Мы впервые вышли в эфир 21 апреля 2002 года. Интеллигенты собирались у экранов телевизоров по пятницам, чтобы подключиться к энергетике «Свободы слова»; вместе с Парфеновым хихикали над портретным сходством Путина и Добби; качественные газеты не позволяли себе игру в желтизну; сам я работал тогда заместителем главного редактора «Известий», и мне было, где высказываться о быстротекущем. Поэтому (а не по цензурным соображениям) мы с самого начала решили, что политики как таковой в «Тем временем» не будет. Зачем? ее и так в избытке; есть вещи поважнее, чем политика; о них и поговорим. Не о борьбе кремлевских кланов, а о свободе как великой / отрицательной / жизненно необходимой / необязательной ценности. Не о конфликте Березовского и Путина, а о том, возможна ли в России культура ответственной власти, поставленной держать баланс между свободой и ответственностью. Не о злоключениях несчастных либералов, а о том, как снять противоречие между идеалом русской воли и практикой русского вождизма; оба эти идеала освящены традицией, и, значит, традиция тоже — поле постоянного выбора.
   И если в октябре 2002 года, к 45-летию Путина, мы выпустили в эфир программу о зарождающемся личном культе, то не ради фронды; это была программа о национальной ментальности, о культурной модели, которая как бы сама себя в России воспроизводит. Не без помощи добрых людей, разумеется. При катастрофическом безволии большинства. Есть ли незыблемая «русская матрица», не выпускающая нас на волю, за границы внутреннего рабства? Или мы сами себя затачиваем под стереотип?
   В студии — лидер «Идущих вместе» (это зародыш «Наших», если кто не помнит; к моменту съемки они только что сожгли на площади возле Большого театра книги «говноеда» Сорокина) и сатирик Виктор Шендерович.

   Выходит Ведущий (здесь и далее в роли ведущего Александр Архангельский).
   Ведущий. На минувшей неделе страна отметила юбилей своего президента. Ему с намеком поднесли Шапку Мономаха. Бескорыстно сочинили песни в его честь и выпустили конверты с его портретом. Сам президент ответил на анкету переписи населения: наемный служащий. Есть противоречие. Вот об этом противоречии, а, главное о деятелях культуры, которые ждут культа и не понимают, почему их не кормят с руки, и пойдет речь в этой программе.
   Занавес распахивается, перед зрителем, друг против друга, управляющий кремлевским молодежным движением Василий Якеменко, сравнительно молодой человек в хорошем чиновном костюме и при дорогом галстуке, и Виктор Шендерович, который, как положено сатирику, одет не по уставу, вольно.
   Ведущий. Василий, то, что мы видим вокруг себя в последнее время, все эти бесконечные открыточки с Путиным, парадные портреты работы Никаса Сафонова, картинки в школьных тетрадях — «когда был Вова маленький, с кудрявой головой». Не дискредитирует ли это президента?
   Якеменко (в мягком предварительном раздражении). Во-первых, не дискредитирует. Во-вторых, я не понимаю, а как Владимир Владимирович мог запретить продавать открытки со своим изображением? Указ он, что ли, должен был принять?
   Шендерович (бодро). Это в форме поднятия брови должно было выразиться. Один раз он поднимет бровь в адрес холуев, одернет одного холуя, и сто других холуев заткнутся.
   Якеменко. Вы думаете, те люди, которые связывают с Путиным свои надежды на то, что жизнь в этой стране когда-нибудь станет приемлемой, перестанут от того покупать его портреты?
   Шендерович. Портреты Путина, по моим наблюдениям, не самая большая надобность. А есть закономерность, не мной отрытая, а еще одним Владимиром Владимировичем — Набоковым, который так формулировал свое политическое кредо: размеры портрета главы государства не должны превышать размера почтовой марки. (Подчеркнуто весело). Кстати, «Лолиту» когда будем сжигать-то? Это я так, а про по.
   Якеменко (твердо). «Лолиту» сжигать не будем.
   Шендерович. Но это же растление малолетних. Не будем Лолиту. Какая досада. Ну ладно. Практика показывает, что есть обратная пропорция. Есть страны, где королева Елизавета — почтовая марка, а есть Туркменбаши и Ким Чен Ир, где статуи до небес. И как они живут, эти люди?
   Ведущий (объективно). Боюсь Вас огорчить, но я видел очень большой портрет английской королевы.
   Шендерович. Но статуя не стоит, как у Туркменбаши?
   Ведущий (объективно). Не стоит.
   Шендерович. Если сравнить поточность производства больших изображений главы государства, то королева проигрывает и Туркменбаши, и Владимиру Владимировичу. Мы, слава Богу, не в Туркмении. Но, к сожалению, и не в Великобритании. Разрастание портретов есть прямая угроза психике и нравственному здоровью страны. Отношение к власти как к менеджменту — европейское. Но элита номенклатурная, она как бактерия — принимает форму среды. И мгновенно реагирует на изменение формы.
   Якеменко. Два слова буквально можно? все время говорим о чиновниках, об организации той или иной, но ведь вы поймите: те сотни тысяч людей, которые покупают матрешки президента, портреты президента, они иначе не могут выразить свое доверие. Величайшая ошибка полагать, что у нас нормальная демократическая страна. Ничего подобного. Демократия в России была 12 лет, с 1905 по 1917 год. И последние 10 лет. Хотя это была не демократия, а грабеж населения. Откуда возьмется демократическое сознание? Откуда? О чем вы говорите? откуда она придет?
   Ведущий (еще объективнее). Но сам Путин говорит, что он демократ, что он наемный менеджер…
   Якеменко. А общее-то сознание демократическое откуда возьмется?
   Ведущий (сквозь возражения, с напором)… при этом его поддерживают — то ли 46 процентов, как считает Виктор, то ли 70, как считаете Вы.
   Якеменко. Да.
   Ведущий. Значит, они ждут демократии, раз они поддерживают человека, считающего себя не вождем, а наемным менеджером? А вы им предлагаете — по крайней мере в последние два года — вождя. Ваш лозунг «Все путем» — это про что? (Объективность явно нарушена).
