Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке:
   – Поедешь в городскую больницу?
   – Зачем? – не понял Ванька.
   – Лежать. Также лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет.
   Ванька согласился.
   В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть "тематический больной".
   – А где тематический больной-то? – спрашивала сестра.
   – Курит, наверно, в уборной, – отвечали соседи Ванькины. – Где же еще.
   – Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим…
   Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной…
   – Лед впереди уже о так от горбатится – горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг – вниз поехал!.. – Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. – Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода – хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться…
   – Ты прямо, как это… как в баню попал: "вылез, начинаю осматриваться". Меньше ври-то.
   Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
   – Я вру?! – некоторое время он даже слов больше не находил. – Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот…
   И верно, посмотришь на Ваньку – и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже – уметь надо.
   – Ну, ну? Дальше, Вань. Не обращай внимания.
   – Я, значит, смотрю вверх – вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб.
   – Да сколько ж ты под водой-то был?
   – А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают…
   – Ну, ну?
   – Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу…
   – Сразу – водки?
   – Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом "красной гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали.
   …Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице – по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так – все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
   И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается – боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
   – Мама идет! – закричал он всем в палате радостно. Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись.
   – Где, Ваня?
   – Да вон! Вон, с сумкой-то! – Ванька свесился с подоконника и закричал: – Ма-ам!
   – Ты иди встреть ее внизу, – сказали Ваньке. – А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то.
   – Да пустят! Скажет – из деревни… – гадать стали.
   – Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит.
   Ванька побежал вниз.
   А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее.
   – Это ко мне! – издали еще сказал Ванька. – Это моя мать.
   – В среду, субботу, воскресенье, – деревянно прокуковал красноглазый.
   Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее.
   – Назад.
   – Да ко мне она! – закричал Ванька. – Ты что?!
   – В среду, субботу, воскресенье, – опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют.
   – Да не знала я, – взмолилась мать, – из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть…
   Ваньку впервые поразило, – он обратил внимание, – какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать:
   – Помолчи, мам.
   – Да я вот объясняю товарищу… Чего же?
   – Помолчи! – опять велел Ванька. – Товарищ, – вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. – Товарищ! – повысил голос Ванька. – Я к вам обращаюсь!
   – Вань, – предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки.
   Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди.
   – Пойдем вон там посидим, – изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него.
   – Наз-зад, – как-то даже брезгливо сказал тот. И хотел развернуть Ваньку за рукав.
   Ванька точно ждал этого. Только красноглазый коснулся его, Ванька движением руки вверх резко отстранил руку вахтера и, бледнея уже, но еще спокойно, сказал матери:
   – Вот сюда вот, на эту вот скамеечку.
   Но и дальше тоже ждал Ванька – ждал, что красноглазый схватит его сзади. И красноглазый схватил. За воротник Ванькиной полосатой пижамы. И больно дернул. Ванька поймал его руку и так сдавил, что красноглазый рот скривил.
   – Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распускать… – заговорил Ванька ему в лицо негромко, не сразу находя веские слова, – я тебе… я буду иметь с вами очень серьезный разговор.
   – Вань, – чуть не со слезами взмолилась мать. – Господи, господи…
   – Садись, – велел Ванька чуть осевшим голосом. – Садись вот сюда. Рассказывай, как там?..
   Красноглазый на какое-то короткое время оторопел, потом пришел в движение и подал громкий голос тревоги.
   – Стигаеев! Лизавета Сергеевна!.. – закричал он. – Ко мне! Тут произвол!.. – и он, растопырив руки, как если бы надо было ловить буйно помешанного, пошел на Ваньку. Но Ванька сидел на месте, только весь напружинился и смотрел снизу на красноглазого. И взгляд этот остановил красноглазого. Он оглянулся и опять закричал: – Стигаеев!
   Из боковой комнаты, из двери выскочил квадратный Евстигнеев в белом халате, с булочкой в руке.
   – А? – спросил он, не понимая, где тут произвол, какой произвол.
   – Ко мне! – закричал красноглазый. И, растопырив руки, стал падать на Ваньку.
   Ванька принял его… Вахтер отлетел назад. Но тут уже и Евстигнеев увидел "произвол" и бросился на Ваньку.
   …Ваньку им не удалось сцапать… Он не убегал, но не давал себя схватить, хоть этот Евстигнеев был мужик крепкий и старались они с красноглазым во всю силу, а Ванька еще стерегся, чтоб поменьше летели стулья и тумбочки. Но все равно, тумбочка вахтерская полетела, и с нее полетел графин и раскололся. Крик, шум поднялся… Набежало белых халатов. Прибежал Сергей Николаевич, врач Ванькин… Красноглазого и Евстигнеева еле-еле уняли. Ваньку повели наверх. Сергей Николаевич повел. Он очень расстроился.
   – Ну как же так, Иван?..
   Ванька, напротив, очень даже успокоился. Он понял, что сейчас он поедет домой. Он даже наказал матери, чтоб она подождала его.
   – На кой черт ты связался-то с ним? – никак не мог понять молодой Сергей Николаевич. Ванька очень уважал этого доктора.
   – Он мать не пустил.
   – Да сказал бы мне, я бы все сделал! Иди в палату, я ее приведу.
