Было четыре часа утра…
   Степь обливалась золотом первых солнечных лучей и, покрытая росой, сверкала, точно усыпанная бриллиантовою пылью. Туман прогнало утренним ветром, и он остановился за рекой свинцовой стеной. Ржаные колосья, головки репейника и шиповника стояли тихо, смирно, только изредка покланиваясь друг другу и пошептывая. Над травой и над нашими головами, плавно помахивая крыльями, носились коршуны, кобчики и совы. Они охотились…
   Аким Петрович Отлетаев, мировой судья, земский врач, я, зять Отлетаева Предположенский и волостной старшина Козоедов ехали все шестеро на отлетаевской коляске-розвальне на охоту. За коляской, вывалив языки, бежали четыре пса. Я и земский врач народ худенький, остальные же толсты, как стоведерные бочки, а потому, несмотря на то, что дедовская коляска была и широка и глубока, нам было до чёртиков тесно. Я то и дело толкал локтем и ружейным прикладом в живот Козоедова. Все мы толкались, пыхтели, морщились, всей душой ненавидели друг друга и с нетерпением ждали того времени, когда нам можно будет вылезть из коляски. Ехали мы подальше в степь пострелять куропаток, стрепетов, перепелов, болотной дичи и, если фортуна оглянется на нас, дрохв. Предводительствовал нами хозяин коляски и коней Отлетаев, по милости которого мы и ехали на охоту. Тела наши были сдавлены, но зато души были преисполнены радостями самого высшего качества!
   Кто никогда не ездил и не шлялся на охоту, тому не понять этих радостей. Мы держали наши ружья и глядели на них так любовно, как маменьки глядят на своих сыночков, подающих большие надежды.
   — А каков наш будет маршрут? — спросил я, когда мы отъехали от Отлетаевки верст на десять.
   — Сейчас едем на Еланчик, — отвечал Отлетаев, — бекасов стрелять… Отсюда это верст восемь будет. Там же и перепелов на просе постреляем… Пострелявши перепелов, ночевать станем, а уж завтра чуть свет у нас самая-то настоящая стрельба начнется…
   — А что, господа, как думаете, — спросил я, показывая пальцем на коршуна, который купался далеко в небесной синеве, — можно ли попасть отсюда? Попадете?
   — Не попадешь! — сказал Отлетаев. — Далеко очень! Впрочем, из моего ружья попадешь…
   — И из вашего ружья не попадешь, — заметил Предположенский.
   — Попадешь. Дробью не попадешь, не достанет, а пулей наверно…
   — И пулей не попадешь.
   — Уж это позвольте мне знать, попаду я или не попаду! Вы ружья моего не знаете, а я знаю… Вы отродясь не видали хороших ружей, а потому это вам и кажется таким странным… Я и дальше попадал…
   Предположенский откинул назад голову и засмеялся…
   — Чего же смеешься? — продолжал Отлетаев. — Не веришь, небось?
   — Разумеется, не верю.
   — Гм… Ружья моего, значит, не знаешь… Ружье замечательное! Недаром шестьсот целковых стоит…
   — Сколь…ко?? — спросил Предположенский и вытянул шею… — Сколько? Повторите, папаша!
   — Шестьсот рублей… Чего же ты смеешься? Ты погляди на ружье, да потом и скаль зубы!
   — Я вижу… Чьей фабрики?
   — Марсельское… Фабрики Лепелье…
   — Лепелье? Не слыхал что-то такой фабрики… Ружье, как ружье… Рублей сто стоит… Не люблю, тесть, когда вы врете! Зачем врать? Я не понимаю, зачем врать?
   — Ружье хорошее, — заметил мировой, — но шестисот не стоит. Вы переплатили, Аким Петрович!
   — Он вовсе не переплачивал! — горячился Предположенский, — он врет! Врет, как школяр!
   Отлетаев завертелся и покраснел.
   — Не таковский, чтоб врать, — сказал он. — Так-то-с! Ты вот… ты вот так врешь! Ну да! Ты вот так и норовишь уколоть! С тобой ездить не следует. Я не знаю, зачем я с тобой поехал!..
   — И не ездил бы… Зачем врать, не понимаю! Врет, как свинья!
   — Сам свинья! Свинья и дурак вместе с тем…
   Мы начали усовещевать Предположенского.
   — Пусть он не врет! — оправдывался непокорный зять. — Моя душа возмущается, ежели кто врет… И свиньей пусть не бранится. Сам он свинья, вот что! А если ему неприятно, что я еду, так… шут с ним! Я могу и не ехать!
   — Ну, полноте! Аким Петрович и не думал вас оскорблять! Стоит ли поднимать бурю из-за пустяков?
   Предположенский надулся, как объевшийся индюк, и умолк.
   — Нельзя-с! — обратился, немного погодя, к Предположонскому Козоедов. — Нельзя-с! Он вам теперь, можно сказать, заместо родителев, тесть он вам, а вы грубости наносите… А грешно!
   Зять взглянул презрительно на старшину и сардонически усмехнулся…
   — Тебя спрашивают нешто? — спросил он. — Спрашивают? Молчи, коли… Сиди, ежели сидишь!.. Заместо родителев… Говорить еще не умеешь, а тоже лезешь… Гм… Суконное ры… Мужлан!
   — Вот видите-с, какие вы! Не любите, коли люди покойно сидят. Я хотя и из простого звания произошел, хотя, могу сказать, и никакого образования не проходил, но могу сказать, что имею в груди, и в сердце, и в душе всякие чувства, а вы вот так нет, хоть вы и науки проходили по всем степеням… Так-то-с!
   — Перестаньте, господа! — вмешался я. — Полно вам друг другу мораль читать! Давайте молчать…
   Отлетаев с сопеньем вытащил из бокового кармана объемистый, сильно потертый портсигар и запустил в него свои толстые пальцы. Доктор и мировой протянули руки к его портсигару.
   — Нет-с, извините-с! — сказал внушительно Отлетаев. — Дружба дружбой, а табачок врозь. Мне самому не хватит… Дорога велика, а у меня папирос-то с собой только четыре десятка…
   Доктор и мировой сильно сконфузились и, чтобы скрыть подальше от света белого свой конфуз, засвистали из «Мадам Анго».
   Отлетаев был глуп, как сорок тысяч братьев, и невежа страшная…
   Мы его терпеть не могли. Сконфуженный доктор закурил собственную папироску и начал рассказывать анекдоты. Рассказал он их штук двадцать; из них только один не был сальным, остальные же так и таяли в наших ушах.
   — А вы, батенька, мастер! — похвалил я доктора. — Не знал я, что вы такой юморист!
   — Да-с… Кое-что знаем, — сказал доктор. — Ежели б я захотел в журналах сотрудничать, то миллионы бы имел. Больше вашего зарабатывал бы.
   — Не сомневаюсь… Чего же не сотрудничаете?
   — Не хочу!
   — Почему же?
   — Не хочу, вот и всё! Совесть есть! Нешто человек с совестью может в ваших журналах писать? Никогда! Я даже не читаю никогда газет! Считаю болванами тех, кто выписывает их, тратит деньги…
   — А я наоборот, — заметил мировой, — считаю тех болванами, кто не тратит деньги на газеты…
   — Доктор не в духе сегодня, — сказал я. — Не будем его трогать…
   — Кто вам сказал, что я не в духе? Я в духе… Вы потому так заступаетесь за газеты, что в них пишете, а по-моему, они… тьфу! Яйца выеденного не стоят. Врут, врут и врут. Первые вруны и сплетники! Газетчики — те же адвокаты… Врут и не имеют совести!
   — Я был адвокатом, — сказал мировой, — а совесть имел.
   Предположенский и Козоедов переглянулись и ехидно улыбнулись.
   — Я не про вас говорю… Я вообще… Вообще все мошенники… И газетчики, и адвокаты, и все…
   Я, вместо того чтобы молчать, продолжал заступаться за газетчиков. Мировой продолжал заступаться за адвокатов… В коляске поднялся спор.
   — А медицина-то ваша? — ухватился я. — Медицина? Что она стоит? Небось не врете? Только денежки берете! Что такое доктор? Доктор есть предисловие гробокопателя… вот что-с! Впрочем, я не знаю, для чего я с вами спорю? Разве у вас есть логика? Вы кончили университет, но рассуждаете, как банщик…
   — Говорите хладнокровно! Можно, полагаю, и без оскорблений!
   — Газетчиков и адвокатов ругаем, — забасил Предположенский, — а самой настоящей-то врали и не видим… Потолкуйте-ка с тестюшкой, он любого адвоката по брехательной части за пояс заткнет…
   И так далее… Слово за слово, гримаса за гримасой, сплетня за сплетней, и дело зашло чёрт знает куда…
   Мы начали рассказывать всё, что за зиму накопилось в наших душах друг против друга. Мы перещеголяли старых девок.
   Между тем пока мы, не выспавшиеся, полупьяные, каверзили друг против друга, солнце поднималось всё выше и выше… Туман исчез окончательно, и начался летний день… Было кругом тихо, славно…
   Только мы одни нарушали тишину…
   Подъехав к первому попавшемуся болотцу, мы вылезли из коляски и, сердитые, надутые, побрели в разные стороны. Водворять среди нас согласие взялся Козоедов. Он подбросил высоко вверх трехкопеечную монету, выстрелил в нее и попал. Мы все вместе подняли монету, сосчитали на ней число следов от дроби и кое-как разговорились.
   Предположенский согнал коростеля и убил. Мы его поздравили и крикнули «ура». Согласие было бы окончательно водворено, если бы не доктор. Доктор, пока мы поздравляли Предположенского с первым успехом, подошел к коляске, развязал кулек и принялся ублажать себя водочкой и закуской.
   — Доктор! Что это вы там делаете? — крикнул Отлетаев.
   — Ем и пью.
   — Какое же вы имеете право распоряжаться?
   — А что?
   — Это для вас положено? Не понимаю этого, извините, свинства! Не мог подождать! Что это вы раскупорили? Батюшки! Это моя настойка! Какое вы имеете право, милостивый государь?
   — Не кричите, пожалуйста! Потише!
   — Ведь эту настойку я для себя взял! Слаб здоровьем, взял настойки, и… на поди! Раскупорили! Просили его! Заверните балык!
   — Не заверну! Вам, неприличный и неделикатный человек, должно быть известно, что на охоте всё общее… Какой вы, извините, невежа!
   Доктор выпил рюмку настойки и назло Отлетаеву отрезал себе огромнейший кусок балыка. Предположенский подскочил к коляске и, чтобы насолить тестю, выпил из горлышка половину настойки… У Отлетаева навернулись слезы.
   — Это вы назло? — зашептал он, — хорошо же! Хорошо! Вот вы как… Мерси боку…^[1]
   Мировой, не знавший, в чем дело, подошел к коляске.
   — А-а-а?.. Закусываете? — спросил он. — А не рано ли? Впрочем, одну пропустить не мешает… За ваше здоровье!
   Мировой налил себе рюмку настойки и выпил.
   — Очень хорошо-с! Прекрасно-с! — крикнул уже Отлетаев.
   — Что прекрасно? — спросил мировой.
   — Ничего…
   Отлетаев сел в коляску, бросил на траву кулек, иронически нам поклонился и ударил кучера Петра по спине.
   — Поезжай! — крикнул он.
   — Куда это вы? — удивились мы…
   — Ежели я вам противен… необразован… Козоедов! Иди садись, голубчик! Где нам, мужикам, с господами учеными охотиться? Освободим их от своего присутствия! Иди, милый!
   — Куда же вы? Что вы дурака корчите?
   — Ежели я дурак, то зачем вам беспокоиться?.. Пущай! Я и есть дурак… Прощайте-с… я домой…
   — А мы же на чем поедем?
   — На чем знаете… Коляска моя.
   — Да ты, тестюшка, белены, что ли, объелся? — крикнул Предположенский.
   Козоедов сел рядом с Отлетаевым и смиренно снял шляпу.
   — Ты с ума сошел? — продолжал Предположенский. — Вылезай из коляски!
   — Не вылезу. Прощай, зять! Ты человек образованный, гуманный, цивилизованный… А я… Что я?
   — А ты — дурак! Господа, что же это такое? Кто его раздразнил? Вы, доктор? Вы, чёрт вас возьми, вечно лезете со своим ученым носом не в свое дело!
   — Я для вас не тесть… Прошу не орать, — обиделся доктор. — Коли будете орать, так и я уеду…
   — И уезжайте! Велика потеря! Скажите пожалуйста!
   Доктор пожал плечами, вздохнул и полез в коляску. Мировой махнул рукой и тоже полез в коляску.
   — Мы вечно так, — вздохнул он. — Никогда у нас ничего не выходит…
   — Погоняй! — крикнул Отлетаев.
   Петр чмокнул губами, дернул вожжи, и коляска тронулась с места.
   Я и Предположенский переглянулись.
   — Стой! — крикнул я и побежал за коляской. — Стой!
   — Стой! — заорал Предположенский. — Стой, скоты!
   Коляска остановилась, и мы уселись.
   — Я тебе всё это припомню! — сказал, сверкая глазами, Предположенский и погрозил тестю кулаком. — Всё! До смерти будешь помнить этот день!
   До самого дома мы ехали молча. В душах наших радости высшего качества сменились самыми скверными чувствами. Мы готовы были слопать друг друга и не слопали только потому, что не знали, с какого конца начать лопать… Когда мы подъехали к отлетаевскому дому, на террасе сидела мадам Отлетаева и пила кофе…
   — Вы приехали? — удивилась она. — Что так рано?
   Мы вылезли из коляски и молча направились к воротам.
   — Куда же вы, господа? — закричала мадам Отлетаева. — А кофе пить? А обедать? Куда вы?
   Мы повернулись к крыльцу и молча, внушительно погрозили нашими огромными кулаками. Предположенский плюнул по направлению к крыльцу, выругался и отправился спать в конюшню.
   Дня через два Отлетаев, Предположенский, Козоедов, мировой, земский врач и я сидели в доме Отлетаева и играли в стуколку. Мы играли в стуколку и по обыкновению грызли друг друга…
   Дня через три мы поругались насмерть, а через пять пускали вместе фейерверк…
   Мы ссоримся, сплетничаем, ненавидим, презираем друг друга, но разойтись мы не можем. Не удивляйтесь и не смейтесь, читатель! Поезжайте в Отлетаевку, поживите в ней зиму и лето, и вы узнаете, в чем дело…
   Глушь — не столица… В Отлетаевке рак — рыба, Фома — человек и ссора — живое слово…

   Очень благодарен (франц. merci beaucoup).