   Якеменко. Вы знаете, на самом деле я бы сказал, я не знаю, ждут ли они менеджера или вождя. Скорее всего, они просто связывают с этой фигурой, вне зависимости от того, как она называется, свои надежды, что жизнь будет лучше. И я совершенно уверен, что им все равно, как он называется, вождь или демократ. Они ждут, что лучше будет жить. Путин оправдывает эти ожидания.
   Шендерович. Но вам-то не все равно?
   Якеменко. Мне абсолютно все равно.
   Шендерович. «Все путем» — образ вождя.
   Якеменко. Мне важно, что Путин эффективен.
   Шендерович. То есть он менеджер?
   Якеменко. Да.
   Шендерович. Значит, вы демократ?
   Якеменко. Мы абсолютно демократы.
   Шендерович. И вы лично — демократ?
   Якеменко. По убеждениям. Другое дело, что традиции нет.
   Шендерович. Речь о надеждах, о коллективном бессознательном. В музее Ленина — я там был последний раз лет тридцать назад, мальчиком — меня поразило, что Ленин — негр, подарок африканцев. Ленин — ариец, подарок немецких социал-демократов.
   Якеменко (ехидно). Не знал, что арийская теория близка социал-демократам.
   Шендерович (коротко смутившись, но быстро совладав с собой). Неважно. Не в этом дело. А из Монголии Ленин — монгол. Это была мечта, положенная на свое представление о человеке.
   Якеменко. Вот шапка Мономаха — это что? Это мечта о чем?
   Шендерович. Это мечта ювелиров о том, чтобы им налоги снизили. Это мечта о близости. Когда мы говорим об образе, важно понять, что движет художником. Одно дело портреты Налбандяна и Шилова, другое — Репина и Веласкеса. Дело не в бездарности и таланте, хотя и в этом отчасти тоже, а в задаче. У Веласкеса была задача некой правды жизни, правды характера, извините за дурацкое слово. Образ. Вот портреты Репина — «Государственный совет», например. Задача Налбандяна и Шилова другая — понравиться объекту. За это объект даст денег, даст галерейку.
   Якеменко. Я точно знаю, что за портрет Путина работы Никаса Сафронова не давали денег.
   Шендерович. Неважно, дать можно отношениями.
   Ведущий. Вам, Василий Григорьевич, нравится сафроновский портрет?
   Якеменко. Мне, знаете, кажется, что Сафронов в принципе халтурщик, неважно, какие задачи он решает. Вот тут прекрасно говорилось о Репине, или Веласкесе. Если бы Веласкесу нужно было нарисовать Путина, я думаю, это был бы гениальный портрет.
   Шендерович. Но на маечку вы б его не повесили.
   Якеменко (упрямо продолжает мысль, которую все же теряет). …И поэтому, когда мы говорим о Софронове, то как бы тут…
   Шендерович. Тем не менее, когда вы заходите в кабинеты чиновников, там висит портрет Софронова…
   Ведущий (обращаясь к Якеменко). Кстати, что это за мода? Это правильно, да, чтобы портрет главы государства висел в кабинетах?
   Якеменко. Я не вижу никакой проблемы в том, чтобы портреты Путина висели на стене. Чтобы чиновник, помимо зарплаты, которую он получает, еще имел и портрет президента за спиной, в качестве такого дополнительного контроля — почему бы нет?
   Шендерович. У Лифшица Александра Яковлевича, когда он был министром финансов, висел на стене портрет его отца в военной форме образца 1941 года. У остальных Борис Николаевич висел, теперь Владимирович висит — бактерии принимают форму среды. А люди для напоминания о том, кому они служат, и каким идеям они служат, могут выбирать… Кто будет символом народа, символом его чести, ума. Достоинства.
   Ведущий. Вы замечаете, что партийные термины употребляете?
   Шендерович. Что делать — все слова замазаны. Слово демократ замазано. «Свобода слова» замазана. Что ж теперь, мычать, не употреблять их?
   Якеменко. Воля каждого — что вешать.
   Шендерович. Но выживают — там — только те, у кого эти портреты.
   Якеменко. Но мне хотелось бы сказать, что ждет русский человек. Есть прекрасные слова Достоевского, если позволите, я зачитаю эти слова…
   Ведущий. Хорошая книжка, почему бы и нет.
   Якеменко (раздумчиво). «…Мне кажется, что… внутренняя вера, что есть хотя бы один человек на свете, в государстве, на земле, у которого есть правда, дает людям надежду на то, что и они будут когда-нибудь жить хорошо».
   Шендерович. На самом деле то, что вы сказали — ужасно, с моей точки зрения. Это еще одно построение Царствия Божия на земле, и это есть почва для культа личности.
   Якеменко. В данном случае речь идет о конкретном человеке. О старце Зосиме.
   Ведущий (не выдержав). Но он святой, а не президент.
   Якеменко. Речь идет непосредственно о живом человеке, с которым люди связывают свои надежды.
   Шендерович. Замечательно. Вопрос только в том, является ли Путин старцем Зосимой.
   Якеменко. На это ответит время.
   Ведущий. Ну ладно, святые святыми. Но о предыдущих вождях при их жизни снимали фильмы. Сталин в «Победе»; мы помним Евгения Матвеева в роли Леонида Ильича Брежнева. Возможен ли сейчас фильм о Путине и, если да, то кто бы мог его сыграть?
   Якеменко. Вы знаете, если немножко абстрагироваться от того, что вы сказали минуту назад, то вот фильм о Путине… он днем решает огромное количество проблем, вопросов, кто-то ему поперек дороги — может быть, кто-то из губернаторов, или Березовский, а вечером, когда он засыпает, он представляет себе, как бы он мог решать эти проблемы, если бы он был не президентом, а… как-то иначе мог все это решать. И мне кажется, на эту роль Брюс Уиллис очень бы подошел.
   Ведущий. А вы бы кого подобрали?
   Шендерович (явно уходя от ответа). Серьезный такой вопрос. Я по первой своей профессии режиссер, мне был бы нужен кастинг.
   Якеменко (увлекаясь и пытаясь увлечь собеседника). Это был бы такой вестерн, жесткий, представляете?
   Шендерович (жестоковыйно). Это был бы истерн, я вас уверяю. Такой истерн, что дальше ехать некуда.

Немая сцена. Занавес.

   Пролог. Шло время. Зона прилюдной вольницы сужалась; но хотелось разобраться не только и не столько в том, зачем повторно был разогнан НТВ и почему посажен Ходорковский. А в том, что происходит в сознании людей культуры; что они думают о свободе, о ее укорененности в традиции, о запросе на нее. Для них это — важно или нет? В конце концов, если свобода — не ценность для тех, кто ценности провозглашает, как ей укорениться в обыденной жизни, в общественной практике? Поводом для разговора послужил юбилей перестройки, пришедшийся на март 2005 года. Но только поводом.
   За круглым прозрачным столом, внутри которого видны шестеренки, изображающие часовой механизм, сидят: Андрей Дмитриев, писатель, полноценно заявивший о себе на излете перестройки. Валентин Непомнящий, писатель и пушкинист, религиозный мыслитель. Лев Аннинский, литературный критик, ключевая фигура литературного шестидесятничества.
   Ведущий (с риторическим пафосом, обращаясь то ли к гостям, то ли к зрителям, то ли к вечности). «Что пройдет, то будет мило» — к событиям, которые развернулись на нашей земле двадцать лет назад, гениальная пушкинская формула не применима. Перестройка поставила перед культурой роковую проблему — проблему реальной свободы. После всех безобидных кухонных разговоров выяснилось, что свобода предполагает не только счастье самореализации, но и некоторую цену, подчас страшную. Стоило ли платить ее? Зачем культуре свобода? Что случилось двадцать лет назад на нашей с вами земле?
   Аннинский (подавшись вперед). Двадцать лет назад, мне кажется, задумали перекрасить фасады, но потом поняли, что краски перепутаны. А когда проступила реальность, оказалось, что не то перекрашено. И вообще можно было бы не перекрашивать, если возвращаемся опять туда же.
   Ведущий (поэтически подначивая). Где капля блага — там на страже иль просвещенье, иль тиран?
   Аннинский (прозаически не поддаваясь). Где бочка меда, там и ложка дегтя.
   Ведущий (смущенно и несколько даже растерянно). Понял.
   Дмитриев. Я думаю, что двадцать лет назад подспудная работа культуры и свободы — я не имею в виду только деятельность диссидентов или политических оппонентов системы, я имею в виду деятельность всех, кто читал Пушкина, кто преподавал гуманитарное знание, кто мечтал о свободе, даже не будучи свободным — в сочетании с чудовищно ускорившейся энтропией и распадом, полным распадом советской цивилизации привели к взрыву, каковым явилась перестройка.
   Ведущий (продолжает гнуть свою линию). Но итог — благо или зло? Или ни то, ни другое?
   Дмитриев (философически). Если мы сейчас сидим и говорим об этом свободно, полагая себя людьми культуры и культурными людьми, то это благо.
   Ведущий. Валентин Семенович, когда-то противопоставляли свободу «от» свободе «для». Перестройка — это была свобода «от» или свобода «для»? То, что происходит сейчас вокруг нас, это утрата или обретение?
   Непомнящий. Все предшествующие семьдесят лет было, от чего освободиться, поэтому и перестройка была свободой «от». Что очень страшно. И поэтому я склонен считать, что тогда произошла (не умышленная, но оказавшаяся таковой) революция, которая в итоге оказалась попыткой, тоже неумышленной, наверное, вывести Россию из ее традиции национальной, тысячелетней. Пушкин сказал, что Россия вошла в Европу, как корабль, спущенный со стапелей. Так вот она вошла в европейский дом, все думали, что это будет очень хорошо и похоже на революцию Петра. Но Петр был гениальный человек, хотя я его не очень люблю. А здесь, к сожалению, гениев не было. И получилась ползучая катастрофа, которая продолжается до сих пор. Что она принесла? Может быть, в материальном смысле, некоторому числу граждан она принесла благо, но в моральном, духовном смысле зло перевешивает.
   Когда начали печатать вещи, которые раньше не печатались, за которые сажали и т. д., я уже тогда (просто потому, что я сорок лет изучаю Пушкина и немножко понял алгоритм истории и культуры), я тогда уже предполагал, что это последнее большое, значительное и, может быть, великое, что есть в веке ХХ. А что будет дальше, не знаю. И я оказался прав. Потому что все лучшее было написано тогда, когда сажали, когда преследовали, убивали. После того, как перестали преследовать, убивать — не сочтите это за цинизм, я не… (Ведущий, опасливо. Сейчас Вас поймают Ваши оппоненты.)… вот сейчас другое время, свобода — и ничего, даже на долю ногтя, похожее по значительности, величию и красоте тому, что создал тот же Платонов не появилось.
   Дмитриев (все еще философически, сохраняя вальяжность, но уже в некотором напряжении). Во-первых, я совершенно не считаю, что нынешний деготь, скажем так, имеет непосредственное отношение к тому культурному прорыву. Может быть, мы благодаря тому прорыву и держимся до сих пор, в значительной степени? Кроме того, я считаю это время своим временем и, при всех его издержках, я благодарен судьбе за то, что живу в эти годы. При всех своих страшных снах, испугах и ужасах. Потому что ничего подобного я не ожидал. В жизни есть подлецы, дураки, корыстные люди, в жизни есть праведники, слава Богу. В жизни есть культура, в жизни есть помойка, но одно дело, когда она прикрыта серой пажитью, а совсем другое дело, когда все это перед нашими глазами, и мы должны в каждом случае сделать выбор, вырабатывать свое отношение.
   Аннинский (оживленно и со склонностью к парадоксализму). Я никакой свободы не чувствую, пока ее меня не лишили. Так вот все это мне не нужно. Все это было транспонировано великими русскими философами-идеалистами с Запада, причем только для того, чтобы объяснить, что у нас всегда в России жили по другой парадигме. Воля — это чего Я хочу, и воля же, когда Я это хотение в себе смиряю. Вот тут мне немножко легче понять, что у нас происходит. (Непомнящий. Правильно, правильно.) Мне, разумеется, очень приятно, когда напечатан «Чевенгур», «Соляной амбар» и все прочее. Я как человек, занимающийся чтением и писанием, всегда хочу поделиться мыслями, и мне нужна гласность для этого. Это уровень профессиональный, на котором я всегда одобряю все, что появляется. Сидим мы с вами разговариваем — ради Бога, если это свобода — хорошо, если это воля — тоже хорошо. Заткнут пасть — плохо. Кроме того, я еще гражданин этого государства и человек этого народа. Это тоже уровень, который зависит совершенно от других вещей. Мы не в Европу въехали, Валентин Семенович, мы в Америку въехали… (Непомнящий. Правильно!) …думая, что это одно и то же с Европой. (Непомнящий. Правильно!) Теперь оказывается, что это не одно и то же. Так вот, когда речь идет о государстве, о бытии народа, я как профессионал, которому нужна свобода печати и всего прочего, отступаю, мне дороже жизнь моего народа и государства, чем все мои возможности высказаться. Плохая страна, но моя страна! А гласность — потом.