   – Не надо, мы счас домой поедем.
   – Как домой? Ты что?
   Но Ванька проявил непонятную ему самому непреклонность. Он потому и успокоился-то, что собрался домой. Сергей Николаевич стал его уговаривать в своем кабинетике… Сказал даже так:
   – Пусть твоя мама поживет пока у меня. Дня три. Сколько хочет! У меня есть где пожить. Мы же не довели дело до конца. Понимаешь? Ты просто меня подводишь. Не обращай внимания на этих дураков! Что с ними сделаешь? А мама будет приходить к тебе…
   – Нет, – сказал Ванька. Ему вспомнилось, как мать униженно просила этого красноглазого… – Нет. Что вы!
   – Но я же не выпишу тебя!
   – Я из окна выпрыгну… В пижаме убегу ночью.
   – Ну-у – огорченно сказал Сергей Николаевич. – Зря ты.
   – Ничего, – Ваньке было даже весело. Немного только жаль, что доктора… жалко, что он огорчился. – А вы найдете кого-нибудь еще с язвой… У окна-то лежит, рыжий-то, у него же тоже язва.
   – Не в этом дело. Зря ты, Иван.
   – Нет, – Ваньке становилось все легче и легче. – Не обижайтесь на меня.
   – Ну, что ж… – Сергей Николаевич все же очень расстроился. – Так держать тебя тоже бесполезно. Может, подумаешь?.. Успокоишься…
   – Нет. Решено.
   Ванька помчался в палату – собрать кой-какие свои вещички. В палате его стали наперебой ругать:
   – Дурак! Ты бы пошел…
   – Ведь тебя бы вылечили здесь, Сергей Николаевич довел бы тебя до конца.
   Они не понимали, эти люди, что скоро они с матерью сядут в автобус и через какой-нибудь час Ванька будет дома. Они этого как-то не могли понять.
   – Из-за какого-то дурака ты себе здоровье не хочешь поправить. Эх ты!
   – Надо человеком быть, – с каким-то мстительным покоем, даже, пожалуй, торжественно сказал Ванька. – Ясно?
   – Ясно, ясно… Зря порешь горячку-то, зря.
   – Ты бы полтинник сунул ему, этому красноглазому, и все было бы в порядке. Чего ты?
   Ванька весело со всеми попрощался, пожелал всем здоровья и с легкой душой поскакал вниз.
   Надо было еще взять внизу свою одежду. А одежду выдавал как раз этот Евстигнеев. Он совсем не зло посмотрел на Ваньку и с сожалением даже сказал:
   – Выгнали? Ну вот…
   А когда выдавал одежду, склонился к Ваньке и сказал негромко, с запоздалым укором:
   – Ты бы ему копеек пятьдесят дал, и все – никакого шуму не было бы. Молодежь, молодежь… Неужели трудно догадаться?
   – Надо человеком быть, а не сшибать полтинники, – опять важно сказал Ванька. Но здесь, в подвале, среди множества вешалок, в нафталиновом душном облаке, слова эти не вышли торжественными; Евстигнеев не обратил на них внимания.
   – Ботинки эти? Твои?
   – Мои.
   – Не долечился и едешь…
   – Дома долечусь.
   – До-ома! Дома долечисся…
   – Будь здоров, Иван Петров! – сказал Ванька.
   – Сам будь здоров. Попросил бы врача-то… может, оставют. Зря связался с этим дураком-то.
   Ванька не стал ничего объяснять Евстигнееву, а поспешил к матери, которая небось сидит возле красноглазого и плачет.
   И так и было: мать сидела на скамеечке за вахтером и вытирала полушалком слезы. Красноглазый стоял возле своей тумбочки, смотрел в коридор – на прострел. Стоял прямо, как палка. У Ваньки даже сердце заколотилось от волнения, когда он увидел его. Он даже шаг замедлил – хотел напоследок что-нибудь сказать ему. Покрепче. Но никак не находил нужное.
   – Будь здоров! – сказал Ванька. – Загогулина.
   Красноглазый моргнул от неожиданности, но головы не повернул – все смотрел вдоль своей вахты.
   Ванька взял материну сумку, и они пошли вон из хваленой-прехваленой горбольницы, где, по слухам, чуть ли не рак вылечивают.
   – Не плачь, – сказал Ванька матери. – Чего ты?
   – Нигде ты, сынок, как-то не можешь закрепиться, – сказала мать свою горькую думу. – Из ФЗУ тада тоже…
   – Да ладно!.. Вались они со своими ФЗУ. Еще тебе одно скажу: не проси так никого, как давеча этого красношарого просила. Никогда никого не проси. Ясно?
   – Много так сделаешь – не просить-то!
   – Ну… и так тоже нельзя. Слушать стыдно.
   – Стыдно ему!.. Мне вон счас гумажки собирать на пенсию – побегай-ка за имя, да не попроси… Много соберешь?
   – Ладно, ладно… – мать никогда не переговорить. – Как там, дома-то?
   – Ничо. У себя-то будешь долеживать?
   – Та-а… не знаю, – сказал Ванька. – Мне уже лучше. Через некоторое время они сели у вокзала в автобус и поехали домой.
 

***

 
   Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского