Весна 1990 года. Москва, СССР

   Настя стояла у зеркала в коридоре и улыбалась.
   Какое это, оказывается, счастье: улыбаться себе – просто так. И не горевать, что любимая кофточка истончилась и вылиняла, а обои в квартире обвисли, и потолок вздулся страшными пузырями. Ну и ладно, пусть кругом полно проблем. А ей – все равно весело. Весело – без всякого повода.
   В коридор выскочил Сенька. Спросил мимоходом:
   – На себя любуешься?
   – Вот еще! – фыркнула Настя.
   Хотя ее отражение заверяло: выглядит она очень даже неплохо. Модный цвет, в который Настя выкрасила волосы (кажется, он назывался «морозный каштан»), ей очень идет. И новые тени, серебристые, как холодный закат, – тоже. И россыпь веснушек – появились уже, красавицы! – ее совсем не портит. А главное, что на душе легко и бесшабашно. Как у неразумного детсадовца после двух порций мороженого. Так и хочется взвыть популярное: «Лайф! Лайф из лайф!» И изобразить перед зеркалом эффектный пируэт.
   Приближение весны на нее, что ли, так действует?!
   На термометре, правда, пока твердый минус, и сугробов кругом полно. Но небо уже высокое, и солнце смотрит все уверенней и обещает, что совсем скоро оно запалит в полную мощь, растопит снега, высушит грязь и сметет наконец с лиц горожан это дурацкое выражение: смесь озабоченности и тревоги.
   Насте страшно надоело, что все кругом такие хмурые… Даже улыбнуться на улице или в метро боишься – как бы за дурочку не приняли.
   Но неужели они, все эти люди, не чувствуют, что скоро – наступит весна? И можно будет закинуть на антресоли кургузые шубы, выпрыгнуть из тяжелых сапог, и гулять по одевшимся в нежную зелень бульварам, и вдыхать терпкий запах сирени, и целоваться на едва подсохших лавочках…
   Настя вот, в отличие от прочего московского населения, радуется весне. Ждет ее, предвкушает. Загодя примеряет перед зеркалом короткие юбки, тренируется в нанесении весеннего макияжа…
   А Сенька, любимый циничный муж, над ней посмеивается:
   – Какая весна? Февраль на дворе!
   – Нет, пришла уже, пришла! – горячо возражала Настя. – Раз ты мне цветы принес – значит, все, наступила!
   Николенька, любимый сынок, тоже безоговорочно встает на мамину сторону. Заявляет солидно:
   – Конечно, весна – красна. Она пахнет! Весною!…
   – Ну, раз сын говорит – весна, значит, точно весна, – соглашается Сеня, и Настя целует его глаза – синие, словно весеннее небо – и лохматит светло-солнечные волосы… И думает: «До чего ж я люблю тебя, дурачок!»
   А Николенька – он всегда радовался, когда родители улыбались друг другу – болтается у их ног и обхватывает маму с папой в цепком объятии…
   И Настя думает: «Как бы я жила без них обоих! Без сынули с его кучей „почему“ и без Сени – такого невоспитанного, циничного, провинциального… и самого лучшего в мире!»
   Что бы с ней сталось, если б не они! Малыш давал ей любовь к жизни. А Сеня, муж невенчаный, – дарил просто любовь… И нет ей счастья без Сениных бровей-кустиков, глаз-солнышек и рук – таких крепких, что в их кольце можно пережить любую драму-катастрофу… И еще – решительно невозможно обходиться без постоянных Сенькиных цветов.
   Кухонный стол в их квартирке вечно цвел то астрами, то гвоздиками, а то и дорогущими розами. Из Сениных рук даже нелюбимые мимозы принимались, словно райские орхидеи. И самое плохое настроение проходило, едва Настя взглядывала на цветы.
   Вслух, правда, она ворчала:
   – Сеня! Ну сколько можно! Бросаешь деньги на ветер… А Николай, между прочим, джинсы в лохмы изодрал. Опять придется ему брючки где-то доставать.
   – Обойдется. Поставь заплатки, – беззаботно советовал Сеня.
   А Настя думала: «Да уж, заплатками здесь не обойдешься. Да и твои, Сенька, джинсы годятся, откровенно говоря, только на тряпки. На работу в них ходить стыдно. А на новые фирменные нам не наскрести…»
   Но она молчала. Подумаешь, денег мало! У кого их сейчас много? У кооператоров да рэкетиров!… А они с Сенькой – честные люди. Но им все равно грех жаловаться. И мясо с рынка в доме порой бывает, и фрукты, и шоколадки Николеньке. И квартирному хозяину они всегда в срок платят. Хотя, кто спорит, шубу хотелось бы… Только что же мечтать о несбыточном?
   Сеня констатировал:
   – Обычные трудности для молодой семьи. Сколько ни зарабатывай – любимая жена все равно на косметику промотает. Ты, наверно, у спекулянтов – самый любимый клиент.
   Настя только хмыкала. Она и правда оставляла у «жучков» немалую часть семейного бюджета – ей ведь и тени нужны, и помада (под каждую кофточку желательно свою), и «морозный каштан» для волос. А в магазинных парфюмерных отделах – голяк и затишье, один зубной порошок в картонных коробках да духи «Красная Москва».
   – Я когда в школе училась, иногда даже верила, что коммунизм будет, – вздыхала она. – И мечтала: вот красота! Прихожу в магазин и набираю – по потребности. И шоколадок, и джинсы, и ананасового компота…
   – Не-е, коммунизма уже точно не будет, – заверял Сеня. – Какой теперь коммунизм!
   Подростки во дворе всеми вечерами голосили под гитару песни Цоя: «Пе-ре-мен! Мы ждем перемен!»
   Но пусть ждалось перемен и жилось непросто – Настиного хорошего настроения все равно не испортить. Особенно когда солнце пригревает все теплее, и пахнет мартом, и на носу у малыша Николеньки – как и у мамы! – нарисовались веснушки. К тому же Сенька ходил с загадочным видом – явно готовил сюрпризом что-то хорошее.
   – Не иначе шубу мне купил. На Восьмое марта, – предполагала Настя.
   – Нет! Нет! Мне констьюктёй! На день мужчин! – Прыгал Николенька.
   – Эх, меркантильные вы. Оба, – вздыхал Сеня.
   – Что такое «мекатильные»? – немедленно спрашивал сын.
   – Значит, жадные, – пояснял Сеня.
   – Нет! Я не жадный!! – вопил Николенька. – Я Аньке из садика машинку свою покатать давал!
   – Нет-нет, Коленька, ты не жадный, – спешила успокоить его Настя. – Совсем не жадный.
   – А меркантильный – это скорее тот, кто слишком многого хочет, – поправлялся Арсений. – Впрочем, от мамы нашей чего ж ожидать!… Она ведь женщина. Они все такие.
   – Да, женщины – они такие… – мудренно подхватывал четырехлетний сын.
   Настя, глядя на него, помирала со смеху.
   – А у тебя, – продолжал Сенька, – Николай, ни стыда, ни совести. Прошлый конструктор весь растерял. Зачем ты его, спрашивается, на улицу носил? И в садик?
   – Ане показать, – бесхитростно признался сын.
   – Ну вот! А теперь пожалуйста: новый ему подавай! Эх, покажу я сейчас кому-то, где раки зимуют!
   И он хватал Николеньку, стискивал в сильных руках, подкидывал… Сын бесстрашно подлетал к самому потолку и хохотал, а Настя думала: «Да никакой мне шубы не нужно! Только чтобы Николенька всегда смеялся, и Сеня вот так подбрасывал бы его к потолку: так же, как сейчас, бережно, сильно и нежно…»
 
   …А когда в Москву пришел наконец апрель и город наполнился шумом капели, Сеня сообщил свою новость:
   – Ну, дамы-господа, пакуйте манатки. Переезжаем!
   В первую секунду Настя даже не поняла. Переспросила удивленно:
   – Куда это еще?
   Она настолько уже успела привыкнуть к съемной «однушке» в далеком Марьине, что казалось: они живут здесь вечно. И будут жить еще долгие годы.
   – Тю-у! – присвистнул Сеня (отучить его от дурацкого южнороссийского «тю» оказалось решительно невозможно). – А кто мне весь год мозги компостировал – про даль, да про глушь, да про дух от Капотни?… Нет уж, все, дети мои! Хватит с нас Марьина! Теперь в центре будем жить. Почти у самого Кремля.
   – Кьемиль, Кьемиль! – запрыгал сынуля. – Мы будем жить в Кьемле! Как дядя Гогбачев!
   Настя захлопала глазами:
   – Сенька!… Ты… Ты получил квартиру? Как?!
   – Эк хватила! – хмыкнул Сеня. – Кто же мне ее даст-то?! Квартиру?! Не получил – а снял. По блату. Хорошая «двушка», на площади Ногина.
   – И сколько стоит? – вскинулась Настя.
   – Оплата – разумная, – ушел от ответа Сеня. – Только рыбок хозяйских нужно кормить. – И пояснил: – Помнишь, я тебе рассказывал про Черкасова? Ну, из нашей редакции? Он все с американцами переписывался… Вот и допереписывался… В Штаты его пригласили, лекции читать. Про новейшие, блин, тенденции в советской журналистике. На целый учебный год. С сентября. А пока он туда поехал язык свой английский доучивать… Так что до следующего мая мы в этой «двушке» – полные хозяева. Там у Черкасова натуральный уют – и мебель, и посуда, и ковры. Только вот телевизор теща забрала.
   Сенькины глаза сияли. Он явно гордился тем, что раздобыл новую съемную квартиру. Да задешево, да с мебелью, да в центре… Да еще – на целый год. А Настя мимолетно подумала: «Эх, так всю жизнь по углам мы и прокантуемся…»
   Но, конечно, вслух ничего не сказала. Во-первых, зачем расстраивать мужа? А во-вторых… В шалаше, конечно, рай сомнительный… Вряд ли бы они в натуральном лесном шалаше с Сенькой ужились. Там тесно, холодно и горячей воды нет. Но на съемной квартире – даже в далеком Марьине – живут прекрасно. А уж на площади Ногина как заживут!
   – Далеко там до метро? – деловито спросила Настя.
   – Два шага – по бульварам.
   – А детский садик есть?
   – Не хочу я в садик! – встрял Николенька.
   – Может, и не пойдешь, – успокоила его Настя. И вздохнула: представила, сколько будет хлопот: устраивать ребенка в новый сад посреди года, да еще опять не по месту прописки…
   Сенька, телепат доморощенный, прочитал ее мысли. Сказал:
   – Постараюсь сразу ящик коньяка достать. Чтобы на всех тетенек в роно хватило. И конфет – десять коробок.
   – Да, пожалуй, еще приплачивать придется, – задумчиво произнесла Настя. И тут же сменила тон, прогнала из голоса даже намек на недовольство: – Молодец, Сенька!… Ты у меня – просто золото. Нет – даже не золото. Платина!
   – Платина или Платини? – дурачился Сенька, очевидно польщенный ее комплиментом. Обнимал ее.
   – Кес кё се Платини? – отбивалась она.
   – У-у, глупая! – шутливо тискал ее Сенька. – Платини – великий французский футболист, чемпион Европы восемьдесят четвертого года.
   – Не знаю я никакого Платини. Тебя я знаю. И ты у меня – великий. От Капотни нас избавил!
   Действительно, как здорово уехать наконец из нелюбимого Марьина! Забыть о штурмах автобусов и никогда больше не толкаться на перроне в ненавистных «Текстильщиках»: кажется, здесь пол-Москвы метро штурмует, да еще куча приезжих – с электричек из Подольска и Чехова.
   …Собираться им было легко – особого имущества молодая семья не нажила. Четыре чемодана с одеждой, две коробки книг, ящик Николенькиных игрушек да немного «фамильных сокровищ» – сервиз от бабушки Арсения и печатная машинка.
   – Плюс, конечно, будет баул с твоей косметикой, – закончил подсчет багажа Сеня. – Но… Без грузовика, думаю, обойдемся. Леньку попрошу. В его «Москвич» как раз все влезет.
   Ленька, Сенин коллега, помогать вызвался охотно. Приехал, оглядел немудрящий багаж и условия назначил такие:
   – С вас бензин и пиво по приезде.
   И резво потрусил по лестнице с первыми двумя чемоданами. Николенька помчался за ним. По дороге вопил:
   – В Кьемь! Дядя Леня везет нас в Кьемь! К дяде Гогбачеву!
   Настя улыбнулась:
   – Совсем он помешался с этим Кремлем. Представляешь, меня воспитательница в саду на полном серьезе спрашивает: «А вы что, правда получили квартиру с видом на Кремль?»
   – Получим еще! – заверил ее Сеня.
   Он азартно уминал постельное белье в чемодане – тот распахнулся и никак не желал закрываться. Настя принялась помогать.
   Сеня, красный от натуги, повторил:
   – Говорю. Тебе. Получим! Или купим! В самом центре!
   Баул наконец захлопнулся. А Настя не удержалась от шпильки:
   – Ага, в центре. Кто нам там квартиру даст! Там и не строится ничего.
   – Построят, – заверил Сеня. – Гостиницу «Интурист», например, снесут – и на ее месте построят. Или снесут гостиницу «Москва».
   – Ну ты фантазер! – ахнула Настя. – Кто же это даст их снести?! Неси лучше коробку, а то Леня тебя заждался.
 
   …Все имущество действительно уместилось в «Москвич». Пассажирам, правда, мест не досталось. Леня деловито сказал:
   – Могу только Николая взять. Вон, на заднем сиденье. Ну что, Колян, полезешь поверх того ящика?
   Николенька с восторгом согласился. А Настя поспешно сказала:
   – Ну и отлично! Езжай потихоньку. А мы с Сеней своим ходом доберемся.
   – Штурманем на прощанье автобус! – поддержал ее Сеня и стал чертить другу схему, как найти их новое жилье…
   Автобус штурмовать не пришлось: народу было на удивление было немного. Даже сидячие места захватить удалось. Настя в последний раз (она надеялась, что в последний!) выхватывала взглядом знакомые магазинчики, пятиэтажки, кривобокие гаражики, аптеку, детскую поликлинику… И неожиданно выпалила:
   – А мне жаль!
   – Чего? – удивился Сеня.
   – Жаль, что мы уезжаем из Марьина.
   Сидевшая по соседству тетенька, слышавшая их разговор, наградила ее удивленным взглядом. А Настя поспешно сказала:
   – Район, конечно, дрянь. На работу не доберешься. И запах этот из Капотни… Но разве нам с тобой здесь было плохо?
   Сеня благодарно поцеловал ее в щеку, ласково провел ладонью по волосам.
   Любопытная тетка досадливо отвернулась.
   – А в новом месте – будет еще лучше! – заверил ее Сеня. – На Бульварном кольце, говорят, соловьи живут…
   – Ну, соловьев там, допустим, нет. Но все равно, конечно, здорово! Знаешь, как я соскучилась по центру… Слушай, а этот твой Черкасов из Америки раньше времени не вернется?
   – Вернется – найдем что-нибудь еще! – легкомысленно сказал Сеня.
   «Ага, и до смерти будем жить по съемным квартирам!» – снова подумала Настя.
   Но опять, разумеется, промолчала.
   Однако Сенька – колдун он эдакий – прочел ее мысли. Предложил:
   – А хочешь, мою квартиру в Южнороссийске на Москву обменяем? Можно будет получить вполне приличную «однушку».
   – Нет! – поспешно ответила Настя. – Нет! Ни за что.
   И тут же предложила свой вариант:
   – Давай лучше от Бронной кусочек оттяпаем!
   Сеня тоже был короток:
   – Нет. Даже и не думай об этом.
   «Мы – великодушные, сентиментальные дурачки», – мысленно подвела итог Настя.
   Но она, правда, не может даже представить, что Сениной квартиры больше не будет. Что в ней станут жить чужие люди…
   Сенино родовое гнездо располагалось в приморском городе Южнороссийске. Старый (по-хорошему старый – с высокими потолками и большими окнами) дом на самом берегу моря. Слышен прибой и вздорные крики чаек. Балконы (целых два!) увиты диким виноградом. А деревянные полы до сих пор, кажется, хранят легкую походку Сениной бабушки и решительные шаги его деда…
   Насте казалось, что Сенины родные и сейчас незримо присутствуют в этой квартире. Присутствуют ненавязчиво и нестрашно. Сидят вместе с Настей и Сеней за кухонным столом. Стоят вместе с ними на балконе и любуются рассветом… Сеня тоже говорил, что чувствует, что они оба, и бабушка, и дед, здесь – просто почему-то не могут показаться на глаза, поговорить с ними…
   Разве можно такую квартиру менять? Просто кощунство какое-то. Да и неразумно: максимум, что можно получить за нее в Москве, – «однушку» в каком-нибудь гадком Марьине – Бескудникове. Или – еще хуже – комнату в коммуналке.
   А куда они в таком случае будут ездить в отпуск? И как объяснят Николеньке, что уроки рыбалки, плавания в море и управления моторной лодкой отныне прекращаются?!
   Существовала, правда, еще Настина квартира: огромная, пятикомнатная, в самом центре столицы, на Большой Бронной.
   Вот от нее Настя бы избавилась с огромным удовольствием. Удивительное эта квартира место: роскошная, бога-атая, но до чего же неуютная… Настя там и не бывала – уже почти год. А право на жилье имеет полное – на Бронной прописаны только она с Николенькой, да ее мать, Ирина Егоровна. Обменять бы квартиру на две, скажем, хорошие «двушки» – и все проблемы решены.
   Но тут уж заупрямился Сеня. Гордый он, понимаешь ли. Чужого ему не нужно. И одалживаться он не привык. Тем более у тех, кого не уважает (а Ирину Егоровну он и не уважал, и не любил).
   Конечно, Настя могла бы настоять, чтоб квартиру на Бронной разменяли. Но только ей тоже не хотелось иметь с матерью никаких дел. А тем более – дел финансовых, скандальных (а какой же раздел имущества без скандалов?).
   Так и получилось: формально они с Сеней жильем вроде бы оба обеспечены – ни в какую квартирную очередь не поставят! – а приходится мыкаться по съемным квартирам…
   Впрочем… Впрочем, разве ж они «мыкаются»? Им ведь хорошо друг с другом – даже в чужом противном Марьине!
   И Настя, не обращая внимания на любопытных автобусных попутчиков, потянулась к Сене целоваться…

***

   – Молодец твой Черкасов. Умеет жить, – оценила Настя, обойдя новое жилье.
   «Двушка» была обставлена с шиком. («С застойным шиком!» – уточнил Сеня.) Здесь имелось все, что полагалось по канонам «богатой советской жизни»: и горка, и стенка, и полки с «макулатурными» книгами: Дюма, Дрюон, Буссенар. Хрустальная люстра, голубая сантехника в ванной, китайский кнопочный телефон и даже – о, шик! – духовка с грилем. Все чистенькое, ухоженное. Ни пылинки. А ковер, кажется, недавно выбивали во дворе, на снегу. В уголке гостиной – «окно в природу»: здоровенный аквариум, пальма в кадке и аспарагус в настенном горшочке.
   Николенька немедленно включил подсветку и кинулся разглядывать рыб. Стучал по стеклу, украшал аквариум рядом отпечатков. Рыбки были большие, губастые, Настя раньше сроду таких не видела – собрались на зов, рассматривали мальчика с интересом.
   – Кушать хотят, – со знанием дела заключил сын.
   Сеня сходил к холодильнику, принес свернутую кульком газетку. Протянул сыну: «Корми!»
   В кульке оказались червяки – противные, темно-красного цвета.
   – Мотыль, – объяснил Арсений. – Их на Птичьем рынке покупать нужно.
   Настю от вида червей передернуло. А Николенька – ничего, быстро освоился, начал закидывать мотылей в аквариум.
   Рыбы лопали с аппетитом. Коля с папой комментировали процесс и придумывали обжорам имена. А Настя заметила, что на стене, сбоку от аквариума, прицеплена записка:
   «Челышев! За рыб отвечаешь головой. Смотри, чтобы ни одна не сдохла».
   – Тебе тут письмо, – Настя протянула записку мужу.
   Тот прочитал, фыркнул:
   – Черкасов у нас – по запискам спец… Посмотри, что он нам в спальне оставил!
   Настя прошла во вторую комнату. Здесь центром композиции была огромная кровать, украшенная шелковым покрывалом и очередной запиской:
   «Попробуйте только сломать!»
   Сеня тоже явился в спальню. Обнял Настю, шепнул:
   – Эх, чует мое сердце – не выполню я завет Черкасыча. Сломаем мы ему ложе, как пить дать сломаем…
   И Настя радостно подумала: «Кажется, на новом месте мы заживем неплохо!»
 
   …И понеслась новая жизнь.
   На площади Ногина действительно оказалось куда приятнее, чем в забытом богом Марьине. Улицы чище, магазинов больше, публика симпатичнее. Даже пьяницы более культурные, чем на марьинских выселках. Зальют глаза – и сидят себе тихонечко на бульварных скамейках, щурятся на весеннее солнце. Не то что по прежнему месту жительства – там алкаши громогласно гоняли жен и безобразничали на детских площадках.
   Вопрос с детским садиком для Николеньки решился легко. «По-деловому», – сказал Сеня.
   Заведующая, цепкоглазая дама в строгом костюме, внимательно выслушала Настю, небрежно закинула коробку конфет в ящик стола и попросту, без комплексов и затей, назвала сумму. Сумма оказалась изрядной.
   – Зато мальчик пойдет в спецгруппу, – веско сказала заведующая. – А у них там английский, логопед и плавание два раза в неделю.
   Устоять перед такими благами для сына было невозможно, и уже через неделю после новоселья Николенька отправился в детский сад. Прежний свой садик он ненавидел лютой ненавистью, и потому все утро прошло в капризах и плаче:
   – Не хочу! Не пойду!
   Настя опаздывала на работу и еле удерживалась, чтобы не влепить сыну несильный педагогический подзатыльник. А Сеня – он тоже спешил – легкомысленно пообещал Николеньке:
   – Один раз сходишь – и все. Если не понравится – неволить не станем. Будешь дома сидеть.
   Сынуля сразу воспрял. Настя незаметно для малыша покрутила пальцем у виска: ты что, Сенька? Спятил?
   Сеня вздохнул, пообещал Насте:
   – Вечером я сам его заберу.
   Весь день Настя со страхом предвкушала вечерний Николенькин рев. Она пораньше ушла с работы. Раздобыла в буфете симпатичную, почти не синюю, курочку, на рынке купила цветной капусты и даже дорогущих огурцов и болгарского перца. На скорую руку соорудила королевский ужин – салат из свежих овощей, курица-гриль и цветная капуста в сухарях. Для Николеньки – сок, для них с Сеней – бесконечный компот (осенью Сеня притащил три ящика яблок, и Настя наварила банок, наверно, сто).
   Из тайника достала банку «лимонных долек» – готовилась умасливать Николеньку. Настя хороша помнила, как сын привыкал к детскому садику в Марьине: неделю ревел целыми вечерами.
   Но, к ее радостному удивлению, малышу в новом саду понравилось. Весь ужин Настя с Сеней выслушивали восторженные рассказы про огромные запасы игрушек, про бассейн, где плавают надувные гуси-круги, и про то, что по-английски его зовут «Ником».
   Николенька даже спать отправился без капризов. Важно сообщил родителям:
   – У нас завтра напыщенный день! Елена Никитична сказала.
   – Может, все-таки насыщенный? – робко предположил Сеня. В его глазах плясали чертенята.
   – Ну, насыщенный! – отмахнулся сын. – А чем нас, папа, будут сытить?
   – Манной кашей, – брякнул Сеня.
   – Нет! – возмутился Николенька-Ник. – В моем новом садике манной кашей не когмят!
   – А чем вас там кормят?
   – Фьикадельками! – важно выпалил сын.
   – Ах, «фьикадельками»!… Ну, иди давай мыться перед сном, «фьикаделька»!
   Сеня сделал вид, что гонится за ним, Николенька с хохотом помчался по квартире, и дело кончилось диким смехом, беготней, щекоткой, подкидываниями… Пока Настя не гаркнула:
   – Ну-ка хватит мне ребенка разгуливать! Не уснет ведь! Марш зубы чистить!…
   – Что ж, – констатировал Сеня, когда малыш уснул после первых двух страниц «Карлсона», – все идет удачно. Кажется, в этом садике он приживется.
   – Не заболел бы только, – вздохнула Настя.
   – Он сказал, что им на обед витаминки давали. Которые убивают злых микробов.
   – Ремантадин, что ли?
   – Нет, сказал, что сладкие. Аскорбинку, наверно.
   – Ну что ж, дай бог, чтобы все было хорошо, – протянула Настя. И важно добавила: – Я тогда завтра рукопись на вечер домой возьму. А то с этими переездами недолго и квалификацию потерять.
   – Ты не потеряешь. Но все равно – бери, – поддержал ее Сеня.
 
   …Насте очень нравилось, что Арсений серьезно относится к ее работе. Все подружки говорили, что в мужьях это – редкое качество. Обычно на работу жен сильный пол взирает в лучшем случае снисходительно. Или даже хуже: насмехается и ворчит, что «дом запущен и хозяйство парализовано». А вот Сеня – совсем не такой. Всегда выслушает, посоветует, поддержит.
   Как только сыну исполнилось три годика, Настя, еще учась на четвертом курсе, поступила на работу в издательство «Вымпел». На самую низовую должность: секретаршей.
   Первые пару месяцев рыдала горше Николеньки – но, в отличие от него, не на людях, а втихаря, в умывалке. Печатать у нее не получалось, селекторная связь с кабинетом начальника в ее руках постоянно выходила из строя, и даже кофеварка все время ломалась. Шеф, разумеется, злился. Едко говорил: «Вроде бы взрослая женщина, а запомнить не может, на какие кнопки нажимать».
   Настя переживала из-за собственной никчемности, а Сеня придумывал для нее миллионы успокоительных слов.
   – Я ничего не умею! Ничего! – причитала Настя.
   Что же за карма у нее такая: абсолютно никаких способностей! Ни к чему!
   – Настя, не глупи! – вразумлял ее муж. – Чего же ты хочешь: секретарских курсов не кончала, опыта никакого!… Все у тебя получится!…
   Муж снабдил ее учебниками по машинописи и предложил: вечерами, взамен никчемного телевизора, совместно учиться печатать «слепым» методом. Настя с радостью согласилась – и еще больше обрадовалась, когда поняла, что наука оказалась нехитрой и она схватывает ее даже быстрее мужа.
   – Как ты быстро! – искренне восхищался Сенька, глядя, как лихо Настя лупит по клавишам.
   Сам он «слепой» метод так и не освоил, зато у Насти дела быстро пошли на лад, и начальник ругаться на нее перестал. Даже сказал, что «секретарша-филолог – это для нашего издательства слишком хорошо». И предложил ей – в свободное от основной работы время! – редактировать рукописи.
   Настя, конечно, испугалась: да кто она такая, чтобы править настоящих писателей! Она не раз слышала, как современные Толстые – Тургеневы являются к шефу с претензиями: «Ваши редакторы опять изгадили мою рукопись своими грязными лапами!»
   «А вдруг мои руки они тоже назовут грязными?» – переживала Настя.
   Но Сеня твердо сказал:
   – Не трусь. Главное – ничего не вычеркивай. А ляп увидишь – перепиши своими словами. Чтобы смысл был тот же, но – грамотней.
   – Да какие там ляпы, – пробормотала Настя. – Это ведь писатели, они, наверно, знают, что пишут…
   Сенька только хмыкнул:
   – Ого-го!… Еще увидишь, на что способны эти писатели!
   Настя увидела – очень скоро.
   – Похоже, они и средней школы-то не закончили! – удивлялась она. – Падежи путают. Или вот, послушай: «В темноте тучи было не разобрать ни рук, ни голов».
   Но Настя посмеивалась над писателями только в кругу семьи. А с их рукописями обращалась по-настоящему осторожно. Чтобы не обидеть, не оскорбить ранимые души. Изо всех сил старалась не вычеркивать явную глупость, а переписать ее хоть как-то. Высшим пилотажем считала, когда писатели говорили: «Эта ваша Настя в моей рукописи и не поменяла ничего…»
   Шеф, конечно, был доволен. А Настя – по-настоящему счастлива. Впервые у нее появилось дело, которое она делает хорошо. Лучше других! Начальник стал все чаще ее хвалить, да и ее зарплата в семье совсем не лишняя. А главное – уверенность в себе появилась (как ведь ее, заразы, раньше-то не хватало!).
   А теперь к ней даже гений-Сенька обращается – просит свои журналистские материалы отредактировать. И Настя – ничего, справляется, говорит ехидненько мужу:
   – Как это: «В ночи призывно горела бензоколонка»? Пожар там у них, что ли?
   Муж оправдывается:
   – Ну, это… витрина у них светилась.
   – Вот так и напиши: «Светил огонек бензоколонки», – важно советовала Настя.
   А Сенька чмокал ее в нос и искренне говорил:
   – Умничка ты моя! Вот повезло мне с женой: и красавица, и хозяюшка, а уж редактор какой!
   И Настя млела от его похвал и неуверенно спрашивала себя: «Неужели у меня теперь все в жизни будет хорошо?»
   Подозрительно как-то, когда все идет так складно…
   Однако – тьфу, тьфу, тьфу – слава богу, ничего такого не случалось. Николенька в своем спецсадике чувствовал себя прекрасно. Сеня вечерами спешил домой – часто с букетом, а два раза в месяц – с приличной зарплатой. И Настина карьера шла в гору – шеф прозрачно намекал, что с осени она займет должность ведущего редактора.
   Поэтому пришлось согласиться: наконец-то и в ее жизни все наладилось.
   Наконец-то она, Настя Капитонова, по-настоящему счастлива.
 
   …И вот в один из таких счастливых, безмятежных дней той весны Насте вдруг позвонила мать.
   Позвонила – и безапелляционным тоном потребовала немедленно приехать к ней.
   Настя послушалась – безоговорочно, как в детстве.
   Ехала и злилась: «Что там еще ей в голову взбрело?» И прикидывала, как будет отбиваться от мамашкиных претензий.
   Однако разговор пошел совсем не так, как представляла Настя.
   – Я умираю, – сказала мать, когда дочь приехала в ее квартиру на Большой Бронной.
   Произнесены эти слова были настолько просто, безыскусно и спокойно, что Настя тут же с ужасом поняла: это – правда.
   Мать не сразу ошеломила дочь страшной новостью. Сперва проводила Настю на кухню, усадила, налила чаю.
   Ирина Егоровна была, как всегда, величественной и спокойной. Никакого надрыва. Никакого трагизма. Однако выглядела она ужасно. Всегда тщательно следившая за собой, мать обычно смотрелась лет на тридцать пять (вместо своих сорока трех).
   Теперь Настя была поражена происшедшей с ней переменой. Перед ней предстала женщина глубоко за пятьдесят, старая и больная. Мешки под глазами. Растрепанные полуседые волосы. Исхудавшие, костистые руки. Желтое, иссохшее лицо.
   – Боже, мама, – выдохнула Настя. – Почему… Почему ты вдруг так решила?… Что с тобой?
   – Рак, – спокойно ответила та, и короткое слово прозвучало как приговор. И припечатала – словно подвела черту под собственной жизнью: – У меня рак мозга.
   – Боже мой… – пролепетала Настя. – Но… Но это же лечится… – Оглушенная вестью, она сама не верила в то, что говорит.
   – Не в моем случае, – безапелляционно отрезала мать.
   – Кто тебе сказал?
   – Все. Сказали – все. Врачи в «Кремлевке». И в Онкоцентре. И сам академик Блохин.
   Мать сидела напротив Насти за кухонным столом. Ее лицо, необычайно постаревшее, было как всегда спокойным.
   Настя неотрывно смотрела на нее. Ирина Егоровна умела быть беспощадной. И к окружающим, и к самой себе. Она не признавала полутонов и всегда называла вещи своими именами. «Неудивительно, что именно матери врачи рассказали правду, – мелькнуло у Насти. – И о диагнозе, и о прогнозе. Рассказали – хотя никогда никому не рассказывают. И всех утешают… Но… Это же моя мать… Она заставит признаться кого угодно…»
   Еще вчера Насте казалось, что она никогда в жизни больше не увидит мать. И даже нисколько не огорчится, когда вдруг узнает, что та – умерла. Слишком сильна была ее злость на мать. Злость и обида.
   «Она искалечила мне всю жизнь», – считала Настя. И имела на то основания.
   Но вот теперь, видя потерянное, опрокинутое лицо матери, она вдруг испытала к ней беспредельную жалость.
   Или, может, причиной тому была знакомая с детства обстановка? Предметы, звуки и запахи? Отдаленный рокот редких машин, проезжавших по Бронной… Старая сахарница красного стекла с надписью «RIGA»… Запахи квартиры… Родной квартиры и кухни… И – матери…
   – Давай-ка я налью тебе еще чаю, – с удивительной, несвойственной ей сердечностью проговорила мать. И добавила: – Мне надо тебе многое рассказать. Во многом признаться… Ешь конфетки. Вот «Мишки» – кажется, твои любимые?

За полгода до описываемых событий. Декабрь 1989 года. Чехословакия. Прага

   За полгода до этого разговора между Настей и ее матерью, Эжен Сологуб, официальный супруг Насти Капитоновой, перешел Уездову улицу. По ней катились такие же, как в Москве, трамваи производства ЧССР – вот только улица была совсем другая: с чистой брусчатой мостовой и вымытыми витринами, за которыми были выставлены товары: и колбасы, и одежда… А встречные люди – куда красивей одеты, чем москвичи, и имели они совсем иное, несоветское, выражение лиц – европейское и куда более расслабленное.
   «Они уходят от нас, – с горечью и оттенком злобы подумал Эжен. – Да они никогда и не были нашими. Мы их заставляли быть нашими… Загоняли в соцлагерь, а они только притворялись, делали вид, что они – с нами… Чужие они, эти чехи, чужие… Враги! Только и думали всю жизнь, как от нас улепетнуть. И вот сейчас, радостные и счастливые, – уходят…»
   «Впрочем, от нас и собственная страна уходит… Предатели, предатели! – Уже с несдерживаемой злобой подумал он, теперь имея в виду Горбачева и его компашку, заварившую в стране такую кашу. Кашу, которую ни сам Горбачев, ни кто другой не умел расхлебать. – Сволочи! Наемники ЦРУ!… – Злоба вдруг захлестнула Эжена – с такой силой, что на секунду стало трудно дышать. – Разваливают Союз, разваливают соцлагерь!… Раздаривают западникам все, за что отцы и деды воевали, за что крови не жалели! За тридцать сребреников продаются янки!… За сладкие речи страну дарят, за комплименты и премии!…»
   Сердце яростно забилось от ненависти, в глазах потемнело, и Эжену пришлось даже остановиться, несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы привести себя в норму. Нет, нет. Стоп. Сейчас не время для эмоций. Сейчас ему надо быть хладнокровным и ловким. И расчетливым. Слишком многое значит – и для него, и для всего их дела – предстоящая встреча. Слишком многое поставлено на карту.
   Усилием воли Эжен успокоился, привел свои мысли в порядок. Приступ злобы отступил.
   Он поднялся по ступенькам к фуникулеру, следующему на холм Петржин. По ходу проверился в витринах фуникулерной остановки. За ним никто не следил. Впрочем, его контрагент гарантировал, что никакой слежки не будет. Слишком высокое место занимал тот в чехословацкой партийной иерархии. Слишком многое зависело от этой встречи. Для него, чеха, прежде всего.
   Впрочем… Впрочем, никогда ни в чем нельзя быть уверенным… В наше время – тем более… И место встречи вполне могут слушать… Слушать, и писать, и наблюдать… Наблюдать может кто угодно… И чехословацкая «беспека», и коллеги из КГБ или ГРУ, и «штази», и «цэрэушники»… Слишком важные дела предстоит сегодня Эжену обсудить с агентом.
   Эжен помнил расписание фуникулеров. Он вошел в павильон остановки как раз в тот момент, когда вагончик стоял с приветливо распахнутыми дверями, готовый к отправлению.
   Эжен вскочил в фуникулер. Через секунду двери закрылись и вагончик потащился наверх в гору.
   В вагоне никого не было. Не сезон. Декабрь – совсем не время гулять в парке на холме Петржин. В другом, первом вагоне притулилась парочка. Они сидели, обнявшись, спиной к Эжену. Девушка доверчиво прильнула к плечу парня.
   На секунду Эжена пронзила зависть к незнакомому чеху.
   Настя никогда так ласково и безоглядно не припадала к его плечу.
   Настя… Предательница, изменщица… Она никогда его не любила. И тщетной оказалась его попытка приручить ее. Приучить к себе.
   Сколько волка ни корми – он все равно в лес смотрит. Вот и она, Настена, – сколько ни привозил он ей заграничных шмоток, ни дарил бриллиантов – при первой же возможности ушла на сторону.
   Сделала ноги. Оставила его, Эжена, с рогами.
   «Ну ничего, – подумалось ему. – Мы еще посчитаемся. Она у меня еще попляшет. И он, этот ее злосчастный любовник – Арсений, – тоже. Они оба будут молить меня о пощаде. На коленях молить о прощении».
   Фуникулер медленно катил в гору. Справа от него тянулась Голодная стена. Стена, ведущая из ниоткуда в никуда. Стена, никого ни от чего не защищающая.
   Карл Четвертый повелел ее строить, чтобы спасти своих соотечественников, этих несчастных «кнедликов», от голода. Нет чтобы просто раздать им хлеб – как это сделал бы нормальный русский монарх, вроде Алексея Михайловича. Так нет!… Карл заставлял народ возводить никому не нужную стену – а по вечерам наделял голодных строителей пайкой за проделанную работу.
   Этакая милостыня с воспитательными целями.
   Вдали, за Петржином, за Голодной стеной, возвышался своими зубцами Град. Пражский кремль, в который вот-вот, похоже, въедет этот диссидент и подонок Гавел.
   Советская власть в Чехословакии не просто шатается. Она держится на волоске и вот-вот рухнет. Так же, как только что рухнула в Румынии.
   Хорошо, что «кнедлики» – люди вялые, спокойные. Они расстреливать, как в Румынии, не будут. Да и КПЧ^[1] чехам не так сильно досаждала, как Чаушеску^[2] – румынам. Здесь все пройдет тихо.
   Но все равно неразбериха – будет.
   Вот он, Эжен, этой неразберихой и воспользуется.
   Ланова драха^[3] доставила Эжена к конечной остановке. Парочка из соседнего вагона вышла. Она так ни на секунду и не разомкнула объятий.
   Эжен не спеша покинул вагончик.
   В парке было пустынно. Ни единого человека вокруг. Розы, главное украшение Петржинского парка, давно отцвели. Кусты были аккуратно подрезаны. То здесь, то там до сих пор валялись на земле полузасохшие алые лепестки.
   Эжен не спеша пошел в гору по парковой аллее. Неподалеку маячила росхледна – смотровая вышка: кривая и маленькая копия Эйфелевой башни. «Она в точности, как и вся эта Прага, – усмехнулся про себя Эжен. – Кривая и маленькая копия Парижа».
   Парочка из фуникулера куда-то исчезла. Уже целовалась, наверно, где-то, дурея, на парковой скамейке.
   Агент ждал Эжена, стоя лицом к мини-Эйфелевой башне. Он оказался маленького росточка, седой, в габардиновом плаще. Похоже, он прибыл сюда пешком со стороны Градчан.
   Агент обернулся на звук шагов Эжена.
   Лицо его оказалось знакомо. Его портреты часто печатали в «Руде право», а порой носили на демонстрациях.
   – Здравствуйте, – учтиво поклонился агент. Он прекрасно говорил по-русски. Впрочем, иначе бы он не сделал карьеры в ЦК КПЧ.
   – Добрый день, – улыбнулся Эжен.
   Агент едва доставал ему до плеча.
   – У меня не так много времени, – вежливо проговорил чех.
   – Много и не понадобится, – сказал Эжен.
   Они пошли рядом по песчаной дорожке вокруг мини-Эйфелевой башни.
   – Все готово, – продолжил Эжен. – Вы можете начинать сегодня.
   – Я хотел бы слегка подробно знать, – с акцентом произнес чешский функционер, – каким образом будет организован процесс.
   – Открыто пять разных счетов в пяти различных западных банках. Все банки контролируются нами. Вот номера счетов. – Эжен протянул товарищу бумагу, где были записаны банковские реквизиты. – Вы переводите туда ваши, то есть партийные, деньги… Какова будет сумма?
   – В районе десяти миллионов долларов.
   – Прекрасно. Далее деньги в тот же день перебрасываются на несколько других счетов – в Лихтенштейне, на Кипре… Это делается для того, чтобы запутать следы. Чтобы скрыть место их происхождения… А на следующий день средства аккумулируются на одном из счетов в банке Цюриха. На номерном счете. К нему будете иметь доступ только вы.
   Песок поскрипывал под ногами. Во влажном воздухе парок вырывался изо рта. Эжен с агентом сделали полный круг, обходя смотровую башню.
   – Не только я один, – покачал головою чех. – Мои товарищи тоже. Надо предполагать, что чехословацкая компартия теперь перейдет на нелегальное положение. Нам будут необходимы деньги на продолжение борьбы с оппортунистами.
   «Рассказывай», – усмехнулся про себя Эжен.
   – На счет в Цюрихе будет переведена вся сумма? – поинтересовался чешский партиец.
   – Вся, за вычетом наших комиссионных, – сказал Эжен.
   А про себя добавил: «И еще кое-каких деньжат. Которые обеспечат мне спокойную жизнь. И спокойную старость».
   – Я мог бы поинтересоваться величиной ваших комиссионных?
   – Десять процентов.
   Чех пожевал бледно-синими склеротическими губами.
   – Не слишком ли велико ваше вознаграждение? – проговорил он.
   Налетевший ветерок пошевелил венчик его седеньких волос.
   «Зачем тебе вообще деньги! – подумал Эжен высокомерно. – Ты скоро умрешь». А вслух произнес:
   – Вы можете найти других посредников. Например, американцев. Или МОССАД.
   Чех криво усмехнулся, показав, что он оценил шутку.
   – Вы не могли бы уменьшить сумму вашего гонорара? – тем не менее поинтересовался он. – Допустим, до восьми процентов?
   «По этой причине они и лучше нашего живут, – мимолетно подумал Эжен. – Потому что за каждую крону удавятся».
   – У нас есть один литературный герой, – произнес он, – который говаривал: «Торг здесь неуместен».
   – Я знаю этого героя, – серьезно кивнул чех. – Его звали Остап Бендер… Каковы реквизиты моего конечного счета в Цюрихе? Пароль доступа?
   – Вам сообщат это по обычным каналам связи. Сегодня же.
   – А какие я имею гарантии, что здесь не будет происходить ошибки или обмана?
   – А каких вы хотели бы гарантий? – пожал плечами Эжен. – Заверенного письма лично от Горбачева?
   – Я оценил вашу иронию, – сказал чех. – Жалею, что у нас действительно нет выбора и времени, чтобы обратиться к кому-то еще. И получить более приемлемые условия. Как видите, я являюсь весьма откровенным с вами.
   – Как и я – с вами, – слегка поклонился Эжен.
   – Мне остается лишь надеяться на порядочность наших советских братьев. И – на вашу личную порядочность.
   – Мы друзей в беде не оставляем.
   – Я сегодня же начинаю переводить деньги.
   – И это правильно.
   Чех закусил губу, отвернулся и быстро зашагал по парковой дорожке прочь от Эжена. На ходу он вытащил из кармана плаща черный берет и нацепил его на свой седо-лысый череп. Глядя на удаляющуюся фигуру чеха, Эжен подумал, что тот похож не на одного из руководителей государства, а на провинциального бухгалтера. Впрочем, он, видимо, по своей сути и являлся.
   Эжен пошел по направлению к фуникулеру. Вагончик пойдет вниз через пять минут.
   Операция с чехом – если она выгорит, конечно, – должна сделать лично его, Эжена, богачом. Речь идет не о тех комиссионных, за которые торговался чех. Те комиссионные пойдут в спецфонд его службы. Ему лично от них не перепадет ни черта. Разве что премия в двести-триста инвалютных рублей.
   Но он разработал комбинацию по переброске денег так хитро, что не все они дойдут до адресата, в тот самый цюрихский банк на имя чеха. Кое-что достанется и ему, Эжену. И очень весомое «кое-что». Даже при условии, что ему тоже придется делиться. Все равно: пятьсот тысяч долларов – это неплохая сумма. Ею можно и поделиться – с хорошим человеком. А потом жить долго и счастливо. И исполнять все свои прихоти.
   А когда чех поймет, что его слегка пощипали, он уже не будет иметь никакой власти. Нигде – ни в Чехословакии, ни в Союзе. И никаких его жалоб никто рассматривать не станет.
   Да и не будет он жаловаться.
 
   …Эжен спустился вниз на фуникулере. Не спеша дошел до трамвайной остановки, сел в вагон. На углу митинговала небольшая кучка людей. Развевались чешские знамена, вздымались кулаки. Народ слаженно, но негромко скандировал: «Гавел – до Град! Гавел – до Град!…»^[4]
   «Кричите-кричите, – усмехнулся про себя Эжен. – Пешки. Оппортунисты. Быдло… Пушечное мясо… Смазка на колесах истории… Все равно настоящая власть, как и настоящие деньги, опять пройдет мимо вас…»

Весна 1990 года

   Настя сидела с матерью на кухне в их квартире на Большой Бронной – в квартире, от которой она уже успела отвыкнуть. За то время, пока они не виделись, в жилье не произошло никаких перемен.
   Перемены произошли в матери. Когда они встречались последний раз, год назад, Ирина Егоровна была цветущей, полной сил женщиной. Теперь перед Настей сидела высохшая, болезненная почти старуха.
   – Сиди и слушай, – строго, как всегда, сказала мать. И начала: – Я никогда и ничего не рассказывала тебе о моем детстве…
   – В самом деле, – вздохнула Настя.
   – Постарайся меня не перебивать, – отрезала Ирина Егоровна, и Настя подчинилась.
   Так всегда, всю жизнь было у нее с матерью: та командует – Настя беспрекословно покоряется.
   – На то, чтобы не посвящать тебя в подробности, у меня имелись свои причины, – внушительно продолжала мать. – Я не могу утверждать, что мое детство и юность были безрадостными. Но… Имелось в моей жизни одно обстоятельство, о котором мне никогда, ни в коем случае, не хотелось рассказывать… Одна тайна… Даже, вернее, две… Но теперь… Теперь, когда я ухожу, я сочла, что ты должна знать… Знать – все… Впрочем, – мать вздохнула, – я буду последовательной… Знаешь, при каких обстоятельствах ты, Настя, появилась на свет? – спросила мать строгим голосом.
   – Н-ну… – на мгновение смешалась Настя.
   Она снова почувствовала себя неловко – как и почти всегда, когда она общалась с матерью. Она опять боялась ошибиться. Сказать или сделать что-нибудь не так. Она снова попала под ее влияние. И для этого ей хватило всего-то каких-нибудь получаса.
   – Ты встретила моего отца в Сибири… – неуверенно произнесла Настя. – В студенческом стройотряде… Это была случайная встреча…
   Все время, пока Настя осторожно – словно по минному полю шла – говорила, Ирина Егоровна смотрела на нее испытующе, строго.
   – И ты больше ничего не знаешь? – выстрелила она вопросом.
   – Н-нет…
   – Никогда не слыхала? Не догадывалась? – Мать продолжала выспрашивать, пристально сузив глаза.
   «Да что ж это за допрос такой!… – в сердцах (однако же про себя) воскликнула Настя. – Я взрослая женщина!… Мы с ней давно на равных!… Почему же я до сих пор ее слушаюсь?!»
   Однако воля матери и ее авторитет были настолько велики, что, несмотря на внутренний бунт, Настя покорно, как школьница, проговорила:
   – Нет. Я ничего не знаю. Не слышала. Ничего и никогда.
   – Да, с твоим отцом мы действительно познакомились случайно… В Сибири на стройке, – сказала Ирина Егоровна. – И познакомились, и, – она усмехнулась, – полюбились… Представь себе: палатка на берегу Енисея… Большая, солдатская, с деревянным настилом на полу… Двадцать кроватей, двадцать тумбочек… Закуток для нас, четверых девчонок… Он был огорожен от мальчишек фанерой… Ночи холодные. Резко континентальный климат. Красноярский край… Порой, чтобы не замерзнуть, мы спали, укрывшись матрацами, а на головы надевали ушанки… Зато днем – жарища… Сорок градусов…
   – Господи, тебе же тогда всего восемнадцать лет было! – воскликнула Настя. – Как же тебя родители-то отпустили!…
   – Об этом, Анастасия, – строго сказала мать, – я расскажу тебе позднее.
   И продолжила:
   – Мы с девчонками на кухне работали… Поварами, посудомойками, раздатчицами, уборщицами – всеми сразу… Мальчишки построили для кухни и столовой грубо сколоченный деревянный навес… Плита, раковины, прилавок – раздача… А рядом – длинный стол, где обедали-ужинали парни… И все это – на берегу Енисея, широкого, стремительного…
   В голосе матери прозвучали мечтательные нотки. Настя украдкой глянула на нее – и поразилась. Глаза Ирины Егоровны, всю ее жизнь цепко выхватывающие, замечающие в окружающем мире любую мелочь – сейчас, чуть ли не впервые на памяти Насти, оказались словно бы развернутыми внутрь себя – навстречу собственным воспоминаниям.
   – …Парни наши строили совхозный коровник, – продолжала мать. – А мы, четверо девчонок, кашеварили. Были «поварятами» или «поварешками» – как нас ласково называли ребята… Непростое дело, знаешь ли, – накормить двадцать мужичков, да еще занятых тяжелой физической работой. Поворочай-ка котлы, да перечисть двадцать кило картошки, да перемой посуду, да подмети, полы надрай, столы вытри…
   В голосе матери зазвучал привычный для Насти назидательный тон. Вот, мол, какая я была работящая – не то что некоторые (как Настя!). Впрочем, Ирина Егоровна тут же спохватилась и опять перескочила на ностальгическую ноту:
   – Мы с девчонками дежурили по двое. В день дежурства вставали в четыре утра, а до рассвета уже успевали приготовить кашу к завтраку, мясо для бульона вариться ставили… В шесть – подъем для всех, линейка, завтрак… А потом мы крутились на кухне день напролет, до позднего вечера… Сварим обед, раздадим, посуду помоем – а там уже и ужин готовить надо… Так и день проходит… И вот все уже спят, а ты за полночь или картошку чистишь, или котлы драишь… А я ведь домашняя девочка была – как посуду, допустим, мыть или ту же картошку чистить – и представления не имела… Все у меня, особенно поначалу, получалось хуже, чем у других девчонок, медленней, чем у них… А по утрам я просыпалась – и буквально пальцы не могла разогнуть, так их наламывала за день…
   – Но не могла же я позволить, – глаза Ирины Егоровны гордо сверкнули, – чтобы кто-то заметил, что я делаю что-то плохо! Или тем более покритиковал меня на собрании отряда!… Я старалась, училась, подтягивалась…
   «А я и не сомневалась, что ты старалась изо всех сил», – подумала Настя.
   – Смену свою кухонную, – продолжила мать, – я сдавала обычно в четыре часа утра, ровно через сутки, как заступала… На сон в течение этих суток времени ни секундочки не было… И после пересменки я засыпала как мертвая… Один раз даже до палатки дойти сил не было. На обеденной скамейке уснула. Меня в шесть утра ребята разбудили, до палатки довели… Смеху было… Зато весь следующий день дежурные отдыхали… Отсыпались – нам, поварятам, даже послабление делали, разрешали на линейку не вставать… А потом можно было в день отдыха, счастливый день, помыться, простирнуть кое-что для себя, письмо домой написать… Искупаться в Енисее…
   Настя никогда не слышала ни единой подробности о том, как мать работала в стройотряде. Знала (непонятно откуда, но знала), что в семье эта тема – табу. Ни сама мать, ни бабушка с дедом никогда о том эпизоде в жизни Ирины Егоровны не распространялись.
   – Первое время мне очень тяжко было, – продолжала рассказывать мать. – Я плакала, страдала… Даже предательские мысли закрадывались: убежать из отряда… Больной прикинуться… Но потом, недели через две, я втянулась, привыкла. Появилась гордость за себя и свой труд… Думалось: вот я, комсомолка, занята общественно полезным делом… Мне еще только восемнадцать, а я уже приношу настоящую пользу своей стране… Это так все серьезно тогда казалось, так романтично… Я Маяковского вспоминала: «Это мой труд вливается в труд моей республики»… Мы тогда его безо всякой иронии цитировали, не то что сейчас… Шел шестьдесят четвертый год, еще Хрущева не сняли… Я вскоре даже научилась радоваться этой жизни, новой для себя. Очень приятно, например, было, когда парни искренне говорили нам после еды «спасибо»… Или когда хвалили именно мною приготовленные блюда… А купание в Енисее – холодном, быстром!… И звездное небо по вечерам – столько звезд, как там, в Сибири, я больше никогда в жизни не видела…
   Мать сделала паузу, на секунду задумалась и добавила вмиг помрачневшим тоном:
   – И не увижу больше никогда…
   Настя поняла, что именно она имеет в виду: свою болезнь. Неизлечимую болезнь.
   Ирина Егоровна тряхнула головой, избавляясь от наваждения, и вернулась к воспоминаниям:
   – А по вечерам, когда темнело, все мы – весь отряд, двадцать человек – собирались у нас в столовой под навесом. Обсуждали итоги дня: кто как поработал, что предстоит сделать завтра… У нас ведь настоящая коммуна была: все, что мы зарабатывали, решили поделить поровну, без обид. Поэтому все и работать должны были изо всех сил. И никто не сачковал, не филонил, не отлынивал – стыдно было перед товарищами… Ну и как положено в коммуне, деньги у нас там хождения не имели… Да и покупать нечего было… А кому нужен был одеколон, или конверты, или зубная паста – просто брал из ящика с припасами… Ну и кормили мы всех до отвала… Я тогда даже иногда думала – всерьез ведь думала! – да вот он, настоящий коммунизм!… Может, мечтала я, такие же отношения – к работе, друг к другу – когда-нибудь наступят во всей стране? И каждый человек в Советском Союзе будет работать не за страх, а за совесть – потому что ему перед своими товарищами просто стыдно станет лениться?… А за свою работу – каждый будет получать бесплатно все, что ему нужно для жизни… И наступит настоящий коммунизм, о котором деды мечтали…
   Мать иронично усмехнулась. Она смеялась над собой – молодой, наивной, глупой…
   Потом продолжила, сменив тон:
   – Ну, дальнейший ход исторических событий показал, что мои тогдашние мысли были не чем иным, как прекраснодушными мечтаниями… Наверно, для двадцати человек коммунизм еще можно построить… А вот для двухсот миллионов – не получается… Поэтому мы и дошли до жизни такой…
   Настя слушала ее – и ждала. Она понимала, что пока материн рассказ не более чем предисловие, разбег на пути к главному. К тому, что она в действительности хочет рассказать – а дочь услышать: кто был ее отцом? Каким он был? Как у них все случилось? И почему у них не задалась жизнь вместе?
   – Вечерами, – продолжала ностальгировать мать, – мы тогда все вместе сидели у костра. Пели песни. В основном неофициальные – тех авторов, кого потом назвали «бардами»: Окуджаву, Городницкого, Высоцкого… Впрочем, этих фамилий мы тогда и не знали… Просто пели под гитару – как народные песни…
   Ирина Егоровна продекламировала:

 
Я все равно паду на той,
на той единственной гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной…
 

   – Стихи читали – Рождественского, Евтушенко, Вознесенского… «Свисаю с вагонной площадки – прощайте…» Молодыми все они, тогда, эти поэты, были… И мы – молодыми…
   Глаза матери – обычно жесткие, стальные – повлажнели.
   Настя чуть ли не впервые видела ее такой: размягчевшей, потеплевшей…
   Ирина Егоровна вздохнула.
   – Ну вот… Был там, в отряде, среди мальчишек один… Красивый, стройный… Он много старше нас был, на четвертом курсе учился. Пел под гитару как бог – свои собственные песни, хотя он об этом никому не говорил, но мы-то знали… И стихи читал. И был бригадиром у мальчишек на стройке. И все, что он ни делал, как-то очень изящно, ловко у него получалось: и кирпичи класть, и в волейбол играть, и плавать… Все наши девчонки по нему вздыхали… Звали его Эдиком…
   – Так вот почему я Эдуардовна… – проговорила Настя.
   Мать метнула на нее строгий взор, и Настя пожалела, что опять влезла со своим замечанием.
   – Эдик, – продолжала Ирина Егоровна, – с самого начала стал оказывать мне знаки внимания. Красиво, ненавязчиво… То букетик полевых цветов протянет за ужином через раздачу… То споет специально для меня – он это, конечно, в коллективе не афишировал, но я-то понимала – по его взглядам: поет он именно для меня… Потом он стал по ночам, когда я дежурила, приходить ко мне на кухню. Помогал. Картошку чистил. Хохмил. Пел для нас. Точнее – для меня… И я, и напарница моя, Люська, третьекурсница, хорошо понимали, – что для меня… А еще она, Люська, – Люсьеной ее по-настоящему звали! – общежитская была и надо мной взяла что-то вроде шефства… Предупреждала меня: «Осторожней ты с ним, Ирка, с красавцем!… Поматросит – бросит…» Так в итоге и получилось…
   Мать вздохнула.
   Настя не могла поверить своим ушам: у нее с матерью происходит задушевный разговор! Ей, Насте, потребовалось столько испытать – а матери смертельно заболеть! – для того, чтобы у них впервые в жизни произошел откровенный, неназидательный разговор! Беседа на равных!
   – …Наконец, – продолжила Ирина Егоровна, – Эдик пригласил меня. Куда мы могли там пойти?… Кругом лес – и река. До деревни – два километра, до ближайшего клуба, где крутили кино, – десять… И вот однажды, в тот день, когда я отдыхала, после его работы мы просто пошли гулять – куда глаза глядят. Бродили вдоль Енисея… Смотрели на звезды… Млечный Путь на полнеба… Один раз даже спутник увидели – и все гадали: советский он или американский… Решили, что, конечно, советский… А Эдик стихи мне читал, хохмил… Словом, все у нас с ним было, как у тебя с твоим, – лицо матери перекосила гримаса отвращения, – Арсением чудным… – И добавила зло: – Романтика!…
   Потом мать сделала паузу и произнесла совсем иным, тихим тоном:
   – Влюбилась я в него…
   Настя смотрела на пожелтевшее, исхудавшее лицо матери и думала: «Почему – ну почему этот разговор не состоялся у нас раньше?! Когда я была девочкой – молодой, совсем юной? Неужели мать боялась, что я чего-то не пойму? Или – пойму неправильно? Или она уронить себя в моих глазах боялась?… Почему мы впервые в жизни начали с ней разговаривать только сейчас? Когда, судя по всему, стало уже слишком поздно для того, чтобы нам понять друг друга? Подружиться?…»
   – Ну а что было потом – ты сама легко можешь себе представить. – Голос матери построжел. – Объятия, поцелуйчики… А позже случилось и все остальное… Я его, дура, любила… И совсем уж думала, что…
   Мать остановилась и горько махнула рукой.
   – Он… Он был твоим первым? – тихо, осторожно спросила Настя.
   Ирина Егоровна не осадила дочь, как того втайне опасалась Настя. Она внимательно посмотрела ей в глаза и строго сказала:
   – Нет. Не первым.
   – А… – начала пораженная Настя. Она хотела выпалить: «А кто же им был?»
   Но мать оборвала ее:
   – Об этом – после.
   – А что… Что было потом? – спросила Настя. – С этим Эдиком?… Ну, то есть с моим отцом?
   – Ну что было… – вздохнула мать. – Мы построили этот несчастный коровник. Вернулись в Москву… Монетки в Енисей бросали, чтоб еще раз туда вернуться… И ведь искренне тогда хотели вернуться… Несмотря на тяжелую работу и все тяготы – мы были счастливы там… По-настоящему счастливы… Мы получили расчет в совхозе – по четыреста пятьдесят рублей на каждого… Поделили деньги поровну, как и договаривались… Огромные деньжищи по тем временам… Вернулись мы в Москву на самолете. Тогда это показалось мне каким-то чудом: пять часов полета, и вот мы уже в столице… А здесь многоэтажные дома, и машины, и витрины, и даже неоновые вывески…
   Лицо матери опять стало мечтательным.
   Она вздохнула и продолжила:
   – Мы как-то сумбурно, впопыхах простились с Эдиком на аэродроме… Меня встречала мать, на отцовском автомобиле с персональным водителем… А уже на следующий день мы вместе с нею выехали на поезде на юг, в санаторий… Она все ужасалась, какая я чернющая да худая, и срочно решила меня оздоравливать да откармливать… А Эдик поехал к себе, домой, в свой город…
   – А он был не москвич? – с живейшим интересом спросила Настя.
   Мать усмехнулась – очевидно, в адрес Насти, которая своим романом с немосквичом, лимитчиком, столь несчастливо повторила ее судьбу.
   – Да, он был из Камышина, – губы Ирины Егоровны презрительно скривились, когда она произносила название города.
   Мать на секунду задумалась, вновь уходя в себя в собственные воспоминания.
   Настя снова украдкой оглядела ее лицо и в очередной раз поразилась, насколько же она сдала.
   «Это ей – наказание за все, – вдруг подумалось Насте. – За все то, что она сделала – со мной и с Арсением». И тут же устыдилась своей мысли. «Грех так думать! Ведь она же мать мне! Что бы она ни сделала – все равно мать».
   А Ирина Егоровна между тем продолжала:
   – Итак, мы с маменькой, Галиной Борисовной, отправились на отдых в Сочи, в санаторий. Эдуард поехал в Камышин, навещать своих. – Последнее слово мать опять выделила пренебрежительной интонацией. – Матери моей я, конечно, ничего не рассказала о нашем с ним романе… Ну, это тебе, я думаю, знакомо… Ведь ты тоже до последнего скрывала от нас свои отношения с Арсением…
   Мать сделала паузу, а потом вздохнула и продолжила:
   – Первые дни в Сочи я была просто ошеломлена. И переменой обстановки, и тем, что кругом люди, море, и ничего не надо делать, и можно спать, сколько захочешь… Я дремала целый день, засыпала даже прямо на пляже, на жестком топчане… Отъедалась фруктами, чебуреками… А потом, дня через три, я начала скучать по нему, по Эдику… От каникул, правда, оставался жалкий огрызок – уже шли двадцатые числа августа. И мы должны были скоро снова увидеться… Но мать, Галина Борисовна, меня ошарашила: оказывается, наши путевки заканчиваются только двенадцатого сентября. «А как же институт?» – спросила я. «А, чепуха, – отмахнулась она. – Евдокия Гавриловна, моя врачиха, сделает тебе справку. Здоровье дороже». Почему-то она считала, что в стройотряде я сильно подорвала свое здоровье и теперь мне необходим, как она заявляла, «полный и глубокий отдых». А я уже тосковала по этому подонку…
   «Итак, мой полумифический отец, – отметила машинально Настя, – уже превратился из красавчика Эдика в подонка. Быстро…»
   – Я написала ему письмо в Камышин, – рассказывала мать. – Эдик ведь оставил мне свой тамошний адрес… Потом я сообразила: письмо еще бог знает когда дойдет – да пока он еще ответит… И я как-то вечером убежала от матери на телеграф и отправила ему телеграмму… Что-то вроде «Люблю, обожаю, скучаю» – и написала свой сочинский адрес… Проходит день, два – а ответа на телеграмму никакого нет… Дурочка я тогда была исключительная… Почему-то решила, что все те чувства, что я испытывала к нему, и он должен испытывать ко мне…
   Ирина Егоровна вздохнула.
   – Доверчивая я была, хотя уже однажды и ученая… «Может, – думала, – он мою телеграмму не получил?…» Снова бегу на телеграф – никакого телефона у него там, в Камышине, конечно, не было – и снова ему телеграфирую. По срочному тарифу. Скучаю, мол, – и почему ты не пишешь, любимый?… И опять – никакого ответа… Эх…
   Ирина Егоровна горько вздохнула.
   – Мне восемнадцать лет тогда было – откуда ж я знала, что мужики терпеть не могут, когда им навязываются! Что чем хуже ты с ними обращаешься – тем больше они тебя ценят… Извини, мне нужно принять лекарство…
   Мать встала из-за стола. Подошла к буфету, нервно высыпала из разных пузырьков пригоршню разноцветных таблеток в ладонь, закинула их в рот, запила водой.
   – Я понимаю, конечно, что это как мертвому припарки… – произнесла она и безнадежно махнула рукой. И тихо сказала: – Но… Жить-то как хочется… – Голос ее дрогнул. – Кажется, что и не было этих двадцати пяти лет… Так они быстро пронеслись… И все мои тогдашние сочинские страдания…Теперь они кажутся чем-то даже приятным – по сравнению с тем, что мне… Мне предстоит… Ведь тогда и солнце светило, и море плескалось, и мужчины со мной заигрывали – стоило только матери на пять минут от меня отойти… Кстати, и не тошнило меня нисколько, хотя я уже тогда (как потом выяснилось) была беременна тобой… Но я об этом тогда даже и не подозревала… А главное: в то лето мне казалось, что вся моя жизнь – впереди. Да она, в сущности, и была впереди…
   Мать снова села к столу – напротив Насти.
   – Ладно, давай покончим наконец с этой историей… Про Эдика этого несчастного… – Ирина Егоровна внутренне собралась, голос ее окреп. – Этот подонок так и не ответил из своего Камышина ни на одну из моих телеграмм. Я уже была уверена: с ним что-то случилось… Стала рваться в Москву к первому сентября – мать меня не отпускала… Я не пошла ей наперекор. Осталась с нею на юге, в санатории… Но первого сентября позвонила одному парню, москвичу, который тоже был вместе с нами в стройотряде и у которого имелся дома телефон…
   Ирина Егоровна вздохнула.
   – Ну, позвонила и спросила его, словно между прочим: вернулся ли в Москву из своего Камышина Эдик. Тот парень прекрасно знал о наших с Эдиком отношениях, поэтому слегка удивился, когда я ему этот вопрос задала – что я через вторые руки об Эдике интересуюсь… Удивился – и говорит: «Да, с ним все в порядке, он вернулся, я его видел… Он в Москве, в общежитии…» Ну, раз так… Тогда я вызвала его, Эдика, на телефонный переговор…
   Настя досадливо цокнула языком. Она сопереживала матери.
   Ирина Егоровна развела руками.
   – Я же не понимала тогда – никто меня не научил этому! – что для женщины главное достоинство: ждать. Ждать и терпеть… И по возможности не показывать вида и веселиться…
   В этот момент Настя поняла, отчего мать никогда и ничего не рассказывала ей об отце: Ирине Егоровне – женщине амбициозной, чрезвычайно самолюбивой – было попросту стыдно вспоминать о той жалкой роли, когда она играла в том далеком романе.
   – И он пришел? На переговоры? – нетерпеливо спросила Настя.
   – Да, пришел, – кивнула Ирина Егоровна. – Я кричала что-то в трубку, и он кричал, были какие-то помехи на линии, вокруг моей кабинки собралась толпа… Словом, все было ужасно… Но главное, его тон был совсем иным, чем тогда, в стройотряде… Холодным таким, отстраненным, даже высокомерным… Совсем не так он говорил со мной летом, на берегу Енисея… Это я, несмотря на помехи и полторы тысячи километров расстояния, сумела заметить… «Ты мои телеграммы получил?» – спрашиваю. Да, говорит, получил. «А почему же не ответил?» А чего, говорит, писать, деньги зря тратить… «Как ты, что ты?» – кричу. А он только усмехается: да все нормально, мол, все у меня прекрасно. Приедешь, говорит, все обсудим… А что обсудим?… И – ни слова теплого! Ни словечка о любви!… Вышла я из автомата в растрепанных чувствах. Поплакала… Потом себя успокоила: да его холодность, наверное, объясняется тем, что неудобно ему кричать о своих чувствах. Он ведь тоже на «переговорке», в кабинке был, а там – вокруг народ… Наши же студенты… Я себя успокаивала: парни, они ведь такие – обычно застенчивые, не любят о своих чувствах на весь мир кричать… В общем… – продолжала она, – себя успокоила и стала дни считать – когда же я наконец в Москву поеду. С Эдиком со своим, – мать усмехнулась, – ненаглядным увижусь… Словом, произошла, как я потом только поняла, классическая история: она влюблена, а он – разлюбил… Точнее даже: и не любил, наверно, никогда… Как там этот подлец Онегин говорил: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…»
   – Легче, – машинально поправила Настя.
   – Что? – высокомерно произнесла Ирина Егоровна.
   – Пушкин писал: «Тем легче нравимся мы ей».
   – Ах, да какая разница! – досадливо воскликнула мать.
   Вот такой – нетерпимой, себялюбивой – Ирина Егоровна гораздо больше походила на себя самое, и Настя задалась вопросом: куда же делась та влюбленная, робкая, трепещущая студентка?… Что же матери пришлось пережить, прежде чем она превратилась в столь знакомую Насте с самого детства «железную леди»?
   – Вот, ты меня сбила, – капризным тоном пожаловалась мать. – О чем я говорила?
   – Как ты возвратилась с юга в Москву.
   – Ну да, вернулась… И на следующий день по возвращении помчалась в институт. Вся трепетала, как осиновый лист: я его увижу… И сразу же, утром, – увидела… Идет он мне навстречу, веселый, с друзьями – а на правой руке, на безымянном пальце, у него – золотое кольцо!…
   – Да ты что! – непроизвольно ахнула Настя.
   – Да-да, – покивала мать. – Ну, он меня увидел – в лице изменился… Ребятам что-то бросил, подошел ко мне. Ухмыляется: «А я вот женился». Меня как будто обухом по голове ударило. Я стою, не пойму, что происходит, – и все надеюсь, что это шутка, вот сейчас он скажет, что это розыгрыш, что он просто пошутил… Ведь совсем недавно, летом, он такие слова мне говорил, таким нежным был… А он начал что-то лепетать: о невесте в своем Камышине, что у них свадьба давно намечалась, и он не мог нарушить слово… Что он меня, дескать, всегда любил и всю жизнь будет помнить… Что, мол, то время, что мы провели вместе, – лучшее в его жизни… В общем, нес обычную мужскую галиматью – у меня все в голове плыло, я и не поняла половины… Повернулась и убежала…
   Настя сочувственно кивала, и на глаза ее наворачивались слезы.
   «Да, мужики – мастера бить по самому больному», – подумалось ей, и сразу вспомнился эпизод из ее собственной жизни: подонок Валера, оскорбивший ее на маскараде в университете…
   А мать продолжала свой рассказ:
   – Не помню, как я добралась в тот день до дому… А вернулась – у меня сразу температура подскочила… Жар… Не знаю, что это было: грипп, простуда – или просто нервы… В общем, я провалялась целую неделю – в буквальном смысле в бреду, в горячке… А потом мать потащила меня к своей врачихе…
   – Помню ее, – кивнула Настя. – Она мне еще о Николеньке первой сказала…
   – …И та поставила мне диагноз, – мать метнула короткий строгий взгляд на Настю: как смеет та ее прерывать. – Диагноз был простой: беременность, шесть недель.
   Ирина Егоровна вздохнула.
   – Ну а что родители? – поинтересовалась Настя.
   – Мать сначала просто вздохнула: «Нагуляла…» А вечером они устроили совместно с Егором Ильичом семейный совет. Решали, что со мной делать. Отправить на аборт? Женить на «подлеце» насильно? Стереть в порошок соблазнителя? Исключить его из комсомола, выгнать из института, отправить в армию, в дисбат!… Но я сама уже к тому вечеру все для себя решила. Решила ясно, твердо и бесповоротно. Мне сразу стало так легко и спокойно-спокойно – и поэтому я себя с этой позиции никому уже не давала сбить. Итак, я постановила: во-первых, буду рожать. В любом случае. Одна, с мужем – неважно… А во-вторых, я не унижусь до того, чтобы сводить счеты с подлецом – тем более с помощью отца или парткома. Пусть он живет как хочет, и господь ему судья!…
   Глаза Ирины Егоровны гордо сверкнули.
   – Ну а все, что случилось дальше, ты знаешь. – Мать усмехнулась. – В мае следующего года родилась ты. И мои родители, твои бабка с дедом, так никогда в жизни и не узнали, кто на самом деле твой отец. Хотя мать не раз ко мне с расспросами подступалась… А с ним самим, подонком, мы никогда в жизни больше даже и не разговаривали… Когда мы в тот год встречались вдруг в коридорах в институте – а у меня уже пузо, извините, на нос лезло, – он отворачивался и бочком-бочком прошмыгивал куда-то в сторонку… А с апреля шестьдесят пятого года, как я в академку ушла, мы и не виделись больше никогда… И хотя меня подговаривали – и Люсьена, и другие девчонки: написать на него заявление в комитет комсомола, навсегда испортить ему жизнь – я до этого не унизилась… И парни наши ему хотели темную устроить – да только я им тоже строго-настрого запретила… Не стоил он больше ни моего внимания, ни чьего-нибудь внимания вообще! И мести тоже не стоил!…
   – И ты не знаешь, – после паузы осторожно спросила Настя, – что с ним, моим отцом, дальше стало?
   – Отчего ж не знаю, – усмехнулась Ирина Егоровна. – Знаю.
   – Ну и?…
   – Не «нукай», – строго сказала мать. – Приезжал он сюда, в Москву, на встречу однокурсников. В восемьдесят шестом году, на двадцатилетие окончания института. Из своего Камышина приезжал. – Губы Ирины Егоровны презрительно искривились. – Я сама его не видела, но мне про него Люсьена рассказывала… И не узнала б его, говорит, настолько Эдик переменился. Толстый стал, лысый, с золотыми зубами… Однако все те же ужимки, гитара, песенки – да только смотрится это теперь, не в двадцать лет, а в сорок, очень смешно… Женат он все на той же… На нашей, – мать презрительно хмыкнула, – разлучнице… Он показывал Люсьене ее фотографии… Толстая, старая корова, поперек себя шире… Она у него на ткацкой фабрике работает, мастером смены. А сам он – заместитель начальника СМУ. Есть у них двухкомнатная квартира в панельном доме, дачка шесть соток, автомобиль «Запорожец»…
   Мать язвительно фыркнула.
   – Тихое провинциальное счастье… Ну и двое детей у него. Уже взрослых… Однако они вместе с ними живут – в той самой двухкомнатной панельной конуре… Могу себе представить!… Дочка у него имеется – так сказать, твоя сводная сестра… И родилась она на несколько месяцев позже тебя, в июне шестьдесят пятого…
   – Значит, он…
   Настя не договорила, испугалась реакции матери. А хотела она сказать, что отец, выходит, в одно и то же лето и ее, Настю, зачал… И от совсем другой женщины – ее сестру…
   – Ну да. – Мать поняла Настину мысль, усмехнулась. – Папаня твой – настоящий бык-производитель… Был… – Она презрительно хмыкнула. – Имеется у него также сын, на четыре года младше тебя – стало быть, двадцати одного года от роду… Люсьена мне говорила: жаловался Эдик на свою жизнь… Недружно, говорил, они живут: и с женой, и с детьми. Собачатся. Дочка все замуж никак не выйдет… Сын уже за воротник закладывает… В общем, не случилось ему в жизни счастья… Бог – или какая там есть наверху высшая сила? – его за меня покарал…
   – А про тебя? Про тебя-то он что, не вспоминал? – поинтересовалась Настя.
   – Ну еще бы не вспоминать! – горделиво и злорадно усмехнулась мать. – Еще как вспоминал!… Как подвыпил, стал плакаться Люсьене: ах, какой он дурак был, какую девушку упустил… Как он жалеет… И по ночам, дескать, я ему снюсь… Все телефончик мой у Люсьены выспрашивал – да она ему не дала… Еще не хватало! Пусть, старый провинциал, локти себе теперь покусает…
   – Что же ты, мама, никогда мне про него не рассказывала? – с легким упреком спросила Настя. – Даже когда я уже взрослая стала?
   – А зачем это? – Немедленно ощетинилась мать. – Чтоб он приезжал сюда, в мою квартиру?… Чтобы детей этих несчастных – твоих, с позволения сказать, сводных братьев-сестер – сюда, к нам в Москву, привозил?… Знаю я этих провинциалов!… Их мне тут еще не хватало!
   «Да, – подумала Настя, – теперь понятно, почему ты, мать, так, в штыки, приняла моего Арсения… Ожегшись на своем молоке – ты дула на мою воду…»
   Но… Вслух Настя ничего не сказала. Не время сейчас спорить и выяснять старые обиды.
   Все-таки мать – ее мама! – умирала.
   Умирала от рака.
 