   Ведущий (явно нарушая правила нейтралитета). Только я не понял одного. (Аннинский. Да.) Правда ли, что существует прямая корреляция между моей свободой, моим правом на эту свободу и судьбой моего народа? Я не понимаю, почему это наносит вред народу?
   Аннинский. Сейчас, отвечу. (Непомнящий. И я, и я отвечу!) Прямой корреляции, может быть, и нет для каждого отдельного человека, но есть у интеллигенции некоторая возможность и право, и долг соображать, что она делает и что происходит. (Непомнящий. Да.) Если ты не можешь на три шага вперед сообразить, что происходит, не говори потом: вы знаете, а ситуация переменилась. Ты на то и умный, чтоб соображать, куда меняется ситуация.
   Ведущий. Я не понял, какая корреляция.
   Лев Аннинский. Валя, объясни, пожалуйста.
   Валентин Непомнящий. Просто тут надо взять более высокую точку отсчета, что ли. Мы находились в своей собственной — большевистской, ужасной и так далее, и так далее, но своей системе ценностей. Мы въехали сейчас в систему, которая всемирная, исключая, может быть, Восток, ислам, Китай… Это система ценностей, которая абсолютно чужда нашей русской традиции. В нашей русской традиции всегда, перечитаем Островского, всегда деньги, деньги, деньги, деньги, но в русской традиции деньги не были высшей ценностью. Никогда. Высшей ценностью было нечто другое. Совесть, долг, любовь… Но деньги были только орудием.
   Ведущий. Я прошу прощения, что я Вас перебиваю. А у Гете, Томаса Манна…
   Валентин Непомнящий. Мы въехали в американскую систему ценностей, которая сейчас забирает весь мир, под свою власть… Мы въехали в эту систему ценностей, где главное, самое главное — деньги.
   Ведущий (недоверчиво). «Деньги — вещь важная, спроси о том у Булгарина и Канкрина», — писал Пушкин.
   Дмитриев (твердо). Все-таки культура есть исключительно свободное деяние во имя того, чтобы на земле жил свободный, полноценный, гармоничный человек. По возможности. И свобода — это единственный неисчерпаемый ресурс страны. А значит, и государства. Она вызывает страх. И отсюда, мне кажется, все наши беды. Мне кажется, что есть ключевая формула российской истории — это слова Карамзина, замечательного человека, «если будет в России конституция, я беру семью и сваливаю в Константинополь», да? (Ведущий, со свойственным ему историзмом: Ну, «сваливаю» там не было.) Ну, я так, чтоб понятнее было… Дело в том заключается, что страх перед жизнью свойственен исключительно всем людям на земле, и в Европе также. Экзистенциальный страх. И поэтому люди делегируют свою свободу. Еврочиновникам, евростандартам. Все мы замечаем, как это происходит, при всем флере благополучия. Но ни одной стране мира, ни одному гражданину мира не свойственен такой страх перед собственной страной, как моим соотечественникам. Во все времена. Причем не просто перед страной в целом…
   Ведущий. А что значит «страх перед страной»? Не понимаю.
   Дмитриев (продолжает, как бы не слыша, с нарастающим эмоциональным усилением). Страх перед Россией. Это все, о чем мы сегодня говорим… (Ведущий, упрямо: Вы испытываете страх перед Россией?) …я слышу запах этого страха. Куда мы въехали, куда мы идем, что сделают они с нами, что мы сделаем с ними? Это страх государства перед народом, это страх интеллигенции перед деревней, это страх деревни перед интеллигенцией, это страх… (Непомнящий. Ничего такого я не чувствую.) …одной корпорации перед другой. Это страх людей внутри корпорации: не то обо мне подумают. И на этом строится очень страшная и сложная система взаимоотношений. И люди думают не о том, как реализовать свою свободу и свободу других, а как оградить себя от этих угроз. Это происходит в политике, это происходит в культуре, это происходит в наших снах. Я что — я тоже боюсь. Но, по крайней мере, это надо осознавать. И единственный способ преодоления этого страха — возникновение взаимного доверия в стране при трезвом понимании, что люди разные и каждый несет в себе определенную опасность. Единственный способ — это свободная культурная работа, культура как деяние, а не разговор о том, куда там культура пошла и мы куда-то с ней въехали. Мы либо ее делаем, осознавая себя свободными, мы либо ее не делаем. Сейчас никто не говорит о деле свободы как об общенациональном деле. А дело свободы — это великий гуманистический проект.
   Аннинский (иронически). Можно вопрос? Свобода — это дело или это окраска?
   Дмитриев. Свобода — это дело.
   Аннинский. Спасибо, все ясно.
   Дмитриев. Это каждодневное дело человека, любого человека, который хотел бы быть свободным, который уважает свою страну, свою культуру, который не хочет быть у кормушки.
   Непомнящий. Я совершенно не боюсь своей страны, я боюсь, скорее, Америки, которая просто какой-то Советский Союз сегодня. А что касается свободы… Для того, чтобы был свободный диалог внутри своей страны, нужно иметь, я повторяю еще раз, единую хотя бы в общих основаниях систему ценностей. То есть понимание того, что черно, что бело, что ложь, что правда. Масса есть индивидуальных различий у всех, но какая-то основная, единая система ценностей должна быть, на этом стоит нация, на этом стоит культура. Без культуры, в том ее, старом, понимании, без культуры в высоком смысле России просто не будет. Потому что это самая высшая ценность России — ее культура.
   Ведущий. А может ли быть такая работа по формированию этих ценностей вне свободы?
   Непомнящий. Конечно, не может быть. Хотя… Надо Вам сказать, что я имел дело с цензурой. Цензура мне, честно говоря, очень часто помогала. Потому что без цензуры ты идешь из пункта А в пункт Б по прямой. И ничего тебе не мешает. Но когда на этом пути возникает препятствие, ты поворачиваешь в обход, и на этом пути возникает масса новых мыслей, и мысли получаются более объемные. Я не говорю «спасибо» цензуре за это, но цензора можно было обмануть, с цензором можно было договориться, как-то выстроить личные отношения… Деньги не уговоришь и не обманешь. Цензура денег — это самая страшная цензура, которая только может быть.
   Аннинский. Все-таки свобода — это не дело, свобода — это окраска дела. А дело — это дело. Вот какое дело ты делаешь…
   Дмитриев (нетерпеливо). Свобода — это общенациональное дело. Единственное достойное общенациональное дело: свободный человек в свободной России.
   Аннинский. Отвечаю Вам. Я когда что-то делаю, я не о свободе думаю, а о деле. И только когда мне мешают, возникает проблема свободы.
   Дмитриев. Так дело культуры — это и есть дело свободы. Потому что человек, когда он делает дело культуры, в любой деспотической ситуации (например, читая книгу), в этот момент он свободен. Хотя бы наедине с собой. Когда человек пишет об этой книге, в этот момент он свободен. Поэтому, когда делается дело культуры, оно делается для того, чтобы стать делом свободы. Чтобы это распространилось на все условия повседневности.
   Кстати, о ценностях. Ситуация ухода от ценностей — это как раз ситуация бегства от свободы, основанная на том же самом страхе. Все хотят немножко замкнуться в своих нишах, кто имидж надеть, кто примерить брэнд, прокататься на рейтинге… Лишь бы не отвечать ни на какие серьезные вопросы, лишь бы ни за что не отвечать. И это не свобода, это бегство от свободы. Мы как-то отделили свободу от всех остальных ценностей. Но ведь она вне их, вне общего гуманистического дела не существует. Свобода без добра, совести, ответственности — это ничто.

Звучат фанфары; Истина является героям передачи; в этот момент опускается занавес.

   Но не будет никакой свободы, если мы не разберемся сами с собой, со своим перепутанным прошлым, русским 20 веком. Мы закомплексованно смеемся над соседями, которые политизировали тему голодомора, свели всеобщую трагедию к узким национальным основаниям, а сами сдвигаем ужас пережитого столетия на обочину общенациональной памяти. Не изживаем катастрофу, а прячем ее глубоко в себя. Так зарывают жертвы ящура в скотомогильник, а бациллы продолжают жить.
   Ровно на границе Москвы и Московской области, в самом центре страны, центрее некуда, расположен Бутовский полигон. Один из трех расстрельных полигонов близ столицы, которые были выделены НКВД под его гуманистические нужды. И единственный, где расстреливали не партийную знать, а обычных людей. 20 765 человек за два года, 1937-1938-й. Документы чудом уцелели. Причем, как правило, с фотографиями убитых; список поименно восстановлен. Найдены места, где были рвы, для чего (по личному благословению покойного Патриарха Алексия II) пришлось отступить от правил, поскольку прокуратура не дает разрешения на раскопы мест массовых захоронений, пока не предъявлены останки, а останки не предъявишь, пока не произведены раскопы. В итоге сделали раскоп, а разрешение получили задним числом.
   В этих рвах на полигоне лежат представители 60 национальностей. Особенно много священников и епископов русской православной церкви, многие из них теперь канонизированы. Инвалиды, которых во время Большого Террора уничтожали системно — для освобождения дефицитных мест по тюрьмам. Известно все в деталях: как людей подвозили с 9 вечера до раннего утра, как объявляли приговор, как оставляли томиться в сарае, а потом расстреливали поштучно, одиночными выстрелами в затылок. Причем высокие чины НКВД добровольно приезжали в выходные на субботники, чтобы помочь рядовому составу. Надевали кожаные фартуки, чтобы не залиться кровью и мозгами, ставили разутых людей в исподнем на край могильного рва, и спускали курок. Потом территорию вокруг закрытого полигона отдали под дачи сотрудникам спецслужб, а в старом флигеле был однодневный дом отдыха — для них же.
   В начале 90-х ФСБ по доброй воле отдала и земли, и документацию; сейчас на месте полигона церковно-исторический мемориал. Место памяти обихожено, как должно, рядом построен новый, но канонически безупречный храм в честь новомучеников, поставлен крест в память о русской Голгофе. Настоятель храма — отец Кирилл Каледа, внук священника Амбарцумова, расстрелянного на полигоне; его помощники создали мемориальный сайт, выпустили Книгу памяти со списками расстрелянных.
   И все-таки массового внимания к полигону нет; люди словно загораживаются от мучительного прошлого, не хотят переживать его как свою проблему, как живую, длящуюся общенациональную боль. И нет в России ни одного музея, где ужас пережитого в 20 столетии был бы столь же эмоционально насыщен, как насыщено переживание Холокоста в музейном центре Яд Вашем в Иерусалиме. Там посетители, прежде чем узнать детали, цифры, увидеть традиционные экспозиции, проходят через черный лабиринт, где тихий ровный голос читает списки убитых детей: такой-то, родился там-то, в таком-то году, убит в сорок третьем… четвертом… пятом… И на своде загораются тихие звезды.
   Но чтобы такое стилевое решение было возможно, необходимо общее чувство объединяющего страдания. Мы же отказались совместно осознать свою трагедию, которую с нашим народом сотворил не кто-то извне, а он же сам, изнутри себя самого. В общем-то, понятно, почему отказались. Невозможно предъявить себе каких-то чужаков, врагов, которые творили зло. Украина придумала миф о целенаправленном уничтожении украинцев — кем? Советской русской властью. Грузия сочинила музей оккупации — со стороны кого? Со стороны все той же власти. Советской и русской. Жертвы с палачами разделены в Восточной Европе и в Балтии; палачи сотрудничали либо с Гитлером, либо с Советами. Все остальные были жертвами. Мы ни взаправду, ни даже по лжи не можем сочинить историю про доброе и злое. Палачи переплетены с жертвами, жертвы с палачами, мы сами сотворили зло с собой, — если, конечно, не верить в жидовский заговор, который завершился тем, что кровавые еврейские чекисты сами себя тоже уничтожили. Так что быстрого исхода из проблемы для нас нет и быть не может. Но почему нет вообще никакого движения? Почему мы не стали обеззараживать себя и свое будущее через память о прошлом? Ведь о смерти помнят для того, чтоб жить?

   Участвуют: Сергей Мироненко, директор Государственного Архива Российской Федерации, священник Кирилл Каледа, настоятель храма Святых Великомучеников и Исповедников Российских в Бутове, Арсений Рогинский, историк, председатель правления общества «Мемориал».
   Ведущий (осторожно, даже несколько опасливо). Бутово — один из примеров того, как часть общества пытается работать со своим прошлым. Но почему такая малая часть? Арсений Борисович, у вас нет ощущения, что общество как-то закрывается от этих тем, причем само, без всякого давления со стороны государства?
   Рогинский (рассудительно, но очень жестко). У нас нет единой, общенациональной памяти о терроре. Потому что в ней нет явного субъекта зла. Вот память о Великой отечественной войне. Почему она так хорошо функционирует? Не только потому, что ее поддерживают активно на протяжении многих десятилетий государственные институты. А потому, что там все ясно. Было абсолютное зло — Гитлер, и был народный подвиг, завершившийся победой. Эта память, действительно, может стать памятью национальной консолидации. А что здесь? Где зло? Зло — государство? Очень абстрактно. НКВД? Попробуйте соотнести это с сотнями фильмов о героических подвигах чекистов во все времена. Конкретный следователь — да, но не институция, ни в коем случае. Зло — Сталин? А как это может быть злом — Сталин, если под его руководством мы выиграли войну? Общественное сознание такую версию отторгает. Так что у нас есть память о жертвах, но нет памяти о преступлениях, нет памяти о сопротивлении. В результате все распадается и уходит в миллионы семейных памятей, и единственный способ выйти из положения — активно их поддерживать.
   Мироненко. Казалось бы, история должна быть правдивой. Задайте себе вопрос, а хочет ли наше общество знать свою правдивую историю?
   Ведущий. Вот это главный вопрос. Вопрос вопросов.
   Мироненко (с ораторским блеском). Мне кажется, что нет, не хочет. Мы хотим говорить о победах — они в вправду были. Мы хотим говорить о том, что мы сделали спутник и атомную бомбу, и совершенно не хотим знать, какой ценой было это достигнуто. Вот Бутовский полигон. Сохранились списки тех, кто был здесь расстрелян, они опубликованы. Мы открываем на любой странице и видим, что рушится миф о том, что в 1937–1938 годах пострадала в основном партийная элита. Нет! Статистик базы, священник, простой рабочий, дворник, генерал, сотрудник московской милиции. Есть еще одна модная теория: ну, что же делать, террор был необходим. Ужасно, что погибли (сколько — неизвестно, сотни, тысячи, миллионы), но ведь в основном постреляли старую ленинскую гвардию, которая только и думала о том, как мировую революцию делать. А взамен пришли управленцы — Байбаков, Косыгин. А Сталин — прекрасный менеджер. Это все перевернутое представление, которое государство наше пропагандирует, продвигая в школы учебник Филиппова.
   Рогинский. На самом-то деле память о жертвах, как таковых, она сохраняется. По всей России тысячи крестов установлены в память о жертвах террора. Но для того, чтобы эта память стала действенной, она должна разобраться, — а чьи это жертвы? Что это за режим, непременной и важнейшей чертой которого на протяжение десятилетий был террор? тут консенсуса нет. И чтобы он возник, нужна масса усилий. Мы теперь обладаем более или менее реальными цифрами: было от десяти с половиной до двенадцати миллионов жертв политического террора, из них примерно две трети на территории России. Но на сегодняшний день восстановлено два с половиной миллиона имен жертв, и на это ушло двадцать лет работы, энергия множества людей в разных регионах. Двадцать лет. Места захоронения — десяток тысяч, примерно, лагерных кладбищ. Он тоже не найдены. То есть нужна большая программа по поискам мест захоронений, по поискам…
   Ведущий (осторожно перебивает). Арсений Борисович, совершенно с вами согласен. Но…
   Рогинский (спокойно доводит мысль до финала). Это и есть инфраструктура памяти.
   Ведущий (бекая и мекая, смущенно) …встречный… встречный вопрос. Государство может проявить волю, поддержать ваши усилия. Изменит ли это что-либо в общественном сознании? отторжение ведь идет от чего-то другого. Мы не хотим встречаться с мрачным началом своей истории. Потому что тогда встает вопрос, который часто задают политики — «А что же, жизнь этих поколений была бессмысленна?».
   Каледа. Ну, это лукавый вопрос. Лукавый совершенно.
   Ведущий. Но он есть? Значит, на него надо ответить. Не лукаво.
   Каледа. Прежде всего, не надо представлять, что это время какого-то сплошного негатива. Ведь была борьба. Пускай молчаливая, но — борьба. И были действительно, если говорить светским языком, герои. Церковь сделала в этом плане удивительный шаг. Она засвидетельствовала актом канонизации святых, новомучеников, что эти люди достойны подражания. Кто такой святой? Это друг Христов, это человек, который является идеалом для христианина. Более тысячи новомучеников сейчас прославлены, не только в Бутово, но и по стране, однако, к сожалению, это тоже не очень воспринято даже церковной частью нашего общества.
   Ведущий. Вопрос — почему? Может ли память о трагедии объединять людей в единую страну? Или прошлое только разделяет? Если оно разделяет, оно будет неизбежно отторгаться.
   Каледа. Я на Бутовском полигоне с 1994 года. И мне приходилось встречаться с очень разными людьми; возникает удивительное чувство братства. Вот человек пришел, он смотрит на мир по-иному, чем смотрю я. Но у него здесь тоже лежит кто-то близкий… и пускай даже не здесь лежит; на Бутовский полигон сейчас приходят люди, которые не знают, где их близкие лежат.
   Ведущий. Но есть какое-то место, в котором можно подумать.
   Каледа. Да, есть место… как один старик сказал — «Ну, надо же куда-то приходить!». И привел все свое семейство на Бутовский полигон. Простой совсем человек, надо сказать. Но вот это удивительное чувство братства и единения. Во рвах лежат люди совершенно разные. И святые. И самые обычные уголовники. И, видимо, чекисты, которые когда-то сами принимали участие в расстрелах. А мы очень часто хотим между собой построить какие-то стены, нам это очень нравится. Вот ты не такой, как я, поэтому не буду тебе руку протягивать, и не буду с тобой разговаривать. А они — все вместе.
   Мироненко. Но память создается усилием современных поколений. Я только что был в Соединенных Штатах, в библиотеке Музея Трумэна. Там есть специальная комната, где транслируется заседание комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Голос, подлинный голос одного из сенаторов, спрашивает: «А ты что, коммунист? Ты разделяешь коммунистические убеждения?..» И дети, пришедшие на экскурсию, должны ответить: да или нет. Потом он же спрашивает — «Ты знаешь других поджигателей, которые хотят разрушить наше общество? Ты разделяешь их взгляды или нет?». Где у нас такие музеи? Где у нас в школьной программе рассказывают правду о том, сколько людей было расстреляно?
   Рогинский (продолжая начатую линию). О необходимости восстановления памяти я сказал. Теперь скажу об ее усложнении. Легко и просто объединяться на черно-белой картине славного прошлого. В хрущевскую эпоху сосуществовали две памяти — страшная память о ГУЛАГе и мучительная, но светлая память о великой войне. Начиная с 1965 года мы стали одну память выдвигать, другую задвигать. Сегодня наша задача — их каким-то образом опять объединить. Но для этого мало индивидуальных и общественных усилий. Здесь, действительно, нужна государственная поддержка. Вы сколько в Москве видели мемориальных досок, на которых было бы написано — «Здесь жил такой-то, которого увели и расстреляли тогда-то»? Будет написано — «Здесь жил маршал Тухачевский». Но не будет сказано, что маршала Тухачевского расстреляли. Будет написано, что здесь жил Михоэлс. Но не будет сказано, что Михоэлса убили чудовищным образом. Конечно, школьные учебники — это позор. Два часа в одиннадцатом, один час в девятом классе по кровоточащей теме — ну, не о чем говорить. Да, и какие это часы, и на чем они основаны? Нужна правовая оценка преступления прошлого режима. А ее нет. На чем-то ведь надо базироваться, на каком-то праве. Вот тогда, постепенно, статус этой памяти может подняться уровня общенационального, и потом, каким-то образом, нам не дано узнать, каким, он сольется с памятью о славном, или стабильном, или каком-то еще прошлом, и у нас возникнет идеал — сложная российская национальная память. У нас было сложное, трудное прошлое, оно было разное. И только на основе разного прошлого можно построить разномысленное будущее.
   Ведущий. Будущее — главное в наших взаимоотношениях с прошлым.
   Рогинский. Вот именно. Вместе с памятью о победе — память о цене победы. С памятью о достижениях — память о цене великих строек. Цена, которую народ заплатил за то, что мы вот так здесь сидим сейчас и разговариваем. Вот только так, через человека…
   Ведущийна секунду останавливает разговор и показывает зрителям фотографии людей, убитых в Бутово. Измученные и просветленные лица. Глаза, в которых вот-вот отразится смерть.
   Рогинский. — Только через человека мы можем придти к созданию единой памяти, тогда-то она и станет качественно другой.
   Ведущий (благодарно и растроганно). Если не пропалывать историю, она зарастает… И вывод, который я для себя делаю из того, что услышал от вас: мы должны заслужить право на будущее причастностью к объемному прошлому. Цельному, противоречивому. Иначе оно не наше. Если мы его дистиллируем, если мы его просеиваем, если мы на кучки его разделяем, то это кучка, а не прошлое, это часть, а не целое. А мы — внутри целого, потому что русская история продолжается.

Занавес опускается, мешая ведущему окончательно впасть в моралистический пафос.

   Мы часто пользовались юбилеями как поводом для разговора по существу — об истории и дне сегодняшнем. В 2007-м исполнилось 20 лет со дня премьеры фильма Абуладзе «Покаяние»; фильма, который сгустил, сжал до состояния символических образов общее ощущение: история идет на новый разворот, и прежде чем в него вписаться, необходимо восстановить свое сознание. «Покаяние» по-гречески — «метанойя», перемена ума, души, приведение внутреннего мира в порядок; состояние, противоположное «паранойе». Но что же такое — общественное покаяние?

   В разговоре приняли участие Николай Сванидзе, историк, журналист — на канале «Россия» несколько лет подряд выходит его цикл «Исторические хроники», охватывающий по годам все русское 20 столетие; Андрей Зубов, историк — только что под его редакцией завершена работа над трехтомной историей России 20 века; Евгений Попов, писатель, один из основателей российского PEN-центра и один из авторов и составителей того самого альманаха «МетрОполь», который сильно подкузьмил советской власти; священник Максим Козлов, настоятель храма св. мученицы Татианы. А также немецкий политолог, представитель фонда Генриха Белля в России, Йенс Зигерт.
   На главный вопрос программы отец Максим отвечает просто: «В трезвом церковном понимании, покаяние в собственном смысле слова есть вещь безусловно индивидуальная. Таинство покаяния как одно из семи церковных таинств не подразумевает коллективности, как и всякое таинство есть встреча человека с Богом. И поэтому разговор об общенациональном покаянии, тем более призывы совершить его неким внешним актом на Красной Площади или у экранов телевизоров, это абсолютная профанация церковного понимания». Оговорившись, впрочем, что можно и нужно стремиться к тому, чтобы народ, общество меняли свое внутреннее отношение к пройденному периоду истории, к тому, что за плечами.
   Слово берет Николай Сванидзе.
   Сванидзе. Общество не имеет возможности каяться перед Господом тайно. Так, чтоб знали только я и Господь. Общество — это совокупность граждан, и всякое покаяние или признание, — а я сейчас скажу, почему я употребляю именно это слово — может происходить только публично. А что такое покаяние для общества? это признание фактов своей истории; признание как таковое: было. Признание не для других, а для самих себя. Каются ведь не только страшные грешники. Каяться должен каждый человек. Который и не грешил так уж основательно. Но каждому живому человеку есть, в чем каяться. И обществу тоже всегда есть, в чем каяться, в чем признаваться. Что такое, скажем, покаяние Германии? Это признание того, что было при Гитлере. Покаяние России — это признание того, что было при Сталине. Германии было легче в чем-то, потому что она проиграла войну. От нее сама история потребовала покаяния. От России история объективно не потребовала никаких признаний, поэтому должна возникнуть внутренняя потребность в них, иначе мы будем раз за разом, упорно и победоносно наступать на одни и те же грабли. Поэтому надо просто сказать: это было.
