Сад, иллюминованный для ночного празднества. Направо — дворец, полный музыки и света, с дверью в сад и аркадами идущей по низу галереи, где мелькают фигуры гостей. Возле двери — каменная скамья. Налево — другая скамья, на которой во тьме можно различить спящего человека. В глубине, над деревьями, на ясном небе — черный силуэт Падуи шестнадцатого века. К концу действия светает.

Тизбе, в богатом праздничном наряде; Анджело Малипьери, в дорогом камзоле, с золотой столой через плечо; Омодэи, спящий; на нем длинный кафтан из бурой шерсти, застегнутый спереди, и красные штаны до колен; возле него — гитара.

   Тизбе. Да, монсиньор, здесь вы — хозяин, вы — сиятельный подеста, вы распоряжаетесь жизнью и смертью, вы обладаете полнотой власти, полнотой свободы. Вы — посланец Венеции, и когда видишь вас, то кажется, будто видишь лицо и величие этой республики. Когда вы идете по улице, монсиньор, окна затворяются, прохожие скрываются, и все внутри домов дрожит. Увы, эти бедные падуанцы держатся перед вами ничуть не более гордо и уверенно, чем если б они были жителями Константинополя, а вы — султаном. Да, это так. Ах, я бывала в Брешье. Там — другое дело. Венеция не посмела бы обращаться с Брешьей, как она обращается с Падуей. Брешья защищалась бы. Когда рука Венеции бьет, Брешья кусает, а Падуя лижет. Это позор. Так вот, хоть здесь вы повелеваете всеми и намерены повелевать мною, выслушайте меня, монсиньор, я вам скажу правду. Не насчет государственных дел, не бойтесь, а насчет ваших. Так вот, да, я вам говорю: вы странный человек, я вас не понимаю — вы влюблены в меня и ревнуете вашу жену!
   Анджело. Я и вас ревную, синьора.
   Тизбе. О боже мой, вы можете этого и не говорить. А между тем вы не имеете на это права, потому что я вам не принадлежу. Я слыву здесь вашей любовницей, вашей всесильной любовницей, но это не так, вы сами знаете.
   Анджело. Этот праздник великолепен, синьора.
   Тизбе. Ах, я только бедная комедиантка, мне разрешают давать пиры сенаторам, я стараюсь забавлять нашего повелителя, но сегодня это мне не удается. Ваше лицо мрачнее моей черной маски. Напрасно я зажгла столько светилен и свеч, — тень не сходит с вашего чела. В обмен на мою музыку вы мне не дарите веселья, монсиньор. Да ну же, посмейтесь хоть чуточку.
   Анджело. Что вы, я смеюсь. — Вы мне, кажется, говорили, что этот молодой человек, который приехал с вами в Падую, ваш брат?
   Тизбе. Да. Так что?
   Анджело. Он с вами только что беседовал. А кто это с ним был?
   Тизбе. Один его приятель, вичентинец, по имени Анафесто Галеофа.
   Анджело. А как зовут вашего брата?
   Тизбе. Родольфо, монсиньор, Родольфо. Я вам все это объясняла уже двадцать раз. Неужели вам нечего сказать мне более любезного?
   Анджело. Простите меня, Тизбе, я вам больше не буду задавать вопросов. Известно ли вам, что вчера вы сыграли Розмонду с волшебной грацией, что этот город счастлив вами обладать и что вся Италия, восхищенная вами, Тизбе, завидует этим падуанцам, которых вы так жалеете. О, как мне докучна эта рукоплещущая вам толпа! Я умираю от ревности, когда вижу вас такой прекрасной для стольких взглядов. Ах, Тизбе! — Но что это за человек в маске, с которым вы разговаривали нынче вечером меж двух дверей?
   Тизбе. «Простите меня, Тизбе, я вам больше не буду задавать вопросов»… Превосходно! Монсиньор, это был Вирджильо Таска.
   Анджело. Мой помощник?
   Тизбе. Ваш сбир.
   Анджело. На что он вам был нужен?
   Тизбе. А что, если бы я отказалась вам ответить?
   Анджело. Тизбе!..
   Тизбе. Нет, полно, я добрая, я вам все расскажу. Вы знаете, кто я: ничто, простолюдинка, комедиантка, игрушка, которую вы ласкаете сегодня и сломаете завтра. Ради забавы. Так вот, как мало я ни значу, у меня была мать. Знаете ли вы, что такое мать? Была ли у вас мать, у вас? Знаете ли вы, что такое быть ребенком, бедным ребенком, слабым, голым, несчастным, голодным, одиноким, и чувствовать, что рядом с вами, вокруг вас, над вами, шагая, когда вы шагаете, останавливаясь, когда вы останавливаетесь, улыбаясь, когда вы плачете, есть женщина… — нет, мы еще не знаем, что это женщина, — нет, ангел, который тут, который на вас смотрит, который учит вас говорить, учит вас смеяться, учит вас любить!.. Который отогревает ваши пальцы в своих руках, ваше тело в своих коленях, вашу душу в своем сердце!.. Который отдает вам свое молоко, когда вы малютка, свой хлеб — когда вы подросли, свою жизнь — всегда!.. Которому вы говорите: «мама!» и который говорит вам: «детка!» — и таким нежным голосом, что эти два слова радуют бога! — Так вот, у меня была такая мать. Это была бедная женщина без мужа, которая распевала морлацкие песни в Брешье на площадях. Я ходила с нею. Нам кидали мелкие деньги. С этого я и начала. Моя мать обычно стояла у подножия статуи Гаттамелаты. Однажды в той песенке, которую она распевала, ничего в ней не понимая, оказался, по-видимому, стишок, оскорбительный для венецианской Синьории, и это рассмешило людей какого-то посланника, стоявших поблизости. Проходил сенатор. Он взглянул, услышал и сказал начальнику стражи, который его сопровождал: «Повесить эту женщину!» В Венецианской республике это делается быстро. Мою мать тут же схватили. Она даже ничего не сказала — к чему? — поцеловала меня, уронив мне на лоб крупную слезу, взяла в руки свое распятие и дала себя вязать. Я как сейчас вижу это распятие. Из гладкой меди. Мое имя, «Тизбе», грубо нацарапано внизу острием стилета. Мне тогда было шестнадцать лет. Я смотрела, как эти люди вяжут мою мать, и не могла ни говорить, ни кричать, ни плакать, неподвижная, оледенелая, мертвая, как во сне. Толпа молчала тоже. Но с сенатором была молодая девушка, которую он держал за руку, его дочь наверно, и вдруг она разжалобилась. Красивая девушка, монсиньор. Бедняжка! Она бросилась к ногам сенатора, и так плакала, и такими умоляющими слезами, и глаза ее были так прекрасны, что мою мать помиловали. Да, монсиньор. Когда мою мать развязали, она взяла свое распятие, — моя мать то есть, — и отдала его этой красивой девушке, говоря: «Синьора, храните это распятие, оно принесет вам счастье!» Время шло, моя мать умерла, святая женщина, сама я стала богата, и мне хочется увидеть это дитя, этого ангела, который спас мою мать. Кто знает? Теперь это уже взрослая женщина и, значит, несчастная. Быть может, я в свой черед могла бы ей помочь. В какой бы город я ни приезжала, я всякий раз вызываю сбира, барджела, начальника полиции, я рассказываю ему этот случай, и тому, кто разыщет мне эту женщину, я дам десять тысяч золотых цехинов. Вот почему я сейчас разговаривала меж двух дверей с вашим барджелом Вирджильо Таска. Довольны вы теперь?
   Анджело. Десять тысяч золотых цехинов! Так что же вы дадите самой этой женщине, когда ее разыщете?
   Тизбе. Мою жизнь, если она хочет.
   Анджело. Но как же вы ее узнаете?
   Тизбе. По распятию моей матери.
   Анджело. Да она его наверно потеряла.
   Тизбе. О нет! Того, что добыто такой ценой, не теряют.
   Анджело (заметив Омодэи). Синьора! Синьора! Здесь кто-то есть! Вы знаете, что здесь кто-то есть? Что это за человек?
   Тизбе (разражаясь смехом). О господи, конечно, я знаю, что здесь кто-то есть. И что он спит. И крепко спит. Неужели и этот вас тревожит? Ведь это мой бедный Омодэи.
   Анджело. Омодэи? Что это такое — Омодэи?
   Тизбе. Вот это, Омодэи, — мужчина; подобно тому как вот это, Тизбе, — женщина. Омодэи, монсиньор, это гитарист, которого настоятель Святого Марка, мой близкий друг, недавно прислал ко мне с письмом, и оно будет вам показано, гадкий ревнивец! А к письму был даже приложен подарок.
   Анджело. Вот как?
   Тизбе. О, истинно венецианский подарок. Коробочка, и в ней всего-навсего два флакона, белый и черный. В белом — очень сильный наркотик, который усыпляет на двенадцать часов, и этот сон подобен смерти. В черном — яд, тот страшный яд, который Маласпина дал папе в пилюле алоэ, — помните? Отец настоятель пишет, что это мне при случае может пригодиться. Знак внимания, как видите. Кроме того, досточтимый настоятель доводит до моего сведения, что этот бедняга, привезший письмо и подарок, — слабоумен. Он тут и поселился, и вы могли его видеть последние две недели; ест он на кухне, ночует где придется, по углам, на свой манер, играет и поет, а затем отправится в Виченцу. Он приехал из Венеции. Ах, моя мать тоже так скиталась. Пусть он у меня живет, сколько ему угодно. Сегодня вечером он развлекал моих гостей. Наш праздник ему скучен, он спит. Только и всего.
   Анджело. Вы мне ручаетесь за этого человека?
   Тизбе. Да что вы, смеетесь? Есть с чего приходить в такое смятение! Из-за гитариста, из-за слабоумного, из-за человека, который спит! Послушайте, синьор подеста, да что это с вами такое? Вы только и делаете, что расспрашиваете то про одного, то про другого. Все вас тревожит. Что это — ревность? Или страх?
   Анджело. И то и другое.
   Тизбе. Ревность — я еще понимаю. Вам кажется, что вы должны надзирать за двумя женщинами. Но страх? Когда повелитель — вы, когда вы сами всех страшите!
   Анджело. Потому-то я и дрожу. (Приближается к ней и говорит тихо.) Послушайте, Тизбе. Да, вы правы, да, здесь я могу все, я — господин, деспот и владыка этого города, я — подеста, которого Венеция кладет на Падую, тигриную лапу на ягненка. Да, всемогущ. Но как я ни всесилен, а надо мной, поймите это, Тизбе, есть нечто огромное, и страшное, и полное мрака, есть Венеция. А знаете ли вы, что такое Венеция, бедная Тизбе? Я вам скажу. Венеция — это государственная инквизиция, это Совет Десяти. О, Совет Десяти! Будем говорить о нем тихо: он, может быть, где-то здесь и слушает нас. Люди, которых никто из нас не знает и которые знают нас всех, люди, которых не видишь ни на одном торжестве и которых видишь в каждом эшафоте, люди, которые держат в своих руках все головы — вашу, мою, голову дожа, — которые не носят ни тоги, ни столы, ни короны, ничего, что позволяло бы их узнать, что позволяло бы сказать: «Это один из них!» — только таинственный знак под одеждой; и всюду ставленники, всюду сбиры, всюду палачи; люди, которые никогда не показывают народу Венеции другого ляда, кроме этих угрюмых, всегда разверстых бронзовых ртов под дверными сводами Святого Марка, роковых ртов, которые толпа считает немыми, но которые, однакоже, говорят голосом громким и страшным, потому что они взывают к прохожим: «Доносите!» На кого донесли, тот схвачен; а кто схвачен, тот погиб. В Венеции все совершается тайно, скрытно, безошибочно. Осужден, казнен; никто не видел, никто не скажет; ничего не услышать, ничего не разглядеть; у жертвы кляп во рту, на палаче маска. Что это я вам говорил об эшафоте? Я ошибся. В Венеции не умирают на эшафоте, там исчезают. Вдруг в семье недосчитываются человека. Что с ним случилось? То знают свинцовая тюрьма, колодцы, канал Орфано. Иной раз ночью слышно, как что-то падает в воду. Тогда быстрее проходите мимо. А в остальном — балы, пиры, свечи, музыка, гондолы, театры, пятимесячный карнавал, — вот Венеция. Вы, Тизбе, прекрасная моя комедиантка, знаете только эту сторону; я, сенатор, знаю другую. Дело в том, что в каждом дворце — и во дворце дожа и в моем — существует, неведомый хозяину, скрытый коридор, соглядатай всех зал, всех комнат, всех альковов, темный коридор, вход в который известен не вам, а кому-то другому, и который, вы чувствуете, где-то вьется вокруг вас, но где именно — вы не знаете, таинственный ход, где все время движутся какие-то люди и что-то делают там. И все это переплетено с личной ненавистью, крадущейся в том же сумраке! Нередко по ночам я вскакиваю в кровати, я прислушиваюсь и внятно различаю шаги в стене. Вот под каким гнетом я живу, Тизбе. Я — над Падуей, но это — надо мной. Мне поручено смирить Падую. Мне велено быть грозным. Меня сделали деспотом на том условии, что я буду тираном. Никогда не просите меня о чьем-либо помиловании. Я не способен вам отказать ни в чем, и вы погубили бы меня. Чтобы карать, мне дозволено все, но прощать я бессилен. Да, это так. Тиран Падуанский, венецианский невольник. За мной следят зорко, будьте спокойны! О, этот Совет Десяти! Заприте слесаря в подвал и велите ему изготовить замок; раньше, чем он кончит работу, ключ от замка уже будет в кармане у Совета Десяти. Синьора, синьора, слуга, который мне прислуживает, за мной шпионит; приятель, который со мной здоровается, за мной шпионит; священник, который меня исповедует, за мной шпионит; женщина, которая мне говорит: «Я тебя люблю!» — да, Тизбе, — за мной шпионит!
   Тизбе. О, синьор!
   Анджело. Вы ни разу не сказали мне, что любите меня, я говорю не о вас, Тизбе. Да, повторяю вам, все, что на меня смотрит, это глаз Совета Десяти; все, что меня слушает, это ухо Совета Десяти; все, что до меня дотрагивается, это рука Совета Десяти, страшная рука, которая сначала долго нащупывает и затем хватает сразу. И я, сиятельный подеста, не могу поручиться, что завтра не появится вдруг в моей комнате жалкий сбир и не велит мне следовать за ним; и это будет всего лишь жалкий сбир, и я за ним последую! Куда? В какое-то глубокое место, откуда он выйдет без меня. Синьора, быть венецианцем — значит висеть на нитке. Суровую и мрачную службу несешь, когда стоишь, как я, склоненный над этим пламенеющим горном, который вы зовете Падуей, с лицом, всегда укрытым маской, занятый своим ремеслом тирана, окруженный возможностями, предосторожностями, опасениями, беспрестанно страшась какого-нибудь взрыва и содрогаясь от мысли, что тебя может мгновенно убить твоя работа, как алхимика убивает яд! Пожалейте меня и не спрашивайте, почему я дрожу, синьора!
   Тизбе. О боже мой, вы действительно в ужасном положении!
   Анджело. Да, я — то орудие, которым одна страна мучит другую. Эти орудия быстро снашиваются и часто ломаются, Тизбе. О, я несчастен! Единая моя отрада на свете — это вы. А между тем я чувствую, что вы меня не любите. Но вы по крайней мере не любите другого?
   Тизбе. Нет, нет, будьте спокойны.
   Анджело. Вы нехорошо произносите это «нет».
   Тизбе. Что ж делать! Произношу, как могу.
   Анджело. Ах, я согласен, не будьте моей, Тизбе, но зато не будьте ничьей. Чтобы я никогда не услышал, что кто-то другой…
   Тизбе. Вам, может быть, кажется, что вы красивы, когда смотрите на меня, как сейчас?
   Анджело. Ах, Тизбе, когда вы меня полюбите?
   Тизбе. Когда все вас тут полюбят.
   Анджело. Увы! Но все равно, оставайтесь в Падуе; я не хочу, чтобы вы уезжали из Падуи, слышите? Если вы ее покинете, меня покинет жизнь. — Боже мой, сюда идут. Может быть, уже давно заметили, как мы с вами беседуем здесь. Это могло бы возбудить подозрения в Венеции. Я вас покину. (Останавливаясь и указывая на Омодэи) Вы мне ручаетесь за этого человека?
   Тизбе. Как за ребенка, который спал бы тут.
   Анджело. Это ваш брат идет. Я оставляю вас вдвоем. (Уходит.)

Тизбе, Родольфо, в черном, строгий, с черным пером на шляпе; Омодэи, по-прежнему спящий.

   Тизбе. Ах, это Родольфо! Ах, это Родольфо! Приди, я люблю тебя! Тебя — я люблю! (Оборачиваясь в ту сторону, куда ушел Анджело) Нет, глупый тиран, это не брат мой, это мой возлюбленный! — Приди, Родольфо, мой смелый воин, мой благородный изгнанник, мой великодушный человек. Посмотри мне в лицо. Ты прекрасен, я люблю тебя.
   Родольфо. Тизбе…
   Тизбе. Почему тебе хотелось приехать в Падую? Ты сам видишь, мы оказались в западне. Теперь нам отсюда не выбраться. Тебе всюду приходится выдавать себя за моего брата. Этот подеста увлекся твоей бедной Тизбе; мы в его власти; он нас не отпускает. И потом я все время боюсь, что он откроет, кто ты такой. О, что за мука! Но все равно, этот тиран ничего от меня не добьется. Ведь ты в этом не сомневаешься, Родольфо? А мне все-таки хочется, чтобы это тебя беспокоило. Я прежде всего хочу, чтобы ты меня ревновал.
   Родольфо. Вы благородная и прелестная женщина.
   Тизбе. Ах, ведь я же тебя ревную, — понимаешь ты это? — да еще как ревную! Этот Анджело Малипьери, этот венецианец, тоже говорил мне о ревности; он воображает, будто он ревнует, а сам чего только сюда не примешивает! О, когда ревнуешь, монсиньор, то тут уже не видишь ни Венеции, ни Совета Десяти, тут уже не видишь ни сбиров, ни шпионов, ни канала Орфано; тут у тебя перед глазами одно — твоя ревность! Я, Родольфо, не могу видеть, как ты говоришь с другими женщинами, просто говоришь с ними, — мне это больно. Какое они имеют право на твои слова? О, соперница! Никогда не создавай мне соперницы! Я убью ее! Да, я тебя люблю. Ты единственный человек, которого я когда-либо любила. Моя жизнь была долгое время печальной, теперь она лучезарна. Ты — мой свет. Твоя любовь — это солнце, взошедшее надо мной. Другие люди меня леденили. Отчего я с тобой не встретилась десять лет тому назад! Если бы это случилось, все части моего сердца, умершие от холода, были бы живы до сих пор. Какое счастье — хоть миг побыть наедине друг с другом и поговорить вот так! Какое безумие было приехать в Падую! Мы живем в настоящих тисках! Мой Родольфо! Да, да, это мой возлюбленный! Как же, как же, это мой брат! Знаешь, я схожу с ума от радости, когда говорю с тобой на свободе. Ты же видишь, я схожу с ума! Любишь ты меня?
   Родольфо. Кто мог бы не любить вас, Тизбе?
   Тизбе. Если ты будешь говорить мне «вы», я рассержусь. О боже мой, мне все-таки надо же показаться моим гостям. Послушай, последнее время у тебя грустный вид. Скажи, ты не грустишь?
   Родольфо. Нет, Тизбе.
   Тизбе. Ты не болен?
   Родольфо. Нет.
   Тизбе. Ты не ревнуешь?
   Родольфо. Нет.
   Тизбе. Да! Я хочу, чтобы ты ревновал. А то это значит, что ты меня не любишь. Ну, не смей грустить. Да, послушай. Вот я — в вечном страхе. А ты — не беспокоишься? Здесь никто не знает, что ты мне не брат?
   Родольфо. Никто, кроме Анафесто.
   Тизбе. Твоего друга. О, это человек верный.

   Входит Анафесто Галеофа.

   Да вот и он. Я тебя передам ему на несколько минут. (Смеясь) Синьор Анафесто, смотрите, чтобы он не разговаривал ни с одной женщиной.
   Анафесто (улыбаясь). Будьте спокойны, синьора.

   Тизбе уходит.

Родольфо, Анафесто Галеофа; Омодэи, по-прежнему спящий.

   Анафесто (глядя ей вслед). Какая прелесть! — Родольфо, ты счастлив, она тебя любит.
   Родольфо. Анафесто, я не счастлив, я не люблю ее.
   Анафесто. Как! Что ты говоришь!
   Родольфо (замечая Омодэи). Что это за человек там спит?
   Анафесто. Да знаешь, этот несчастный музыкант.
   Родольфо. Ах, этот слабоумный.
   Анафесто. Ты не любишь Тизбе? Не может быть! Что ты мне говоришь?
   Родольфо. Я тебе это сказал? Так ты забудь.
   Анафесто. Тизбе! Чудесную женщину!
   Родольфо. Да, чудесную. Я не люблю ее.
   Анафесто. Как же так?
   Родольфо. Не спрашивай меня.
   Анафесто. Я, твой друг!
   Тизбе (возвращаясь и подбегая к Родольфо, с улыбкой). Я вернулась только сказать тебе одно слово: я тебя люблю! Теперь ухожу. (Убегает.)
   Анафесто (глядя ей вслед). Бедная Тизбе!
   Родольфо. В глубине моей жизни есть тайна, известная мне одному.
   Анафесто. Но когда-нибудь ты доверишь ее твоему другу. Ты мрачен сегодня, Родольфо.
   Родольфо. Да. Оставь меня ненадолго.

Анафесто уходит. Родольфо садится на каменную скамью возле двери и опускает голову на руки. После ухода Анафесто Омодэи открывает глаза, встает, идет медленными шагами и становится позади Родольфо, погруженного в думу.

Родольфо, Омодэи.

Омодэи кладет руку на плечо Родольфо. Родольфо оборачивается и смотрит на него с изумлением.

   Омодэи. Вас зовут не Родольфо. Вас зовут Эдзелино да Романа. Вы принадлежите к древнему роду, который правил Падуей и был оттуда изгнан двести лет тому назад. Вы скитаетесь из города в город под вымышленным именем и временами решаетесь проникать в венецианские владения. Тому семь лет, в самой Венеции, — вам шел тогда двадцать первый год, — вы однажды увидели в церкви молодую девушку замечательной красоты. В церкви Сан-Джорджо-Маджоре. Вы не пошли за ней следом. В Венеции идти за женщиной следом — это значит напрашиваться на удар стилета. Но вы стали часто бывать в этой церкви. Молодая девушка бывала там тоже. Вы влюбились в нее, она — в вас. Не зная, кто она такая, потому что и тогда, как и теперь, вы знали только, что ее зовут Катарина, вы нашли способ ей писать, а она — отвечать вам. Вы встречались с нею у одной женщины, носившей прозвище «блаженная Цецилия». Вы любили друг друга безумно, но она осталась чиста. Эта девушка была из знатной семьи. Вот все, что вам было известно о ней. Знатная венецианка может выйти замуж только за знатного венецианца или за монарха. Вы не венецианец, и вы больше не монарх. Да и как изгнанник вы не могли бы притязать на ее руку. Однажды она не пришла на свидание. Блаженная Цецилия сообщила вам, что ее выдали замуж. Имени мужа вы так же не могли узнать, как не знали имени отца. Вы покинули Венецию. Вы, как беглец, носились по всей Италии, но любовь гналась за вами. Вы предали вашу жизнь наслаждениям, развлечениям, безумствам, порокам. Напрасно. Вы пытались любить других женщин, вам даже казалось, что вы их любите, как, например, эту комедиантку, Тизбе. Опять напрасно. Сквозь новую любовь всякий раз проступала прежняя. Тому три месяца вы приехали в Падую с Тизбе, которая выдает вас за своего брата. Подеста, монсиньор Анджело Малипьери, увлекся ею, а с вами случилось вот что. Однажды вечером, в шестнадцатый день февраля, женщина, укрытая покрывалом, поравнялась с вами на мосту Молино, взяла вас за руку и повела вас в улицу Сампьеро. В этой улице стоят развалины бывшего палаццо Магаруффи, разрушенного вашим предком Эдзелино Третьим; посреди этих развалин имеется лачуга; в этой лачуге вы нашли ту самую венецианку, которую вы любите и которая вас любит вот уже семь лет. Начиная с этого дня, вы по три раза в неделю встречались с нею в этой лачуге. Она оставалась верна и своей любви и своей чести — и вам и своему супругу. Впрочем, по-прежнему скрывая свое имя. Катарина — и только. Месяц спустя ваше счастье внезапно прервалось. В один из урочных дней ее не оказалось в лачуге. Вот уже пять недель, как вы ее не видели. Это потому, что муж ее заподозрил и держит взаперти. — Наступает утро, скоро станет светло. — Вы ищете ее повсюду, вы ее не находите, вы ее не найдете никогда. — Хотите увидеть ее сегодня вечером?
   Родольфо (пристально глядя на него). Кто вы такой?
   Омодэи. А! Вопросы! На вопросы я не отвечаю. — Так вы не хотите увидеть сегодня эту женщину?
   Родольфо. Нет, нет! Хочу! Хочу ее увидеть! Ради всего святого! Взглянуть на нее в последний раз — и умереть!
   Омодэи. Вы увидите эту женщину.
   Родольфо. Где?
   Омодэи. У нее.
   Родольфо. Но она, кто она? Скажите! Как ее зовут?
   Омодэи. Я это скажу вам у нее.
   Родольфо. О, вас посылает небо!
   Омодэи. Не знаю. Сегодня вечером при восходе луны — или, проще, в полночь — будьте возле угла палаццо Альберто де Баон, в улице Санто-Урбано. Я там буду. Я вас проведу. До полуночи.
   Родольфо. Благодарю. И вы мне не скажете, кто вы такой?
   Омодэи. Кто я такой? Слабоумный. (Уходит.)
   Родольфо (один). Что это за человек? Ах, да не все ли равно? Полночь! В полночь! Как далеко до полуночи! О Катарина, за этот час, который он мне обещает, я бы отдал ему свою жизнь!

   Входит Тизбе.

   Родольфо, Тизбе.

   Тизбе. Это снова я, Родольфо. Здравствуй! Я не могла дольше оставаться без тебя. Я не в силах разлучаться с тобой, я хожу за тобой повсюду, я думаю тобой, живу тобой. Я — тень твоего тела, а ты — душа моего.
   Родольфо. Берегитесь, Тизбе, моя семья — роковая семья. Над нами тяготеет предсказание, судьба, которая почти неминуемо свершается из рода в род. Мы убиваем тех, кто любит нас.
   Тизбе. Так, значит, ты меня убьешь. Ну так что? Лишь бы ты меня любил!
   Родольфо. Тизбе…
   Тизбе. Потом ты меня оплачешь. Большего мне не надо.
   Родольфо. Тизбе, вы были бы достойны любви ангела. (Целует ей руку и медленно уходит.)
   Тизбе (одна). Что это? Как он покинул меня! Родольфо! Он уходит. Что с ним такое? (Глядя на скамью) А! Омодэи проснулся.

   В глубине появляется Омодэи.

   Тизбе, Омодэи.

   Омодэи. Родольфо зовут Эдзелино, бродяга оказывается принцем, слабоумный оказывается духом, спящий человек оказывается притаившимся котом. Глаз закрыт, ухо открыто.
   Тизбе. Что он говорит?
   Омодэи (показывая свою гитару). У этой гитары есть струны, издающие такой звук, какой хочешь. В сердце мужчины, в сердце женщины тоже есть струны, на которых можно играть.
   Тизбе. Что это значит?
   Омодэи. Синьора, это значит, что если вам случится потерять сегодня красивого молодого человека с черным пером на шляпе, то я знаю место, где вы можете найти его завтра ночью.
   Тизбе. У женщины?
   Омодэи. У белокурой женщины.
   Тизбе. Как! Что ты хочешь сказать? Кто ты такой?
   Омодэи. Не знаю.
   Тизбе. Ты — не то, что я думала. О я, несчастная! Ах, подеста догадывался, ты страшный человек! Кто ты, о, кто ты? Родольфо у женщины! Завтра ночью! Ты это хочешь оказать! Говори, ты именно это хочешь сказать?
   Омодэи. Не знаю.
   Тизбе. О, ты лжешь! Этого не может быть, Родольфо меня любит.
   Омодэи. Не знаю.
   Тизбе. О, несчастный! О, ты лжешь! Как он лжет! Ты подкуплен. Боже мой, так, стало быть, у меня есть враги, у меня! Но Родольфо меня любит. Нет, тебе не удастся меня встревожить. Я тебе не верю. Ты, наверно, страшно зол, видя, что к твоим словам я совершенно равнодушна.
   Омодэи. Вы, должно быть, заметили, что подеста, монсиньор Анджело Малипьери, носит на своей нагрудной цепи золотой подвесок тонкой работы. Это ключ. Притворитесь, что вы были бы рады такому украшению. Попросите подеста подарить его вам, но не говорите о том, зачем он нам нужен.
   Тизбе. Ключ, говоришь ты? Я не стану его выпрашивать. Я ничего не буду выпрашивать. Этому негодяю хочется, чтобы я заподозрила Родольфо! Не нужно мне этого ключа! Уйди, я тебя не слушаю.
   Омодэи. Вот как раз и подеста. Когда вы получите ключ, я вам объясню, как вы должны им пользоваться завтра ночью. Я вернусь через четверть часа.
   Тизбе. Несчастный! Или ты не слышишь? Я тебе говорю, что этого ключа мне не нужно. Я верю Родольфо. До этого ключа мне нет никакого дела, я о нем ни слова не скажу подеста. И сюда не возвращайся, не к чему! Я тебе не верю.
   Омодэи. Через четверть часа. (Уходит.)

   Входит Анджело.

   Тизбе, Анджело.

   Тизбе. А, вот и вы, монсиньор! Вы кого-нибудь ищете?
   Анджело. Да, я ищу Вирджильо Таска, мне нужно сказать ему два слова.
   Тизбе. Ну так как? Вы по-прежнему ревнуете?
   Анджело. По-прежнему, синьора.
   Тизбе. Вы с ума сошли. Зачем ревновать? Я не понимаю, как можно ревновать. Если бы я любила мужчину, я бы никогда его не ревновала.
   Анджело. Вы просто никого не любите.
   Тизбе. Нет, люблю.
   Анджело. Кого?
   Тизбе. Вас.
   Анджело. Вы меня любите! Может ли это быть? Не смейтесь надо мной, ради бога! О, повторите то, что вы сказали!
   Тизбе. Я люблю вас.

   Он приближается к ней, восхищенный. Она трогает его нагрудную цепь.

   Ах! Что это за подвесок? Я никогда его не замечала. Какой красивый! Отличной работы. О, да это чеканил Бенвенуто. Прелесть! А на что он служит? Такая вещица скорее годилась бы женщине.
   Анджело. Ах, Тизбе, одно ваше слово наполнило радостью мое сердце.
   Тизбе. Хорошо, хорошо. Скажите мне все-таки, что это за вещица?
   Анджело. Это ключ.
   Тизбе. Ах, это ключ! Я бы ни за что не догадалась. Да, да, вижу, вот этим отпирают. Ах, так это ключ…
   Анджело. Да, моя Тизбе.
   Тизбе. Ну, раз это ключ, мне его не надо, пусть он останется вашим.
   Анджело. А вам хотелось бы его иметь, Тизбе?
   Тизбе. Пожалуй. Как вещицу тонкой работы.
   Анджело. О, так берите его. (Отцепляет ключ.)
   Тизбе. Нет. Если бы я знала, что это ключ, я бы о нем не стала говорить. Мне его не надо, повторяю. Ведь вы же им пользуетесь, наверно.
   Анджело. Ах, очень редко. И потом у меня есть другой. Вы можете его взять, клянусь вам.
   Тизбе. Нет. Мне расхотелось. Разве этим ключом отворяют двери? Он такой маленький.
   Анджело. Это ничего не значит. Такие ключи служат для потайных замков. Этот вот ключ отпирает несколько дверей, в том числе дверь в одну спальню.
   Тизбе. В самом деле? Ну, так и быть! Раз вы этого решительно требуете, я беру его. (Берет ключ.)
   Анджело. О, благодарю вас! Какое счастье! Вы хоть что-то приняли от меня! Благодарю!
   Тизбе. Кстати, я вспоминаю, что у французского посла в Венеции, мсье де Монлюка, был почти совсем такой же. Вы знавали маршала де Монлюка? Умнейший человек, не правда ли? Ах да, ведь вы, венецианские дворяне, не имеете права разговаривать с послами, я забыла. Все равно, с гугенотами он не очень нежничал, этот мсье де Монлюк. О, если они когда-нибудь попадутся ему в руки! Это рьяный католик! — Смотрите, монсиньор, мне кажется, Вирджильо Таска ищет вас, вон там, в галерее.
   Анджело. Вам кажется?
   Тизбе. Ведь вам надо было с ним поговорить?
   Анджело. О, да будет он проклят за то, что разлучает нас.
   Тизбе (указывая ему на галерею). Вам туда.
   Анджело (целуя ей руку). Ах, Тизбе, так вы меня любите!
   Тизбе. Вам туда, туда. Вирджильо Таска ждет вас.

   Анджело уходит. В глубине появляется Омодэи. Тизбе бежит к нему.

   Тизбе, Омодэи.

   Тизбе. Ключ у меня!
   Омодэи. Посмотрим. (Рассматривает ключ.) Да, этот самый. — Во дворце подеста есть галерея, обращенная к мосту Молило. Спрячьтесь там завтра вечером. За каким-нибудь шкафом, за стенным ковром, где хотите. В два часа пополуночи я к вам туда приду.
   Тизбе (давая ему свой кошелек). Я тебя еще награжу. А пока возьми этот кошелек.
   Омодэи. Как вам угодно. Но дайте мне договорить. В два часа пополуночи я к вам приду. Я вам укажу первую дверь, которую вам надо будет отпереть этим ключом. Затем я вас покину. Остальное вы можете проделать и без меня. Вам надо будет просто идти вперед.
   Тизбе. Что я найду за первой дверью?
   Омодэи. Вторую, которая отпирается этим же ключом.
   Тизбе. А за второй?
   Омодэи. Третью. Этот ключ отпирает их все.
   Тизбе. А за третьей?
   Омодэи. Увидите сами.

   Комната, пышно обитая алой тканью с золотыми узорами. Налево в углу, на помосте, роскошная кровать под балдахином, покоящимся на витых столбах. По углам балдахина свисают красные пологи, которые могут задергиваться и совершенно скрывать постель. В углу направо — отворенное окно. С той же стороны — дверь, скрытая под обоями; рядом — аналой с приступкой для коленопреклонений, а над ним — висящее на стене гладкое медное распятие. В глубине — большая двустворчатая дверь. Между этой дверью и кроватью — небольшая узорчатая дверца. Стол, кресла, свечи, высокий поставец. За окном — сады, колокольни, лунный свет. На столе — лютня.

   Дафне, Реджинелла, затем Омодэи.

   Реджинелла. Уверяю тебя, Дафне, это сущая правда. Мне рассказывал Троило, дворцовый стражник. Это было совсем недавно, когда синьора последний раз ездила в Венецию. Сбир, презренный сбир осмелился влюбиться в синьору, писать ей, Дафне, искать встречи с ней. Можешь себе представить? Синьора велела его прогнать — и хорошо сделала.
   Дафне (приотворяя дверь возле аналоя). Да, Реджинелла. Но синьора велела принести ей молитвенник, ты забыла?
   Реджинелла (перебирая книги на столе). А другой случай, тот еще ужаснее и такой же достоверный. Этот бедный Палинуро, который сообщил своему господину, что встретил шпиона в доме, внезапно умер в тот же вечер. Его отравили, понимаешь? Я тебе советую быть очень осмотрительной. Прежде всего, надо как можно осторожнее разговаривать в этом дворце. Тебя все время кто-то подслушивает в стене.
   Дафне. Да ну же, поскорей, другой раз поговорим. Синьора ждет.
   Реджинелла (продолжая прибирать на столе и не подымая глаз). Иди, если торопишься. Я сейчас.

   Дафне уходит и закрывает за собой дверь, но Реджинелла этого не замечает.

   Только знаешь, Дафне, я советую тебе молчать в этом проклятом дворце. Из всех комнат в нем безопасна только эта. Да, здесь уж во всяком случае можно быть спокойной. Можно говорить все, что угодно. Это — единственное место, где ты уверена, что тебя не подслушивают.

   В то время, как она произносит эти последние слова, поставец у правой стены поворачивается боком; из-за него появляется Омодэи, после чего поставец снова придвигается к стене. Реджинелла этого не замечает.

   Омодэи. Это — единственное место, где ты уверена, что тебя не подслушивают.
   Реджинелла (оборачиваясь). Боже мой!
   Омодэи. Молчи! (Приоткрывает свой кафтан, под которым видна черная бархатная куртка с вышитыми серебром тремя буквами С. D. X.)

   Реджинелла в ужасе смотрит на эти буквы и на этого человека.

   Кто видел одного из нас и дал кому-нибудь понять каким бы то ни было знаком, что он нас видел, тот умирает раньше, чем наступит ночь. В народе о нас говорят; ты должна знать, что это происходит именно так.
   Реджинелла. Господи! Но через какую дверь он вошел?
   Омодэи. Ни через какую.
   Реджинелла. Господи!
   Омодэи. Отвечай на все мои вопросы и не обманывай меня ни в чем. Не то поплатишься жизнью. Куда ведет эта дверь? (Указывает на большую дверь в глубине.)
   Реджинелла. В спальню монсиньора.
   Омодэи (указывая на дверцу рядом с большой дверью). А эта?
   Реджинелла. На потайную лестницу, которая соединяется с дворцовыми галереями. Ключ от нее имеется только у монсиньора.
   Омодэи (указывая на дверь возле аналоя). А эта?
   Реджинелла. В молельню синьоры.
   Омодэи. Из этой молельни есть выход?
   Реджинелла. Выхода нет. Молельня устроена в башенке. Там есть только решетчатое окно.
   Омодэи (подходя к окну). На уровне вот этого. Так. Восемьдесят футов отвесной стены, а внизу — Брента. Решетка — ненужная роскошь. Но из этой молельни есть лесенка кверху. Куда она ведет?
   Реджинелла. В мою комнату, где я живу вместе с Дафне, монсиньор.
   Омодэи. А из той комнаты выход есть?
   Реджинелла. Нет, монсиньор. Там тоже решетчатое окно и одна только дверь, та самая, по которой спускаются в молельню.
   Омодэи. Как только твоя синьора вернется сюда, ты подымешься к себе в комнату и там останешься, ничего не слушая и ничего не говоря.
   Реджинелла. Хорошо, монсиньор.
   Омодэи. Где твоя синьора?
   Реджинелла. В молельне. Она молится.
   Омодэи. И затем придет сюда?
   Реджинелла. Да, монсиньор.
   Омодэи. Не раньше, чем через полчаса?
   Реджинелла. Не раньше, монсиньор.
   Омодэи. Хорошо. Ступай. Главное — ни слова! Что бы здесь ни произошло, тебя это не касается. Ни во что не вмешивайся — и молчи. Кот играет с мышью, тебе какое дело? Ты меня не видела, ты не знаешь, что я существую. Вот. Поняла? Если ты промолвишь хоть единое слово — я услышу; мигнешь глазом — я увижу; шевельнешься, подашь знак, коснешься чьей-либо руки — я почувствую. Теперь иди.
   Реджинелла. О боже мой! Кто же это здесь умрет?
   Омодэи. Ты, если будешь разговаривать.

   По знаку Омодэи она выходит в маленькую дверь возле аналоя. Оставшись один, Омодэи подходит к поставцу, тот снова поворачивается боком, и за ним открывается темный ход.

   Монсиньор Родольфо! Можете входить. Девять ступеней кверху.

   Слышны шаги на лестнице, скрытой за поставцом. Появляется Родольфо.

   Омодэи; Родольфо, закутанный в плащ.

   Омодэи. Входите.
   Родольфо. Где я?
   Омодэи. Где вы? Быть может, на собственном эшафоте.
   Родольфо. Что вы этим хотите сказать?
   Омодэи. Известно ли вам, что в Падуе есть комната, комната страшная, хоть полная цветов, благовоний и, быть может, любви, куда не смеет проникнуть ни один человек, кто бы он ни был, знатный или простой, молодой или старый, потому что войти туда, даже приоткрыть только дверь туда — это преступление, караемое смертью?
   Родольфо. Да, комната супруги подеста.
   Омодэи. Совершенно верно.
   Родольфо. Так эта комната…
   Омодэи. Вы в ней находитесь.
   Родольфо. У супруги подеста!
   Омодэи. Да.
   Родольфо. И та, которую я люблю…
   Омодэи. Зовется Катарина Брагадини, супруга Анджело Малипьери, падуанского подеста.
   Родольфо. Не может быть! Катарина Брагадини, супруга подеста!
   Омодэи. Если вам страшно — время есть, дверь открыта, уходите.
   Родольфо. За себя мне не страшно; страшно за нее. Кто мне поручится за вас?
   Омодэи. Извольте, я могу вам рассказать, что служит вам порукой за меня. Неделю тому назад, поздней ночью, вы проходили площадью Сан-Продочимо. Вы были один. Вы услышали звон шпаг и крики за церковью. Вы бросились туда.
   Родольфо. Да, и защитил от трех нападавших на него убийц человека в маске…
   Омодэи. Который ушел, не назвавшись вам и не поблагодарив вас. Этим человеком в маске был я. Начиная с той ночи, монсиньор Эдзелино, я желаю вам добра. Вы меня не знаете, но я вас знаю. Я постарался устроить вам свидание с женщиной, которую вы любите. Это — признательность. И только. Вы теперь доверяете мне?
   Родольфо. О да! О, благодарю! Я боялся, не грозит ли ей предательство. Ты у меня снимаешь тяжесть с сердца. О, ты мне друг, ты мне друг навеки! Ты сделал для меня больше, чем я для тебя. О, я не мог бы жить, не видя Катарины. Я покончил бы с собой, понимаешь; я погубил бы свою душу. Тебе я спас только жизнь; а ты спасаешь мне сердце, ты спасаешь мою душу!
   Омодэи. Так вы остаетесь?
   Родольфо. Остаюсь ли я! Остаюсь ли я! Ведь я же доверяю тебе! О, увидеть ее! Ее! Хоть час, хоть минуту, но увидеть! Или ты не понимаешь, что это значит: увидеть ее? Где она?
   Омодэи. Там, в своей молельне.
   Родольфо. Где я встречусь с ней?
   Омодэи. Здесь.
   Родольфо. Когда?
   Омодэи. Через четверть часа.
   Родольфо. О боже!
   Омодэи (указывая ему поочередно на все двери). Обратите внимание. Там, в глубине, спальня подеста. Сейчас он спит, и во всем дворце бодрствуют только синьора Катарина да мы с вами. По-моему, этой ночью вам ничто не грозит. Что касается входа, которым воспользовались мы, то я не имею права открыть вам его секрет, известный мне одному, но утром вам легко будет уйти отсюда. (Идя в глубь сцены) Так это, стало быть, дверь мужа. А вам, синьор Родольфо, как любовнику, (указывая на окно), пользоваться вот этой дверью я ни в коем случае не советую. Восемьдесят футов высоты и река внизу. А теперь я вас покину.
   Родольфо. Вы сказали: через четверть часа?
   Омодэи. Да.
   Родольфо. Она придет одна?
   Омодэи. Может быть, и не одна. Укройтесь на несколько минут.
   Родольфо. Где?
   Омодэи. За кроватью. Или нет — на балконе. Вы покажетесь, когда сочтете нужным. В молельне как будто двигают стульями. Синьора Катарина сейчас вернется сюда. Нам пора расстаться. Прощайте.
   Родольфо. Кто бы вы ни были, после такой услуги вы можете располагать всем, что мне принадлежит, моим имуществом, моей жизнью! (Скрывается на балконе.)
   Омодэи (возвращаясь на авансцену, в сторону). Она вам больше не принадлежит, монсиньор. (Смотрит, не видит ли его Родольфо, потом достает спрятанное у него на груди письмо и кладет его на стол. Удаляется через потайной ход, и тот за ним захлопывается.)

   Возвращаются из молельни Катарина и Дафне. Катарина в одежде знатной венецианки.

   Катарина, Дафне; Родольфо, невидимый на балконе.

   Катарина. Больше месяца! Знаешь ли ты, что прошло уже больше месяца, Дафне? О! Значит, все кончено. Если бы я хоть спать могла, я, может быть, видела бы его во сне. Но я больше не сплю. Где Реджинелла?
   Дафне. Она ушла к себе и молится. Позвать ее прислуживать вам, синьора?
   Катарина. Пусть она служит богу. Пусть молится. Ах, мне и молитва не помогает!
   Дафне. Закрыть окно, синьора?
   Катарина. Это потому, что я слишком страдаю, бедная моя Дафне. А между тем вот уже пять недель, пять бесконечных недель, как я его не видела! — Нет, не закрывай окно. Так все-таки свежее. У меня голова горит. Ты потрогай. — И я больше никогда его не увижу! Меня заперли, меня сторожат, я в тюрьме. Все кончено. Кто проникнет в эту комнату, того казнят. О, я даже не хотела бы его увидеть. Увидеть его здесь! При одной этой мысли я содрогаюсь. О боже мой, неужели эта любовь была так преступна, боже мой! Зачем он вернулся в Падую? Зачем я снова отдалась этому счастью, которому суждено было продлиться так мало? Я видела его по временам какой-нибудь час. Этот час, такой узкий и так не надолго раскрывавшийся, был единственной отдушиной, через которую хоть немного воздуха и солнца проникало в мою жизнь. Теперь все наглухо замуровано. Я больше не увижу это лицо, откуда мне сиял свет. О Родольфо! Дафне, скажи мне правду, ведь ты уверена, что я больше не увижу его?
   Дафне. Синьора…
   Катарина. И потом я не такая, как другие женщины. Удовольствия, праздники, развлечения — ко всему этому я равнодушна. Вот уже семь лет, Дафне, как у меня в сердце только одна мысль — любовь; одно чувство — любовь; одно имя — Родольфо. Когда я гляжу в самое себя, я вижу там Родольфо, всегда Родольфо, только Родольфо! Моя душа приняла его образ. Ты понимаешь, иначе не могло быть. Вот уже семь лет, как я его люблю. Я была совсем молоденькой. Как безжалостно нас выдают замуж! Возьмем моего мужа: я даже заговорить с ним не смею. Что, по-твоему, весело так жить? На что похоже мое положение! Если бы хоть мать у меня была жива!
   Дафне. Да прогоните же эти грустные мысли, синьора!
   Катарина. Ах, в такие вечера, как этот, Дафне, сколько мы с ним провели счастливых часов! Разве то, что я тебе говорю о нем, преступно? Ведь нет же? Ну полно, моя печаль тебя огорчает, я не хочу тебе делать больно. Ступай спать. Иди к Реджинелле.
   Дафне. Разве синьора…
   Катарина. Да, я разденусь сама. Спи спокойно, милая моя Дафне. Ступай.
   Дафне. Да хранит вас небо эту ночь, синьора! (Уходит в дверь молельни.)

   Катарина; Родольфо, сначала на балконе.

   Катарина (одна). Он певал одну песнь. Он певал ее у моих ног таким нежным голосом! О, в иные минуты мне до того хочется его видеть! Я бы готова всю кровь мою отдать! Особенно одна строфа, с которой он обращался ко мне. (Берет гитару.) Вот, кажется, напев. (Играет несколько тактов печальной мелодии.) Я хотела бы вспомнить слова. О, я продала бы мою душу, лишь бы услышать, как он их поет, он, еще хоть раз, даже не видя его, оттуда, совсем издалека! Лишь бы только его голос! Услышать его голос!
   Родольфо (скрытый на балконе).

 
Сердце дышит лишь тобою,
Лишь тобою дни полны;
Мы волшебною судьбою
Навсегда сопряжены.
Ты — гармония, я — лира;
Я — цветок, ты — вздох зефира;
Ты — улыбка, я — уста;
Я — любовь, ты — красота!
 

   Катарина (роняя гитару). Боже!
   Родольфо (по-прежнему скрытый, продолжает).

 
Несется, тает
За мигом миг,
А песнь рыдает,
И стон ласкает
Твой нежный лик.
 

   Катарина. Родольфо!
   Родольфо (появляясь и сбрасывая плащ на балкон). Катарина! (Падает к ее ногам.)
   Катарина. Вы здесь? Как! Вы здесь? О боже! Я умираю от радости и страха. Родольфо! Да знаете ли вы, где вы находитесь? Или вы думаете, что это — комната, как всякая другая, несчастный человек? Вы можете поплатиться головой!
   Родольфо. Не все ли равно! Ведь я бы умер оттого, что не вижу вас, так лучше умереть за то, что я вас увидел.
   Катарина. Ты хорошо сделал. Да, ты прав, что пришел. Я тоже отвечаю головой. Я тебя вижу опять. Не все ли равно, что потом? Час побыть с тобой, а там пусть обрушится этот потолок, если хочет!
   Родольфо. И все-таки небо нас охранит, все уснуло во дворце, ничто не помешает мне уйти так же, как я пришел.
   Катарина. А как ты вошел сюда?
   Родольфо. Мне помог человек, которому я спас жизнь. Я потом расскажу. Я уверен в тех средствах, которые применил.
   Катарина. О, конечно! Если ты уверен, то этого достаточно. О боже! Да посмотри же на меня, я тебя не вижу!
   Родольфо. Катарина!
   Катарина. О, будем думать только о себе, ты обо мне, я о тебе. Скажи, я очень изменилась? Я тебе скажу — почему. Это потому, что я пять недель только и делала, что плакала. А ты что делал все это время? Ты все-таки очень грустил? Как на тебя подействовала эта разлука? Скажи мне. Говори со мной. Я хочу, чтобы ты говорил со мной.
   Родольфо. О Катарина, быть в разлуке с тобой, это значит бродить во тьме, с опустошенным сердцем, чувствовать, что изо дня в день умираешь понемногу! Это значит — быть в темной тюрьме, в беззвездной ночи! Это значит — не жить, не думать, не сознавать ничего! Что я делал, спрашиваешь ты! Не знаю. А что я чувствовал, — я тебе говорю.
   Катарина. И я тоже! И я тоже! И я тоже! О, я вижу, наши сердца не разлучались. Я тебе многое должна рассказать. С чего начать? Меня заперли. Я никуда не могу выйти. Я очень настрадалась. Ты не удивляйся, что я сразу же не бросилась тебе на шею. Я просто оцепенела. О господи, когда я услышала твой голос, я не могу этого описать, я перестала понимать, где я. Ну давай, садись сюда, знаешь, как всегда. Только будем говорить тихо. Ты останешься до утра. Дафне тебя выпустит. О, сколько чудесных часов! И вот теперь мне совсем не страшно, ты меня совершенно успокоил. О, как я счастлива тебя видеть! Ты или рай — я выбрала бы тебя. Спроси у Дафне, как я плакала. Она очень заботилась обо мне, бедняжка. Ты ее отблагодари. И Реджинеллу тоже. Но скажи, ты, значит, узнал мое имя? О, для тебя затруднений не существует. Когда ты чего-нибудь хочешь, я просто не знаю, на что бы ты не пошел. Ах, да, скажи, тебе удастся приходить сюда еще?
   Родольфо. Да. Как бы я стал жить без этого? Катарина, я слушаю тебя с упоением. О, не бойся ничего. Смотри, как эта ночь тиха. В нас — все любовь, вокруг нас — все покой. Когда две души, как наши с тобой, изливаются друг в друга, Катарина, это нечто такое чистое и священное, что бог не захочет его возмутить! Я люблю тебя, ты меня любишь, и бог видит нас! Только мы трое бодрствуем в этот миг. Не бойся ничего.
   Катарина. Я не боюсь. И потом бывают минуты, когда забываешь все. Нет ничего, кроме счастья, кроме самозабвения друг в друге. Ты посмотри, Родольфо: когда мы разлучены, я только бедная узница, ты только бедный изгнанник; а когда мы вместе, нам позавидуют ангелы! Да, да, мы больше на небесах, чем они. Родольфо, от радости не умирают, иначе я была бы мертва. В голове у меня все смешалось. Я только что задала тебе тысячу вопросов и вот уже ни слова не помню из того, что говорила тебе. А ты помнишь хоть что-нибудь? Неужели это не сон? Ты в самом деле со мной, ты!
   Родольфо. Бедный друг мой!
   Катарина. Нет, погоди, не говори мне ничего, дай мне собраться с мыслями, дай мне глядеть на тебя, мое сердце, дай мне думать о том, что ты здесь. Потом я тебе отвечу. Бывают такие минуты, понимаешь, когда хочется смотреть на любимого и говорить ему: «Молчи, я гляжу на тебя! Молчи, я люблю тебя! Молчи, я счастлива!»

   Он целует ей руку. Она оборачивается и видит письмо на столе.

   Что это такое? О боже мой! Какая-то бумага велит мне очнуться! Письмо! Это ты положил его сюда?
   Родольфо. Нет. Но, вероятно, тот человек, который привел меня сюда.
   Катарина. Тебя привел какой-то человек? Кто? Посмотрим. Что это за письмо? (Жадно распечатывает и читает.) «Иные люди опьяняются только кипрским вином. Другие наслаждаются только утонченной местью. Синьора, влюбленный сбир ничтожен, но мстящий сбир велик».
   Родольфо. Боже правый! Что это значит?
   Катарина. Я узнаю руку. Это негодяй, который осмелился меня полюбить, и сказать мне об этом, и явиться однажды ко мне в Венеции, и которого я велела прогнать. Его зовут Омодэи.
   Родольфо. Так.
   Катарина. Это шпион Совета Десяти.
   Родольфо. О небо!
   Катарина. Мы погибли! Это западня, и нам не уйти. (Идет к балкону и смотрит вниз.) О боже!
   Родольфо. Что такое?
   Катарина. Погаси эту свечу. Живо!
   Родольфо (гася свечу). Что с тобой?
   Катарина. В галерее, обращенной к мосту Молино…
   Родольфо. Так что там?
   Катарина. Там сейчас мелькнул и исчез огонек.
   Родольфо. О я, жалкий безумец! Катарина, я погубил тебя!
   Катарина. Родольфо, я так же пришла бы к тебе, как ты пришел ко мне. (Прислушиваясь у дверцы в глубине сцены.) Тише! Послушаем. — Я слышу как будто шум в коридоре. Да, отпирают дверь, идут! — Ты откуда вошел?
   Родольфо. Через потайную дверь, вон там, которую этот демон закрыл за собой.
   Катарина. Что нам делать?
   Родольфо. Эта дверь?..
   Катарина. В спальню моего мужа!
   Родольфо. Окно?
   Катарина. Там пропасть!
   Родольфо. А эта дверь?
   Катарина. В мою молельню. Оттуда выхода нет. Бежать некуда. Все равно, пройди туда. (Отпирает молельню.)

   Родольфо устремляется туда. Она закрывает дверь и остается одна.

   Замкнем на два оборота. (Вынимает ключ из замка и прячет его на груди.) Почем знать, что произойдет сейчас? А он решит, что мне надо помочь. Выйдет и погубит себя. (Идет к дверце в глубине сцены.) Ничего не слышно. Нет, идут. Остановились. Должно быть, прислушиваются. О боже мой! На всякий случай сделаю вид, будто я сплю. (Снимает с себя верхнее платье и кидается на кровать.) О боже мой! Я дрожу. Вставляют ключ в замок. О, я не хочу видеть, что сюда войдет! (Задергивает пологи кровати.)

   Дверь отворяется.

   Катарина, Тизбе.

   Входит Тизбе, бледная, держа в руке светильню. Она медленными шагами подвигается вперед, озираясь по сторонам. Подойдя к столу, рассматривает только что погашенную свечу.

   Тизбе. Свеча еще дымится. (Оборачивается, видит кровать, подбегает к ней и отдергивает полог.) Она одна. Притворяется спящей. (Начинает обходить комнату кругом, осматривая двери и стену.) Это дверь к мужу. (Стуча оборотом руки о дверь молельни, скрытую под обоями.) Здесь тоже есть дверь.

   Катарина привстала в кровати и с изумлением смотрит на Тизбе.

   Катарина. Что это такое?
   Тизбе. Это? Что это такое? Извольте, я вам скажу. Это любовница подеста, держащая в своих руках супругу подеста.
   Катарина. О небо!
   Тизбе. Что это такое, синьора? Это комедиантка, актерка, фиглярка, как вы зовете нас, которая, повторяю, держит в своих руках знатную даму, замужнюю женщину, уважаемую женщину, безупречную добродетель! Держит ее в своих руках, в своих ногтях, в своих зубах! И может сделать с ней что угодно, с этой знатной дамой, с этой раззолоченной доброй славой, и растерзает ее, разорвет ее в куски, в клочки, в лохмотья! О, сударыни знатные дамы, я не знаю, что будет потом, но одно я знаю твердо, это — что одна из них сейчас у меня под ногами, одна из вас! И что эту я не выпущу! И что в этом она может быть уверена! И что лучше бы ей пасть от грома небесного, чем увидеть меня лицом к лицу! И вы еще смеете, синьора, смотреть мне в глаза, когда здесь у вас спрятан любовник!
   Катарина. Синьора…
   Тизбе. Да, спрятан!
   Катарина. Вы ошибаетесь!
   Тизбе. Нет, бросьте, не отпирайтесь. Он был тут! Ваши кресла еще стоят, как они стояли. Вы бы хоть передвинули их! И что вы говорили друг другу? Тысячу нежностей, не правда ли? Тысячу трогательных слов, не правда ли? «Я тебя люблю! Я тебя обожаю! Ты все для меня!..» — Ах, не касайтесь меня, синьора!
   Катарина. Я не могу понять…
   Тизбе. И вы не лучше нас, сударыни! То, что мы громко говорим мужчине среди бела дня, вы стыдливо шепчете ему ночью. Только час не тот! Мы отнимаем у вас мужей, вы отнимаете у нас любовников. Это борьба. Отлично. Будем бороться! Притворщицы, лицемерки, изменницы, фальшивые добродетели, лживые женщины — вот кто вы! Нет, честное слово, мы лучше вас! Мы-то уж никого не обманываем! А вы — вы обманываете свет, вы обманываете ваши семьи, вы обманываете ваших мужей, вы бы рады обмануть самого господа бога, если бы могли! О, эти добродетельные женщины, которые шествуют по улицам, укрыв лицо покрывалам! Они идут в церковь! Посторонитесь! Склонитесь! Падите ниц! Нет, не сторонитесь, не склоняйтесь, не падайте ниц, шагните к ним, сорвите покрывало — под ним окажется маска, сорвите маску — под ней окажется лживый рот! О, мне все равно, я любовница подеста, вы его жена, и я вас погублю!
   Катарина. Ради бога, синьора…
   Тизбе. Где он?
   Катарина. Кто?
   Тизбе. Он!
   Катарина. Я здесь одна. Право же, одна. Совсем одна. Я не понимаю, о чем вы спрашиваете. Я не знаю вас, но ваши слова леденят меня ужасом, синьора! Я не знаю, в чем я виновна перед вами. Я не могу поверить, чтобы вы могли иметь отношение к чему-либо здесь.
   Тизбе. Отношение к чему-либо здесь? Да еще какое отношение! Вы в этом сомневаетесь? Вы? Эти добродетельные женщины просто невероятны! Да разве бы я стала с вами так разговаривать, если бы у меня сердце не кипело яростью? Не все ли мне равно, что я вам сейчас наговорила? Не все ли мне равно, что вы — знатная дама, а я — комедиантка? Мне до этого дела нет, я так же красива, как и вы! Сердце мое полно ненависти, повторяю тебе, и я оскорбляю тебя, как могу! Где этот человек? Как зовут этого человека? Я хочу видеть этого человека! О, подумать только, что она притворялась спящей! Это поистине гнусно!
   Катарина. Боже мой, боже! Что со мной будет? Ради создателя, синьора, если бы вы знали…
   Тизбе. Я знаю, что здесь имеется дверь! Я уверена, что он там!
   Катарина. Синьора, это моя молельня. Только всего. Там никого нет, клянусь вам. Если бы вы знали! Вам сказали неправду обо мне. Я живу одиноко, совсем одна, скрытая от глаз людских.
   Тизбе. Покрывало!
   Катарина. Это моя молельня, уверяю вас. Там только аналой и молитвенник.
   Тизбе. Маска!
   Катарина. Я вам клянусь, что там никого нет, синьора!
   Тизбе. Лживый рот!
   Катарина. Синьора…
   Тизбе. Все именно так. Но надо быть не в своем уме, чтобы так со мной говорить и смотреть при этом, как перепуганная преступница! Вы отрицаете без достаточной уверенности. Да ну же, синьора, возьмите себя в руки, рассердитесь, если смеете, изобразите из себя невинную женщину! (Вдруг замечает плащ на полу возле балкона, бросается к нему и подымает его.) Нет, знаете, так больше нельзя! Вот и плащ.
   Катарина. О боже!
   Тизбе. Или, вы скажете, это не плащ? Не мужской плащ? К сожалению, нельзя узнать, кому он принадлежит, все эти плащи похожи один на другой. Смотрите, берегитесь, назовите мне имя этого человека!
   Катарина. Я не понимаю, о чем вы говорите.
   Тизбе. Так это, значит, ваша молельня? Откройте мне ее.
   Катарина. Зачем?
   Тизбе. Я тоже хочу помолиться богу. Откройте!
   Катарина. Я потеряла ключ.
   Тизбе. Да открывайте же!
   Катарина. Я не знаю, у кого ключ.
   Тизбе. Ну так он у вашего мужа! — Монсиньор Анджело! Анджело! Анджело! (Бросается к двери в спальню.)

   Катарина преграждает ей путь.

   Катарина. Нет, вы не приблизитесь к этой двери! Нет, вы не приблизитесь к ней! Я ничего вам не сделала. Я не могу понять, что вы имеете против меня. Вы не станете меня губить, синьора. Вы сжалитесь надо мной. Подождите одну минуту. Вы увидите. Я вам объясню. Одну только минуту. С тех пор как вы здесь, я совершенно растеряна, я совершенно перепугана, и потом ваши слова, все, что вы тут говорили, все это меня так взволновало, я не все могла понять, вы сказали, что вы — комедиантка, что я — знатная дама, уж не помню, что. Я вам клянусь, что там никого нет. Вы мне ни слова не сказали про этого сбира, а между тем я уверена, что именно он — виной всему. Это ужасный человек, и он обманывает вас. Это шпион. Нельзя же верить шпиону! О, послушайте меня одну минуту. Женщина всегда подарит женщине минуту. Если бы я просила мужчину, он не был бы так добр. Но вы — вы надо мной сжалитесь. Вы слишком красивы, чтоб быть злой. Так вот, я говорю, что всему виной этот негодяй, этот шпион, этот сбир. Вы только поймите меня. Вы сами потом пожалели бы, что были причиной моей смерти. Не будите моего мужа. Он убьет меня. Если бы вы знали, как я живу, вам стало бы жаль меня. Я не виновна, не так уж виновна, право же. Я, может быть, была неосторожна, но ведь у меня нет матери. Уверяю вас, ведь у меня нет больше матери. О, сжальтесь надо мной, не подходите к этой двери, умоляю вас, умоляю вас, умоляю вас!
   Тизбе. Довольно! Нет! Я больше не желаю слушать! Монсиньор! Монсиньор!
   Катарина. Молчите! Ах! Боже! Ах! Молчите! Или вы не знаете, что он меня убьет? Дайте мне хоть одну минуту, еще одну коротенькую минуту, чтобы помолиться богу. Нет, нет, я никуда не уйду. Вот посмотрите, я стану на колени, вот здесь… (показывая на медное распятие над аналоем) перед этим распятием.

   Тизбе пристально смотрит на распятие

   О, прошу вас, окажите мне эту милость, помолитесь рядом со мной. Вы согласны, да? А потом, если вы по-прежнему пожелаете моей смерти, если бог сохранит в вас эту мысль, делайте, что хотите.
   Тизбе (кидаясь к распятию и срывая его со стены). Что это за распятие? Откуда оно у вас? Как оно вам досталось? Кто вам его дал?
   Катарина. Что? Это распятие? О, у меня сил больше нет! К чему вы меня расспрашиваете об этом распятии!
   Тизбе. Как оно попало вам в руки? Говорите скорей!

   На столике возле балкона осталась гореть свеча. Тизбе подходит к ней и разглядывает распятие. Катарина следует за Тизбе.

   Катарина. Мне его подарила одна женщина. Вы рассматриваете имя тут внизу. Это какое-то незнакомое мне имя. Тизбе, как будто. Эту бедную женщину хотели казнить. Я стала умолять, чтобы ее помиловали. Это зависело от моего отца, и он ее помиловал. В Брешье. Я была почти ребенком. — О, не губите меня, сжальтесь надо мной, синьора! — Тогда эта женщина подарила мне вот это распятие и сказала, что оно принесет мне счастье. Вот и все. Я клянусь вам, что это все. Но к чему это вам? Зачем задавать мне ненужные вопросы? О, я не могу больше!
   Тизбе (в сторону). Боже мой! О моя мать!

   Дверь в глубине раскрывается. Появляется Анджело в ночном халате.

   Катарина (возвращаясь на авансцену). Мой муж! Я погибла!

   Катарина, Тизбе, Анджело

   Анджело (не замечая Тизбе, которая осталась возле балкона). Что это значит, синьора? Я слышал здесь у вас какой-то шум.
   Катарина. Синьор…
   Анджело. Почему вы не спите в такой час?
   Катарина. Дело в том…
   Анджело. Боже мой, да вы вся дрожите. У вас кто-то есть!
   Тизбе (выступая вперед). Да, монсиньор. Я.
   Анджело. Вы, Тизбе!
   Тизбе. Да, я
   Анджело. Вы — здесь! Глубокой ночью! Каким это образом вы очутились здесь, и притом в такое время, и почему синьора…
   Тизбе. Вся дрожит? Я вам скажу, монсиньор. Послушайте меня. Дело стоит того.
   Катарина. Теперь конец!
   Тизбе. Вот, в двух словах. Вас должны были убить завтра утром.
   Анджело. Меня!
   Тизбе. На пути из вашего дворца ко мне. Вы знаете, что по утрам вы обычно выходите один. О замысле против вас мне сообщили только что, и я поспешила предупредить синьору, чтобы она помешала вам завтра отлучаться из дому. Вот почему я здесь, и притом глубокой ночью, и вот почему синьора вся дрожит.
   Катарина (в сторону). Великий боже! Что это за женщина?
   Анджело. Не может быть! Ну что ж, это меня не удивляет. Вы видите, как я был прав, когда говорил вам об окружающих меня опасностях. Кто вам это сообщил?
   Тизбе. Неизвестный человек, который предварительно взял с меня обещание помочь ему сбежать. Это обещание я исполнила.
   Анджело. Напрасно. Человеку обещают, но потом велят его схватить. Как вам удалось проникнуть во дворец?
   Тизбе. Этот самый человек и впустил меня сюда. Он ухитрился отпереть маленькую дверцу под мостом Молино.
   Анджело. Скажите пожалуйста! А сюда как вы вошли?
   Тизбе. А ключик, который вы мне сами подарили?
   Анджело. По-моему, я вам не говорил, что он отпирает эту комнату.
   Тизбе. Нет, говорили. Вы просто не помните.
   Анджело (замечая плащ). Что это за плащ?
   Тизбе. Мне его дал этот человек, чтобы я могла войти во дворец. У меня была и шапка, да вот не знаю, куда она девалась.
   Анджело. И подумать, что такие люди входят ко мне, когда им вздумается! Вот какова моя жизнь! Подол моей одежды всегда защемлен каким-нибудь капканом. Но скажите мне, Тизбе…
   Тизбе. Ах, огложите до завтра остальные вопросы, монсиньор, прошу вас. Нынче ночью вам спасли жизнь, вам этого должно быть достаточно. Вы даже не поблагодарили нас, синьору и меня.
   Анджело. Простите, Тизбе.
   Тизбе. Меня ждут внизу мои носилки. Вы не предложите мне руку проводить меня до них? Пора дать уснуть синьоре.
   Анджело. Я к вашим услугам, донна Тизбе. Пожалуйста, пройдемте через мою комнату, чтобы мне взять шпагу. (Направляясь к большой двери в глубине сцены) Эй! Огня!
   Тизбе (отводя Катарину на авансцену). Дайте ему сейчас же уйти отсюда. Тем путем, каким я пришла. Вот ключ. (Оборачиваясь в сторону молельни) О, эта дверь! О, как мне больно! Даже не знать, действительно ли это он!
   Анджело (возвращаясь). Я жду вас, синьора.
   Тизбе (в сторону). О, если б я могла увидеть, как он пойдет! Нет, невозможно! Надо идти! О!.. (К Анджело) Ну что ж, идемте, монсиньор.
   Катарина (глядя им вслед). Да, это — сон!

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