Почтмейстерша сидела со старой кузнечихой и пила чай, когда приехала матушка отправлять посылку. Ее звали пить чай.
   — Господи, — сказала она, оглядываясь по стульям и углам, ища, куда положить шляпу, — посмотрела я тут, как вашего помещика-то разделали, — окна в доме выбиты, железо с крыш содрано.
   — У нас тут все сердце за него изболело, — проговорила почтмейстерша. Она, не садясь, стояла, держась за спинку стула, и ждала, когда сядет гостья.
   Кузнечиха, отошедшая было к двери, где она стала, скромно сложив на груди руки под платком, по приглашению хозяйки опять села и, поправив платочек, моргая, пила чай с блюдечка.
   — Да, вот народ-то наш какой оказался, — сказала матушка и придвинула к себе вазочку, придержав бахрому платка, свесившегося с руки. — А кто виноват? Все наша интеллигенция воспитала, потому что сами бездомовники, безбожники, вот на чужое рука и поднялась. Чужое-то добро легко раздавать.
   — Если бы вы, матушка, посмотрели, что тут было в первые дни: один стол ореховый тащит, другой — часы бронзовые, третий — рояль везет на голой телеге.
   — И кому же это все досталось? — сказала, прервав, гостья. — Хамам, которые ничего в этих вещах и не понимают.
   — Вот это-то больше всего и возмущает. У шорника, говорят, рояль стоит в сенцах, в избу не вошла, куры в ней несутся.
   — Ну вот…
   — А тут скупщики из города понаехали, потом все у мужиков перекупали.
   — Как руки-то не отсохнут награбленное скупать, чужой бедой пользоваться, — сказала кузнечиха.
   — Тут уж глаза у всех разгорелись, обо всем забыли, когда рояли за тридцать целковых покупали. Из наших тут кое-кто вышел было купить, куда там все в момент расхватали. Мой Иван Платоныч встретил нашего столяра — стол ореховый вез, — продай, говорит; отказывается, уж продал… за десять рублей. Да еще кричит: пойди сам возьми.
   — Пойди… туда небось и не подступишься к этим грабителям, самого еще убьют, — сказала матушка, — ведь ваши совсем какие-то разбойники. Вам-то небось ничего не дали?
   — Какой там, матушка, — сказала почтмейстерша, махнув рукой. Потом, несколько помолчав, уже другим тоном прибавила: — Вот только этот шкапчик и то уж выпросил Иван Платоныч, да кресло потом столяр принес, я у него всех детей крестила. А посуда, серебро кое-какое сам старик раньше принес спрятать на сохранение, да так кое-что из вещей.
   — Где ж он теперь сам-то? — спросила матушка, подвинувшись со своим стулом ближе к хозяйке и более пониженным тоном.
   — В городе живет.
   — Небось назад будет требовать?
   — Бог его знает, может быть, уедет куда-нибудь дальше.
   — Может, бог даст, уедет, — сказала кузнечиха.
   — Писал один раз, просил привезти. Да я побоялась, отнимут еще дорогой.
   — Боже вас избави! — воскликнула матушка, в свою очередь замахав на хозяйку руками. — Сами еще насидитесь.
   — Да и лошади у нас нет сейчас.
   — Какие теперь лошади!
   — Да и то сказать: у него небось и кроме этого много.
   — Мы уж так-то с мужем толковали, — сказала матушка, — наверное, успел кое-что припрятать.
   — Да, добра было много. Если бы раньше-то знать… конечно, всего не сообразишь, а в первый-то день тут такие вещи продавались прямо нипочем: зеркала какие, шубы, воротник соболий, ему цена пять тысяч, а его за пять рублей продали.
   — Ну, что же вы-то? — спросила взволнованно матушка.
   Почтмейстерша сначала вздохнула и промолчала, потом через минуту сказала:
   — Вспомнить стыдно: в руках, можно сказать, был. Иван Платоныч смотрел его, у них вот был, — сказала почтмейстерша, кивнув головой на кузнечиху.
   — У нас, у нас, — сказала кузнечиха, — я-то, дура старая, не догадалась, что вам пондравится. А тут, только ваш Иван Платоныч ушел, скупщик приехал, ему все огулом и продали, уж так тужила, когда узнала, что вам хотелось.
   — Так только дурак последний может поступить, как мой Иван Платоныч; пришел спросить, видите ли, покупать или нет. Это за пять рублей-то.
   — Тут с руками надо было рвать, — сказала матушка, — просто вот за вас расстроилась, — прибавила она, откидывая платок, точно ей стало жарко.
   — Да как же, такая вещь!.. Ведь такого случая век жди — не дождешься. А у меня как сердце чуяло; я уж давно поговаривала генералу: «Давайте воротник ваш спрячу». Так нет, жалко стало.
   — Жадность все, — сказала матушка. — Все до последнего держатся.
   Все замолчали, расстроенные слишком яркими и волнующими воспоминаниями…
   — Просто как вспомню, сколько всего упустили, так сердце перевертывается. Ведь если бы человек-то оборотистый да проворный был, а не такой, как мой Иван Платоныч, — сколько бы тут можно было добра набрать.
   — Тут только подгребай, вот сколько было, — отозвалась кузнечиха.
   Почтмейстерша раздраженно передвинула сахарницу и ничего не сказала.
   — Нет, а у нас хорошие мужички, — сказала матушка. — Можно положительно сказать, что никому запрету не было, когда нашего громили: приходи и бери. За моим отцом Петром даже присылали, когда помещичьи доски разбирали.
   — Господи, — воскликнула почтмейстерша, — вот это люди.
   — А у нас звери дикие, — сказала кузнечиха, присматриваясь к варенью и подвигая к себе вазочку.
   — Нет, на наших обижаться нельзя, — сказала матушка, — как разгромили, прямо и объявили: бери кто хочешь, потому что это народное и все имеют право. Ну, конечно, кто проворней, тот побольше нахватал. Нам-то всего только три комода досталось да кофейник серебряный, ну еще там кое-какие пустяки.
   — Да, у вас муж такой человек. Не то что мой Иван Платоныч. Вот блаженный какой-то. Наказал господь. Как вспомню про этот соболий воротник… — Она не договорила и отвернулась.
   Кузнечиха опустила глаза, как опускают, когда собеседник высказывает какое-нибудь истерзавшее душу горе и не может удержать слез.
   — Нет, у нас и ваш Иван Платоныч свою часть получил бы. Ну, конечно, не так много, а все-таки. Доски-то даже поровну потом распределили, а моему о. Петру еще лишнего дали.
   — Вишь ты вот, какие хорошие, — сказала кузнечиха.
   — Хорошие, матушка. Ну а комоды-то эти мы еще раньше к себе перетащили, когда видели, что все равно им один конец будет.
   — А у вас-то не отберут? — спросила почтмейстерша.
   — Мы не помещики… — сказала, вдруг замкнувшись и охладев, матушка. — А ежели что взяли, так для потребности, а не для наживы.
   И она поднялась, ища глазами икону.
   — Нет, пора, пора, — проговорила она торопливо на приглашение хозяйки посидеть еще.
   — Матушка… — сказала почтмейстерша, как будто вспомнив что-то, упущенное ею из вида, — так вы говорите, что у вас три комода.
   — Теперь два. Один уже продали.
   — Может быть, один на мою долю оставите.
   — Хорошо, хорошо. Я там посмотрю.
   Матушка уехала. А почтмейстерша стала собирать посуду, даже не спросив у кузнечихи, не хочет ли она еще чаю.
   — Приехала — только всю душу растравила, — сказала она, — как вспомню про этот соболий воротник, так сердце и перевертывается.
 
   1918