   …Когда Настя вернулась домой, Арсений не спал. Он никогда не ложился, пока она не возвращалась – когда бы это ни было: в одиннадцать вечера, в час или в два ночи…
   Вот и сейчас: он сидел на кухне, курил, как паровоз, – лагерную «Приму», пил дочерна заваренный чай «Бодрость» и стукотал что-то на машинке. Делал вид, что страшно увлечен работой. Даже головы не поднял, когда она хлопнула входной дверью и заглянула на кухню из коридора. Но она-то видела: на самом деле он ждет. Ждет и волнуется… И в ее сердце, измученном рассказом матери, торкнулись любовь, нежность – и радость: он ждал – ее, и волновался – из-за нее, и не спал – из-за нее…
   Сенька сделал вид, что с трудом отрывается от работы, словно бы нехотя поднял на нее глаза. (А она видела: неправда, неправда! Все это игра! На самом деле он рад. Чертовски рад ее видеть!)
   Арсений буркнул:
   – Чего ты так долго?
   – Как Николенька? – ответила вопросом на вопрос Настя.
   – А что ему сделается! – с наигранным неудовольствием нахмурился Арсений. – Спит.
   – Покормил?
   – Нет, – язвительным тоном отвечал Сеня. – Чего это я его буду кормить?… Наоборот, я ему клизьму поставил. С патефонными иголками.
   – Се-ня! – пытаясь быть строгой, прикрикнула она.
   – Да покормил, покормил… – шутливо поднял руки вверх Арсений. – В слоника мы с ним играли… В слоника-папу и слоника-сыночка… Иначе б я кашу в него не впихнул… Что это за манера – играть за едой? – ворчливо продолжал Арсений. – Ты приучила… Странный обычай – любой ценой ребенка накормить! Дикий обычай, советский, нецивилизованный… Никто в мире детей насильно не кормит. Жрать захочет – сам поест…
   – А ты-то ужинал? – спросила, уводя разговор в сторону, Настя.
   Ей был мил псевдоворчливый тон вечерней перепалки. Она душой отдыхала, отмякала после всего горестного и жуткого, что навалилось на нее только что. После всего, что рассказала ей мать.
   – Да ужинал, ужинал… – ответствовал Арсений. – Картошки вон себе нажарил.
   Настю всегда поражала (и, признаться, радовала) полная неприхотливость Сеньки в еде. Он готов был есть что угодно – лишь бы утробу набить: картошку – так картошку, макароны – так макароны, а мог и попросту хлеба с солью намяться. Вполне объяснимая непритязательность – с его-то прошлым. И очень, честно говоря, ценная – по нынешним-то дефицитным временам.
   – И тебе я картохи оставил, – продолжал Арсений, неофициальный Настин муж: супруг не венчанный, не расписанный… – Будешь шамать?…
   И тут же, без перехода, наконец спросил:
   – А где ты была? – И пристально посмотрел ей в глаза.
   Под таким кинжальным взглядом не соврешь.
   Настя не выдержала Сенькиного испытующего взгляда, отвернулась и тихо проговорила:
   – У матери.
   – Вот как? – холодно поднял брови Сеня.
   – Да.
   Лицо Арсения замкнулось. На нем отразилась целая палитра негативных эмоций: и брезгливость, и отвращение, и сдержанный гнев.
   – У нее все плохо, – поспешила сказать Настя, чтобы оправдаться.
   Она все равно почувствовала себя виноватой. Виноватой за то, что съездила к умирающей матери.
   Из-за этого своего чувства вины (а она ни в чем на самом деле не виновата!) она разозлилась.
   Разозлилась на Арсения.
   – Мама умирает! – с вызовом заявила она.
   – Ну да? – с усмешечкой переспросил Сеня.
   – Да! Да! – выкрикнула Настя. – У нее рак!
   Лицо Сени не выразило ни грана сочувствия. Напротив, на нем отразилось нечто похожее на злорадство. Ненависть Арсения к теще была глубока и неизбывна. И причины для подобной ненависти имелись. Сеня был уверен: именно по вине Ирины Егоровны он больше трех лет провел в тюрьме.
   Эта история случилась 11 марта 1985 года. В тот день родителей тещи убили, а их квартиру ограбили. В преступлении обвинили его, Арсения. Он был арестован и осужден и, только выйдя по амнистии, смог установить истинного преступника – им оказался шофер Капитоновых. Однако из дневника шофера следовало, что он был просто исполнителем, а заказчиком убийства выступила дочь потерпевших. Его теща Ирина Егоровна Капитонова.
   Может быть, шофер врал. Может, он просто пытался на кого-то свалить вину. Но Сене-то от этого не легче! Три года вычеркнуты из жизни. Университет (с каким трудом он туда поступал!) так и не окончен. И навсегда к нему прилепилось клеймо бывшего зэка^[5]…
   Что, после всего этого он должен Ирине Егоровне еще и сочувствовать?
   Настя заплакала. Она вдруг поняла: это только ее привилегия – плакать.
   И больше ее мать не оплачет никто.
   Разве что, может, первый муж Насти – Эжен.
   Эжен… Подлец, предатель, сволочь. Высокомерный негодяй. Да и то: выдавит ли он из себя хоть слезинку?… Нужна ли Ирина Егоровна ему теперь?…
   Да и, положа руку на сердце: даже она, Настя, – разве она не почувствовала нечто вроде облегчения, когда услышала, что мать скоро умрет?
   От этой мысли ей стало еще горше, и она заплакала навзрыд, уткнувшись в висевший на крючке фартук.
   Сеня и не подумал утешать ее.
   Боже, боже мой! Да что же за жизнь прожила ее мать, что смерть ее не будет оплакана больше ни одним человеком?!
   Арсений демонстративно ушел в комнату.
   А Настя плакала. Плакала одна.
   Плакала – и вспоминала другой рассказ матери.
   Страшный рассказ…

***

   – Тебе, конечно, не очень-то жаль меня? – Ирина Егоровна проницательно посмотрела Насте в лицо.
   Настя вздрогнула.
   – Что ты, мама, – пробормотала она.
   И опустила взгляд, встретив угольки маминых глаз.
   Да, она права.
   Ей жаль – но не мать, а просто женщину – в общем-то, молодую и красивую… Которая по злой прихоти – чьей? бога? дьявола? – должна умереть в самом расцвете сил…

 
Я сегодня весь вечер буду,
задыхаясь в табачном дыме,
мучиться мыслями о каких-то людях,
погибших совсем молодыми…
 

   Когда-то Настя плакала над этим стихотворением. Плакала оттого, что должны погибнуть какие-то совершенно неизвестные ей люди… И точно так же она сочувствовала бы сослуживице, подруге, соседке или героине газетной статьи… И матери она тоже сочувствует. Но той скорби, от которой сводит мозг и колет сердце, у нее все-таки нет.
   Насте скорее было жаль себя. Девочку, которую мать родила от подонка. Девочку, все детство мучившуюся из-за того, что она всем мешает и никому не нужна.
   Ирина Егоровна вздохнула, в глазах ее блеснули слезы. Она прошептала:
   – Что ж… Я сама виновата.
   – Ты не виновата ни в чем, – твердо сказала Настя. – Ты просто жила… Так, как считала нужным.
   – Ладно, – отмахнулась мать. – Не утешай. Щадящего режима врачи мне не назначали.
   Ее взгляд затвердел. Настю вдруг захлестнула волна жалости к ней – такой мужественной, сильной, умной.
   «Я просто никогда не понимала ее. Просто не понимала – потому и не любила… А сейчас – уже слишком поздно что-то менять. Нужно просто дожить вместе с ней эти последние дни, недели – может быть, месяцы… Дожить – в согласии и любви. Пусть даже моя любовь будет не такой искренной, какой могла бы быть.
   И Настя сказала:
   – Что теперь говорить! Давай лучше еще чайку выпьем… мамочка.
   Ласковое слово сорвалось с языка само собой. И Настя повторила, смакуя:
   – Мамочка… мамуля.
   – А ты знаешь, – задумчиво сказала Ирина Егоровна. – Я пытаюсь вот сейчас вспомнить… Твоя бабушка, Галина Борисовна… Я ведь тоже никогда не называла ее мамулей…
   – Ну, бабушка такой строгой была, – попыталась пошутить Настя. – Мне вообще хотелось ее всю жизнь на «вы» называть.
   – Не в этом дело, – не приняла ее шутки мама. – Рассказала бы я тебе… Ладно, потом… Ты правда чаю хочешь – или просто так сказала?
   «Чего уж теперь из себя примерную дочку строить!» – подумала Настя. И спросила:
   – А коньяк у тебя есть?
   Мама усмехнулась:
   – Врачи мне запретили… И пить, и курить. Решение, согласись, весьма своевременное. И принципиальное.
   И достала из кухонного шкафчика бутылку «Наполеона» – почти пустую, на донышке с полстакана. Уверенным жестом разлила коньяк по стопкам.
   «А раньше спиртное у нас в огромном количестве в баре стояло, – отметила Настя. – И никто его сроду не пил. Бедная мама!»
   Появились на столе и сигареты – крепчайший «Кэмел» без фильтра. Пачка тоже была почти пустой – хотя раньше мать курила только в особых случаях. Красовалась при гостях с легкой коричневой сигареткой и, кажется, даже не затягивалась.
   – Будешь? – Она протянула пачку Насте.
   Сразу вспомнилось из детства: «Унюхаю, что от тебя табачищем несет, – из дома вышвырну. Поняла?!»
   – Побалуюсь, – вздохнула Настя, вытягивая из пачки сигарету.
   Они с Сеней уже месяца два не видели не то что «Кэмела» – даже болгарской «Стюардессы». Кашляли от невкусной и крепкой дукатовской «Явы».
   – А я и так знаю, что ты куришь, – вдруг улыбнулась мать. – Тебя Николенька заложил.
   – Николенька? – удивилась Настя. – Когда это он успел?
   Ирина Егоровна прежде никогда не проявляла интереса к своему внуку.
   После того как Настя переехала к Сене, Николенька видел Ирину Егоровну от силы пару раз. И Настю очень смешило, что мальчик называет бабушку на «вы».
   – Я сегодня в садик к нему приходила, – мать с наслаждением затянулась. – Он сказал, что от меня пахнет «так же, как от мамы и папы». Эх вы, курильщики, – не удержалась она от упрека. – Мне-то уже все равно, а вы зачем себя травите?
   Настя уже рот открыла – оправдываться, но мать ее остановила:
   – Да ладно. Живите, как умеете… А знаешь, мы с Николенькой на «ты» перешли. И я обещала, что в зоопарк его свожу. И в цирк, на тигров. Ты ведь не против?
   – Тебе, мамуль, просительный тон не идет, – усмехнулась Настя. – Веди его, конечно, куда хочешь. Только он тебя измучит – капризный стал…
   – Ну, со мной, как ты помнишь, не покапризничаешь! – подмигнула ей Ирина Егоровна. И большим глотком допила свой коньяк.
   «Я бы смогла ее полюбить! Смогла бы! – подумала Настя. – Только, наверно, уже не успею…»
   И сказала, чуть не плача:
   – Эх, мамочка… ну почему, почему ты раньше никогда так со мной не говорила?
   – Дура я была, – припечатала Ирина Егоровна. – И педагог никчемный. Считала, что детей надо в строгости держать – чтоб они наших ошибок не повторяли.
   – Но что же тогда получается? – воскликнула Настя. – Тебя же, ты говоришь, тоже в строгости держали. Ты бабушку и боялась, и слушалась… Совсем как я – тебя. Только все равно в восемнадцать лет…
   – В подоле принесла, – спокойно закончила мать: договорила то, что не решилась произнести Настя.
   – Да! В подоле! – Настя обрадовалась, что Ирина Егоровна докончила фразу, вертевшуюся у нее на языке. – Значит, должна быть какая-то другая педагогика! Зачем же нужно, чтобы ребенок боялся? Он родителей любить должен, а не бояться!
   – Ну, Настя, повело тебя… – спокойно констатировала мать. – Не пей больше, раз не умеешь.
   Она решительным жестом отобрала у Насти коньячную рюмку.
   Кажется, ей хотелось допить самой – но Ирина Егоровна удержалась, выплеснула остатки коньяка в раковину.
   – А про бабушку и дедушку твоих… Не хотела я тебе рассказывать… Но уж каяться – так каяться… Да и тебе знать полезно…
   Ирина Егоровна вдруг встала. Резко повернулась, вышла из комнаты. Настя растерянно смотрела ей вслед.
   Вернулась мать быстро. В руках – школьная тетрадка. Держала ее мать брезгливо, двумя пальцами. Настя с удивлением смотрела на ветхую, выцветшую от времени обложку. И на надпись вылинявшими чернилами:
   «Тайный дневник Иры Капитоновой, 1964 год».
   – Читай, – приказала мать. Швырнула тетрадку на стол и горько добавила: – Я бы и сама тебе все рассказала, но не могу. До сих пор не могу…
   – Почему? – удивленно спросила Настя.
   – Ты поймешь, почему. Когда прочувствуешь, – вздохнула Ирина Егоровна и закурила новую сигарету.
   Настя пожала плечами. Не хочет рассказывать – не надо. Она осторожно, чтобы старая тетрадка не рассыпалась в прах, открыла ее и принялась читать.

1964 год, весна

   …Я давно знала, что со мной что-то не так. Очень давно, лет, наверно, с пяти. Когда мы с отцом, Егором Ильичом, ездили в Южнороссийск и злая тетка (папа объяснил, что это наша бывшая соседка, но я ее совсем не помню) сказала, что у меня глаза «точь-в-точь, как у Арины».
   Я долго приставала к папе, кто такая эта Арина и откуда у меня вдруг взялись ее глаза, а он рассердился и объяснил, что соседка имела в виду бабушку Арину Родионовну; ту самую, что рассказывала сказки Пушкину, хотя даже ребенку (а я и была тогда полным ребенком) понятно, что няня Пушкина здесь совершенно ни при чем.
   А потом, когда мы вернулись в Москву, я подслушала, как папа говорил маме, что у «патлатой гидры развязался язык». Я сразу поняла, что патлатая гидра – эта та сама злая тетка, которая сказала мне про Аринины глаза. И на следующий день спросила у мамы, кто такая Арина, а мама стала кричать на меня, и запретила произносить это имя вслух, и пообещала, что никогда в жизни больше не купит мне мороженого, если я буду приставать к ней с глупыми вопросами.
   …Больше никто и никогда не говорил про Арину, и я совсем забыла про то, что у меня «ее глаза» и с этим связано что-то странное. А в пятом классе я сильно поранила ногу, и мне делали переливание крови в той же поликлинике с красивыми пальмами, где лечились папа и мама. И я услышала, как медсестра спрашивает у врача, по какой причине группа крови ребенка не совпадает с группой крови родителей. А врач смеется и отвечает:
   – А по той, милочка, причине, что дети иногда бывают и приемными…
   Я снова начала приставать к папе (мне казалось, что это безопаснее, чем говорить с мамой), но он только накричал на меня и сказал, чтобы я не слушала взрослые разговоры, раз все равно ничего в них не понимаю… А потом успокоился, подвел меня к зеркалу и сказал: «Смотри! У тебя глаза – серые, и у меня – серые. У тебя нос прямой – и у меня прямой. Разве мы не похожи? Значит, ты – моя настоящая дочка. И я тобой горжусь».
   И я согласилась с ним. Но решила, что обязательно в следующий раз сама спрошу у врача, что он имел в виду, когда говорил о приемных детях. Но, наверно, папа догадался об этом, потому что в ту поликлинику мы больше не ходили, и даже страничка в нашей телефонной книге, по которой вызывали врача из той красивой поликлиники, почему-то оказалась вырванной…
   Тогда я стала рассматривать наши семейные фотографии и расспрашивать папу: «Кто эта тетя? А кто – вот эта?» И он терпеливо мне отвечал, и имя Арина не называл ни разу, а мама отчего-то очень сердилась и просила, чтобы «мы занимались генеалогией в ее отсутствие».
   Но потом мне стало совсем некогда, потому что мама отдала меня на английский язык и в легкую атлетику, чтобы у меня не было времени думать о глупостях. Но я все равно думала по ночам про эту тетю Арину, и догадывалась, что так зовут мою настоящую маму, и пыталась даже вспомнить, как она выглядит, но только у меня ничего не получалось… Я помнила, как я капризничала, когда была совсем маленькой и не хотела есть кашу, но кашу в меня всегда запихивали мама и папа – Галина Борисовна и Егор Ильич, то есть те мама и папа, которых я знала…
   А потом папа сказал, что я должна доказать, что я – настоящая Капитонова. И когда я спросила, как мне это доказывать, он объяснил, что для этого я должна много заниматься, чтобы поступить в институт… Вот что придумал папа. Он сказал:
   – А если ты не поступишь в институт, то я и правда буду сомневаться – а моя ли ты дочка?
   И я обещала ему, что сделаю все, чтобы доказать, что я – его дочь.
   А сегодня стало известно, что меня приняли, и мы с мамой и папой пили шампанское, а потом отец – могу ли я теперь называть его отцом? – рассказал мне все.
   Рассказал мне, что на самом деле – я дочка его двоюродной сестры Арины, и что Арина – всегда, как он выразился, вела «вольный образ жизни», и что он даже ума не приложит, «кто может быть моим настоящим отцом».
   Я заплакала и сказала, что все равно хочу видеть их обоих, и мою настоящую мать, и моего настоящего отца.
   А папа (не могу же я теперь взять и называть его «дядей Егором»?) усмехнулся и сообщил пренебрежительно:
   – Ты опоздала, Ирочка. Аринка уже лет десять, как померла. Допилась до белой горячки.
   – Не говори про нее так! – закричала я.
   – Не смей на меня орать! – приказал папа.
   Он никогда раньше не говорил со мной так строго.
   – Пожалуйста, не говори о моей настоящей маме в таком тоне, – попросила я его.
   – Твоя мать – это Галина Борисовна. Она тебя вырастила, выкормила, вывела в люди. А твой отец – это я.
   Но я всегда была упрямой и возразила ему:
   – Ты – не настоящий отец. А я хочу знать своего настоящего папу.
   – Ну, тогда поезди по тюрьмам. Или по ссылкам. Или по шалманам. Авось отыщешь, – засмеялся мой ненастоящий отец.
   И я закричала:
   – Ненавижу тебя!
   И он впервые меня ударил, и выбежал из комнаты, и я слышала, как он говорил моей ненастоящей маме:
   – Ты, Галина, была права. Вырастили отродье на свою голову…

***

   – И ты так ничего не узнала о них? – выдохнула Настя. – О своих настоящих родителях?… Больше ничего не узнала?
   – Нет, – грустно улыбнулась Ирина Егоровна. – Тогда – не узнала. Потому что очень скоро мне стало не до того.
   Она вышла из кухни. Вернулась с бутылкой – снова коньяк, непочатый.
   Дрожащей рукой наполнила свою рюмку. Насте – плеснула чуть на донышко. Закурила.
   Настя сидела ни жива ни мертва. Ее мозг терзала догадка – такая страшная, что ей даже не хотелось об этом думать…
   – Ты говоришь – стало не до того, – с надеждой произнесла она. – В том смысле, что ты уехала в стройотряд, и там влюбилась, и потом у тебя появилась я?
   – Не совсем. – Ирина Егоровна свою стопку выпила залпом. – Видишь ли, Настя… С тех пор, как отец… как Егор Ильич мне все рассказал, с ним что-то случилось. Он начал пить – помногу… С работы приходил постоянно злой. И пьяный… Кричал на маму… на Галину Борисовну. А меня просто не замечал. Демонстративно не замечал. Отворачивался, когда я выходила к завтраку. Цедил сквозь зубы, когда я его о чем-то спрашивала. И… бил меня… За то, что я отрезала волосы и сделала «химию». За то, что вернулась домой не в десять, как обещала, а в половине одиннадцатого. И даже за то… знаешь, как он говорил… за то, что я смотрю на него волчьим взглядом… Но я все терпела. И жалела уже не себя – а его… Мне казалось, я понимаю, что происходит… Мне казалось, что так он срывает злобу за то, что я – не его дочка… А однажды… однажды он пришел домой очень рано, мама еще не вернулась с работы. Я в это время купалась. Я не ждала, что кто-то придет и дверь в ванную не заперла. Лежала в воде и массировала ноги специальной щеткой – тогда считалось, что это хорошее средство для поддержания фигуры… И он ворвался в ванную, пьяный, и стал кричать, что я совсем потеряла стыд, что пробы на мне ставить негде… Я выскочила из воды, хотела вытолкать его, но он… он схватил меня…
   – Нет, мама, нет! Не рассказывай!… Пожалуйста! – закричала Настя.
   Она выскочила из-за стола, подбежала к матери, обняла ее, зарылась в пропахшие табаком волосы… И всхлипнула:
   – Как он мог?!
   – Потом он что-то говорил про затмение, – цинично усмехнулась Ирина Егоровна. – Про помрачение рассудка… И про аффект… Ну, Настенька, не плачь, не плачь…
   Мама осторожно высвободилась из ее объятий. Опять налила себе коньяку. Виновато сказала:
   – Я, наверно, пью слишком много… Но ты же не будешь меня укорять?
   – Мама… – выдохнула Настя. – Да если бы я знала… Если б я знала про все это раньше! Знаешь, как бы я любила тебя! Как бы жалела! Как берегла!
   – Ни к чему тебе это было знать, – отрезала мать.
   Ее губы кривились – то ли в усмешке, то ли в горькой гримасе.
   «Она старается сделать вид, что давно все пережила… Она старается – даже сейчас! – показать, что она – железная… Каменная. Всесильная. Что ж – пусть. Пусть, если ей так легче».
   – Как же ты смогла? – тихо спросила Настя. – Как ты смогла простить его?!
   Ирина Егоровна пожала плечами:
   – А у меня другого выхода не было… Практически сразу после этой истории я уехала в тот стройотряд. Ну а что там случилось – я тебе уже рассказала… И куда же мне было деваться – одной, с тобой, грудным ребенком?… Да и отец – Егор Ильич то есть – в ногах у меня валялся. Умолял понять и простить. Говорил, что пьян был, что не смог бороться с соблазном. Клялся, что с собой покончит, если я его не прощу. Я и простила…
   Глаза матери сверкнули недобрым огнем.
   Она повторила раздумчиво:
   – Да, простила… До поры до времени…
   Настя почувствовала, что сходит с ума. Она схватила свою рюмку, на дне которой плескался коньяк. Выпила, закашлялась, потянулась за сигаретой… Руки тряслись, она никак не могла состыковать огонек зажигалки и «кэмэлину».
   Мама усмехнулась – да, в твердости духа ей не откажешь – и помогла Насте прикурить. Горько улыбнулась:
   – Ну что, доченька? Небось не рада, что мы с тобой этот разговор завели? Зря, зря я тебе рассказала… А то жила бы ты себе спокойно… Считала бы, что я – тварь, каких поискать… Кляла бы со своим Сенькой мать-злодейку…
   – Нет. Не зря, – твердо ответила Настя. И вдруг попросила: – Покажи мне их фотографию.
   – Чью? – Мама сделала вид, что не понимает.
   – Фотографию моих настоящих бабушки и дедушки. И не говори, что у тебя ее нет.
   – Ишь, раскомандовалась, – усмехнулась мама.
   Но фотографию принесла. Жалкую любительскую карточку с полуразмытыми контурами.
   Настя с жадным любопытством вгляделась в лица: неопрятная женщина с потухшими глазами… Рядом – небритый, испитой мужик…
   – Вот они, мои генетические родители. Папашу, кстати, тоже зовут Егором.
   – А с ним что сталось?
   – Да ты знаешь – Егор Ильич оказался прав. Сгинул папочка где-то на зонах. Даже могилу – и ту найти не удалось.
   Настя снова и снова щурилась, пытаясь углядеть в равнодушных лицах знакомые черты. Нет, ничего, абсолютно ничего общего. Эти двое – Арина и другой Егор – люди будто с иной планеты. В обоих – ни намека на мамину стать, ее благородный профиль, ее красивые, глубокие глаза…
   – Ты совсем на них не похожа! – удивленно воскликнула Настя.
   Мама усмехнулась:
   – Наверно, потому, что пью меньше.
   – Глупостей, мамуль, не говори, – Настя уже и не удивлялась, что у нее получается разговаривать с мамой столь фамильярным тоном. – А они… эта Арина и этот Егор… Они не пытались с тобой повидаться? Не пытались хотя бы поговорить?
   – Нет. Никогда, – откликнулась мама. И горько повторила: – Никогда. Я никому не была нужна. Никогда и никому.
   – Неправда! – вскрикнула Настя. – Ты нужна! Нужна мне, и Николеньке, и Сене! И мы тебе найдем самых лучших врачей, и вылечим тебя, и потом начнем все сначала!… Чтобы все было по-настоящему. Как в нормальных семьях.
   – Спасибо, Настя, – растроганно сказала мама. – Спасибо. Лечить меня, правда, уже поздно… И чтобы, как ты говоришь, «по-настоящему» – все равно не получится… Но Николеньку в зоопарк и цирк я сводить успею. Послезавтра на Вернадского есть представление – я уже узнавала…

***

   Настины слезы все же тронули Сенькино сердце.
   Он пришел в кухню. Подхватил Настю на руки. Отнес в постель. Взбил ей подушку, укутал в два одеяла. Попросил:
   – Ты подожди, не спи… Я сейчас!
   Выскочил из комнаты, чем-то зазвенел на кухне.
   Настя уснуть и не пыталась: после сегодняшнего дня она, кажется, вообще спать не сможет. Никогда.
   Сеня вернулся быстро. Принес две рюмки. В обеих плескалась темная жидкость.
   – Отмечаем избавление? От тещи? – Настя постаралась, чтобы в голосе прозвучал сарказм.
   Сарказма не получилось. Вопрос вышел хриплым и жалким.
   – Дурочка, – беззлобно откликнулся Сеня. – Это лекарство. Тебе. Авторский метод: в одной рюмке коньяк, в другой – валерьянка. Помогает железно! Пей. В любом порядке.
   Настя начала с валерьянки. Сморщилась от ядреного вкуса.
   – А теперь – коньячок, – велел Сенька.
   – А ты уверен, что твои лекарства сочетаются? – слабо улыбнулась Настя.
   – Гарантирую. Как внук врачей. А значит, и сам врач.
 
   …Адский коктейль действительно помог: Настя опустилась на подушки – и вдруг заснула. Заснула очень быстро.
   Однако ни валерьянка, ни коньяк не спасли ее от кошмара.
   Приснилось ей болото – темно-зеленая жижа с сальной кромкой. И засохшие, страшные ели по берегам. И равнодушные глаза лягушек и птиц: твари лениво наблюдали за Настей. А она… Она стоит в середине болота и не может сделать ни шага. Только чувствует, как ледяная вода обжигает щиколотки и, чавкая, затягивает ее все глубже…
   Настя пытается вырваться – но болото вцепилось в нее насмерть. Пытается кричать – но только зря вспугивает тишину.
   И мрачному лесу на границе болота нет никакого дела до ее крика…
   Безумный, тягостный сон: вот она по колени в ледяной, страшной воде… По пояс… По грудь… И жуткая мысль – «Сейчас я умру!» – уже не вызывает у нее никаких эмоций.
   «Проснуться! Проснуться! Проснуться!» – приказывает себе Настя.
   Но вода только все сильнее сдавливает легкие, а на губах уже появляется болотный привкус.
   «Сеня!» – бесполезно кричит она и тянет вверх руки в тщетной надежде встретить его крепкую ладонь…
   Воздуха не хватает.
   – Нет! – умирая, кричит Настя.
   И чувствует, как ее подхватывают сильные руки…
   Она успевает облегченно подумать: «Все, я проснулась!»
   И радостно открывает глаза.
   Но… Но она снова оказывается во сне.
   В том же сне. Только уже не в болоте, а на поляне.
   Под равнодушными елями.
   Вся мокрая – аж тело от холода сводит! – но живая.
   Она лежит на жухлой траве и яростно втягивает воздух. А рядом, вполоборота к ней, стоит мужская фигура.
   – Сеня… – шепчет Настя. – Обними меня…
   Человек оборачивается, и она видит: это вовсе не Сеня, а его дед.
   Дед Николай. Но он же умер! Умер давно!
   Дед, кажется, умеет читать ее мысли.
   Он присаживается рядом – глаза у него грустные.
   – Да, Настя, я умер. Но ты не бойся… – И неожиданно залихватски подмигивает ей: – Видишь, я еще на что-то гожусь! Успел тебя вытащить. Как тебя в болото-то занесло?
   Настя шмыгнула носом:
   – Сенька…
   А при чем здесь Сенька – и сама не поняла.
   Но дед, видно, что-то понял. Кивнул:
   – Ладно. С Арсением мы еще поговорим. (А о чем поговорим – непонятно.) Сама-то ты как?
   – Плохо, – жалуется Настя. – С мамой беда…
   – Знаю, – вздыхает дед.
   И смотрит на нее – внимательно, испытующе. Мертвые так смотреть не умеют. Насте кажется, что она растворяется в его цепких, глубоких глазах… Они одновременно и изучают ее, и подбадривают, и лечат…
   – Мне тяжело, деда, – бормочет она. – Очень жаль ее! И я не знаю, что делать… что делать… А Сеня, кажется, даже рад. Рад, что все так удачно складывается…
   – Но его же можно понять, правда? – говорит дед. – После всего, что сделала с ним твоя матушка…
   – Можно, – соглашается Настя. – Но она ведь – моя мать! И я не могу все так просто оставить…
   – Не оставляй, – пожимает плечами дед.
   – А ты… ты знаешь, что мне делать?
   Тот усмехается:
   – Знаю.
   И тут Настя просыпается.
   И на лице ее – играет улыбка.
   Она – в своей постели. А рядом – Сенька.
   …Сенька – который уже не спал – немедленно потянулся обниматься.
   Обвил ее руками-ногами, зашептал:
   – Ну, доброе утро! Принцесса моя! Царевна! Что-то хорошее снилось, да?
   – С чего ты решил?
   – А ты улыбалась! Я уже полчаса за тобой наблюдаю.
   Настя хотела сказать – в сотый раз! – что ей не нравится, что он подглядывает за ней спящей. Но промолчала: все равно Сеньку не переделаешь. Ладно уж. Пусть подглядывает.
   – Снилась мне полная ерунда, – честно сказала Настя. – Я тонула в болоте и почти утонула. А когда уже начала задыхаться, меня твой дед спас. Николай Арсеньевич.
   – Да ты что! – живо отреагировал Сеня. – И мне сегодня тоже дед снился! Надо же!… Вот совпадение!…
   Настя не удивилась:
   – Да, он мне обещал.
   – Что обещал? – не понял Арсений. – Кто?
   – Дед твой обещал. Что он с тобой поговорит.
   – Но он со мной ни о чем не говорил!… Мы с ним просто на рыбалку ходили. На катрана.
   Настю как пружиной подбросило – Сеня даже отпрянул, заворчал:
   – Тебя что, клоп укусил?
   – Сам ты клоп! Тетрадка! Где тетрадка?!
   – О господи, да что с тобой? Какая еще тетрадка?
   – Дедова. Николая Арсеньича. С его рецептами.
   – В чемодане, наверно.
   Настя уже выпрыгнула из кровати, понеслась в коридор. На пороге чуть не сшибла сынулю – малыш шел к ним в комнату: любил по утрам понежиться в постели между мамой и папой.
   – Мама! – кинулся к ней Николенька. – Ты куда?
   Она быстро чмокнула его в теплую со сна макушку:
   – На антресоли!
   И помчалась на кухню за табуреткой.

***

   Настя воспользовалась правом «библиотечного дня» и на работу не пошла. Сенька тоже остался дома: «Отписываться буду!» Они вместе отвели Николеньку в садик и вернулись в квартиру.
   Настя даже новый кофе варить не стала – отправилась в спальню и немедленно уткнулась в тетрадку Николая Арсеньевича. Ту самую тетрадь, в которую дед записывал результаты своих экспериментов. Результаты лечения онкологических больных настоем из катрана.
   – Не поймешь ты там ничего! – тоскливо сказал Сенька. – Ты же не врач!
   – Пойму, – отрезала Настя.
   Она, по правде говоря, ждала, что Сенька вместе с ней посидит над тетрадкой. Поможет расшифровать дедовы каракули.
   Но он ей помощи не предложил, а просить она не стала. И пришлось самостоятельно продираться сквозь непонятный, типично врачебный почерк.
   Настя действительно разбирала мало. То и дело натыкалась на непонятные термины – а иногда дед и вовсе переходил на латынь.
   Без труда ей давались только начала абзацев: «Больной К. (З., Ю., Т…) поступил в стационар с жалобами на…» Далее шел темный лес. Симптомы, синдромы, непонятные Насте показатели.
   «Ладно, – думала она. – Главное – врубиться. Достоевского я тоже не сразу поняла».
   Сеня ее не трогал. Навис над своей печатной машинкой. Только по клавишам не стучал: кажется, думал о чем-то своем.
   Наконец решился. Пришел в спальню, сел на краешек кровати. Сказал – медленно, словно бы подбирая слова:
   – Настя… Рак неизлечим.
   Она ответила мгновенно: в дедовой тетрадке как раз нашлась подходящая цитата:
   «Официальная онкология декларирует тезис: есть три кита борьбы с раком – хирургия, химиотерапия и лучевая терапия. И не надо больше ничего придумывать. Однако позволим себе оспорить данное утверждение…»
   Она победоносно взглянула на мужа.
   Сеня вздохнул:
   – Дед имеет в виду начальные стадии рака. Первую, максимум вторую. А у Ирины твоей Егоровны – наверно, четвертая. Метастазы… Такую опухоль вылечить невозможно.
   Настя не сдавалась. Она снова ответила цитатой из дедовой тетрадки:
   «Препарат содержит антиангиогенезный фактор, прекращающий прорастание кровеносных сосудов в опухоль, чем обеспечивает ее атрофию…»
   Сеня повысил голос – чуть ни впервые за то время, что они жили вместе:
   – Настя, от рака нет панацеи. Нет, понимаешь, нет!!!
   Она вздрогнула от его резкого тона. На языке завертелось гневное: «Хватит орать!»
   Но Настя не закричала. Она тихо сказала:
   – Я и не ищу панацеи… И мама ее не ждет. Я просто хочу дать ей надежду. Всего лишь надежду, понимаешь?

***

   Как ни старалась Настя, как ни обхаживала Сеньку – помогать он ей так и не стал.
   Она поначалу пыталась хитрить. Демонстративно вздыхала над тетрадкой – притворялась, что ничегошеньки не понимает… Выложила на видное место стопки медицинских справочников и сидела над ними с пренесчастным видом. Даже на тяжелую артиллерию перешла – перестала готовить ужины. Демонстративно. Вроде как – у нее есть занятие поважнее.
   Но Сеня проигнорировал и ее намеки, и тяжелую артиллерию. И на отсутствие ужинов не ругался – просто жарил, к восторгу Николеньки, полную сковороду картошки. Кормил малыша поджарками, да еще и соленые огурцы есть разрешал. Тоже мне, детский диетолог.
   И Настя смирилась: «Ну и ладно. Хорошо, что хоть не мешает».
   Она поневоле вспоминала своего первого мужа, Эжена. С тем в такой ситуации было бы куда сложнее. Если ему оказывалось не по душе что-нибудь, что делала Настя, он просто запрещал ей, и все. Вышвыривал, например, в окно сиреневые тени (говорил безапелляционное: «Они тебе не идут!»). Или постановлял по поводу ее новой подруги: «Эту пройдоху чтоб я больше в моем доме не видел!»
   А Сенька, хоть и страдает, – но ей не препятствует, дедову тетрадку не отбирает.
   Однако раз тетрадку не выкидывает – мог бы с ней и поговорить. Дать совет. Помочь. Хотя бы – посочувствовать.
   Но нет, негодяй, молчит – хотя Настя и намекала, как могла. Рассказывала, к примеру, что в Америке супруги любую мелкую проблему обязательно обсуждают. Или Николеньку в пример приводила – даже малыш всегда, если на маму сердится, пытается объяснить, за что.
   Но дипломатия Сеньке – как об стенку горох. Молчит, словно шомпол проглотил. Все вечера – за машинкой или у телевизора. Даже с Николенькой играть перестал – сидит весь из себя такой задумчивый…
   Пришлось спрашивать толстокожего напрямую:
   – Из-за чего ты злишься? Из-за того, что я матери пытаюсь помочь?
   Сенька только плечом дернул.
   – Или ты не веришь, что дедово лекарство действительно существует?
   Опять молчит.
   – Может, думаешь, что я рецепт сама не восстановлю? Потому что не врач?
   И снова тишина. Вот и думай, что хочешь. И непонятно, надо ли дальше ломать голову над закорюками Николая Арсеньевича…
   Да и нет в них пока никакого чудо-рецепта. Только результаты наблюдений за больными. И выводы – тоже, кстати, не самые обнадеживающие: кто-то с четвертой стадией своими ногами из больницы уходит, а другим – лекарство даже на начальной стадии не помогает.
   «Когда уж он наконец про рецепт начнет писать?» – не терпелось Насте. Но искушение просто пролистнуть тетрадку и поискать она подавляла. Решила, что спешка тут ни к чему. Сначала нужно прочесть весь текст целиком. Общее впечатление составить. Решить для себя – не бред ли все это и имеет ли вообще смысл в этом направлении идти. Уж больно оно, это направление, чудное. И непростое.
   А так – пока она просто дедовы записи читает, у нее и собственное мнение создается. Хоть она и не доктор – тоже небось способна понять, действительно ли дедово лекарство такая уж панацея. Или эликсир из катрана – всего-навсего семейная легенда…
   Рецепт вытяжки из хрящей черноморской акулы Настя обнаружила в самом конце тетрадки. Обрадовалась, внимательно прочитала – и тут же расстроилась. Она, прямо скажем, надеялась на что-то вроде: «взять три грамма акульих хрящей, проварить их в течение часа в литре молока»… А могла бы догадаться и раньше, что легких путей эти врачи не предлагают – обязательно запутают так, что хоть в медицинский поступай…
   Во-первых, вначале следовала целая страница требований к качеству дурацких катранов: оказывается, для лекарства годится далеко не любая акула. Возраст должен быть – не старше десяти лет, длина – не более метра, брюхо – обязательно белое, без единого пятнышка, и хвост – строго разнолопастный, без дефектов…
   «Гениально! – злилась Настя. – Мало того, что я ума не приложу, как их ловить, этих катранов, – мне еще и селекцию придется проводить. Проверять, разнолопастный у акулы хвост или неразнолопастный…»
   Одна радость: лов как раз скоро начнется, апрель, писал дед, – самый лучший для рыбалки месяц. Если бы еще Сенька согласился поехать с ней…
   Но и дальше, после селекции, все оказывалось не просто. Дед корябал своим жутким почерком: «Приготовление вытяжки возможно только в условиях современной лаборатории при строгом соблюдении технологической специфики». Ну, лабораторию-то сейчас найти, слава богу, проще, чем в дедово время: девяностые годы – это вам не сороковые, а вот как следить за технологической спецификой – решительно непонятно…
   «Придется помощника искать. С медицинским образованием, – тоскливо думала Настя. – Только где же его найдешь? Знакомых медиков у меня нет, а незнакомые – или рецепт украдут, или огромные деньжищи заломят. А скорее – и то, и другое… До чего же обидно, что Сенька участвовать в этом не хочет! Он бы что-нибудь придумал… Хотя тоже не врач…»
   Но супруг стоял насмерть. Не хотел помогать теще, по чьей милости ему пришлось провести годы в тюрьме. И потому все Настины разговоры про апрельский Южнороссийск, когда повсюду цветут абрикосы и вода в море – чистая-пречистая, решительно игнорировал.
   Настя совсем было опустила руки. Что ж, остается только признать, что это у нее давнее слабое место: неспособна она к самостоятельным, решительным действиям… Капитан ей нужен. Рулевой…
   А Сенька рулить не желает… Стало быть, ничего и не получится… Придется смириться.
   И покорно ждать маминой смерти?
   «Уйти, что ли, мне от этого Сени? – злилась она. – На фиг мне такой муж, от которого ни толку, ни помощи?»
   Впрочем, хватило ума вслух о разрыве не заговаривать. Тем более что в самом конце дедовой тетрадки Настя натолкнулась на странную фразу: «Если понадобится, Кира поможет».
   – Кто такая Кира? – набросилась на мужа Настя.
   Сеня добросовестно задумался:
   – Кира? Не знаю, не слышал.
   – Это из дедовой тетрадки. Дед пишет, что она все знает – ну, как готовить лекарство.
   Сеня скривился:
   – Опять ты об этом…
   Настя сухо ответила:
   – Про лекарство я ничего тебя не прошу. Просто спрашиваю, знаешь ли ты эту Киру?
   – Еще раз повторяю – не знаю.
   Вот негодяй, взял манеру – каким он тоном с ней разговаривает!
   – Хорошо, – спокойно сказала Настя. – А про других коллег своего деда ты в курсе?
   – Ну, каких-то его друзей – знаю, конечно. Только понятия не имею – коллеги они или просто приятели.
   – Говори. Записываю. – Настя склонилась над блокнотом.
   Сеня грустно посмотрел на нее. Кажется, ему хотелось обнять ее, пожалеть, приголубить…
   «Ну же! – внушала мужу Настя. – Ну обними меня! Я так по тебе скучаю… Давай, обними меня – крепко-крепко!»
   Сеня уже и руки к ней протянул – но в последний момент взгляд его упал на злосчастную дедову тетрадку… И лицо его сразу закаменело, теплый огонек в глазах погас.
   – Записывай, – сухо сказал он. – Дядя Андрей Форафонов. Дядя Миша Шадуров. Тетя Лена Крылова…

Весна 1990 года. СССР, Южнороссийск

   Всю дорогу до Южнороссийска Настя проклинала собственную «тепличность». «Нет во мне жизнестойкости. Нету воли к победе, – переживала она. – Еще и трудности толком не начались, а я уже вся без сил!»
   Впрочем, от такой езды действительно обалдеть можно.
   Билета на самолет достать не удалось. На скорый поезд – или хотя бы на пассажирский, но в купейный вагон – билетов тоже не было. Вот и пришлось полтора суток трястись в плацкарте.
   Печка в вагоне топилась еле-еле, в окна свистел колкий ветер. Плацкартные полки оказались куда жестче, чем в привычном купейном. Да и с соседями, прямо скажем, не повезло: сплошь скупщики столичного добра, весь вагон сумками перегородили.
   Традиционную дорожную курицу Настя сдуру упаковала в целлофановый пакет, и та «задумалась» в первый же день. Печенье с конфетами кончились мгновенно, а вагон-ресторан исторгал столь неаппетитные запахи, что Настя бы и в блокаду туда не пошла. Так и ехала все тридцать шесть часов: в голодухе да в шуме. Минуты считала, сколько до Южнороссийска осталось. И удивлялась сама себе: вроде и замужем уже второй раз, и ребенку скоро пять лет, и на работе считается ценным специалистом, а поди ж ты: до сих пор даже путешествовать не научилась. Ни билетов хороших достать не смогла, ни курицу в дорогу упаковать.
   «Привыкла, что кто-то за меня всегда думает. Раньше – дед, бабушка и мать… Потом – Эжен… А теперь вот и Сенька… Нравственный инфантилизм, – приговорила себя Настя. – Впрочем, ладно. Мне же пока не сто лет, а всего двадцать пять. Есть еще время приучиться к самостоятельности».
   Когда наконец прибыли в Южнороссийск, Настя дотащила дорожную сумку до стоянки такси. И договорилась с водителем.
   Таксисты в Южнороссийске оказались какие-то странные:
   – Мне на улицу Мира, к пароходству, – попросила Настя.
   Шофер, с ног до головы упакованный в джинсу, окинул ее ласковым взглядом:
   – Садись, цыпочка! Чем платить будешь?
   «О чем это он? – растерялась Настя. – Они что тут, за такси бонами, что ли, берут?»
   Водила не сводил с нее масленых глазок, и до Насти наконец дошло: он не про тип денег спрашивает. А про тип оплаты: купюрами или натурой. Остроумные здесь, однако, шутки!
   Настя наградила хама уничижительным взглядом и, волоча тяжелую сумку, потащилась прочь. В спину летел сальный хохот…
   «Эх, Сенька, Сенька! Как же мне тебя не хватает!» – думала она, выискивая в толпе таксистов самого пожилого и благонадежного на вид…
   Впрочем, когда Настя добралась наконец до квартиры и, швырнув в коридоре сумку, вышла на свой любимый балкон – тот, что с видом на бухту, – настроение у нее поправилось. Весенний город оказался исключительно хорош. Хорош – даже в отсутствие любимого мужа.
   «Больно нужен мне этот Сенька! – Настя полной грудью вдыхала теплый соленый воздух. – Зудел бы тут беспрерывно… Или, того хуже, героя бы начал из себя строить: ах, мол, я – такой благородный, бросил все, помогаю злой теще… Ну его. Сама справлюсь».
   Она достала из сумочки инструкцию (Сеня снабдил) и, сверяясь с бумажкой, ловко включила колонку. С удовольствием смыла с себя вагонную пыль. Вынула из шкафа ночнушку Татьяны Дмитриевны – старенькую, без пуговиц – и с удовольствием в нее нарядилась. Будь рядом Сенька – не преминул бы съехидничать по поводу ее затрапезного вида. Но мужа не было, и Настя снова порадовалась: вот здорово, когда ты совсем одна: хоть в бигуди расхаживай, хоть с ног до головы обмазывайся любым кремом, пусть даже супервонючим.
   Чай она пила со старинными сушками – нашлись в кухонном шкафу. Разгрызть их оказалось решительно невозможно, и Настя, словно старая бабка, размачивала каменные кругляшки в чае. От воды они разбухали и разваливались. А Настя сидела вся в хлебных крошках и с удовольствием чавкала – громко, на всю квартиру. Неприлично, конечно, но все равно ведь никто не услышит!

***

   Тетя Лена Крылова, конечно, оказалась уже не «тетей», а бабушкой или даже прабабушкой. Слышала она плохо, да и соображала, на Настин взгляд, туговато: минут пятнадцать ушло, прежде чем старушка поняла, чего от нее хотят.
   – Вы Николая Челышева помните? Ни-ко-лая! – кричала Настя. – А Сеню, его внука?
   – Их – знаю. А вас – не знаю! – Старушка подозрительно вглядывалась в ее лицо.
   – Я – Сенина жена, Настя!
   – Ну а про Николая Арсеньевича вам зачем знать? – недоумевала бабуленция.
   – По работе, – терпеливо говорила Настя.
   Но объяснить, в чем дело, старуха не давала. Немедленно парировала:
   – Но я же вас не знаю!
   Прямо руки опускаются!
   На шумный разговор с кухни явилась дочка – хмурая женщина, руки в муке. Недовольно спросила:
   – Что тут у вас?
   Настя представилась:
   – Я – жена Сени Челышева. Знаете его?
   Тетка кивнула, буркнула:
   – Ну и что дальше?
   Настя заторопилась, затараторила загодя придуманную легенду:
   – Я работаю редактором в крупном издательстве. В Москве. Мы сейчас издаем серию книг о необычных, замечательных людях. И в наших планах – опубликовать биографию Сениного деда, Николая Арсеньевича. Вот я и приехала. Хочу побольше информации собрать, с его друзьями пообщаться.
   – Никола-ая? – недоверчиво протянула тетка. – А что же в нем такого замечательного, чтоб об нем автобиографию писать?
   – Не о нем автобиографию, а его биографию, – машинально поправила Настя. Рассердилась сама на себя: «Фу, что я умничаю-то?» И заспешила еще пуще: – А время сейчас такое. Новое веянье – писать не о гениях, а об обычных людях. От гениев читатели устали…
   Бабка – она напряженно вслушивалась в их разговор – вдруг сказала:
   – А Николай – он был гением.
   – Ах, мама, оставь! – отмахнулась дочь.
   Но с бабулей таким тоном говорить, видно, было нельзя. Она властно велела дочери:
   – Иди, иди себе! Я все поняла. Сама с ней поговорю.
   – Да пожалуйста! – фыркнула дочь. – Говорите хоть до утра. Только орать на весь дом не надо.
   Настя облегченно вздохнула. Пристроилась рядом с бабулей на низком стульчике. Достала блокнот.
   – Ты, наверно, про лекарство его хочешь услышать, – догадалась проницательная старуха.
   Настя с трудом удержалась от торжествующего возгласа. Спокойно сказала:
   – Да, в том числе – и про лекарство.
   – А я про него ничего не знаю, – охолонила ее бабка.
   «Просто вредничает она, что ли? Или наводящих вопросов ждет? Так будут ей и наводящие вопросы!»
   И Настя спокойно спросила:
   – Скажите, пожалуйста, вы с Николаем Арсеньевичем где познакомились?
   – Медсестрой я у него была. Семнадцать лет вместе работали.
   – Ну и как же вы не знаете про лекарство? – воскликнула Настя. – Наверняка ведь и чай вместе пили, и праздники отмечали… Неужели ни разу про него разговор не заходил?
   – Никогда, – отрезала бабка. – Я ведь с ним работала после того, как Николай из лагерей вернулся. После того, как он за свой эликсир десять лет отсидел. Тут уж никаких экспериментов не захочется. Я однажды спросила его – слухи-то в городе ходили – так он ответил, что зарок дал: больше к своим акулам не возвращаться.
   – Но неужели вы… вы на него не… не надавили? – недоверчиво спросила Настя. По всему видно, что старуха въедливая. Такой и не захочешь – а все, что знаешь, расскажешь.
   Бабка усмехнулась. Проницательно посмотрела на Настю. Неожиданно спросила:
   – А у тебя на твоего Сеню, мужа-то, хорошо давить получается?
   Настя покраснела: вот это старуха! Вот это глаз-алмаз!
   – То-то, – назидательно сказала бабка. – У них вся порода такая. Кремень. Если чего не хотят – нипочем не уговоришь. А чего это тебя лекарство так интересует?
   – Ну так открытие же! Можно сказать, мирового масштаба! Я в газете читала: американцы разрабатывают вытяжку из хряща акулы. Они только еще разработку ведут, понимаете? А Челышев это лекарство уже изобрел – еще бог знает сколько лет назад!
   Старуха кивнула:
   – Он тогда, сразу после войны, говорят, в городе многих спас. Пока ему кислород не перекрыли. Время такое было: любую инициативу давили… Да и людей давили, не жалели…
   И она пустилась в рассуждения на модную нынче тему: всю жизнь, мол, прожили по указке партии и думали, что так и надо, а теперь, вишь, какие факты всплывают – оказывается, сидел Челышев не за шарлатанство, а за научное открытие мирового масштаба.
   Настя бабулю не перебивала. Она лихорадочно соображала: что ей делать дальше? Толку от «тети Лены Крыловой» явно больше не будет. И сейчас, по идее, нужно немного расспросить бабуленцию о личных качествах Челышева – надо же оправдывать легенду о том, что она пишет его биографию. А после – плавненько свернуть разговор и ретироваться.
   Но у бабки, видно, имелись свои планы, как вести беседу. Закончив пассаж о «проклятых коммунистах», она вдруг сказала:
   – Впрочем, кооператоры – тоже не лучше. Есть тут у нас один, капиталист… Медицинский кооператив у него. Так он студентов нанял, чтобы они в больничном архиве рылись.
   – Зачем? – не поняла Настя.
   – А хотел рецепт этого эликсира найти. Восстановить его и большие деньги с народа драть в своем кооперативе.
   Настя похолодела. А бабка злорадно закончила:
   – Только Челышев наш – тоже не дурак. Ни единой бумаги после себя не оставил. Так студенты ни с чем из архива и ушли. Даже историй болезни – и то не осталось.
   «Потому что он сжег их! Мне бабушка, Татьяна Дмитриевна, еще три года назад рассказывала!… – чуть не брякнула Настя. Но догадалась промолчать. А в голову уже ворвалась новая мысль: – Не прознал бы этот кооператор-капиталист, что тетрадь с рецептами – у меня!»
   – А как его звать, этого буржуя? – спросила она как можно равнодушней.
   – Кувелиди… Кирмелиди… Не помню точно. Грек он. У нас в городе греков много.
   – И откуда же он узнал про эликсир?
   – Провинция, милочка! – назидательно произнесла старуха. – У нас тут все знают всё и обо всех.
   «И про то, что столичная штучка приехала писать биографию Челышева, тоже, видно, скоро узнают, – поняла Настя. – Если даже бабка и промолчит – так ее дочь по всему городу языком разметет. Осторожней надо быть, осторожней…»
   И она вкрадчиво спросила:
   – А вы не знаете… вот у Николая Арсеньевича еще друзья были… Андрей Форафонов, например.
   – Умер. Два года назад, – пожала плечами старуха.
   – Шадуров Михаил…
   – К сыну в Канаду уехал. С полгода как. Обещал писать, только пока не пишет. Зачем мы ему – в Канаде-то…
   «Вот так так! Весь лимит друзей исчерпан».
   – Ну а коллеги? С кем он вместе работал – еще тогда, до лагерей? Сразу после войны?
   – В сорок седьмом году? – Прищурилась на нее старуха. – Сорок три года назад?!
   Кажется, бабка стала подозревать: никакую биографию Николая Арсеньевича Челышева Настя писать не собирается. Что затея у нее – другая…
   И бабка просоветовала:
   – Так если тебе этот рецепт нужен – ты лучше в его домашних тетрадках посмотри. Николай его, рецепт-то, наверно, внуку оставил. Сене. Очень он Сеньку любил… Помню, говорил мне, что будущее поколение будет умнее нас. И мы обязательно должны оставить нашим детям и внукам достойное наследство.
   – Да не нужен мне рецепт! – горячо воскликнула Настя. Только бы бабка не догадалась, что заветная тетрадка – в шаге от нее, лежит в Настиной сумочке. – Мне коллеги Челышева нужны! Я же говорю вам, что мы его биографию хотим напечатать!
   Кажется, получилось убедительно. Бабка воодушевленно сказала:
   – Ну, давай тогда расскажу, как мы с ним, с Николаем Арсеньичем Челышевым, детишек лечили…
   – Конечно. С удовольствием. – Настя с трудом скрыла разочарование в голосе. Снова раскрыла блокнот.
   – К нам в поликлинику Николай Арсеньевич пришел в пятьдесят пятом году. Кирка его пристроил…
   Кирка?! Пристроил? Это что, мужчина?
   – А кто такая… Кто такой этот Кирка?
   – Да завгорздравом наш бывший. Николая Арсеньича приятель. Молодец он!… Тогда-то от Челышева все шарахались – враг народа. А Кирка – он не такой. Всегда и руку пожмет – не боится, что на улице лишних глаз много, и в гости к ним приходил…
   – Вы говорите: был? – выдохнула Настя.
   – Да он и сейчас живой, – отмахнулась бабка. – Только не тот уже, не тот…
   – А что же с ним сталось? – чуть не вскричала Настя. Кажется, она опять сбилась с тона. И снова не похожа на человека, который всего лишь собирает материалы для биографии.
   – Да не все дома у него, – хмыкнула бабка. – Маразм. В нашем возрасте это случается.
   Настя не знала симптомов маразма и потому робко спросила:
   – Он что, буйный?
   – Да нет, не буйный. Просто… странный, – пригвоздила неведомого Кира бабка.
   – А в чем странность-то? – не отставала Настя.
   – Живет – не как все. И не в свои дела лезет.
   – А найти его как-то можно?
   – Да можно, можно! На Набережную выходи – и найдешь. Он там целыми днями торчит, – отмахнулась старуха. И строго сказала: – Да что у тебя мысли-то все распыляются? Про поликлинику слушать будешь?

***

   «Утомительный народ эти старухи!» – думала Настя.
   У «тети Лены Крыловой» она просидела чуть не полдня. Уже и голова разболелась от душной комнаты, и зевота напала, и все труднее становилось изображать заинтересованность – а бабуленция все никак ее не отпускала. История следовала за историей – то эпидемию дизентерии они с Николаем Арсеньевичем предотвратили, то поставили на ноги мальчика с ДЦП… Причем чем дальше, тем больше старуха возвеличивала собственные успехи. А к концу встречи Насте уже казалось, что «врачом от бога» являлась «тетя Лена», а Николай Арсеньевич – так, выступал в скромной роли ее ассистента.
   «Жаль, что дед Николай Арсеньич тебя не слышит!» – улыбалась про себя Настя, выслушивая патетическую сентенцию вроде: «Как бывает непросто поставить даже самый элементарный диагноз!» Ей так и виделось умное, усмешливое лицо Николая Арсеньевича, слышалось его ироническое: «Леночка Крылова?… О да, Леночка у нас диагност известный!…»
   Но наконец старуха ее отпустила. На прощание взяла слово, что Крылову Е.Е. обязательно упомянут в списке, где «издательство благодарит». Велела заходить через пару дней: «Может, я еще чего вспомню».
   – Конечно, конечно! – заверила ее Настя.
   И с облегчением вышла на весенний воздух.
   Ух ты, а дело-то уже к вечеру близится – троллейбусы вон все полные, народ с работы возвращается. Вот это она засиделась! И есть очень хочется. А бабка ей даже чаю не предложила. Не говоря уж о каких-нибудь домашних пирожках. Да, зря говорят, что в провинции люди более гостеприимные, чем в Москве!
   Настя осмотрелась. Здесь где-то кафе должно быть… Сенька ее сюда все водил… Направо идти или налево?
   – Чего встала посреди дороги! – обругала ее какая-то деваха с полными сумками.
   И Настя снова подумала: «М-да, скромного обаяния провинции Южнороссийску явно не хватает!» Ей даже спрашивать прохожих, как отыскать кафе, и то расхотелось.
   «Сама найду! – храбро решила Настя. – Вон у меня сегодня – все получается! Все я, оказывается, и сама могу! Ни рулевой мне не нужен, ни ветрила!»
   А что, неправда, что ли? Про дедовых друзей – о которых говорил Сенька – она узнала. Про конкурента-грека, который может стать поперек дороги, тоже выяснила. А главное, загадочная Кира, он же Кир – действительно существует!
   И она непременно найдет его и убедит старика, чтобы тот ей помог.
   «Интересно, сильный ли у него маразм? – гадала Настя. – И что значит: „Он лезет не в свои дела“? И почему бабка так уверена, что я обязательно найду его на Набережной?»
   Ладно, бог с ним пока, с этим дедком со странным именем Кир. Сначала – есть! Перекусывать, перехватывать, а еще лучше – объедаться! Вон и кафе показалось, то самое, где они столько раз были. Так что зря Сенька клевещет – говорит, что «топографический кретинизм у женщин неизлечим».
   Кафе со смешным названием «Василинка» являло собой штук десять пластмассовых столиков под сенью матерчатых тентов.
   Настя порадовалась: «Надо же, столы на улице! А у нас в Москве народ еще шубы не снял! А тут – до чего же хорошо! Тепло, можно ходить в легкой куртке – да и ту носить нараспашку. Но только южане не понимают своего счастья, в Москву рвутся – как Сенька».
   Настя выбрала самый шикарный стол – в уголке, у кустов тамариска. Нетерпеливо открыла меню.
   Так, шашлык – годится. И салат из свежих овощей – тоже сойдет. А уж «домашняя выпечка пахлава восточная», да под «кофе натуральный порционный», да с «мороженым разновидовым» – тем более.
   – Пересядь отсюда, – вдруг услышала она.
   Подняла глаза. Рядом со столиком стояла официантка – вся из себя, как часто встречаешь на юге, «чересчур»: слишком короткая юбка, избыток лиловых теней, «слишком белые» волосы.
   – Во-первых, здравствуйте, – кротко отвечала нахалке Настя.
   Девица на приветствие не ответила. Повторила еще более раздраженно:
   – По-русски тебе говорю – пересядь!
   Кажется, когда они бывали тут с Сеней, их эта же официантка обслуживала. Только тогда она была брюнеткой и держалась куда вежливей.
   – Почему я должна пересесть? – спросила Настя. – Тут не написано, что стол заказан.
   Девица закатила глаза:
   – Мне тебе что, сто раз повторять?! Пересядь, говорю!
   «Маразм», – уверенно поставила диагноз Настя. И вежливо спросила:
   – И куда мне пересесть?
   Официантка вскипела еще больше:
   – Эти москвичане – как дети, ей-богу! Вон столов кругом полно. Садись, куда хочешь.
   За презрительное «москвичане» Настя обиделась. «Когда мы с Сенькой тут были, эта девка себя совсем по-другому вела. Впрочем, Сеня – и не москвичанин».
   – А с этим-то столом что не так?
   – Тьфу, – плюнула девица. – Лучше б я тебе не говорила! Лучше бы ты сама с Арсеном разбиралась!
   И Настя вспомнила – Сенька ведь ей рассказывал: «У нас в городе – правила особые. В Москве таких нет. Взять, например, это кафе. Вон, видишь, столик самый уютный? Самый хороший – а никто за ним не сидит. Потому что туда кому попало садиться нельзя. Его Арсен занимает. Хозяин. Он, правда, тут редко бывает – но его столик все равно занимать запрещено».
   Что ж, против Арсена у нее сил не хватит. И Настя покорно перешла за другой стол. Официантка следовала за ней, вызывающе цокала каблуками.
   «Надо с ней помириться», – решила Настя. И вежливо спросила:
   – А как вы догадались, что я из Москвы?
   – Тю! (Как приятно слышать родное Сенькино «тю»!) Та только ж вы так говорите, – хохотнула официанта и передразнила, упирая на «а»: – «Па-а-чаму».
   – Ладно, буду переучиваться, – пообещала Настя. И принялась заказывать: – Можно мне шашлыку триста граммов, и салат овощной, и…
   – Шашлыка нет, – перебила девица. – Салат вялый. Вчерашний.
   – А пахлава есть? – с надеждой спросила Настя.
   – Па-аа-хлаа-ва! – опять передразнила ее девица. – Кончилась па-ахла-а-ава-а!…
   – А мороженое?
   – Не завозили, – отрезала официантка.
   – Ну хоть что-нибудь есть?! – воскликнула Настя.
   – Только кофе, – издевательски улыбнулась девица. – И бутерброды, но в них хлеб сухой.
   А Настя заметила, что на соседнем столике, где сидели местные, красуется и шашлычок, и вполне свежий на вид салат, и, главное, куски хлеба – только что из пекарни, даже пар от них идет.
   Но качать права она не решилась. «Ладно-ладно. Придем мы сюда с Сенькой… Нажалуюсь я ему на тебя… Ты тогда по-другому запоешь!» – злобно покосилась она на официантку. А вслух спокойно произнесла:
   – Тогда, пожалуйста, кофе. И четыре бутерброда.
   Уточнять ассортимент Настя не стала – ясно, что опять на хамство нарвешься. И она просто добавила:
   – Бутерброды – с чем есть. Хоть с хреном.

***

   Закат Настя встречала на балконе.
   Отчего-то ей показалось, что домой лучше вернуться до темноты. Ну их, этих южан, – еще споткнешься вечером о какого-нибудь Арсена. Это ведь только когда они с Сенькой вместе гуляли – их никакие хулиганы не трогали. И в кафе относились любезнее.
   И вообще – придется признать: есть и от Сени польза. Не только от хулиганов и от официантки была бы защита. Как хорошо было бы посидеть сейчас рядышком на диване, пересказать ему разговор с бывшей медсестрой бабкой Леной, послушать его мнение, попросить совета…
   Но Сенька далеко. С ним даже по телефону не поговоришь – аппарата в квартире нет, нужно на телеграф топать. Да и о чем с ним говорить? Сам же сказал, что в историю с эликсиром он лезть не желает. А просто так – обмениваться общими фразами – Настя не хочет.
   «Не пойду я на телеграф. Пусть поскучает. Поволнуется, – решила она. – А Николеньке позвоню завтра».
   Она сходила на кухню. Соорудила себе очередную порцию бутербродов – никакого сравнения с теми, что подают в кафе «Василинка». В Южнороссийске, видно, ей придется дома питаться – а продукты покупать в центральном гастрономе. Там оказалась в продаже вареная колбаса – правда, с очередью, но вкуснющая. А хлеб – серый, такого в Москве не бывает – вообще выше всяких похвал.
   Настя прихватила тарелку с бутербродами, чашку с чаем и снова вернулась на балкон.
   Солнце неумолимо закатывалось. Чайки провожали светило истошными криками. С моря несся одуряющий йодистый запах.
   «Эх, пройтись бы сейчас по Набережной! – подумала Настя. – Посмотреть на прибой и на лунную дорожку…»
   Был бы с ней Сенька – они обязательно пошли бы гулять. Они с ним всегда по полночи на Набережной сидели… Но сейчас лавочка, которую они называли «своей», занята группой шумных подростков. И те галдят-матерятся погромче чаек. Совсем не хочется мимо них проходить…
   «Нет, нехорошо сейчас на Набережной. Придется мне дома сидеть. Пораньше спать лягу. А завтра с утра пойду этого деда Кира искать», – решила Настя.
   Она в последний раз взглянула на море и хотела уже вернуться в квартиру, как вдруг увидела: подростки – те, что сидели на «их с Сеней» лавочке, – задирают какого-то прохожего.
   – Вали отсюда! – расслышала она. – Давай, чеши, а то рыбам скормим!
   «Вот сволочи!» – в бессильной злобе подумала Настя. Хоть и почти темно стало, но разглядеть можно: человек, на которого кричат подростки, худенький, жалкий – в чем только душа держится. И старенький. А эти, гады, – сытые, благостные, пыхают сигаретками. Цепляются к прохожим. Да был бы тут Сенька – он бы мигом с ними разобрался. От квартиры до Набережной – два шага. Уж не сомневайтесь – Сенька бы не испугался. Вышел – и быстро поставил бы уродов на место!
   «Да что это со мной? – возмутилась Настя. – Все я о Сеньке думаю! Все на него примеряю!… Что бы Сеня сделал, что бы он сказал… Хватит! Забыли о нем. Нет его – и точка! А дед с подростками пускай сам разбирается».
   – Ты, мля, старый хрен! А ну повтори, что сказал! – донеслось до нее.
   Настя увидела, что деда толкают в чахлую грудь… А тот даже не кричит, только отшатывается.
   «Да что ты, дедуля, – совсем беспомощный?! Это же дети! Им лет по четырнадцать. Да дай ты им по ушам! Или хоть закричи, позови на помощь!» – мысленно внушала деду Настя. Но тот – видно, совсем старенький и слабый – ничего не предпринимал. Покорно терпел издевательства.
   «Иди в комнату, Настя!» – приказала она себе.
   Покорно вернулась в комнату… Присела на диван, включила телевизор… И вдруг, как была – в старых джинсах, в футболке, тапочках – выскочила из квартиры.
   Мимолетно подумала: «Что я делаю?!» И сама же себе ответила: «Да будь что будет! Не могу же я всю жизнь от всего прятаться!»
   Бегом, словно на кроссе, кинулась на Набережную. Совсем не думала о том, что подростков минимум пятеро, и людей вокруг нет, а как драться – она только в кино видела… «Наору на них. Запугаю. Да они почти как Николенька! Всего-то лет на восемь старше!»
   Широкими прыжками Настя добежала до злосчастной лавочки. Деда уже держали за грудки – правда, не били, просто кричали в лицо что-то злобное.
   – А ну отпустите его! Отпустите, я кому говорю! – диким голосом заорала Настя.
   Подростки, кажется, опешили – по крайней мере, деда оставили в покое. Да, ей повезло: это не взрослые хулиганы, а действительно еще дети. Глаза у многих испуганные. Повскакивали с лавочки, молча внимают Насте. А она распаляется все больше:
   – Борзота недоношенная! Щенки лишайные! Только троньте его – я вас вообще на хрен урою!
   – Бешеная… – тихо проговорил один из подростков.
   А дед вдруг неожиданно сказал:
   – Эй, лапочка, давай успокойся.
   И взял ее за плечо.
   – Не трожь ее, Никитич, а то укусит, – посоветовал кто-то из пацанов.
   Это что же получается – подростки его знают?
   Настя ошалело переводила взгляд с деда на мальчишек.
   – Во глаза дикие! Точно – бешеная, – квакнул кто-то из молодняка.
   – Сам ты бешеный, – буркнула Настя.
   А дед взял ее под руку:
   – Пойдем, милая. Пойдем, я тебя домой отведу.
   – Не советуем, Никитич! – дружно откликнулись подростки.
   – А вас не спросили, – беззлобно отреагировал дед.
   И повел Настю прочь с Набережной.
   Она постепенно успокаивалась. Сбившееся дыхание восстановилось, руки дрожать перестали. Настя растерянно сказала:
   – Что-то я ничего не понимаю… Я с балкона увидела, что они на вас кричат. Угрожают. Бить хотят. Вот и прибежала… помогать. А вы…
   Дед растроганно ответил:
   – Правда? Спасать побежала? Ну что ж… спасибо. Спасибо. Только от этих ребят меня спасать не надо. Это они меня спасают. От скуки.
   – Но они же говорили… Вроде, рыбам вас хотели скормить…
   Никитич улыбнулся:
   – А ничего оригинальней они придумать не могут. Учу их, учу, чтобы словарный запас развивали… Нет, лапочка, они мне вовсе не угрожали… Как вас, кстати, зовут? Настей? Так вот, Настенька, я все вечера гуляю по Набережной. И этих ребят прекрасно знаю. Мы с ними, можно сказать, приятели…
   – А сегодня что – поссорились, что ли?
   Дед усмехнулся:
   – Много им чести – еще ссориться с ними. Нет, Настя. Это у нас была ролевая игра. На тему: как уличные конфликты решать. Я просил их провоцировать конфликтную ситуацию – и объяснял, в каких случаях можно обойтись словами, а в каких – нужно физическую силу применять.
   – Вы что, психолог, что ли? – буркнула Настя.
   Ее переполняло разочарование. Она, можно сказать, всю волю в кулак собрала, годовой запас смелости израсходовала – и на что? На дурацкую игру?
   Дед ее разочарования, кажется, не замечал. Все бубнил:
   – Поживи, деточка, с мое – и ты психологом станешь. У меня жизненный опыт большой. Почему же с подрастающим поколением не поделиться?!
   Вот Макаренко престарелый! И Настя не удержалась от упрека:
   – Вы бы для своей педагогики… другие места выбирали. А то я как дура неслась. Вон, прямо в тапочках.
   – Спасибо, Настя, – серьезно сказал дед. – Очень смелый поступок. Вы всегда себя так ведете?
   Она честно ответила:
   – Нет. Я всяких конфликтов боюсь ужасно. Всегда в стороне пережидаю. А тут впервые в жизни что-то нахлынуло. Сама не знаю, с чего это вдруг. Пила на балконе чай, увидела что вас… что вы… Ну, в общем, и побежала… Ладно, извините, что прервала ваш урок. А ученикам своим скажите, что я совсем не бешеная. Это им показалось.
   Старик уже довел ее до подъезда, и они разговаривали, стоя на крыльце.
   – Вам, наверно, холодно, Настенька, – вдруг переполошился дед. – Идите, идите, грейтесь.
   Она повернулась уходить и вдруг почувствовала на своем плече руку Никитича.
   – Еще минуту, Настя… Вы ведь к кому-то в гости приехали? А к кому, если не секрет?
   Она вздохнула.
   – Ни к кому.
   Но… От этого безобидного старика, кажется, секретиться не надо. И она объяснила:
   – Я – жена Арсения Челышева. И живу сейчас в квартире Николая Арсеньевича. Ну, в смысле, где он раньше жил.
   Дед побледнел. Сказал тихо:
   – Надо же, какое совпадение… А меня зовут – Кирилл Никитич. Или – дед Кир. Я старый друг Николая Арсеньевича.

***

   – Вот, значит, как… – тихо проговорил Кирилл Никитич.
   Они с Настей сидели на кухне. Шел первый час ночи. Чайник был почти пуст, и даже каменные сушки закончились.
   Настя, кажется, совершила большую ошибку.
   Сама не знала почему, но она рассказала странному старику все. Хотя, по идее, надо было просто жалобно поведать про маму. Про то, что надежды на ее спасение нет никакой… И попросить о помощи. А она зачем-то всю историю их семьи выложила. Во всех подробностях.
   Дед только головой качал. Кажется, история шокировала даже его – несмотря на богатый, как он хвастался, жизненный опыт.
   Настя так и спросила – вызывающим тоном:
   – Вы поражены? И сейчас скажете, что никогда в жизни… не поможете «этой гадюке»? Моей матери?
   Дед неопределенно пожал плечами. Разлил по чашкам остатки заварки, разбавил оставшимся кипятком. Настя напряженно ловила его взгляд, и Кирилл Никитич наконец ответил:
   – Нет, Настя. Я не шокирован. Я просто еще раз убеждаюсь, что в жизни… в жизни все идет справедливо. За добро – воздается добром, за зло…
   Настя перебила его:
   – Значит, пусть она умирает… Эх, дура я, дура!… Вот язык без костей!…
   Дед усмехнулся:
   – Да нет, Настя. Ты совсем не дура. И видишь ли, эту историю я знаю. Танечка… Татьяна Дмитриевна мне рассказывала… Разгадку, виновника, она, конечно, не знала, но… Подозрения, подозрения… Ладно!…
   Кирилл Никитич накрыл ее руку своей ладонью:
   – Все, Настя. Хватит. Не терзай себя. Вопрос закрыт.
   – Нет! Вопрос совсем не закрыт! – выкрикнула Настя.
   – Не спорь со мной, ребенок, – попросил дед. – А если тебя интересуют детали… Я завтра же подготовлю снасти. А послезавтра выйду в море. Катран уже пошел.

Весна 1990 года. СССР, Москва

   Арсений никогда не думал, что ребенок может доставлять столько хлопот.
   Нет, конечно, он и раньше оставался вдвоем с Николенькой. Настя, бывало, и на работе задерживалась, и в рестораны со своими друзьями хаживала. Но то были эпизоды. И всегда она, мама, была где-то неподалеку и возвращалась не позже полуночи. А тут уехала, бросила их обоих – а ему, Арсению, приходится справляться теперь со всем на свете: и в садик Николеньку тащить, и забирать его, и кормить, и играть, и утешать. Да еще и самому при этом работать!
   «Как только матери-одиночки у нас в стране выживают!» – думал он, когда несся вечером, сломя голову, к садику. Он каждый раз боялся: вдруг он опять прибежит за Николенькой последним (такое раз уже случалось). Всех детей разберут, и только его малыш будет сидеть один-одинешенек, грустный-грустный, и думать, что родители его забыли – навсегда…
   Сейчас, слава богу, Коленька оказался не один. Дети гуляли, их в группе осталось трое. Воспитательница все равно выражала крайнюю степень нетерпения, нервно покуривая «Яву». Николенька вяло, без радости ковырялся в одиночку в песочнице. Увидел папу, просиял. Однако навстречу, как бывало, не бросился («учат их здесь, что ли, в саду, сдерживать свои чувства?»). Строго спросил:
   – Ты мне булочку принес?
   Арсений кивнул мимоходом воспитательнице – та холодно ответила на кивок и тут же отвернулась. Арсений и Настя были у нее на плохом счету – бог знает почему. Вроде и конфеты они этой воспитательше таскали, и подарки…
   Сеня ласково обратился к сыну:
   – Ну, пойдем, Николенька?
   Тот сварливо напомнил:
   – Булочка.
   – Ох, Коленька, не принес я.
   Николай немедленно надулся – но, слава богу, не заплакал.
   – Сейчас по дороге зайдем в булочную и купим, – утешил его Сеня.
   Сын, по-прежнему дуясь, произнес:
   – У, гад такой.
   – Коля! – строго воскликнул Арсений. – Сколько тебя учить! Нельзя обзывать старших плохими словами. Тем более – отца. Пойдем!…
   Воспитательница злорадно посмотрела на Арсения. «Чертова баба, – с досадой подумал он. – Тоже мне, блатной садик».
   Он взял Николеньку за руку и повлек его к выходу из садовского дворика.
   Рука сына была маленькой и теплой. И держалась за ладонь Арсения очень доверчиво.
   Они зашли в булочную и купили половинку серого клейкого хлеба, а также две «калорийные» булочки по десять копеек штука. Когда-то, когда сам Арсений был маленьким, «калорийные» продавались обсыпанными ореховой крошкой, с большим количеством изюма. Затем, с каждым годом, изюма становилось все меньше – пока он не исчез совсем. Но и такие, недоделанные, булочки сын Николенька любил больше всего на свете. Он просто не знал других.
   «Пр-роклятый совок!»
   Получив булочку, Николенька приободрился, повеселел. Сеня непедагогично разрешил ему есть на ходу.
   – Мам! – окликнул сын Арсения. Он еще частенько путался и порой называл Арсения «мамой», а Настю – «папой».
   – Я не мама, – с улыбкой сказал Сеня. – Я папа.
   – Ой!
   Николенька расхохотался, как только дети умеют – нет, как только он один умел! – заливисто и звонко.
   – Пап! – поправился он. – А когда мама приедет?
   – Скоро, Коленька, скоро.
   – Через пятнадцать минут?
   – Нет, позже, – покачал головой Сеня.
   – Через шестнадцать?
   – Позже.
   – Через восемнадцать?
   – Да нет же, нет.
   – А когда?
   – Завтра утром, – не подумав, брякнул Арсений.
   – Утром?!? – с ужасом переспросил сын, будто речь шла о будущем веке. И захныкал: – Я не хочу утром, я хочу сейчас! Через пятнадцать минут!
   «Я тоже хочу сейчас», – вздохнул про себя Сеня, но вслух, чтобы отвлечь сына, предложил:
   – Давай наперегонки? До того столба?
   Слезы на щеках Николеньки мгновенно высохли, и он с азартом выкрикнул:
   – Давай! – И, пока папа не передумал, понесся прямо по лужам к заветному столбу.
   …А дома они вместе рубали манную кашу с соленым огурцом и колбасой, пили чай с вареньем, мыли посуду (Николенька честно вытирал и даже ничего не разбил), а потом играли в магазин…
   Телефонный звонок раздался без четверти девять – как раз только-только отыграли позывные «Спокойной ночи, малыши!», и Николенька помчался к телевизору.
   – Анастасию Эдуардовну, – попросил мужской официальный голос.
   Арсению показалось, что он этот голос уже когда-то слышал.
   – Анастасия Эдуардовна в отъезде, – ответил он. – А кто ее спрашивает?
   – Когда она предполагает вернуться? – игнорируя Сенин вопрос, изысканно вежливо поинтересовался мужчина.
   – Понятия не имею, когда Анастасия Эдуардовна предполагает вернуться, – с досадой сказал Арсений. – Как она может с вами связаться?
   Однако мужчина, не дослушав, повесил трубку.
   И только спустя минуту, уже отойдя от телефона, Арсений вспомнил, где он слышал этот голос раньше.
   Голос принадлежал сотруднику КГБ, давнему знакомцу, старинному другу-недругу Арсения, полковнику Воскобойникову.

Весна 1990 года. СССР, Южнороссийск

   Настя и Кирилл Никитич договорились увидеться на следующий день – решить, что делать дальше.
   – Может, на Набережной встретимся? – предложила Настя. – А то я и с морем еще не поздоровалась… Только с балкона на него смотрю.
   Кирилл Никитич покачал головой:
   – Нет. Не нужно, чтобы нас вместе видели. Город маленький, я тут личность известная. Люди сразу гадать начнут – что это за прекрасная барышня рядом со стариком? А нам разговоры ни к чему. Я лучше сам к тебе зайду. Пораньше, часиков в девять.
   И пришел – ровно в девять, как обещал. Настя даже кофе выпить не успела и теперь отчаянно зевала. Выспаться ей не удалось – всю ночь кошмары накатывали. Будто давешние подростки, на которых она так опрометчиво накричала, подкарауливают ее в подъезде, хватают за руки и… В общем, раз пять она в ужасе просыпалась, ходила на кухню запивать страхи кипяченой водой.
   А Никитич, наоборот, выглядел бодрячком – куда лучше, чем накануне. Глаза горят, морщины разгладились. Даже, кажется, седины меньше стало. «Как для стариков важно – когда они кому-то нужны! – мимолетно подумала Настя. – Или он просто выспался хорошо?»
   – Значит, так, Анастасия, – сообщил ей дед. – Тетрадь Челышева я уже изучил.
   – Когда это вы успели? – изумилась Настя.
   Расстались они вчера сильно за полночь, а сейчас только девять утра.
   – Как когда? – Дед вопросу удивился. – Ночью. Я же так понял – у тебя счет не на недели – на дни идет…
   – Ну… – смутилась она. – Счет, конечно, наверно («опять вплелось в речь это типично московское „конечно – наверно“»), идет на дни – но это, в конце концов, – не ваша, Кирилл Никитич, проблема… Ну, то есть… Не до такой степени ваша, чтобы ночами не спать…
   – Не ва-аша проблема-а, – передразнил ее дед. – Не люблю я этой фразы. Your problem – is my problem, right?^[6]
   «Он и английский знает! Во дед дает!… Правда, акцент ужасный – хуже, чем у Сеньки».
   – Right^[7], – слабо улыбнулась Настя. – Спасибо вам.
   – «Спасибо» я пока не заработал, – внушительно сказал дед. – Хотя… чем черт не шутит… Может, получится у нас с тобой с этим лекарством. Я в этот эликсир, признаюсь, верил не особо. Был грех – посмеивался над Николаем… Но сейчас, как тетрадь прочитал… В общем, дельные вещи он пишет. А главное – результаты апробации весьма обнадеживающие.
   – Значит, это не просто легенда… – сказала Настя так тихо, что, думала, дед ее не услышит.
   Но тот не только расслышал, но и понял, что она имела в виду.
   – Гарантий, конечно, никаких. Понимаешь… я внимательно изучил данные по контрольной группе, и вот какую картину увидел: стойкого улучшения у большинства пациентов Николай не наблюдал. Рваные какие-то результаты: у некоторых – значительный положительный сдвиг, а у других – результат нулевой. Было бы куда лучше, если бы улучшения, хоть минимальные, наблюдались у всех. Но такого, увы, не случалось. Значит, о панацее – речи не идет. От рака и не может быть панацеи. Но иногда… иногда – его пациенты действительно выздоравливали. Полностью.
   – Я не буду об этом думать! – воскликнула Настя. И тихо добавила: – Слишком страшно… что мама не попадет в это «иногда»…
   – И не думай, – кивнул Никитич. – Лекарство мы с тобой изготовим, а дальше – бог в помощь… Кстати, технология там элементарная – вдвоем справимся. Я за главного – а ты за лаборанта. Особого оборудования и реактивов тоже не нужно, так что лаборатория сойдет любая – хотя бы даже в нашей больнице. У меня там полно знакомых. Зайду сегодня, договорюсь.
   – А катранов ловить когда? – загорелась Настя. – Я тоже с вами поеду!
   – Ловить – завтра, на рассвете. Сегодня я снасти проверю. Только тебе в море делать нечего. Холодно еще, да и насчет рыбалки – ты полный ноль. Жаль, Арсений с тобой не приехал… Его бы я с собой взял.
   «Снова Арсений! – раздраженно подумала Настя. – Просто какой-то южнороссийский герой!» И, сама не поняла зачем, – вдруг наябедничала:
   – Да уж, Сеня – специалист еще тот. Однажды мы с ним рыбы вместе, – подчеркнула она, – наловили. А уху он самолично взялся варить. И сварил. Вместе со всеми потрохами. Даже глаза из голов не выковырял. Я ложку черпаю – а на меня глаза смотрят. У меня чуть инфаркт не случился. А уж горечь-то!…
   Никитич только усмехнулся:
   – А что же ты хочешь? Наше, мужское, дело – ловить, а варить – это уж ваше, женское… Потрошила бы рыбу сама.
   – Не-а, я и ловить-то боялась, – призналась Настя. – Не могу смотреть, когда они глазами вращают и задыхаются… А потрошить – еще больше боюсь. Однажды попробовала – а рыба как прыгнет прямо на меня! Живая еще была… Я потом ревела весь день.
   – Ну и какой из тебя рыболов? – подвел итог дед Кирилл. – Значит, все, договорились. Останешься дома. Гуляй, отдыхай. А завтра к вечеру – встретимся у больницы. Скажем, часов в шесть.
   – Ладно, – согласилась Настя. И прибавила: – Вы только про это… про селекцию не забывайте.
   Дед посмотрел на нее насмешливо:
   – Не забуду. Знаешь, как мы поступим? Тех катранов, что для лекарства не подойдут, я тебе принесу. Почистишь и сваришь уху. У них, правда, чешуя жесткая…
   – Спасибо, не надо, – поспешила отказаться Настя.
   Проводила Никитича и – лентяйка, какая же она лентяйка! – снова завалилась в постель. На душе было легко. Вот повезло ей с этим дедом! Будто ангел-хранитель ее вчера подтолкнул – бежать на Набережную. И как же все хорошо сложилось… Она себя, словно Жанна д'Арк, повела – впервые в жизни бросилась, так сказать, на амбразуру. Конечно, Никитич ею очарован. И, разумеется, теперь сделает все – для девушки, которая не испугалась толпы подростков и бросилась ему на выручку…
   И еще, надо признаться: хорошо, что в лице деда нашелся не только единомышленник, но и начальник. Ура. Она, Настя, – больше не главная! Не ответственное лицо. И теперь не нужно нервничать, принимать решения и волноваться за успех мероприятия… Никитич – человек опытный, ответственный и авторитарный. Командует с удовольствием. А ее дело – только подчиняться и верить, что все будет хорошо!

***

   Второй день Настиной «командировки» прошел абсолютно бездарно.
   На улицу она так и не выбралась. Навалились на нее то ли усталость, то ли простуда, то ли банальная лень. Интересное такое состояние – ничего не тревожит и ничего не хочется… Будто она одна на всем свете, но одиночество совсем ее не угнетало. Наоборот, хорошо: никто не дергает, не отвлекает, ни о ком думать не надо. Только Николеньку изредка и вспоминала. А про работу или про Сеньку, например, – забыла напрочь. Ну их всех. Надоели.
   Целый день Настя валяла дурака. Смотрела телевизор, листала старые журналы, наблюдала с балкона, как плещутся волны. Еще и погода испортилась: тучи опускались все ниже, ветер яростно качал тополя, гнал по асфальту бурунчики пыли… «Вот противный ветрище, холодный еще такой… Как его тут называют? „Морячок“, кажется, – вяло думала Настя. – Бедный Никитич. Несладко небось в такую погоду со снастями возиться». И малодушно радовалась, что ей никуда идти не надо. Сиди себе дома, в тепле и уюте.
   Насте очень нравилось в квартире Челышевых. До чего же здесь спокойно – нервы так и отдыхают. И вот еще что интересно: нигде ни следа запустения. Просто какое-то заколдованное место: уже больше года, как в квартире никто не живет, а такое ощущение, что хозяева просто вышли прогуляться, на Набережную или на рынок. Настю иногда просто мистический ужас охватывал…
   Лежит, например, на диване мужская рубашка. Настя точно помнит, что рубашка – Николая Арсеньевича. Сеньке она не подошла – не влез. Как раз прошлым летом, в восемьдесят девятом, примеряли. А потом, разумеется, снова убрали в шкаф. Но сейчас рубашка почему-то опять валяется на виду. И более того – до сих пор пахнет дедом Николаем Арсеньевичем: соляркой, морем и одеколоном «Саша».
   Почему? Неужели запахи за столько лет не выветрились? И вообще – кто эту рубаху из шкафа-то вынул? Непонятно…
   Или вот бабушкина брошка – тускло-рубиновые камушки в оправе под серебро. Больше года лежит на столе, больше года ее никто не носит, а на брошечке – ни пылинки…
   «Может, я с ума спятила? – думает Настя. – Может, мне это все мерещится?»
   Но ведь когда мерещится – то должно быть страшно. А ей, наоборот, – приятно: кажется, что Сенькины дедушка и бабушка, Николай Арсеньевич и Татьяна Дмитриевна, вроде бы живы. И вроде как ее поддерживают.
   «Фантазии у меня – под стать Николенькиным», – осуждала себя Настя.
   Но, с другой стороны, может же она хотя бы иногда пофантазировать? Хотя бы один день в году?
   «Я, наверно, у себя в Москве просто устала, – думала Настя. – И работа, и ребенок, и ужины готовить, и очереди в магазинах выстаивать… А тут расслабилась – вот в голову и лезет всякая ерунда. Мистику себе всякую придумываю. Тоже мне, Стивен Кинг!… Ну подумаешь – лежит на диване дедова рубашка. Значит, я ее прошлым летом просто в шкаф убрать забыла… А бабушкина брошка… черт ее знает, почему она не запылилась. Пыли-то в квартире вообще нигде нет. Может, сюда какая-нибудь соседка заходит и наводит порядок. Надо у Сеньки спросить. Вот схожу завтра на почту – позвоню ему и узнаю!»
   И она со спокойной душой отправилась спать.

На следующее утро. Весна 1990 года. СССР, Южнороссийск

   Сумасшествие продолжалось.
   Но если вчера оно было безобидным – подумаешь, дедова рубашка неизвестно как оказалась на диване! – то сегодня Настя забеспокоилась всерьез.
   Утренний кофе она пила на кухне. От нечего делать пялилась в окно, наблюдала, как народ выходит из подъездов – как раз восемь, время идти на работу. Завидовала южнороссийцам, думала: «Живут же люди! Никакого сравнения с тем, как мы в Москве – из подъезда вылетаем пулей, выпучив глаза, на остановке – толпы, в метро – давка… А тут!… Все идут не спеша, как на прогулку, и солнце вовсю шпарит, и абрикосы цветут…»
   Ко второй чашечке кофе поток трудящихся иссяк. Во дворе остались только крикуны-дети да пара старушек на лавочках. Тихо и мирно, как бывает только в провинции. Почти мирно.
   Потому что было в сонном дворе еще кое-что. И спустя пару минут Настя наконец поняла, что ее беспокоит. У подъезда уже давно стоит какой-то мужчина. Лениво курит, подставляет лицо робкому солнцу, равнодушно пролистывает газету. И – то и дело поглядывает на окна ее квартиры.
   «Да ну, глупости какие, – оборвала себя Настя. – Нужна я ему! Зачем ему в мои окна смотреть? Наверно, дела у него тут…»
   Но против воли задумалась: какие могут быть дела – в восемь утра, во дворе провинциального городка? Мужчина ждет приятеля или подругу – но… Зачем? Не проще ли подняться в квартиру?… Может, выслеживает гуляку-жену? Тоже вряд ли – слишком явно он «светится». Может быть, это оперативник? Стоит в засаде, охотится за преступником? Да нет, не похож этот мужик на мента: ни горы мышц, ни цепкости во взгляде… Да и засады вроде бы таким манером – совсем уж в открытую – не устраивают.
   «Да ну, мало ли чудиков», – успокоила себя Настя. Выкинула мужика из головы и ушла в ванную.
   Купалась долго, со вкусом, потом не меньше получаса сушила волосы, подкрашивалась. А когда вышла на кухню за очередной чашечкой кофе, то увидела, что давешний мужик по-прежнему болтается возле ее подъезда.
   «Фу, гадость», – нахмурилась Настя. Незваный гость начинал ее беспокоить, и самоутешения типа «да кому я нужна?» уже не помогали. Она вспомнила рассказ медсестры бабки Лены: что какой-то южнороссийский грек тоже интересовался дедовым эликсиром и даже пытался искать его рецепт в больничных архивах. Может быть, у подъезда – человек этого грека? «Но откуда он мог узнать, что рецепт – у меня? Старуха-медсестра заложила?… Да вряд ли. Она и не знала ничего про дедову тетрадку. Или… или Никитич меня сдал?»
   Настя почувствовала, как по позвоночнику ползут льдинки страха.
   «А что, Никитичу я рассказала абсолютно все. И тетрадка дедова была у него… Делай, что хочешь… Стоп. Но если Никитич предатель – к чему эта комедия с наблюдателем? Дед вполне мог просто скопировать за ночь тетрадку и передать копию этому греку! Я бы и не узнала ничего. И незачем бы тогда мужику торчать у подъезда. Нет, что-то не сходится».
   – А не сходится у тебя, подруга, вот что: ты видишь врагов там, где их нет, – приговорила себя вслух Настя. – И мужик этот ко мне никакого отношения не имеет. Вот если он пойдет за мной, когда я выйду из дома…
   Но мужчина за ней, разумеется, не пошел. Он прекрасно видел, как Настя выходит из подъезда. Вскинул голову на стук ее каблучков. Проводил равнодушным взглядом. Потом закурил очередную сигаретку и отвернулся.
   «Ну и торчи здесь, пока не посинеешь!» – усмехнулась Настя. Вежливо поздоровалась с бабулями на скамейке и бодрым шагом направилась к телеграфу.
   Сенька оказался на работе. Схватил трубку с первого же гудка и немедленно на нее накинулся:
   – Мать, ты что, обалдела? Договорились же, что позвонишь, как приедешь! А ты что вытворяешь? Три дня – ни слуху, ни духу!
   – Ну Сеня-а, – заканючила Настя – она давно вычислила, что жалобный тон на супруга действует лучше всего, – ну у меня дела всякие были… А освобождалась я только вечером, а темнеет здесь рано, а до телеграфа идти далеко… Вот как только время днем появилось – так сразу и звоню. А ты на меня кричишь! А я по тебе, между прочим, скучаю, и спать мне без тебя холодно…
   – Ладно, завела… – пробурчал Сеня. По тону чувствовалось – остыл, смягчился. – Что у тебя за дела-то такие важные?
   Хороший вопрос – будто не знает, зачем она сюда поехала!
   И Настя небрежно ответила:
   – Да я уже почти закончила. Через пару дней, наверно, обратно поеду. С лекарством.
   Она сделала паузу – ожидала восхищенной реакции. Не дождалась – Сеня молчал. Пришлось продолжать:
   – За катранами уже пошли, их привезут к вечеру. Лаборатория – тоже готова. И реактивы, и все, что нужно. Так что сегодня же опытный образец и сделаем.
   А в трубке – снова тишина. Вот негодяй! Настя недовольно сказала:
   – Молчишь, да? Неинтересно? А, ты ж у нас в эти дела не лезешь… Не твоя, как говорится, проблема… Ну и черт с тобой. Расскажи тогда, что там у вас, как Николенька?
   – С Николенькой все в порядке, у меня тоже.
   Ишь, как сухо с ней говорит – будто не с женой, а с дальней незваной родственницей! Мог бы сказать что-нибудь вроде: «Ого, как ты все быстро сделала!» Или, еще лучше: «Ну и молодец ты, Настена!» Или, наоборот, – отругал бы ее. За что угодно. А то нет ничего хуже, чем прохладный, отчужденный тон.
   – Ну, тогда… пока? – Настя изо всех сил старалась, чтобы в голосе не звучали слезы.
   – Пока, – произнес Сеня тем же чужим голосом.
   «Вот урод!» – в бессильной ярости подумала Настя. Но, прежде чем трубка упала на рычаг, она услышала:
   – Я люблю тебя, Настя.
   «Блин, я же хотела ему про дедову рубашку рассказать. И про бабушкину брошку. И вообще – что в квартире духи живут», – вспомнила Настя, выйдя с телеграфа. Но перезванивать из-за такой ерунды, конечно, не стала – разве это предмет для междугородних переговоров?
   Весело подумала: «Я уже скоро в Москву вернусь! Может, даже завтра поеду. Вот все ему и расскажу».
   Настя взглянула на часы. До вечера, когда Никитич вернется с катранами, времени еще полно. Чем бы заняться? Местные кафе – исключаются. Гормузей? Кино? «Да ну, лучше по Набережной погулять, – решила Настя. – Подышать морем».
   Она не спеша повернула в сторону Набережной. По пути глазела на витрины, на афишу кинотеатра «Москва» – там шел видеофильм «Воспламеняющая взглядом». Постояла у лотка, где продавались магнитофонные кассеты, послушала «Сайлент Секл». Рассматривала, как одевается народ – так себе, куда хуже, чем в Москве. Одни «морячки» – жены и подружки моряков, допущенных к «загранке», – ходят все расфуфыренные, сверкают люрексом. Остановилась у лоточка с мороженым – купила себе порцию фруктового. Дрянное мороженое, самое дешевое, вместо молока – вода, и цвет – грязно-фиолетовый. Сеня презрительно называл его «крысиным» – а Насте нравилось. И Николеньке, кстати, тоже – Сенька еще ворчал, что «у его сына – плебейский вкус». Тоже мне, элитарный папаша.
   «Крысиное мороженое» разожгло аппетит, но уличные кафешки – в том числе и давешнюю «Василинку» – Настя опасливо миновала. Столовая ее тоже не привлекла – тухлой капустой несет так, что даже запах цветущих абрикосов заглушается. Так что обедать пришлось демократично: пирожки с повидлом (тесто явно на маргарине, зато теплые) и молочный коктейль в гастрономе.
   «А я Николеньку за такую пищу бы отругала, – виновато подумала Настя. – Потому что пирожки – это сухомятка, а от холодного коктейля может горло заболеть».
   И – новая мысль, совсем не гожая для умудренной жизнью матери семейства: «Как хорошо делать то, что хочешь! Бесцельно бродить по весенним улицам и есть вредную, но вкусную пищу. И, главное, не думать о том, что тебе надо накормить двух своих мужчин. И еще – как здорово заниматься делом, которое тебе интересно!»
   Настя с удовольствием предвкушала, как вечером они с Никитичем встретятся в темной, пустой лаборатории (интересно, она не рядом ли с моргом?). Как дед разделает несчастных катранов и сложит их скелеты в отдельную кучку. Как они включат специальный прибор, который стирает кости в порошок…
   Настя улыбнулась. Все-таки жизнь – забавная штука. Невозможно предугадать, что тебя ждет завтра. Кто бы мог подумать, что она – литсотрудник по диплому и литредактор по профессии – будет когда-нибудь работать биологом-лаборантом?
   «Фу на меня, – остудила собственный энтузиазм Настя. – Эгоистка я – вот и все. Предвкушаю, блин, вечернее приключение… Для мамы этот эликсир – последняя надежда, а я тут ударилась… в веселую философию. Жизнь, понимаешь ли, забавная. А мама тем временем умирает…»
   Но перенастроить себя на мрачный лад ей все равно не удалось. Потому что Настя прекрасно понимала: вот Николенька ей по-настоящему дорог. И Сеня. Да даже Сенины умершие родные – Татьяна Дмитриевна и Николай Арсеньевич… И если бы раком заболел кто-то из них – она бы очень страдала. А мама… слишком тяжело ей было с мамой. Слишком мало они знали – и знают! – друг друга. И слишком мало друг друга любят… Даже сейчас, когда мать ей многое рассказала и объяснила.
   Конечно, Настя сделает все, чтобы ей помочь. Чтобы дать ей надежду. Но думать только о маме – она себя заставить не в состоянии. «Помочь я ей помогу. А любить ее все равно себя не заставлю», – порешила Настя.
   Впереди уже заблистала полоска моря – и Настя вовсе выкинула печальные мысли из головы. Прибавила шагу. Следующий пункт прогулки будет таким: сейчас она выйдет на Набережную. Первым делом – перелезет через невысокий парапет и подойдет прямо к воде. Полной грудью вдохнет запах соли и гниющих водорослей. Покормит остатками пирожка голодных чаек. И попробует, очень ли холодная вода.
   «Прямо по улице идти – или сделать крюк и прогуляться через парк? По улице будет быстрее, а море меня уже заждалось».
   Настя свернула было на улицу – но в последнюю минуту передумала и все-таки решила: через парк будет приятнее. А море – оно ее обязательно дождется! Подумаешь, пять лишних минут.
   Маневр – с улицы к парку – получился резким. И за своей спиной Настя уловила движение. Кто-то – она пока не видела, кто – точно так же передумал. И тоже решил идти по парку. Она обернулась. Двое. Молодые. В джинсах. Клеить ее, что ли, собираются?
   Сенька ее когда-то учил: «Наши, южнороссийские, парни – в принципе безобидные. К ним только особый подход нужен. Понимаешь, они к тем клеятся, кто их боится. Ну и к тем, кто глазки строит, конечно. А так – только взгляни построже, и наши рэмбо тебя пальцем не тронут».
   Настя немедленно исполнила Сенину рекомендацию. Наградила нахалов уничижительным взглядом: вы, мальчики, что – обалдели? Я – замужняя женщина, образец морали, кладезь нравственности, а тут вы – со своими деревенскими кадрежками!
   Но реакция «мальчиков» ее удивила. На ее гневный взгляд те никак не отреагировали. И ни единого слова не произнесли – и не клеились, и не извинялись. Наоборот – резко развернулись и пошли в обратную сторону, прочь от Набережной.
   «Олигофрены какие-то», – раздосадованно подумала Настя. Хорошо, конечно, что никаких осложнений у нее не возникло, – но, с другой стороны, могли бы и покадриться… Хотя бы чуть-чуть, для приличия.
 
   …На Набережной она немедленно выполнила все, что задумала. И воду попробовала, и чаек так раздразнила своим пирожком, что те начали летать вокруг нее кругами, оглашать воздух истошными криками и требовать продолжения банкета.
   Настя кое-как отогнала нахальных птиц, подстелила под мягкое место газетку «Южнороссийский рабочий» и принялась, как советовал Сенька, «дышать морем» – прочищать загазованные в Москве легкие и обновлять уставшие мозги.
   «Пожалуй, нынешнее, не летнее, море – куда приятней, чем в курортный сезон, – решила Настя. – Оно такое… более спокойное, более возвышенное. А уж вода какая чистейшая – с летней мутью не сравнить!»
   Настя сидела на берегу долго – уединения ее никто не нарушал. И встала только потому, что время уже – три часа. С дедом они встречаются в шесть, а надо еще домой заскочить. Порадовать желудок «горячим питанием» – то бишь пакетным супчиком со «звездочками».
   Настя перебралась через парапет – ветер, негодник, взметнул юбку так, что, кажется, весь город увидел ее трусики-«недельку», – и… снова встретилась взглядом с давешними парнями. Теми самыми, в джинсах. Которые пытались идти за ней – а потом вдруг повернули назад.
   «Вот негодяи трусливые! – беззлобно подумала Настя. – Кадриться – боятся, а исподтишка – наблюдают».
   Впрочем, как только ее юбка взметнулась чуть не до пояса, парни тактично отвернулись. Что тоже странно. Насколько она понимает южнороссийских хлопцев – ни один из них не пропустил бы подобный бесплатный полустриптиз.
   «Точно – олигофрены», – снова хмыкнула Настя. Внимание пацанов – пусть и чудаковатых – ей, безусловно, было приятно. Только… только… – вдруг осенило ее, – а марьяжный ли у ребяток интерес? Ходят за ней – но не пристают. Наблюдают – но в глаза не смотрят. Даже наоборот – как будто специально от нее отворачиваются. Не связаны ли они с тем мужиком, который все утро стоял под окном – и тоже ни слова ей не сказал?
   «Да ну, опять у меня мания преследования началась», – осадила себя Настя. Но мысль-то – даже глупую! – из головы не выкинешь!
   Море вдруг потеряло все свое очарование, и Настя заторопилась домой. Южнороссийск, спору нет, – хорош, но что-то есть в этом городе странное… пугающее… Лучше поменьше тут шляться. Особенно – по пустынным набережным.
   «Олигофрены» снова сделали вид, что идут абсолютно в другую сторону, но Настя больше не обращала на них внимания. Она быстрым шагом пошла в сторону дома. Пищали чайки, тихонько наигрывал прибой, а больше – никаких звуков. Даже дорога, идущая параллельно Набережной, пуста – ни единой машины. «С бензином, что ли, в городе перебои? – удивилась Настя. – Или у них тут массовый тихий час? Сиеста?»
   Ну вот и дом – только дорогу перейти. Хоть машин и не видно, Настя остановилась: «смотрим налево, потом – направо», как она Николеньку учит. И, кстати, очень хорошо, что остановилась – вон мотоцикл несется, на страшной скорости. Рев стоит такой, что в домах стекла дрожат. Настоящий монстр, летит, не разбирая дороги. Настя даже шаг назад сделала – как бы этот придурок на тротуар не вылетел.
   Однако мотоциклист оказался культурным – приблизившись к Насте, тактично замедлил ход. Она его даже рассмотреть успела: весь кожаный, из-под шлема полощутся белые патлы, сияют белоснежные зубы – кажется, симпатяга… Но улыбаться ему она все равно не будет – ишь, ревун!
   Теперь мотоцикл вообще полз еле-еле – Настя даже ногой нетерпеливо топнула: да проезжай ты скорее! Дурачок какой-то – то несется, то плетется… И тут к ней протянулась затянутая в кожаную перчатку рука… резкий рывок – и мотоцикл снова набирает скорость! А в руках у водителя – Настина сумочка!
   В первые доли секунды она стояла, окаменев. Тупо смотрела на ладонь – ее пересекала царапина, ручкой сумочки ободрало… Потом бросилась вслед, закричала, из глаз брызнули слезы… А мотоцикла уже и след простыл – только далекий, угрожающий рев. И город – пустой, словно она на Сицилии во время сиесты.
   «Сволочь! – в бессильной ярости думала Настя. – Тварь!»
   И вдруг в голову пришла совсем спокойная мысль: «У меня теперь даже платка нет, чтобы слезы вытереть».
   Она кое-как протерла глаза рукавом. Нет, реветь ей нельзя. Некогда.
   Настя твердо сказала себе: «А ну, соберись! Ничего страшного пока не случилось! Подумаешь, сумку вырвали. Спасибо, что сама цела».
   Прийти в себя удалось на удивление быстро. Так, теперь нужно срочно решать, что делать.
   Часы показывали половину четвертого. До встречи с дедом Никитичем – два с половиной часа. «Идти в милицию? Писать заявление?»
   Настя вспомнила, как говаривал Сенька: «Милиция – это наиболее бесполезный правовой институт». Настя тогда еще смеялась и просила Сеньку, «чтоб изъяснялся попроще».
   «Ну приду я в милицию. И сколько я там проторчу? Часа два, не меньше. Пока то, пока се… Наверно, уговаривать будут, чтобы я заявление не писала – явный же, как пишут в газетах, «висяк». И этого мотоциклиста сроду не поймают.
   Тем более что я даже номер его не заметила. Да и был ли он, кстати, вообще, этот номер?!
   Нет, – решила она. – В милицию идти – бесполезно. Наплевать, забыть – и домой. Не выбьют они меня из колеи – пусть и не надеются. Буду варить суп со «звездочками», как собиралась. А потом – в больницу».
   Она в пять минут добралась до дома. Снова поздоровалась со старухами на дворовой скамейке. Вихрем взлетела по лестнице. Ключ от квартиры, к счастью, был не в сумке, а в кармане: «Молодец я! Предусмотрительная!»
   Настя сунула ключ в замок. Что за ерунда – не поворачивается! Или это у нее руки до сих пор дрожат? Вставила ключ по новой – снова не крутится. Да что же за день сегодня такой неудачный?! Сумку вырвали, замок сломался… Она навалилась на дверь плечом и опять взялась за замок. И – еле удержалась на ногах: дверь подалась. А ключ-то – по-прежнему не провернулся!
   Первая мысль была – развернуться и убежать. Куда угодно, просто прочь отсюда. Как можно дальше! Немедленно – на вокзал и в Москву, к Сене!
   «Успокойся, истеричка! Ну подумаешь – замок сломался. Он всегда заедал… Да, но дверь-то – открыта!» И ноги от страха подгибаются, и руки дрожат, а сердце, кажется, сейчас остановится.
   «Нет. Не дождетесь!»
   Настя стиснула зубы и осторожно вошла в квартиру.
   «Здесь никого нет. Ни-ко-го. Нет. Нет!»
   Да, пусто.
   Только пол в комнате весь усыпан бумагами, и валяются пожелтевшие конвертики старых писем, и жалобный комок дедовой рубашки на полу…
   «Нет! Не может быть!» – кажется, она закричала в полный голос.
   Неужели она проиграла?! Впервые в жизни взялась – под свою ответственность! – за важное дело – и проиграла?
   Настя на ватных ногах прошла в спальню. Здесь тоже – полный разгром, постельное белье сорвано, и даже матрасы вспороли. А бабушкина брошка растоптана злым каблуком, камушки разлетелись по полу и искрят под лучами солнца… Нет сил смотреть.
   Она подошла к окну и задернула шторы. Потом взяла стул – его, к счастью, не вспарывали (видно, «Двенадцать стульев» не читали). Встала на него, не разуваясь (поздно уже думать о чистоте-порядке). И снова закричала – теперь уже от радости.
   Тайник, который когда-то показала ей бабушка, Татьяна Дмитриевна, налетчики не нашли. И Настя триумфально достала оттуда все то, что представляло реальную ценность: свой паспорт. Заначку – на обратный билет и на всякий случай. И – тетрадь Николая Арсеньевича, заботливо обернутую в вощеную бумагу.
   «Вот вам! Вот вам всем, гадам!»
   Только до чего же глаза щиплет, если улыбаться сквозь слезы…
   «Да. Становится все горячее и горячей, – Настя сама удивилась, как спокойно она рассуждает об опасных и совсем непривычных ей вещах. – Наш с Никитичем план нужно срочно менять. И я, кажется, уже знаю, что нужно делать… И делать – быстро».
 
   …Настя вышла из дома в начале пятого. Одета по-походному: джинсы, кроссовки, куртка. На спине – рюкзак. Драгоценная тетрадка – на теле, засунута под пояс джинсов.
   По логике – в покое ее не оставят. Одна надежда – у нее есть выигрыш во времени. Пока сволочь на мотоцикле доберется до заказчика… Пока они скумекают… Пока решат, что делать дальше…
   Но в любом случае – ехать в больницу ей нельзя. И Никитича туда пускать – тоже. Значит, у нее остается единственный выход.
   И Настя подняла руку, подзывая такси.
   Первый водитель оказался парнем рэкетирского вида.
   – Куда, красавица? – хищно улыбнулся он ей.
   «Спасибо, никуда».
   – На вокзал, но денег у меня – только рубль… Нет, даже меньше – копеек семьдесят.
   – Дура, что ли? – рявкнул шофер и рванул с места с яростным визгом покрышек.
   «Пронесло. Значит, парень – не из этих»…
   Второй водитель выглядел приличней: мужчина средних лет. И, главное, – машина не частная, а настоящее такси с шашечками.
   – К больнице подвезете? – склонилась к окошку такси Настя.
   Только бы согласился! Потому что боковым зрением она видит: за спиной у нее опять маячат какие-то мужики. Очередные наблюдатели. Кажется, весь Южнороссийск за ней ходит, сменяя друг друга.
   – К больнице, пожалуйста! – повторила она как можно громче.
   – Да садись, садись, – разрешил шофер. – Чего кричишь-то?
   Настя облегченно плюхнулась на сиденье. Машина тронулась. Она обернулась – да, нет сомнения: ее снова ведут. На тротуаре стоят двое мужчин – незнакомых – и провожают такси внимательными взглядами.
   «Ну и попала же я! Идиотизм, бред, кто бы подумать мог! Ведь дедова тетрадка полтора года валялась в нашей московской квартире, и никто, ровным счетом никто, не проявлял к ней никакого интереса! Только Николенька пытался ее на кораблики пустить… А тут вдруг – прорвало. Прямо кино какое-то… только в реальной жизни».
   И Настя вдруг с удивлением поняла, что ей это кино нравится.
   Она даже рот разинула. Вот это да! Ведь и правда – нравится!
   «Интересно, почему же я не боюсь? Точнее, боюсь – но не смертельно? Ведь по характеру-то – я трусиха! Трусиха из трусих!»
   – У вас случилось что-то? – сочувственно спросил шофер.
   – А? Что? – вырвалась из своих мыслей Настя.
   – Кто-то заболел, спрашиваю? – терпеливо повторил водитель.
   – Н-нет… Никто. У меня к вам вот какая просьба… Вы меня не в больницу отвезите, а на причал. Знаете, там, где частные лодки стоят?
   Водитель сразу насупился: видно, уже приготовился ей сочувствовать и выспрашивать подробности о заболевших близких. А тут вдруг – причал. Туда и ехать-то ближе, чем в больницу, – значит, выгодная сделка срывается.
   Настя поспешно сказала:
   – Я вам по двойному счетчику заплачу. Только, пожалуйста, езжайте быстрее.
   – Ограничение по городу – сорок километров, – буркнул водитель.
   – Тройной счетчик. И езжайте – хотя бы шестьдесят.
   Настя на себя надивиться не могла – надо же, каким тоном она разговаривает! Какие разговоры ведет! Словно частный детектив из романов Чейза…
   Водитель ей не ответил – но скорости прибавил. А Настя снова вернулась к своим мыслям: «Так что же все-таки со мной происходит? Где дрожащие коленки, где рыдания, где крики: „Сеня, спаси! Я не знаю, что делать?!“»
   Да и не хочется ей никого просить о спасении! Азарт ее охватил. Ей интересно – самой справиться. Полностью – самой. «Так почему ж я всегда раньше считала, – удивлялась Настя, – что ни на что не способна? Что мне рулевой нужен?»
   Она снова оглянулась – проверить, не едет ли за ними какая-нибудь подозрительная машина. И снова поразилась – тому, каким естественным получился у нее этот жест. Будто она ежедневно проверяет, нет ли за ней «хвоста»…
   «Впрочем, ничего ты, Настя, еще пока не сделала, – охолонила она себя. – Только заварила какую-то неслыханную кашу. Вот расхлебаешь ее – тогда и будешь собой гордиться».
   Машина остановилась у причала.
   – Пятнадцать рублей. – Нагло заявил водитель. И продемонстрировал счетчик, на котором светилось: «5-00». – Тройной, как договаривались.
   «Вот негодяй! Сюда по счетчику – максимум рубля полтора. Видно, он его не сбросил – а я не заметила».
   Но спорить было некогда. Настя швырнула хаму три синие пятерки и, не прощаясь, вышла из машины.
   «Только бы сторожа на причале не оказалось! Сенька, помнится, говорил, что тот себя работой не утруждает… Только бы он и сегодня… не утруждал!»
   Она толкнула скрипучую калитку, воровато оглянулась на будку, где должен был находиться сторож. Кажется, ей повезло: он себя не утруждает. Отсутствует. И вообще на причале – тишина. Почти все лодки – у пирсов, и в будках, где рыбаки хранят снасти и выпивку, похоже, тоже никого нет. «Рыбацкий сезон, наверно, еще не начался, – поняла Настя. – К счастью для меня. Или день сегодня не рыбный».
   Она взглянула на часы: без двадцати пяти пять, таксист не подвел, довез ее быстро. Никитич, Никитич, где ты?
   Чтобы не маячить, она укрылась за чьей-то огромной лодкой. Достала из рюкзака бинокль – из хозяйства Николая Арсеньевича. Навела окуляры на бухту. Лодок в море было немного, всего три. Одна – совсем далеко, кто в ней сидит – не разберешь. Вторая – стоит на рейде. Или – на дрейфе… Черт его знает, как называется, когда лодка не плывет… А третье суденышко на всех парах несется к причалу. И управляет им, хвала небесам, Никитич.
   Сначала Настя думала, что она встретит старика на берегу. Тем более, что по пути на причал за ней, похоже, никто не следил. Тут же ему все расскажет – и они вместе решат, что им делать.
   Но сейчас этот план стал казаться ей не лучшим. Во-первых, за разговорами они потеряют драгоценное время. А во-вторых, вдруг за ней все же следили, но она этого не заметила? Нет, есть лучшая мысль: нужно встретить Никитича. Встретить в море.
   Настя бросилась к Сениной моторке. Управлять лодкой – ничего сложного, они прошлым летом даже Николеньку научили…
   Настя уже и два шага-прыжка сделала – да потом опомнилась. Моторка-то прикована к столбу цепью… И солярки в ней наверняка нет. Вот дубина! Могла бы додуматься – взять из квартиры ключи от цепи и от сарая, где хранится топливо…
   Так что же, ее суперплан отменяется? Нет. Ничего подобного.
   Настин взгляд упал на примитив. («Примитивом» Сеня называл весельные, без мотора, лодки.)
   Примитив призывно колыхался на легких волнах прибоя. Никаких замков – цепь небрежно обернута о колышек. Чья, интересно, это лодка? Впрочем, без разницы, чья она.
   Настя еще раз воровато оглянулась – на причале ни души – и прыгнула в лодку. Отмотала цепь и схватилась за весла. Не идет, зараза – мелко!
   Ни минуты не сомневаясь, она перебралась через борт – какая вода ледяная, ноги – кажется, вот-вот отнимутся! – и стала изо всех сил отталкивать лодку от берега.
   Пошла, пошла, моя умница! А ноги – сейчас точно отвалятся…
   Она снова забралась в лодку и изо всех сил, чтобы хоть как-то согреться, заработала веслами. Ветер, слава богу, утих – и потому держать курс на Никитича было легко…

***

   – Это он, – вынес приговор Никитич.
   Старик был очевидно поражен, когда увидел утлую лодчонку и услышал Настины крики: «Кирилл Никитич! Кирилл Никитич!»
   Но быстро взял себя в руки. Приказал:
   – Суши весла! Иду к тебе.
   Моторка, сбросив газ, виртуозно притерлась бортом к примитиву. Дед ловко, парой легких движений, взял его на буксир. Приказал Насте:
   – Перелезай. Только аккуратно. Постарайся не раскачиваться.
   Приказ Настя выполнила с трудом. Она все-таки начала бояться – ее всю колотило. Или это от холода – ноги-то до колен мокрые, в кроссовках вода хлюпает, джинсы охватили тело ледяной парусиной.
   Дед оценил ситуацию мгновенно. Велел:
   – Быстро снимай. Не бойся, я не смотрю.
   Отвернулся и из-за спины кинул ей уродливые штаны сто какого-то размера и сапоги-ботфорты. Ломаться Настя не стала – с облегчением скинула промокшую одежду. Пискнула:
   – Все… я готова…
   Голос дрожал. Нет, рано она записала себя в нетрусихи.
   Никитич сделал вид, что не заметил ее страха. Попросил:
   – Ну, рассказывай, что случилось. Только конспективно. Без деталей.
   Как сложно-то мысли в порядок привести – когда ее до сих пор всю колотит, и сердце бьется, словно у трусливейшего из зайцев.
   Никитич посмотрел на нее ласково. Усмехнулся:
   – У сторожа лодку зачем-то угнала… Ну, давай, оправдывайся!
   И Настя взяла себя в руки и стала оправдываться – конспективно, как старик и просил. Рассказала про мужчину у подъезда. Про парней, что торчали неподалеку, пока она сидела на набережной. Про мотоциклиста, вырвавшего у нее сумочку – между прочим, любимую, «под крокодила»… Про разгром в квартире Челышевых. И про то, почему она решила встретить деда Кира в море:
   – Тетрадку они так и не нашли. Вот я и подумала – мне нужно срочно встретиться с вами. Чтобы мы вместе решили, как теперь поступить…
   Старик слушал ее рассказ бесстрастно. Не ахал, Настиной смелостью не восхищался, даже головой не качал.
   – Ну, вот и все… – жалко улыбнулась Настя. – Просто и не знаю, как нам теперь быть…
   – Не пищи, – скривился дед. Несмотря на все Настины подвиги, разговаривал он с ней, словно с маленькой девочкой. Словно с юной, хулиганистой внучкой. – Я как раз и решаю, что делать…
   «Господи, как хорошо-то! Кто-то снова все решает за меня!»
   Решение дед принял быстро.
   – Катранов, как видишь, я наловил.
   (Настя усиленно отворачивалась от груды морских акул – некоторые рыбы были еще живы, отчаянно дергали плавниками).
   – Солярки достаточно. Как чувствовал – запасную канистру взял. Лодка сторожева… бог с ней, с лодкой. Повинюсь ему, бутылку поставлю…
   – А делать-то что? – не выдержала Настя.
   – Идем в Суджук, – сообщил дед. Пояснил: – Это тоже город. На побережье. Морем – пятнадцать километров. Больница и лаборатория есть, там у меня знакомые имеются. Ходу – полтора часа.
   Настя смотрела на деда почти влюбленно. Тот под ее взглядом, кажется, смутился. Настя, уставшая и взвинченная, не удержалась, всхлипнула:
   – Но как же вы… потом… когда вернетесь в Южнороссийск? Как вы справитесь – со всем этим?
   – Я справлюсь, Анастасия, – внушительно произнес дед. – Со всем справлюсь. И с Евстафиади, и с квартирой твоей – уберу там, новый замок вставлю. А ты завтра утром в Москву полетишь. В Суджуке ведь есть аэропорт… Деньги у тебя остались?
   – Остались. Они… они в тайнике были… Там же, где и дедова тетрадка.
   – Ну вот видишь, какая ты молодец, – впервые за сегодняшний день похвалил ее дед. И поспешно добавил: – Ну, не плачь, Настенька, не плачь! Я же обещал тебе – сделаем мы это лекарство…

На следующий день. СССР, Москва. Весна 1990 года

   Из Внукова Настя взяла такси.
   Больше всего ей хотелось домой.
   Домой, домой!… Увидеть наконец сына. Она воображала себе: вот она подъезжает к Николенькиному садику, находит его группу… Николенька не ждет ее, играет с детками – и вдруг замечает маму, и на его лице отражается яркая, чистая, неописуемая радость. Никто и никогда – ни бабушка с дедушкой, ни мать, и ни один мужчина в мире – никогда не радовался ей так бурно, безоглядно и бескорыстно, как сын!…
   И тогда она присядет на корточки, а он кинется ей на шею и прижмется со всей силой, на которую только способен, – крепко-крепко…
   Настя представила эту картину, и сердце ее забилось нетерпеливо и сладко-сладко. Однако… Она совершила над собой усилие – и решила повременить. Оттянуть это долгожданное свидание. Как ни любила она Николеньку, как ни рвалась душой к нему – у нее имелось дело, не терпящее отлагательств. Более важное, чем свидание с сыночком.
   И она сказала таксисту: «В Центр, на Большую Бронную».
   В рюкзаке Настя везла четыре термоса с эликсиром – средством от рака, приготовленным в лаборатории суджукской больницы по старинному рецепту Арсенинового дедушки.
   Термосы неугомонный Кирилл Никитич достал сегодня утром у своих суджукских знакомых.
   Он же раздобыл ей и авиабилет до Москвы – через тех же знакомых.
   Московское такси везло Настю из Внукова, мелькали за оконцем голые перелески – а она еще находилась во власти своих вчерашних приключений…
   Вот они едут с дедом Кирой на моторке по исключительно ровной – ни волнышка – глади бухты… Город уже далеко-далеко… Белые дома, не больше ногтя величиной, взбираются на горы… Вокруг, в море, возвышаются громады пароходов – они привезли в голодный Советский Союз канадскую пшеницу и теперь ждут своей очереди на рейде, чтобы разгрузиться в зерновом порту… С одного из бортов ей машут, улыбаются иностранные моряки… Дед Никитич говорит ей сварливо – приревновал, что ли? – «Не светись, лучше ляжь на дно!» – «А что? – пугается она. – Парни? Из города? Они что, за нами гонятся?» – «Да нет! – кричит старик, перекрывая рев мотора. – У тебя пропуска в море нет, а у нас пограничники за этим следят! Строго!» И Настя послушно садится на днище лодки, слава богу, оно не течет, но совсем рядом с ней лежат полуживые страшноватые полуметровые акулки – катраны. Иногда они дергаются, бьются…
   Даже странно, что все это было лишь вчера – море, моторка, катраны… Но было, было!… Вон, у нее даже одежда морем и акулами пропахла… Сейчас бы заехать домой, принять ванну, переодеться… Но нет, надо спешить. Может, каждый час дорог…
   Настя хотела начать лечение матери немедленно.
   «Даже если есть один шанс из ста… Один из тысячи… Один из миллиона… Все равно я должна попробовать, – думала она. – Не ради матери. Вернее, не только ради нее. Ради себя. Я должна сделать это – во имя нашего, вдруг возникшего, взаимопонимания – возникшего только сейчас, через двадцать пять лет после моего рождения. Сейчас, когда мать одной ногой (чего уж там лукавить!) находится в могиле… Ох, как жалко было бы это взаимопонимание утерять – теперь уже безвозвратно, навсегда…»
   За немытым окошком «Волги» мелькали скучные пригороды. У метро «Юго-Западная» стояла гигантская очередь за сигаретами.
   «Кто знает, – размышляла Настя, – может, панацея покойного Николая Арсеньевича действует, только когда она свежеприготовлена? Или – что скорее! – не действует вообще?… И его рецепт, и те его дневники конца сороковых годов есть на самом деле не что иное, как врачебная ошибка? Прекраснодушное заблуждение?»
   И Настя снова погрузилась в воспоминания бурного вчерашнего дня.
 
   …Энергии Кирилла Никитича мог позавидовать любой молодой человек. Они пришвартовались на лодочном причале курортного городка Суджук, и он бодро зашагал с двумя хозяйственными сумками улова в гору к больнице – Настя едва за ним поспевала. Потом договаривался со знакомой врачихой – у деда, кажется, всюду были знакомые… Потом колдовал в больничной лаборатории над рыбой – сортировал, кромсал, варил, остужал… У Насти уже слипались глаза, она засыпала – и просыпалась – свернувшись калачиком в колченогом кресле, а Никитич все работал, надев чужой белый халат… За окном давно стемнело, горела одна настольная лампа, и Насте дед спросонья казался алхимиком, изобретающим эликсир жизни в своей средневековой лаборатории…
   Сегодня утром, когда Кирилл Никитич уже провожал Настю на самолет, она с тревогой спросила его:
   – Как же вы будете теперь – с теми парнями? С теми, что за мной следили? И квартиру Сенькину ограбили? Они ведь наверняка дознаются, что это вы мне помогали!
   Дед разулыбался:
   – Красавица, не бери в голову! (Так, кажется, у вас, у молодых, принято говорить – «не бери в голову»?) Знаю я прекрасно, кто за всем этим стоит.
   – И кто же?
   Старик пренебрежительно махнул рукой:
   – Колька Евстафиади. Наш местный кооператор. У него тут у единственного в Южнороссийске медицинский кооператив есть. Видать, он где-то про лекарство наше прослышал, да и решил его себе прикарманить. Но ты не волнуйся, я с ним договорюсь.
   – Как?
   Дед Никитич усмехнулся:
   – Я со стариком Евстафиади (отцом Колькиным) – царствие ему небесное! – на парковой магистрали в шахматы играл. И на рыбалку ходил. А самому Кольке, когда тот маленьким был, – ситро с пирожными покупал. Так что он меня уважает и трогать ни в коем случае не станет… А тем более – за такую эфемерную вещь, как рецепт…Так что ты за меня не бойся. И за себя тоже не бойся. Это в Южнороссийске Евстафиади король – а до Москвы добраться у него руки коротки… И потом, Евстафиади – кооператор, а значит, жулик, конечно, – но жулик благородный… Убивать и пытать за какой-то там рецепт не станет.
   – А почему тогда мы сразу с ним не договорились?! – воскликнула Настя. – Зачем у меня сумочку было вырывать? Квартиру Сенькину грабить?
   Дед Кирилл пожал плечами:
   – А он нетерпеливый, Евстафиади. Южный человек, горячий. Потомок эллинов… И ты нетерпеливая – потому что москвичка. Все бегом, с наскока… Мы бы с ним, Евстафиади, конечно, обо всем бы договорились – ты, да я, да он… Но для этого тебе пришлось бы с ним две недели водку пить, разговоры разговаривать, уважение оказывать… А у тебя же все срочно…
   – Конечно, – пробормотала Настя. – Мать ведь…
   – Вот и я о том…
   – А вы мне обязательно сегодня же позвоните, ладно? Расскажите, как вы обратно до Южнороссийска добрались. И осторожней плывите, пожалуйста. Как это говорится? Семь вам футов под килем.
   Они последние оставались перед пассажирским контролем аэропорта. Все прочие улетающие уже теснились в накопителе. Толстая служительница воздушных врат с беспричинной ненавистью оглядела парочку – Настю с дедом Кириллом – и рявкнула: «На посадку на Москву проходим, опаздывающие!»
   Настя – не ожидая от себя этого – вдруг кинулась деду на шею и расцеловала его в обе щеки, успевшие за ночь порасти седой колючей щетинкой: «Спасибо вам, дедуленька!»
   – И тебе спасибо, красавица.
   – Мне-то за что? – улыбнулась она.
   – А за то, что я нужен тебе оказался, – пробормотал старик.
   Кажется, глаза его – так же, как и Настины – были на мокром месте.
 
   …Погруженная в воспоминания, Настя не заметила, как такси долетело до центра столицы. Дорога заняла всего-то минут сорок.
   На Манежной площади шумел небольшой митинг, народ перед гостиницей «Москва» размахивал трехцветными старороссийскими знаменами и скандировал: «Ель-цин! Ель-цин!» – однако движение транспорта было не перекрыто. Молоденькие милиционерики, скучая, ограждали собрание.
   По улице Горького хмуро шел народ. Очередь высовывалась и из дверей «Филлиповской» булочной, и из дверей «Елисеевского». На «Пушкинской» взбудораженные люди гужевались под окнами редакции «Московских новостей».
   – Что-нибудь случилось тут в Москве? – поинтересовалась она у таксиста.
   – Ничего особенного, – буркнул молчаливый таксист. – Неформалы опять бесятся.
   Такси развернулось внизу под кинотеатром «Россия» и, пересекши улицу Горького, въехало на Большую Бронную. Кафе «Лира» давно закрыли, и недавно на том самом месте открылся первый в Союзе ресторан (как его называли) «Макдоналдс» (Настя там еще ни разу не была – боялась четырехчасовых очередей). Распугивая гудками огромную очередь за американскими котлетами (очередь охраняли загородки и милиция), таксист протиснулся к истоку Большой Бронной и вскоре затормозил у бывшего Настиного дома.
 
   …Мать встретила Настю хмуро.
   – Где ты пропадала? – неласково спросила она с порога.
   Даже в тусклом свете прихожей было видно, что матери стало хуже.
   В люстре в коридоре светилась всего одна лампочка. («Остальные перегорели, а лампочки сейчас дефицит…»)
   Мать еще больше похудела, щеки запали сильнее, кожа пожелтела. Сегодня с утра Ирина Егоровна, похоже, даже не приводила себя в порядок (что было немыслимо и представить себе до болезни!). Она, кажется, и не причесывалась.
   – Я привезла тебе замечательное лекарство, – с порога заявила Настя с отрепетированной лучезарностью.
   Настя сразу решила: ни в коем случае не посвящать мать, откуда взялась панацея. «Услышит, что эликсир создан в семье Арсения, ни за что принимать не будет, – думала она. – Еще решит, чего доброго, что Сенька хочет ее уморить».
   Поэтому она придумала для матери легенду.
   Легенда была немудреной. Настя всегда придерживалась правила: если уж ей приходится врать – надо врать близко к действительности. И выдумка звучит правдоподобней, и самой легче запомнить, чего нагородила, чтобы потом не сбиться.
   Вот она и выложила матери утешительную ложь, близкую к правде: живет, дескать, в Крыму, под Севастополем, кудесник. Вылечил от рака уже сотни людей. Перед властями, а также в газетах-журналах он не светится – даже сейчас. Потому что он не шарлатан какой-нибудь, вроде Кашпировского и Чумака, а настоящий врач, с образованием, дипломом и реальной сорокалетней медицинской практикой. Принимает больных только по рекомендации – и она, Настя, такую рекомендацию, пользуясь своими журналистскими связями, добыла. Однако так как Настя была совершенно уверена, что мать не поедет ни к какому знахарю, ни в какой Крым – она взяла и отправилась туда сама. Поехала – и добыла у кудесника специальное, особенное лекарство, а также подробнейшую, тщательно разработанную врачом схему лечения.
   – Ты даже не представляешь, – воодушевленно говорила Настя, – какие чудеса он творит!… Людей к нему приносят на носилках – а уже через месяц они уходят своими ногами, и все анализы показывают: ни малейших следов опухоли, никаких метастазов!
   Они прошли с матерью на обширную «цэковскую» кухню. Настя принялась выгружать из баула термосы.
   Весеннее солнце вовсю шпарило сквозь просторные окна.
   На лице у матери во время рассказа Насти отражался все возрастающий скепсис.
   – Что за времена настали! – припечатала она. – Что за раздолье пришло для всяких колдунов и шарлатанов!
   – Мамочка, это не шарлатанство! – горячо воскликнула Настя. – Это реально! Реальное выздоровление! Я своими глазами видела! Я сама ни во что такое никогда не верила – но тут была поражена!
   Она ни в коем случае не могла позволить, чтобы ей передалось безверие Ирины Егоровны.
   Напротив, ей нужно было заразить мать верой в исцеление.
   Настя помнила, как дед Кирилл сказал ей на прощание: «Детонька, помни, что рак – это болезнь не только тела, но и души. Кто отчаивается, машет на себя рукой, не верит в избавление – тот умирает. Кто борется, сражается, надеется – остается жить. Это я еще по работе с покойным Николаем Арсеньичем заметил… Так что очень важно внушить твоей больной веру. Веру во врача и в лекарство. Это не просто психотерапия – это неотъемлемая часть лечения. Очень важная часть!…»
   – Я тебе говорю: все получится! – горячо вскричала Настя. – Мы начнем лечиться прямо сегодня, сейчас. Да ты что, мама?! Как ты можешь даже сомневаться?! Я же к тебе прямо из аэропорта приехала! Николеньку не повидала!… Тут каждый час дорог – а ты!… Да Кирилл Никитич (она, не колеблясь, позаимствовала имя-отчество южнороссийского старичка – врача для выдуманного ею крымского кудесника) таких тяжелых больных на ноги поднимал – куда там тебе до них!
   – Ну… что ж… – протянула мать.
   Сквозь сохраняющуюся маску скепсиса на ее лице все-таки было заметно, что ее тронула Настина горячность и самоотверженность.
   И еще – что ей очень хочется жить. Любой ценой – жить.
   – Может, и вправду… – пробормотала Ирина Егоровна, – попробовать…
   Настя тут же, пользуясь тем, что мать колеблется, откупорила термос. Налила в стакан на глаз положенные сто граммов отвара.
   – Ф-фу, ну и запах! – скривилась Ирина Егоровна. – Из чего это?
   – Это, мамуля, отвар из черноморской акулы – катрана. Плюс еще кое-какие ингредиенты…
   – Н-да… – с давешним скепсисом протянула мать. – Ты бы мне еще рыбий жир привезла!
   – Рыбий жир! – с горячностью воскликнула Настя. – А ты знаешь, что те нации, кто ест суп из акульих плавников, – раком вообще не болеют? Китайцы, например?… Пей давай сейчас же! – прикрикнула она.
   И Ирина Егоровна наконец-то с опаской взяла стакан и, скривившись и зажмурившись, единым духом выпила его весь до дна.
   Передернулась. Заела конфетой – дефицитной «Мишкой».
   Принюхалась:
   – Да от тебя, Анастасия, тоже рыбой пахнет! Сама, что ли, акул ловила?
   – Да, мамуля. Практически – сама…
   …Настя оставила матери термосы со снадобьем, схему лечения и взяла с нее честное слово точно следовать предписаниям «крымского доктора – кудесника Кирилла Никитича».
 
   …А после все случилось, как она мечтала.
   Она неожиданно для сына появилась в садике. И был для Николеньки двойной праздник: и оттого, что мама наконец приехала, и оттого, что его раньше времени – раньше всех детей! – забирают из сада.
   А после, дома, Насте наконец-то удалось помыться. Правда, не ванну, как мечталось, принять – Коленька ни на минутку не хотел отпускать ее от себя, сидел и ныл под дверью, – а всего-навсего душ: но все равно было исключительно хорошо!
   В холодильнике даже еда нашлась. Обнаружился в кастрюле настолько вкусный борщ, что Настя даже спросила у Николеньки подозрительно: «А кто его варил?» (Вопрос на деле означал: уж не завелось ли тут в ее отсутствие временной хозяйки?!) Однако сын гордо ответил: «Я и папа варили. Я свеклу для борща чистил и морковь, а потом на терке натирал. Ну а папа делал остальные мелочи».
   Словом, Москва подарила Насте все тридцать три удовольствия.
   Она даже мечтать стала: вот бы еще Сенька пораньше с работы пришел. Тогда бы они Николеньку спать уложили и предались любви.
   Только сейчас, дома, Настя поняла, как же она соскучилась по Сенькиной улыбке, нежным его словам и крепким рукам.
   И тут, словно в ответ ее мыслям, в прихожей прогремел звонок.
   «Сенька!» – ликующе подумала Настя, бросилась в коридор, распахнула дверь, не спрашивая кто.
   На пороге стояли двое незнакомых мужчин. Оба в галстуках и серых плащах. Вид у обоих был весьма официальный.
   – Что случилось?! – выдохнула Настя и, будто защищаясь, поднесла руки к груди.
   – Анастасия Эдуардовна? – спросил один из незваных гостей.
   В голове у нее пронеслось: «Я что-то натворила – там, в Южнороссийске… Это они за мной пришли… Их Евстафиади прислал…»
   – Да, это я… – выдавила она.
   – Ваш муж попал в автомобильную катастрофу, – проговорил, глядя в сторону, первый.
   – Сеня?!! – ахнула она.
   Двое в плащах переглянулись с некоторым смущением.
   – Нет, не Арсений, – вежливо пояснил второй. – Разбился ваш официальный муж. Евгений Сологуб.
   – Не могли бы вы, Анастасия Эдуардовна, сейчас проехать с нами? – мягко попросил первый.
   – В больницу?!
   Мужчины снова, кажется, смутились.
   – Нет, в МИД, – любезно пояснил первый. – Нам с вами необходимо поговорить.
 
   …Через полтора часа в здании МИДа СССР на Смоленской площади Насте объявили: ее муж, Евгений Сологуб, погиб при исполнении служебных обязанностей. Он разбился в автокатастрофе на одном из заграничных шоссе.

1990 год. СССР, Москва

   Арсений пришел с работы и увидел: в коридоре брошены вещи Настюхи. Ее сумка, рюкзак… В душе шевельнулось теплое чувство. Она приехала!… Она наконец вернулась с чертовой катрановой ловли!
   «Настька!» – радостно прокричал он на всю квартиру. Но никто ему не ответил. Квартира была пуста и тиха.
   Арсений прямо в ботинках прошел на кухню. На столе, где они обычно оставляли записочки друг другу, лежал накорябанный наспех листок:

   Я приехала. У меня срочные дела. Коленька у Ильиничны. Забери его. Целую. Н.

   Радость в сердце Арсения сменилась досадой и разочарованием…
 
   …Настя возвратилась домой в тот день очень поздно, за полночь. Лицо – умученное, со следами слез. На его вопрос: «Что случилось?» – дернула плечом, ушла в комнату. Сеня, как дурак, последовал за ней.
   Настя остановилась у кроватки сына.
   Смотрела на спящего Коленьку. Смотрела и плакала.
   – Что случилось? – переспросил Арсений, по-прежнему заботливо.
   Он ожидал совсем иной встречи с невенчанной любимой женой. Она пропадала почти целую неделю. Он скучал по ней – и ревновал. Ревновал ее к городу. И свой город – к ней.
   Ведь Настя была в его родном городе. Портовом, южном, горячем городе, полном пижонствующих охламонов.
   На катранов она, видите ли, охотилась.
   И вот, после недели разлуки, Настя к нему не то что на шею не кинулась – даже не поцеловала.
   Стояла и почему-то плакала.
   Арсений подошел к ней, погладил по плечу.
   – Эжен погиб, – тихо, одними губами проговорила Настя.
   Сеня не смог сдержать глупо-торжествующей улыбки.
   Она, хоть и стояла к нему спиной, похоже, эту ухмылочку заметила. Передернулась.
   – Ну что ж, – произнес Арсений. – Теперь мы сможем по-настоящему пожениться.
   – И это все, что ты хочешь мне сказать? – обернулась Настя к нему. Ее лицо исказилось – кажется, даже от ненависти.
   – А что я, спрашивается, должен тебе сказать? Выразить глубокие соболезнования?
   Она промолчала, отвернулась.
   – Я что – должен скорбеть по человеку, который тебя у меня отнял? – накалялся он. – Который завладел тобой – причем обманом? И жил с тобой все те годы, пока я сидел?… Ну что ж, если ты настаиваешь: я тебе сочувствую. Если ты так хочешь.
   – Ох, Сеня! – выдохнула она и обернулась к нему. – Он погиб в автокатастрофе. Сгорел. Сгорел в машине. За границей.
   – Да, сочувствую. Такой смерти и врагу не пожелаешь, – покачал он головой. – Мне жаль. Правда…
   Она вдруг бросилась к нему. Обняла. Спрятала лицо на его плече.
   – Они допрашивали меня. По-настоящему допрашивали.
   – Кто? – изумился он.
   – Они сказали, что они коллеги Эжена. Товарищи его якобы по работе. Будто они из МИДа. Но они совсем не из МИДа. Это точно были люди из контрразведки. Или из КГБ.
   – С чего ты взяла?
   – Я знаю.
   – Ну ладно: допрашивали, – легкомысленно сказал Арсений. Тепло ее тела хмелило его. – Подумаешь. Кого из нас не допрашивали.
   – Сеня!… Они все хотели знать! Все!… И про меня. И про него. И – про тебя.
   – Работа у них такая, – легкомысленно ухмыльнулся Арсений.
   – И у меня создалось впечатление, что они и так очень многое знают… Про нас с тобой, например…
   – Ну и бог им в помощь… А когда похороны?
   Пусть это было не по-христиански, но Арсений вдруг почувствовал дикий приступ радости.
   Эжен умер. Теперь никто не стоял между ним и Настей. Теперь она действительно принадлежала только ему одному.
   – Не знаю… Его привезут. Завтра. В цинковом гро… – ее голос сорвался, но она закончила сквозь слезы, – …гробу.
   И Настя горько заплакала.
   Арсений обнял ее. Отнял ее руки от лица.
   Стал осторожно, утешающе, целовать щеки, соленые от слез.
   Сперва она отталкивала его. Отворачивала голову. Потом вдруг ответила на его поцелуй.
   Арсений тихонько повлек ее к дивану.
 
   …То был изумительный секс. Пожалуй, самый яркий в его жизни.
   Любовь – с женщиной, когда-то принадлежащей врагу. Теперь – мертвому врагу.
 
   …На похороны Эжена Настя отправилась одна.
   И мать ее на похороны тоже не пошла. Она, Ирина Егоровна, была в те дни уже совсем плоха…
   Естественно, присутствовала на тризне когдатошняя репетиторша Арсения и Насти – мать Эжена, Настина свекровь. Она рыдала, обняв наглухо запаянный цинковый гроб с телом сына. Вечером, после похорон и тризны, Настя вернулась домой поздно и изрядно пьяненькая. На расспросы не отвечала, быстро сорвала с себя одежду и улеглась спать… Даже к кроватке Николеньки не подошла…

***

   …После возвращения из Южнороссийска и гибели Эжена, с поздней весны по август девяностого года, Настя нечасто бывала дома. Практически каждый день после своей работы в издательстве она мчалась на Большую Бронную к матери.
   Арсению приходилось самому забирать Коленьку из садика. Потом – кормить его, играть с ним, рассказывать ему сказки, укладывать спать…
   Настя возвращалась, когда сынуля видел уже десятый сон. Первое время она пыталась рассказывать Арсению: как там мать; как действует на нее новоявленное катрановое лекарство. Однако едва она начинала разговор на эту тему, Арсений вставал и демонстративно выходил.
   Не мог он слышать ни слова про Ирину Егоровну.
   Посему довольно скоро Настя научилась держать свои переживания при себе…
   В июле девяностого Арсений съездил в отпуск в свой родной Южнороссийск. Взял с собой малыша Николеньку.
   Настя умолила его: заодно привезти с юга катрановый настой для матери.
   И хоть июль был совсем не акульим сезоном, Сеня четырежды выходил в море вместе с дедом Киром. Раз даже Николеньку с собой в лодку брали – да тот укачался…
   Они с дедом Киром наловили изрядное количество мелких черноморских акулок. И в итоге привезли катрановый настой в Москву.
   Тогда в первый раз мелькнула у Арсения мысль: «А не слишком ли большую власть забрала надо мной Настя? Не слишком ли часто я иду у нее на поводу?»
   Получается, что он, Арсений, по примеру Насти, всех прощает. Даже тех, кому прощения быть не может… И помогает своим врагам. Ирине Егоровне, например… Ведь он ее, по сути, пытается спасти… И пусть делает это не по собственному желанию, а по просьбе Насти, но… Раз помогает – значит, прощает ее…
   Семья, размышлял Арсений, – тоже своего рода государство. Кто-то один в паре – власть. Правит семьей. Руководит ею…
   А второй из пары – народ. Он подчиняется, даже если сам не осознает этого. А когда вдруг понимает, что на самом деле находится в подчинении, невольно начинает задумываться о революции…
   Да, революции всегда начинаются с того, что народ начинает размышлять о своем положении…
   Как советский народ, которому всего несколько лет назад разрешили думать о власти и о собственном месте в жизни… И люди задумались и заговорили всерьез, и из-за этого в воздухе в Москве носится предчувствие революции…
   Вызреет ли эта революция?
   И произойдет ли революция в их семье? Изменится ли власть – и в гигантском Союзе, и в маленьком государстве, состоящем из Арсения, Насти и Николеньки?
   Будет ли бунт? И удастся ли он? Или власть пресечет попытку бунта в корне?
   Или, может, все кончится распадом? И Настя с Арсением разбегутся в разные стороны? И их семья – та же держава! – рассыплется?
   Ведь идет же к своему распаду великий Советский Союз…
   Об этом осенью девяностого года размышлял Арсений. Он считал себя тогда очень одиноким. Работа, а потом – дом… И на работе не задержаться, с коллегами не попить – не потолковать: надо бежать в садик забирать ребенка – Настя все вечера у матери… А Арсению приходится выполнять роль няньки…
   Да еще быт дурацкий засасывал. Засасывал, словно хищный цветок.
   Почти все хозяйство было на нем. И главной проблемой стали магазины – потому что от «мидовского» распределителя Настю после гибели Эжена с превеликим удовольствием открепили.
   А в обычных магазинах не было ничего.
   Куриными яйцами, к примеру, торговали прямо с грузовиков. Выстраивалась очередь часа на три. Если вдруг выбрасывали подсолнечное масло – давали по литру в руки, народ стоял часа по четыре.
   Вареную колбасу перестали есть даже дворовые кошки. Говорили, что ее делают из туалетной бумаги – впрочем, туалетной бумаги тоже в продаже не было.
   Водку давали по талонам. Сыра и сливочного масла не достанешь нигде, ни за какие деньги. За разливным молоком, чтобы Коленьке сварить кашку, Арсений ходил в полседьмого утра в бочку, привозимую к кинотеатру «Новороссийск» из подмосковного совхоза – опять-таки выстаивал очередищу…
   Одно спасало – на работу, в «Советскую промышленность», привозили заказы. Привозили и к Насте, в ее издательство, и к болеющей теще – из ее министерства. Ирина Егоровна почти не ела – большую часть продуктов отдавала дочери. Благодаря заказам семья разживалась костистым мясом. А иногда, если очень повезет, даже синюшной курицей, шпротами или консервированным лососем.
   Иногда Арсений нахально шел через подсобку к директору продуктового магазина. Демонстрировал бордовое удостоверение с золотыми буквами «Советская промышленность» и требовал «любой еды». Ему формировали «заказ»: творог, кефир, рис, селедку в оберточной бумаге…
   В общем – жили. Пока – жили. И надеялись – неизвестно на что…

***

   …А однажды, уже в начале октября девяностого, Настя вернулась по обыкновению поздно – но донельзя довольная. Рот до ушей.
   – Мы спасли ее! – крикнула она с порога.
   – Что? Кого? – не понял Арсений.
   Он только что уложил сына и, впервые за сегодняшний день, дорвался до машинки. Назавтра надо было сдавать в «Советскую промышленность» статью – о Днепропетровском трубном заводе, перешедшем на аренду.
   – У мамы – все хорошо! – ликующе воскликнула Настя. – Мы только что с ней были в Онкоцентре. На осмотре. Все потрясены. Лечащий врач говорит: он никогда ничего подобного не видел…
   В сей торжественный момент Арсений скептически хмыкнул. Но Настя была настолько рада, что даже не заметила его скепсиса. Она восторженно продолжала:
   – Представляешь, даже кровь у нее – в норме!… И никаких следов метастазов. Нигде!… И опухоль – рассосалась. Понимаешь ты – рассосалась! Никаких следов!…
   Сеня был ошарашен.
   Он уже свыкся с мыслью о неизбежной смерти Ирины Егоровны. Он считал про себя, что ее безвременная, в сорок три года, гибель окажется справедливым божьим наказанием за все то зло, что она совершила. Он не верил ни в какие чудеса – в том числе и в катрановое лекарство.
   Арсений не сомневался, что Ирина Егоровна скоро умрет. И даже порой совсем не по-христиански сожалел, что смерть ее не будет слишком мучительной.
   Он до сих пор ненавидел Ирину Егоровну. И ему было за что ее ненавидеть.
   И хотя Сеня ловил катранов в Черном море, и подстраховывал Настю в домашнем хозяйстве, и сидел с сыном – все это он делал совсем не для Ирины Егоровны. Он делал это только ради Насти.
   Ради Насти, казалось ему, он вообще готов пойти на что угодно.
   А по поводу смертельной болезни тещи ему порой приходили в голову соблазнительные мысли…
   Скоро Ирина Егоровна умрет. И после ее кончины Настя станет единственной наследницей прекрасной квартиры на Большой Бронной… И, значит, они наконец заживут по-человечески. Придет конец их скитаниям по съемным квартирам, из милости оставленным друзьями, уехавшими за бугор. А ведь Насте в наследство отойдет еще и прекрасная дача… И новая машина Ирины Егоровны – вишневая «девятка»…
   При виде сияющего Настиного лица Арсений постарался выдавить улыбку:
   – Выздоровела? Ну, поздравляю…
   Настя покружилась по комнате, сделала даже несколько «па» – из давно забытых танцев.
   – Сеня, Сенечка! Это же твой катран ее спас! Наш катран!
   Затормошила его.
   – Мы спасли ее, понимаешь? Мы!
   – Ну я-то тут при чем? – хмуро ответствовал Арсений.
   – Ну, хорошо… Я ее спасла. Я плюс твой катран. И твой дед… Он прав был, твой дедуля, твой Николай Арсеньич!… Ты понимаешь? Его лекарство действительно работает!… Ох, давай поедем в Южнороссийск!… Я хочу на могиле его побывать. Поклониться. Цветов твоему деду принесу, целую охапку. Он ведь, кажется, розы любил?
   – Да, – вздохнул Арсений. – Розы.
   – Слушай, Сенька, – предложила Настя, – давай водки выпьем! Водка у нас в доме есть?
   – Водка-то есть, – усмехнулся Сеня. – А ты уверена, что все это – ну, то, что врачи сказали, – правда? Что это у твоей матушки не временная ремиссия?
   – Н-да, понятно… – протянула Настя. – Ясно, мой миленький, ты не очень-то рад… Но вот тебе – нет! Нет, нет и нет!… Это не ремиссия! Это – выздоровление!… Хотя они, врачи, конечно, осторожны. Ничего прямо не говорят. Но я же видела: у них прямо глаза на лоб полезли. Мать осматривать пол-Онкоцентра сбежалось… А ее врач лечащий – между прочим, доктор наук, профессор – мне сказал: «Вам повезло, – говорит, – исключительно. Это, – говорит, – все равно, что „Волгу“ в лотерею выиграть. Подобный случай – уникальный. Один на сто тысяч».
   – И ты ему про катран рассказала?
   – Да нет, ну что ты! Катран – это только наша тайна. Моя, твоя да деда Киры.
   – А теперь – и матери твоей, – ухмыльнулся Арсений.
   – Да ладно тебе! Пошли, пошли же водку пить! – затормошила его Настя. – А что – может, и шампанского выпьем? Ту бутылочку, что помнишь, у тебя в заказе была? И мы ее на Новый год приберегли?
 
   …И они распили шампанское, а потом еще водочки выпили – и Настя в ту ночь любила его, и оказалась в любви такой раскованной, мощной… Сильной, ласковой, хищной… Известие о том, что мать будет жить, кажется, возбудило и расслабило ее на полную катушку – как несколькими месяцами раньше взволновало Арсения известие о смерти Эжена…
   Подле жизни и смерти секс был оказывается особенно хорош.
   Чистой воды экзистенциализм…
   Впрочем, им с Настей в тот год вообще любилось особенно хорошо. Они не искали новых наслаждений – но новые ощущения испытывали едва ли не каждый раз, как только оказывались в постели…

***

   А потом все сломалось. Пошло наперекосяк.
   Интересно, с чего это началось? Каким был первый камешек, что упал на гроб их любви?
   Может, все началось тогда, в середине октября девяностого года? Недели через две после удивительного известия о неслыханном выздоровлении Ирины Егоровны?
   Тогда Арсений и Настя поздней ночью, с пятницы на субботу, сидели на кухне и разговаривали.
   Да, если уж выбирать какую-то точку отсчета, то не тогда ли все началось?
 
   …Арсений и Настя. Время – за полночь. Кухня в их временной квартире. Оба в халатах, умиротворенные после недавней близости.
   Они – за столом, а на столе – редчайшие для Советского Союза продукты: литровая бутылка виски «Джонни Уокер – ред лейбл». Две пачки «Мальборо». Это богатство привез из Парижа какой-то выездной знакомый Ирины Егоровны – шишка из КГБ чуть ли не в генеральском чине. Он, похоже, неровно дышал к теще.
   А Ирина Егоровна теперь, после чудесного исцеления, надышаться не могла на свою ненаглядную девочку. На доченьку, спасшую ей жизнь. Она готова была сделать для нее все что угодно – не говоря уж о такой малости: передарить виски и сигареты, купленные выездным генералом в парижском «дьюти фри».
   И вот теперь Настя и Сеня кайфовали. Настоящее буржуазное разложение. Секс, виски, «Мальборо»… Николенька спит глубочайшим сном, а завтра на работу не идти – выходной… И даже в стаканах с виски лед побрякивал, приготовленный Настей в холодильнике «Снайге»…
   Именно тогда Сеня и высказал свою идею. Брякнул совсем не с бухты-барахты. Он эту идею долго вынашивал. Обдумывал, пытался обсчитывать. И вот теперь наконец решил поделиться с Настей.
   Осторожно зашел издалека:
   – Как самочувствие Ирины Егоровны?
   – С каких это пор тебя стало интересовать ее самочувствие? – фыркнула Настя.
   – Меня интересует, вправду ли она излечилась. Да еще с помощью рецепта моего деда.
   – Хочешь знать мое мнение?… Да, – безапелляционно заявила Настя. – Она исцелилась.
   Арсений удовлетворенно кивнул. Но Настя продолжила:
   – А с помощью катрана ли? Я не знаю. И да – и, наверно, нет… Может, она вылечилась оттого, что ее пыталась спасти я. И в какой-то степени – даже ты. А раз мы пытались ее спасти – значит, мы с тобой ее простили… И эта мысль дала ей силы жить.
   – Я ее, – сухо сказал Арсений, – не прощал.
   – Хорошо: пусть ее простила только я… Я ведь ее гораздо лучше узнала за эти несколько месяцев… Гораздо лучше, чем за всю прошлую жизнь… И я ее очень хорошо поняла…
   Арсений слушал – и не прерывал, хотя планировал поговорить совсем о другом.
   – Знаешь, – продолжала Настя, – ведь ее, мать, всю жизнь все только использовали… И папочка мой использовал, Эдик этот из стройотряда, и Эжен… И, наверное, другие мужчины… И даже, как выяснилось, мой дед – Егор Ильич… А саму ее вряд ли кто любил. И она тоже никого не любила… И вот наконец, когда она была на самом краю, кто-то о ней стал заботиться… А она этого даже не ожидала… О ней стала заботиться я, несмотря на то что мать принесла мне столько горя и зла… И это… Это ее всю перевернуло. И она… Она выздоровела…
   – Лечение рака с помощью психотерапии, – ернически проговорил Арсений. – Браво. До такого даже Кашпировский не додумался.
   Настя пожала плечами, отхлебнула из бокала с виски.
   – А может, и в самом деле твой катран помог, – сказала она.
   Арсений удовлетворенно полуприкрыл глаза. Именно такого признания он исподволь и добивался.
   – Я сегодня был в парикмахерской на Лесной – ну, той, что около ДК Зуева… – поменял он тему (однако сделал это не случайно, а совершенно намеренно).
   – Я заметила, – улыбнулась Настя. – Хорошую стрижечку тебе сделали…
   – …Но я не об этом, – продолжил Сеня. – Так вот. Там, в холле, открыли кооперативное кафе. Прикинь, чашечка кофе стоит пятьдесят копеек…
   – И ты, конечно же, выпил…
   – Естественно. Где еще в Москве можно попить настоящего кофе, из турки!…
   – У нас дома. В твоем прекраснейшем исполнении.
   – Спасибо за комплимент. Однако прошу тебя, женщина, не перебивать мужчину, когда он излагает свои мысли… Так вот: я прикинул себестоимость той чашки. Затраты – три копейки на кофе, на копейку сахар. Еще плюс – вода, газ и зарплата продавщицы. Все равно больше гривенника за порцию не получается… А продают они ее за полтинник. Прикинь, какая прибыль. Пятьсот процентов!
   – Ну, ты еще забыл, что они дают взятки – в райисполком, в санэпидстанцию… Платят рэкетирам с паяльниками…
   – Да не в этом дело! – поморщился Арсений. – Я к тому веду, что весь народ, который чего-то умеет или хочет делать, сейчас зашевелился. Кооперативы вон открывают. Кафе, совместные предприятия, даже банки. Вон возьми Артема Тарасова. Он миллионы зарабатывает!…
   – Так ты что, хочешь кооперативное кафе открыть? – улыбнулась Настя. – Или банк?
   – Да, хочу. Но не банк. И не кафе… Бизнес, моя дорогая, нужно строить на том, что ты умеешь делать.
   – Но ты и так, по-моему, делаешь деньги. И как раз на том, что умеешь. Печатаешь свою скрытую рекламу по газетам – а тебе за это артисты и другие богачи платят.
   – Это все чепуха, мелочи. Рано или поздно – через годик-другой – в газетах спохватятся. Создадут отделы рекламы. Приберут эти деньги к рукам. Я останусь не у дел.
   – Меня твой заработок устраивает.
   – Не в том дело, – поморщился Арсений.
   Побрякал льдом в стакане, долил себе виски.
   – Я к тому, что если сейчас начать (как говорит Горбачев) или начать свое дело – причем правильно начать, – можно будет уже через год ворочать миллионами.
   – И что ты предлагаешь?… Открыть свою газету?…
   – А что, неплохая идея… Если газета будет какая-нибудь такая, – он повертел в воздухе пальцами, – сексуальненькая…
   – Ну да, и будешь использовать меня в качестве натурщицы.
   Настя, расшалившись, обнажила из-под халата плечо и грудь.
   – Гожусь? – проворковала она игриво.
   – О-о, не искушай меня без нужды. Ты сбиваешь меня с мысли.
   – Ну так давай, сбивайся, – откровенно предложила она. – И пойдем в кроватку.
 
   …Позже, не раз вспоминая этот эпизод, Арсений многажды жалел: ну почему он не обнял тогда Настю? И не замял разговор о бизнесе – чтобы никогда больше к нему не возвращаться? А ведь мог бы… И Настена тогда, возможно, навсегда осталась бы с ним. И была бы сейчас рядом: такая же, как той ночью, желающая и желанная…
   Но тогда, в октябре девяностого, Арсений в ответ на откровенное предложение Насти лишь яростно помотал головой.
   – Нет!… Мы никуда не пойдем! Пока. Я хочу договорить – раз уж начал.
   – Ну конечно, – усмехнулась Настя и вернула халат на место. – Как не остановить будущего бизона, так не остановить поющего Кобзона… Так же не остановить мужчину, вдруг начавшего говорить!…
   – Прошу заметить, милая моя: я говорю о деньгах. А это главное, что интересует женщин.
   – Не всех, – улыбнулась Настя. – Советских женщин больше интересует рост производительности труда в масштабах СССР. А также целый ряд других вопросов. Где, к примеру, купить колготки. И масла…
   – Ну, сливочного масла ты сейчас нигде не купишь… Но это, дорогая, все пройдет. Перестройка дурацкая кончится. За пятьсот дней, или там за тысячу дней… И в Союзе – тоже все будет… Как где-нибудь в Австрии или Финляндии… И начнется у нас, как и на проклятом Западе, нехватка одной-единственной вещи – денег. А все остальное – будет.
   – Только вот жить в это время прекрасное не доведется ни мне ни тебе… – вздохнула Настя.
   – Ладно. – Сеня пристукнул бокалом по столу. – Вернемся к нашим баранам. А именно: к кооперативщикам, миллионерам и другим бизнесменам.
   – Ты хочешь стать одним из них…
   – Да, хочу. Но я не собираюсь открывать газету или частное издательство (а что, кстати, частное издательство – тоже неплохая идея!)…
   – Издательство с газетой нельзя, – перебила Настя. – Ты бумаги не достанешь. Все фонды расписаны.
   – Это я-то, со своими связями в «Совпромышленности», бумаги не достану?… Да я, если хочешь знать, с самим министром лесной промышленности на дружеской ноге!… Но я не об этом. К черту газету! К черту издательство!… Я хочу открыть медицинский кооператив.
   – Ты?! – Настя засмеялась. – А ты что, гинеколог, что ли?…
   Арсения слегка уязвил ее смех. Однако он спокойно продолжил, побалтывая в стакане золотисто-коричневым виски:
   – Я хочу лечить людей нашим катрановым настоем.
   – Ты?!
   – Да что ты все тыкаешь?! «Ты, ты?!» Да, я! – Сеня начал горячиться. – Кто, в конце концов, придумал этот рецепт? Мой дед! А кто получил первые результаты? Он же, Николай Арсеньич!… А кто сейчас, в наши дни, этот рецепт испытал – и успешно?… Ты испытала – моя жена. И испытала, между прочим, на моей же теще… Так почему бы нам не продолжить славное дело?… Почему бы не лечить не одну только твою мать – но и других?… Ведь этот рецепт – реальная вещь! Реальная!… Это ведь тебе не Кашпировский!…
   Он сменил тон и замогильным голосом передразнил гремевшего на всю страну психотерапевта:
   – «Вы засыпаете, и у вас начинают расти волосы… Затягиваются раны… Исчезают послеоперационные швы и коллоидные рубцы… Ровно в пять часов вы проснетесь от звонка своего внутреннего будильника…»
   Настя расхохоталась – Сенька пародировал очень похоже.
   Воодушевленный, он вскочил, сделал пару шагов по кухне и продолжил:
   – Наш катран – это ведь не Кашпировский! Это не Алан Чумак с его шарлатанством! С заряженным его телеэкраном!… Ведь мой дед после войны людей излечивал!… И твоя мать сейчас чудесно исцелилась!… Значит, будут излечиваться и другие!… Те, кто уже потерял надежду. Кто уже к смерти приготовился… Ладно, пусть не все выздоровеют – особенно на первых порах. Но ведь будут, будут же вылечиваться!… И платить за это, значит, будут! Мне платить!… Нам!
   – Вот что тебе важно… – грустно улыбнулась Настя. – «Платить…»
   – И это – тоже! – Азартно прокричал Арсений. – Тоже немаловажно!… Ну а может быть, катран наш – это то самое лекарство от рака, о котором миллионы людей мечтают?… Может, нам за него Нобелевская премия светит?… Давай, соглашайся – беру в соавторы!…
   – Ох, Сеня, Сеня… – покачала головой Настя, глядя на него, как на дитятку неразумного. – Да как же ты будешь этим заниматься? Ты что, врач? Ты об этом ужасе, о раке этом, даже представления никакого не имеешь!…
   – Будет у нас и врач, – убежденно сказал Арсений. – И врача какого-нибудь найдем. И возьмем в долю. А что делать? Без врача нам, конечно же, не обойтись. Он будет осуществлять медицинское руководство. А мы с тобой – идейное.
   – Сенька, Сенька… – вздохнула Настя. – Ты взрослый человек… Тебе двадцать пять лет… Ты столько всего уже в своей жизни перенес… А рассуждаешь как ребенок… И предлагаешь какую-то авантюру. Аферу настоящую… «Лекарство от рака, Нобелевская премия, миллионы…» – передразнила она его. – Смешно прямо слушать. Как Николенька маленький…
   – Да?! – возмутился Арсений. Ему показался оскорбительным ее покровительственный тон. – Значит, лучше сидеть, извини меня, на заднице – и ничего не делать?! Ждать, когда тебе все судьба принесет, на блюдечке с голубой каемочкой? Бояться всяких трудностей, препон и новых идей?… Очень удобная позиция! Очень столичная! Очень мажорская!
   – Хорошо. Пусть я мажорка. Да, я привыкла, что мне все подают на блюдечке. Но то, что предлагаешь ты – настоящий бред!
   – Вот как? – холодно-оскорблено поднял брови Арсений.
   – Да, да! Натуральный бред!
   – Ну и пусть! Ну и ладно! – совсем по-детски закричал Арсений. – Ну и сиди тут на кухне, пей и ешь подачки с барского, «цэковского» стола! А я сам займусь этим! Без тебя!… Все равно от тебя, с твоими мажорскими замашками, в любом деле – толку ноль!
   Арсений схватил со стола сигарету, вылетел из кухни.
   Побежал на балкон, в сырую туманную осень – остыть, покурить, подумать…
   А когда он, вооруженный новыми аргументами в их незаконченном споре, снова вернулся на кухню, оказалось, что Насти там нет.
   Арсений заглянул в комнату. Настя уже спала, мирно свернувшись калачиком. Арсений прислушался к ее дыханию – и в самом деле спит. Будить ее, чтобы пытаться доспорить, показалось ему глупо, и он снова отправился на кухню – выпить последнюю порцию виски…
 
   …Может, ему не стоило тогда прерывать разговор на обиде, на полуслове? Может, надо было договорить с Настей, доспорить?… Хотя бы даже разбудить ее? И достичь «консенсуса» (популярное тогда слово, запущенное во всесоюзный оборот Горбачевым)?
   Может, и так.
   Да только…
   Арсений хорошо усвоил истину, изо всех сил муссировавшуюся в перестроечные времена: история не имеет сослагательного наклонения. Он усвоил эту истину не применительно к историческим процессам, а к собственной жизни. И потому старался жить по правилам, как заповедал ему дед Николай Арсеньич, отсидевший девять лет в сталинских лагерях. Тот модернизировал уголовный принцип: «не верь, не бойся, не проси» – в свой собственный девиз, звучавший так: «не завидуй, не жалей и не проси». Николай Арсеньевич никогда в своей жизни никому и ничему не завидовал, никого ни о чем не просил – и ни о чем не жалел.
   Вот и Арсений тоже старался никому не завидовать и никого ни о чем не просить. И никогда ни о чем, в его жизни происшедшем, не жалеть…
   И даже о том, что тогда не сумел договориться с Настей. Что не хватило у него мудрости и терпения…
 
   А две недели спустя после того памятного ночного разговора с Настей он встречался у памятника Свердлова с нужным ему человеком.
   Памятник располагался в двух шагах от редакции «Советской промышленности». Друзья по редакции, кстати, и вывели Арсения на этого парня.
   Рандеву состоялось в семь часов вечера у огромных сапог чугунного председателя ВЦИКа. Здесь почему-то обычно собирались московские глухонемые.
   Парень сам узнал его. Подошел, представился:
   – Меня зовут Иван. Фамилия моя – Тау. Отчество – Маркович.
   – Странное сочетание, – улыбнулся Арсений.
   Он сразу почувствовал к новому знакомцу неизъяснимую симпатию.
   – Имя и национальность у меня – от матери, а фамилия и отчество – от отца, – пояснил тот без тени смущения перед «проклятым национальным вопросом», юмористически поблескивая стеклышками крошечных очков. И добавил, столь же самоиронично: – Полукровки обычно получаются умные и красивые. Ну и я вышел красивый – в отца. И умный – в мать.
   Своей самоиронией Иван Тау здорово расположил к себе Арсения: он любил людей, умевших посмеяться над собой.
   Красавцем Иван Тау был весьма относительным. Все в его лице казалось вылепленным чрезмерно: щеки, надбровные дуги, губы, нос… Арсению сразу вспомнилось чье-то (он не помнил чье – кажется, Маяковского) описание Пастернака: «Он похож одновременно на араба и на его коня». А его новый приятель был схож одновременно и с верблюдом, и с бедуином.
   Иван выглядел лет на семь старше Сени.
   Ему, стало быть, уже минуло тридцать.
   Тау был врачом. Он закончил ординатуру, но диссертацию пока не защитил. И специализировался в онкологии. Работал в одном из московских онкологических диспансеров.
   Вот почему именно с ним Арсений встретился в один из вечеров в конце октября девяностого года.
   Арсений повел нового приятеля в ресторан «Центральный» на улице Горького. У входа, как обычно, толкалась очереденка. Прикормленный Арсением швейцар пустил их. Однако все без исключения столики оказались заняты.
   В Москве тех времен была нехватка всего – кроме денег. А рестораны являлись единственным местом в столице, где счастливчики могли отведать такие деликатесы, как сыр, ветчину или даже икру.
   В «Центральном» Арсения хорошо знали. Именно здесь он растрачивал (с Настей, а чаще без нее) свои «левые» гонорары. На чаевые обычно не скупился. Поэтому и теперь специально для него откуда-то принесли и поставили отдельный столик. Расположили его в закутке за бархатной портьерой, отделявшей кухню от зала. Застелили скатертью, принесли водку и закуски.
   С кухни доносился чад и деловые выкрики официантов: «Столичный» – два раза, ассорти рыбное – три раза!» С противоположной стороны, из зала, из-за бархатной портьеры тянуло табачищем и ансамбль заводил свое: «Путана, путана, путана, огни отелей так заманчиво горят!…»
   Внимание, коим Арсений оказался окружен в ресторане, произвело должное впечатление на гостя.
   – Я тебя пригласил – и я банкую, – перекричал Арсений грохот музыкантов. Тау согласно кивнул.
   Когда они выпили по третьей и закусили белорыбицей, Арсений придвинул свой стул поближе к новому знакомцу и стал излагать суть дела.
   Он поделился своей идеей о медицинском кооперативе. Привел, в качестве доказательства, несколько случаев из дедовой практики (умолчав о том, что произошли они свыше сорока лет назад). Рассказал историю о чудесном исцелении Ирины Егоровны. Разумеется, он не посвятил Тау в то, из каких ингредиентов состоял его фамильный рецепт. Однако заверил:
   – Лекарство действенное, я зуб даю.
   Иван слушал серьезно, посматривая на Арсения поверх крошечных очков. Когда тот закончил свою вдохновенную речь, ничего не сказал.
   Затем вдруг произнес не относящийся к делу витиеватый грузинский тост. Выпил водки, стал нажимать на салат. Но все это время, Арсений мог поклясться, в мозгу Ивана шла напряженная работа.
   Наконец Тау произнес:
   – Работает твое лекарство или нет – дело десятое. А нарубить на этом «капусты» можно.
   Разлил из графинчика водку и добавил:
   – Вот за это и выпьем.
   Они чокнулись, и Арсений понял, что Тау уже согласился работать с ним, – и обрадовался. Иван был ему симпатичен.
   А еще через минуту Иван четкими штрихами нарисовал перед Арсением механизм их будущего дела. Система выглядела простой и ясной. Тау, как понял Арсений, оказался парнем головастым.
   – Будем лечить только амбулаторных больных, – сразу же постановил Иван. – Никаких стационаров. Слишком сложно и хлопотно. Больные будут получать стандартный курс лечения. А те, кто заплатит, вдобавок к нему получат твой препарат. Будем браться только за тех, у кого диагностирована первая или вторая стадия заболевания. Ну, в крайнем случае, максимум – третья. Чтобы – в любом случае, действует твоя микстура или нет, – у нас был шанс на то, что больной выздоровеет. Это для того, чтобы слава о нашем целительстве передавалась из уст в уста. Чтобы народ о нас заговорил. На этом, на молве народной, всякие Кашпировские, Джуны и Чумаки и держатся…
   Тау тонко улыбнулся, блеснул очечками.
   – Как мы будем организовывать работу? – Перекрикивая ансамбль, спросил Арсений. – Зарегистрируем кооператив?
   Иван предложил:
   – Проведем это дело как одно из направлений центра НТТМ. Есть у меня один такой на примете. Центр научно-технического творчества молодежи при Южном РК ВЛКСМ… Ты, я надеюсь, комсомолец?
   – Нет.
   – Нет?! Почему?
   – Исключен. Восстанавливаться не стал.
   – Ого! За что, если не секрет?
   – Долго рассказывать.
   – Ладно. Не рассказывай. Но ты хотя бы – молодежь?
   – В каком смысле?
   – Как «в каком»? – удивился Тау. – До тридцати пяти лет считается в Союзе – молодежь. Ты что, не знал?… Молодой специалист, молодой писатель, молодой ученый.
   – Обижаешь, начальник, – криво усмехнулся Арсений. – Мне всего-то четвертной.
   – Да?! – искренне удивился Тау. И добавил, усмехнувшись: – А выглядишь на все двадцать шесть.
   – Жизнь была тяжелая.
   – Ладно, теперь она у тебя будет хорошая. Не легкая, заметь, но – хорошая. Я чувствую в твоей идее б-а-альшущий потенциал…
   – Я, честно говоря, – тоже… А чем твои центры НТТМ лучше кооперативов?
   – О!… Это прекрасная кормушка для комсомольских пиздриков салонежных. Налогов – ноль. Если кто берется проверять, нас всегда первый секретарь прикроет – если не райкома партии, то райкома комсомола… Если секретаря подкармливать, конечно… У меня среди энтэтээмщиков полно знакомых… Ходорковский с его «Менатепом» тоже, кстати, из НТТМа вышел… А я для НТТМа по всем параметрам подхожу. Молодежь – раз. Молодой ученый – два. Десятый год пишу диссертацию.
   – Теперь напишешь, – легкомысленно пообещал слегка захмелевший Сеня.
   – Как говорит одна моя знакомая парашютистка, – усмехнулся Тау, – лучше деньгами… Кстати, я, вдобавок, являюсь молодым коммунистом.
   – Ты?!
   – А что? Надо было партбилет сжечь?… Я еще, извините, не Ельцин и не Марк Захаров, чтобы партбилетами бросаться… Ладно. Рыг-ламент!… Итак, постановляем. Я беру на себя организацию лечебного процесса. Ты – обеспечиваешь бесперебойную поставку своего лекарства. Как будем делить прибыль?
   – Я предлагаю пополам, – пожал плечами Арсений.
   – Эт-та благородно. Приятно иметь дело с человеком широкой души… Другой бы стал спорить, а я вот соглашусь… Так, что еще? Нам нужен бухгалтер, он же кассир. Аккуратная женщина, лучше молодая. У тебя есть такая на примете?
   – Почему именно молодая? – улыбнулся Арсений.
   Он подумал было о Насте, но потом решил, что она все равно откажется: с ее-то скептическим отношением к его затее.
   – Молодая считает быстрее. И глазу приятнее.
   – Нет, пожалуй, такой у меня нет.
   Этим ответом Арсений окончательно отсекал Настю от затеянного им дела.
   – Тогда я найду, – кивнул Тау. – И еще надо решить два вопроса. Во-первых, как быть с рэкетом?
   – А рэкет у нас тоже будет?
   – Где есть деньги – там будет и рэкет, – пожал плечами Иван. – А куда приходит рэкет – там, значит, имеются деньги… Диалектика. Единство и борьба противоположностей.
   – Рэкет я беру на себя, – легкомысленно бросил Арсений. И погладил левой рукой татуировку на правой кисти. Между большим и указательным пальцами у него было вытатуировано пять точек: четыре образовывали вершины квадрата, а пятая находилась в центре.
   Тау заметил этот жест. И попросил, совсем по-уголовному:
   – Объясни.
   Арсений знал из своего лагерного опыта: любая татуировка имеет глубокий смысл. Каждую ее носитель должен уметь объяснить. Иначе в камере или на зоне ему не поздоровится. Он пожал плечами:
   – Вокруг меня вышки, а я – посредине.
   – Понятно, почему человек с такими знаниями – не член Коммунистического Союза Молодежи… – усмехнулся Тау. – Заметано. Значитца, людей с паяльниками ты берешь на себя… И еще один вопрос. Реклама.
   – А реклама тоже необходима?
   – Аск! – вскричал Иван в старом хипповском стиле (то есть: «Спрашиваешь!»). – Реклама – двигатель торговли!
   В этот момент стало видно, что Тау уже изрядно поднабрался. Немудрено: они одолели за разговорами полулитровый графинчик водочки.
   Была половина одиннадцатого. Ресторан плавно плыл к закрытию. Из кухонного буфета кричали: «Официанты! На водку не разбегайтесь!…»
   – Ну, – улыбнулся Арсений, – рекламу я тоже беру на себя.

***

   Тот вечер закончился для Арсения с Ванькой Тау довольно-таки изрядным количеством выпитого.
   В конце восьмидесятых и начале девяностых разговоры о будущем бизнесе велись в Москве во множестве. И именно – в ресторанах.
   И заканчивались они обычно попойками. А более – ничем другим.
   Лишь единицы из этих толковищ действительно завершались попытками наладить бизнес. А единицы из тысячи – и в самом деле каким-то бизнесом. И только редчайшие из них преобразовывались в конце концов в гигантские финансово-сырьевые империи: в дикое, нечеловеческое богатство, сваливающееся на бывших советских инженеришек и недоучившихся режиссеров…
   На счастье, Иван Тау оказался совсем не болтуном. И у него имелась коммерческая жилка.
   После похода в «Центральный» он ежедневно стал звонить Арсению. Рассказывал, как идут дела в их будущем бизнесе:
   – Я договорился с главврачом онкодиспансера… Он согласен нас терпеть за десять процентов от прибыли… Нам выделяют телефонный номер… Найдешь девочку, чтоб отвечала на звонки страждущих? В райкоме комсомола у меня все схвачено. Директор центра НТТМ, он же второй секретарь, будет нас прикрывать за тысячу ежемесячно…
   Арсений тоже не сидел сложа руки. И вот однажды, через неделю после жизнеутверждающей пьянки в «Центральном», он пришел с утра пораньше в родную «Советскую промышленность», где числился внештатным корреспондентом на договоре.
   По редакционному коридору навстречу ему следовал заведующий отделом Ковалев – борода лопатой.
   Как бы рано ни заявлялся Сеня в редакцию, дедушка советской журналистики уже стоял на боевом посту. Злые языки поговаривали, что он и домой-то не уходит – ночует прямо в редакторском кресле, оглушенный парами портвейна. Порой, конечно, и такое случалось – Ковалев действительно проводил ночь в конторе, закрытый на ключ сердобольной вахтершей. Но все-таки чаще уезжал домой – ударенный спиртным, но не сломленный.
   Жил Ковалев в чертовой дали, в городе Пушкино. И рано утром, гонимый похмельем и жаждой деятельности, снова прибывал на работу. Загадкой для всех (включая Сеню и, пожалуй, самого Ковалева) оставалось: как при таком суровом питейном графике он ухитрялся еще писать, править, вести собственную колонку (и делать все это неплохо!), а также выполнять обязанности замсекретаря партбюро.
   – Явился!!! – проревел Ковалев на весь коридор, завидев Арсения. Выглядел редактор деятельно и бодро. Он даже, кажется, уже успел где-то с утра пораньше опохмелиться (несмотря на талоны и запрет на торговлю спиртным ранее двух часов дня). – Задницу тебе надо надрать!! – прокричал он, неуклонно сближаясь с Арсением.
   – Чего это вдруг? – возмутился Сеня. – Я внештатник, на работу являться не обязан. Тем более в такую рань.
   – Ты всю, бляха–муха, редакцию парализовал! – Ковалев подошел и уцепил Арсения за плечо. – Ну-ка, тихо!… Слышишь?!
   Из-за дверей еще запертых, по случаю раннего утра, редакционных кабинетов раздавались трели телефонных звонков. Едва телефон умолкал в одном отделе – начинал звонить во другом. А потом разноголосый звон звучал одновременно – в двух, трех, четырех кабинетах…
   – Ты знаешь, по ком звонит этот колокол?! – зловеще проревел Ковалев. – Он звонит, Челышев, по тебе!
   – Чего это вдруг? – слабо возразил Арсений. Он уже начинал понимать, что происходит, но еще не мог поверить.
   – Ты писал?! – Ковалев выхватил из бокового кармана затасканного пиджака свежий номер «Советской промышленности».
   Арсений увидел знакомую заметку. Она ничем не выделялась на первый взгляд из других статей. Небольшая, всего-то восемьдесят строк. Скромно разверстана в середине третьей полосы. Рубрика: «Удивительное рядом». Подписана псевдонимом: «Н. Арсеньев».
   Челышев намеренно написал заметку в очень спокойном, отстраненном тоне. Жил, мол, в приморском городе Южнороссийске в сороковые годы врач (фамилия не называлась). Он успешно лечил раковых больных с помощью лекарства, изготовленного из черноморской акулы, катрана. Потом врача засадили в сталинский лагерь, рецепт лекарства посчитали утерянным. И вот теперь один из столичных центров НТТМ вновь начал экспериментальное лечение с помощью катранового снадобья. Статья намеренно кончалась экивоками: мол, рецепт еще не прошел апробации и нуждается в тщательнейшей проверке и заключении специалистов-онкологов.
   Зато заголовок выглядел хлестко: «АКУЛА ПРОТИВ РАКА». Первоначально шапка была снабжена вопросительным знаком. Однако вчера Арсений взял грех на душу: поехал в типографию и подпоил тишайшего заместителя ответсекретаря Ермолаева. А потом собственными руками, за десять минут до подписания номера, вытащил из наборной кассы знак вопроса.
   – Ты думаешь, с чего это тут все телефоны с утра пораньше названивают? А? – зловеще прорычал на весь коридор Ковалев. – Думаешь, читатели ошибку в кроссворде обнаружили?! Не-ет, Челышев!… Все они хотят узнать: где это находится такой замечательный центр НТТМ! Тот, где акулами рак лечат!
   – Да быть не может, – вяло отбоярился Арсений.
   – Не может?! – проревел Соколов. – Да ты пойди трубку-то возьми! Любую! Можешь в приемной у главного. Можешь – у нас в отделе. В отделе соцсоревнования, заметь!… Который к твоему катрану ни сном ни духом!… Ты, бля, всю редакцию парализовал!…
   А телефоны в запертых кабинетах действительно все трещали наперерыв и трещали…
   – Значит, так, – безапелляционно продолжал Ковалев. – Сейчас, Арсений, ты дуешь в магазин. И приносишь восемь бутылок водки. По числу тех номеров редакции, по которым звонят. А девочкам в машбюро, чей номер не указан, приносишь портвейна. А в приемную главному, для Маргариты Матвеевны, – портвейна, цветов и коробку конфет. Ей больше всех звонить будут. И в каждый отдел, вместе с бутылкой, даешь номер телефона этого своего чертового центра НТТМ! Понял, ты, уголовная рожа?!
   – Ну я еще понимаю водку, у таксистов куплю, – попытался отбиться Арсений. – А где ж я конфет-то достану?
   – А где хочешь! – заржал Ковалев. – И давай мухой, пока рабочий день не начался! А то тебя наш здоровый коллектив кастрирует. С занесением в учетную карточку! Гы-гы-гы-га-га!… – Ковалев захохотал, как Бармалей.
 
   …Именно тот день – как позже понял Арсений – стал поворотным в его судьбе. После него отступление оказалось невозможным. Когда вышла статья в «Совпромышленности», нечего было и думать замять историю с катраном, заболтать ее по ресторанам, по кухонным беседам. У Арсения и Вани Тау оставался только один путь: вперед.
   Никто и никогда так и не посчитал, сколько человек позвонило в первый же день после публикации в редакцию; сколько за те же сутки раздалось звонков на единственном телефоне НТТМ, добытым «под катрана» Ваней Тау. Во всяком случае, когда Сеня уходил в тот день из редакции – уходил последним, около десяти вечера, – все, без исключения, телефоны в конторе по-прежнему трезвонили. И по каждому – задавали один и тот же вопрос…
   …На следующее утро Арсений вылетел в Южнороссийск. При себе у него было две с половиной тысячи рублей, которые он старательно копил на машину. Еще полторы тысячи дал ему взаймы Ваня Тау.

***

   Сеня так и не узнал, кто из родной газеты его подставил.
   Может быть, Лизочка из отдела писем? Она старается, маячит перед глазами короткими юбками и шпильками размером с Эйфелеву башню, а Сеня в ответ – рожу кирпичом: я, мол, примерный семьянин. Или то была Маргарита Матвеевна, секретарша главного? Дама с подвохом: вроде само дружелюбие, а глаза при этом злые… Или Ленька-Амбиция, вчерашний выпускник журфака? (А этому уж точно есть за что обижаться: «амбицией» Леню кличут с Сениной легкой руки. Идиотскую самохарактеристику «амбициозный» Сеня подсмотрел в Ленькиной автобиографии. Посмеялся сам – а потом рассказал коллегам. А Ленька-Амбиция теперь тщетно пытается убедить товарищей-журналистов, что на Западе характеристика «амбициозный» – для работника лучший комплимент.)
   Впрочем, какая разница, кто это сделал? Кто угодно мог.
   Факт остается фактом: домашний телефон Сени рассекретили. Сообщили одному из тех, кто звонил в газету и выпрашивал координаты медицинского кооператива. А то что же получается? Статейку тиснул Сеня, «капусты» на своей афере нарубит тоже он, а отдуваться приходится коллективу. С какой, интересно, радости? Пусть главный катранщик помучается. Поговорит с отчаявшимися людьми. Они ведь не просто телефон медицинского центра спрашивают – а еще и вопросы задают, истории свои рассказывают. И с ходу «послать» несчастных матерей, жен и отцов язык поворачивается не у всех. Приходится и выслушивать, и объяснять, что лечение будет платным. И бормотать, что никаких гарантий медицинский центр не дает… Нет уж, пусть и Сене достанется его доля не самых приятных разговоров. А то, что самого Арсения сейчас в Москве нет, – даже лучше. Пусть супруга подключается. Небось уже ручонки потирает в предвкушении бриллиантов-соболей – так надо ее охолонуть!
 
   …Настя Арсения в аэропорт не провожала. Распрощались в прихожей – холодно, как чужие. Впервые в жизни Настя даже не попросила «позвонить, когда доедешь». Сеня простился с женой дежурным поцелуем – и, как-то сразу получилось, – выкинул Настю из головы. Не до нее сейчас. Не до ее глупых претензий. Тем более что он так толком и не понял, в чем, собственно, эти претензии заключаются. Что Сеня хочет помочь кому-то еще, кроме тещи? Или Насте просто обидно, что ему, а не ей, пришла такая стоящая идея? Или боится, что теперь, когда муж ударился в бизнес, им особо не покомандуешь и к домашнему хозяйству не припашешь?
   Впрочем, что гадать. Подуется – да остынет.
 
   …Едва прилетев в Южнороссийск, Сеня тут же помчался к деду Киру. Широкими мазками обрисовал перед стариком грандиозные планы, задурил голову обещанием озолотить. Дед пробовал возражать. Что-то бормотал про утверждение метода Минздравом, про клинические испытания и контрольную группу… Но Сеня упаднические разговоры Кирилла Никитича пресек на корню:
   – Слышь, дед Кир. Настой из катрана помогает? Помогает, не спорь. Теща моя – расцвела… Значит, и еще кому-то поможет. Хотя бы одному – из тех, от кого официальная медицина отступилась. Будешь спорить – не будешь. Лучше просто включайся, а? На телевизор цветной себе заработаешь. И на моторку новую – а то вон твоя на ладан дышит…
   Конечно, дед согласился. И понеслось: солярку для моторок доставать, лабораторию арендовывать, в срочном порядке заказывать из краевого центра реактивы… Даже если бы Сеня сильно хотел – позвонить Насте было просто некогда. А когда не больно-то хочется…
   Настя дала о себе знать сама. На второй день Сене принесли телеграмму:
   «Срочно сообщи координаты своего кооператива. Анастасия»
   Привычного «целую» в конце не было…
   Тут до Сени дошло: видимо, о его домашнем телефоне прознали страждущие. «А в редакцию позвонить ты не додумалась? – пробурчал он в адрес Насти. – Тебе бы там каждый сказал…»
   Но Настину просьбу выполнил. Тут же отправился на почту и отбил по срочному тарифу телефонный номер. Заплатил семьдесят копеек – по девять за каждую цифру плюс подпись. А на «целую» тоже не потратился. Все равно не поможет – Настя, видать, злая, как оса. Телеграммными поцелуйчиками тут не отделаешься.
   «Эх, дурак я. Надо было догадаться, что кто-то из „заклятых“ друзей-журналистов „сдаст“ мой домашний номер. И думал ведь – на всякий случай предупредить Настю, да забыл. Завертелся».
   Да, слишком много у него в последние дни хлопот. Слишком многое приходится предвидеть. Просчитывать. Предусматривать. А всего, ясное дело, не предусмотришь… Никаких сил не хватит. И в Москве была беготня, и здесь, в Южнороссийске, – ни минуты покоя. Мало того, что целыми днями бьется с отловом катранов и производством настоя – еще и Ванька Тау каждый вечер вызывает на «переговорку». Вываливает на него весь ворох московских проблем. И стонет, что двадцать литров настоя – абсолютный потолок, на который настроились Сеня с дедом Киром – «это такие крохи, что только на неделю хватит, накручивай там своего партнера, чтобы дальше он самостоятельно продолжал, а скоро мы в ваш Южнороссийск своего представителя направим».
 
   …В Москву Сеня прилетел ночным рейсом. Очень надеялся, что Настя спит. Но нет, не повезло. Жена – впервые за последние пару недель – встречала его на пороге. В руках, немым укором, – телефонный аппарат с выдернутым шнуром. Арсений вздохнул.
   Деловито поинтересовался:
   – Что, даже ночью звонят?
   Кажется, Настя ждала от него совсем других слов.
   Она втащила его в квартиру, захлопнула дверь, зашипела – ну точно подколодная змеюка:
   – Ты понимаешь, что ты наделал?
   – Виноват. Недосмотрел. Каюсь. Звонков – сотни. Редакция парализована. Конечно, народ злится. Вот кто-то и удружил, дал домашний номер. Но у тебя же теперь телефон нашего центра есть… Переправляла бы туда, да все дела. Что, сложно, что ли?
   – Иди ужинать. – Холодно произнесла Настя.
   Повернулась, расправила плечи и гордой павой проследовала в кухню. Пришлось плестись за ней. И с удивлением понимать, что запах фирменного семейного блюда – тушеной с мясом картошки – не вызывает у него ровным счетом никаких эмоций…
   Сеня с трудом проглотил пару кусочков – мясо какое-то жилистое, не смогла, что ли, на рынке вырезки купить, денег он ей оставил достаточно! – и отложил вилку. Никакой кусок в горло не полезет, когда тебя буравят колючим ледяным взглядом…
   – Настя, ну закрутился я… – голос, простуженный в бесконечных вылазках в море, звучал не извинительно, как, в общем, хотелось, а сипло. – Забыл тебе телефон оставить. («А вообще-то: могла бы и сама поинтересоваться. Спросить у мужа телефон его нового места работы»). Да мне и в голову не пришло! Откуда я знал, что они домой звонить начнут?! Я в редакции всем строгий наказ давал: сообщать только телефон кооператива.
   Ее взгляд чуть потеплел. Но голос – по-прежнему звучал строго. И – снисходительно. Точно таким тоном она распекает Николеньку.
   – Сеня! Ты что, совсем дурачок? Да плевать мне на то, что они узнали наш телефон! Позвонят и перестанут. Отвадим.
   – А не отвадятся – я сам на телефонный узел схожу, – легкомысленно пообещал Сеня. – Напишу заявление, чтобы номер сменили.
   – Да уж, сходишь ты. Там очередь надо с пяти утра занимать. – Фыркнула Настя.
   Последняя фраза прозвучал так мило, так по-семейному, что Сеня не удержался – вышел из-за стола, обнял жену, зарылся лицом в ее волосы… А в Южнороссийске ему, оказывается, не хватало этих традиционных семейных посиделок – и даже перепалок!
   Но Настя, оказывается, еще не успокоилась. Выскользнула из его объятий. Сказала твердо:
   – Нет, Сеня. Потом!
   Сеня неохотно отпустил ее. Спросил устало:
   – Ну, что еще?
   – Хотела поговорить. Про эту твою затею. Про «Катран-мед».
   Он скривился:
   – Слушай, давай потом поговорим, а? Устал я… Башка трещит.
   На глазах у Насти выступили слезы:
   – Ты что… совсем? Совсем ничего не понимаешь?
   – Да! Не понимаю! Ну, возникла проблема. Нескладуха. Ну, позвонила тебе парочка наших пациентов. Ну, извини. Ну, решим мы вопрос. Еще-то что?!
   Настя вдруг всхлипнула:
   – Да мы о разных вещах говорим! Я вовсе не про звонки…
   – А про что тогда?
   Он правда не понимал. Голова не соображала. Весь предыдущий день он провел в море, вечер – в лаборатории, ночь – в самолете… А жена тут взялась ему загадки загадывать. «Догадайся, почему я рыдаю?»
   – Настя, давай по-быстрому, – взмолился он. – А то я с ног валюсь!
   – Мне просто… мне просто так их всех жалко! – прошептала Настя.
   И у Сени сразу отлегло от сердца. А она продолжала:
   – Знаешь, сколько мне народу звонит? Каждый день – человек по двадцать. И ведь не просто телефон спрашивают! Они все поговорить хотят. Рассказать. Посоветоваться. Излить душу. Знаешь, как тяжело их слушать?!
   – А ты бы не слушала, – пожал плечами Сеня. – Твое дело – сказать номер медцентра, а консультации пусть Тау дает.
   Настя пропустила его реплику мимо ушей – только нахмурилась. Продолжила:
   – Знаешь, какой вопрос чаще всего задают? «Есть ли у нас надежда?»
   – Ну и отвечала бы, что есть, – пожал плечами Сеня.
   – Да? А когда больные с четвертой стадией звонят? Те, кому врачи дают две недели? У них в организме – уже ни клеточки живой не осталось!
   – Все равно: надежда есть даже у них, – упрямо повторил Сеня. – Хотя за таких тяжелых мы стараемся не браться.
   – Ой, ладно! Надежда у них есть… Человек уже фактически умер. Сгнил изнутри!
   – Но Ирине… матери же твоей – помогло!
   – Ей – помогло. Во-первых, потому что у нее все не так запущено было…
   – Говорю же тебе: мы же принимаем только со второй или третьей стадией. А за «смертников» – явных «смертников» – не беремся.
   – Дослушай же меня наконец, а? Ты ведь про рак, про канцер этот проклятый, и не читал ничего. Да что там – ты и дедову тетрадку тоже не читал! Так вот я тебе скажу. Случаи исцеления действительно бывают. Только один на миллион. А с катраном твоим – может быть, один на тысячу. Что на третьей стадии, что на второй…
   – Я читал дедову тетрадку, – твердо возразил Сеня. – И дед пишет, что он брался за всех и на стадии не смотрел. И результаты по его контрольной группе достаточно высоки: полностью выздоравливает до половины пациентов. А еще у четверти – стойкая ремиссия.
   – А ты знаешь, по каким признакам дед отбирал эту контрольную группу? Ты читал про ограничения по возрасту, например? А про то, что на некоторые типы опухолей ваш катран просто не действует?
   – Не утрируй, – попросил Сеня. – Дед пишет, – он процитировал по памяти, – что «в отношении некоторых видов опухолей настой из катрана эффективен куда в меньшей степени».
   – Вот! – торжествующе воскликнула Настя. – Вот! А секретарши ваши записывают всех. Только за самых тяжелых не берутся, чтобы не рисковать. Только тяжелые все равно просачиваются. Врут, медицинские заключения подделывают…
   – Чего ты хочешь, Настя? – устало спросил Сеня.
   – Да ничего я от тебя не хочу! – выкрикнула она. – А вот тебе скажу: этот кооператив ваш – преступление! Вы даете людям слепую надежду, они верят вам, бросают все, срываются в Москву… Надеются на чудо. А на что им еще надеяться? И не понимают, что одной надеждой – как и одной настойкой! – рак не вылечишь!
   – Некоторых – мы вылечим, – твердо сказал Сеня. – Это я тебе обещаю.
   – А остальные – умрут, – закончила она.
   – Да, кто-то умрет, – признал Сеня. И представил, как в приемную медцентра врываются плачущие родственники и сквозь слезы кричат: «Но вы же обещали!» А он, пряча лицо, тычет им подписанную больными бумажку (текст составил опытный юрист): «Мы сознаем, что курс лечения, проведенный по назначению медицинского центра, не всегда приводит к положительному результату, и в случае его недостижения отказываемся от любых претензий в адрес медицинского центра».
   – Да, это тебе не кофе, – неожиданно спокойно произнесла Настя.
   – Кофе? Какой кофе?
   – Вспомнила, как ты мне рассказывал – про кофе в кооперативном кафе. Грошовая себестоимость – грандиозная прибыль. И главное – никакого риска. Не раскупят твой кооперативный кофе по пятьдесят копеек за чашку – так всегда самим можно выпить. Или перепродать.
   – И ты бы, конечно, предпочла именно такой бизнес, – заключил Сеня.
   – Да. Именно такой, – кивнула Настя. – Или… или – издательство свое открыла бы… Наш редактор говорит, что государственная монополия на книгоиздание скоро кончится. И тогда в издательском бизнесе такой бум начнется! Можно будет печатать, что угодно! И детективы западные, и любовные романы, и…
   Сеня не дослушал, перебил ее:
   – А главное – никакого риска.
   – Никакого, – отрезала Настя. – А ты рискуешь всем! Именем, репутацией, жизнью!
   – Настя, Настя… – язык во рту уже еле ворочался. Сказывались дни, проведенные в море, и бессонные ночи в лаборатории. – Ну что ты несешь? Чьей, интересно, жизнью я рискую?
   – Своей. Моей. Коленьки, – сухо ответила Настя. И пояснила – спокойно, без слез, без истерик: – Вчера, например, мне грузинский князь звонил. У его дочери – единственной дочери, красавицы, умницы – лейкемия, рак крови. Что там, кстати, твой дед писал про лейкемию?
   Сеня со вздохом процитировал:
   – Рак крови поддается терапии настоем катрана в наименьшей степени. Однако и в данном случае можно говорить о некоторых положительных результатах…
   – Вот это своему князю и скажи. А мне он пообещал: вылечится дочка – всех нас озолотит. Умрет – его люди всю семью нашу вырежут.
   – Пусть попробуют, – дернул плечом Сеня. А в памяти сделал зарубку – сказать секретаршам, чтобы грузинской девушке с лейкемией в приеме отказали.
   Настя прочла его мысли. Сказала злорадно:
   – Твой Тау, кстати, ее уже принял. И катран ей назначил – по три ложки в день, как и всем.
   – Слушай, Настя, еще раз спрашиваю: чего тебе нужно? – тихо спросил Сеня. – Что я должен сделать для того, чтобы наконец пойти спать?
   – Прикрыть свою лавочку, – твердо сказала она. – Ликвидировать к чертовой матери этот кооператив. Извиниться перед людьми и сказать, что ты обязательно их вызовешь, как только лекарство пройдет официальную апробацию.
   Сеня почувствовал, как наливается гневом.
   – Да? Так и сказать? Именно так, да? А ты знаешь, красавица, – сытая, успешная, благополучная, – сколько времени занимает эта официальная апробация? Год, минимум год. Я узнавал. А потом еще – месяцев шесть, пока оформятся все бумажки. Итого – полтора года. А сколько, ты говорила, твоей матери давали? Три месяца, кажется? Что ж ты сама не стала ждать апробации?! Пойми же ты: я не гарантирую того, что я их спасу. Но попробовать я обязан. Это мой долг. Долг. Гражданский, человеческий, называй, как хочешь.
   – Сеня, Сенечка… – В Настиных глазах снова заблестели слезы. – Да мне ведь тоже знаешь, как их всех жалко! И матерей, и отцов, и жен… А сколько к вам детишек записали?! Совсем маленьких, как наш Николенька…
   – Но дед же детьми никогда не занимался… – растерянно произнес Сеня. – По ним и контрольной группы не было, и даже детские дозировки не рассчитаны… Я ведь говорил Тау – до шестнадцати лет никого не записывать!
   – А он записывает! – горячо воскликнула Настя. – И про дозировку я его спрашивала, а он ответил: ерунда, мол. Используем половинную концентрацию.
   – Этого больше не будет, – твердо произнес Сеня. – Больше никаких детей. Обещаю. Ну, все, наконец? Пойдем спать, а? Я вторые сутки на ногах…
   – Нет, не все, – не сдавалась Настя. – Прошу тебя, умоляю – ну выполняй ты свой гражданский долг как-нибудь иначе, а? Дед же писал, что этого катрана где угодно использовать можно. Хоть в косметологии, хоть мужскую слабость лечить… Вот и открой косметический салон. Или какой-нибудь кооператив андрологический. Повышай мужикам потенцию. Тоже, между прочим, большие деньги можно зашибать. И, главное, без всякого риска!
   – Вот, значит, как… – протянул Сеня. – Риска ты боишься. И нервничать – тоже боишься. И сопереживать смертельно больным не хочешь.
   – Не хочу, – отрезала Настя. – Я уже вся извелась с этими звонками! Не могу я слушать, когда мужики – взрослые мужики – в трубку плачут…
   – А им что, разве может помочь кто-то другой? – возвысил голос Сеня.
   – Нет, но… – попыталась возразить Настя.
   – Значит, помогать им буду я.
   – Но ты не сможешь помочь им всем! И они начнут умирать! И у тебя из-за этого будут огромные неприятности. Ты отдаешь себе в этом отчет? Кто-то из родственников проклянет вас, а кто-то – так просто вашу самодеятельность не оставит. И пойдет в милицию! И милиция вами займется с превеликим удовольствием! Думаешь, та бумажка, что вы даете подписывать пациентам, вас спасет? Да ничего подобного! Филькина грамота эта ваша бумажка! А что, если менты проведут какую-нибудь экспертизу и докажут, что этот ваш катран – не просто неапробированное лекарство, а самый настоящий яд?! Или ладно, не яд – а катализатор. Ну, такая штука, которая приближает летальный исход. А вы – ты, стало быть! – отравитель!
   – Ага… Вот, значит, как. А я, дурак, голову ломаю – к чему весь этот разговор?! Думал – ты за людей переживаешь, а тебя, оказывается, только твоя, прости, шкура волнует… Твоя изнеженная, бархатная шкурка. Боишься, что я погорю – и ты полетишь вместе со мной… А лететь-то не хочется!…
   – Не говори так, Сеня!
   Но остановиться он уже не мог.
   – Значит, так, проповедница. Заявляю тебе раз и навсегда. Что бы ты тут ни лепила – дело свое я не брошу. И не жалоби меня, и не умоляй. Помогать мне, как я вижу, ты не собираешься. Хорошо, не помогай. Но и в дело мое лезть не смей. А проповеди свои лживые оставь для Елоховского собора. Людей ей, понимаешь ли, жалко. Людей, которых я могу отравить… Да плевать тебе на людей! Ты не людей – себя только жалеешь. Жизнь свою сытую, беспроблемную…
   Настя побледнела, закусила губу, рот исказила горестная складка… Никогда еще Сене не было ее так жаль. Но он затоптал неуместную жалость. Резко встал, шваркнул табуреткой. И вышел из кухни, со всей силы хлопнув дверью.

***

   Сене его кооператив дал возможность не считать деньги.
   Он даже не знал, сколько их у него. Ни с собой, рассованных по карманам, ни дома, разложенных по пустым банкам из-под растворимого кофе. (Настя брала оттуда по мере необходимости.)
   Кроме того, имелись четыре сберкнижки. Их Арсений хранил между переплетами книг – а каких именно, и сам позабыл.
   Ваня Тау настаивал, чтобы на часть выручки Сеня покупал доллары. И даже сам приобретал ему «грины». «Зеленые» закупались по грабительскому курсу у моряка-спекулянта, привозившего с Дальнего Востока иномарки.
   Обилие денег означало, что для Арсения никогда не было проблемой напиться.
   А нужда напиваться приходила все чаще. Она являлась оборотной стороной денег. Вернее, того способа, каким он их зарабатывал.
   Вот и в тот зимний день он явился в редакцию «Советской промышленности», объясняя самому себе, что ему необходимо «поставить» бывшим коллегам. Ведь они до сих пор отвечали на звонки читателей по поводу давней «катрановой» публикации – а значит, приносили дополнительных клиентов Арсению и Ване Тау.
   Хотя Арсению с Тау уже давно не нужны были никакие новые клиенты. Дай бог разобраться с теми, что уже атаковали медицинский центр.
   Советские люди были привычны к очередям. Всюду и везде. В «катрановом кооперативе» их тоже встречала очередь – «черная очередь». Медицинский центр не успевал – да и не мог успеть! – принять всех. Люди, обреченные на смерть официальной медициной, их жены и родители, приходили сюда за последней надеждой. За надеждой – выжить.
   Активисты вели списки. В них насчитывалось до тысячи больных. Ежедневно в шесть утра и в шесть вечера проводились переклички.
   Организовался черный рынок. Место в первой десятке продавалось за десять тысяч рублей. Место в первой сотне стоило тысячу. Многие умирали, так и не успев попасть на прием. Сколько их таких, Сеня не знал. Даже задумываться об этом было страшно.
   И самое ужасное, что ничего нельзя было поделать. Каждый день ровно в двенадцать Ваня Тау выходил на крыльцо медицинского центра. Он увещевал собравшихся. Он говорил о том, что лекарство не апробировано. Он объяснял, что центр не берется за лечение тех, чья болезнь запущена. Он уговаривал людей разойтись. Он умолял не питать напрасных иллюзий.
   Все было бесполезно. Очередь только прибывала. Случаи выздоровления или ремиссии – не такие уж, признаться, и частые – немедленно делались достоянием гласности.
   Чем меньше Арсений и Иван пытались изображать из себя кудесников – тем упорнее общественное мнение представляло их именно таковыми.
   Дважды в месяц Арсений летал в Южнороссийск. Умолял деда Кирилла: больше, больше, больше ловить акул!… Больше, больше присылать в Москву лекарства!…
   Арсений организовал в родном городе настоящую рыболовецкую артель. На него работали уже полтора десятка моторок с экипажами по два человека. За каждого выловленного катрана Арсений приказал платить по сто рублей.
   К несчастью, начались зимние норд-осты. Ветер в южнороссийской бухте порой поднимался такой, что в море не выйдешь. И Арсений, случалось, возвращался в Москву с пустыми руками.
   Как он ни был занят, всякий раз в Южнороссийске Сеня ездил на кладбище к деду. Приносил ему цветы. Просил у него прощения. Прощения за то, что использует его рецепт не только во благо людям – как мечтал дед, – но и для собственной наживы.
   А потом Арсений, некрещенный и не воцерковленный человек, шел в единственный в городе храм. И там горячо молился: просил прощения у бога – и даже однажды заплакал прямо в церкви.
   Сеня плакал оттого, что понимал: он уже ничего не может поделать. Он выпустил из бутылки самого страшного джинна – химеру под именем Надежда. И загнать ее назад, сделать вид, что ничего не было, ему уже никогда не удастся.
   И чтобы не мучиться угрызениями совести, ему оставалось только одно: забыться. То есть: забыть себя.
   И единственным верным для этого средством была выпивка.
   Вот и сейчас он только уговаривал себя, что ему надо проставиться бывшим коллегам из «Совпромышленности». На самом деле он просто искал повод напиться – все равно, где, и все равно, с кем.
   В редакцию Арсений пришел с сумкой, полной водки. Достать «огненную воду», несмотря на талонную систему, «борьбу с пьянством и алкоголизмом» и дикие очереди, не составляло труда. Были бы деньги!… И он заходил с черного хода в магазин «три ступеньки» на улице Осипенко и платил – все равно кому: грузчику, заведующей или продавцу – по пятнадцать рублей за поллитру вместо червонца.
   Да, были бы деньги… И тогда очень многое, даже в Советском Союзе, переставало быть проблемой.
   Это и утешало, и отчасти примиряло Арсения с его новой работой.
   Несмотря на водочные подарки, радость, с какой Арсения встретили в бывшей редакции, выглядела натужной. За ироничными вроде бы подначками («А-а, наш буржуй явился!… Капиталист!… Скоро будешь пароходы скупать?… Или газеты?… Давай, нас купи!…») крылась самая натуральная зависть. «Знали бы они, чему завидуют!» – горько думал Арсений.
   Несмотря на подколки, он прилежно выпивал вместе со всеми, кочуя из комнаты в комнату.
   С каждой принятой на грудь дозой ему становилось легче. А когда он добрался наконец до родного отдела, ему показалось: кто-кто, а вот долгобородый Ковалев ему нисколько не завидует. А может, тот и в самом деле не завидовал. Ковалев был человеком самодостаточным, а в жизни такие люди, как правило, не тратят душевные силы на зависть.
   Ковалев охотно выпил с Арсением. Потом, сдерживая ликование, провозгласил: «У меня книга вышла. В „Советском писателе“. Сборник очерков».
   Арсений вспомнил: книгу эту Ковалев составлял, еще когда Сеня только-только в первый раз пришел в редакцию – в восемьдесят третьем году. Она уже была отрецензирована и стояла в плане, когда Сеню посадили, – то есть в восемьдесят пятом. И вот наконец в девяностом году книжка Ковалева добралась-таки до печатного станка. Это, по советским меркам, было быстро. Чрезвычайно быстро.
   Сеня порадовался вместе с автором. Они выпили еще раз – за успех. Потом бородач выудил из нижнего ящика свою книгу и каллиграфическим почерком подписал на форзаце: «Когда дедушки не будет, вспоминай наш отдел и нашу дружбу».
   – Почему это вас не будет? Вы еще очень долго будете, – проговорил растроганный Арсений, расцеловывая Ковалева в обе мохнатые щеки. – На радость всем нам. Дедушка вы наш!… Дедушка советской журналистки…
   – Не кизди, – оборвал его Ковалев. И немедленно перевел разговор, готовый было соскользнуть в сентиментальщину, на другую тему: – Тебе тут молодая дама звонила. Требовала тебя лично.
   Арсений поморщился. После того, как он связался с медицинским центром, его часто стали атаковать старые знакомые. Они возникали откуда-то из небытия, звонили по домашним, по старым рабочим телефонам… Просили помощи: для родителей, дядей, тетей, «просто хороших людей». У них с Ваней даже существовала «очередь внеочередников» – из «своих», обращающихся к ним по неформальным каналам.
   – Что за дама? – поморщившись, спросил Арсений.
   – Минуточку. – Ковалев стал рыться в залежах бумаг на столе и попутно комментировал: – Голос у нея, твоей дамы, звучал молодо и бархатисто. Очень просила перезвонить тебя лично – как только ты здесь появишься. Телефон твоего медцентра ее, кстати, не заинтересовал. Значит, она здорова. Гы-гы-гы. По крайней мере, в смысле онкологии. Насчет прочего гарантий, как ты понимаешь, дать не могу. Гы-гы-гы… Сейчас… У нас ничего не теряется, правда, найти все очень сложно… Вот! – Ковалев выудил из-под горы рукописей, гранок и газетных вырезок листок. – Давай, записывай!… Стрижова Милена. Двести девяносто – тринадцать – девяносто семь.
   «Ох, господи!… Милка!… Ей-то что от меня понадобилось?!» – подумал Сеня, послушно записывая Милкин телефон на полях подвернувшейся под руку газеты. Следующей мыслью было: «Да на фиг она мне нужна! Не стану ей звонить!…» Но тут в голове, отуманенной водкой, мгновенно пронеслось: похотливо блистающие глаза Милки; ее белое тело, плоская грудь с почти черными сосками, ее душный, влажный поцелуй… Вспомнилось, как он, Арсений, когда-то, лет шесть назад, смог преодолеть физическую тягу к этому телу – и выскочить из Милкиной квартиры… И как она молчала об этой их связи – не очень-то, в общем, и состоявшейся связи… Молчала три года, хотя если б она рассказала – это, возможно, могло бы спасти его…
   А после первой мысли – о влажных глазах и губах Милки – появилась другая – неожиданная: «Жалко, что я ее тогда не трахнул!… Чего побоялся?! Дурак!»
   Водка кружила голову. А может, дело в том, что его отношения с Настей разладились. Разладились серьезно. И теперь, в отличие от времен шестилетней давности, Настя не понимала его. И даже, кажется, осуждала. Эх, насколько ему было бы легче, если бы она успокоила его, поддержала, пожалела…
   Кажется, именно для того, чтобы как-то досадить Насте, Арсений потянулся к телефону.
   Ковалев встал и целомудренно вышел из кабинета.
   – Пойду, как говорит мой внук, посикаю. Гы-гы-гы.
   Сеня решительно набрал семь цифр, только что записанных со слов Ковалева.
   Ответили ему сразу:
   – О-ой, Се-енечка! – искренне обрадовался Милкин голос. – Как здорово, что ты позвонил!…
   – Ну как ты? – намеренно строго спросил Арсений.
   Он привык к тому, что всем его старым знакомым теперь что-то было нужно от него. Вряд ли Милка является исключением.
   – Ох, живу я без тебя плохо, – с обезоруживающей бесстыжестью ответила Милка.
   – Ты что, не замужем? – усмехнулся Арсений.
   – Я очень, очень хотела бы с тобой, Сенечка, повидаться, – словно не слыша вопроса, проговорила Милка.
   – Зачем? – буркнул Арсений.
   – Н-ну… Я соску-училась по тебе, – пропела она. – И потом… – Она вроде бы заколебалась. – Мне надо кое-что тебе рассказать. Что-то очень важное…
   – О чем?
   – О тебе.
   – Обо мне?
   – Да. О твоей работе. О твоей сегодняшней работе, в медицинском центре. Я случайно узнала кое-что для тебя важное…
   – Что именно?
   – Н-ну, это не по телефону…
   Арсений заколебался. На самом деле, наверное, не будет ничего плохого, если он встретится со старой подружкой. В сущности, с подругой Насти.
   Они же ничего такого не замышляют…
   – Через час ты сможешь? – отрывисто спросил Сеня.
   Он нарочно установил жесткие временные рамки. «Если скажет, что не сможет, – загадал он, – я закруглю разговор. И не стану ей больше звонить. Никогда».
   – Да. Да, я смогу, – сразу согласилась Милка. Она словно прочитала его мысли. – Я постараюсь. Где мы с тобой, Сенечка, встретимся?
   – У ресторана «Славянский базар». Ровно в шесть. Идет?
   – Да-да, Сенечка, – заторопилась Милка. – Конечно. Договорились. До встречи! – И быстро положила трубку, словно боялась, что он передумает.
   – …У-у, пьяница – бабник – развратник! – проорал, снова являясь в кабинете, Ковалев. – Нашептался с бархатной красоткой?! Смотри, будешь мою Настену обижать – яйца тебе отверну. А сейчас – наливай!… И дедушка домой поедет, – сказал редактор о себе в третьем лице. Ковалев недавно второй раз стал дедом. – У дедушки – электричка в семнадцать двадцать две…
 
   …Вот так случилось, что второй раз в своей жизни Сеня встретился на улице 25-то Октября, с его (и Насти) злым гением – Миленой Стрижовой. Встретился примерно в том же месте, что и в прошлый раз, почти шесть лет назад, – только метров на сто дальше от Кремля – у ресторана «Славянский базар»…
   …Сенин червонец помог им с Милкой преодолеть преграду в лице швейцара. Еще одна красная купюра, для мэтра, обеспечила их тихим столиком в кабинете на антресолях.
   Милена выглядела значительно лучше, чем прежде. Арсений не мог определить, из чего конкретно складывалось это улучшение. Наверное, больше уверенности появилось в ее жестах, глазах и осанке. Лучше стала одежда – кажется, вся иностранная. В одежных марках Сеня был не силен, но создавалось впечатление, что одета Милена во все импортное – причем даже не в югославский или венгерский ширпотреб из «Белграда» или «Бухареста». Нет, шмотки Милены были привезены «из-за бугра» – наверное, специально для нее. Наряд дополняли изящный золотой браслет, сережки с бриллиантиками.
   Желая произвести впечатление на старую знакомую, Сеня скомандовал официанту, даже не дав Милене разобраться с меню:
   – Шампанское, коньяк. Рыбное, мясное ассорти. Икра красная, черная. Грибочки. Заливная осетрина.
   В предчувствии поживы от богатого клиента, официант согнулся в полупоклоне:
   – Слушаю-ссь…
   – Потом, дружок, шашлычка нам принесешь. Ну а десерт мы после закажем. Да, и притащи фирменных сигарет. «Мальборо» раздобудь где-нибудь, а то у меня кончились. Я отблагодарю.
   Когда халдей отвалил, Милена проговорила:
   – Ка-акой ты, Сеня, ста-ал!…
   Арсений подозрительно глянул на нее. В устах Насти подобный комплимент в его адрес мог прозвучать лишь в насмешку. Что бы Арсений ни сделал, чего бы ни добивался в жизни – Настя воспринимала все его успехи покровительственно. Словно бы снисходительно посматривала сверху вниз: давай, мол, парень, расти. Старайся. Возвышайся до моего уровня.
   Однако Милка – куда более простецкая, чем Настя. И сейчас она, казалось, искренне восхищалась Арсением – его богатством и уверенностью в себе. Она глядела на Сеню во все глаза.
   – Что ты хотела рассказать про мой медцентр? – спросил Арсений.
   – Не гони, Сенечка, лошадей… Я расскажу. Все расскажу… Времени у нас много… Давай уж сначала выпьем за встречу. А может, поведаешь, как ты? О тебе, знаешь, сейчас вся Москва говорит…
   Ежедневное бухалово играло с Арсением злые шутки. Порой в любых, самых невинных словах, он готов был слышать вызов.
   – Что это Москва обо мне, интересно, говорит? – немедленно ощетинился он.
   – Да только хорошее, Сеня! Только хорошее! Вашим методом все восхищаются. И еще – восхищаются, что вы не побоялись за новое дело взяться. Что людей по-настоящему лечите. И вылечиваете!
   – Далеко не всех мы излечиваем, – буркнул Арсений.
   – Ну, может быть, не всех, – повела плечом Милена. – А знаешь ли ты, что вы у Н.Н. мать вылечили? – Милена назвала фамилию известного эстрадного артиста. – А у К. – тещу? – Прозвучало имя популярного шахматиста. – А жена В.? – В. был выдающимся артистом. – Она ведь после вашего катрана на ноги стала.
   – Да? – искренне удивился Сеня. – Я не знал. Вправду не знал.
   – Не знал? Ну, возможно… Знаешь, наверно, почему? Вряд ли они под настоящими фамилиями к вам на прием записывались. Зачем им такая огласка? Зато теперь, когда больные на поправку пошли, их великие родственники по всей Москве бегают, рассказывают про вашу панацею. И про то, какие вы гениальные целители… А ты что: хочешь сказать, не знаешь, что каждую неделю за вашим лекарством из «Кремлевки» присылают?
   – Н-нет, – ошеломленно протянул Арсений. – Я не знал. Мне Тау ничего не говорил.
   – А кто это – Тау?
   – Мой компаньон. Напарник.
   – Ну, твой напарник, может, и сам ничего не знает… Может, все первый секретарь вашего райкома решает… Или под кем вы там ходите?… Врачам из «Кремлевки» тоже, знаешь, связи с вами афишировать ни к чему… Зачем им вас рекламировать? Они, официальные врачи, да еще из «Кремлевки», ни за что бы к вам не обратились… Если бы их пациенты не потребовали: подайте, мол, нам катрана. Хотим акулой лечиться! Ну а пациенты в Четвертом управлении – сам знаешь кто. Если уж они чего захотят…
   Официант принес и коньяк, и импортные сигареты, и шампанское, и закуску.
   – Давай с тобой, Сеня, выпьем, – предложила Милка. – Ну его, это шампанское, оставь… Откроешь коньяк?
   Когда Арсений разлил по рюмкам коньячок, Милена предложила тост:
   – Давай за тебя. За твой талант. За твое деловое чутье и феноменальные успехи.
   Они сдвинули рюмки. Милена смотрела на Арсения с искренним восхищением.
   – Да, Сенечка, – вздохнула она. – Классный ты оказался мужик! – Она лихо опрокинула стопку.
   Потом закурила и переспросила:
   – Да неужто ты и вправду ничего не слышал, что о вашем медцентре по Москве говорят?
   Сеня пожал плечами.
   – Нет. Ничего.
   – А что же барышня твоя? Настя? Ты ведь с ней сейчас живешь?
   – Ну, живу, – дернул плечом Арсений.
   – Что ж она-то ничего тебе не рассказывает?… Она-то должна знать! Ведь в таких кругах вращается…
   – Да нигде она не вращается, – досадливо буркнул Сеня. – Она работает. И Кольку воспитывает.
   – Ну и что? Да Настька все равно должна была обо всем этом слышать!…
   – Ну, значит, не слышала.
   – Да не-ет… – протянула Милена. – Тут дело в другом. – Она прищурилась. Кажется, ее слегка повело. – Похоже, Сенечка, что она… Похоже, она тебе специально ни о чем не говорит.
   – Специально? – удивился Арсений. – Зачем?
   – Н-ну, это ты у нее сам при случае спроси… Но… По-моему, она просто тебя ревнует.
   – Ревнует? К кому?
   – Не к «кому», а к «чему»… К успеху твоему ревнует, к славе… Понимаешь, раньше – ты извини меня, конечно, за откровенность, но… Раньше – она, Настька, в вашей семье была главной. Она была внучкой замминистра, москвичкой… А ты рядом с ней – обычный паренек. Да еще из провинции… Ты извини, что я так напрямик все говорю. Я, кажется, слегка опьянела…
   Арсений слушал Милку, глядя на нее исподлобья. Слушал – и, в общем-то, соглашался с ней.
   – А теперь… – продолжала она. – Теперь все переменилось. Настька сейчас кто?… Обычная редакторша. А ты, Сенечка, – в люди выбился. Да еще в какие! И деньги у тебя есть, – она широким жестом обвела широкий стол. – И слава… А она, Настька, рядом с тобой померкла… Ну она тебя и ревнует…
   – Возможно, – хмыкнул Сеня. Ему было приятно то, что говорит Милка.
   – Вот Настька специально и приземляет тебя. Принижает…
   – Ерунду говоришь, – сказал Сеня не очень уверенно.
   – Ну, может, я все это придумала… Но я-то Настьку хорошо знаю. С первого класса… Да ладно, не будем о ней… Давай лучше еще выпьем. За встречу, что ли… Ты не представляешь себе, как я рада, – добавила Милка со значением. – Ах, если бы ты знал, Сенечка, как мне приятно видеть тебя…
   Они опять хлопнули по рюмке, и тепло от выпитого, от ласковых слов Милены расплылось по всему Сениному телу.
   «Дурак я, дурак, – подумал он, глядя в Милкины призывные глаза. – Не поимел ее тогда. Сбежал… А ведь она меня хотела… Целовала меня… А я сбежал. Запачкаться боялся… Уронить в грязь нашу с Настей возвышенную любовь… Ну вот и не уронил… Только кому от этого лучше стало?… Никто бы ничего и не узнал, если б мы с Милкой поимели друг друга… Ни Настена, никто… А Настька… Настька чувствует, что у меня никого, кроме нее, нет. Поэтому и оборзела. Вообразила, что она – единственная и неповторимая…»
   Водка и коньяк, выпитые сегодня, сказывались на ходе Сениных мыслей. На его логических построениях. И на выводах, которые он делал. «Ох, опять я что-то напился, – подумал он. – Но зачем Милка меня все-таки вызвала? Точнее – зачем, это понятно. – Он самодовольно подумал: – Вызвала, чтобы поиметь меня. А вот что за повод она придумала?»
   – Слышь, подруга, – фамильярно сказал он. – А что ты про медцентр-то наш знаешь? И откуда?
   – А у меня муж, – усмехнулась Милена, – знаешь, кто?… Он – начальник управления в Минздраве СССР. Ему про ваш медцентр знать положено.
   – А ты… Ты разве замужем? – удивленно воззрился на нее Арсений. – Говорили же, что вы разошлись.
   – Н-ну, – усмехнулась Милка, – Настя твоя ведь тоже была замужем. Официально – за Эженом. А жила – с тобой.
   – А ты? – Он посмотрел на нее в упор. – Ты с кем живешь?
   – Ох, ты и любопытный!… – покачала головой Милена. – Вообще говоря, живу я с мужем. Но у нас, – она сладко посмотрела на него, – скажем так, – свободный брак. Открытый.
   – Открытый – для кого? – прищурился Арсений.
   – Для тех, кого люблю я. – Милена с вызовом посмотрела ему в глаза. – Для тех он и открыт…
   – Поехали к тебе, – сказал Арсений.
   – Экий ты быстрый! – засмеялась Мила. – Не торопись. Вон сколько всего назаказывал.
   – Ладно… – протянул Арсений. – Ну а что все-таки ты мне хотела рассказать?
   – М-м… – помедлила Милена, облизнула губы и сказала: – Ты в курсе, Сенечка: как к вашему центру относится официальная медицина?
   – Официальная? – усмехнулся Арсений. – Ну, наверно, так же, как к Кашпировскому. Или к Чумаку. Думаю, терпеть нас не может.
   – Правильно, – кивнула Милка. – А что с вашим центром будет дальше, знаешь?
   – Ну, может, нас в конце концов признают? – неуверенно сказал он. – Вот Тау наберет статистический материал… Опубликует статью в каком-нибудь медицинском журнале. Наше лекарство пройдет положенные испытания, апробацию…
   – Да ты сам в это не веришь!… – усмехнулась Милка.
   – Наверно, не верю, – кивнул Сеня. – Но знаешь, сейчас никому в Союзе ни до чего дела нет. Все вокруг только свои проблемы решают… В твоем Минздраве – тоже… Поэтому столько жуликов развелось!… Какие только уроды смертельные болезни лечить не берутся!… Тот же рак – и пчелиным ядом лечат, и заговорами, и травами!… И ведь идет к этим идиотам народ, и никто их не трогает… У нас хоть какая-то научная база есть. И мы хоть вылечиваем!…
   – Ну и что из этого следует? – прищурилась Милка.
   – Следует? По-моему, одно. Мы будем заниматься этим всю жизнь! Пока к нам будут люди идти. А они будут идти! Ведь как ни крути, мы реально спасаем их. Пусть не всех – но вылечиваем! Сама ведь говоришь!
   – Ответ неправильный, – покачала головой Милка. – Вас как раз закроют первыми.
   – Почему? – Сеня был ошеломлен.
   – Вот именно потому, что вы вылечиваете. Потому что вы какие-никакие, а конкуренты. А такого официальная медицина ни за что не потерпит.
   – Это ты откуда знаешь?
   – Я же тебе говорила: мой муж – ответственный чиновник, работает в Минздраве.
   Внезапная догадка пронзила Арсения. Он вообще в последнее время, в связи с обильным употреблением алкоголя, стал чрезмерно подозрительным.
   – Уж не сам ли он на нас бочку катит, супруг твой?!
   Милка расхохоталась.
   – Ты что ж, думаешь, что он тебе мстит?
   – Н-ну… – протянул Арсений. – Может быть…
   Милка насмешливо посмотрела на Сеню.
   – Это за что же? За что ж ему мстить? За тот единственный раз, что у нас с тобой вроде бы был? Когда ты от меня сбежал? Испугался? – Она откровенно посмотрела на Арсения.
   – Ну… И за это тоже, – пробормотал он. – Он ведь знает про это…
   – О нет, – усмехнулась она. – Знать-то он знает… Но мой супруг – он вроде как выше этого… К тому же я тебе говорила: у нас с ним открытый брак. Мне все равно, с какими он там девками шляется. Ну а он на мои дела глаза закрывает.
   – Ты ведь такой свободной не всегда была… – недобро прищурился Арсений. – Почему-то я из-за того, что ты замужем, в тюрьме отсидел…
   – Ох, нет!… – проговорила-простонала Милка. – Не прав ты… Не в этом дело… Но ты все равно прости. Прости меня, Сенечка… – Она протянула руку и погладила его по щеке. – Мне же никто ничего не сказал! Я и не знала, что тебе нужно алиби. А как узнала – так сразу написала заявление. В прокуратуру. Прости… – Глаза ее наполнились слезами.
   Арсений осторожно взял ее руку, сжал своей ладонью, отвел от своего лица.
   – Но это только одна капля была… – продолжила Мила. – Мое-то признание. Маленькая такая капля… Она сыграла, конечно, свою роль. Но на самом деле – тебя освободили совсем не поэтому.
   – А почему? – Он в упор посмотрел на нее.
   Милка промолчала, отвела глаза в сторону.
   – Почему? – снова спросил Арсений.
   – Напрасно я затеяла этот разговор, – вздохнула Милена. – Прости.
   – Нет, ты скажи: почему?
   Арсений почувствовал: за словами Милки что-то кроется, и потому смотрел на нее строго и напряженно. Она упорно отводила глаза.
   – Да не все ли равно… – досадливо простонала Милка.
   – Нет, говори!
   Арсений пристукнул кулаком по столу.
   – Тебе будет больно, Сеня, – предупредила Милена, искоса глянула на него и отвела взгляд.
   – Говори!!!
   – Знаешь, ведь Настька… – с трудом и по-прежнему не глядя ему в глаза начала Милка. – Настя… Она… – Милка замолчала.
   – Что – «она»? – начал всерьез злиться Арсений: на Милку, на Настю, на себя – на весь свет. – Договаривай!
   – Ты знаешь, – вздохнула Милка, – Настька – она ведь многое сделала, чтобы тебя освободили… Она письма писала – в прокуратуру и КГБ. А потом она… Она познакомилась с одним человеком… Важным человеком… Он в Генеральной прокуратуре работал. На очень высокой должности. И она… Она провела с ним время…
   Арсений на секунду почувствовал, будто земля покачнулась и стала уходить у него из-под ног.
   – Что значит: «провела время»?! – хрипло спросил он, глядя в упор на Милку.
   – Понимаешь, она очень любила тебя. Тогда… – продолжала, не глядя на Арсения, Милка. – И она очень хотела тебя выручить. Очень жертвенно поступила. И трогательно…
   – И?! Договаривай!
   Милка вздохнула.
   – А чего тут договаривать? Не понимаешь, что ли?… Ладно, тогда скажу. Открытым текстом. У нее с этим важным человеком из прокуратуры был роман. Она спала с ним.
   – Откуда ты знаешь? – Арсений в упор, прищурившись, глядел на Милку.
   – Ну… Ты извини, что я вообще заговорила об этом… Но она… Она мне сама рассказывала…
   – Вы что – с ней встречались?
   – А как ты думаешь? – пожала плечами Милка. – Конечно. И она мне все рассказала. И… И, знаешь, это она… Это она попросила меня написать заявление в прокуратуру. Ну, чтобы подтвердить твое алиби на день убийства Егора Ильича. Она попросила меня признаться, что я в тот момент была с тобой.
   – О, ч-черт! – простонал Сеня.
   Милка подалась к нему через столик и горячо зашептала:
   – Прости, Сенечка! Прости, что я сказала! Но ты… Не убивайся ты так! Ведь это она все для тебя! И мужика того, шишку, – конечно, она не любила.
   – Черт, черт, черт! – Арсений забарабанил кулаком по столу – так, что запрыгали тарелки и фужеры. В дверь кабинета осторожно заглянул официант. Увидев, что нарушение порядка – в пределах нормы, исчез.
   – Чего уж там ревновать, – рассудочно сказала Милка. – Твоя Настя все равно в то время замужем была. За другим – за Эженом… А сколько у нее мужчин было, пока ты в тюрьме сидел, два или десять, – какая разница…
   Арсений повесил голову. Думал. Осознавал.
   – Впрочем, наверно, зря я тебе обо всем рассказала… Только расстроила. Бедненький… Я вообще-то думала, что ты знал. Или догадывался.
   – Нет! – выкрикнул он. – Я не знал! И даже не догадывался! Мужья вообще, как известно, обо всем узнают последними.
   – Ты совсем ничего не ешь, – вдруг заботливо проговорила Милка. – Покушай, мой дорогой.
   Арсений упрямо покачал головой. Налил себе стакан нарзану. Выпил залпом, закурил.
   – Ну, Настена… Ну, гадина! – пробормотал словно в забытьи.
   Милка с состраданием смотрела на него.
   Арсений прихлопнул по столу ладонью. Он постарался собраться. И выкинуть Настю из головы. И всю эту историю тоже. В конце концов, если этот ее роман с прокурорским чиновником – правда, Настя поступила благородно. Пожертвовала собой. Своим телом. Переспала с нелюбимым человеком, чтобы спасти его, Арсения. Боже, какое благородство! Только почему ему так больно?! Нет, надо срочно думать и говорить о другом. И выкинуть эту историю из головы. А то сердце разорвется.
   – Ладно, – тяжело сказал он. – Проехали… Бог с ней, с Настькой. Декабристка, блин… Давай-ка к делу. Мы же по делу здесь собрались, да?
   – А какое у нас с тобой дело? – сочувственно, как мать, произнесла Милка.
   Она, словно хамелеончик, подделывалась под настроение Арсения.
   – Мое дело – это мой медцентр… Так, значит, говоришь, это не он?
   – Кто – не он? – непонимающе посмотрела на Арсения Милена.
   – Не твой супруг хочет нас закрыть?
   – Ох, нет, – покачала головой Милка. – Он просто знает о ситуации вокруг твоего центра. А вот нацелились на него другие люди.
   – Кто конкретно?
   Она покачала головой.
   – Не знаю.
   – Да что ж мы им сделали?! – воскликнул Сеня.
   – Я же тебе объясняю: у вас, в отличие от всяких знахарей, хоть что-то получается. А кто в наше время любит конкурентов?! К тому же… – Мила помедлила, потом выдохнула: – По-моему, ваш медицинский центр «заказали».
   – Что значит: «заказали»? – непонимающе уставился на нее Арсений.
   – А то!… Кто-то хочет, чтобы медцентр закрыли. Очень хочет. И он, этот «кто-то», капает на руководство Минздрава, чтобы вас прихлопнули.
   – Да кто – «он»? – вскричал Арсений.
   – Говорю тебе: не знаю я, – покачала головой Милка. – Понятия не имею. Да не все ли тебе равно?
   – Как это «все равно»! Если б я знал – мы бы встретились с ним… Потолковали… Может, мы денег ему бы заплатили… Или еще как, – Арсений демонстративно медленно сжал кулак, – поговорили бы.
   – Знаешь, по-моему, он, этот «кто-то», – очень важный человек. С помощью денег или тем более мордобоя с ним не договоришься.
   – А ты откуда знаешь?
   – Есть у меня такое подозрение, – пожала плечами Милка.
   – Откуда оно у тебя, это подозрение?
   – По разговорам мужа… Я же слышу, о чем он говорит по телефону… И с дружками на кухне…
   – А ты… Ты не можешь у него прямо спросить? Кто нас, как ты говоришь, заказал?
   – Спросить?! – расхохоталась Милка. – У него?… Да ты что! Он ни за что не скажет.
   – Тогда зачем ты мне все это рассказываешь? – спросил Сеня, почему-то потихоньку начиная злиться.
   – Н-ну… Чтобы ты был ко всему готовым. Чтобы обеспечил себе – на всякий случай – запасной аэродром.
   – То есть ты мне предлагаешь сложить ручки и тихо ждать, пока нас из бизнеса вынесут? – Взгляд Арсения стал жестким. – И найти себе место дворника?
   – Плетью обуха не перешибешь! – дернула плечом Милка. – Ох, что-то ты совсем за дамой не ухаживаешь… – Она выразительно приподняла пустую рюмку.
   Арсению ничего не оставалось делать, как подлить Милке коньяку и промямлить тост «за дружбу».
   – А ты… Ты, Мила, можешь узнать: кто нас «заказал»? – спросил Арсений после того, как они выпили.
   Милка расхохоталась:
   – Ты что это – Штирлицем меня хочешь сделать? Матой Хари?
   – А почему бы тебе и в самом деле не узнать? Сложно, что ли?
   – Н-ну… – Милка со значением посмотрела ему в глаза. – Ради тебя… Для тебя, Сенечка, я готова на все.
   Арсений усмехнулся в ответ на ее призывный взгляд.
   – Если нет любви, то все позволено, – вдруг задумчиво проговорил он.
   – Ты о чем это? – не поняла Милка.
   – Так… Ни о чем… Думаю о своем… Достоевского перефразирую…
   Милка, кажется, что-то поняла в ходе его мыслей и сказала:
   – Значит, ты все равно любишь свою Настю… А меня – совсем нет…
   – Люблю и тебя, – усмехнулся Арсений. – Но странною любовью.
   Он тяжело, внимательно посмотрел ей в глаза и произнес:
   – Поедем. Поедем к тебе.
   – О-о-хо-хо, – кокетливо расхохоталась она.
   – Прямо сейчас.
   – Миленький, дорогой, любимый, хорошенький… Сегодня я не могу.
   – Чего это вдруг?
   Она не ответила. Глянула на свои золотые часики.
   – И вообще: мне пора идти.
   – Куда это?
   – Меня ждут.
   – Мы же не допили. И не доели.
   Милка встала.
   – А ты проводи меня – до выхода, – сказала она. – И возвращайся. Снимешь здесь кого-нибудь. Ты же у нас богатенький. Любая согласится.
   – Нет уж!
   – Ну, дело твое… В общем, спасибо за угощение. – Она опять погладила его по щеке и на секунду приникла к нему своим роскошным телом. – Приятно было повидаться с тобой.
   Сеня тоже встал и бросил на стол две зеленые пятидесятирублевые бумажки. Жалко было оставлять столько еды: голодноватое детство и юность давали о себе знать. Однако он пошел следом за Милкой. Его слегка покачивало. Все-таки он изрядно выпил сегодня.
   Когда они вышли на крыльцо ресторана, Милка вдруг кому-то помахала. Сеня посмотрел, кому. И заметил, что Милке ответили: изнутри изрядно грязной «шестерки», припаркованной на противоположной стороне улицы 25-то Октября, у магазина ювелирных изделий, ей сделал в ответ ручкой какой-то молодой человек.
   Милка опять приникла к Сене, поцеловала его в щеку. Прошептала:
   – Я… Я все узнаю для тебя, что ты просил. Я все для тебя сделаю. И мы еще встретимся. Ладно?
   – А это кто там – муж тебя встречает? – тупо спросил Арсений, дернув плечом в сторону «шестерки».
   – Ну зачем сразу муж? – расхохоталась она. – У меня ведь и любовник есть. – И, не дожидаясь его реакции, она побежала к «Жигулям».
   Села внутрь, обняла водителя, поцеловала.
   «Шестерка» сорвалась с места и рванула в сторону площади Дзержинского.
   Арсений тупо стоял на крыльце ресторана. Он чувствовал себя одиноким, брошенным, всеми обманутым: Милкой, Настей, судьбой…
   – Вот суки! – вырвалось у Сени.
   Проходившая мимо молодая приличная дама в дубленочке бросила на него удивленно-оскорбленный взгляд.
 
   Ужин у Насти удался.
   Теперь, когда она могла позволить себе покупать продукты с рынка, кормежка у нее почти всегда удавалась. Прямо скажем, парную вырезку испортить куда сложней, чем жилистый магазинный оковалок.
   Они с Сеней сидели за столом в кухне, Николенька в своей комнате играл «в стройку» – объединил в одну коробку три полурастерянных конструктора и возводил нечто невообразимое.
   Арсений расслабился, размягчел – то ли от хорошей еды, то ли от коньячка. Настя не считала, сколько рюмок он выпил, но бутылка «Арарата» (тоже хорошего, с красивой пробкой и пятью звездочками) стояла полупустой.
   «Сказала бы я тебе, – сыто думала Настя, – что пьешь ты как сапожник, и чавкаешь, будто не бизнесмен, а голодный зэк…»
   Но воспитывать Сеню ей не хотелось. Не то было настроение – не придирчивое, а спокойно-расслабленное. Так и хочется, чтобы их посиделки на кухне тянулись вечно, и всегда бы играли блики на миндально-коричневой поверхности коньяка…
   Но, Настя знала, разрушить очарованье «послеужинья» очень легко. Достаточно сделать Арсению хоть одно замечание – и он сразу взовьется, словно Змей Горыныч. С этой своей работой он стал очень нервным. Все время хмурится, взгляд озабоченный, весь в себе. А когда особенно устанет – у него даже веко дергается. Как тогда, когда он вернулся из тюрьмы…
   Тогда Насте удалось его вылечить – любовью, заботой и валериановыми настойками (Сенина же бабушка когда-то ее и научила, что лучшее лекарство от напряжения и стресса – это банальная валерьянка). А сейчас ситуация совсем другая. Тогда, два года назад, Настя была Сене нужна. Она ластилась к нему. Укутывала пледом его ноги, таскала в гостиную, к телевизору, чай с шоколадными конфетами. Присаживалась на ручку кресла, и Сеня часто засыпал, уложив голову ей на плечо и стиснув ее руку так, что немели пальцы… А теперь ему, кажется, безразлична ее любовь… И домой он не спешит. Все вечера – то на встречах, то на пьянках (которые он, впрочем, тоже именует «деловыми встречами»). Некогда Сене отвечать на Настины ласки, и некогда благодарить ее за заботу – обычно он приходит так поздно, что и жена, и сын уже спят, а ужин, пусть и укутанный в три толстых полотенца, давно остыл…
   И раз уж в кои-то веки выпало вместе посидеть за вечерним столом, то лучше Сеню не дергать. Не до воспитания тут. И не до придирок, когда муж сидит бледный и все время прислушивается – не зазвонит ли телефон (не знает, дурачок, что Настя аппарат отключила. Потерпит его Ванька Тау, нужно же человеку хоть иногда отдых давать!).
   Теперь Настя тщательно избегала любых разговоров о Сенином кооперативе. Ей давно стало ясно: консенсуса, как теперь говорят, им никогда не достичь. А сил, чтобы отвратить мужа от этого дела, у Насти не хватает. Значит, ей остается только смириться. И ждать, пока Сеня поймет сам, что катранный кооператив ничего, кроме неприятностей, не принесет. Никому. Ни ей, ни людям, ни ему самому. Одна беда – Сеня любой, даже обычный, ничего не значащий, разговор пытается свести к своему бизнесу. Вот и сейчас – Настя без всякой задней мысли пожалела бабулек, что в любую погоду торгуют у метро какими-то уродливыми трусами да бирюльками. А Сеня тут же щетинится: «Бабулек ей жалко! Ты бы лучше меня пожалела!» Будто она его не жалеет! До работы – помчалась на рынок, чтобы захватить самый лучший кусочек вырезки. Потом потащилась вместе со шматом мяса на работу (она уже была редактором), нарвалась на неудовольствие директорской секретарши – нечего, мол, загромождать начальственный холодильник. (А что поделать, если других холодильников в их издательстве нет?) А после работы – пулей в садик, за Николенькой, еще быстрее – домой, сына – в оперативном режиме накормить кашей, усадить за игрушки и снова – бегом на кухню, колготиться с отбивными до самой программы «Время». Это она для себя, что ли, старается? Ей что мясо, что жареная картошка – все равно. А Николенька и вовсе мяса не ест – мимолетная детская дурь, коровок ему жалко и свинок. Настя не настаивает – пусть пока без мяса обходится, а чуть-чуть подрастет и поймет, что коров со свиньями растят специально для того, чтоб их ели.
   Поэтому без Сени Настя с сыном прекрасно бы обошлись картошкой с хрустящей корочкой и баклажанной икрой на свежем хлебе (тоже, кстати, хлопотно – доставать «французские» батоны в получастной пекарне). Но нет, все сделано в угоду любимому мужу – и отбивные, и картошечка, и даже салат из узбекских, с рынка, огурцов с помидорами, – а Сеня, понимаешь ли, наелся до отвала, а потом заявляет, что никто его здесь не жалеет.
   Настя осторожно произнесла:
   – Ну, мне этих бабушек… в том смысле жаль, что они целыми днями стоят на улице. А погода-то сам видишь, какая. Вчера даже мокрый снег шел…
   – Какая квалификация – такая и работа, – пожал плечами Сеня.
   Настя еле удержалась, чтобы не влепить ему по губам. Ах ты боже мой! Какие мы стали пижоны… высококвалифицированные.
   Она подавила гнев и спокойно сказала:
   – Квалификация, я думаю, у этих старушек достаточная. Я как-то с одной разговорилась – учительница, с сорокалетним стажем. А другая вообще – оперная певица. Знаешь, как она поет вечерами, когда народу мало! А остальные ей подпевают…
   – Ну, есть же у этих бабуленций дети! Вот пусть они о них и заботятся!
   Снова фраза с подтекстом: «Как я, например, такой-сякой, содержу всю семью, да роскошно!»
   «Чует мое сердце – недолго тебе осталось нас содержать», – язвительно подумала Настя. А вслух примирительно произнесла:
   – Да и бог с ними, с бабульками. Может, они просто от скуки у метро стоят. Дома-то делать нечего – по телевизору одна муть.
   – С внуками могли бы сидеть, – не сдавался Сеня. Он явно намекал на то, что их единственная бабушка, Ирина Егоровна, молодой семье не помогала – в традиционном смысле этого слова. То есть с внуком никогда не оставалась, квартиру им не драила, ужины не готовила. Только деньгами способствовала (то бишь продуктами из заказов да порой, очень редко, спиртным из «дьюти-фри»).
   «М-да, – вздохнула про себя Настя. – Даже отбивные не помогли – все равно, так и норовит придраться. Или он коньяка перепил?»
   – Давай уж, Настя, эту бутылку добьем, – тем временем предложил-приказал Сеня. И, не дожидаясь ее реакции, бросился разливать коньяк – Насте полрюмки, себе – полстакана.
   – Не сопьешься? – не выдержала она.
   – Подумаешь! – Муж скривил губы в презрительной усмешке. – Одна-единственная бутылка!
   «Пьянь ты, – подумала Настя. И немедленно мысленно оправдала мужа: – Впрочем, я бы тоже столько пила, если даже не больше. Если бы каждый день колготилась в этом их кооперативе».
   Настя уже знала, что сын той женщины из Магадана, за которого она просила Сеню, умер, а грузинская княжна с последней стадией лейкемии должна умереть со дня на день, несмотря на весь оптимизм кооперативного врача Вани Тау… Умирали и другие – Настя однажды нашла в Сениной папке график летальных исходов и ужаснулась: кривая смертей неуклонно ползла вверх… Да и по телефонным разговорам, которые Сеня изредка вел из дому, чувствовалось: над «Катран-медом» сгущаются тучи.
   Бурю предчувствовали все. Даже крошечный Николенька, который теперь изо всех сил старался «не огорчать папу». Даже мама, Ирина Егоровна, – а уж той-то на Сенькину жизнь точно плевать. Как раз вчера она сказала Насте:
   – Не дело твой Арсений затеял. Чувствует мое сердце – скоро будут у него неприятности. Как же так можно – браться за всех, даже самых тяжелых, и всем обещать счастливое исцеление? Да, кто-то исцелится. Но остальные-то – умрут! А с раком в последней стадии никому тягаться не под силу – даже вашему катрану…
   Настя закусила губу:
   – А-то я ему не говорила! Но он уперся, как дикий бык. Говорит, раз уж тебя вылечили, то и остальным помогут.
   Мама серьезно сказала:
   – А меня не катран вылечил. Меня твоя любовь спасла. Твое желание, чтоб я выздоровела.
   Настя только вздохнула. Конечно, доказательств у нее никаких нет – но сердце подсказывает: мамуля права. И ее случай – случай необъяснимого, удивительного, счастливого исцеления – связан отнюдь не с катраном…
   Впрочем, что толку с того, что подсказывает сердце! С Сенькой-то все равно не поспоришь. Слишком давно они знакомы – и слишком хорошо Настя знает: если уж муж что задумал, никогда со своего пути не свернет. Что бы ему ни говорили.
   И от бесконечной пьянки его тоже не отвратишь. И противные, презрительные искорки из его глаз не изгонишь…
   …Сеня выпил свои полстакана залпом – будто не коньяк, а остывший чай. Зажевал помидориной. Глаза заблестели, а привычная уже бледность сменилась румянцем.
   «Неужели приставать начнет? А Николеньку-то я еще не укладывала… – подумала Настя. – Ладно, сейчас отправлю его в постельку по-быстрому. Со сказкой по сокращенной программе. И – к Сене».
   От доброй порции секса она ох как не откажется! В последнее время муж очень редко баловал ее постельными ласками. Мимолетно поцелует – и тут же забывается в тяжелом сне.
   Но приставать к ней Сеня не стал. Отодвинул пустой стакан, прищурился, пожевал губами – верный признак, что запланировал какой-то серьезный разговор. Наконец произнес:
   – Слушай, Настя. Давно хочу тебя спросить. Почему меня тогда, два года назад, из тюрьмы выпустили?
   Настя растерянно откинулась на табуретке – чуть равновесие не потеряла:
   – С чего ты вдруг об этом?
   Она очень не любила вспоминать те времена. То время, когда Сеню обвинили в преступлении, которого он не совершал, и осудили на десять лет. А она тогда уже ждала их сына, Николеньку. И, чтобы не остаться одной, с ребенком на руках, согласилась выйти замуж за Эжена – давнего Сениного врага и соперника. И прожила с ним примерной женой – до тех пор, пока Сеньку не выпустили.
   А Сеня (нет бы радоваться, что она все-таки вернулась к нему!) до сих пор, кажется, ее не простил. Не простил за то, что жена у него оказалась не декабристкой. За то, что Настя предпочла не плакать и ждать – а спряталась под Эженовым крылышком. Скрылась от правды жизни под покровом цэковских распределителей и мидовских поликлиник.
   – Сколько можно повторять, Сеня! – Настя не скрывала раздражения в голосе. Понимает ведь, что она терпеть не может говорить о событиях тех лет, – и все равно спрашивает. О том, что он и сам давно знает. – Тебе что, еще раз переписку показать, которую я с прокуратурой вела? И с ЦК, и с КГБ?
   Сеня хмыкнул:
   – Один товарищ мой… такой же сиделец, как я… тоже мне свою переписку показывал. С теми же прокурорами и с теми же комитетчиками. И, скажу я тебе, была его переписка куда обширней.
   – Но он наверняка был виноват. А ты – невиновен, – твердо сказала Настя. – Потому тебя и оправдали, а его – нет. И вообще, не понимаю я: к чему ты этот разговор-то завел?
   – Да, жалок тот, в ком совесть нечиста! – Сеня вдруг процитировал «Годунова».
   Начитанный, блин.
   – А сейчас ты о чем? – сердито спросила Настя. Скрыть раздражение в голосе уже не получалось.
   – Да так, ни о чем, – протянул он. – Просто процитировал.
   – Я рада, что ты знаком с творчеством Пушкина, – ледяным тоном произнесла Настя. – Но все-таки – к чему была эта фраза?
   – А ты подумай! – прищурился муж.
   – Как я могу думать, если даже не знаю, что за чушь у тебя в голове! – взорвалась она. – Или ты о том, что я слишком долго провозилась? Что тебе в тюрьме посидеть пришлось? Извини уж, как сумела! Твой товарищ, как ты сам сказал, – до сих пор сидит!
   Сеня молчал. Настя напряженно вглядывалась в его лицо.
   – Я каждый день! Каждый день кому-нибудь письмо отправляла! – жалобно проговорила она. – Никто же не знал, что я этим занимаюсь… Я каждое утро вставала в пять сорок пять – потому что ровно без десяти шесть, я выяснила, в наш подъезд приходит почтальон. И бежала к почтовому ящику. И не знала, как объяснить, куда я иду, если кто-то меня остановит… Представляешь, что бы было, если б Эжен узнал? Или мама?…
   Муж помрачнел еще больше. Настя не выдержала, повысила голос:
   – Сеня, пожалуйста! Скажи мне, в чем дело.
   – Я уже сказал тебе, в чем. Не верится мне, что твои письма имели такую уж чудодейственную силу.
   – А… а что же тогда имело? – растерялась жена.
   – Личные отношения, милочка. Личные отношения, – назидательно произнес муж. – А цидули твои – это так, для отвода глаз…
   Настя почувствовала, что щеки ее запылали.
   – Какие еще личные отношения? – воскликнула она.
   – Вот представь, Настя, я – Генеральный прокурор. И приходит в мой адрес письмишко: мол, прошу помиловать государственного преступника, который и отпечатки свои на ноже оставил, и бриллианты краденые под ванну спрятал. Как ты думаешь, что я – то есть мои заместители на такое письмо ответят?
   Настя молчала. А Сеня, распаляясь, продолжал:
   – А вот то и ответят: идите вы, госпожа просительница, куда подальше с вашими дикими просьбами! И теперь – представим другую ситуацию. Улики против государственного преступника – все те же, но просить за него приходит молодая красавица. Краснеет, смущается, умоляет…
   – Довольно, Сеня. Я все поняла, – жестко сказала Настя. Она встала из-за стола и презрительно добавила: – Ты просто пьян. Пойди, проспись. – И усмехнулась презрительно: – Да, слабоваты на голову современные кооператоры. И коньяка-то выпьют чуть – а белая горячка уже начинается.

***

   «Танго, пожалуй, было лишним, – думала Настя. – А впрочем – чего такого? Танцевали мы целомудренно, под бдительным оком коллег. Секретарша, правда, приревновала, скалилась, как мегера. Да и бог с ней. Пусть себе злится. Что я, виновата, что ли, что Иваныч пригласил меня?»
   Она возвращалась домой после издательской пьянки. Праздновали день рождения шефа, Андрея Ивановича.
   Главный редактор не поскупился и свое сорокалетие обставил масштабно. И шампанское без ограничений, и праздничный торт, сделанный по спецзаказу в кулинарии ресторана «Прага» (торт был настолько огромен, что сотрудники на полном серьезе поговаривали, что внутри его – как в американских фильмах – прячется голая стриптизерша).
   Настя с удовольствием провеселилась до самого конца празднества. Что ни говори – коллектив, не считая вредную секретаршу, у них неплохой, и шампанское – вкусное, а шеф с его не по-начальственному робкими комплиментами – вообще просто душка… Ушла она только тогда, когда совсем уж перепившие коллеги начали сбиваться в парочки и запираться по кабинетам.
   «И что я раньше отрывалась от компании? – удивлялась она. – Уходила чуть ни в восемь часов? И оправдывалась перед коллегами: муж у меня, понимаешь ли. И ребенок. Да у нас у всех – и мужья, и дети! Но все веселятся. А детей на один вечер поручают тем же мужьям. Или бабушкам».
   Правда, просить Сеньку, чтобы он забрал Николеньку из детского сада, Настя не стала. Охота была слушать нытье, что «у тебя – гулянки, а у меня – бизнес, и по садикам мне ходить некогда». А вот мама согласилась с удовольствием – и уже сообщила: внука она забрала, все нормально, только Николенька потребовал зайти в кафе-мороженое и убедил бабушку, «что сто граммов для него вообще не порция, ему родители по триста съедать разрешают».
   – Я ему на всякий случай перед сном чая с малиной дала, – оправдалась Ирина Егоровна.
   – Да все в порядке, мамуль, – легкомысленно сказала Настя. – Ну что, заехать к тебе, или?…
   – Куда ты поедешь? – заворчала мама. – Уже начало двенадцатого. Николенька спит… Я его сама завтра в садик отведу. А ты давай домой езжай. Нечего ночами одной шляться.
   Вот так и вышел у Насти совсем нетипичный вечер. Ни сынули, ни домашних хлопот. Вернулась почти в полночь – и, говоря интеллигентно, – «слегка навеселе». А если совсем уж откровенно – то в машине, по пути домой, ее даже подташнивало, пришлось полностью открыть окно, и таксист ворчал, что она выстудит ему всю машину.
   Окна их квартиры не светились. Сеня, значит, опять на своих «деловых встречах». «Ну и отлично! – порадовалась Настя. Сейчас кофейных зерен пожую, зубы почищу – и сразу спать. Сенька запаха и не учует… Хотя если и учует – с какой, интересно, радости мне от него секретиться? Он и сам всегда поздно приходит, и спиртным от него вечно несет… Но им, мужикам, почему-то это позволено. А нам, девушкам, – полагается стесняться».
   Поднимаясь в лифте, Настя мурлыкала бессмертную «Yesterday». Выходило, кажется, довольно фальшиво – ну и не беда. Когда Сеня свои «шаланды, полные кефали» поет, под окном вообще коты кричать начинают.
   Лифт остановился. «Oh, I believe in Yesterday», – закончила руладу Настя и полезла в сумочку за ключом. Однако дверь распахнулась сама. На пороге стоял Сеня. Как всегда, уставший и бледный. Но, кажется, трезвый.
   Настя не ожидала его увидеть – инстинктивно даже отступила. Пробормотала:
   – Ой, ты дома? А я снизу смотрела – вроде окна темные…
   – Задремал, – коротко объяснил Сеня. И демонстративно повел носом: – М-да, барышня. Несет от вас – как от портового грузчика.
   – Т-только шампанское, – машинально оправдалась Настя. – У нас в офисе вечеринка была…
   Она проскользнула в квартиру и тут же перешла от обороны к атаке:
   – А ты, никак, сегодня трезвый? Неужто ни капли? Ну точно – медведь в лесу сдох.
   – Зато ты за двоих постаралась, – беззлобно отбился Сеня. – И сомневаюсь я, что только шампанским ограничилась. Чую отчетливый водочный запах.
   – Не исключаю, – легко согласилась Настя. – У нас в издательстве народ коварный. Может, кто в шампанское водки подлил.
   – А Николенька где? – нахмурился Сеня.
   – У матери. И ужин есть, и рубашку тебе я еще вчера погладила. Так что не ворчи. Давай лучше еще шампанского выпьем. При свечах.
   – Да хватит тебе уже шампанского, – проворчал Сеня.
   – Тогда – море любви! – предложила Настя. – Согласна – без шампанского. – И потянулась обниматься.
   Сеня на ее объятия ответил неохотно. Чмокнул в висок и отстранился.
   – Ну, Сеня-а… – обиженно протянула Настя.
   Только-только ей начало казаться, что между ними все по-прежнему. Когда и ворчание, и претензии, и подколки на самом деле не всерьез, а так, для поддержания беседы.
   – Давай лучше чаю выпьем, – сказал Сеня. – Я и торт купил.
   Эх, не нравятся ей эти торты. Не иначе – нашкодил и теперь будет тортом грех замаливать. Но вслух она сказала:
   – Чаю – так чаю. Только ты сам и заваривай, и торт режь. А я сегодня буду лениться.
   «М-да, нужно срочно трезветь. Кажется, Сенька очередную разборку затевает. Что за жизнь настала в последнее время? Если встречаемся с ним – обязательно скандал».
   Против воли вспомнился босс – самый, как говорили, бесконфликтный и милый человек во всем издательстве…
   Но Настя тут же изгнала из головы непрошеный образ – умные карие глаза шефа. Ей начальника и на работе хватает. А в кругу семьи о нем думать нечего.
   У нее муж есть. Любимый. Пока любимый…
   – Ух ты, «Птичье молоко»! – воскликнула она, увидев коробку. И про себя добавила: «Только маленькое. Издательский торт, наверно, раз в сто больше был». – Ты и чаю индийского купил? Вот молодец! А то меня тошнит уже от этого грузинского варева…
   «По полной программе семейное чаепитие обставил. „И „Птичье молоко“. И чай „со слоном“… Не иначе назревает что-то нехорошее. А ну как сейчас скажет: «Извини, Анастасия, но я встретил другую!“»
   Настя изо всех сил старалась не ревновать Сеню. Ни в чем его не подозревать… Но сегодня, когда муж упорно избегал ее взгляда, так и тянуло думать нехорошее…
   «Эх, надо было мне настоять, чтобы он секретаршу сменил, – вздохнула про себя Настя. – А то видела я, как она в него своими глазками безресничными стреляет. Впрочем, роман с секретаршей – это примитивно. Скорее всего – это какая-то пациентка. Которая счастливо излечилась от смертельной болезни и обратила все фибры души на своего избавителя…»
   – Настя, не знаю, как и сказать… – между тем произнес Сеня.
   Внутри у нее все обмерло, а муж продолжил:
   – В общем, я не хотел тебе говорить, только другого выхода нет. Надеюсь, что ты меня поймешь… И простишь.
   Она машинально положила в рот кусочек торта и даже не почувствовала вкуса. Спросила ледяным тоном:
   – Ну, что ты замолк? Продолжай!
   Настя тщетно пыталась поймать Сенин взгляд – муж упорно глядел в пол.
   – В общем… – Сенин голос сорвался. – У меня большие неприятности. Наш «Катран-мед» – хотят закрыть.
   – Ф-фу, – Настя не удержалась от облегченного вздоха. – И всего-то?
   – Всего-то? – вскинулся муж. – Всего-то?!! Ты только это можешь сказать?
   – Ну, мне, конечно, очень жаль, – пробормотала она.
   И вызвала этой фразой новую бурю негодования:
   – Ах, тебе жаль? Кто-то хочет уничтожить дело моей жизни – а тебе просто жаль?!
   «Неправильное ты выбрал дело своей жизни. Твой талант – это хлесткие фельетоны, блестящие интервью и берущие за душу очерки. А вовсе не дурацкий „Катран-мед“!» – подумала Настя. И терпеливо сказала:
   – Хорошо. Расскажи мне, что случилось.
   И Сеня, в досаде отодвинув тарелку с тортом и забыв про свой чай, рассказал ей все. Про бесконечные проверки. Про то, что в бухгалтерии замкнуло проводку, очень кстати, как раз накануне комиссии из Минздрава – и все документы сгорели, а чиновники говорят, что раз никаких бумаг нет – значит, дело у них нечисто. Про то, что родственники погибших пациентов подали на «Катран-мед» коллективный иск в городской суд…
   – Мы с Тау долго ломали голову – и теперь не сомневаемся. Кто-то очень хочет, чтобы «Катран-мед» – закрыли. А у нас только появились первые результаты, Тау готовит подборку по контрольной группе… Показатели – даже лучше, чем у деда, почти восемьдесят процентов стойкой ремиссии.
   «Врет все твой Тау», – подумала Настя. И уточнила:
   – Неужели правда – восемьдесят? Четверо из пяти больных раком выздоравливают?
   – Ну, не совсем выздоравливают, – неохотно признал Сеня. – Но о ремиссии говорят даже в том случае, если рост опухоли просто прекратился. Или, хотя бы, – замедлился.
   – То есть пока они пьют твой катран – у них все в порядке. А когда перестают – опухоль начнает расти снова? – уточнила Настя. – Зависимость типа наркотической?
   Непонятно, зачем она это сказала? Специально, что ли, чтобы Сеньку обидеть? Ведь прекрасно же знает, что ее мать, Ирина Егоровна, катрановое снадобье уже давно не пьет – и опухоль у нее, слава Создателю, не проявляется.
   – Зачем ты так говоришь? – тихо спросил ее Сеня.
   Глаза его смотрели жалобно. Настя давно не видела мужа таким – будто побитая собака. Привыкла уже, что взгляд его цепок, а губы вечно сложены в твердую, чуть презрительную ухмылку.
   «Ну прости меня, Сеня!» – покаянно подумала Настя. И уже рот открыла, чтобы извиниться, – как перед глазами вдруг всплыли: все обиды, которые в последнее время наносил ей Сеня. Все его едкие реплики. Злые комментарии. И апофеозом – последняя претензия: что она, Настя, с кем-то спала, для того, чтобы его уголовное дело пересмотрели.
   «Значит, ему меня обижать можно! А мне его нельзя? Ляпнешь что-нибудь, не подумав, – и тут же с повинной нужно бросаться? А Сеня – много он извинялся? После того, как мне гадости говорил?»
   И Настя сухо сказала:
   – Я, Сеня, конечно, не утверждаю, что от катрана твоего – нет никакого толка. Все-таки мамин пример перед глазами, да и вы в вашем «Катран-меде» кого-то наверняка вылечили. Но все равно: это очень сомнительно… И, врать не буду, – я не расстроюсь, если кооператив ваш закроют. Я тебе давно говорила: нельзя лечить людей неапробированным лекарством. Нельзя ничего им обещать – если вы и сами толком не знаете, как действует этот катран. А вдруг от него и правда возникает зависимость? Или, например, через несколько лет лекарство даст отдаленные, непредсказуемые последствия? Да с вашим катраном вообще ничего не понятно, – все больше распалялась Настя. – Например, как он на репродукцию влияет? Решит кто-то из ваших пациентов завести детей – и неизвестно еще, что из этого выйдет: вдруг какие-нибудь уроды родятся? Так что мое тебе слово: смирись. Закрывай свой «Катран-мед» к чертовой бабушке.
   Она секунду помедлила и добавила:
   – Ты очень умный, способный, талантливый. Мы с тобой лучше другую фирму откроем. Более перспективную.
   Сеня слушал ее внимательно. Не перебивал. Вступил в разговор только тогда, когда Настя закрыла рот. Саркастически спросил:
   – Долго свою речь репетировала?
   – Экспромт, – пожала плечами Настя.
   Слово «экспромт» для нее было вроде теста – если получается произнести его без запинки, значит, алкоголь уже выветрился.
   Сейчас получилось.
   – Ну а теперь послушай меня. – Сеня уложил локти на стол, впился в нее ледяным взглядом. – Меня не интересует твое мнение. Меня не волнует твоя точка зрения ни о катране, ни о моем кооперативе, ни вообще о моих делах. Твое место здесь последнее.
   Настя от неожиданности даже в лице переменилась. А Сеня припечатал:
   – Что – обидно? Не привыкла быть последней?
   Настя, изо всех сил стараясь говорить спокойно, ответила. И тоже – хлестко, не в бровь, а глаз:
   – А я последней никогда и не была. Это только ты неудачник. Универ не закончил, в тюрьме отсидел, московской прописки до сих пор нет, и даже фирму свою отстоять не можешь.
   Как он с ней – так и она с ним. Хватит уже ему ее ранить. Она тоже не тварь дрожащая. Тоже права имеет. В частности – право голоса.
   – Спасибо, дорогая, – саркастически проговорил Сеня.
   – Всегда пожалуйста!
   – Обласкала. Век помнить буду, – заверил Сеня. – Значит, я неудачник? И, похоже, тебе на меня наплевать?
   – На тебя – ни в коем случае, – быстро сказала Настя. Она поняла, что перегнула палку с «неудачником», и дала обратный ход. – А «Катран-мед»… Да гори он ясным огнем!… Жду не дождусь, когда его закроют.
   – Позиция твоя ясна, – кивнул Сеня. – Впрочем, она ясна уже давно… Значит, помочь ты мне не сможешь. Или не захочешь? – прищурился он.
   – А как я могу тебе помочь? – пожала плечами Настя.
   – Я скажу тебе, как, – быстро ответил он. – Ты же, в отличие от меня, – он горько усмехнулся, – университет закончила. И друзей-однокурсничков у тебя полно. И поклонники остались, не отрицай. А из них многие хорошую карьеру делают…
   – И что дальше?
   – А то. Сама бы могла догадаться. Нужно узнать, кто под наш «Катран-мед» копает. И желательно – дезавуировать того, кто это делает.
   – Дезавуировать? – прищурилась Настя. – Это что значит?
   – Это значит – уничтожить, – твердо сказал Сеня.
   – Нет, – покачала головой Настя. – На меня ты тут не рассчитывай.
   – Почему?
   – Потому. Сам же сказал: тебе моя позиция ясна. Ну, не знаю, насколько ясна, но пойми: лично тебе я готова помочь всегда. А судьба «Катран-меда» меня не интересует.
   – Но ведь «Катран-мед» – это я и есть!
   – Нет. Ничего подобного. Ты – умный, добрый, порядочный человек. А «Катран-мед» – это шарашкина контора, которая наживается на людском горе.
   – Ты не права, Настя, – спокойно сказал Сеня.
   Она твердо выдержала его взгляд и ответила:
   – Может быть, я не права. Но помогать тебе в этом я не буду.
   Не удержалась и добавила:
   – Один раз уже помогла…
   – И что? – вскинулся он.
   – А то!… – припечатала она. – Когда ты из лагерей вышел, весь был такой бархатный-ласковый, грубого слова от тебя не услышишь. «Ах, Настенька! Ух, мое солнышко!…» А теперь… Теперь мне всякие гадости говоришь. Подозреваешь меня неизвестно в чем. Да тебе-то какое дело, на каком основании тебя освободили?… Главное – что ты вышел. Живой, здоровый, несломленный.
   – А что, мои гадости – правда? – Сеня скривил рот в едкой ухмылке. – Что, все-таки я угадал? И преступника отпустили только потому, что его заступница переспала с важной шишкой из прокуратуры?
   Настя встала. Выдержала паузу. Что ж. Свое решение она приняла.
   И очень надеялась, что это правильное решение.
   – Если быть точной, – вздохнула она, – переспала я с заместителем Генерального прокурора. Он принял твою историю близко к сердцу, захотел услышать о ней во всех деталях. И однажды пригласил меня на дачу.
   Сеня судорожно вцепился в кромку стола.
   – Дачка у него оказалась очень даже ничего. Да и сам он неплох. Немолод, конечно, но еще силен. – Настя улыбнулась, словно от приятных воспоминаний. – Ну, соответственно, и я ему тоже понравилась. И история твоя тронула его так, что уже через месяц твою апелляцию удовлетворили… Ну что, Сеня? Ты доволен? Расколол меня? Добился правды? Сейчас орать начнешь, что не желаешь жить со шлюхой?
   Настя схватила свою сумочку и крикнула уже из коридора:
   – Все, можешь меня не провожать. Я ухожу. Вещи – свои и Колькины – заберу завтра. Чао, бамбино. Счастья тебе – с твоими катранами!

***

   Настя думала, что мать запляшет от радости. Еще бы! Сбылась мечта всей ее жизни!
   Прямо с порога Настя заявила: «Я ушла от Сени!»
   И сделала эффектную паузу.
   А Ирина Егоровна, вопреки ожиданиям, восторгов не выказала. Даже не сказала: «Я рада, что ты вернулась».
   «Не поймешь ее, – думала Настя. – То мечтала, чтобы Сенька в тартарары провалился, а когда своего добилась – тоже нехорошо. Жилплощади ей, что ли, жалко? Боится, что мы мешать ей будем?»
   Впрочем, мысли насчет квартиры Настя быстро отмела. Если Ирина Егоровна и была недовольна их с Коленькой вторжением – то держала свои мысли при себе.
   Настя немедленно получила в полное и безраздельное владение свою бывшую комнату, комплект ключей от квартиры и обязанность хотя бы два раза в неделю мыть посуду, а также следить, чтобы мусорное ведро не заванивалось.
   – Я буду следить, а Колюня – выносить, – предложила Настя.
   – Не буду, – тут же захныкал сын. – В помойном ведре крысы живут!
   – Что за ерунду ты несешь? – возмутилась Настя. – Нет там никаких крыс! А выносить ведро – это мужская обязанность. У нас же в доме нет других мужчин, кроме тебя.
   Но Ирина Егоровна немедленно вступилась за внука:
   – Он, конечно, мужчина… но пока маленький. Мы ему лучше другую работу дадим. Будешь, Коля, мороженое с шоколадом перемешивать?
   Николенька с восторгом согласился, а Настя только головой покачала – кажется, ее сын вьет из бабушки не то что веревки, а самые что ни на есть толстенные канаты.
   Ирина Егоровна как на внука посмотрит – так сразу засияет. И неприкрыто радуется ему – явно больше, чем дочери. Даже поселила Николеньку в комнате, смежной со своей спальней: «Чтобы рядом быть. Я ему стану на ночь сказки рассказывать. И укрывать, если он разметается». Настя тут же вспомнила, как та же Ирина Егоровна – в ее, Настином, детстве – возмущалась, если рядом с маминой спальней бывал хоть малейший шум. А теперь она согласилась спать по соседству с ребенком – озорником, крикуном и любителем с грохотом покатать по полу машинки. И даже больше того: она играла с ним в машинки! И очень похоже имитировала вой милицейских сирен…
   «Еще чуть-чуть – и я ревновать начну, – думала Настя. – Не ребенок, а прямо царь и бог какой-то. Тиран семьи!»
   Показывают по ящику кино – а бабушка без всякой жалости переключает программу на Хрюшу со Степашкой. А когда в доме появляются шоколадные конфеты (в последнее время доставать их становилось все труднее), бабушка обязательно говорит: «Это для Николая. А нам с тобой, Настя, – „Коровки“».
   От тягучих «Коровок» у Насти болели зубы – но с матерью она не спорила. Давно уже поняла: если Ирина Егоровна что решила – ее ни на дюйм не сдвинешь. А шоколадные конфеты можно элементарно похищать – как в детстве. Чем не приключение: солидная замужняя женщина, редактор в крупном издательстве, крадется ночью на кухню и воровато открывает холодильник…
   Настины дела в издательстве шли неплохо. Она с удивлением обнаружила, что отсутствие мужа на карьере сказывается очень даже благотворно. Во-первых, ей теперь не надо спешить домой – из садика Николеньку забирает мама, ужины тоже готовит она, да и с воспитанием внука справляется прекрасно. В голове у Насти, соответственно, появилось гораздо больше умных, полезных для работы идей. Вместо того чтобы размышлять, что приготовить Сеньке и сыну и где достать Николеньке новый костюмчик, Настя теперь думает, как лучше организовать работу с авторами, а то и на более смелые идеи замахивается. Размышляет, например, о высоком. О перспективных планах. О том, на какую, говоря красиво, стезю встать их издательству в свете идущих в стране перемен.
   Идей в голове роилось много, и уже не раз Настя подумывала поделиться ими с начальником. Но каждый раз ее что-то останавливало. Да и мама – с ней Настя теперь частенько советовалась – сказала: «У нас в министерстве всегда ценили не балаболов, а тех, кто предлагал что-то конкретное. Со всеми выкладками и расчетами. Так что сначала все просчитай – а потом уже иди к шефу».
   «Разумно», – оценила Настя и решила не спешить. Продолжала генерировать идеи. И тешила себя надеждой, что скоро заявит о себе не просто как о толковом исполнителе, а…
   Ну и конечно, как только Настя избавилась от мужа (пусть не навсегда, пусть на время!), сразу и в сердце место освободилось для всяких мелких радостей. Приносит, к примеру, автор цветы с конфетами, припадает к ручке – и смущаться уже не надо, она женщина свободная, вполне может принимать невинные ухаживания.
   Теперь Настя с удовольствием болтала с издательским шофером, покуривала с симпатичным редактором-практикантом и, конечно, стала чаще улыбаться шефу – главному редактору Андрею Ивановичу. Она решительно не понимала, почему коллеги так страшатся вызова к нему «на ковер». Сама Настя ходила в кабинет к начальнику с удовольствием – он никогда ее не распекал и безапелляционных приказов не отдавал. Только советовался – как с равной. И ей очень хотелось сделать что-то такое, чтобы шеф не просто ее похвалил, а пришел бы от ее действий в полный восторг.
   И вот однажды Настя встретилась с однокурсницей. Встретилась далеко не случайно. Сорока принесла на хвосте – однокурсница эта, Наташка, тоже вроде занимается изданием книг. Только не в государственном издательстве, как Настя. Напротив: бизнес у Наташки – частный.
   В универе они с Натальей вроде бы никогда особенно не дружили – «привет» да «пока». А тут Наташка, увидев Настю, просияла. И немедленно потащила ее в бар «Москва» – вспоминать, как спихивали скучнейший «тыр-пыр» (теорию и практику советской партийной печати)… Как, прячась от преподов, пили «Жигулевское» и «андроповку» у памятника Ломоносову…
   Когда перемололи косточки всем общим знакомым, Наташка спросила:
   – Ну а где ты сейчас? Работаешь?
   – Конечно, работаю, – небрежно сказала Настя. – В издательстве, редактором.
   – Прикольно, – оценила Наташка. И, приняв таинственный вид, добавила: – Может, мы скоро коллегами будем.
   Настя, конечно, потребовала немедленных объяснений. И Наталья поведала:
   – У меня приятель есть… В плане любви – ничего серьезного… Так, для здоровья… Он в нашей УПЛ работает. Ну, помнишь, на задах факультета такой курятник, наша учебно-полиграфическая лаборатория? Митя там наборщик. Должность, конечно, низовая – но кое-какие возможности есть, тем более что их начальник после пяти в типографии не появляется… Сечешь фишку?
   – Пока не секу, – честно призналась Настя.
   – Ну, у Мити доступ есть ко всем этим линотипам, а бумагу в разумных количествах доставать ему несложно…
   – «Левые» тиражи гоните? – догадалась Настя. – Так это же уголовное дело!
   – Ну, прямо сразу уголовное, – обиделась Наташка. – И потом – мы пока еще ничего не гоним. Так только, обдумываем. Пришла тут нам в голову одна чумовая идейка…
   Наташка сунулась в сумку и продемонстрировала Насте полуслепую рукопись. На обложке красовалось: «Как стать сексуальной женщиной». Настя брезгливо перелистнула титульный лист. Профессиональным взглядом просмотрела странички. Приговор вынесла быстро:
   – Фу. Порнография.
   – Конечно, порнография, – легко согласилась Наташка. – Хотя, если уж соблюдать, как нас учили на факе, точность формулировок, то порнография – это описание полового акта в деталях. А это – скорее инструкция, как вести себя в постели. Чтобы получить максимальное удовольствие.
   – «Офицерская поза» делает худеньким женщинам очень большое наслаждение», – процитировала Настя и фыркнула. – Ну и переводчик у этой книжонки! Мы бы такого с порога выгнали.
   – А перевод тут никого не волнует, – серьезно сказала подруга, – лишь бы понятно было, что это за «офицерская поза». Я, между прочим, даже социологический опрос провела, среди знакомых. Больше половины об этой позе и не слыхали. С «наездницей» путают.
   Наташка отхлебнула коктейль, закурила:
   – Я даже знаю, где эти книжки продавать можно. У метро «Октябрьская», в переходе. Ты была там, видела, что творится?
   Настя кивнула. В переходе, на ее взгляд, творился полный бардак. Плотными рядами сидели потрепанные дяденьки с тетеньками. Зазывно кричали: «Свежие новости! Первые в стране независимые газеты! „Балтийское время“, „Ригас Баллс“!» Громкие голоса отражались от низких потолков и плавали по переходу гулким эхом.
   Наташка продолжала:
   – Так вот. Вся эта торговля, естественно, незаконна. Но откуда-то сверху, видно, есть указание: не разгонять. Гласность, понимаешь ли. Перестройка. Новое мышление. Потому этот рыночек никто не трогает. Мильтонам немножко отстегиваешь – и всех забот.
   – Какой вы хотите сделать тираж? – деловито спросила Настя.
   Решение она уже приняла.
   – Да мы бы хоть двадцать тысяч сделали, – жалобно сказала подруга. – Только с деньгами проблема. Бумага же нужна… Скрепки… А у нас пока только на пятьсот экземпляров денег хватает. И Митя говорит, из-за такой малости и огород нечего городить…
   – Двадцать тысяч тиража – рискованно, – возразила Настя. – Очень. Во-первых, вдруг этот рынок на «Октябрьской» разгонят – и где тогда продавать? В «Книжный мир» на Кирова нести?… Во-вторых, где хранить? В типографии же тираж не оставишь? А в квартире столько и не поместится.
   – А сколько, ты считаешь, можно напечатать? – Наташка тут же приняла подобострастный вид.
   – Тысяч пять, на мой взгляд, – самый лучший вариант.
   – Заметано, – мгновенно согласилась Наташка. – Себестоимость книжки – рубль. Так что если ты внесешь пять штук «деревянными», то через месяц получишь семь.
   – Себестоимость такой, – Настя сделала презрительный жест, – филькиной грамоты – максимум семьдесят копеек. А продавать вы их будете по пятерке, не меньше. Так что с меня не пять тысяч, а три тысячи пятьсот. Ну а платить вы мне будете… по рублю сверху с каждого проданного экземпляра.
   Наташка посмотрела на подругу уважительно:
   – А ты, Капитонова, оказывается, капиталистка… У Сеньки, что ли, научилась?
   – При чем тут Сенька? – тут же ощетинилась Настя.
   – Ну как же, об его «Катран-меде» вся Москва говорит… Слухи ходят, что он себе «Мерседес» уже купил!
   – Какой там «Мерседес»! – отмахнулась Настя. От слова «катран» у нее немедленно начиналась ломота в зубах. А когда называли Сенькино имя – то еще и мигрень… – Сеня здесь совершенно ни при чем, – строго сказала она. – У него свой бизнес, у меня – свой. И средства я, к твоему сведению, в твое предприятие буду вкладывать свои… Ну, допивай… Уговорила. Вступаю к вам в долю. Моя сберкасса как раз тут, на Горького…
 
   О своей афере – а иначе «Сексуальную женщину» и назвать было нельзя – Настя не рассказала никому. Ни маме, ни коллегам в издательстве, ни тем более Сеньке. Впрочем, Сенька ей и не звонил – ни разу с тех пор, как она ушла от него. Настя старательно делала вид, что ей это безразлично и что она совсем не обижается. И ее нисколько не задевает, что муж даже не пытается войти с ней в контакт.
   Сенька встречался только с Николенькой. Забирал его из детского садика, вел в кафе-мороженое, в театр или цирк… А «сдавал» сына даже не Насте, а Ирине Егоровне.
   По идее, надо бы ей с Сенькой как-то столкнуться. Подкараулить его, когда он ведет Николеньку к ним, на Большую Бронную. Встретиться – вроде случайно. Поболтать – ни о чем, прощупать почву…
   Настя не хотела себе признаваться, но она скучала по Сеньке. Ей не хватало его анекдотов, его объятий и даже фальшиво исполняемых «шаланд с кефалями»… Но вешаться ему на шею? Специально набиваться на встречу? Где-то караулить? Нет, ни за что. Захочет – найдет ее сам. «Я даже дома появляться не буду, когда он Колю приводит, – распаляла себя Настя. – Чтобы не подумал, что жду его!»
   И действительно – бывала она дома все реже и реже. То в издательстве задерживалась – работать с рукописями куда удобнее в тишине офиса, чем дома, под бормотанье телевизора и грохот Николенькиных машинок. То в кино выбиралась. Или же приезжала в эмгэушную типографию, где они с Наташкой пили пиво и наблюдали, как допотопные линотипы выплевывают тираж «Сексуальной женщины». Когда пиво кончалось, они присоединялись к подсобникам. Вместе с ними работали фальцовщиками – перегибали листы с текстом, превращая разрозненные странички в единую книгу. Удивительно, но у профессиональных фальцовщиков – никчемных алкашей – работа шла куда быстрее, чем у них, особ с высшим образованием…
   Когда тираж был готов, Настя начала ездить на «Октябрьскую», где Наташка перекрикивала всех газетных торговцев: «Уникальное издание! Хотите изменить свою сексуальную жизнь? Хотите впервые в жизни испытать оргазм?»
   Настя с удовольствием наблюдала, как прохожие вздрагивали, заслышав слова «сексуальный», а тем паче «оргазм». Старики ворчали, что кругом разврат, и грозились милицией, молодежь гоготала, дамочки краснели, у мужиков загорались глаза… Но многие – в том числе и грозные старики – подходили к Наташке. С брезгливым интересом разглядывали «Сексуальную женщину». Раскрывали книгу, смущались… и тут же справлялись о цене.
   Первый тираж улетел за пятидневку – по тысяче экземпляров в день. Настя триумфально внесла на сберкнижку восемь с половиной тысяч рублей.
   Наташа со своим линотипщиком немедленно запустили второй тираж. Насте войти в долю больше не предлагали – Наташке теперь и своих средств хватало.
   Настя, впрочем, не обиделась: на этот бизнес у нее действительно нет никаких прав. Вся затея – Наташи и ее любовника, линотипщика Мити, она только деньги дала и полсотни книг сфальцевала. Да и не хотелось ей, по большому счету, участвовать в эпопее с «Сексуальной женщиной». Пусть, Наташка права, это и не порнография, но книжонка мерзкая. После нее так и хочется пойти в душ и соскрести с себя грязь мочалкой…
   А вот идея, пришедшая в голову лично ей… Настя обдумывала ее все чаще и чаще. И наконец отправилась в кабинет к начальнику.
   Начала с места в карьер.
   – Андрей Иванович! Вы видите, что вокруг творится?
   Начальник с наигранным испугом огляделся:
   – Что, Настя? Пожар? Наводнение?
   Его глаза улыбались.
   Настя смутилась:
   – Я… я имею в виду… тенденции. Тенденции в издательском деле. Замечаете, что происходит? У «Октябрьской», например, где газеты продают?
   – О, там теперь не только газеты! – с энтузиазмом подхватил Андрей Иванович. – Слышала про новинку – «Женщина-вамп», кажется?
   – «Как стать сексуальной женщиной», – краснея, поправила его Настя.
   – Только не говори мне, что ты тоже ЭТО купила! – Начальник в притворном ужасе откинулся в кресле.
   Настя сделала небрежный жест плечом – вчера весь вечер репетировала его перед зеркалом:
   – Я этот проект, вообще-то, профинансировала…
   – Что?! – изумился Андрей Иванович. – А ну-ка, рассказывай!
   Настя и рассказала – как учила мама, кратко, но емко. Шеф сидел весь внимание, не перебивал, только головой одобрительно кивал.
   – В общем, проект можно считать успешным, – закончила Настя. – Но участвовать в нем я больше не буду (о том, что ее никто и не приглашает, она умолчала). Во-первых, я не люблю ничего незаконного – а эта «Сексуальная женщина» незаконна по всем статьям. Во-вторых, качество у книжонки – ниже всякой критики. А в-третьих… тема, м-мм… мягко скажем, не самая удачная. Покупатели этой вульгарщиной насытятся быстро. А будущее, на мой взгляд, совсем за другими книгами.
   – Так-так, с этого места поподробней, – оживился шеф. – Какие есть идеи?
   – А вот послушайте! – азартно воскликнула Настя. – Приезжаю я как-то на эту «Октябрьскую». Дело уже к вечеру, Наташа – та девушка, что продавала книги, – сидит вся зеленая. А книг еще три пачки – хорошо бы их допродать, чтобы домой не тащить. Ну, я ее отпустила (вранье, конечно, – Наташка сама сбежала. Сказала, что ее стошнит, если она просидит здесь еще хоть минуту) и встала сама за прилавок. И вот что заметила. Книжка-то вроде написана для женщин. Только покупают ее в основном мужчины. А женщины пролистают – и кривятся. Каждая вторая говорит: «Я-то думала, что это – про любовь…» И уходят… Понимаете, Андрей Иванович? Нужно что-нибудь про любовь продавать!
   – Про высокие чувства? – уточнил шеф.
   – Нет, не про высокие. Высокие и у Пушкина с Тургеневым есть. А народу нужно что-нибудь попроще. Он – красавец, она – служанка. Он – шеф, она – его секретарша! И стр-расти р-роковые…
   – Или: он – главный редактор, а она – просто редактор, – подмигнул ей Андрей Иванович.
   – Чего? – опешила Настя.
   – Ничего, ничего. Шучу, – тут же пошел на попятную, начальник. – Что ж. Молодец, Анастасия. Никогда не сомневался, что ты пойдешь далеко. Рад, что не ошибся. А насчет, как ты говоришь, р-роковых стр-растей, вот, смотри, – он протянул ей рукопись.
   «В объятиях страсти», – прочитала Настя на титульном листе.
   – Просмотри, – попросил Андрей Иванович. – А к вечеру зайдешь, расскажешь про впечатление. И перспективы…
   «Саманта почувствовала на своей спине угольки его глаз. Жар полоснул по бедрам, спустился ниже и вспыхнул ярким костром…»
   Просматривать рукописи Настя научилась быстро. Не прошло и десяти минут, как она вычленила фабулу: Саманта, официантка из ресторана, влюбляется в постоянного клиента – богача и плейбоя. Тот видит ее интерес и на протяжении всей книжки пытается затащить девушку в постель. Но Саманта понимает – как только мужчина ее мечты добьется секса, он сразу потеряет к ней интерес… Потому ведет себя строго. И после многочисленных неудачных попыток плейбой смиряется и предлагает официантке руку и сердце.
   – Безграмотный вариант «Унесенных ветром», – вынесла Настя свой вердикт во время второго визита к шефу. – Написано, конечно, ужасно. Но развязка – там, где про кольцо с бриллиантом, – просто слезу вышибает… Мне кажется, это будут покупать…
   – Мне тоже так кажется, – кивнул шеф. – А уж после того, как ты этот текст причешешь… покупатели просто в очередь выстроятся!
   Опять он над ней подшучивает! Настя уже приготовилась нарушить субординацию и сказать начальнику что-то гневное, да только взглянула в его глаза – мягкие, ласковые – и промолчала.
   – Забирай рукопись, – велел Андрей Иванович. – За неделю управишься?
   – Конечно! – с энтузиазмом воскликнула Настя. – Прямо сегодня начну!
   Начальник взглянул на часы и возразил:
   – Нет. Не сегодня.
   – Подумаешь, шесть часов! Вечером – самая работа!
   – Не сегодня, – повторил Андрей Иванович и поднялся из-за стола. – Поехали ужинать. Я заказал столик в «Праге».
   Настя – она тоже уже поднялась – с размаху плюхнулась обратно в гостевое кресло. И глупо спросила:
   – Что?
   – Мы с тобой сейчас поедем в «Прагу», – терпеливо повторил Андрей Иванович. – Пока будем есть, обсудим все детали. И выпьем шампанского за успех нашего предприятия.
   – Но… – Настя чувствовала, что неумолимо краснеет. – Вы же не…
   – Какой же вы еще ребенок, это просто разрывает мне сердце! – ухмыльнулся Андрей Иванович.
   – Цитата из «Унесенных ветром», – машинально пробормотала Настя.
   – Совершенно верно, – улыбнулся шеф. Погасил улыбку и добавил уже серьезно: – Нет, Настя. Приставать к тебе я не буду. Подожду, пока ты сама приникнешь к моей груди. – Он снова улыбнулся. – Если использовать лексику наших новых романов.
   – Вы думаете, приникну? – лукаво улыбнулась она.
   – Конечно, – твердо ответил Андрей Иванович.

Зима 1991-го. СССР, Москва

   Арсений в очередной раз убедился: как зыбко все в его жизни. Как непрочно. Еще неделю назад у него было все: работа, деньги, дом, семья, сын.
   Теперь – ни работы, ни жены, ни сына. Остались только деньги.
   Но кому они нужны, эти деньги! Здесь, в СССР?! Что на них можно купить?! Ни квартиры, ни дома, ни машины, ни шмоток. Ни даже еды нормальной.
   И, уж конечно же, нигде и ни за какие деньги не купишь ни уюта, ни ласки, ни семейного счастья. «Can't, – как пели „битлы“, – buy me love».
   С какой-то дикой ностальгией он вспоминал, как почти год назад они переезжали вместе с Николенькой и Настей в эту квартиру…
   Ностальгия и зависть – к самому себе тогдашнему – прямо-таки высасывали душу. Он вспоминал, как они тогда все вместе хохотали, дурачились, строили планы… А потом… Потом понеслось: смертельная болезнь тещи… Гибель Эжена… Дурацкая идея насчет катрана… Их медицинский центр… Пьянки, семейные раздоры… Все понеслось, завихрилось, сломалось… То есть пришло к своему логическому концу.
   Насти у него больше нет. Нет и Николеньки.
   На следующий день после их ссоры Настя, покуда он был на работе в медцентре, собрала свои вещи и съехала. Естественно, она забрала с собой и сына.
   Гадать нечего, куда направилась Настя: конечно же, к мамаше. Больше некуда.
   Съехала – и затаилась. Копит свою обиду, не звонит.
   Ну и он ей звонить тоже не будет… Тем более туда. Куда угодно, может, набрался бы духу и позвонил. Да только не в квартиру на Большую Бронную, где хозяйкой – ненавистная Ирина Егоровна…
   Так что его семейная жизнь, можно сказать, кончилась.
   И на работу в «Катран-мед» Арсений теперь решил не ходить. Надоело. Надоело барахтаться.
   Он позвонил Ваньке Тау. Сказал, что подхватил дикий грипп. Пусть Ванька там самостоятельно разбирается. Со всем: с наездами из Минздрава, пожаром, жалобами, ополоумевшими больными… Все равно ясно: медцентр закроют – не сегодня, так завтра. С этим покончено.
   И навсегда.
   А думать, что будет лично с ним, Арсением, дальше у него сейчас нет ни сил, ни желания.
   Слава богу, не все так безнадежно. Бывали денечки и похуже. Сейчас у него есть крыша над головой. И – деньги.
   А на деньги можно купить водки или вина. И немудрящей закуски: килек в томате, серого хлеба. А в стенке, принадлежащей уехавшему в Америку журналисту Черкасову, полно хороших книг…
   Вот Арсений и валялся на кровати. Читал…
   А у кровати стояла бутылочка кисло-сладкого болгарского вина «Монастырская изба». Он по случаю купил, с небольшой переплатой, целый ящик.
   Пил прямо из горлышка, как ситро в детстве. От вина на душе становилось спокойней. Предательница Настька отъезжала куда-то в глубь сознания, съеживалась, почти растворялась. Боль от обиды и утраты утихала.
   Когда бутылка у кровати пустела, Арсений шел на кухню и открывал новую. Штопор куда-то запропастился, и приходилось проталкивать пробку внутрь – карандашом или пальцем.
   Приходил назад и снова ложился с книжечкой. Взялся было за Хемингуэя – но там слишком много было любви. Слишком напоминало все про Настю и их лучшие дни. Тогда он начал «Обыкновенную историю». В школе он ее не прочитал, а в университете не успел до нее добраться. Гончарова проходили вроде на третьем курсе, а его тогда уже выгнали. Правда, любовь в «Истории…» тоже была – но настолько старинная, словно невзаправдашняя. Вот он и читал, не спеша, Гончарова, попивал винцо. Порой откладывал книжку, засыпал, просыпался…
   Утро, день, вечер и ночь как-то перепутались. Когда хотелось есть – Арсений выходил на кухню, хватал кильки прямо из банки.
   Телефон не звонил. А может, он его отключил? Сеня плохо помнил.
   Нет, наверное, все-таки не отключил, потому что однажды его разбудил телефонный звонок.
   Несмотря на то, что он еле-еле проснулся, Арсению почему-то захотелось снять трубку, услышать человеческий голос.
   Он не спеша встал, поковылял на кухню к аппарату. Пока дошел – телефон прозвонил, наверное, раз сто.
   В квартире стояли сумерки – то ли зимний закат, то ли рассвет. Скорее, пожалуй, закат. Кто же станет звонить на рассвете? Такого, собаку, и пристрелить не жалко – не то что трубку брать.
   Свет он включать не стал. От света сразу же глаза заболят.
   – Алло… – проговорил Арсений в трубку.
   Голос его не слушался. Язык еле ворочался в пересохшем рту. Казалось, он занимает все пространство от зубов до горла.
   – При-иве-ет! – пропела сладенько женщина в трубке.
   Арсений не понял, кто звонит. Знал только одно: это не Настя.
   К сожалению, не Настя.
   Он так и спросил-выдохнул:
   – Кто?
   – Это я-я-а!… – снова пропел кокетливый голос. – Предлагаешь девушке вечную любо-овь, – посмеялся голос, – а сам в кусты?…
   – Не нужна мне… никакая любовь… – пробурчал он. Столь длинная фраза далась ему с громадным трудом.
   – А мне нужна! – кокетливо засмеялась девица, и тут только Арсений наконец узнал, кто это. Это была Милка.
   – Милка, ты? – прохрипел он.
   – Слава богу! Ну наконец-то догадался! Штирлиц!… – развеселилась она.
   – Чего… звонишь… – выдохнул он. После этой фразы сил у него совсем не оставалось, губы и язык распухли, и дико захотелось пить.
   – Повидаться я с тобой хочу, – напрямик, весело провозгласила Милка. – У меня есть кое-что для тебя интере-есненькое… Давай, приглашай меня скорее в гости!…
   Он молчал.
   – Только не надо врать, что ты не один, – продолжала, посмеиваясь, Милка. – Я знаю: ты – один.
   – Откуда?
   – Разведка донесла… Ну, давай, диктуй мне адрес.
   – Я… – пробормотал он. – Я слегка не в форме… Не до тебя…
   – А мы тебя приведем в форму, – с задорными сексуальными интонациями пропела Милка. – Ну, давай, давай адрес!… Я тебе вку-усненького привезу-у…
   «Какого черта? – подумал Арсений. – Какого черта она набивается?»
   А потом вдруг возникла дрянная мыслишка: «А почему бы, собственно, нет? Почему бы не доказать Настюхе: свет клином на ней не сошелся? Почему бы и не Милка?… Наконец-то. Раз она сама набивается!»
   – Ну, пиши… – ухмыльнулся он. Продиктовал адрес. Объяснить Милене, как дойти от метро, было выше его сил.
   – Ну ладно. Жди, – пропела Милка. – Часиков в восемь к тебе приеду. Расскажу тебе кое-что.
   – А щас…
   – Что?
   – Времени сколько? – прохрипел он.
   Она расхохоталась.
   – А день какой, помнишь?
   Честно говоря, он и дня-то не помнил. Что февраль, помнил точно. Где-то конец февраля. А может, уже и март наступил?
   – Сейчас четверть шестого, – смилостивилась наконец Милка. – Если тебе интересно: вечера. То есть: семнадцать – пятнадцать. А в восемь, или в двадцать ноль-ноль я буду у тебя. Запомнил? Запиши, а то забудешь!…
   И она расхохоталась и положила трубку.

   У Насти был секретный телефон медцентра – этого несчастного «Катран-меда». Его никогда не давали никаким больным и родственникам. По нему всегда отвечали или Сеня, или его верный партнер Ваня Тау.
   Сенька не появлялся там вот уже целую неделю. Его молчание ее всерьез задело. Она ушла от него – а ему как будто того и надо. Даже перестал интересоваться, как они там с Николенькой. А вдруг им нужно что? Или они заболели?…
   Конечно, Настя понимала: во время последнего разговора с ним она была не права. Наговорила сгоряча лишку.
   Много лишнего она наговорила. Но ведь он-то сам!… Он-то еще более не прав! И теперь… Теперь он мог бы… Нет, конечно, не извиниться – этого от Сеньки не дождешься, слишком гордый! – но хотя бы сделать какие-то шаги навстречу…
   «А может, с Арсением случилось что?» – думала Настя. Заболел? Или обиделся на нее настолько сильно, что решил порвать с ней совсем? Без всяких дополнительных объяснений, ссор, выяснения отношений?…
   При мысли, что она, быть может, никогда в жизни больше не увидит Арсения, Настя почувствовала дурноту.
   «Нет!! Я не могу так просто с ним расстаться! Не могу!»
 
   …Настя засиделась в издательстве. Корпела над очередной рукописью. Все коллеги давно ушли. Уехал и босс – Андрей Иванович.
   Она решительно придвинула к себе телефон.
   «Наверняка Сенька на работе, – подумала она. – У него ведь там, в „Катран-меде“, неприятности. Да еще какие!… А я-то, я!… – стала она вдруг корить саму себя. – Мало того, что ничем ему в сложный момент не помогла, – даже добрым словом не поддержала!… Наоборот, постаралась еще сильней его унизить. Да что там унизить – растоптать!… Бедный мой Сенька!… – запоздало пожалела она. – Но и он-то тоже хорош! С его вечными пьянками, с постоянным домашним недовольством, выяснением, блин, каких-то отношений!… Как будто он не понимает, дурак, что я люблю (и любила!) – только его!…»
   Телефон медцентра – пусть даже секретный – долго был занят.
   Настя набирала номер раз, другой, третий…
   «Наверное, больные все-таки номер прознали… Или Сенька кому-то названивает… Кому-нибудь из чиновников… Пытается свой кооператив спасти…»
   Наконец, раза с десятого, ей ответили. Недовольный мужской голос буркнул:
   – Алло!
   Голос был не Сенькин. Не сразу, но Настя узнала его: это был Ваня Тау. Она лично с ним незнакома, но по телефону говорила много раз.
   – Арсения можно? – спросила она и сама подивилась: как искательно, несмело прозвучал ее голос.
   – А кто это говорит? – резко бросил Тау.
   – Это… Это его… – Настя на секунду задумалась: может ли она, тем более сейчас, именоваться Сениной женой, и поправилась: – Это звонит Настя.
   В ответ хмыкнули:
   – Ах, это Настя!… – В голосе Тау Насте послышалась то ли насмешка, то ли презрение. А затем он с затаенным торжеством отрезал: – Арсения нет.
   – А где он?
   – Да ведь он же болеет, – хмыкнул Тау. – Я думал, он дома. С вами.
   – Спасибо, – пробормотала Настя и во избежание каких бы то ни было расспросов повесила трубку.
   И тут же, не раздумывая, набрала их домашний номер.

   После звонка Милки Сене больше всего хотелось закрыть дверь на засов, отключить телефон и опять плюхнуться в постель. Голова была пустой и тяжелой, как немытый котел из-под тюремной перловки.
   Однако он сделал над собой усилие – отправился в ванную.
   Залез в душ. Под струями воды – горячей, холодной, потом обжигающе горячей, затем пронзительно холодной – стал смывать с себя пот и похмелье.
   Приходил в чувство. Мылил и драил себя мочалкой. Оглаживая свое тело – несмотря на полное отсутствие спорта в его жизни, крепкое, мускулистое – думал: «Да и черт с ней, с Настей!… Ушла – так ушла. Тоже мне, цаца. Проживу и без нее. Раз она такая наглая и гордая… Мне двадцать шесть лет. Я здоровый, молодой и сильный. И денег у меня полно… Не будет рядом Настьки – будет кто-нибудь еще. Может, Милка. А может, другая. Девок в Москве полно. Молодых, и красивых, и умных… И любая за счастье почтет…»
   Словно в доказательство – несмотря на многодневную пьянку (а может, и благодаря ей) – его дружок подтянулся, наполнился силой… Пришлось, чтоб успокоиться, сделать душ совсем ледяным…
   Потом Арсений долго брился (два раза порезался старым станком), чистил зубы… Затем проветривал в квартире, кормил оголодавших рыб, убирал постель, выносил на помойку пустые бутылки – их оказалось ровно пятнадцать…
   В голове после многодневного пьянства была восхитительная пустота. И когда в десять минут девятого раздался звонок в дверь, Арсений открыл, а на пороге оказалась Милка с тяжелой сумкой в руках, он немедленно, не давая снять дубленку, притянул ее к себе и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй, потом сказала: «Пусти, сумасшедший…» Бережно поставила сумку на пол, прошептала: «Там еда…»
   И он ее снова требовательно поцеловал… Распахнул ей дубленку, затем пиджак, расстегнул блузку, добрался до тела… Расстегнул лифчик (какая удача, замочек оказался спереди), впился в грудь… Она не сопротивлялась, только постанывала… Затем они – он не помнил как – оказались в кровати… Потом все очень быстро кончилось, и только в сумерках белела разбросанная по полу одежда, а голая Милка рядом с ним закуривала… А потом он довольно скоро снова почувствовал желание, и опять вошел в нее – и в этот раз все уже было по-настоящему: долго, сильно… И доказательством этой силы были постанывания, а потом вскрикивания Милки, и ее ногти, раздирающие ему спину, а потом ее длительная судорога…
   Затем наконец все кончилось. Он откатился в сторону. Милка замерла, раскинув руки и закрыв глаза. Она тихонько улыбалась. Грудь ее вздымалась. Даже в темноте было заметно, как она раскраснелась, разгорячилась.
   Арсений встал и пошлепал на кухню. Во всем теле он чувствовал ту же замечательную опустошенность, что и в голове.
   В потемках снял с плиты железный чайник. Отпил прямо из носика. Подумал злорадно: «Ну вот, Настька, – я тебе наконец и отомстил. И за Эжена, и за этого твоего прокурора… И еще, наверное, за кого-то – о ком я даже не знаю…»
   Он взял в ванной халат. Включил свет. Из зеркала на него глянуло изрядно помятое, но раскрасневшееся, довольное, молодое лицо.
   Появилась Милка. На плечи она накинула его рубашку.
   «Не рано ли она моими вещами распоряжается? – с неудовольствием подумал Арсений. – Это только Насте дозволялось!…»
   Милка зажгла в коридоре свет. Склонилась над своей обильной сумкой. Весело прокричала:
   – Сейчас я буду тебя кормить!
   – Ты меня уже накормила, – улыбнулся он.
   – Это не то, – засмеялась она. – Смотри, что я тебе привезла. И сыр швейцарский, и ветчинка, совсем без жира, и кофе растворимый…
   – Обделяешь ты своего мужа, – ухмыльнулся он.
   – Обожмется! – расхохоталась она. – Он меня тоже кое-чем обделяет.
   – А я?
   – Ты? – пропела, веселясь, она. – Ты – нет. Ты, наоборот, – наделяешь. Ты – просто супер.
   И тут прогремел телефонный звонок.
   Арсений двинулся в прихожую к аппарату, но Милка – она была ближе – уже успела схватить трубку.

   – Алло-у? – пропел в трубке женский голос.
   Настя на секунду остолбенела. И тут же нажала на рычажки отбоя. Короткие гудки.
   Что это?
   Ведь она звонила домой. К ним домой. Арсению. При чем тут какая-то баба?
   Может, Настя ошиблась? Или станция соединила ее не с тем номером?
   Настя потянулась было позвонить еще раз, но потом сообразила, что голос в трубке показался ей знакомым. Очень знакомым.
   А еще через минуту она поняла, чей это голос.
   Это голос ее заклятой подруги. Милки.
   Да, это Милка. Сомнений в том быть не могло.

   – Кто там звонил? – крикнул из кухни Арсений.
   – Бросили трубку, – ответила Милка. – Наверно, ошиблись. Или, – она лукаво расхохоталась, – или это твоя благоверная.
   – Благоверная? Настька то есть? Думаешь? – недоверчиво произнес он. – Вообще-то она уже кучу времени мне не звонила.
   – А сейчас взяла и позвонила, – дразня его, сказала Милка.
   – Ну-ну… Если так… – Он ухмыльнулся. – Думаю, ей приятно было слышать твой голос… Ну и поделом! Будет знать!…
   – Недобрый ты, – расхохоталась Милка. – А ведь ты ее так любил, так любил!…
   – Ладно, Милка, – нахмурился он. – Давай лучше тащи свои припасы. Будем ужинать!…
   – А она к тебе сюда разбираться не приедет? – игриво спросила Милена.

   Настя сидела за своим рабочим столом – перед рукописью, в которой она ничего не понимала. Попыталась сосредоточиться – но бесполезно. Строчки плыли перед глазами.
   Щеки и лоб полыхали огнем. Вдруг она сорвалась с места. Больше всего на свете ей захотелось ворваться туда. Туда, в ту квартиру, где сейчас эти двое.
   Как они посмели? Как он посмел? Привести к ним домой бабу?! Ей дико захотелось помчаться туда – вбежать, и схватить эту гадину за волосы, и таскать ее по квартире, и выгнать пинками на улицу – голую, голую, всем на потеху!…
   Боже, ну за что ей, Насте, это унижение!…
   Или? Или позвонить туда еще раз? Удостовериться? Понять все точно? Попросить к трубке Арсения? Объясниться с ним?
   Да нет, что там объясняться! В чем удостоверяться?! И так понятно: это Милка. Воспользовалась ее отсутствием. И немедленно прыгнула к Сене в постель. У-у, злобная, завистливая сучка!…
   Но что же ей-то, Насте, теперь делать?

   Милка организовала стол ничем не хуже, чем Настя.
   Тоненько порезала сыр, ветчину, и даже салат сварганила из огурцов (где только достала!) с яйцами и майонезом. Хлеб щедро намазала дефицитным сливочным маслом.
   – Выпить хочешь? – спросила не без подвоха.
   Он поморщился.
   – Ну, тогда и я тоже не буду. С тобой за компанию.
   – Ты ко мне надолго? – напрямик спросил он. – На вечер, на ночь?
   – А если я скажу «навсегда»? – кокетливо сказала она.
   На лице Арсения ничего не отразилось: ни радости, ни, слава богу, ужаса.
   Но и не ответил он ей ничего.
   – Ладно, ладно, шучу, – пошла Милка на попятную.
   – А откуда ты узнала, что я один?
   – Я же говорила тебе: разведка донесла.
   – А где твой муж?
   – Муж объелся груш, – захохотала Милена.
   – А-а, понятно: «открытый брак», – усмехнулся он. – А любовник?
   – Сеня, Сеня! Какой любовник?… Что за допрос!… Али ты ревнуешь?
   – Еще чего.
   – Я к тебе, собственно, по делу пришла.
   – По делу? Ну… Хорошее у нас с тобой было дело. Мне понравилось.
   – Совсем не за этим, дурачок! Это ты все не так понял! Вы вообще, мужики, простые – как пять копеек. Только одно у вас на уме. Чего вот ты на меня прыгнул, как бешеный тигр? Не дал даже дубленку снять!…
   – Слишком давно ты меня дразнила.
   – Я?! – ненатурально удивилась она. – Дразнила? Да ведь я к тебе отношусь просто как к другу. Точнее – как к близкому человеку моей любимой подруги. И просто пытаюсь тебе помочь. Оказываю моральную поддержку.
   – Ты уже морально меня поддержала. Излечила от спермотоксикоза.
   – Фу, какая гадость! Пошлый ты все-таки, Сенька, как и все вы, кобели!… – Она брезгливо сморщилась. – А ведь я к тебе действительно по делу пришла.
   Арсений, насытившись, подошел к ней. Наклонился, обнял.
   – Я вижу, что по делу, – промурлыкал он.
   Его руки заскользили ниже, забрались под рубашку.
   – Подожди! – закричала она. – Перестань. Перестань, кому говорят!… Я… Я ведь узнала, что ты просил…
   Руки Арсения замерли.
   – Что?
   – Ну, насчет твоего кооператива узнала… Медцентра этого… «Катран-меда»…
   Он отступил.
   – И – что? – спросил, прищурясь.
   – Я узнала, кто его заказал. Кто вас закрыть хочет.
   – Ну, и…?!
   – Знаешь, Сеня… Есть одна корпорация. Крупная. Западная, фармацевтическая…
   Она сделала паузу.
   – Говори! – властно поторопил он.
   – Так вот: это они. Они почему-то хотят, чтобы вы ушли. Чтобы вы закрылись. Чтобы и духу вашего в Союзе не осталось… Эта корпорация сей вопрос и лоббирует… То есть платит кому надо – и в Минздраве, и в горздравотделе… Вот чиновники и стараются. Отрабатывают денежки…
   – Чем же наш центр западникам помешал? – резко спросил Арсений.
   От его желания и игривого настроения не осталось и следа. Милка хорошо это заметила и пожалела, что затеяла разговор слишком рано: «Этак у него больше ни на что и сил не останется. Все ж таки стресс!…»
   – Не знаю я, чем вы им помешали, – покачала она головой. – Понятия не имею. Может, эта компания сама в Союзе хочет какое-то лекарство против рака продавать. А может, еще что…
   – А как она называется?
   – Ох, ну какая разница!… Главное – большая, многонациональная, с многомиллиардным оборотом – в долларах.
   – И ты точно уверена, что все дело в ней, в этой компании?
   – Да. Абсолютно. Я специально узнавала в двух, как говорится, независимых друг от друга источниках… И оба говорят одно и то же.
   – Что за источники?
   – Ох, Сеня, ну какой же ты любопытный!… Какая тебе разница?
   – А все-таки?
   – Один – это мой муж. А второй… Второй – ну, это еще один человек…
   – Понятно, – усмехнулся он. – Второй – еще один твой любовник.
   Арсений прошелся по кухне. Остановился.
   – А как с ними можно договориться?
   – С кем?
   – Ну, с этой… Корпорацией…
   Милка расхохоталась.
   – Ты, Сеня, кажется, не понимаешь. Это крупная западная транснациональная компания. Да у нее денег больше, чем у всего Советского правительства!… Да они все на свете, если захотят, смогут купить. И всех наших врачей и чиновников, хоть в розницу, хоть оптом… А если кто-то – ты или там еще кто шибко принципиальный – вдруг взъерепенится, они ведь и убить могут. Это им тоже запросто… Что ты-то, простой советский человек, с ними сделаешь?
   – Нет, они не могут так поступать, – покачал головой Арсений. – На Западе все играют честно.
   – Честно?! – рассмеялась она ему в лицу. – Ох, Сеня, какой ты наивный!… «Честно»!… Да они там настоящие акулы!… Не катраны – а акулы!… Правильно наши международники писали!… Да они за лишнюю сотню долларов разорвать тебя готовы!… И чем крупнее бизнес – тем яростней они тебя порвут… И у нас скоро такое будет!… Из-за контрактов да заказов убивать станут!…
   – Прямо уж: убивать!… – усомнился он.
   – А вот увидишь!
   – И что же: ничего нельзя сделать? – растерянно, даже жалобно, спросил Арсений.
   Она пожала плечами.
   – Я думаю, абсолютно ничего.
   – И ты ничем не можешь помочь?
   – А как, Сенечка? Как?!
   – Так что же мне делать?! – вдруг выкрикнул он, и она своим чутьем поняла: это он спрашивает не у «источника информации» – а у женщины. Женщины, с которой он разделил постель и от которой теперь, возможно, ждет хоть какой-то поддержки.
   – Ох, не знаю, Сенечка… – вздохнула Милка. – Боюсь, что ничего… Ничего ты с ними не сделаешь…

Март 1991 года. СССР, Москва

   Таскать домой папки с рукописями Насте было не привыкать.
   Настоящая советская женщина: на плече сумочка, в руке – тяжелый полиэтиленовый пакет. Слава богу, не надо нестись после трудового дня добывать продукты. И бежать за Николенькой в садик.
   Бытовые хлопоты мать взяла на себя – хотя Настя с трудом представляла себе величавую Ирину Егоровну в очереди, к примеру, за подсолнечным маслом.
   «Так и жизнь проходит… – с легкой, почти нарочитой печалью думала Настя. – Работа – дом… Сын и быт… А мне – всего-то двадцать шесть… И закат уже не по-зимнему долгий… Хоть и ледяной ветер задувает в рукава дубленки, но небо уже светлое, синее, и над крышами домов сверкает на этом аквамариновом тоне закатная звезда… И понимаешь, что зима действительно прошла или скоро пройдет… И хочется мечтать и делать глупости…»
   Настя свернула из тихого переулка на улицу, ведущую к метро.
   – Ай!
   На нее со всего маха налетел мужик.
   Настя отшатнулась. Ударчик получился будь здоров. Настя, слава богу, удержалась на ногах, но старый полиэтиленовый пакет не выдержал, ручка лопнула. Папки с рукописями грохнулись наземь. Одна из них раскрылась, вывалила листы на тротуар.
   – Ох, извините, – простонал мужик. – Вы не ушиблись? Ради бога, извините! Я такой неловкий!…
   Он немедленно присел на корточки и начал собирать рукописи.
   Настя пробурчала: «Медведь!» Хотела добавить что-нибудь еще, какую-нибудь уж совсем язвительную грубость – кто может быть раздраженней, чем русская женщина, идущая с работы! Однако сдержала готовое сорваться с уст оскорбление.
   Дело было в мужике, покорно собирающем у ее ног листы. («Слава богу, сегодня сухо, ни снега, ни грязищи нет. Не изгажу рукописи несчастные».)
   Мужчина, налетевший на Настю, был явно нездешний. Несоветский. Черт его знает, как она смогла это определить с первого же взгляда – ведь видела она у своих ног всего-то его шевелюру и плечи да руки, собиравшие в папку листы. Наверно, иностранец угадывался по идеальной, волосок к волоску, прическе. Или по манжетам белоснежной рубашки, выглянувшим из-под рукавов добротного пальто. Или по наманикюренным ногтям. Или по густому запаху хорошего парфюма, исходившему от него. А может, по легчайшему, еле заметному акценту, с которым тот бормотал свои извинения…
   Все эти приметы, взятые вместе, не оставляли ни малейшего сомнения, что мужчина – иностранец. Советские мужики так не выглядели, не пахли и не извинялись.
   И вместо того, чтобы наброситься на незнакомца с упреками, Настя тоже присела и принялась помогать ему.
   – Простите мне мою неловкость, – еще раз извинился он. Да, он действительно говорил с акцентом, только Настя не могла понять, с каким. Английским, французским? Или, может быть, венгерским?
   Иностранец собрал листы, поднял три папки и бережно прижал их к груди. Посмотрел на Настю беззащитным взглядом. Лицо его было хорошим: ухоженным, открытым и загорелым.
   – Я виновен перед вам и, позвольте, я попробую заглаживать свою вину, – продолжил он.
   – Как вы будете ее заглаживать? – фыркнула Настя.
   Злость ее куда-то испарилась.
   – Я хотел бы помочь вам донести эти файлы.
   – Донести? – Она секунду поколебалась и приняла решение. – Ну несите. До метро.
   Она смяла в руке проклятый пакет и двинулась к станции. До метро оставалось шагов двести. Весенние сумерки стремительно меняли цвет от в синего к фиолетовому. Опережая Настю и иностранца, торопливой рысцой проносились к подземке такие же, как она, работающие женщины и пахнувшие пивом и дрянными сигаретами советские мужчины.
   – Вы блистательно выглядите, – сказал иностранец, не торопясь вышагивая рядом.
   Настя еле доставала ему до плеча. Она чувствовала исходящий от него запах терпкого одеколона. К груди он по-прежнему прижимал ее папки.
   – Вы даже лучше, чем мне описывали, – вдруг добавил незнакомец.
   – Что? – сбилась с ноги Настя. Потом ошеломленно остановилась: – Кто описывал?
   – Пойдемте, Настя, – сказал иноземец. – Не будем привлекать к себе внимания. Мы просто гуляем, ладно?
   – Кто вы? – выдохнула она. – Откуда вы меня знаете?
   В голове, безнадежно испорченной параноидальным советским воспитанием, вдруг пронеслось: «Он шпион. Он будет меня вербовать». Здравый смысл немедленно возразил: «Кто я такая? Да кому я нужна? Какой разведке? Для чего? Чтобы выведать секреты редактуры книги „Истерзанное сердце“?»
   Она покорно пошла рядом с иностранцем. Тот двигался уверенно, не спеша. Чувствовал себя хозяином положения. А может, у него стиль был такой – важный.
   – Вам просил передать привет один человек, – спокойно, словно невзначай произнес незнакомец.
   – Что за человек? – резко спросила Настя.
   Сердце отчего-то забилось часто-часто, и стало трудно дышать.
   – Он просил передать вам также…
   Мужчина взял рукописи под мышку. Залез во внутренний карман и вытащил оттуда бархатную коробочку. На ходу протянул ее Насте.
   – Что это?
   – Берите, пожалуйста. И посмотрите сейчас.
   Настя покорно, как сомнамбула, взяла коробочку. После – когда она вспоминала, много раз в своей жизни этот момент – ей казалось, что, еще не открыв коробочки, она уже почему-то знала, что находится в ней.
   Настя на ходу раскрыла коробочку.
   Остановилась. В глазах у нее потемнело.
   Внутри блистало бриллиантом кольцо.
   Обручальное кольцо.
   Нет, не просто обручальное кольцо. Это было обручальное кольцо Эжена.
   – Откуда?! Откуда это у вас?! – выдохнула Настя и повернулась к мужчине.
   – Пойдемте, Настя, – мягко проговорил тот и взял ее под локоть. – Не обязательно привлекать внимание. Спрячьте этот сувенир.
   Настя послушалась: захлопнула футляр, нервным движением открыла «молнию» и бросила неожиданный подарок в сумку.
   – Этот презент просил передать вам один ваш знакомый… – негромко произнес иноземец, за локоток не спеша увлекая Настю к метро.
   – Кто?! – спросила она требовательно, почти выкрикнула.
   Словно не слыша, иностранец продолжал неторопливым тихим голосом:
   – Этот человек просил напоминать вам, как вы покупали это кольцо. Вы покупали его летом восемьдесят пятого года в Москве. Делали по специальному заказу у одного частного ювелира. Ювелира звали Борис Семенович и он проживал в районе улицы Арбат…
   – Кто вы?! – шепотом выдохнула Настя. Земля поплыла под ее ногами, и ей показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Мужчина очень кстати поддерживал ее своей цепкой рукой.
   О том, где и у кого они с Эженом покупали шесть лет назад свои обручальные кольца, не знал никто. Ювелир был подпольный, поэтому они не распространялись на эту тему. Имени и адреса огранщика не знала ни Ирина Егоровна, ни Арсений. Ни одна живая душа, кроме нее.
   Кроме нее – и Эжена.
   Но ведь Эжен мертв! Они похоронили его – в прошлом году, здесь, в Москве!
   – Кто вы? – еще раз повторила Настя.
   – Я просто знакомый этого человека, – произнес иностранец. – Он просил передать вам свою любовь.
   – Он жив?!
   Настя опять остановилась, вырвалась из цепкой руки незнакомца, развернулась к нему лицом и требовательно переспросила:
   – Он жив??!
   И опять иностранец не ответил ей и продолжал лениво и спокойно вышагивать к метро.
   – Мне поручено передать только то, что мне поручено, – проговорил он. – Пожалуйста, Настя, не надо выспрашивать меня. Я все равно не могу вам ничего говорить, потому что не могу ничего знать.
   – Кто он? Кто этот человек?! Как он выглядел?! – спрашивала Настя.
   Ей хотелось остановиться, схватить незнакомца за грудки и от души потрясти его – вытрясти из него хоть какую-то правду или что-то определенное. Однако иностранец опять цепко ухватил ее за локоть и повлек в сторону станции.
   До красной буквы М оставалось не более пятидесяти метров.
   – Я не могу описывать вам этого человека, – сказал посланец. – Он только просил меня найти в Москве вас. И передать вам кольцо. И рассказать вам про историю кольца. Больше я ничего не знаю… И еще он сказал мне передать вам слово в слово. Слушайте и пытайтесь запоминать.
   Мужчина остановился. Развернул Настю лицом к себе.
   – Это очень важно. Известный вам человек будет ждать вас через две недели. В Италии, в городе Венеция. На площади Сан-Марко, в кафе «Флориан». В пять часов после полудня, в субботу… Пожалуйста, повторите.
   – Кто этот человек?! Кто вы?!
   Мужчина покачал головой.
   – Я итальянский бизнесмен. И вы должны быть совершенно равнодушны к моему имени. Я просто передаю вам сообщение одного человека. По некоторым причинам, о которых я не знаю, он не решил доверять это сообщение почту или факсу. Он доверял его мне. Я являюсь просто курьер… Вы все запомнили, Настя?
   Она молчала. Слишком много обрушилось на нее в последние пару минут. Боже, Эжен жив…
   – Повторите, это очень важно, – с мягкой настойчивостью произнес иностранец.
   – Зачем это, господи?
   – Повторите, – настаивал иностранный господин.
   – В Венеции… – повторила она как автомат. – На площади Сан-Марко… В субботу… Через две недели… В пять часов вечера… Зачем это?!
   – В каком кафе? – не отвечая, спросил заграничный гость.
   – Э-э… «Флора».
   – Не «Флора», а «Флориан». Повторите.
   – «Флориан», – покорно произнесла Настя.
   – Далее… – настаивал мужчина.
   Они стояли в стороне от входа в метро, у рекламного стенда с разлинованной афишей московских кинотеатров. Их мало кто мог видеть – а тот, кто видел, не находил в парочке ничего особенного: довольно молодой мужчина выясняет с девушкой отношения. А может, они просто милуются или сговариваются о свидании. Правда, мужик немного похож на иностранца… Ну что ж, значит, девушка – не просто девушка, а «интердевочка», всерьез закадрившая богатенького буратинку из-за рубежа. Значит, повезло ей…
   – В добавление мне поручено передать, – продолжал иноземец. – Если вы не сумеете приехать в Венецию в указанный момент – вас будут ждать на том самом месте и в то самое время спустя одну неделю. Также в субботу, в пять часов после полудня, в кафе «Флориан». Если вы и тогда не сумеете приезжать, так будет и далее каждую субботу. До того момента, когда вы приедете. Меня просили передать, что ваш приезд очень необходим…
   – Кому необходим?! Зачем?!
   – Я ничего не знаю, – терпеливо сказал мужчина. – Я просто передаю вам сообщение.
   – Кто он был?! Тот, кто вас послал?! Как он выглядел?!.
   – Мне поручено передать только то, что я уже сказал, – не теряя хладнокровия, произнес иностранец. – Я являюсь просто посланник… А теперь я хочу просить вас повторить, пожалуйста, мое извещение еще раз.
   Настя поняла: от него ничего не добьешься. Она покорно повторила.
   – Известный вам человек будет вас весьма ждать, – добавил иностранец.
   – Как я выеду из Союза? – спросила Настя.
   Он покачал головой.
   – Я ничего не знаю об этом. Наверно, это есть ваши проблемы.
   «Эжен… Боже мой, Эжен… Он восстал из гроба… Да зачем же я ему нужна?!» – чуть не закричала Настя, но… Вопрошать об этом курьера было, конечно же, бесполезно.
   Итальянец протянул ей папки с рукописями.
   – Вы очень красивы, – вдруг сказал он. – И я понимаю, почему ваш друг хотел, чтобы вы приехал к нему в Венецию… Венеция очень хороший город… Лучше, чем Москва, – убежденно, словно совершая открытие, произнес он. – В Москве очень скучно…
   Неожиданно иностранец предложил:
   – Хотите поехать со мной в отель? Посидеть немного в баре? А потом я сделаю вам хороший подарок?…
   – О, нет, – выдохнула Настя.
   В голове у нее был сумбур, и все равно нескромное предложение красивого иностранца приятно согрело ее самолюбие.
   – Печально за ваш отказ. Вы верны своему другу.
   – Вы… – спохватилась Настя. – Вы можете ему что-то передать?
   – Нет, – покачал головой иностранец. – Я не буду дальше видеть его.
   – А как?… Как вы встретились с ним?…
   – Я не знаю. Не знаю ничего, кроме того, что вам говорил… – Он мягко улыбнулся. – Вы сами спросите вашего друга, когда приедете в Венецию… О'кей, я рад был знакомству… Прощайте, Настя…
   Иностранец резко развернулся и быстро пошел по улице в сторону от метро.
   Настя осталась на месте – оглушенная, удивленная, пораженная.
   «Эжен… Он жив… Но как же это случилось? Как?!»
   Через сорок минут она приехала домой – к себе, на Большую Бронную.
   Николенька, разумеется, бросился к ней со всех ног.
   Подбежал, изо всей силы обхватил ручонками за бедра, не давая раздеться. Спрятал лицо в полах ее дубленки. От сына так волнующе вкусно пахло: детством, ребеночком, молочком… Когда Николенька обнимал ее, радовался ей, ласкался – любые заботы отлетали. Все на свете, по сравнению с ним и ее любовью к нему, казалось далеким и ненужным. Ничто тогда не существовало, кроме него и ее.
   «Какие уж там мужчины… – думала она. – Какая уж там любовь к ним… Эта любовь ни в какое сравнение не идет с любовью к какому-то мужчине…»
   Впрочем, сын почти сразу же разрушил очарование первых минут встречи.
   Оторвал головушку от нее, заглянул снизу вверх в ее лицо. Спросил лукаво:
   – А что ты мне принесла?
   Настя, не подумав, брякнула:
   – Ничего.
   После разговора с иностранцем, после странных, удивительных, шокирующих известий не было у нее никаких душевных сил, чтобы купить сыну какой-нибудь подарочек.
   – Ничего?! – скривился Николенька.
   Его лицо, минутой назад излучавшее беспредельную любовь, выразило неизбывную обиду. Он отступил назад, замахнулся на Настю кулачком:
   – Я т-те дам!…
   – Коля! Это еще что такое?! – строго произнесла вошедшая в прихожую Ирина Егоровна. – Как ты смеешь замахиваться кулаком на мать?!
   – Дура! – злобно выкрикнул на бабушку сын, развернулся и, залившись слезами, унесся в глубь квартиры.
   – Он здоров, мама? – нахмурясь, спросила Настя.
   – Был вполне здоров… Не обращай внимания. Обычные фокусы… И что это за привычка такая: каждый день от матери подарок требовать?! Невыдержанность натуральная. И где он только слов таких набрался!… Дура я ему, видите ли… Это все твой Арсений его избаловал…
   – Ох, мама… – Настя наконец швырнула на туалетный столик рукописи, сумку. Устало сняла дубленку, стащила сапоги. – Давай, мама, сейчас не будем об этом…
   – Что с тобой, Настя? – мать переключила свое внимание на нее. – На тебе лица нет.
   Голос Ирины Егоровны звучал обвиняюще. Так же, как в детстве, когда она ругала дочь за проделку или несъеденную кашу.
   Настя немедленно почувствовала себя виноватой.
   – Что-нибудь случилось? – напористо спросила мать.
   – Ах, да нет же, ничего. Устала просто.
   – Ну, ладно. Проходи. Давай мой руки… Я сегодня говяжьего фарша достала в «Елисеевском». Навертела котлет. Будем ужинать…
 
   …После ужина, когда сын увлекся ежевечерними «спокойками» (так в семье с его легкой руки называлась передача «Спокойной ночи, малыши!»), Ирина Егоровна снова приступила к Насте:
   – Что у тебя случилось?
   – Да почему «случилось»? – вяло отбивалась Настя.
   – Я же вижу! На тебе лица нет!
   – Ничего, мама. Оставь. Я устала на работе.
   Слава богу, разговор свернул примчавшийся от телевизора Николенька. Потом потребовалось его укладывать, читать ему сказку, петь песни. Николенька старинных колыбельных не любил – отдавал предпочтение революционно-советскому репертуару: «Что тебе снится, крейсер „Аврора“…»; «Спят курганы темные»; «Катюша»… Под «По долинам и по взгорьям» сын уснул. Порой Настя – так она уставала на работе – и сама закемаривала у него под бочком. Но сейчас она была взбудоражена свиданием с загадочным иностранцем, их разговором, весточкой от Эжена…
   От Эжена ли? Неужели он не погиб?… Или все это – странная, кому-то нужная провокация? Чья-то дикая игра?…
   Заснуть было решительно невозможно, и Настя вышла на кухню: выпить некрепкого чаю с медом. Может быть, взяться за какую-нибудь особо скучную рукопись?…
   Но на кухне – тут как тут! – ее поджидала мать.
   И снова – не успела Настя даже к свету привыкнуть, после темной-то спальни – опять приступила к допросу.
   – Настя, все-таки у тебя что-то случилось.
   Чтобы закончить раз и навсегда скользкий разговор, Настя прибегла к запрещенному приему.
   – Шла бы ты, мама, работать, – сказала она. – Здоровье-то теперь позволяет.
   Обычно после подобного выпада мать дико обижалась, поджимала губы, говорила что-нибудь вроде: «Значит, я вам с Николенькой в тягость?!» – и величаво удалялась в свою комнату, не забыв с шумом прикрыть дверь.
   Но в этот раз Ирина Егоровна на провокацию не поддалась. Губы-то обиженно поджала, но с пафосом произнесла:
   – Я оставляю твой выпад без внимания. Потому что вижу: у тебя что-то случилось. А значит, ты нуждаешься в моей помощи.
   – Ну, положим, случилось. Но ты никак не сможешь мне помочь. При всем твоем желании. Уверяю тебя.
   – Выслушать – уже означает помочь, – величаво произнесла Ирина Егоровна.
   – Это не только моя тайна.
   – Ты давала подписку о неразглашении? – Порой Ирине Егоровне нельзя было отказать в сарказме.
   – Ох… Ну что за манера: всю жизнь лезть в мои дела! Я взрослая женщина!
   – Взрослые тоже нуждаются в совете. И понимании… Что случилось?
   И когда мать наконец допекла Настю, она – сознавая в глубине души, что делает это напрасно – рассказала Ирине Егоровне все.
   О странной встрече с иностранцем.
   О закодированной, но очевидной весточке от Эжена из-за границы – от Эжена, которого все считали мертвым и которого они похоронили в Москве в прошлом году… Рассказала и о том, что Эжен назначил ей свидание за границей – умолчала только, где конкретно и когда…
   Ее удивило, что мать, узнав, что Эжен жив, не хлопнулась в обморок. Не вскричала. Она вообще не произнесла ни слова. Только побледнела и зрачки у нее расширились. И пальцы ее во все время Настиного рассказа мяли и тискали льняную салфетку.
   Вдруг внезапная догадка пронзила Настю.
   – Мама… – выдохнула она. – Ты что, знала?… Знала, что он… Он – жив?!
   Ирина Егоровна покачала головой.
   – Нет, – прошептала она. В глазах ее вдруг отразился испуг. – Я ничего… Ничего не знала… Но… – Мать осеклась.
   – Что?! – Настя подалась вперед.
   – Я… Я догадывалась…
   – Догадывалась?!
   Ирина Егоровна утвердительно полуприкрыла глаза. Ее лицо выглядело смертельно усталым.
   – Откуда?! Почему же ты… Почему ты ничего не сказала?… Мне?…
   Мать опустила голову и поглядела в сторону.
   – Догадывалась?! – расширила глаза Настя. – Ты догадывалась?! Откуда?
   – Это долгая история, – сказала мать, по-прежнему глядя в сторону.
   – Долгая? Ну и что, что долгая! – с вызовом заявила Настя. – У меня время есть.
   – На самом деле она, эта история, к Эжену… – Ирина Егоровна запнулась. – К гибели Эжена отношения не имеет… Я просто подумала, что…
   – Давай, рассказывай! – поторопила ее Настя и сразу же поняла: не стоило этого делать, потому что Ирина Егоровна тут же окрысилась:
   – Не кричи на мать!
   – Мамочка, я не кричу на тебя, – взмолилась Настя, – просто пойми: я же должна знать, что происходит?! Что с Эженом?… Он правда жив? И с чего ты это взяла?!
   – Тогда не сбивай меня. Мне и так трудно.
   – Прости.
   – Знаешь, это тайна. Не моя тайна. И я прошу тебя… Умоляю: никому об этом не рассказывать.
   – Да-да, – торопливо ответила Настя. – Клянусь.
   Ирина Егоровна пристально посмотрела на нее, и Настя быстро добавила:
   – Честное комсомольское.
   – Не юродствуй, – строго сказала мать.
   – Ох, мама… Да, да, я клянусь. Клянусь!… Здоровьем Николеньки!… Это тебя устраивает?
   Ирина Егоровна тяжело вздохнула и, глядя в сторону, произнесла:
   – Все началось почти два года назад… Осенью восемьдесят девятого… Ко мне обратился Эжен… Ты уже в то время с ним не жила… Эжен тогда рассказал мне…
   Мать с трудом подбирала слова, будто бы взвешивала: что она может сообщить Насте, а что – нет. Затем вздохнула – кажется, на что-то решилась и заговорила бодрее:
   – По долгу службы Эжен имел в то время тесные связи с чешскими коммунистами. Многие из них были очень высокопоставленными чиновниками. И хотя никакой революцией в Чехословакии в то время еще даже и не пахло, один умный и предусмотрительный человек из высшего руководства КПЧ обратился тогда к Эжену с просьбой…
   Мать сделала паузу, посмотрела на Настю – будто проверяла (как в детстве!): внимательно ли та ее слушает. Затем продолжила:
   – Возможно, этот чех предчувствовал их «бархатную революцию»… Или у него имелись по этому поводу точные данные… В общем, этот товарищ из руководства КПЧ обратился к Эжену с просьбой: помочь перевести часть средств, принадлежащих Чехословацкой компартии, на Запад, в заграничные банки.
   – Почему он к Эжену-то обратился? – удивилась Настя.
   – Я не знаю, – сказала мать. – Могу только догадываться. Эжен ведь долгое время работал в Праге. Чешские товарищи ему доверяли. И он выполнял разные их деликатные просьбы… Вот и тогда: этот чешский чиновник попросил помочь переправить определенную сумму на Запад… И чтобы это было тайной для всех… Как ты понимаешь, Анастасия, эту часть истории я знаю только со слов Эжена. Но… Но – полностью ему доверяю… Ты слушаешь?
   – Да, мама, – скромно ответила Анастасия.
   – Эжен тогда сказал этому чеху: «Нет проблем. У нас есть наработанные схемы. Мы, безусловно, поможем вам». А тот ему говорит: «Не „мы“. Я не хочу, чтобы перевод шел по обычным каналам. Я хотел бы, чтобы о нем никто не знал… Ни в вашей службе, ни у нас…» Чех тогда пообещал Эжену, что его помощь будет вознаграждена… Эжен, конечно, сразу понял, что перевод денег на Запад не санкционирован руководством Чешской компартии. Чех просто хочет нажиться. Строго говоря, обворовать свою партию и страну…
   – Почему же он, этот чех, обратился к Эжену?! – воскликнула Настя. – К советскому человеку! К русскому!… Они же там нас все ненавидят!…
   – Я не знаю!… И Эжен не знал. Наверное, он доверял Эжену. А никому из своих доверять не мог… Ведь ты же знаешь, Анастасия: оказалось, что в Чехословакии и ГДР огромное количество людей работали на местную госбезопасность. Чуть ли не каждый десятый… А в высших эшелонах власти и вообще, наверное, каждый второй… Короче говоря, когда Эжен услышал эту просьбу, он сказал, что подумает… Конечно, предложение чеха могло быть банальной провокацией… Но что-то Эжену подсказывало, что тот говорил всерьез. К тому же он, в общем-то, доверял этому человеку. Они были знакомы с ним много лет, работали вместе… И в итоге Эжен решил помочь ему…
   – Не могу поверить! – развела руками Настя. – Эжен – он ведь был всегда таким правильным!… Я имею в виду, – оговорилась она, – правильным в том, что касалось его работы!…
   – Милочка моя! – снисходительно произнесла Ирина Егоровна. – Но ведь он видел, как все кругом воруют! Как Горбачев и Шеварднадзе распродают нашу страну! И весь социалистический лагерь тоже!… Видел, как наша страна разваливается!… А сколько они там, – мать потыкала указательным пальцем в потолок, – на самом верху, взяток получили, чтобы поскорей Германию объединили!… Одна Нобелевская премия Горбачеву чего стоит!… Да неужели ты думаешь, что твой Эжен железный?…
   – Да нет, он далеко не железный, – усмехнулась Настя, думая о своем: каким порой жалким выглядел Эжен в их семейных спорах…
   – …Но… Но это решение: помогать чеху, – продолжала мать, покосившись на Настю, – далось Эжену нелегко. Очень нелегко… Тут он как раз возвратился ненадолго в Москву… Я видела, как он мучается… Как что-то его гложет… А он даже не мог поделиться с тобой. Ведь ты ушла от него. Можно сказать, предала…
   – Мама!… – возмутилась Настя.
   – Что? Разве я не права? Ты ведь тогда ушла от него к этому голодранцу. К Арсению!…
   – Это он меня выгнал, Эжен.
   – Да, выгнал!… Выгнал, потому что ты стала опять встречаться с этим отребьем!…
   – Мама, перестань! Я сейчас уйду. Я не стану слушать эти оскорбления!
   – Тебя я не оскорбляю. А этому твоему Сеньке – и поделом!…
   – Ладно, мама, – устало-примиряюще сказала Настя. – Давай не будем ссориться. Ведь мы говорим об Эжене? Ну и давай про него…
   – Ну, если ты настаиваешь, – с видом вдовствующей королевы произнесла мать.
   – Так что же было дальше?
   – А дальше… В Москве Эженчик обратился ко мне.
   – К тебе?!
   – Ну да. К кому же он еще мог обратиться!… Он знал, что у меня есть возможности… Связи… Которые остались еще со времен бабушки и дедушки… И вот он обратился ко мне и спросил: есть ли у меня какие-то надежные люди в банковской сфере… Люди, которым известна западная финансовая система… И к которым можно выйти с конфиденциальной просьбой… Когда я его спросила, зачем, он мне честно, как на духу, рассказал всю эту историю… Я в первый момент даже не поверила – но… Не могла же я, в самом деле, не доверять Эжену…
   – Да уж, ваши с ним особые отношения мне хорошо известны, – не удержалась от шпильки Настя: правда, благоразумно произнесла эти слова тихо.
   – Что? – Мать сделала вид, что не расслышала.
   – Ничего, продолжай.
   – Короче говоря, – ответила Ирина Егоровна, – у меня был очень хороший друг… Да, можно сказать: именно друг…
   Мать на пару секунд прервалась и мечтательно улыбнулась. Настя поняла: этот друг также входил в число ее интимных знакомых. Интересно, сколько же их было: мужчин, с которыми мать спала – ради удовольствия или для того, чтобы создать и укрепить свои «многочисленные связи»?
   – Он, мой друг, – продолжила Ирина Егоровна, – много лет проработал во Внешэкономбанке… И замечательно знал западную банковскую систему… Я втайне поговорила с ним… И он вызвался нам помочь…
   – Вам?!
   – Ну да, нам с Эженом… Неужели ты думаешь, что я в этой операции не вошла, так сказать, в долю?… Ну а дальше – дело техники. Финансовой техники… Вкратце, дело было так. Этот чех из руководства КПЧ перевел, якобы для выполнения некого контракта, на счет одного голландского банка энную сумму денег…
   Мать встала и вытащила из ящика лист бумаги (на них обычно она записывала траты и кулинарные рецепты). Взяла ручку. Затем нарисовала круг, пометила его «ЧССР, ПРАГА, ДЕНЬГИ КПЧ». От этого круга нарисовала стрелочку к другому, внутри которого написала: «ГОЛЛАНДИЯ, ЗАПАДНЫЙ БАНК».
   На секунду возникло ощущение, что Настя – маленькая, а мать объясняет ей, в перерыве между готовкой, решение трудной задачи. Как давно это было!…
   И как редко вообще такое бывало!…
   Настя тряхнула головой.
   – Затем, – продолжала Ирина Егоровна, – эти чешские деньги разбивались на пять частей. И их переводили в пять других разных банков. Тоже, естественно, западных. Расположенных по всему миру…
   Мать нарисовала пять кружков поменьше и из большого, голландского круга протянула пять стрелочек к ним.
   – Потом, – сказала она, – эти деньги, автономно друг от друга, раскидывали по другим заграничным банкам… И так мой друг проделывал с ними много раз…
   За каждым из маленьких кружков потянулась на бумаге цепочка из других кругов.
   Первый, второй, третий, четвертый, пятый… Каждую цепочку пронизывала стрелочка…
   – Это делалось для того, – продолжала Ирина Егоровна, – чтобы замести следы. Чтобы никто, никакая финансовая разведка деньги не обнаружила… Он придумал всю эту схему – мой приятель-финансист… Очень, очень умный человек… Жаль, что я тебя в свое время с ним не познакомила…
   – Еще не поздно, – усмехнулась Настя.
   Она не понимала: воспринимать ли ей всерьез историю, рассказанную матерью? Уж очень странно, почти неправдоподобно-детективно она звучала: чешский предатель, Эжен, как его конфидент, переводы денег, западные банки… Может, мать после своего чудесного излечения от смертельной болезни тронулась умом? Может, это какое-нибудь побочное действие Сенькиного катрана: безудержное фантазирование?…
   Однако мать, надо отдать ей должное, выглядела донельзя серьезной и здравой. И потом: если все рассказанное ею – только фантазия, как же тогда быть с тем иностранцем, что подошел сегодня к Насте? Как быть с приветом от Эжена из Венеции? Это что – тоже фантазия?… Но вот же оно, Эженово обручальное кольцо, – лежит в бархатной коробочке в ее сумке!…
   – Познакомить тебя с финансистом? – переспросила мать и отрубила: – Поздно. Его уже нет в Союзе. Он теперь в Англии проживает. Кстати, на эти самые деньги… Он, мой друг, конечно же, их заслужил… Эту цепочку, – мать потыкала ручкой в листок, – он гениально придумал…
   – Ну и где же они, эти цепочки, кончаются? – спросила Настя. – И на ком?
   – Как «на ком»?… Одна часть денег, я тебе уже сказала, пошла моему другу, этому банковскому работнику… Который теперь в Англии…
   В конце первой цепочки появился кружок с надписью внутри: «БАНКИР».
   – Ну а большая часть средств попала к тому самому чеху из бывшего руководства ЧССР…
   Еще три стрелки сошлись в один здоровенный круг, подписанный: «ЧЕХ».
   – …Он, кстати, после «бархатной революции», в феврале прошлого, девяностого года, куда-то исчез. Бесследно исчез… И где он сейчас, никто не знает… Наверное, живет где-нибудь на Карибах под чужой фамилией…
   – Ну а ты? Вы с Эженом?
   Мать выдержала паузу. Настя не торопила ее. Она понимала, что сейчас должно последовать самое важное. Тем более что на материном рисунке осталась еще одна незаконченная цепочка.
   – …А двадцать процентов всей суммы, – торжественно произнесла Ирина Егоровна, – переведены на счет, доступ к которому имеют двое…
   Мать очертила на листочке круг, замыкающий последнюю цепочку.
   – …И эти двое, – она ткнула пальцем в листок, – это, во-первых, как ты понимаешь, Эжен… И – я.
   Несмотря на то, что Настя ожидала чего-то подобного, она не удержалась, ахнула.
   – Да, – повторила Ирина Егоровна. – Двое. Одновременно Эжен – и я.
   Она смяла листок со схемой и бросила его в пепельницу. Чиркнула спичкой, подожгла. Отсвет огня упал на ее лицо.
   «Натуральный шпионский детектив, – с иронией подумала Настя. – Эжен – Штирлиц какой-то…»
   Вместе с тем она почему-то верила во все то, что рассказывала мать. Слишком серьезным человеком была Ирина Егоровна, чтобы шутить или бредить.
   – А знаешь ли ты, – спросила мать, – где, в каком банке находится этот наш с Эженом счет?
   Настя не могла оторвать глаз от веселого огня в пепельнице.
   Не дождавшись ответа, мать провозгласила:
   – В «Банко ди Рома». В венецианском отделении этого банка.
   – О боже, – пробормотала Настя. Она почувствовала, что кровь стремительно отливает от ее лица.
   – Вот именно!… Теперь ты понимаешь, почему я сразу поверила?… Этой истории, что рассказал твой иностранец, курьер?… Я тут же поверила тебе, как только ты сказала, что Эжен ждет тебя именно в Венеции!…
   – Господи… – проговорила Настя. Глаза ее наполнились слезами. – Значит, он действительно жив?… И это не шутка? Не провокация?…
   – Думаю, нет, – важно кивнула Ирина Егоровна. – Это не провокация. Думаю, он вправду жив… Теперь скажи мне, – глаза ее вперились в лицо Насти, – этот твой сегодняшний незнакомец… Иностранец, курьер… Он не говорил тебе еще что-нибудь? Что-нибудь важное?
   – В смысле?…
   – Ну, может, он называл тебе какие-то непонятные цифры?… Буквы? Странные комбинации из букв и цифр?…
   – Н-нет… Нет, точно нет.
   – Н-да… Ну что ж… – задумчиво произнесла мать и добавила, глядя в пространство, странное: – Значит, он выбрал тебя…
   – О чем ты, мама? – недоуменно воскликнула Настя.
   – Так оно и должно было случиться… – не отвечая, проговорила Ирина Егоровна. – Я это предчувствовала…
   – Что, мама? – испуганно спросила Настя.
   «Может, у нее в самом деле крыша поехала?» – мелькнуло у нее.
   – Ну правильно… – продолжала мать как бы сама с собой. – Ты моложе… И ты… Ты, по крайней мере, числишься его женой…
   – Мама, о чем ты?
   Ирина Егоровна вздохнула.
   – Когда мы договаривались с Эженом… Полтора года назад… Договаривались, как мы будем получать свои деньги… Мы решили: они должны быть на совместном счету… На таком счету, доступ к которому мы будем иметь с ним вместе… Чтобы мы могли прийти в банк вдвоем одновременно. У каждого из нас, у Эжена и у меня, есть свой код. Код доступа. Он не знает мой. Я – его… И только когда одновременно каждый из нас называет этот свой собственный шифр, мы получаем доступ к нашим деньгам.
   – А почему? – спросила Настя. – Почему именно так?
   Для нее все эти финансовые махинации казались какой-то алхимией, высшей математикой – чуть не китайской грамотой.
   Мать посмотрела на нее со снисхождением – точно как в детстве, когда Настя ничего не понимала в какой-нибудь дурацкой задаче про бассейны.
   – Если бы мы разделили этот счет, – начала терпеливо объяснять она, – и одна его часть была бы моя, а другая – Эженова, тогда никто из нас не был бы ни в чем уверен… Эжен мог бы подозревать, что мой финансист ничего не переведет ему… А я тоже могла подозревать, что Эжен обманет и ничего не оставит мне. Ведь это же он начинал всю комбинацию… А когда мы договорились, что заводим один счет на двоих и воспользоваться им мы можем только вместе, – вот тогда мы смогли полностью доверять друг другу… Мы с ним, с Эженом, планировали, что когда-нибудь встретимся там, в Венеции. Вместе пойдем в банк. Получим всю сумму. И поделим ее…
   Мать, надо отдать ей должное, всегда умела объяснять сложные задачки – если, конечно, хотела этого и никуда не торопилась.
   Настя начала потихоньку понимать всю эту алхимию, намешанную из финансов и взаимного недоверия.
   – Ну а если бы кто-то из вас… – начала Настя, но потом поправилась: – А когда ты узнала, что Эжен погиб? Ты бы не смогла получить эти деньги? Одна?
   Ирина Егоровна медленно покачала головой.
   – Нет… Но я ждала… Все ждала, что он пришлет какую-нибудь весточку… Что-то вроде завещания… Со своим кодовым словом… Ведь он же должен был об этом позаботиться! Он ведь умный человек! Он понимал, – мать усмехнулась и процитировала, – что штука не в том, что человек смертен. А в том, что он внезапно смертен!…
   – Но никакого завещания от Эжена не поступило… – констатировала Настя.
   – Да, его не было… И именно потому я начала думать – а вдруг Эжен жив?… Я целый год не верила, что он погиб… И вот… Сегодня ты приходишь и говоришь, что он и вправду жив…
   Мать смахнула слезинку из уголка глаза.
   – А он? – подалась вперед Настя. – Он, Эжен? Он тоже не может получить эти деньги без тебя?
   – Нет. – Ирина Егоровна медленно покачала головой. – Нет, не может.
   – А если бы… Ты прости, мам, но ты же очень сильно болела… – Настя осторожно подбирала слова. – Если бы ты вдруг… ну, скончалась? Что тогда?
   – Неужели ты полагаешь, что я не думала об этом?! – оскорбленно ответила мать. – Я тогда, когда меня врачи приговорили, для себя все решила. Если бы дело подошло к самому концу – я бы все рассказала… Тебе! Тебе и никому другому!… Кроме того, мой шифр – код доступа – он записан… Ты бы его обязательно нашла – после того, как меня не стало… Так что наследница этих денег в любом случае ты. Ты одна…
   – Но фактически они, эти деньги, – твои… – задумчиво произнесла Настя. – Значит… Значит, в Венецию нужно ехать тебе…
   – Нет, – категорично отрезала Ирина Егоровна. – Нет. Не мне. Не мне – а как раз тебе. Ведь Эжен прислал человека к тебе. И позвал к себе тебя!
   – Но ведь мне… Мне-то никакие ваши деньги не принадлежат… Они – твои, мама… Твои и Эжена. Я здесь при чем?
   – При чем? Притом, Настя, что ты моя дочь… И еще притом, что ты меня спасла. Два раза – спасла… Первый раз – когда не заложила меня милиции после того несчастного случая – убийства моих родителей… Твоих деда с бабкой…
   Мать вдруг заговорила быстро-быстро:
   – Ведь я знаю: если бы не ты – Арсений бы меня сдал. Он, твой Арсений, ненавидит меня… Хотя я тут не при чем… А на меня, после показаний этого сумасшедшего шофера, можно было бы повесить организацию убийства… Или, по меньшей мере, соучастие… Но я… Верь мне, Настенька!… Я не виновата в убийстве!… Не виновата! Я ничего не знала! И ничего, никакого убийства, не готовила! Этот шофер, Илья Валентинов, – он сделал все сам. Из корыстных побуждений. Ему очень нужны были деньги. Он вообще был страшный жмот и скопидом… И это он, сам, один, – убийство твоих деда и бабки придумал и осуществил… А потом попытался свалить главную вину на меня… Якобы это я на убийство его толкала!… Ведь он настоящий псих, этот Валентинов!… Он выжил из ума, он маньяк!… Я не делала этого – верь мне, дочка!… Я… Я – скажу тебе честно – не особо расстроилась, когда узнала, что деда убили, и ты знаешь почему, но я… Я непричастна к этому!… Ты веришь мне, дочка? Веришь?!
   Глаза Ирины Егоровны наполнились слезами.
   – Наверное, – Настя пожала плечами. – Наверное, верю.
   – Верь мне! Пожалуйста!… Да, я спала с ним – с этим идиотом, шофером!… С Валентиновым!… Да, мы были с ним близки – а потом расстались. И он – он свихнулся по этому поводу… Стал преследовать меня… Подозревать… Замышлять что-то… Да, я дурная женщина, я спала с ним… Я вообще со многими спала, и виновата в этом… И господь меня за это покарал… Но я… Я не убивала… И не замышляла ничего… Ты веришь?…
   – Да.
   – Нет-нет, я вижу, что ты еще не совсем поверила, еще не до конца… Это на тебя так Арсений влияет, он ненавидит меня… – Мать торопилась выговориться, даже захлебывалась. – Но я тебе вот что скажу. Это важный аргумент – он хотя не материалистический, но очень важный… Ведь если бы я была убийцей – господь бы тогда покарал меня, правда? И сильнее, чем просто болезнью!… Он тогда не дал бы мне излечиться!… Он бы тогда убил меня, и в страшных мучениях!…
   Мать говорила столь жарко – и так для нее необычно, словно героиня Достоевского, – что Настя опять подумала о ее душевном нездоровье.
   – А так… – горячо продолжала Ирина Егоровна, – бог, конечно, наказал меня – но не навсегда, не насмерть… Значит, я не сделала ничего очень уж плохого… То есть я, конечно, грешница, я дурно жила, обижала и тебя, и моих приемных родителей, и поклонников, и мужчин… Да, я грешница, – но я же не смертная грешница… Понимаешь?! Смертного-то греха на мне нет!…
   – А ведь это Арсений, – усмехнулась Настя, – Арсений, которого ты так ненавидишь, на самом-то деле спас тебя. Вылечил.
   – Нет!! – вскричала мать. – Не Арсений!… Меня спасла ты. Арсений здесь случайно! Арсений был просто вашими руками. Твоими руками – и бога!
   – Ну, мама, – поморщилась Настя. – Ты меня-то с богом не равняй.
   И опять ей показалось, что мать, после всего пережитого, маленько не в себе.
   – Ох, Настенька, да все равно… Я тебе так благодарна! Если бы ты знала – как я тебе благодарна! Ты ведь мне все это подарила!… – Ирина Егоровна в каком-то экстатическом восторге обвела вокруг себя рукой. – И эту кухню, и вечерний чай, и дом, и всю Москву… И Николеньку, его лепет, его словечки забавные, его игрушки… И закаты, и снег, и деревья… – На глазах у Ирины Егоровны опять заблистали слезы. – Так что… Ты поезжай в Венецию, ты… Поезжай, дочка… Мне уже хватит, хватит всего… Мне больше ничего не надо… Ни денег, ни Эжена, ни заграницы… Поезжай ты… Тем более что он звал тебя… Я расскажу тебе все и код этот дам… Вы возьмете деньги, и ты можешь остаться с Эженом – а можешь нет… Можете поделить с ним деньги и разбежаться… Можешь вернуться в Союз – а лучше там оставайся, за границей… Устроишься, наладишь жизнь… А потом я привезу к тебе Николеньку… Там, за границей, лучше – куда лучше, чем у нас… С деньгами-то!… У нас здесь, в совке, уже ничего хорошего не будет…
   – Мама, – строго, пытаясь вернуть мать из «возвышенного» состояния, произнесла Настя. – А сколько там, на счету, денег? У вас с Эженом? Сколько?
   – Там? У нас? – Ирина Егоровна огляделась, понизила голос. – На счету?… – Она облизнула губы. – Там пятьсот тысяч. На двоих.
   – Пятьсот тысяч крон?! – не смогла сдержать разочарования Настя.
   – Каких крон!? Долларов! Пятьсот тысяч долларов! По двести пятьдесят тысяч на брата!
 
   Насте до последней секунды казалось: ее остановят. Кто-то, да остановит. Слишком уж сказочным выглядело все происходящее. Слишком феерическим.
   «Подумаешь – заграница! – успокаивала себя она. – Что, в первый раз, что ли?»
   И сама же себе отвечала: «Ну конечно – в первый! Я ведь только в социализм раньше ездила – на Золотые Пески и в Карловы Вары. А Венеция – это самый настоящий капитализм. Можно сказать, его торжество».
   Как ни странно, именно Венеция (а вовсе не внезапно воскресший Эжен!) занимала все Настины мысли. Она даже тряхнула стариной и сходила в университетскую библиотеку. Нашла в предметном каталоге карточку со словом «Венеция». И пару вечеров просидела в читалке, проглатывая редкие статьи в журнале «Вокруг света», газетные заметки из серии «их нравы» и даже учебники по итальянской архитектуре.
   Венеция теперь мерещилась ей всюду.
   Настя стояла у Москвы-реки, подернутой коркой грязно-белого льда, – и фантазировала, будто находится на берегу Гранд-канала. У ног тихонько плещется вода, мимо проплывают туристы на прихотливо выгнутых гондолах, а гондольеры посылают ей воздушные поцелуи.
   Покупала фрукты у черноволосого кавказца и представляла, что на его месте – итальянский красавец. И он сейчас вручит ей сдачу и скажет: «Сеньора, белиссима!»
   Настя даже решилась и рассказала главному редактору, Андрею Ивановичу, что мама «устроила ее в Венецию». И не пожалела, что рассказала. Потому что тот теперь снабжал Настю советами, каких не найдешь ни в какой книге:
   – Я понимаю, валюты у тебя будет немного. Но ты все-таки зайди в «Харрис-бар», это на берегу Гранд-канала. И обязательно выпей там коктейль «Беллини». Этот коктейль – символ Венеции, символ той самой «дольче вита» – «сладкой жизни», о которой снимал Феллини и которой умеют наслаждаться в Италии вообще, а в Венеции в особенности. Этот коктейль подают только в «Харрисе», рецепт хранят в секрете. И каждый турист – хоть арабский шейх, хоть бедный студент из Венгрии – обязательно заходит туда и пьет этот «Беллини»…
   – И вы тоже пили? – Со сдержанным восторгом спрашивала Настя.
   – Пил, – вздыхал Андрей Иванович. – И даже инвалюты не пожалел. А мог бы на эти деньги блок «Мальборо» купить.
   «А мне, если повезет, и на „Мальборо“ хватит!» – думала Настя.
   На деньги Эжена она особенно не надеялась – неизвестно еще, удастся ли до них добраться. Да и не хотела она зависеть от бывшего мужа ни в чем. Эжен – человек сложный. Скажет: нечего валюту на какую-то «дольче виту» тратить…
   Надо было обеспечить себя самой. Вывозить неофициально доллары было страшно. Но не везти – совсем тоска. Официальные суточные – просто копейки. Какой там коктейль «Беллини»!… Пришлось покупать чуждые дензнаки у спекулянтов. Правда, рисковать и приобретать валюту где-нибудь в подворотне Настя не решилась – вдруг нарвешься на бандита или, того хуже, на замаскированного мильтона. Пошла по более простому пути – обзвонила «мажористых» однокурсников. У них на факультете доллар никогда не был таким уж недоступным – некоторым студентам родители даже подарки в твердой валюте дарили. Вот Настя и скупала «зелененькие». У одного – пятьдесят долларов, у другого – аж сто, повезло человеку с предками! В общем, по сусекам целых триста набралось. А куда «зелененькие» спрятать – Настя уже придумала. Подшила к лифчику аккуратненький тайник (заодно и грудь стала казаться больше).
   Не будут же таможенники лазить ей в бюстгальтер?!
   Николеньке про поездку в Венецию не сказали. Решили, что ни к чему. Расхвастается у себя в садике – и потом траться на сувениры для воспитательниц и директорши. С Ириной Егоровной тоже про Венецию не поболтаешь – ей это неинтересно. Мать теперь только о деньгах и говорит – о тех деньгах, которые Настя получит в банке Венеции. По пять раз на дню повторяет:
   – Ты теперь будешь богата. Не просто обеспечена, а богата по-настоящему, понимаешь?
   Кажется, мать ждала от нее слов благодарности. Комплиментов. Восторгов по поводу своей предусмотрительности.
   – Спасибо тебе, мама, – в очередной раз повторяла Настя и думала: «Есть это богатство, или нет его – кто знает! Зато в Венеции я побываю наверняка…»
   А накануне отъезда – уже и чемоданы были собраны – позвонили из КМО – Комитета международных организаций при ЦК ВЛКСМ. Брюзгливый женский голос равнодушно проскрипел:
   – Поездка вашей делегации откладывается. На неопределенный срок.
   Настя – ее сердце рухнуло, будто с крыши многоэтажного дома – хладнокровно спросила:
   – А когда… появится определенность?
   – Пока неизвестно.
   «А я, дура, уже заявление на отпуск подписала! Отвальную устроила!»
   Голос в телефонной трубке выдержал зловещую паузу и неохотно произнес:
   – Но в отношении вас, возможно, будет сделано исключение. Так, конечно, не полагается, и вообще-то, мы идем на нарушение правил…
   Ирина Егоровна – она стояла рядом – энергично задвигала руками: убалтывай! Сули златые горы: завалю, мол, импортной косметикой, шмотками, сигаретами!
   Но Настя растерянно молчала. И тогда мать досадливо вырвала у нее трубку. Строго сказала:
   – Я – мама Анастасии. Ирина Егоровна Капитонова. Я от Игоря Владимировича. Объясните, пожалуйста, что происходит.
   И Настя с тревогой увидела, как сначала мамино лицо омрачила тень… а потом черты ее разгладились и мама произнесла:
   – Ну конечно, Анастасия справится. И, когда приедет, обязательно вас отблагодарит.
   – С чем мне придется справляться? – выкрикнула Настя, когда мать вернула трубку на рычаг.
   Та устало прикрыла глаза.
   – Сама полетишь. Без группы.
   – Ура!
   – Да не верещи ты! Как, интересно, ты до гостиницы будешь добираться?
   – «Отель Марко, пер фаворе!» – отбарабанила Настя.
   – «Пер фаво-оре», – передразнила Ирина Егоровна. – Это тебе на такси – «пер фаворе». Один раз прокатишься – и все свои лиры прикончишь. В едином порыве.
   – А, ерунда! Я и на рейсовом автобусе доберусь, – отмахнулась Настя. – То есть на рейсовом катере. Мне бы только попасть туда, в эту Венецию!
   – Ребенок ты еще, Анастасия, – досадливо сказала Ирина Егоровна.
   А Настя и чувствовала себя ребенком. Венеция почему-то ассоциировалась у нее с сахарным царством. Огромный город-леденец с шоколадными гондолами и покрытыми глазурью крышами. Волшебное королевство, где в ходу магические слова: пьяцца, палаццо, вапоретто…
   Настя вспоминала, как в детстве ее водили на «Щелкунчика». И она потом все мечтала, что ей, как девочке Маше, тоже удастся попасть в сказку. Засыпаешь в привычной, скучной постели – а просыпаешься в волшебном королевстве. И сколько раз маленькая Настя плакала по утрам из-за того, что ее сны не «оживали» и попасть в сказку никак не удавалось… «Нет, сказка все равно будет! – всхлипывала тогда Настя. – Нужно просто подождать!»
   И ведь дождалась!
 
   …В Шереметьево Настя поехала одна. Мама осталась с Николенькой – как раз суббота, детский садик закрыт. Было искушение – позвонить Сеньке. Небрежно попросить, чтобы «проводил ее в Венецию». Но Настя удержалась. Не потому, что Сенька расстроился бы, обзавидовался – он всегда, в общем-то, радовался Настиным успехам. Она просто знала: муж читает по ней, как по раскрытой книжке. И боялась, что Сеня ее расколет. Догадается, что в Венецию Настя едет не просто так. И если она не выдержит и проболтается ему, что едет к Эжену, да еще затем, чтобы забрать свою долю денег, то Сенька на весь аэропорт заорет: «Не нужны нам его вшивые деньги! Никуда ты не полетишь!»
   «Нет уж, Сенечка, – думала Настя. – Я и от денег не откажусь, а уж от Венеции – тем более!»
   …Настя думала, что все, имеющее отношение к Венеции, должно выглядеть идеальным – словно картина да Винчи или скульптура Микеланджело. И по наивности полагала, что сказка начнется с самого Шереметьева.
   Но аэропорт Настю ужаснул.
   Она была абсолютно уверена, что Шереметьево-2 – в отличие от прочих советских аэропортов – блистает чистотой и заграничным лоском. Все-таки ворота на Запад! Но не успела Настя пройти сквозь стеклянные двери (заляпанные, будто их сроду не мыли), как в нос ударил едкий вокзальный запах: немытые тела, грязная одежда, вареные яйца, курица с душком…
   Настя растерянно огляделась. В огромном зале будто цыганский табор остановился. Ни единого кусочка свободного пространства – только узкие тропки-проходы. И повсюду – на редких сиденьях, у стен, даже под столиками для заполнения деклараций – ютятся люди. Сидят на чемоданах, лежат на газетах… Шум, гомон, детский плач…
   – Кто это? – спросила Настя у милиционера, равнодушно взирающего на аэропортовскую вакханалию.
   – Эмигранты, – последовал равнодушный ответ. – Потянулись, крысы… Целыми аулами летят.
   – Аулами? – не поняла Настя.
   – Ну, поселениями. Немецкими. На историческую, блин, родину потянуло… – в голосе милиционера звучала злость. Или то была зависть?
   «Да кто ж их там ждет?» – ахнула про себя Настя. И еще раз окинула взглядом толпу: древние старухи, малые дети, изможденные женщины…
   Она с трудом протолкнулась к таможенным коридорчикам, встала в хвост огромнейшей очереди. Декларацию пришлось заполнять на коленке – к столикам было не пробиться… «Да тут хуже, чем на вокзале! – разочарованно думала Настя. – И толпа, и суета, и чувствуешь себя одинокой и никому не нужной…»
   Еще и таможенник придрался: велел вписать в декларацию обручальное кольцо.
   – Разве надо? – удивилась Настя. – Я раньше золото никогда не вписывала…
   Таможенник рявкнул:
   – Вы тут будете свои порядки устанавливать?!
   Настя покорно полезла за ручкой. А таможенник продолжал вредничать:
   – Только здесь, дамочка, стоять не надо. В сторону отойдите!
   Очередь охотно оттеснила Настю от стойки.
   «Неужели заново стоять придется? – ахнула Настя. – Я так и на рейс опоздаю!»
   Настроение упало. А вдруг и в этой Венеции ее тоже будут и оттирать, и придираться к ней? Ну нет уж!
   Настя быстро накарябала в декларации: «Кольцо обручальное золотое с бриллиантом в четверть карата». И, игнорируя возмущенные выкрики, ловко ввинтилась в голову очереди.
   Таможенник к ней больше не приставал. Сказал снисходительно:
   – Все правильно. Молодец, даже каратность указала.
   «Повезло, – выдохнула Настя. – К кольцу пристал, а про триста долларов в лифчике не догадался».
   И через десять минут она уже переступила грязно-красную линию, отделявшую совок от прочего мира.
   «Duty-free» ее не поразил. Магазины, конечно, богатые, но не богаче, чем в «Березке». А в коридорах и залах ожидания – те же грязные толпы. Настю особенно впечатлил крошечный цыганенок – он цеплялся за одежду и клянчил: «Тетя! Дай доллар!»
   «Ого, – усмехнулась она. – Ставки-то здесь повыше, чем на улице Горького…»
   Настя прошла в накопитель, где дожидались посадки пассажиры на Венецию. Тут, слава богу, вокзалом уже не пахло. Сплошь солидные дяди с «дипломатами» и надменные дамочки – по ухоженным лицам сразу видно, что иностранки. И стульев свободных полно. Настя с облегчением уселась, с удовольствием вдохнула запах чистых тел и хороших духов. Сквозь стеклянную стену смотрела, как по летному полю деловито раскатывают самолеты и думала: «С ума сойти! Совсем скоро я буду в Венеции!»
   И в голову закралась предательская мысль: «Да чтобы побывать в Венеции, можно… Можно пойти на все. И любого мужика рядом вытерпеть… Хоть Эжена, хоть Квазимодо! Эх, поскорее бы!…»
   Она украдкой поглядывала на пассажиров и удивлялась: ну почему же никто из них не радуется? Не радуется тому, что Венеция отсюда – всего в трех часах лета? И вообще, как быть с мифом, что иностранцы должны всегда улыбаться? Никто что-то пока не улыбается – сидят, словно шомполов наглотались… Или это на них Россия-матушка так действует? И улыбаться они начнут в своей Италии?
   Стюардессы, встречавшие пассажиров, тоже смотрели хмуро. Вместо «здрасте» буркали: «Садимся на свободные места!… Ручную кладь ставим только под сиденья!…»
   «Вот дурочки, – изумилась Настя. – Счастья своего не понимают! Злятся, будто летят не в Венецию, а в Урюпинск. Впрочем, ну их всех. В Венеции, наверно, все будет совсем по-другому».
 
   …Там и было все по-другому.
   Первый же итальянец – водитель смешной хреновины, которая подвезла к самолету трап, – широко улыбнулся Насте:
   – Бонжорно, синьорина!
   – Бонжорно… – весело откликнулась она.
   Итальяшка выстрелил в нее певучей фразой – Настя только руками развела, итальянский язык в университете не преподавали.
   – Ва бене, – вздохнул итальянец и переключился с Насти на какую-то старуху. Помог той сойти с трапа и даже до автобуса проводил – тараторил при этом непрерывно, словно кузнечик в знойное утро. Правда, все время оглядывался на Настю и улыбался ей.
   «Классно, что я одна, без группы! – порадовалась она. – С кем хочешь разговаривай, кому хочешь улыбайся!»
   Она вспомнила, как ездили в Чехословакию. На экскурсию – гуртом, в ресторан – гуртом. Шагу в сторону не сделаешь. А тут – иди, куда глаза глядят.
   Мать напутствовала: «Смотри, не тушуйся там! А то ведь одна – будешь пугаться, нервничать…»
   Настя и правда боялась, что будет топтаться, словно бестолковая овца. Не знать, куда идти. Приставать к людям с глупыми вопросами. А с языками у нее не очень: один английский, да и то полузабытый.
   И теперь удивленно думала: «Надо же – мне нисколько не страшно! Будто бы я родилась здесь. Или, по крайней мере, живу тут очень давно».
   Да и никаких вопросов задавать не потребовалось. Толпа сама вынесла Настю: сначала – к стойке пограничного контроля, потом – к транспортеру, по которому уже подъезжал их багаж (неслыханно! В Союзе-то пришлось ждать битый час!). Небольшая заминка возникла только с рейсовым катером. (Катером, заметьте!) Симпатичная тетенька в окошке информации без труда поняла Настин английский. И объяснила, что вапоретто, то бишь катера, ходят каждый час, билеты на них продаются прямо здесь, в здании аэропорта, а причал находится в полутора километрах отсюда.
   – Граци, – поблагодарила Настя.
   – А до причала нужно добираться на шаттле! – крикнула ей вслед тетенька.
   И Настя долго соображала, что та имела в виду под «шаттлом». Космический корабль, что ли? И где его искать, этот корабль? Пешком, что ли, идти? А в какую сторону? Да и сумка тяжеловата… Вышла из здания аэровокзала и начала, как заранее боялась, беспомощно озираться. Тут и заметила, как народ грузится в оранжевый автобус с надписью «шаттл».
   Настя задумалась: наверняка этот «космический корабль» платный. Доллар сдерут, не меньше. Может, все-таки прогуляться? Подумаешь, полтора километра! Советский человек и не такое вынесет. Узнать бы только, куда идти…
   Сомнения ее разрешил румяный итальянский дедулька. Подскочил к Насте, выхватил у нее из рук тяжелую сумку, забросил в автобус. И стоит на подножке, руку протягивает – галантный… «Ладно. Гулять так гулять!» – Настя ослепительно улыбнулась итальянскому деду и взобралась в «шаттл».
   Спросила старичка по-английски:
   – А как платить за проезд?
   Дед развеселился. Тычет пальцем в свою дряблую щеку и хохочет: целуй, мол. Настя приняла строгий вид:
   – Здесь кондуктор? Или деньги прямо водителю отдавать?
   А старикан все заливается, повторяет:
   – Kiss! One kiss! This is the price!^[8]
   Автобус уже полпути проехал, когда дед, наконец, объяснил:
   – Шаттл – бесплатный. Вы разве не знали? Но вы все равно должны меня поцеловать!
   – Next time!^[9] – фыркнула Настя.
   Нет, ей определенно нравится в этой Венеции!

***

   «Венеция, пьяццо Сан-Марко, кафе „Флориан“. Суббота, пять часов вечера».
   Этот текст Настя выучила наизусть. Ве-не-ция, пья-ццо… Как звучит, а?!
   Интересно, почему Эжен оборвал цепочку, по которой переводили деньги, именно здесь, в Италии? Случайно так вышло?
   А вот именно во «Флориан» Эжен ее пригласил явно не случайно.
   Еще в аэропорту Настя получила на халяву путеводитель с картой. И прочитала: «Флориан» – идеальное место для тех, кто готов платить несусветные деньги за престиж и за чашечку кофе. Это самое роскошное, самое престижное и самое дорогое венецианское кафе».
   Располагалось оно, гласил путеводитель, в самом центре Венеции – на пьяццо Сан-Марко. Обставлено с нарочитой роскошью – позолота, расписные потолки, тяжелые столики из красного дерева. И ходили сюда сплошь знаменитости: Байрон, Гёте, Шатобриан…
   Ну и, конечно, Эжен.
   Наверняка, кстати, придет на встречу весь расфуфыренный и будет на Настю, совка несчастного, свысока поглядывать. И злорадствовать, что бывшая жена рядом с ним тушуется, беспомощно озирается и явно стыдится своих черных джинсов и мохерового свитера.
   Но как она с одеждой-то промахнулась! Как Европа опережает их несчастный «совок»! В Москве-то черные джинсы – в большой моде, и мохеровую кофту купить – удача. А здесь, в Венеции, – ее одежда выглядит, словно униформа дворника. Да и жарища тут – градусов двадцать, не меньше! Настя, конечно, ожидала, что в Европе – куда теплей, чем в родимой столице, но не думала, что настолько.
   М-да, если быстро не принять срочных мер, во «Флориане» она будет смотреться несколько неуместно…
   «Нет уж, Эженчик, – усмешливо подумала Настя. – Времени до пяти еще полно. А в лифчике у меня – целых триста контрабандных долларов. Так что во „Флориане“ я буду выглядеть под стать тебе. И даже лучше, чем ты».
   И Настя, мельком взглянув на махину Дворца дожей, переметнулась к магазинным витринам.
   Поругала себя: «Мещанство, конечно. И узость мышления… Впрочем, кому какое дело? Кому есть, что надеть, пусть по музеям и ходит. А мне сейчас новый костюм куда важней, чем какие-то дожи вместе со всеми их дворцами».
   Она понаблюдала сквозь огромные окна (такие, что ли, называются венецианскими?), как покупательницы сосредоточенно отбирают одежду и волокут ее в примерочную.
   Даже сквозь витрину видно, что одежда хороша. Самая распоследняя крокодилиха примеряет невесомый топик или воздушную юбку – и мгновенно преображается, расцветает.
   «Да это интересней, чем любой музей! – восхищенно думала Настя. – Все такое легкое, солнечное, воздушное!… Разве сравнится с тем, что привозят в Москву спекулянты!»
   И она решительно зашла в первый же магазин – какую-то «Максмару».
   Здесь ей понравилось все. И улыбчивые продавщицы, и мягкие ковры, и особенно та часть зала, где продавалась коллекция «весна – лето 1991 года». Лето 1991 года поражало разноцветьем красок, сочетанием несочетаемых тканей и смелостью решений модельеров. Одна проблема: стоили вещички ого-то… У них в Москве даже самый оборзевший спекулянт такие деньги драть не будет.
   Настя долго считала нули на ценниках, переводила лиры в доллары и поняла, что ее трех сотен хватит от силы на брючки. И, может быть, на шейный платок.
   А как же летняя обувь (в Венеции уже все ходили в босоножках)? А яркая маечка?
   «Нет, даже мерить не буду, чтобы не расстраиваться». Настя грустно повесила одежки обратно на вешалки. «Ну и ладно. Джинсы у меня неплохие, вполне сойдут – даже для „Флориана“».
   – Не хватает? – услышала Настя участливый вопрос на английском.
   Обернулась на голос, гневно дернула плечом: считать свои деньги она никому не позволит.
   – Мне просто ничего не понравилось, – пробурчала Настя. И с вызовом посмотрела на приставаку – женщину лет семидесяти. Выглядела та легкомысленно: оранжевые брюки, майка-размахайка и молодые глаза с искорками. В России бабулька ее возраста облачилась бы в темное платье, сидела бы на лавочке у подъезда и перемывала кости соседкам. А эта – расфуфырилась и по дорогим магазинам шляется, да еще к молодым пристает!…
   А бабка ей подмигнула:
   – Хотите совет? Бутики на Сан-Марко студенткам не подходят… Отойдите подальше от центра и пройдитесь по переулкам. Там полно маленьких магазинчиков. В них найдете точно такие же вещи, как здесь. Которые вам м-м… как вы сказали, не понравилась. Но намного дешевле.
   – Точно такие же? – удивилась Настя.
   – Ну, может, их абсолютные копии, – улыбнулась бабуля.
   Настя так и поступила. Карта города у нее имеется, да и время пока есть. Почему бы и в самом деле не поискать дешевые магазины? К тому же по пути можно знакомиться с архитектурными памятниками Венеции.
   И Настя решительно двинулась прочь с фешенебельной Сан-Марко.
   Закоулки начались очень быстро.
   Магазинчиков на них и правда оказалось полно – не наврала бабка. И чем дальше уходишь от центра, тем демократичнее становятся торговые точки. Да, внутри все скромнее, теснее, и воздух затхлый – зато нулей на ценниках меньше. А вещи и в самом деле такие же, как на Сан-Марко. Такие же фасоны, такие же цвета. Может, только строчка чуть кривее. «А если мне совсем в трущобы забрести? – в азарте подумала Настя. – Тогда я вообще за гроши оденусь!»
   Но искать трущобы времени уже не было. И Настя постановила: «Хватит искать и жмотничать. Надо наконец покупать. Вот как раз и магазин, и продавец за прилавком симпатичный».
   – Чем могу служить? – тут же бросился к ней торговец.
   – Коллекция… весна – лето, – пробормотала Настя.
   – Подбирать одежду на вашу фигуру – сущее удовольствие, – галантно заверил ее продавец. И подвел к вешалкам, на которых красовалось летнее разноцветье…
   Выбирала Настя недолго. Белые джинсы с вышивкой: по штанинам пляшут алые маки, футболка с такими же маками и легенькие, почти невесомые, красные босоножки. А вместо кожаной сумки (на кожу инвалюты было жалко) она присмотрела торбочку из белой парусины.
   Вышла при полном параде из примерочной. Подошла к большому зеркалу. И тут же нарвалась на долгожданное: «Белиссима!» Продавец – черноволосый красавец – не сводил с нее глаз. Настя царственно улыбнулась. Спросила:
   – Сколько с меня? За все?
   – Нисколько… Если мы вместе поужинаем, – немедленно среагировал продавец.
   Настя уже успела понять: «непристойные предложения» в Венеции абсолютно безопасны. Итальянцы – это вам не азербайджанцы с Центрального рынка. Ну, принято у них так, что ж поделаешь…
   – И все же сколько я вам должна?
   Продавец назвал сумму, Настя быстро перевела лиры в доллары. Всего-то двести. И еще сто, да плюс суточные из КМО, у нее остается на резвость! Обалдеть!
   Она деловито попросила:
   – Срежьте, пожалуйста, ценники. Я пойду во всем новом.
   Продавец закивал, скрылся в подсобке… Вернулся с ножницами и с шейным платком, точно таким, как Настя видела в дорогущем «Максмаре».
   – Вам подарок! От заведения… и от меня лично, – заулыбался он. – Может быть, мы все же встретимся?
   Вот ведь настырный! Но платок хорош…
   – Может, и встретимся. Оставьте свой телефон. – Настя с удовольствием повязала яркую тряпочку на шею.
   – Нет, не так, – поправил продавец. И перецепил платок ей на пояс, пояснил: – Вместо ремня. Новая мода.
   – Ну, спасибо вам! – Настя еле отлепилась от зеркала. Вот это увлеклась! Так она и на встречу опоздает…
   Продавец проводил ее до выхода. А потом долго стоял на пороге своей лавчонки и кричал ей вслед:
   – Обязательно позвоните мне! Вы обещали!
   Прохожие улыбались, а парочка тощих прыщавых девиц – сразу видно, что англичанки – тут же наградила Настю завистливыми взглядами.
   «А говорят, что мы, совки, – самые несчастные на свете! – удивленно подумала Настя. – Но какая же я несчастная, если мне даже англичанки завидуют?»
   Она прибавила шагу. Но когда проходила мимо витрин, то удержаться не могла: замедляла ход и любовалась в отражении на свою новую экипировку…
   «Все, хватит красоваться. Времени осталось – полтора часа. Быстро в гостиницу – оставить старье, а потом – к Эжену. Жаль, пообедать я не успеваю – ну что ж поделаешь. Авось Эжен не пожлобится. Накормит».
   На Сан-Марко Настя пришла с запасом – до встречи было еще полчаса. Сидеть в одиночку в кафе не хотелось (вдруг Эжен не явится и ей придется платить за «несусветный кофе» из собственного кармана?), и она остановилась на площади. Вокруг нее текла расслабленная толпа. Много-много счастливых, беззаботных людей. Походка у всех вальяжная, лица – ухоженные, фотоаппараты – дорогие. То и дело вспыхивают белозубые улыбки, и, что приятно, многие мужчины улыбаются именно ей – молодой, счастливой и симпатичной.
   Настя видела, как в резных окнах Дворца дожей играют солнечные лучи. Слушала музыку – под сводами здания бывшей библиотеки упоенно играл саксофонист. Наблюдала за неграми – те ходили по площади с деревянными торбочками, набитыми зернышками овса, и предлагали желающим покормить голубей. Охотнику выдавалась – за дикие деньги! – горстка крупы. И наглые птицы, почуяв добычу, с удовольствием садились и на руки, и на плечи, курлыкали, хлопали крыльями – а туристы щелкали фотоаппаратами и хохотали, когда на одежду кормильца падали пятнышки птичьего помета.
   «Ну почему у них тут все так просто, легко, красиво?! – не понимала Настя. – Почему же мы не можем так жить?!»
   Против воли вспомнилось: Тверской бульвар, на скамейке сидит древняя бабка с заплесневелой булкой. Крошит хлеб. Вокруг нее тоже суетятся голуби. Мимо проходят пьяноватые тетки, по виду дворничихи, – и орут во всю глотку: «Во, старая!… Делать тебе не хрена!… Развела тут г…но!»
   – Философствуешь? – услышала она.
   Русское слово на итальянской площади прозвучало диссонансом.
   Настя вздрогнула, подняла глаза: он, Эжен. Совсем неотличимый от иностранца: светло-серый костюм, небрежная стрижка, стильные солнечные очки и даже, кажется, маникюр.
   – Ф-фу… Испугал!… – выдохнула Настя. Но тут же вспомнила, что она решила не дрожать перед иностранцем-Эженом, и небрежно сказала: – Ну, здравствуй… Очки-то сними. Дай хоть погляжу на тебя… Муженек.
   – Говори потише, – попросил Эжен.
   – А здесь что, кто-нибудь по-русски понимает? – усмехнулась Настя.
   – Не думаю, – пожал плечами Эжен. – Но считается, что я тоже по-русски не понимаю. У меня теперь другая… национальность.
   – Но никто же не слышит! – удивилась Настя. – И вообще – кому какое дело?
   – Венеция – город маленький, – пояснил Эжен. – Знакомых встретить легко. Особенно на Сан-Марко.
   – Да ну, чушь какая-то, – скривилась Настя. – Впрочем, если хочешь, можем перейти на иностранный язык. – Она сказала по-английски: – Значит, ты маскируешься… Тебя что, до сих пор ищут?
   – Прошу же тебя – не кричи! – повторил Эжен. – И не уродуй язык Шекспира. Лучше уж по-русски говори. Только не ори на всю площадь.
   Настя поморщилась, но голос все же понизила. Сказала тихо:
   – Значит, ты жив…
   Губы мужа искривила усмешка:
   – Как видишь. Не рада?
   – Рада, – искренне ответила Настя. – Если бы не ты – когда бы я еще в Венецию выбралась?
   Кажется, Эжен ждал от нее совсем других слов. «А я перед ним прогибаться не обязана!» – закусила губу Настя. И весело сказала:
   – Ну что, пойдем во «Флориан», как обещал? Только я хочу за тот столик, за которым сидел сам Байрон.
   – Шутишь, – констатировал Эжен.
   – А что же мне – плакать? Или, может, на шею тебе броситься?
   – А что, бросайся. – Эжен распахнул объятья. – Здесь нравы вольные. Публика тебя не осудит.
   Настя инстинктивно отступила.
   – Или, может, сразу в гостиницу? – подмигнул Эжен. – Я по тебе соскучился.
   – Про гостиницу я подумаю. Позже. А пока пошли во «Флориан», – твердо сказала Настя. – Как договаривались.
   – Как скажешь, – Эжен подхватил ее под руку. Держал начальственно, крепко, будто она – его собственность. Когда-то Насте нравилась цепкая Эженова хватка – но сейчас идти с ним под руку было неприятно. Дурацкое ощущение: будто милиционер препровождает ее в отделение…
   На пороге кафе их встречал метрдотель. Широко улыбнулся Насте, вежливо поклонился Эжену. Что-то спросил у него на певучем итальянском. Эжен коротко ответил, и их провели к уютному столику у окна. Немедленно явился официант с кожаными папками меню.
   – Ты ведь есть не будешь? – с утвердительной интонацией спросил Эжен.
   – Слона бы съела! – нахально ответила Настя. В конце концов, муж он ей или кто? Обязан накормить!
   – Поужинаем мы в другом месте, – твердо сказал Эжен.
   – Экономишь? – хмыкнула Настя.
   – А ты, мать, стала языкастая… – протянул тот. – Нет, я не экономлю. Просто во «Флориане» есть не принято. Сюда приходят на аперитив и на легкий снэк. Ты знаешь, что такое снэк?
   – Знаю. Чипсы. Шоколадка. В общем, всякая дрянь закусочная.
   – Ну, примерно, – ухмыльнулся Эжен.
   – А мороженое к «снэку» относится? – Настя раскрыла меню. – Йес, ит из. Тогда мне мороженое с ромом, кампари-оранж и тот самый кофе, который стоит несусветных денег.
   Эжен кивнул и махнул официанту.
   – А ты что будешь? – поинтересовалась Настя.
   – Граппу. Это итальянская водка.
   – Без закуски?
   Эжен презрительно дернул плечом:
   – Нет, закажу себе соленые огурцы и селедку под шубой… Мы же не в России, Настя! Здесь водку не закусывают. Разбавляют водой со льдом – и все.
   – Ну, это тогда уже не водка, – заключила Настя. И подумала: «Да о чем же мы говорим-то?! Разве об этом мы должны говорить? Разве так встречаются с мужем – чудом воскресшим мужем, которого ты уже успела похоронить?»
   Она сделала глоток мгновенно доставленного кампари. Отставила бокал и тихо сказала:
   – А я ведь плакала, Женя… Когда узнала, что ты… ты погиб…
   В его лице что-то дрогнуло. Его тронули ее слова? Впрочем, не разберешь – темных очков Эжен не снял.
   – Ты хочешь, чтобы я извинился? – сухо спросил он.
   – Да нет, – растерялась Настя. – Можешь не извиняться. Я просто говорю, что расстроилась… когда мне сообщили о твоей смерти.
   – Ах, ты ра-астроилась, – протянул Эжен. – Ра-аспереживалась. А с чего бы тебе расстраиваться? Ты ведь, кажется, тогда с другим жила! Или память мне изменяет?
   – А что, можно плакать только по тому, с кем живешь? – резко спросила Настя. И сбавила тон: – Жили мы вместе – не жили… Какая разница! Вот ты со мной сейчас тоже не живешь. А если бы тебе позвонили и сказали: ваша жена сгорела. Заживо сгорела. Что, ты бы не расстроился?
   – Не кипятись, Настя. Люди смотрят, – снисходительно попросил Эжен.
   – А пусть смотрят. Пусть наслаждаются моей неземной красотой. И ты мне рот не затыкай. Была я, между прочим, на твоих похоронах. То еще зрелище – цинковый гроб, венки от соратников и куча кагэбэшников. Коллеги твои, прямо скажу, не очень расстраивались. Зато я видела, как твоя мать убивалась. Как не давала гроб в могилу опустить, ее вчетвером оттаскивали. Ты ей-то хоть сообщил, что на самом деле жив, здоров и пьешь граппу во «Флориане»?
   – Этот вопрос мы обсуждать не будем, – оборвал ее Эжен.
   И по какой-то неуловимой гримасе Настя поняла: его мать ничего не знает. И по-прежнему считает сына погибшим.
   «Приеду – и все ей расскажу. Пусть ему, сволочи, будет стыдно!»
   – И вот еще какой вопрос меня интересует, – Настя единым глотком допила свой кампари. – Кто он – тот, которого вместо тебя похоронили? Тот человек, который на самом деле сгорел в машине?
   – Перестань. – Эжен снял наконец свои дурацкие темные очки. В глазах полыхала ярость.
   – А почему ты злишься? – простодушно спросила она. – Ты мне просто объясни, что на самом деле случилось, и я от тебя отстану!
   – Настя. – Видно было, что Эжен старается взять себя в руки. – Есть вещи, которые я не должен объяснять никому. В том числе и тебе. И сказать я могу одно: то, что случилось, вызвано необходимостью.
   – Исчерпывающий ответ. Ты ведь убил того человека, которого похоронили вместо тебя? Просто скажи мне – да или нет?
   Она впилась в мужа (бывшего? настоящего?) проницательным взглядом. «Сейчас засуетится. Глаза забегают…»
   Но Эжен вел себя абсолютно спокойно. Небрежно отхлебнул граппу. Закурил – зажигалка в руках не дрожала. Сказал небрежно:
   – Ты, Настя, кажется, «Огоньков» начиталась. Что, нравятся статейки про зверства КГБ?
   – Да при чем тут статейки! Я вопрос тебе задаю, а ты не отвечаешь. Юлишь и тянешь время.
   – Ну ладно, уговорила, – улыбнулся Эжен. В глазах – ни грана тревоги. – Признаюсь, как на духу: не убивал. Устроит тебя такой ответ?
   – Нет, не устроит! – Настя залпом выпила чашку «несусветно дорогого» кофе и вкуса не почувствовала.
   – Итальянский кофе надо смаковать, – упрекнул Эжен. – Пить его по глотку. Наслаждаться букетом…
   – Да хватит зубы мне заговаривать! – вспылила Настя. – Давай, или рассказывай мне все, или я ухожу.
   – Хорошая идея, – пожал плечами Эжен. – Прямо-таки, скажем, изумительная. А что, давай сейчас расплюемся и разойдемся в разные стороны. А деньги пусть остаются в банке… Тебе ведь мать все рассказала? И код тоже?… Да или нет?… О, по глазам вижу, что «да»… Ну что ж… Давай расплюемся. Давай… И тогда пройдет еще пара лет – и невостребованный капитал обратят в доход государства. Славного государства Италии. А ты будешь жить в нищете и гордиться, что не взяла у убийцы ни гроша.
   Первой мыслью было действительно встать и покинуть чертов «Флориан». Красиво бы получилось. Эффектно. Но только… это ведь самое простое решение. Самое элементарное. А жизнь ее уже научила: нужно быть хитрей. Гибче. И Настя тихо сказала:
   – А знаешь, Женя… по-моему, ты специально меня дразнишь. Тебе всегда это нравилось. Для тебя это что-то вроде… утренней зарядки.
   Он взглянул на нее удивленно. Настя продолжила:
   – Неужели ты правда не можешь объяснить, как все это устроил? Со своей смертью… По-моему, я имею право знать… И потом, я точно знаю: ты не убивал. Ты не такой.
   – Нет, не такой, – глумливо ответил Эжен. – Я не ем мяса, потому что жалею животных. Не хожу по газонам, чтобы не топтать травку…
   – Мясо ты ешь. И по газонам ходишь. В Европе все ходят по газонам. Но в то, что ты человека убил, – я не верю.
   – Не хочешь верить – не верь, – развел руками Эжен. И небрежно добавил: – Тем более что я и правда не убивал. Охота была руки пачкать!
   – Но как же тогда?… – вскинулась Настя.
   Эжен пожал плечами:
   – Элементарная комбинация. Ее преподают на третьем курсе… в соответствующих учебных заведениях. Так и быть, расскажу. Может, и тебе когда-нибудь пригодится. Ты когда-нибудь видела, как взрывается машина?
   – Бог миловал, – вздрогнула Настя. – Только в кино.
   – Так вот… Человек попадает в аварию, его машина загорается. До взрыва бензобака остаются секунды. А дверь заклинило, плюс шок, дрожат руки, а надо еще ремень отстегивать… Короче, наружу выберется только Шварценеггер. Обычный человек даже дверь открыть не успеет… А после взрыва остается только остов машины. Оплавленный метал. И кучка костей.
   Настя против воли представила жуткую картину: человек, ломая ногти, пытается открыть дверь… и не успевает, гремит взрыв… Ее передернуло. Но она постаралась взять себя в руки. И спокойно спросила:
   – Ты говоришь, кости остаются. Так чьи они были, эти кости?
   – Ты мороженое ешь, а то растает! – с фальшивой заботой посоветовал Эжен.
   Настя с отвращением посмотрела на тающие шарики. А Эжен повторил:
   – Кушай-кушай… дальше еще аппетитней будет. Короче, что нужно сделать, чтобы подумали: взорвался именно ты. Обращаешься в морг – желательно в тот, что позадрипанней. А в Чехословакии в моргах правила такие же, как у нас. Невостребованные трупы хранят месяц, потом хоронят в безымянных могилах. И для работников морга нет ничего хуже, чем возиться с этими ничейными жмуриками. Знаешь, кстати, как симпатично они выглядят? Сначала-то, пока покойник в холодильнике, вид у него еще туда-сюда – так, парочка трупных пятен. А вот когда заморозка отходит… Тело начинает разлагаться очень быстро. Кожа лопается, запах отвратный…
   Настя сдерживалась из последних сил. Нет, она справится! Только на мороженое лучше и не смотреть.
   – Терпи, красавица. Сама напросилась, – хладнокровно сказал Эжен. И продолжил: – Так вот. Труп обошелся мне в тысячу чешских крон. Пятьсот – регистратору, пятьсот – патологоанатому. А, и еще триста с меня санитар содрал. За то, что он этого жмурика в мой костюм наряжал.
   – Хватит, Женя… – прошептал Настя. – Меня сейчас вырвет.
   – Значит, опозоришься на весь «Флориан», – весело заключил Эжен. – Так вот. Посадил я этого красавца в свою машину, на пассажирское сиденье. А он воняет – сил никаких нет, и какая-то жидкость с него течет…
   – Все, прекрати! – Настя стукнула кулачком по столу. Звякнули, подпрыгнув, бокалы. Вазочка с растаявшим мороженым потеряла равновесие – Эжен еле успел подхватить. Официант бросил в их сторону встревоженный взгляд.
   – Ладно, – разочарованно сказал Эжен. – Так уж и быть, пощажу твою ранимую душу. Не буду рассказывать, как я эту гниль на водительское место перетаскивал. Как ремень безопасности ему застегивал…
   – Сейчас точно уйду! – воскликнула Настя.
   – Опять «уйду»… Не угодишь на тебя. Да иди, иди ты, куда хочешь. Интересно только, как ты на сто долларов целую неделю жить будешь?
   Настя опешила:
   – А откуда… откуда ты знаешь про сто долларов?
   Эжен хмыкнул:
   – Да потому, что не надо деньги в лифчике прятать! Майка-то у тебя открытая, а из разрезика очень аппетитно выглядывает кусочек Франклина… И чует мое сердце, что этот Франклин у тебя единственный и последний!
   – Негодяй! – беззлобно выдохнула Настя. Элегантным жестом вытянула из бюстгальтера смятую купюру и повторила, смеясь: – Какой же ты негодяй!
   – Не спорю! – весело откликнулся Эжен. – Ну что – успокоилась твоя душенька? Мы помирились?
   – А мы и не ссорились, – пожала плечами Настя. – Только моя душенька еще не успокоилась. Скажи: тебя ищут?
   – С какой стати? Я умер. Сама же на похороны ходила… Но я, конечно, не исключаю, что меня могут искать. Поэтому живу по легенде. Сейчас я гражданин, скажем так, одной из стран Европы. Русский язык знаю плохо – в школе мала-мала учили. В Венеции, как и ты, в турпоездке…
   – А кто тебя может искать? – перебила Настя.
   – Какие-нибудь особо дотошные люди, – пожал плечами Эжен.
   – То есть те, у которых ты деньги украл? – уточнила она.
   – Ой, Настя… Только не говори красиво. И прошу тебя: не рассуждай о том, в чем ни черта не смыслишь. Тем более – с таким умным видом.
   – Ну, расскажи мне еще, что эти пятьсот косых ты заработал честным трудом! – усмехнулась она.
   – Во-первых, не пятьсот, а двести пятьдесят. Вторая половина… принадлежит, как ты знаешь, не мне.
   Настя отметила, что имени ее матери Эжен не произнес.
   – А во-вторых, – продолжал он, – я – специалист редкой квалификации. И мои комиссионные достаточно высоки. Высокий честный процент. За честно выполненную работу.
   – Но если она честная – для чего же тогда умирать понадобилось?
   – Туше! – хмыкнул Эжен. – Допрос третьей степени подошел к своей кульминации…
   – Значит, отвечать ты не будешь, – поджала губы Настя.
   – Нет, почему же… Могу ответить. Только ты мне сначала скажи: разве тебе самой никогда не хотелось исчезнуть? Бросить все. Работу, семью, страну. Начать жизнь с нуля?
   Настя задумалась. Неохотно признала:
   – Иногда, конечно, хочется. Когда все надоест.
   – Ну, вот и мне – все надоело. В стране бардак. Служба обрыдла, а до пенсии, как ты понимаешь, еще далеко. Жена ушла к другому…
   Настя покраснела.
   – Значит, самое время умирать, – весело закончил Эжен. – Вот я и умер. Всего за тысячу триста чешских крон. Недорого ведь, правда?

***

   Настя с Эженом вышли из «Флориана».
   На Сан-Марко надвигались сумерки. От каналов тянуло прохладой. Пахло сыростью и мокрым камнем. Солнце, не успев закатиться, спряталось в тучу. Но веселье на площади не утихало. В соседнем с «Флорианом» кафе – оно называлось «Квадри» – упоенно играл тапер, музыка рвалась в открытые окна, и молодежь танцевала прямо на улице.
   – У нас бы не разрешили, – кивнула на стихийную дискотеку Настя. – Швейцар мигом бы разогнал. Или менты.
   Она поежилась – становилось зябко. Летняя коллекция для прохладных вечеров, пожалуй, не подходит…
   – Пойти, что ли, тоже потанцевать? А то я замерзаю. На глазах.
   – И свитера у тебя, конечно, нет, – констатировал Эжен.
   – Есть. И свитер, и плотные джинсы. Только все в гостинице. А с утра я…
   – …как взглянула на витрины, так и пошла вразнос, – закончил Эжен.
   Настя бросила жадный взгляд на витрину «Максмары». И сказала обиженно:
   – Можно подумать, ты бы вразнос не пошел… Если бы в первый раз в Италию выбрался. Тут же все законодатели мод!
   Эжен мазнул взглядом по ее белым джинсам с красными маками и припечатал:
   – Ну твой костюмчик-то – явно не от законодателей…
   – А что я – миллионерша? Заходила я в эту «Максмару», там на ценниках – сплошные нули! Конечно, пришлось искать, что подешевле…
   – Да ну, брось ты, – скривился Эжен. – Подумаешь – «Максмара»! Какие там особенные нули? Обычная одежда для среднего класса. Вот если бы ты в «Версаче» зашла… Или в «Гуччи» – тебе бы там даже на носовой платок не хватило…
   – Зайду еще, – пообещала Настя. – И туда, и туда. И скуплю их все под ноль. А пока давай до моей гостиницы дойдем. За свитером. А то и в самом деле – простыть недолго.
   – Далеко до гостиницы?
   – Полчаса.
   – До «Максмары» куда ближе, – пожал плечами Эжен. – Пойдем лучше туда, подберем тебе свитерок – под белые джинсы. А заодно и еще одни брючки купим. Или юбочку. Ты бы, Настенька, хоть думала, прежде чем белое покупать. Смотри, уже вся изгваздалась – и в кофе, и в мороженом…
   «Ах ты, папочка! Заботливый, блин, муж. Ласково укоряет женушку…»
   Настя хотела было вспылить, но интуитивно почувствовала: лучше обернуть Эженовы укоры в шутку. Пожалуй, ей это выгодней будет… Да, мерзавка она, конечно, – но как же хочется, чтобы он сводил ее в эту «Максмару»… И купил бы тот самый костюм, который Настя присмотрела еще утром.
   И она прикинулась дурочкой:
   – А ты бы мне больше всяких гадостей рассказывал – про покойников. У меня руки знаешь, как дрожали? Вот на джинсы и накапало…
   Про то, что теперь, в предвкушении «Максмары», у нее замирает сердце, Настя предпочла промолчать.
   А Эжен продолжал разливаться:
   – И босоножки ты неправильные купила. Обрати внимание – здесь все ходят в обуви с толстой подошвой. Потому что вечерами сырость, можно ноги простудить.
   – Слушай, ну хватит уже болтать, а? – нетерпеливо вскрикнула Настя. – Пойдем скорее. – Она полсекунды поколебалась и добавила: – Только ты не думай: я тебе деньги верну. Как только получим – сразу же все отдам. До лирочки.
   – Может, все-таки сначала поужинаем? – простодушно предложил Эжен. – Ты ведь, кажется, есть хотела?
   Настя чуть не взревела:
   – Да не хочу я уже есть! Пойдем быстрей, пока магазин не закрылся!
   – А Дворец дожей тоже еще не закрылся. Давай сходим на экскурсию? Там очень интересная тюрьма, считалась самой надежной в Европе. И знаешь почему?
   – Да плевать мне на твою тюрьму!
   Эжен расхохотался:
   – Ну, как скажешь, моя красавица!
 
   …В налете на «Максмару» он принял самое деятельное участие. Наравне с Настей перебирал плечики с одеждой и стопки свитеров, давал советы: «Нет, желтый цвет тебе не пойдет… И розовый тоже не надо: испачкаешь мигом, а в химчистке испортят. У вас в России все такие же дрянные химчистки?»
   Наконец выбор был сделан: темно-синие брюки и нежно-голубая водолазка, а к ним – мягкие туфли на толстой подошве. «И обязательно – жилеточку, в Италии очень модно носить жилетки, – настоял Эжен. – Вот эта, из бирюзовой кожи, как тебе? И смотри, как раз и сумка есть такого же цвета!»
   Настя, конечно, не возражала.
   Сумма, которую им назвали на кассе, была, на ее взгляд, просто чудовищной. А Эжен – ничего, только кивнул. И вместо денег протянул продавцу лакированный прямоугольничек.
   «Кредитная карточка», – догадалась Настя. Она такое диво видела впервые в жизни и поразилась: до чего же удобно! Никаких денег с собой таскать не нужно, расписался на чеке – и готово дело. «Я себе тоже такую вещицу заведу, – решила она. – Как только мы с Эженом деньги снимем».
   – Ну что, пошли? – спросил Эжен.
   – Не-ет! – лукаво ответила Настя. – Мне еще нужно переодеться.
   И, как и утром, попросила продавца срезать ценники – она снова пойдет во всем новом. Второй раз за день. Вот это жизнь!
   А когда они с Эженом вышли из магазина, Настя увидала свою утреннюю знакомицу: ту самую бабулю, которая посоветовала ей побродить по закоулкам Венеции. Сейчас старуха сидела за столиком уличного кофе, попивала пурпурно-красный напиток и с интересом смотрела на Настю. Поймала ее взгляд, подмигнула и подняла большой палец…
   – Ну, теперь ужинать? – спросил Эжен, когда они снова оказались на площади Сан-Марко – уже совсем вечерней, подсвеченной огнями иллюминации. – Или все-таки во Дворец дожей? Они, кажется, допоздна работают.
   – Да отстань ты со своими «доджами»! – рассмеялась Настя. – Меня нужно кормить. И срочно.
   – Какую кухню предпочитаете? Европейскую, итальянскую, японскую? – Глаза Эжена улыбались. – Приказывайте, мадам. Венеция – город на все вкусы.
   Настя важно сказала:
   – Я бы хотела… съесть что-нибудь типично венецианское. И чтобы ресторан был уютный и нешумный. Знаешь, такая маленькая, домашняя таверна. Затерянная в закоулках. В которую туристы не ходят. И чтобы на столах были клетчатые скатерти, а официанты не знали ни слова по-английски… Что, озадачила?
   – Ни капельки, – пожал плечами Эжен. – Четыре остановки на вапоретто – и будет тебе такая траттория.
   – Чего?
   – Траттория. Маленький ресторанчик, – терпеливо пояснил Эжен. – Ну что, пошли на причал? Или вы, синьора, предпочитаете водное такси?
   Настя бы и от такси не отказалась, но решила не борзеть:
   – Вапоретто мне тоже нравится. – И добавила: – Там матросы красивые.
 
   …Траттория «У Пампо» оказалось именно такой, как и мечталось Насте. На столах – клетчатые скатерти, и почти никого народу, и официант, он же повар, в уютном фартуке. Эжен перемолвился с ним парой фраз, сообщил Насте:
   – На закуску советуют пармскую ветчину – обещают, что исключительно вкусно. На горячее – отбивную на косточке. И, конечно, домашнее вино.
   – Я же хотела что-нибудь итальянское! – капризно сказала Настя. – Ну, пиццу там, или спагетти.
   Официант, слушавший их разговор, энергично замотал головой. Женя успокаивающе похлопал его по руке, показал: иди, мол, готовь, что договорились. И сказал Насте:
   – Эх ты, темнота. Сама же просила венецианскую кухню. А требуешь вульгарную пиццу. Здесь, в Венеции, ее и не едят, и готовить не умеют. Хочешь пиццы – езжай на Сицилию. А спагетти – это вообще не блюдо, а обычный гарнир. Тебе их и так подадут – вместе с отбивной.
   – Неправда! – возмутилась Настя. – Я в кино видела: итальянцы макароны сами по себе едят – со всякими разными начинками. С креветками там, даже с мидиями… И с ветчиной…
   – Едят, – согласился Эжен. – Только такая еда называется не спагетти, а паста. Кстати, в Венеции паста тоже не в большой чести.
   – А что же они здесь едят?
   – Ну, кухня у них скорее французская, чем итальянская. Отбивные, картошка, очень вкусные супы-пюре… В других городах в Италии такого нет. Но ведь Венеция – особый город. Не просто часть Италии, а именно особый мир. Ты разве этого еще не поняла?
   – Понимаю. Постепенно, – кивнула Настя. И подумала: «Как же хорошо, что я здесь не одна. Что рядом пусть не любимый, но привычный человек. И что он меня везде водит, все показывает и объясняет…»
   – Ну, за Венецию? – предложил Эжен, когда принесли вино. – За самый красивый город планеты?
   – За Венецию – и за тебя, – кивнула Настя. – Ты самый лучший в мире гид.
   – Это только начало, – заверил Эжен. – Завтра мы с тобой на гондоле кататься поедем. И я тебе еще пару ресторанчиков покажу. И, может быть, – он посмотрел на Настю с притворным отчаянием, – мы все-таки дойдем до Дворца дожей?
   Настя заверила, что вся программа будет выполнена беспрекословно. И подумала: «Как-то неправильно я себя веду. Будто Эжен мне и правда муж, а я ему – любимая жена. Медовый месяц в Венеции… Он меня одевает, развлекает, кормит… Это у нас получается дневная программа… А что будет ночью? Наверняка в койку полезет: вон как зыркает, явно хочет. И что же мне тогда делать?»
   Она склонилась над своей отбивной – действительно, очень вкусной – и искоса поглядывала на Эжена. А он ведь симпатичный! И ему очень идет и светлый костюм, и стильная стрижка, и европейская расслабленность. А уж кредитная карточка как идет… «Но я же не люблю его!» – отчаянно подумала Настя. И тут же вспыхнуло воспоминание-картинка: Сенька… Она его любила. И любит… А он – с Милкой… Они – голые, вдвоем. В объятиях… В их квартире. На их постели.
   В душе вдруг поднялась такая ярость, что затмила и Венецию, и тратторию, и вкус вина…
   Настя постаралась успокоиться и рассуждать здраво.
   «Но я знаю, почему Сеня трахнул эту дурацкую Милку. Просто для того, чтобы мне досадить. А если я соглашусь спать с Эженом… То это будет просто расплата – за тряпки да за ужин!… Что же тогда получается – опять я, как девка продажная?… Тогда, шесть лет назад, отдалась ему, чтобы Николеньку на ноги поднять, а сейчас и того хуже?… Буду продаваться просто за то, что он скрашивает мне жизнь в Венеции?! Нет, не бывать этому!»
   И Настя выпалила – бывает иногда такое, что брякаешь первое, что придет в голову:
   – Ты, Женька, зря стараешься.
   – Что-что? – удивленно переспросил Эжен.
   – Ничего! Предвкушаешь небось, как проводишь меня до гостиницы. На чашечку кофе набьешься… И начнешь проверять, чему я за эти годы в постели научилась.
   Эжен покачал головой. Усмехнулся:
   – Да-а… домашнее вино оказалось крепче, чем я думал. С чего это вдруг такое логическое построение?
   – А то ты не понимаешь! Пол-«Максмары» скупил, в ресторан привез, в какой я хотела…
   – Ох, Настя, Настя. Какой ты еще ребенок, это просто… – не закончил он.
   – Раздирает мне сердце, – Мрачно завершила цитату она. – Что за манера – все вокруг «Унесенных ветром» цитируют!… Ты что, Рэтт Баттлер?
   – А кто у тебя «Унесенных…» цитирует? – развеселился Эжен. – Неужели твой Сенечка-недоучка?
   – Да нет… – смутилась Настя. – Еще один человек. Главный редактор издательства, в котором я работаю.
   – Любовник? – деловито спросил Эжен.
   – Нет, просто друг, – поспешно ответила Настя. И покраснела.
   – Ну, раз и я, и твой друг так считаем – значит, ты и правда ребенок! – порешил Эжен. И мягко сказал: – Послушай, девочка… Мне ведь уже не шестнадцать. И даже не двадцать два. И «покупать» тебя, как говорит молодежь, я не собираюсь. Как ты только подумать могла?! Значит, я подарил тебе пару тряпок, накормил ужином – и ты мне сразу что-то должна?! Да ничего ты мне не должна! Ты – молодая, свободная, умная женщина…
   – Спасибо за комплимент, – буркнула Настя.
   Эжен ее реплику проигнорировал. Спокойно продолжил:
   – И еще об одной вещи ты забываешь. Ты теперь не бедная московская цыпочка с зарплатой в пятнадцать долларов. Ты – обеспеченная дама. А женщина с деньгами может сама музыку заказывать. Так что все будет, как ты скажешь. Хочешь – мы будем вместе. Не хочешь – не будем. Хочешь сначала подумать – думай, я тебя не тороплю. А в понедельник откроются банки, мы с тобой снимем деньги – и, если пожелаешь, расстанемся в тот же день. Или сначала съездим в Рим и Милан и потом разлетимся, чтобы больше никогда не встречаться. Или отправимся на Бали, снимем там уютное бунгало и попробуем начать все сначала…
   – То есть сейчас ты отвезешь меня в гостиницу – а потом поедешь к себе? – недоверчиво спросила Настя.
   – Нет. Останусь под твоим окном и буду петь серенады. Пока портье не вызовет полицию.
   Настя покачала головой:
   – А ты изменился, Женя… Ты впервые в жизни говоришь со мной, будто с равной.
   – А раньше я как с тобой говорил?
   – Свысока. Снисходительно.
   Он серьезно взглянул на нее. Осторожно накрыл ее ладонь своей крепкой рукой:
   – Ты повзрослела, Настя. И я… Я больше не чувствую, что я старше тебя и умней.
   …К столику подошел официант. Тревожно взглянул на Женю, что-то спросил у него по-итальянски.
   – Чего он волнуется? – удивилась Настя.
   – Боится, что отбивная тебе не понравилась. Ваша дама, говорит, ест без аппетита.
   – Беллисимо, – заверила Настя официанта. И сказала Эжену: – С тебя, кстати, должок. Давай мороженое мне заказывай. А то во «Флориане» оно так и растаяло…

Москва. Март 1991 года

   Одиночество – грустная вещь.
   Особенно по утрам.
   Арсений прошелся по пустой квартире.
   Тишина и одиночество давили. Рыбки безмолвно тыркались в аквариуме. В раковине кисла два дня не мытая посуда. Две шеренги пустых бутылок в углу стояли немым укором.
   На стене кухни висела одна из немногих принадлежащих им в этой квартире вещей – большая черно-белая фотография. На ней было трое – здесь же, на этой самой кухне: Настя, Коленька и он, Арсений. Фотограф, специально приглашенный мастер портрета из «Советской промышленности», ухватил яркую сценку: Настька чистит картошку. К ней на секунду прижался Николенька – подбежал, оторвался от игр – и от этого лицо Насти озаряется ласковой улыбкой. А он, Арсений, говорит в этот момент по телефону – однако тоже на секунду оборачивается на оклик фотографа: «Улыбочку!» Все трое в движении, все вроде заняты каждый своим делом – но на фото отчего-то видно: они – одна семья; и они, все трое, любят друг друга…
   Арсений не спеша заварил кофе. Он вдруг явственно вспомнил, какая обычно царила здесь, на кухне, поутру суматоха. В ту пору, когда Настя и Коленька были с ним.
   …Из репродуктора гремит передача «Опять двадцать пять». Николенька нехотя пьет какао. Настя поторапливает: «Пожалуйста, Коленька, побыстрей!… А то опоздаем в садик!…» – при этом она успевает краситься, носиться по квартире в поисках колготок или кофты, чистить сапожки… А он тоже спешит на работу – и злится, что дома – суета, гам, беспорядок…
   Ну вот, он и добился того, о чем порой втайне мечтал: никто не путается под ногами… Только оказалось, что одиночество – оно хуже. Гораздо хуже, чем он представлял.
   Арсений с тоской поглядел на фотографию, запечатлевшую, с выдержкой одна пятисотая секунды, одно мгновение из жизни их семьи.
   Две миллисекунды их семейного счастья. Всего один миг из далеких времен.
   Именно сейчас понимание того, что тогда он был счастлив, было особенно острым. Понимание того, как он был счастлив именно потому, что рядом с ним находились Настя и Коленька.
   Он допёр до этого, увы, только тогда, когда оказался и без него, и без нее.
   Один.
   Раньше он порой мечтал о том, чтобы остаться одному. И считал, что одиночество спасительно и соблазнительно.
   Ни перед кем не отчитываться. Встречаться с кем попало. Пить с кем придется. Спать с кем заблагорассудится.
   Но теперь, когда он оказался один, выяснилось: никакие соблазны, запрещенные мужу и отцу (и вроде бы разрешенные ему, свободному мужчине), – его теперь не прельщают.
   Хватит уже!… Насладился. Он сыт по горло. И пьянкой, и гулянкой.
 
   …Арсений допил кофе – и придвинул к себе телефон.
   Решительно набрал рабочий телефон Насти.
   Теперь он больше не ревновал. Он простил ее. И за то, что у нее что-то с кем-то было, и за то, чего, возможно, и не было (а он додумывал или подозревал).
   Тем более что теперь, после его ночи с Милкой, они с Настеной вроде бы квиты.
   Больше того: сейчас он был готов простить Насте все на свете. Просто вообще – все. Лишь бы она оказалась рядом. Он даже через гордость свою готов был переступить!…
   Так что подумаешь, подвиг: ей на работу позвонить.
   После серии длинных гудков немолодой женский голос сухо сказал в трубке:
   – Я слушаю.
   – Пожалуйста, Анастасию Капитонову.
   Сердце забилось часто-часто, изо всей силы. Во рту мгновенно пересохло.
   – Кто ее спрашивает? – осведомился телефонный голос.
   – Муж, – сухо бросил Арсений.
   – Му-уж? – удивленно протянула женщина – явно старая сплетница и интриганка. И с оттенком торжества добавила: – Анастасии в данный момент на службе нет.
   – А где она? – помертвело спросил Арсений – в голове почему-то пронеслось самое страшное: «Она заболела!… серьезно!… Она в больнице!… Или заболел Николенька?»
   – Анастасия сейчас в отпуске, – торжественно провозгласила телефонная дама.
   – В отпуске?!
   – Именно.
   Чувствовалось, что на другом конце провода наслаждаются его незнанием.
   – А вы… – плюнув на гордость, пробормотал Арсений. – Вы не знаете, где она?
   – Молодой человек! – припечатала грымза. – Вы представляетесь мужем Анастасии – и не знаете, где она в данное время находится?!
   «Ох, блин, – с досадой подумал Арсений, – сколько же я дал им там пищи для пересудов!… Сплетницы!…»
   Но все равно спросил чертову перечницу:
   – А давно Настя в отпуске?
   – Несколько дней, – провозгласила дама. И преехидно добавила: – Если это вам поможет.
   – Поможет, – буркнул Арсений и бросил трубку.
   «Черт! Черт, черт, черт. В каком это таком Настька отпуске?! Никуда ведь она не собиралась!… Какой отпуск! Март на дворе!… В Сочи, что ли, поехала – нового мужа искать?! Да и в Сочи в марте тоже кайфа мало. Море холодное, шторма, дожди… Что за странный отпуск – в марте?!»
   Эти мысли роем пронеслись у него в голове. А потом вдруг закралось противно тревожное: «Может, что-то с Николенькой?… Он заболел?… Тяжело? Лежит в больнице?… Она с ним?…»
   И он машинально стал одеваться.
   А ведь идти ему, в сущности, было некуда. И делать – нечего.
   Его медцентр свое существование прекратил.
   Прекратил – после многочисленных проверок горздравотдела, союзного Минздрава, горкома КПСС и даже прокуратуры.
   К площади перед «Катран-медом» еще приходили по инерции больные – но натыкались на закрытые двери и объявление, что центр временно прерывает свою работу.
   Насколько временно, не уточнялось.
   Арсений подозревал, что – навсегда.
   Ванька Тау ушел в отпуск и уехал в Одессу, а затем собирался в Крым.
   Всех прочих сотрудников уволили.
   Секретарь райкома партии, благоволивший к «Катран-меду» (и получавший за это десять процентов прибыли медцентра), даже не желал видеться с Арсением…
   Одна только радость – денег у Арсения было полно.
   Он мог позволить себе все что угодно. Например, пойти в любой ресторан. Или взять и напоить всех бывших коллег по «Советской промышленности». Или, к примеру, пригласить Милену проехаться в какое-нибудь хорошенькое местечко. Допустим, в Ленинград, или в Киев, или в комплекс для интуристов в Суздаль…
   Он даже мог купить себе в «Национале» инвалютную путану.
   Одна беда – ничего этого Арсению делать совершенно не хотелось. А при мысли о Милене вообще начиналось чувство, похожее на изжогу…
   И вот очередное утро. Одиннадцать часов. Весь день впереди. А он – никому не нужен. И ему, в общем-то, тоже никто не нужен. Кроме…
   …Арсений вдруг обнаружил: он надевает дубленку, и только тогда понял, куда он идет.
   Он идет туда, где ему хотелось быть.
   А хотелось ему – увидеть Настю. И сына.
   «Пойду в Коленькин садик, – подумал он. – Мне никто с ним видеться не запрещал. Заберу его из сада, и мы пойдем в кафе-мороженое. А потом – в кино. В „Баррикады“, на мультики… А если его не водят в сад? Теща-гадина с ним сидит?… Вряд ли, конечно, – не такой она человек, чтобы внука нянчить… Но если Кольки в саду нет – тогда я поеду туда, к ним. Наверняка они сейчас гуляют на Патриках. Или, на худой конец, домой к ним заявлюсь, на Большую Бронную… Противно, конечно, с Ириной Егоровной видеться – но чего не сделаешь ради сына. И ради жены».
   Когда Арсений уже натягивал ботинки, зазвонил телефон.
   «Может, это Настя? – Мелькнуло радостное. – Узнала, что я ее разыскиваю – и сама позвонила?»
   С замирающим сердцем он схватил трубку.
   – Алло! – Выкрикнул нетерпеливо.
   – Арсений? – Послышался скрипучий женский голос.
   Сердце его замерло. Голос принадлежал не кому иному, как ненавистной теще, – матери Насти, бабушке Николеньки, – Ирине Егоровне Капитоновой.

Венеция. Март 1991 года

   Утро в Венеции пахло иначе, чем в России.
   Настя приоткрыла один глаз и принюхалась: солнце, сырость и свежие булочки. Так, наверно, пахнут свобода и счастье.
   Она взглянула на часы: рань несусветная, половина восьмого. Повернуться, что ли, на другой бок и еще подремать? Кровать у нее роскошная, подушка мягкая, одеяло пушистое – все условия, чтоб дрыхнуть хоть до десяти. Но солнце уже рвется сквозь неплотные шторы, щекочет жаркими лучами, требует: «Просыпайся!»
   – Да зачем мне просыпаться? Эжен только в одиннадцать зайдет!
   Настя перевернулась на другой бок, закрыла глаза… но разве можно заснуть, когда ты – в Венеции? А прямо под окнами плещется канал и слышен стук весел и грохот ящиков – наверно, свежие фрукты в гостиничный ресторан подвезли. И по подоконнику цокают когтями итальянские голуби, а с улицы доносится фальшивый тенорок: «О-о, соле мио!» Так и хочется подпеть…
   Настя, еще в полусне, дотянулась до телевизионного пульта. Будем потихоньку просыпаться.
   Ей ужасно нравилось, что «ящик» можно смотреть прямо из постели, а каналы переключать «дистанкой». (В их с Сеней квартире стоял допотопный «Рубин» – какое уж там дистанционное управление…)
   Для полной иллюзии «дольче вита» Настя дотянулась до шкафчика-бара. Выбрала бутылочку с соком из тропических фруктов. И вальяжно раскинулась на подушках. Отхлебнула сок, включила CNN.
   Как раз показывали погоду. Настя снисходительно посмотрела на картинку с изображением Кремля и фыркнула, когда услышала, что «в Москве плюс пять-семь, дожди». Век бы в нее не возвращаться, в эту Москву! Ну и холодина! А здесь, в Венеции, люди в белых джинсах ходят. А самые закаленные – даже в шортах. Ей, кстати, тоже нужно шорты купить – ноги, слава богу, показать не стыдно. Постройнее будут, чем у многих итальянок.
   Настя допила сок – плевать, что он стоит целых два доллара! – и выбралась из постели. Ее обуревала жажда деятельности. Нужно решить, как одеться. Вымыть голову – вчера она заметила, что весь народ – сплошняком, включая даже уличных уборщиков – ходит со свежевымытыми волосами. Это вам не Москва… Затем – накраситься. Сходить на завтрак – Эжен сказал, что приходить в ресторан нужно пораньше, пока все самое вкусное не съели: «А то в твоих „трех звездах“ народец ушлый, разметут еду с утра пораньше».
   «Кстати, о джинсах. Пойду посмотрю, отстиралось ли вчерашнее пятно… Ура, ни следа!»
   Вечером она, как ни устала, долго терла грязищу гостиничным жидким мылом, полоскала под раковиной. Сушить уложила на батарею. Опасно, конечно, – ткань может желтыми пятнами пойти, – но пришлось рисковать. Очень уж хочется еще в белых джинсах пощеголять…
   «Хорошо бы, конечно, и юбочку купить… Тьфу, да что я за тряпичница!»
   Но стыдно ей почему-то не было. «Живу, как умею!» – весело подумала Настя. И решила: как только они с Эженом снимут деньги со счета, она тут же устроит «тотальный магазинный десант». Купит себе стильный деловой костюм, и пару платьев, и хорошую обувь… То-то в издательстве все обалдеют, когда она явится на работу во всяких Гуччи – Версаче!
   «Стоп. А ведь я теперь могу и не работать! – вдруг мелькнула мысль. – Двести пятьдесят тысяч долларов – это же огромные деньги! Эжен вчера говорил, что можно положить их на этот… как его… депозит – и жить себе спокойно на проценты. Сколько, он сказал, мне будут платить? Три, что ли, процента годовых? Так это… это же получается по семьсот пятьдесят долларов в месяц!»
   Настя в изумлении осела на кровать. Взвизгнула. Задрыгала ногами. Да на такие деньжищи можно целыми днями ходить по ресторанам, театрам и парикмахерским! И ездить, куда захочется, – хоть в Сочи, хоть на Байкал. И за границу – если мать ей еще куда-нибудь поездку пробьет. А то и взятку кому-нибудь дать – чтобы путевки выделяли почаще.
   «И что?… Значит, я больше не буду ходить в издательство? И рукописи править не буду, и кофе с авторами не попью… и Андрея Ивановича не увижу?!»
   Сразу стало как-то скучно. «Нет, увольняться я не хочу. Это ж со скуки помрешь, если ходить лишь по ресторанам да косметологам с маникюршами! Лучше я буду только вечерами кутить. А каждый день, как подпольный миллионер из „Золотого теленка“, – ходить на службу в свой „Геркулес“».
   Настя вспомнила, как говаривал Корейко из Ильфа – Петрова: «Зарплату задерживают. Выплачивают крайне неаккуратно», – и фыркнула.
   «Правда, Эжен предполагает, чтобы я вообще домой, в совдепию, не возвращалась. Куда он меня там звал – на Бали? Непонятно, конечно, что это за Бали – да и не очень хочется быть там с Эженом… Но, наверно, там прикольно… А в „Московском комсомольце“ потом напишут: „Анастасия Капитонова попросила политического убежища“. Хотя нет, не напишут. Какое сейчас убежище… Каждый второй уезжает. И каждый третий возвращается. Да и не та я птица, чтоб обо мне в газетах писать».
   И потом, легко сказать: уехать. А Николенька? Его, конечно, разрешат забрать с собой – но когда? Ведь надо будет добиваться этого разрешения, и делать малышу паспорт, и доставать билеты… Сколько времени-то на это уйдет? Месяц? Два? Три? Год?… И кто всем этим будет заниматься, пока она будет греть пузо на Бали?
   А Сенька? Что будет с ним? Точнее, с ней – и с ним?
   Как только Настя вспомнила об Арсении, у нее тут же испортилось настроение. «Ничего я ему не должна, этому Сеньке! – думала Настя. – Он – изменщик, хам и алкоголик. Так что делать я буду – что пожелаю. И поеду, куда захочу. И с кем захочу».
   Правильная, вроде, позиция – только отчего же на душе сразу стало тошно? Да и вчера ей было немного стыдно: когда Эжен водил ее по барам, ресторанам и магазинам. И за все платил своей сверкающей кредитной карточкой…
   «Но у нас ведь с Эженом ничего не было! – чуть не воскликнула Настя. – А рестораны… Подумаешь, рестораны…»
   Интересно, перед кем она сейчас оправдывается?!
   Нет, придется все же признать: да, Эжен ей нравится. И Андрей Иванович из издательства тоже нравится. Но… Вот к Сеньке у нее чувства совершенно другие, и слово «нравится» здесь применить невозможно. Сеньку она то любит, то ненавидит. То обожает, то презирает. Сейчас, например, – даже слышать о нем не желает! Только ей все равно не хочется, чтобы Арсений узнал, как замечательно она проводит время в Венеции в компании Эжена…
   «Фу. Что за самоедство с утра пораньше! – обругала себя Настя. – Зачем мне что-то решать именно сейчас? Буду жить, как живется. Наслаждаться моментом. Балдеть от „дольче вита“… До чего же тут хорошо, а! Когда у меня еще будет такая ванная комната – отделанная сумасшедше красивой синей плиткой и – просто с ума сойти! – с теплым полом?! Где еще мне на завтрак будут подавать горячие булочки, и свежайшую ветчину трех сортов, и свежевыжатый сок? А про Сеньку я подумаю позже. Когда настроение будет…»
   И она с легким сердцем отправилась в ванную.
 
   …Когда Эжен поднялся в ее номер, Настя уже была при полном параде. Одета, накрашена и даже в номере подобие порядка навела.
   – Привет, красавица! – радостно поздоровался Эжен.
   Прошел в комнату и фыркнул:
   – Ты что, горничной отгул дала? С ума сойти, даже постель сама застелила… Зачем?
   – Российский мен-та-ли-тет, – щегольнула новомодным московским словцом Настя. – Да и потом… вдруг ты кофе захочешь выпить? А где нам тут сидеть – на разобранной постели?
   – С удовольствием бы посидел, – заверил ее Женя. – А еще лучше – полежал. Вместе с тобой.
   Настя тут же приняла строгий вид, и Эжен пошел на попятную:
   – Ладно, полежим еще… Каждому овощу свое время. А каким это образом ты собралась угощать меня кофе? Кипятильник, что ли, с собой привезла?
   – Привезла. А что тут такого? – пожала плечами Настя. – Мне мать посоветовала. И даже специальный переходник дала – чтобы он с местной розеткой состыковался. Кофе хороший, бразильский. А сахар, – она заговорщицки улыбнулась, – я в столовой натырила. В смысле, в нашем ресторане.
   – Ну, тогда давай, – рассмеялся Эжен. – Если уж у тебя все схвачено…
   – Только стакан у меня один, – предупредила Настя. – Тоже, между прочим, из Москвы тащила. А здесь, в номере, никаких емкостей нет.
   – Что ж, будем пить из одного, – подмигнул ей Эжен. – Так куда романтичней.
   Настя снова нахмурилась.
   Бывший муж снова фыркнул и открыл шкафчик бара – в дверце обнаружились пластиковые стаканчики.
   – Заваривай поядреней, а потом в два перельешь. И будет у нас кофе по-итальянски: по три глотка, зато крепкий… Как спалось на новом месте?
   – Прекрасно. Только голуби разбудили. Воркуют и когтями цокают.
   Женя кивнул:
   – Коренные венецианцы, кстати, голубей ненавидят. И за то, что они спать не дают, а главное – потому что на дома гадят. То бишь нагло посягают на музейные экспонаты. В Венеции ведь что ни дом – то памятник архитектуры. И на многих – специальные сетки или шипы, чтобы голубей отвадить… Я потом тебе покажу. А хочешь, скажу портье, чтобы на твой подоконник тоже шипы поставили?
   – Нет, лучше не надо, – испугалась Настя. – Они же лапки себе поцарапают.
   Эжен подмигнул:
   – Да шучу я… В «трех звездах» никто тебе шипы ставить не будет… Ну, какие идеи? Куда хочешь пойти? Снова по магазинам?
   – Да ну что ты! – возмутилась Настя (кажется, возмущение получилось не особенно натуральным). – Мы же говорили вчера: Дворец дожей, гондола… и еще я хочу коктейль «Беллини». Ну и можно в парочку церквей зайти.
   – А в казино не хочешь?
   Настя даже опешила:
   – В казино?! А что там делать?
   – Как что? Играть, конечно! Здесь изумительное казино. Называется – «Казанова». Гранд-канал, палаццо Вендрамин-Калерджи. Роскошное заведение – кругом сплошь золото и хрусталь. Твои любимые вапоретто туда не ходят, подъехать можно только на гондоле или на водном такси. Представляешь, картинка: гондола причаливает, навстречу бегут швейцары (там их целых трое). Я – в смокинге, ты – в вечернем платье…
   – У меня нет вечернего платья, – перебила его Настя.
   – Так давай купим! – пожал плечами Эжен.
   – Нет, Женя, – твердо сказала она. – Давай все-таки сначала проясним наши… финансовые отношения. А потом уже будем по казино ходить. В смокингах и вечерних платьях.
   – Ну, как скажешь, – легко согласился он.
   А Настя подумала: «Нет, не узнаю я Эжена… Такой он покладистый стал. Такой заботливый. Насмехаться надо мной перестал…»
   – Ну, ты готов? – весело спросила она. – Тогда пошли смотреть на дожей!
 
   …Дворец дожей Настю поразил. Ну и громадина! Кремль по сравнению с ним – просто скромняга. По крайней мере, на Красной площади Настя никакого трепета не испытывала, а в покоях Дворца чувствовала себя крошечной, беспомощной песчинкой. Все время казалось, что откуда-нибудь из боковой галереи сейчас появится грозный дож и заорет: «А что это вы по моему дворцу шляетесь?»
   Особенно впечатлил ее зал Большого совета – несусветных размеров комната, расписные потолки, во всю стену – огромная картина («Это „Рай“ Тинторетто, – просветил Эжен. – Считается самым большим полотном в мире»).
   – И трон какой прикольный, – Настя показала на возвышение, где в один ряд стояло несколько роскошных кресел. – Многоместный. Чтобы всей семьей сидеть? С женами и детьми?
   – Нет, – улыбнулся Эжен. – Чтобы хватило места всем членам совета. В Венеции ведь никогда не было ни царя, ни императора. Страной управлял не дож, а совет десяти.
   – Типа нашего политбюро? – улыбнулась Настя.
   – Точно… А еще, иди сюда, покажу… – Эжен подвел ее к стене с прорубленной дыркой. – Знаешь, для чего это отверстие? Для доносов!… Причем доносы можно было слать любые – в том числе и анонимки. И по каждому обязательно принимались меры.
   – Ну и ну, типичный совок! – изумилась Настя.
   – А вот тюрьма у них совсем не совковая. Из наших-то тюрем кто только ни бегал, а вот отсюда не удавалось никому. Точнее, почти никому. Один человек все-таки бежал. Знаешь, кто это был? Казанова.
   – Тот самый?
   – Ну конечно! Пойдем, я тебе его камеру покажу. Там на стенах та-акие картинки… Он сам рисовал.
   – Да врешь ты все! Чем ему было рисовать? У него что, ручка была?!
   – Пойдем. Сама увидишь.
 
   …В тюремные камеры можно было проникнуть только на четвереньках: вместо нормальных дверей туда вели дырки – будто в звериную нору. Тускло, холодно – Насте даже не по себе стало. Она зябко повела плечами… И сама не поняла, как ее ладонь оказалась в крепкой руке Эжена. Он ласково сжал ее пальцы:
   – Не бойся… Я с тобой.
   – Я и не боюсь, – буркнула Настя. Но руку не вырвала. Как-то спокойнее, когда рядом крепкое плечо. Особенно в тюрьме – пусть даже не действующей.
   – Ну вот, смотри: все стены изрисованы, – Эжен щелкнул зажигалкой.
   Огонек пламени выхватил полустершуюся картинку: женская и мужская фигуры, свитые в недвусмысленной позе.
   – Смотри-ка ты, даже не без таланта, – оценила Настя. – Ой, а это что? Сюда, сюда посвети!
   Эжен послушно перевел пламя зажигалки – и расхохотался. Настя тоже залилась смехом: на стене, по соседству с картинками времен средневековья, красовалось русское слово из трех букв.
   – Это… это тоже Казанова написал? – задыхаясь от смеха, спросила Настя.
   – Думаю, нет, – серьезно сказал Эжен. И процитировал Высоцкого: – «В общественном парижском туалете есть надписи на русском языке». Ну что, хватит с нас тюремной романтики? Пошли пить «Беллини»? В «Харрис-бар»?
   – Ой, пошли, пошли, – обрадовалась Настя. – Слушай, а там только пьют – или едят тоже?
   – Уже проголодалась? – улыбнулся Эжен.
   – Да ну… в этой тюрьме какой-то воздух… прожорливый.
   – Тогда, конечно, давай поедим. Кстати, в «Харрис-баре» изобрели не только «Беллини», но и карпаччо.
   – Еще б я знала, что это такое… – пробурчала Настя.
   – Ну, Анастасия, ты даешь, – вздохнул Эжен. – Как говорит твоя маман – «культурки не хватает». Придется мне тебя никуда не отпускать – пока не перевоспитаешься. Ну что, летишь со мной на Бали?… Я тебя просвещать буду. И насчет карпаччо… И насчет прочего.
   – Это у тебя никакой культуры, – припечатала Настя. – Кто ж в тюрьме такие предложения делает? Вот когда закажешь «Беллини» с этим твоим карпаччо – тогда и поговорим!
   …Вообще-то она надеялась, что Эжен к разговору о Бали больше не вернется. Однако едва официант в белом крахмальном пиджаке поставил перед ними бокалы со знаменитым «Беллини», Эжен снова завладел ее рукой. Ладонь сжимал по-хозяйски – будто нынешний муж или давний любовник.
   – Ну что, Настюша… когда мы с тобой полетим в теплые края?
   «Черт… не готова я ему пока отвечать…»
   Настя осторожно сказала:
   – Полетим? Прямо отсюда, что ли?
   – Почему нет? Визу я тебе устрою.
   – А как же… Николенька?
   – Николенька?
   В первый момент показалась, что Женя даже не понимает, о ком идет речь. Но он быстро взял себя в руки:
   – А что Николенька? Пару месяцев мы с тобой поживем в свое удовольствие – ну а потом и его выпишем. Если ты хочешь, конечно…
   – То есть как это – «если хочешь»? – вспылила Настя. – Это же мой сын!
   – Да что ты кипятишься, – усмехнулся Эжен. – Говорю же: никаких проблем. Будет тебе и Николенька.
   – Мне? – Настя внимательно посмотрела ему в глаза.
   – Ну нам, – досадливо поправился Женя. – Я люблю его. Он забавный пацан. Сколько ему, кстати? Пять уже есть?
   – Скоро шесть будет, – тихо произнесла Настя.
   – О, уже большой…
   Настя, как ни старалась, не могла уловить в голосе Эжена ни капельки интереса к ее сыну.
   – Слушай, – осторожно сказала она. – А можно, я еще немного подумаю… Все это так неожиданно… Мне нужно… Как бы сказать… отдышаться. Переварить.
   – Ну что ж… думай, – небрежно сказал Эжен.
   И – тут уж Настя не ошибалась – в его глазах сверкнула злоба. Впрочем, гнев тут же потух, спрятался. Эжен распахнул меню:
   – Ну что, заказываем карпаччо?
   – Да что хоть это такое? – Настя обрадовалась, что скользкая тема позади.
   – Да, в общем-то, обычная ветчина.
   – Ветчина? Фу…
   – Ее режут, прямо сырой, тонкими ломтиками. И маринуют в лимонном соке, со всякими специями. Чр-резвычайно вкусно!
   …А потом они долго бродили по кривым переулочкам, заходили в крошечные кофейни и в гулкие церкви. Сидели на теплых досках причалов и гладили жирных венецианских кошек – этих зверюг в городе было полно, и они давали сто очков своим московским собратьям: как на подбор – холеные, с блестящей шерстью и сытым блеском в глазах.
   Ближе к вечеру Эжен объявил, что пришло время кататься на гондоле: «Ни с чем не сравнимое ощущение: плыть по каналам и наблюдать, как садится солнце…»
   И он действительно любовался закатом – а Настя то и дело переводила взгляд с Эжена на красавчика-гондольера…
   Потом они ужинали, потом снова гуляли… Потом Настя замерзла, и Эжен привел ее в уютный бар. Заказал «шприц» – традиционный венецианский коктейль из кампари и тоника – и велел выпить его залпом.
   Градусов в «шприце» было немного, но Настю после него заклонило в сон – так сильно, будто она не коктейль, а чай с мятой выпила.
   – Глаза слипаются, – пожаловалась она.
   Эжен тут же подозвал официанта. Приказал вызвать water taxi.^[10]
   И к Настиной гостинице они лихо подлетели на моторке – а ленивый швейцар, который утром даже не привстал, со всех ног кинулся растворять перед ними дверь…
   – Да с чего это я так устала? – пробормотала Настя.
   – От счастья, – серьезно сказал Эжен. – Ты ведь впервые в жизни свободна. От всего и ото всех. Понимаешь? А свобода иногда бывает утомительной.
   – Понимаю, – кивнула Настя. Хотя сейчас она не ощущала ни счастья, ни свободы. Только бесконечную усталость. Побыстрей бы лечь и зарыться в подушки…
   – Пойдем, – заботливо сказал Женя. – Я уложу тебя…
   – Да ладно… я и сама лягу.
   Эжен снова подхватил ее под руку. И поддерживал – уверенно, крепко, – пока они поднимались на Настин второй этаж.
   – Посиди пока в кресле, – велел Эжен, когда они вошли в Настин номер.
   Он ловко, будто заправский лакей, разобрал постель, взбил подушку, приглашающе откинул уголок одеяла:
   – Ну, прыгай. А я тебе чайку пока сделаю…
   – Спасибо, Женя, – твердо сказала Настя. – Только чаю я не хочу. И вообще: по-моему, тебе лучше уйти.
   И внутренне напряглась: сейчас Эжен начнет ей лапшу на уши вешать… Про любовь-морковь… Ну и дальше: заведет обычную мужскую бодягу: я, мол, к тебе со всей душой, а ты меня – за порог.
   Но Эжен снова повел себя истинным джентльменом. Он спокойно произнес:
   – Как скажешь, красавица… Ну что, тогда до завтра? Банк открывается в половине девятого. Так что в восемь – я у тебя.
   И шагнул к двери.
   На прощание ласково провел ладонью по Настиной щеке:
   – Ну, пока?
   – Ариведерчи, Эугенио! – благодарно улыбнулась Настя.
   И, повинуясь внезапному порыву, привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку.
   Эжен в ответ сжал ее в объятиях – крепко-крепко, – но поцелуй вернул такой же: целомудренный. Сказал ласково:
   – Хороших тебе сновидений. Ну, до завтра…
   Настя заперла за ним дверь. Прошла в комнату, скинула обувь. Не раздеваясь, рухнула на кровать. «Сейчас две минуты полежу – а потом уже разденусь и умоюсь».
   Но постель была такой гостеприимной и мягкой… «Подумаешь. Раз в жизни посплю одетой. А душ приму завтра утром». Настя потушила свет и тут же уснула.

***

   И снова ворковали голуби, и плескалась вода в канале, и кто-то негромко напевал… А в окно ломились солнечные лучи, кажется, даже более жаркие, чем вчера.
   «Теплеет с каждым днем», – блаженно подумала Настя и потянулась к пульту: просыпаться под бурчание телевизора ей понравилось.
   Включила «ящик», протянула руку к шкафчику-бару – сегодняшнее утро она начнет с грейпфрутового сока… и ее взгляд случайно упал на наручные часы на тумбочке.
   ПОЛОВИНА ВТОРОГО!
   «Стоят. А ведь я вроде бы их заводила вчера…»
   На экране телевизора – он был настроен на волну Си-Эн-Эн – тем временем появилась черномазенькая дикторша:
   – Good afternoon, it…s half past one now…^[11]
   Настя очумело уставилась в экран. Что за чушь эта тетка несет?
   Но в углу телевизора мерцали электронные часики: 01:30… клик… 01.31. Она проспала!
   И как проспала! Катастрофически! Но почему Эжен ее не разбудил?
   Настя дрожащими руками схватила телефонную трубку. Набрала «ноль» – Эжен вчера научил ее, что именно так нужно звонить на «рецепшн» – на стойку, где дежурит портье.
   Английские слова путались:
   – Извините… это из номера двести два. Скажите, меня с утра кто-нибудь спрашивал?
   Ей показалось, что голос портье звучит сочувственно:
   – Нет, мадам. Никто.
   – И не звонили?
   – Нет, мадам. Я сожалею.
   Она растерянно вернула трубку на рычаг. Что-то случилось? С Эженом? Он ведь говорил, что за ним могут следить. Следить? До сих пор – следить?… Кто?… Он сказал обтекаемо: особо дотошные люди.
   Черт, нужно его искать! Но как? Он ей даже своего телефона не оставил! И не сказал, в какой гостинице живет!
   Ну, допустим, гостиницы можно обзвонить. В десятой, в пятидесятой, в сотой – она его отыщет. Только… только стоп! Кого ей искать?! ЭЖЕН ВЕДЬ МЕРТВ! А своего нового имени он Насте не сказал. А она – она его даже не спрашивала…
   Настя быстро, одним большим глотком, прикончила бутылочку с грейпфрутовым соком и тут же снова потянулась к бару: пить хочется ужасно, будто она вчера килограмм соленых огурцов съела… Интересно, с чего такая жажда? Вроде на ужин ели пасту с креветками, и блюдо было совсем неострым.
   «И вообще – какая-то ерунда. Пью, как с похмелья, и проспала… Проспала без перерыва двенадцать, нет, почти тринадцать часов! И спала, кажется, крепко – вон, все лицо в полосочках от подушки… Может быть, портье просто не заметил, как Эжен вошел в гостиницу? Ну а Женя поднялся на второй этаж, колотил в дверь и так и не смог меня добудиться?»
   Настя снова набрала «ноль». Сказала портье:
   – Извините, что опять вас беспокою… Скажите, может быть, вы уходили с рецепшн – примерно в восемь утра? Дело в том, что ко мне должны были прийти… Возможно, вы просто не заметили, как человек прошел в гостиницу? А я очень крепко спала и не слышала стука в дверь…
   Портье терпеливо выслушал ее сбивчивую речь. Мягко сказал:
   – Нет, мадам. Я никуда не уходил. Нам запрещено отлучаться.
   – Но как же тогда… – растерянно прошептала она по-русски.
   – Извините, мадам, – перебил ее портье. – Это вы А-на-ста-си Ка-пи-то-нофф?
   – Yes… да!
   – Вам только что передали телефонное сообщение. Прочитать – или вы за ним спуститесь?
   – Нет-нет, читайте.
   Портье вздохнул.
   – Go on!^[12] – невежливо поторопила его Настя.
   – Очень короткое сообщение, – портье снова вздохнул. И добавил: – Цитирую: good buy, Nastya.^[13]
   – И?…
   – Это все.
   Трубка выпала из ее рук.
   Кажется, она все поняла…
   И свою внезапную усталость – вчера, после стаканчика «шприца». И то, что она проспала целых тринадцать часов – в последний раз с ней такое в школе случалось, после выпускных экзаменов.
   Да Эжен ее просто опоил снотворным! И, когда они попрощались, из гостиницы не ушел. Ждал в коридоре, покуда Настя уснет. А когда она вырубилась – вернулся в ее номер и весь его обыскал. Замки тут, в гостинице, смешные. Даже на непросвещенный взгляд видно, что их хоть скрепкой можно открыть…
   Настя растерянно обвела глазами комнату.
   На первый взгляд все в порядке.
   А если присмотреться… кипятильник лежит на столе, а она точно помнит, что вчера убрала его в тумбочку… шкаф приоткрыт, и из-за двери выглядывает уголок чемодана…
   Настя стрелой метнулась в ванную. Больно стукнулась боком об уголок раковины.
   Нет, об этом он догадаться не мог! Никак не мог!
   …Код доступа к ее счету состоял из шестнадцати символов. Абракадабра из латинских букв и цифр.
   Мать потребовала у Насти выучить его наизусть. И Настя, конечно, послушалась – а разве можно было перечить Ирине Егоровне?
   Но, сдав экзамен, код она все-таки записала. На всякий случай. Мало ли: вдруг провал в памяти случится? И тайник для него придумала сама: аккуратно отклеила от бутылочки с шампунем этикетку и вложила под нее бумажку с кодом…
   …Шампунь стоял почти там же, где она его оставила вчера.
   Настя дрожащими руками схватила бутылку, подцепила ногтем этикетку… Бумажки с кодом под ней не было.
   Она в ярости отшвырнула шампунь.
   Снова кинулась к телефону, снова набрала номер портье – хотя и понимала уже, что все бесполезно…
   – Это опять из номера двести два. Вчера меня провожал молодой человек. Он поднялся со мной на второй этаж. Скажите, во сколько он ушел?
   Портье был более чем озадачен. Последовала долгая пауза. Настя поторопила его:
   – Пожалуйста, не молчите. Давайте, я вам напомню… Мы пришли в гостиницу около полуночи, он поднялся меня провожать, какое-то время провел в моем номере…
   Портье усмехается:
   – У нас это не запрещено…
   – Будьте любезны ответить на мой вопрос! – заорала Настя. – Во сколько он ушел?
   Орать на беднягу было решительно не за что, но сдерживаться сил больше нет.
   – Кажется, около пяти утра, – промямлил портье. – А у вас что-то случилось?
   – Нет. Ничего, – глухо сказала Настя.
   Вернула трубку на рычаг. И добавила по-русски:
   – Ничего не случилось. Только я снова – бедная. И снова никому не нужна.

Март 1991 года. Италия, Венеция

   Денег было не жаль. Ни капельки.
   По крайней мере, Настя изо всех сил себя в этом убеждала.
   Она не успела почувствовать себя богатой. И несусветная куча долларов представлялась ей всего лишь реквизитом. Будто заграничное кино смотришь. И снисходительно наблюдаешь, как герой рискует жизнью – чтобы заполучить чемоданчик, заполненный бутафорскими пачками зеленых купюр.
   А вот поцелуй… Тот искренний поцелуй, который она вчера подарила Эжену… За него было стыдно. Тошно.
   И обидно так, что хотелось схватить настольную лампу и разгрохать ее о стену.
   Она ведь Эжена от души поцеловала! От полноты чувств. В знак благодарности. Ну и идиотка! Нет, хуже чем идиотка…
   «Тепличка», – вдруг вспомнилось Насте. Ее однажды так Сеня назвал. Тепличка. Изнеженное, холеное создание. Ни черта не понимающее в реальной жизни.
   «Такие, как ты, и на червяка дохлого ловятся», – это тоже из Сенькиного лексикона. Вот она и поймалась… И ведь как поймалась!…
   «А я-то думала, что Эжен меня от души обхаживает. Радовалась, как все красиво: карпаччо… „Беллини“… дорогие тряпки… И декорация роскошная: каналы, гондолы, скуолы… Сказка ожила, и принц явился… Что же это за мир такой несправедливый! Почему от всех приходится только и ждать подвоха?! И он, этот гадский подвох, приходит!…»
   Настя открыла шкафчик бара. Сейчас она выпьет не сока, а что-нибудь посущественнее – рома, например. Или коньяку.
   Потянулась сворачивать голову стограммовой бутылочке «Мартеля» – но в последний момент взглянула на прейскурант, привешенный к внутренней дверце бара… И с ужасом вернула коньяк на место. Десять долларов?! За бутылочку, которую она выпьет в пару глотков?! А ведь еще вчера она снисходительно думала, что напитки в мини-баре стоят сущие гроши… По сравнению с ее-то состоянием!…
   «Эжен – сволочь! – выкрикнула Настя. И ударила кулаком в подушку. – Сволочь, сволочь!!! – С каждой „сволочью“ удары становились все сильнее. – Как я не догадалась?! Неужели сложно было предположить? Предугадать, что он такой бархатный – неспроста?! Что он просто усыпляет мою бдительность?!»
   Настя постаралась взять себя в руки. Может быть, еще не поздно?
   И у нее получится найти его и остановить?
   Право слово, залепить Эжену пощечину будет куда приятнее, чем даже отобрать у него деньги… Вдруг у нее еще есть шансы?
   Настя вспомнила, как Сенька когда-то советовал ей «порядочить» свои мысли на листке бумаге. (Она его еще поправляла, что говорить надо не «порядочить», а «упорядочивать».)
   Настя схватила блокнот с гостиничным логотипом, фирменный карандашик – все такое красивое… Когда она еще поживет в гостинице с собственными канцелярскими принадлежностями?
   Взяла и записала в столбик:

   Отделение (адрес) банка
   Имя, фамилия
   Гражданство
   Гостиница, где он жил.

   Итак: адрес банка она не знает.
   Как его новая фамилия не знает тоже.
   Гражданство – тем более.
   И гостиницу, где жил Эжен, она не ведает.
   По всем пунктам – полные нули.
   Ну, идиотка! Она же ничего, ничего про нового Эжена не знает! Слушала, развесив уши, его байки про Казанову да про то, что «ты, Настенька, повзрослела-похорошела». А по делу – полный голяк! Что стоило задать элементарные вопросы – как бы между делом: «Как тебя, Эжен, теперь зовут-то?… Где ты остановился?… В каком банке лежат наши деньги?…»
   Настя покосилась на лампу – интересно, какой ей выставят счет, если она все же расшибет ее о стену?
   «Да была б у меня хоть десятая часть Эженовых денег – что угодно могла бы творить!… Все бы лампы им тут перебила!»
   Но сейчас она, увы, не в том положении, чтобы громить казенное имущество. Поэтому в стену полетел только гостиничный блокнотик. И карандаш. А потом – и стакан (свой собственный, привезенный из Москвы). Тот самый, в котором она вчера варила Эженчику кофе. И изо всех сил старалась, дура, чтобы получилось вкусно – по-итальянски вкусно!…
   Стакан (кондовый, советский) шмякнулся о стену, но не разбился. Метать его по второму разу Настя не стала.
   Смотрела, как в стаканных гранях искрят лучики солнца, и плакала…
   «Ну ладно, допустим, спросила бы я Эжена, как его теперь зовут и где он живет. Так он наврал бы с три короба: „мистер Смит из отеля Санто-Стефано“… Лучше было бы дурочкой прикинуться и попросить, чтобы он паспорт показал. Интересно, мол, мне, как заграничные паспорта выглядят… Он бы подвоха, может, и не заподозрил!»
   И тут же в голову пришла новая мысль: «Нет, лучше всего было бы самой ему снотворное подсыпать!… А потом осмотреть его бумажник. Там наверняка и новый паспорт бы нашелся, и визитная карточка его гостиницы… А может, еще больше бы повезло – Эжен-то у нас мужчина самоуверенный. Может, он прямо в кошельке и бумажку с кодом доступа к счету держал?»
   И Настя представила, что это не она, Настя а он, Эжен, спит, опоенный снотворным. А она… Она тем временем отправляется в банк и называет оба кода, и его, и ее. А потом заводит себе кредитную карточку и переводит на нее все пятьсот тысяч долларов…
   И мчится на водном такси в аэропорт. Переоформляет свой билет, проходит на посадку… И, минут за десять до вылета, звонит в Эженову гостиницу. Чтобы оставить ему хамское сообщение. Вот такое же точно: «Good bye, Eugene!»
   Вот это было бы сильно! От одной мысли о такой сладкой мести у нее даже слезы высохли.
   «Только не умею я так поступать. Не умею втираться в доверие и опьянять ласковыми словами, а когда человек расслабится – всаживать нож ему в спину».
   Ну что ж, Анастасия… Не умеешь – значит, и не берись. И живи скромным редактором с зарплатой в триста рублей.
   А на миллионеров смотри по телевизору. Или – сквозь витрины дорогих кафе типа «Флориана» или «Харрис-бара». Ты-то сама в такие заведения больше никогда зайти не сможешь…
   Настя подошла к окну.
   Венецианский пейзаж – еще вчера изумительно-романтичный – вдруг показался противным, тошнотворным. Она заметила, что вода в канале цветет, узкая полоска тротуара вся в щербинах… А голуби – вообще жирные твари. Жаль, что у нее на подоконнике действительно шипов нет: то-то бы они себе лапы пообломали!
   И вообще Венеция – мерзкий городишко. Тут болотом пахнет. А улыбки у итальяшек двуличные и избирательные. Улыбаются только тем, у кого денег много.
   Теперь ей здесь никто улыбаться не будет… Особенно если денег не хватит за соки из бара расплатиться.
   И Насте вдруг до безумия захотелось оказаться дома. Но не в безлико-роскошной квартире Ирины Егоровны – а в их с Сенькой скромном уюте. На съемной кухоньке, за чашкой чая. И чтобы за окном уныло завывал ветер, и по стеклам растекались капли дождя – а им было тепло и спокойно. Тепло оттого, что они вместе. И спокойно, потому что они – две половинки одного целого. Которые ходили-ходили по свету – и наконец обрели друг друга. Обрели – какое книжное, высокопарное слово! Но ведь они с Сенькой и правда обретали друг друга. И как смешно: чего только вместе не пережили. Все вытерпели, все перенесли. А разошлись из-за сущей ерунды.
   Тоска по Сене охватила ее с такой силой, что Настя вновь едва не заплакала.
   «Сенька – предатель», – пробормотала она.
   И усмехнулась: да уж, предатель. Если сравнить масштаб Сениного предательства да с Эженовым…
   Подумаешь, перепихнулся Сенька с гадиной Милкой… Вряд ли ведь от любви! Просто Сенька ей, Насте, хотел досадить. За то, что она его за «Катран-мед» ругала. Ну и Милка, конечно, тоже хороша – сама небось необъятной задницей повертела и жирные ноги раздвинула.
   А мужик – существо слабое. Полигамное. Отказаться сил не нашлось. Сенька сам небось теперь об этом жалеет! А то она не знает, какой он совестливый…
   И, повинуясь внезапному порыву, Настя бросилась к телефону.
   «Наверно, дорого звонить из гостиницы… – запоздало подумала она. – Впрочем, моих ста долларов хватит. Хочу. Хочу говорить с ним. Немедленно».
   Пальцы тыкались в клавиши, набирали знакомый номер и отчего-то дрожали…
   «Зачем я звоню? Сегодня ведь понедельник, и Сенька – наверняка в своем „Катран-меде“, или в Минздраве, или…»
   Пошли гудки. Трубку никто не снимал. «Нет, он все-таки дома! Я чувствую! Он должен быть дома – сейчас, когда мне так нужен!»
   – Але! – ответил недовольный старческий голос.
   «Але» было растяжечное, московское. А голос – совершенно незнакомым.
   Настя быстро бросила трубку: наверно, она номером ошиблась. А платить инвалюту, чтобы извиняться, – жаль.
   Снова набрала тот же номер.
   Тот же голос. Еще более недовольный.
   – Але. Ну, говорите!
   Настя нажала отбой. Что за ерунда? Престарелых родственников, которые любят наезжать в гости, у них с Сеней вроде нет… Но кто же тогда трубку снимает?
   Она набрала телефон «Катран-меда». Безнадежные длинные гудки.
   А если в регистратуру позвонить? Там, правда, всегда занято, но вдруг ей повезет?
   Настя набрала номер регистратуры и в первую секунду обрадовалась – пошли длинные гудки. Но их прозвучало десять, пятнадцать, двадцать… а трубку по-прежнему никто не снимал.
   Потом механический голосок что-то пропел по-итальянски: видимо, сообщил русской идиотке, что номер не отвечает и нечего зря линию занимать…
   «Что-то случилось!»
   Звонить матери? Нет. От одной мысли об этом тошнит.
   Мать ведь первым делом спросит, получила ли она деньги. Или другое – скажет своим безапелляционным тоном: «Ну, я надеюсь, вы с Женечкой поладили!»
   Надо снова домой звонить. Больше некуда. Может, ее оба раза просто соединяли неправильно?
   – Але! – Голос в трубке все тот же. Но в этот раз – уже злой, подозрительный.
   Сердце трепыхнулось, засаднило… воздух кончился, и Настя бессильно откинулась на подушку.
   – Прекратите трубку швырять! – приказал старикашка. – Кто вам нужен? – И едко добавил: – Я же слышу: вы в трубку дышите.
   – Вы… вы кто? – хрипло выдавила Настя.
   И немедленно обругала себя: она – будто деревенщина. Кто же так по телефону разговаривает?
   Пауза. Строгий, но резонный вопрос:
   – А кто вам нужен?
   Бегут секунды – наверно, безумно дорогие секунды международной связи.
   – Мне нужен Сеня. Арсений Челышев.
   – Се-ня? – удивляются в трубке. – А он тут больше не живет.
   – Как не живет? Почему?
   Сердце уже не болит. Просто бьется так сильно, что его удары даже сосчитать невозможно.
   – По какому вопросу он вам нужен? – важно спрашивает старик.
   И она гаркает:
   – Я жена его! Настя Капитонова!
   – Та-ак, – удовлетворенно констатировал старик. – Очень вовремя вы звоните. У меня как раз есть ряд вопросов. Именно к вам.
   – А вы… извините – кто? – осторожно спросила она.
   – Зовут меня Александр Борисович, – словоохотливо начал дедок. – А фамилия – Черкасов. Я приехал квартиру принимать.
   – В каком смысле – «принимать»?
   – А в самом прямом, – отрезал старик. – И, довожу до вашего сведения, что принять я ее не могу. Аквариум – в ужасном состоянии. Аспарагус – засох. Неужели сложно было поливать? А наскальная живопись на обоях?! Детского происхождения? А…
   Настя наконец догадалась, и тут же перебила злого старика:
   – Вы, наверно, отец того человека, кто нам квартиру сдал?
   Дед сухо отвечал:
   – Я, кажется, уже сообщил, что моя фамилия – Черкасов.
   – Извините, – смиренно пробормотала Настя. – Я просто издалека звоню… вас не очень хорошо слышно…
   Вранье, конечно, – слышимость была идеальной. Она попросила:
   – А Сеня… Сеня куда переехал? Он ведь оставил вам свой новый телефон?
   Старик ее вопрос проигнорировал. Продолжал скрипеть:
   – …Полка в прихожей сломана. Холодильник не размораживался минимум месяц. И паркет исцарапан. На лыжах вы, что ли, по нему ездили?…
   – Знаете, Александр Борисович, – Настин голос вдруг окреп, и сердце застучало ровнее. – Давайте мы с вами про эти детали после поговорим. Я вообще-то из-за границы звоню, тут связь очень дорогая. Скажите мне, где Сеня.
   – Де-та-ли? – взвился старик. – Да эти «детали» не одну сотню рублей стоят!
   – Я вам все компенсирую. Лично компенсирую. Клянусь! – воскликнула Настя.
   И мимолетно подумала: «Кажется, я забыла, что уже не миллионерша…»
   Старик значительно протянул:
   – Вы, значит, за гра-а-ницей…
   – Пожалуйста, – попросила Настя. – Дайте мне новый телефон Сени. Это очень важно.
   – А мне откуда знать его телефон? Он позвонил. Сказал, что с квартиры съезжает. Передал мне ключи. Заверил, что все здесь содержится в полном порядке. Ну, я ему и поверил. А надо было вместе в квартиру идти. Сразу бы и побеседовали с ним… в теплой, дружественной обстановке. Спросил бы я его, что с раковиной случилось. – Старик патетически воскликнул: – Вот ответьте мне – отчего она вся рыжими пятнами пошла?
   – Да плевать мне на вашу раковину! – заорала Настя. – Скажите мне, где Сеня!
   «Очень умный поступок. Тут-то этот Черкасов – трубку и швырнет. Тем более что он и правда, кажется, не знает…»
   – Я вас очень прошу, – тихо сказала она. – Может быть, Сеня говорил… что собирается в Южнороссийск?
   – Да не докладывал он! – досадливо воскликнул дед. Настя почувствовала, что он потихоньку сменяет гнев на милость. Видно, разжалобил его отчаянный Настин голос. – Сказал мне ваш Сеня, что уезжал. Будет, мол, начинать новую жизнь. Я, вообще-то, был уверен, что вы, уважаемая супруга, – голос деда прозвучал ядовито, – вместе эту новую жизнь начинаете… Разошлись, что ли? – Яду добавилось. – Или просто временные контры?
   – Нет… да… – совсем растерялась Настя. – Но вы точно не знаете, где можно найти Арсения? Может быть, он на работе? Только там телефоны не отвечают.
   – Нет. «Катран-мед» свое существование прекратил, – высокопарно заявил старик. – Я тоже туда звонил. И телефоны действительно не отвечают. А вчера в «Московском комсомольце» статья была: ликвидировали эту лавочку. А очередь из пациентов пришлось с милицией разгонять.
   – Может, Арсений в редакции? – с надеждой спросила она.
   – Гениальная мысль, – ядовито сказал старик. – Я же говорю вам: я сам Арсения искал по всем телефонам. Чтобы выяснить, как он будет ущерб компенсировать. Ничего не знают в «Совпроме» о вашем супруге…
   – Ладно, – устало сказала Настя. – Извините, пожалуйста, за рыб, за цветы и за раковину.
   – Паркет. Холодильник. Обои… – перечислил дополнительный прейскурант старик.
   – Хорошо-хорошо, – не в силах продолжать разговор, согласилась Настя. – Вы посчитайте пока, сколько все это стоит, а я вернусь и сразу вам заплачу.
   И Настя, не прощаясь, положила трубку.
   И ничком упала на гостиничную кровать.
   Итак, Сеня ушел.
   Бросил ее.
   «Оборвал все концы», – его, кстати, любимое выражение.
   И от этой потери было еще горше, чем от Эженова предательства.

***

   Последние дни в Венеции прошли, будто в черно-белом фильме.
   Краски – тусклые и смазанные. Звуки – хриплые, тихие. А лейтмотивом звучит фраза из заморского путеводителя на английском: «Венеция – дорогой город. Вы будете чувствовать себя здесь комфортно только в том случае, если можете тратить по двести долларов в день».
   И, что самое обидное, все туристы, кажется, по стольку и тратили!
   То под окном гондола с щупленькими японцами проплывет (а Настя помнила, как Эжен гондольеру сто долларов сунул).
   То из «Флориана» (эх, взорвать бы это кафе!) вывалится веселая, пьяненькая компания…
   А Настя расплатилась на гостиничном «ресепшене» за соки из бара и разговор с Москвой, с вредным старикашкой, и подвела баланс: на все про все у нее оставалось семьдесят долларов. На четыре дня! Десятку нужно сразу отложить на вапоретто – чтобы добраться до аэропорта. Итого получается – шестьдесят. Или – по пятнадцать в день. И это – у девушки, которая собиралась скупить весь «Гуччи»! А, и еще прикидывала, хватит ли ей денег на новенький автомобиль. Скажем, «Феррари»…
   Как, интересно, ей с голоду-то здесь не умереть? И что делать с подарочком Николеньке?
   Малыш очень расстроится, если мама ему ничего не привезет из Венеции… А как быть с сувенирами, которые она опрометчиво наобещала коллегам?!
   Настя попыталась досрочно улететь в Москву – бесполезно. За изменение даты вылета с нее потребовали сто долларов.
   – Бронировать вам билет на завтра?
   – Нет, я уж лучше в Венеции поживу.
   Только как, интересно, она поживет?
   Ясно, что рестораны – как, впрочем, и более дешевые траттории и остерии – решительно исключаются. Уличные сосиски – за целых пять долларов! – тоже. Единственный выход – максимально набивать пузо халявным завтраком. Обед – игнорировать. И найти продовольственный магазин, чтобы купить себе хоть что-то на ужин. (А путеводитель ехидно предупреждает: «В Венеции супермаркетов очень мало. Это город туристов, а туристы предпочитают питаться в ресторанах»).
   «Отличная у меня культурная программа, – пыталась веселить себя Настя. – Поиск продовольственного магазина с беглым осмотром достопримечательностей по пути».
   Впрочем, достопримечательности – и скуолы, и музеи, и большая часть церквей – тоже были платными, поэтому Настя глазела лишь на фасады. Два доллара, чтобы зайти в церковь! В церковь!… Грабеж…
   И магазины все время попадаются какие-то неправильные: то одуряюще пахнущая шоколадом кондитерская, где прямо на глазах посетителей приготовляют конфеты и пекут красивейшие торты. То магазин дорогих вин с рядами нарочито пыльных бутылок и надменными продавцами. То лавчонки, предлагающие свежайшее мясо и живых пучеглазых рыб…
   Супермаркет нашелся только под вечер – когда уже пузо сводило от голода. И Настя долго бродила между рядами полок, выбирая самые дешевые хлебцы, сыр, печенье и колбасу…
   Симпатичный кассир, пробивавший Настины покупки, пошутил:
   – Типичный ужин студентки…
   И напомнил:
   – Только вы забыли про воду.
   Настя пожала плечами. Странные у них тут, на западе, обычаи: платить за обычную воду в красивых бутылках! Как будто нельзя из-под крана набрать и накипятить…
   Ужин студентки обошелся в двадцать пять долларов. Так что ела Настя экономно. Да, признаться, и кусок в горло не лез – за такие-то деньжищи!
   Остатки еды обернула газетами и сунула в холодильник-бар: неудобно, конечно, перед горничной, а что делать? В чемодане колбаса с сыром мигом испортятся, а хорошо бы сегодняшний ужин еще и на завтрашний день растянуть… Ну, Эжен, ну, сволочь, – это ведь по его вине приходится сидеть без копейки! В одном из самых дорогих городов мира! Нет, она обязательно придумает, как ему отомстить.
   «Ага, – посмеялась она сама над собой. – Найму детектива, который будет искать его по всему миру. А когда частный сыщик, какой-нибудь Арчи Гудвин, наконец найдет и сообщит мне, где он, я приеду и своими руками пристрелю гада… Всю обойму всажу! Фу, даже думать смешно, на самом-то деле. Маниловщина».
   Но можно поступить гораздо проще – пойти в КГБ и сказать: «На венки для Эжена вы, товарищи, потратились зря…»
   Гадать не надо – товарищи ее внимательно выслушают. И, пожалуй, захотят отплатить. И за венки, и за напрасно произнесенные слова соболезнования. Наверняка приложат все силы, чтобы найти своего воскресшего коллегу… И устроят ему небо с овчинку. По крайней мере, деньги точно отберут. Как минимум… И будет он щелкать зубами, как самой Насте сейчас приходится.
   …Но куда чаще Настя думала о Сене. Гадала, где он сейчас. Может, в Южнороссийске? Может быть, стоит позвонить деду Киру, у которого дома есть телефон?
   Настя даже не удержалась – набрала венецианский «07».
   Сладкоголосая телефонистка легко поняла Настин английский и заявила, что «разговор с Иужьноросиск возможен, но не по коду, а по заказу… четыре доллара минута. Будем вызывать?»
   – Нет-нет, спасибо, – пошла на попятный Настя.
   Совсем обалдели капиталисты! Четыре зеленых доллара за несчастную минуту! Это же целый набор маленьких шоколадок с видами Венеции: она купила такой для девчонок из издательства. А две минуты – это детская футболка с гондолами, которую она уже давно присмотрела для Николеньки…
   В общем, в аэропорт Настя приехала голодной и злой. Стоя в очереди на регистрацию, с изумлением подслушала разговор двух американок: «Как я ненавижу самолетные обеды в этом Аэрофлоте!» – «И не говори, я даже брать его не буду… Как жаль, что на „Дельту“ билетов не было…»
   «Можешь мне свой обед отдать», – чуть не брякнула Настя.
   Русских в самолете было мало. Редкие сограждане посматривали на Настю с завистью: кажется, оценили и костюмчик – тот, что Эжен купил ей в «Максмаре», и постройневшую от «заграничной диеты» фигуру.
   Настя недружелюбные взгляды проигнорировала и подумала: «Черт, а ведь я уже привыкла: что люди тебе улыбаются, просто так, походя… что в магазинах – полно вкуснятины… что народ – весь, поголовно! – после работы идет в бар пропустить стаканчик… Право слово, я бы в Венеции прижилась – если б у меня деньги были…»
   Она откинулась в кресле и закрыла глаза. Эх, поскорей бы обед принесли!

Март 1991 года. Венеция-Москва

   Такая мысль могла прийти в голову только на высоте десять тысяч метров.
   «Не нужны они мне. Никто».
   Надоело ей постоянно зависеть. Подлаживаться. Оберегать. Ублажать…
   «Я их, гадов, ублажаю, – думала Настя, – а они мне потом платят. Причем со всей широтою души: Эжен крадет деньги. Арсений изменяет с лучшей подругой… Гады они. Все – гады. Куда ни глянь – сплошная шваль».
   Словно по заказу, по проходу между креслами прошествовала группка мужчин. Все, как на подбор, уроды. Красномордые, ржут пьяными голосами. Немцы, что ли. На Настю пахнуло перегаром. Фу, ничтожества!
   Она отвернулась к окну, стала рассматривать бурунчики облаков в ослепительно синем небе.
   Облака выглядели надменно и грациозно, бездонная синь слепила глаза.
   «Вот в природе есть гармония, – подумала Настя. – А в мужиках – ее нет. Убогие создания. Каждый себе на уме. Вот, например, Андрей Иванович из издательства. Вроде бы милый, умный, любезный человек. Хвалит меня все время, умом моим восторгается. Но если подумать – просто так, что ли, хвалит? От сердца? Да ничего подобного: тоже небось с умыслом. Чтоб я на работе горела. Все силы издательству отдавала. Эксплуататор!… Или тоже – соблазнить хочет. Ради чего-то. Может, про мамину квартиру на Бронной узнал. Или про то, что у нас в коллекции – пара картин Ларионова с Гончаровой… Или просто так решил переспать. С молодой да со свеженькой… Да, что-то совсем я стала этой, как ее… Феминисткой. А что поделаешь? Довели…»
   Стюардесса объявила, что приближается долгожданный обед.
   Настин сосед по самолетному креслу – тоже типичный мужик, с плешью и пивным животиком, тут же оживился. Искательно спросил Настю:
   – Девушка, вы будете себе вино заказывать?
   – Нет, – буркнула Настя.
   Аэрофлотовская кислятина ей никогда не нравилась. Лучше уж соку выпить.
   – Тогда будьте любезны, – не отставал мужичонка, – закажите на мою долю… ну, вроде как себе. А то мне два стакана не принесут…
   Настя облила приставаку ледяным взглядом. Вот она, жалкая мужская сущность! И сказала презрительно:
   – А мне прикажете всухомятку есть?
   – Нет! – триумфально провозгласил сосед. – Мы с вами вот как поступим: каждый попросит и вино, и сок! У пассажира, между прочим, есть право на два напитка, я специально узнавал. Но два вина просить как-то неудобно…
   – Гениальный план, – насмешливо проговорила Настя. – Прямо-таки стратегического значения…
   – А что вы смеетесь? – обиженно заморгал мужичок. – Разве плохая идея?…
   «Детский сад», – подумала Настя. И примирительно сказала:
   – Хорошо-хорошо. Вам какое вино – белое или красное?
   – Вы заказывайте красное – а я белое закажу, – обрадовался сосед. – Чтобы полный ассортимент был. Спасибо вам!
   «Ну точно – детский сад! Нет, даже ясли. Получил пустышки двух видов – и все, жизнь удалась».
   Стюардесса выслушала их просьбу, кисло улыбнулась… но все-таки протянула каждому по два стаканчика.
   – Отлично! Сработало! – просиял мужичонка.
   И с неподдельной радостью стал прихлебывать по очереди то белое, то красное. Выглядел он комично: как Николенька, когда Настя ему конфеты в подарок приносит и малыш с ног до головы перемазывается шоколадом.
   «А ведь этот старый уже. Лет пятьдесят, не меньше. И, наверно, не последний человек, раз в Венецию летает…»
   – Я почему без своего спиртного? – доверительно сообщил ей сосед. – Думаете, не продумал? Как бы не так! Специально десять долларов отложил, чтобы в «дьюти-фри» джин купить. Да увидел, что там кружки продаются. И пепельницы. С гондолами, с Сан-Марко, с Гранд-каналом. Ну и не удержался. Джин, думаю, выпьешь – и забудешь, а кружка с пепельницей – они же сто лет стоять будут!
   – Если их дети не перебьют, – пробурчала Настя.
   Она тоже сначала думала купить Николеньке кружку. Да потом представила, сколько будет рева, если стекляшка вдруг разобьется.
   – Ну, этот вопрос я тоже продумал, – важно сказал мужичонка. – Я их на работу отнесу. У нас там все пьют из каких-то горошков-клеточек – а я из «Сан-Марко» буду пить. И в «Гранд-канал» пепел стряхивать.
   – Умно, – снисходительно усмехнулась Настя.
   Точно так же она усмехается, когда Николенька с гордостью демонстрирует свои рисунки: самолет-раскоряку или покосившийся домик.
   И подумала: «Нет, без мужиков жить было бы скучно. Все-таки они забавные. Как дети! Только в чем-то умнее детей…»
   «А без Сеньки жить вообще невозможно!»
   Настя сама не поняла, откуда вдруг явилась эта мысль. Непрошеная, неожиданная, непонятная…
   «Без Сеньки жить невозможно», – повторила она вполголоса.
   – Вы что-то сказали? – вскинулся сосед.
   От вина ему явно полегчало – он разрумянился, повеселел. С аппетитом накинулся на жесткую самолетную курицу.
   – Нет-нет… Ничего, – отмахнулась Настя.
   Откуда вдруг взялся Сенька? Она ведь твердо решила: выкинуть его из головы. Наравне со всеми. Навсегда.
   – А почему вы не кушаете? – не отставал сосед. – Ешьте, остынет. Может, вам глоточек вина предложить? Для аппетита?
   Вот пристал, надоедала!
   – Да пейте уж свое вино сами, – отказалась Настя и принялась терзать курицу тупым пластмассовым ножиком.
   Мужичонка снисходительно понаблюдал за ее мучениями, посоветовал:
   – Даже и не пытайтесь. Бесполезно. Делайте, как я…
   Схватил остатки своей курицы руками и отправил в рот.
   Настя не удержалась от улыбки.
   Вспомнила, как она все Арсения обучала – держать вилку в левой руке, а нож – в правой. И Сенька делал вид, что усваивает уроки. А как только учительница-Настя отворачивалась – воровато хватал курицу руками… Эх, Сенька-Сенечка… Что же я без тебя делать буду?
   И Настя брякнула, обращаясь к соседу:
   – Можно вам вопрос задать? Философский?
   – Давайте, – оживился мужичок. – Люблю пофилософствовать. Особенно – после обеда.
   – Допустим, вы решили уйти от жены. Уйти навсегда…
   Сосед встревоженно взглянул на Настю.
   – Так вот, – не смутилась она. – Допустим, вы точно решили, что уходите. А жена просит вас вернуться. Приходит к вам, умоляет, вспоминает, как вам когда-то было хорошо вместе… Вы вернетесь к ней?
   – Это вы, простите, – засмущался сосед, – абстрактно спрашиваете?
   – Абстрактно, – успокоила Настя. – Абсолютно абстрактно. Просто пытаюсь мужскую психологию понять.
   – Нет. Не вернусь, – Твердо сказал мужичок.
   Она и не думала, что жалкий клянчуга с пивным брюшком способен на такую твердость в голосе…
   – Я почему-то так и думала, – пробормотала она.
   И отвернулась к иллюминатору.

***

   Мужичонка – за вино, что ли, был благодарен или Настя ему просто понравилась? – вызвался нести ее сумку и даже доставить до центра на служебной «Волге».
   – За мной всегда машину в аэропорт присылают, – гордо сообщил он Насте.
   – Прямо к трапу? – усмехнулась она.
   – Нет… Только в аэропорт. К трапу пока не заслужил, – серьезно отвечал мужичок.
   – Заслужите еще, – успокоила его Настя. – Какие ваши годы…
   И улыбнулась, увидев, как пухлая физиономия соседа зарделась от удовольствия.
   – Я вас даже до дома довезу, – расщедрился сосед. – А жене скажу, что рейс чуть-чуть задержался…
   Он внимательно посмотрел на Настю и добавил:
   – Вы не расстраивайтесь… из-за своего мужа. Он вернется. А не вернется – так другого найдете. Еще лучше. Такого, например, как я.
   – Нет уж, спасибо, – не очень-то вежливо откликнулась Настя.
   Самолет пошел на посадку. Мужичонка тщательно пристегнул ремень и вцепился в подлокотники кресла. Облизнул губы, повернулся так, чтобы не видеть иллюминатора. Пробормотал:
   – Не люблю я эти посадки… У меня от них аритмия начинается.
   Настя приземляться не боялась. Она с интересом наблюдала, как на них надвигается махина Москвы. Все ближе – дымящие трубы, все ближе – серые от грязи дома, убогие машины на дорогах, и даже пешеходов можно разглядеть – видно, холодно в столице, все еще в теплых куртках ходят…
   «А в Венеции – никаких дымящих труб нет. И машин нет. И куртки давно никто не носит… Эх, заработать бы денег. Много денег. Только очень много, чтобы ничего не бояться. И жить, как хочешь… И ни от кого не зависеть. Перебрались бы мы тогда с Николенькой в Венецию. Жили бы с ним в палаццо, на берегу канала… Купили бы себе яхту… на лето можно было бы на Сицилию уезжать…»
   Настя так размечталась, что и не заметила, как самолет сел.
   Сосед по креслу сделал вид, что поправляет галстук, и украдкой перекрестился. Облегченно пробормотал:
   – Вот мы и дома… Жена, наверное, заждалась.
   «А меня никто, кроме Николеньки, не ждет, – подумала Настя. – Даже мать не ждет. Она, по-моему, совсем не обрадуется тому, что я вернулась…»
   На глаза навернулись слезы.
   «Ну и пусть никто не ждет. Лично мне тоже никто, кроме Николеньки, не нужен!»

***

   Выдра в милицейской форме сообщила:
   – Последний раз вас предупреждаю: здесь не курить. Еще раз замечу – штраф выпишу.
   – Не дурак. Понял, – рассеянно откликнулся Сеня.
   Как только выдра отошла, он тут же закурил снова.
   В горле уже першило от табака, но рука, не повинуясь, так и тянулась к почти пустой пачке.
   Сеня не сводил глаз с людского потока, выплескивающегося из зала прилета.
   Одновременно прибыло несколько рейсов, и пассажиры шли сплошной толпой. Негры, китайцы, европейцы – эти выходили несмело, будто с мостика в море прыгали. Редкие русские шли поуверенней, с важными рожами: деловые, блин, из-за заграницы прилетели…
   Перед Сеней топталась заполошная тетенька. Выделив в толпе прилетевших русского, она бросалась к нему с вопросом:
   – Скажите, вы с какого рейса?
   – Из Берлина… Из Токио… Из Амстердама… – надменно отвечали ей.
   Сеня снова закурил.
   На пороге показалась очередная парочка явно русских – в мятых костюмах-тройках, с красными алкогольными глазками. Оба трепетно прижимали к себе по бутылке граппы.
   Сердце забилось быстрее.
   – Скажите, а вы откуда? – кинулась к ним тетенька.
   – Из Венеции, – ворчливо откликнулись мужики. И украдкой осмотрелись: какое впечатление слово Венеция произвело на окружающих?
   Сеня сглотнул, вытащил новую сигарету… и в этот момент увидел ее.
   Настя, похорошевшая, стройная, шла налегке. Рядом, с двумя сумками в руках, пыхтел толстенький лысоватый мужичонка.
   Настя выглядела счастливой. Посматривала на своего спутника и улыбалась – как умела только она, тепло и чуть насмешливо.
   К ним немедленно кинулся парень в кожаной куртке. Услужливо подхватил сумки. Сеня расслышал:
   – С приездом, Михаил Григорьевич… Я машину прямо к подъезду подогнал. Эта дама с вами?
   Сеня не стал слушать, что ответит лысый.
   Отшвырнув сигарету, он бросился к Насте.

***

   Черная тень. Красные розы. Голубые глаза – нет, сейчас синие, потому что их застилает злость.
   – Сеня… – пробормотала Настя.
   – Але! А ну, не толкайтесь! – напустился на него кожаный.
   И тут Настя взвизгнула и, ломая букет, кинулась Сене на шею.
   Розы полетели на пол. Лысый мужичонка недоуменно уставился на них. Его шофер озадаченно опустил сумки.
   Из толпы, которую растолкал Сеня, неслись злые реплики. Какая-то дамочка запричитала:
   – Этот хам порвал мне колготки!
   Но Настя не замечала ничего. Кроме Сениных губ – соленых, будто Сенька только что искупался в море. Кроме его глаз, которые засасывали ее, будто черноморский вихрь, будто ураганный ветер бора. Кроме его рук – сильных, требовательных, наглых… Крепких рук матроса. Матроса, которого ей так не хватало.
   – Ты пришел, пришел… – бессвязно повторяла она.
   – Настенька, милая… – шептал Сеня и целовал ее – в глаз, в ухо, в подбородок.
   Их губы наконец встретились – и Настя вскрикнула, кинулась в поцелуй, словно в долгожданное море.
   И тут же исчезли аэропорт, неприветливая толпа, толстяк и его шофер… Утих гул самолетов и металлический голос, объявлявший об отлетах-прибытиях. Остались только они – словно Робинзоны, затерявшиеся на необитаемом острове.
   Потом поцелуй закончился.
   Настя оторвалась от Сени и недоуменно осмотрелась.
   Они стояли в центре небольшого круга. В первом ряду – самолетный попутчик и его шофер. Дальше – незнакомые, но совсем не злые лица. Люди смотрели на них, улыбались. Трое иностранцев аплодировали – как в западном фильме. Будто здесь кино снимали.
   – Ну и шоу! – воскликнула какая-то тетенька.
   – И чего было курить? – пожала плечами тощая дамочка в форме сержанта милиции.
   А Настин попутчик с легкой досадой бормотал:
   – Ну, добро, добро…
   – Извините, – засмущалась Настя.
   – А за что ты извиняешься? – браво усмехнулся Сеня. – Ну, какая сумка твоя?
   – Вон, – показала Настя. И не удержалась, ехидно сказала своему попутчику: – Вот вам и философия! А вы говорили – не вернется!
   – Я очень рад, что ошибался, – торжественно провозгласил толстячок. – Так что, подвезти вас? До центра?
   – Спасибо. Я на машине, – с достоинством отказался Сеня.
   Одной рукой подхватил сумку, другой обнял Настю и повлек ее к выходу.
   – Подожди! – встрепенулась она. – Мы же розы забыли!
   Они вернулись, но цветов на полу уже не было.
   – Стащили, – расстроилась Настя. – Жаль. Такие красивые…
   – А, плевать! – бесшабашно ответил Сеня. – Я тебе новые куплю. Миллион. Миллион алых роз.

***

   У выхода из аэропорта выстроился рядок черных «Волг». Солидные, конечно, машины, но Сенина не шла с ними ни в какое сравнение. Новенькая «девятка». Вызывающе белая, сияет хром колесных дисков, в намытых до блеска стеклах искрит солнце.
   – Мой белый лебедь! – гордо представил машину Сенька. И снисходительно махнул в сторону «волжанок»: – А эти, черные, так… Кончилось их время.
   Он распахнул перед Настей пассажирскую дверь:
   – Прошу, моя королева!
   – А ты водить-то умеешь? – подозрительно спросила Настя.
   – Делов, – хмыкнул Сеня. И тронулся с таким визгом, что шоферы, дремавшие в «Волгах», все, как один, вскинули головы.
   – Резину спалишь! – захохотала Настя. Хотя на самом деле ей все нравилось: и нахальная машина, и Сенина агрессивная манера езды.
   Они выехали на трассу, и «девятка» уверенно заняла место в левом ряду.
   Сеня изо всех сил старался выглядеть небрежно, но Настя видела: опыта рулежки у супруга никакого. Да и откуда взяться опыту? У него, наверно, даже и прав нет. Губы стиснул, в руль вцепился…
   – Ты говорить-то можешь? – не без ехидства спросила она.
   – Не вопрос. – Сеня на секунду отвлекся от дороги, и «девятка» тут же вильнула.
   – Давай лучше я тебе про Венецию расскажу, – поспешно предложила Настя.
   – Не, – мотнул головой Арсений. – Ник не велел. Я ему слово дал, что все рассказывать ты нам будешь обоим.
   «Интересно, знает Сенька, для чего я в Венецию ездила?»
   – Кстати, мы с Коленькой тебе безе испекли, – сообщил Арсений. – Шикарная вещь получилась: огромные, пышные. Только подгорели малек.
   – Вы пекли? Или Николенька с мамой? – уточнила Настя.
   – Не, мы вдвоем, – гордо ответил Сеня.
   – А мать… Ирина Егоровна? Как? – задала Настя осторожный вопрос.
   – С матерью твоей… все в порядке. – Сеня почему-то ухмыльнулся.
   – Николенька ведь у нее живет? – не отставала Настя.
   – Николенька живет на Бронной.
   – А ты? – Настин голос дрогнул.
   – Я… я… – Сеня резко принял вправо, подрезал автобус.
   – Ты в зеркало хоть смотри! – рассердилась Настя.
   – Он у меня в этой… в мертвой зоне был. – Сеня извинительно махнул водителю автобуса рукой.
   – И моргалку включай, если останавливаешься, – продолжала ворчать Настя.
   – Настоящая жена, – закатил глаза Сеня. – Миллион советов. – Но моргалку все-таки включил.
   Настя решила не говорить, что поворотник обычно включают перед остановкой, а не после нее.
   – Чего ты встал? – потребовала она.
   «Девятка» притулилась на обочине.
   По обеим сторонам дороги шумел весенний лес.
   Настя многообещающе улыбнулась, спросила:
   – Что? Целоваться будем?
   – Целоваться мы будем, – заверил ее Сеня. – И сейчас, и потом… и всегда. Только давай я тебе сначала все объясню.
   – Про Милку я и слушать не желаю, – остановила его Настя. – Не было Милки, понятно? Не существует такого человека. Не-ту.
   – А кто такая Милка? – тут же принял игру Сеня.
   – Ну и все, тогда поехали.
   Насте очень не хотелось, чтобы Сеня, со своей стороны, начал пытать ее насчет Венеции.
   Но Арсений машину не заводил.
   – Я тоже хотел с тобой поговорить. Про Эжена, – тихо сказал он.
   Настя вспыхнула.
   – А… а при чем тут Эжен?
   – Ты ведь к нему в Венецию ездила, – утвердительно сказал Сеня.
   Крыть было нечем.
   – Откуда ты знаешь? – дрожащим голосом спросила она.
   Сеня усмехнулся:
   – Мне Ирина Егоровна рассказала.
   – Мама? Рассказала? Тебе?! – Настя с недоумением уставилась на мужа.
   – У нее, видать, другого выхода не было. – Сеня снова ухмыльнулся. И едко добавил: – Вот, блин, сокровище – этот ваш Эжен. Целая война за него завязалась.
   – Что ты имеешь в виду? – ледяным тоном спросила Настя.
   – Держи, – вздохнул Сеня. И протянул ей смятый клочок бумаги.

   Дорогая Настя!
   Я уезжаю. Навсегда. Ты легко догадаешься, с кем.
   Из квартиры я выписалась. Распоряжайся ею и прочим по своему усмотрению.
   Пожалуйста, не обижайся на то, что мы с Эженом в итоге все решили сами. И за твоей спиной.
   Но он позвонил мне. И сделал предложение, от которого, как в фильме говорится, невозможно было отказаться. Так что я уезжаю с ним. И мы оба уверены, что, в конечном итоге, так будет лучше именно тебе.
   Все деньги со своих сберкнижек я перевела на имя Николеньки. Машину переоформить, извини, не успела, так что оставляю тебе только доверенность.
   Желаю вам счастья. И очень надеюсь, что никто никогда не узнает о деталях твоей поездки в Венецию.
   Целую, мама.

   Настя растерянно отложила записку.
   – Ты… ты читал ее? – обратилась она к Сене.
   Тот кивнул. И твердо сказал:
   – Читал. Но о деталях, так уж и быть, я тебя спрашивать не буду.
   – А их и не было, этих деталей! – разозлилась Настя. – Ну, на гондоле катались, в кабаки ходили, по магазинам… Не то что вы с Милкой – бух, и в койку!
   – Ну мы же договорились, – обиженно протянул Сеня.
   – Ладно, ладно, договорились, – пробурчала Настя.
   Нет, она никак не могла поверить в то, что случилось.
   Ее. Мама. Уехала. С Эженом.
   Интересно, куда? На Бали, как Эжен и предлагал?
   И Настя пока не понимала, обидно ли ей?
   Или наоборот – она рада, что все так вышло?
   И еще: по большому счету, непонятно: а зачем Эжен вызывал ее в Венецию? Зачем, если в итоге сбежал с матерью? Зачем все это шоу: коктейль «Беллини», Дворец дожей, «Максмара»? А потом – опаивать Настю снотворным, красть код? Не проще ему было бы сразу позвать к себе свою подельницу Ирину Егоровну?
   А потом Настя вдруг поняла: он, Эжен, просто проверял ее. Раздумывал. Решал для себя: а сможет ли она, Настя, снова стать ему женой. Спутницей, подругой – покорной, спокойной, жертвенной… И в какой-то момент – там, в Венеции, – Эжен, видать, окончательно понял, что – нет.
   Прошлое, решил он, не повторить. И прежней Насти не существует. И она нисколечко не любит его. И не хочет быть с ним…
   И, видимо, после того, как Эжен снова, в своем чекистском стиле, «проверил» Настю, он быстренько все переиграл. И вызвал к себе – мать…
   Значит, он снова предпочел ее…
   Настя задумчиво протянула:
   – Вот оно как все обернулось… Значит, мамочка моя решила начать новую жизнь. – Не удержалась и обиженно добавила: – С моим, между прочим, мужем.
   Нет, врать себе бесполезно. Мамин поступок ее задел. Задел до глубины души. А кому будет приятно, если муж изменит тебе с твоей собственной матерью…
   Но Сеня не дал ей предаться самоедству. Заорал так, что в «девятке» стекла зазвенели:
   – Мы, кажется, уже решили! Он не муж тебе, ясно?! И вообще: он – сдох! Труп твой Эжен! Гниль, падаль!
   – Гниль, – охотно согласилась Настя. И добавила: – А Милка твоя – гнида…
   Сеня поморщился.
   – Ладно, пусть гнида. Только ее, как и Эжена, нет. И никогда не было. И имени такого мы не знаем. Договорились же, да?
   – Договорились, – легко согласилась Настя.
   А Сеня добавил:
   – И с Эженом ты не встречалась. После его… так сказать, смерти. А в Венецию ездила покататься на гондоле. И крепить связи с Итальянской компартией и местным комсомолом. И походить по ресторанам… А любишь ты только меня. Поняла?
   – Поняла, – кивнула Настя. – Я люблю тебя. И еще я люблю… – она сделала паузу.
   Сеня напряженно смотрел ей в глаза.
   – И еще я люблю – нашего сына, – закончила Настя. – Николеньку.

Май 1991 года. СССР, Москва

   Однажды вечером Арсению позвонил Ваня Тау, его бывший компаньон по «Катран-меду». Несмотря на бесславную кончину медицинского центра, Арсений поддерживал с Ваней добрые отношения. Время от времени они перезванивались – правда, ни разу после того, как закрылся «Катран-мед», не встречались. Ну а тут Иван вдруг пригласил:
   – Приходи завтра вечером ко мне домой. С Настей своей, естественно… Или с кем захочешь… Пировать будем.
   – По какому случаю? – поинтересовался Арсений.
   – Отвальная.
   – Что будем отваливать? – спросил Сеня весело (все последнее время – после того как вернулась из Венеции Настя – у него было великолепное настроение).
   – Отваливать будем меня, – усмехнулся в телефоне Тау. – Я уезжаю.
   – Далеко? – спросил Арсений, уже предчувствуя, что услышит в ответ.
   – Не далеко, а надолго, – в том же псевдолегком тоне ответствовал Тау. – Практически – навсегда.
   – На «пэ-эм-жэ», что ли?
   – Именно. На него – на постоянное место жительства.
   – Ты ж говорил, что мать у тебя русская?
   – Ну, у меня есть еще и бабушка… – усмехнулся Тау. – И фамилия…
 
   …Они пошли к Ивану вместе с Настей.
   Это был первый их совместный выход в свет после ее возвращения из Венеции.
   Уложить Николеньку и присмотреть за ним согласилась соседка. За сына они с Настей не волновались.
   Тау проживал в коммуналке на Арбате. Единственная комната, принадлежавшая ему в четырехкомнатной квартире, оказалась загромождена десятками разнокалиберных картонных ящиков.
   Вид у комнаты уже был совершенно нежилой.
   Окна без занавесок. Мебели нет, в углу раскладушка, на ней – свернутый в рулон матрац.
   Посреди комнатухи растянулся длинный стол, уставленный закусками и бутылками. Стол был накрыт разномастными скатертями. Подле него располагались разнокалиберные (очевидно, принесенные соседями по коммуналке) стулья и табуретки.
   Такими же разнокалиберными – как стулья, скатерти и посуда – оказались и гости. Немолодая пара фабричного вида соседствовала с рафинированно-интеллигентской четой. Первые супруги (как выяснилось в процессе застолья) были соседями Ивана по квартире; вторые оказались преподавателями из Второго меда. Профессор-хирург и его жена-гинеколог.
   Пришли также трое институтских – а может, школьных? – друзей Тау. Было четверо девчонок (одна из них – негритянка!) – со всеми хозяин, похоже, в разные периоды своей жизни спал.
   Улучив момент, Арсений спросил у Тау:
   – А где твои предки?…
   Ваня усмехнулся:
   – Они уже там, – и жестом указал на какое-то неопределенно далекое далёко.
   Гулянка (или, согласно новому, только что вошедшему в обиход слову, тусовка) шла вроде бы как обычно – как миллион других пьянок. Пили водку и коньяк, закусывали винегретом и оливье, рассказывали анекдоты и приколы… Парни, друзья Ивана, кадрились к девчонкам – однако те оказывали явные знаки внимания Ивану, словно султану в гареме.
   Профессор произнес тост за способности Тау и пожелал ему не потеряться, но сделать блистательную карьеру в новой среде. Настя (она сидела напротив Арсения, и он исподволь наблюдал за нею) также была весела и оживлена, много рассказывала – об издательстве и о Венеции – и хохотала чуть ли не громче всех.
   Только некой странностью веяло от вечеринки. По голым стенам и общему разору она была похожа на новоселье – да только не было в ней присущей новосельям радости.
   Не в советских традициях было праздновать свой отъезд куда-либо. Обычно праздновали, отмечали начало нового отрезка жизни, а не окончание старого. И оттого Арсений не мог избавиться от ощущения, что пиршество чем-то походит на поминки – по еще не умершему человеку. Странное чувство: хозяин молод, жив и здоров, а свидеться с ним снова вряд ли придется. И, словно на поминках, прощались они с Тау, похоже, навсегда…
   Ближе к концу вечеринки, когда гости уже затянули заунывные русские песни – и «Ой, цветет калина», и «Ой, мороз, мороз…» – Ваня вызвал Арсения на коммунальную кухню: «поговорить о нашем, о женском».
   Прихватили с собой недопитый коньяк. Все табуретки оказались задействованы в пьянке, поэтому друзья просто стояли у кухонного стола, крытого клеенкой. Иван курил, стряхивая пепел в раковину.
   – Я тебе один умный вещь скажу, – начал Тау вдруг с псевдогрузинским акцентом. Акцентом он, похоже, маскировал свою очевидную смущенность. – Только ты не обижайся.
   – Валяй, – проговорил Арсений.
   Он ждал, что речь пойдет об их рухнувшем кооперативе. Что последует разбор ошибок в работе с его, Арсения, стороны…
   Но Тау заговорил совсем о другом.
   – Знаешь, – начал он, потихоньку убирая акцент, – ко мне месяц назад твоя девчонка приходила…
   – Кто?! Настя?!
   – Да какая Настя!… – отмахнулся Иван. – Та, другая… Милена которая…
   – А-а, – облегченно протянул Арсений.
   Он не испытывал ни малейших чувств к Милене. Ему было решительно все равно, чем она занимается. И к кому приходит.
   – Ну, приходила – и приходила, – пожал он плечами. – Мне-то что?
   – Знаешь, старичок, – осторожно проговорил Тау, – не хочу тебя расстраивать, но она явно пыталась ко мне подкадриться…
   Арсений усмехнулся.
   – Ты меня не расстроил. Абсолютно не расстроил… Не бери в голову… У меня с ней ничего нет… Да и не было практически.
   – Да? Ну и слава богу… Но я на всякий случай повел себя с ней как честный человек…
   – Это как? – цинично хмыкнул Арсений. – Оприходовал ее, что ли?
   – Да нет, не оприходовал… Послал я ее… Ну, правда, в мягкой и интеллигентной форме…
   – Что ж ты не ответил-то на любовь девичью? – спросил Арсений столь же цинично. Правда, в душе у него что-то царапнуло: он, конечно, подозревал, что Милена – девушка легко доступная, но не до такой же степени…
   – Ну, старичок, – серьезно ответил Тау, – я, во-первых, не люблю, как в песне поется, отбивать девчонок у друзей своих…
   – Она не моя девчонка, – повторил Арсений. – Мне на Милку наплевать. С высокой башни… Моя, как ты выражаешься, девчонка, – Настя. А уж Милку ты вполне мог бы вздрючить. Я б не расстроился…
   – Н-да? – сверкнул своими маленькими очечками Тау. – Тогда жаль, что я проявил благородство… Хотя… Знаешь, мне показалось, что этот ее марьяжный интерес имел какую-то иную подоплеку… Трефовую, что ли…
   – Можно без картежных аналогий? – нахмурился Арсений. – Что ты имеешь в виду?
   Тут на коммунальную кухню вошли две Ванькины девчонки: негритянка и блондинка.
   – Ну, ма-альчики, – капризно проговорила негритянка на правильнейшем русском языке. – Что вы здесь спрятались? Мы там скучаем! Идемте танцевать!
   – Идите-идите, – отослал их Ваня. – Потанцуйте пока друг с другом. Порадуйте моего профессора. Покажите ему стриптиз. А мы сейчас будем…
   Нахальные девчонки расхохотались и, дразня Ваню, поцеловались друг с другом в губы.
   – Идите-идите, резвушки.
   Тау выпроводил девушек и плотно закрыл за ними дверь.
   – Так вот, – обратился Иван к Арсению, – мне показалось – когда эта Милена пыталась совратить меня с пути истинного, – что она держала в уме что-то иное, чем просто секс… Ну а потом эти мои догадки получили подтверждение…
   – В смысле?
   Иван стряхнул пепел в раковину. Потом глубоко затянулся папиросой «Наша марка» и продолжил:
   – История имела продолжение…
   Тау сделал паузу.
   – Какое? – поинтересовался Арсений.
   После той злосчастной, пьяной ночи с Миленой он с ней ни разу не виделся.
   И нисколько ему не хотелось ее видеть. Как отрезало.
   Дважды Милена звонила ему. Первый раз – еще до возвращения Насти. Второй раз – когда та уже вернулась.
   Оба раза Арсений говорил со своей бывшей подружкой настолько сухо, что Милена сама довольно быстро сворачивала разговор.
   Арсению было неприятно все, что связано с ней. В том числе – воспоминание о том, что он однажды все-таки не устоял и был с ней близок. Черт бы побрал эту Милку.
   – А продолжение было такое… – сказал Тау. – Позавчера Милена снова вышла на меня. Теперь уже, успокойся, о сексе речи не было…
   – А я и не беспокоюсь, – усмехнулся Арсений.
   – …Теперь Милена выступила в роли делового человека, – продолжал Иван. – В роли посредника… Бизнесмена… Она сказала, что представляет крупную западную медицинскую корпорацию. Какую конкретно, не назвала… И предложила она мне знаешь, что?…
   – Ну?
   – Продать рецепт нашего препарата. Из катрана.
   – Что?! – воскликнул Арсений.
   – Что слышал. Смотри, что получается. – Тау усмехнулся. – Сначала Милка, видишь ли, попыталась добыть рецепт при помощи своего роскошного тела… Совратить меня!… Но не вышло. Стоек оказался оловянный солдатик… Тогда она – сучка, блин! – прости, если я оскорбляю этими ругательствами твои чувства, – решила со мной сторговаться… Начала она ни много ни мало с тысячи североамериканских долларов… За твой, замечу, рецепт…
   – Ого! – присвистнул Арсений.
   – Тут я решил темнить, – продолжил Иван. – Стал набивать цену. И она пошла на повышение. Две тысячи, говорит… Потом – пять!…
   – Сильно.
   – Подожди, это еще не все… И так она догнала ставку до пятнадцати тысяч «зеленых»… Представляешь? Пятнадцати!…
   – Да, мощно… – пробормотал Арсений.
   – Ну, я с ней доторговался до пятнадцати – мне показалось, что дальше она уже не пойдет, – а потом и говорю: «А вы знаете, мадам: я рецепта не знаю. И никто не знает. Кроме босса нашего, товарища Арсения Челышева… К нему, говорю, вы, мадам, и обращайтесь…»
   – Ах, вот в чем дело… – протянул Арсений.
   – Она чуть не лопнула от злости, – усмехнулся Тау. – Разозлилась, видать, что столько времени со мной потеряла… Она, видишь ли, сначала хотела, пользуясь своей неземной красотой, – Тау иронически хмыкнул, – отыметь меня… И получить забесплатно то, на что ей заграничные хозяева выделили бабки… Ох, какие немаленькие бабки… А потом выяснилось, что она вообще со мной напрасно теряла время…
   – Да я не об этом, старик… – поморщился Арсений.
   Тау вопросительно поглядел на него.
   – Она, Милена, мне сегодня звонила, – хмурясь, пояснил Арсений. – Меня дома не было… И Милка разговаривала с Настеной. И она ее прямо-таки умоляла, чтобы я ей перезвонил… Говорила, что страшно важное дело… Денежное!… Я перезванивать, естественно, не стал…
   – А напрасно. Был бы уже богаче на пятнадцать штук гринов. Как минимум.
   – Да, дела… – протянул Арсений. – Значит, и ко мне она в постель не просто так влезла…
   – По-моему, старик, – усмехнулся Тау, и его очечки саркастически блеснули, – такая девка, как Милена, ничто никогда не делает просто так… Но ты не волнуйся – она тебе еще позвонит… Уже в качестве бизнесменши… Это уж как пить дать.
   – Пятнадцать тысяч баксов – это неплохо… – пробормотал Арсений.
   – Ты знаешь, – покачал головой Иван, – мне кажется, что пятнадцать – это не предел… Она тебе и все двадцать предложит. И даже, наверное, двадцать пять… Очень, как мне показалось, этой западной корпорации нужен твой рецепт…
   – Значит, – задумчиво пробормотал Арсений, – в нем все-таки что-то есть… Значит, он действительно вылечивает…
   – А ты что, сомневался? – хмыкнул Тау.
   – …Иначе, – продолжил Арсений, не обращая внимания на реплику Ивана, – западники за ним бы не охотились… И ведь это они – наверняка они, сволочи! – стояли за разгромом нашего кооператива… Милка мне об этом говорила… Они просто конкурентов уничтожали…
   – Может, ты лучше начнешь все снова? Новый кооператив откроешь? В другом месте, с другими партнерами?
   – Нет, – задумчиво покачал головой Арсений. – С западными фирмачами мне не справиться. У них же все, блин, чиновники куплены. Они ведь могут здесь, в Союзе, делать что хотят… Черт с ними!… Продам им рецепт… Дедуля меня простит…
   – Точно решил? Уверен?
   – Абсолютно.
   – Ты, главное, друган, – усмехнулся Тау, маскируя под иронией свою искательность, – когда продашь – про меня не забудь. За посредничество – или там за благую весть – возьму я с тебя двадцать процентов…
   – Черт побери! – воскликнул Арсений. – Да мы с тобой, Ванька, станем богатыми людьми!… В награду за все наши мучения!…
   – Ну, – усмехнулся Тау, – богатым у нас станешь ты. А я просто буду небедным.
   – Я тебе, старик, и тридцать процентов подарю!… – в порыве великодушия воскликнул Арсений.
   …Впоследствии Сеня вспоминал: подобная ситуация – когда у тебя просят двадцать процентов, а ты сам предлагаешь тридцать – была в России возможна только в самом начале девяностых: во времена младенческого, романтического бизнеса. Когда все вокруг были дружбаны и благородство стояло – и стоило! – выше, чем прибыль… А уже через год-два за десять лишних процентов комиссионных запросто могли убить…
   – Ну, пойдем, дружище, за наше будущее богатство и выпьем… – хлопнул Арсения по плечу Иван. – Бабки попросишь их перевести мне в западный банк… А сам бери с них наличными…
   И они вернулись в комнату, где весь народ – включая негритянку, профессора и Настю – танцевал «быстрый» танец под «Яблоки на снегу»…
 
   …От Тау они с Настей возвращались домой пешком.
   Вышли на Калининский проспект.
   Настя держала Арсения под руку, прижималась к его плечу. В темноте проспекта загадочно посверкивали ее глаза. Настя была в новых, красивых, купленных в Венеции шмотках – наконец-то в Москве установилась такая погода, что их стало можно надеть. Оттого, что Настя была рядом, Арсений чувствовал себя радостно и покойно.
   Проспект Калинина был абсолютно темным. Все учреждения закрыты; магазины, естественно, тоже; из пивного бара «Жигули» выгоняли последних посетителей; фонари горели через два, через три… Посвечивали только фары редких машин, проносившихся мимо, да тускло горели окна жилых небоскребов по правой стороне улицы.
   Ни реклам тебе, ни огней, ни ресторанов… Будто и не по центру столицы они шли, в полукилометре от Кремля…
   Они углубились в переулки между Калининским и Тверским бульварами. Пересекли Большую Никитскую.
   Арсению было хорошо вместе с Настей – даже просто идти молча рядом: по пустынной, полутемной, но весенней Москве…
   – Настюш! – окликнул Сеня.
   – Ау, – немедленно отозвалась она.
   – Давай уедем.
   – В смысле?
   – Ну, вообще. Как Ванька. Эмигрируем.
   – Куда?
   – Ну, куда-нибудь.
   – Нас что – там, за бугром, кто-то ждет?
   – А что, – усмехнулся Арсений, – нас здесь, в Союзе, что-то держит?
   – И что мы будем там, за границей, делать? Посуду мыть?
   – Н-ну… Поначалу, конечно, посуду… – протянул Арсений.
   Он решил пока ничего не говорить Насте о возможной продаже рецепта. О продаже за баснословные деньги. Во-первых, он не хотел лишний раз упоминать имени проклятой Милки, а кроме того, боялся сглазить.
   – Н-да, посуду мыть – перспективка невеселая, – проговорила Настя.
   – А если у нас с тобой стартовый капитал будет? Где-то эдак тысяч двадцать пять долларов?
   – А какая, скажи на милость, разница, – возразила Настя, – двадцать пять тысяч – или посуду мыть? Двадцать пять тысяч, по западным меркам, не так уж и много.
   – Все лучше, чем ноль… Но вообще-то, скажи: ведь мы с тобой – ребята талантливые. И ты, и я. Один ведь раз уже пробились. Я в «Катран-меде» кучу денег заработал. Ты в своем издательстве не последний человек…
   Они пересекли улицу Алексея Толстого и зашагали по Спиридоньевскому переулку.
   – Значит, и второй раз пробьемся… – продолжил Арсений. – Нам всего-то по двадцать шесть лет. Вся жизнь впереди.
   – Ужас, – передернула Настя плечами и протянула: – Действительно, мне уже двадцать шесть. Почти старуха… А зачем нам ехать?
   – А скучно здесь, в Союзе, – усмехнулся он. – И холодно. И еды нет. И курева… И вообще непонятно, что дальше будет. Может, гражданская война?
   – А куда мы поедем?
   – Какая разница, куда!… В Америку. Или в Канаду.
   – А что, мою квартиру пятикомнатную государству оставим? И твою машину тоже?…
   Они неспешно шагали по Спиридоньевскому по направлению к улице Горького.
   – Да и хрен бы с ними!… – сделал отстраняющий жест Арсений. – Пусть подавятся!… А мы еще себе денег заработаем… Я куплю себе «кадиляк». А тебе куплю дом – беленький, трехэтажный, как у Скарлетт О'Хары…
   – А кто нас выпустит?
   – Прорвемся.
   – Кстати, Сенечка, насчет «выпустят». Официально мы с тобой друг другу – никто. Чужие люди.
   – Ну так давай поженимся, – словно между делом пробормотал Арсений.
   Они остановились на пустынном Спиридоньевском. Ни людей, ни машин, ни света в окнах.
   – Это что, предложение? – глухо проговорила Настя.
   – Да.
   – Ох, Сеня, Сеня!… – Она покачала головой. – Уж больно редко ты мне предложения делаешь. И как-то все некстати… По случаю… Как в прошлый раз, в Южнороссийске… Семь лет назад… Помнишь?
   – Все помню. – Он приблизился к ней, поцеловал. Она сначала ответила на его поцелуй, потом отстранилась.
   – Да ты ведь парень коварный, – сказала со смехом. – Предложение делаешь – а потом не женишься!…
   Пахло свежей весенней зеленью и сиренью.
   В темноте вдруг проклюнулся соловей – прощебетал робко, пробуя голос. Соловей в самом центре Москвы, надо же.
   – Знаешь, – сказал Арсений очень серьезно, – когда ты уходила от меня, я понял… Понял простую вещь… Без тебя мне жизни нет… Мне без тебя было так пусто, одиноко, тяжело… Как в безвоздушном пространстве… Словно воздуха не хватает… Без тебя – и без Николеньки… Знаешь, и правда: давай поженимся…
   – Я… я подумаю, – лукаво сказала Настя.
   – Подумаю?! Да что же тут думать?! Я ведь люблю тебя!
   Ее лицо дрогнуло, но она улыбнулась, потрепала его по волосам.
   – Давно ты мне этого не говорил.
   – Как это давно?! – изумился он. – Совсем недавно говорил. Когда из Венеции тебя встречал… И еще, потом… – Он смешался. – Как-то раз…
   – А если я скажу «да»?
   – Завтра же – в загс.
   – А если «да», но при этом мы никуда отсюда не уедем?
   – Тогда останемся, – пожал он плечами. – Будем здесь, в совдепии, навечно… Навечно – и вместе… В бедности и богатстве, в радости и болезни. Покуда смерть не разлучит нас.
   Он говорил так убежденно и так серьезно, что она приблизилась к нему, обняла. Он поцеловал ее. Потом отстранился и, не размыкая объятий, спросил:
   – Но почему ты все-таки решила, что мы никуда из Союза не уедем?
   Она пожала плечами.
   – Я не хочу больше встречаться с Эженом. Никогда!… И с матерью тоже.
   – Мир большой, – усмехнулся он. – Уж как-нибудь не встретимся.
   – Нет, все равно. – Она упрямо покачала головой. – Пусть уж они там, а мы – здесь.
   – Странное решение.
   – А у нас в Союзе будет лучше, – убежденно сказала Настя.
   – Лучше, чем на Западе?
   – Ну, это вряд ли… Нет: лучше, чем сейчас.
   – Ты думаешь? – скептически спросил он.
   – Да, – убежденно ответила она. – Я уверена. Здесь все только начинается. Начинается самое интересное.
   – Да бог с ним, Союзом… Что с моим предложением? – напомнил Арсений. – Каков ответ?
   – А ты не понял?
   – Не совсем.
   – Я его, кажется, принимаю.
   Он засмеялся, потом вдруг подхватил ее на руки, вылетел на проезжую часть и стал кружить, смеясь и задыхаясь. Потом вдруг заорал на всю ночную Москву:
   – Слышите?! Слышите?! Она его принимает!…
   – Пусти, пусти, дурак! – Настя заколотила его кулачками по плечам. – Пусти, сумасшедший!… Ты людей разбудишь!…