   Тут нет ничего унизительного. Это нужно для нас, для наших детей. А мы упорно повторяем: почему мы должны каяться перед поляками? Почему мы должны каяться перед прибалтами? Да пусть они сами на себя посмотрят! Но дело же не в этом. Да, им тоже есть, в чем каяться, но нам-то, нам — надо посмотреть на самих себя. Вот наша страна, вот мы сами, вот наше будущее и будущее наших детей. Нам просто нужно сказать о себе правду. На мой взгляд, это и есть суть общественного покаяния.
   Если говорить о тех авторитетных лидерах нации, которые могут позволить себе, скажем, призвать нацию к покаянию, то мы привыкли ориентироваться именно на интеллигентов. Статусных, не статусных… Между прочим, это глубокое заблуждение, что нация ориентируется именно на интеллигенцию. Нация никогда не ориентировалась на Рыбакова. Я позволю себе даже предположить, что нация и на Лихачева никогда не ориентировалась. И на Солженицына. Интеллигенция ориентировалась. И то не вся. А нация не ориентировалась. У нации — в силу исторических особенностей России — есть только один ориентир, на мой взгляд. Это власть. Причем именно центральная власть. И если власть призывает к чему-то, к покаянию ли или к забывчивости ли, вот на это нация ориентируется. Кстати, и статусная интеллигенция тоже завуалировано ориентируется на власть. В начале 90-х годов авторитетен был Борис Николаевич Ельцин. Потом… (Ведущий. В конце 80-х, в начале 90-х.) Да. Потом его рейтинг стал снижаться, не в последнюю очередь по причине его огромной активности, которую нация тоже никогда не прощает, потому что там, где активность, там и ошибки. Где активность, там наживание врагов. Но он успел сориентировать страну на признание ошибок прошлого. А потом ситуация переменилась. И все пошло, как пошло.

В разговоре об общественном покаянии без ссылок на немецкий опыт не обходится. Свет, направленный на основных героев, гаснет; в центре экрана — немецкий эксперт, политолог Йенс Зигерт. Он говорит по-русски — о Германии

   Йенс Зигерт. Я тоже знаю русское слово «покаяние», хотя не уверен, точно ли понимаю его. Шестидесятилетний процесс покаяния, очень болезненный, не прямой, со многими отклонениями и метаниями, сегодня стал частью национальной гордости Германии. Звучит немножко громко, но я специально использовал такое слово, потому что есть некое ощущение у немцев, что они прошли этот путь, каким бы болезненным он ни был. И не только был, но и будет, потому что дискуссия не прекращается. Только в последние десять лет историческая наука выявила много новых фактов конкретной вины конкретных людей, которые убивали и унизили других людей. Ведь в дискуссии важно не только указать на общую вину или ответственность. Например, я родился в 60-ом году, в чем я виноват, в чем моя ответственность за гитлеризм? (Хотя, конечно, некую гражданскую и национальную ответственность я лично чувствую.) Но есть люди, которые конкретно делали что-то не так. И про это тоже нужно говорить. А если общество не договорилось о том, что для него значит прошлое — сегодня, то трудно идти вперед. Мы говорим про экономику, про социальные программы, а в реальности самое большое достижение Германии, что общество в целом прошло совместный долгий путь, осмысляя ужасный опыт. Это отличается от ситуации здесь, в России.
   Затемнение. Свет вновь перемещается на русских участников дискуссии.
   Слово берет Евгений Попов. Он вспоминает, как некогда пересылал в Красноярск «Архипелаг ГУЛаг», и один из его знакомцев читал книгу в резиновых перчатках, чтобы не оставить отпечатков пальцев… «Казалось, что прочитают книгу и все, наконец, поймут, а большевики, как Зощенко писал, зарыдают от собственного хамства. Не произошло вот этого, понимаете?. Вместо этого спорят о всякой ерунде; например, о том, можно ли считать патриотом человека, который говорит «эта страна» вместо «наша страна»? Кстати, я вдруг вспомнил, где же я слышал вместе слова «эта» и «наша». Я однажды был в Красноярске, ехал в автобусе, и пьяный мужичок, когда мы проезжали мимо тюрьмы, с гордостью сказал: «Это наша тюрьма. Не ваша…»
 
   В разговор вступает историк Андрей Зубов.
 
   Зубов. У нас спутываются два значения слова «покаяние». В русском языке слово «каяться», «покаяние» восходит совсем не к изменению ума, а к санскритскому глаголу «каяти»: обличать, ругать, наказывать даже; коли обличаешь и ругаешь, то потом и наказываешь. И когда люди, церковно не образованные, не знающие про «метанойю», говорят о покаянии, они предполагают, что у них будет сплошь обличение, ругание или самообличение, но никак не изменение ума. И когда люди говорят «нам не в чем каяться», они не говорят, что «нам незачем менять свой ум», они говорят, что «нам не за что обличать самих себя».
   Призывая к покаянию, мы обязаны занудно объяснять, что речь идет не о самообличении и не о самобичевании, но об изменении ума, об изменении своего сознания. В конце 80-х и начале 90-х был огромный объем информации о том, что творилось в 20 веке, все были увлечены, но увлечены вовсе не изменением ума, а увлечены суммированием знаний. И в следующий момент открывшееся страшное знание просто раздавило общество, вогнало его в моральный шок. Снова захотелось не знать. Нету Бутова, нету миллионов погибших задешево, нету Ржевского полигона под Петроградом. Но сейчас наступает третий момент. В молодом поколении то знание, ушедшее на глубину, подавленное страхом их отцов, начинает опять восстанавливаться и формировать сознание. Мы стоим перед новым витком духовного осознания нашего прошлого.
   Впрочем, Россия не ограничивается людьми, жившими в Советском Союзе. Один из русских эмигрантов, сын белого офицера, мне написал: нас разделяют двадцать миллионов ваших мертвецов. То есть те, кого вы убили. Часть русского народа, и не худшая часть русского народа, на советские преступления смотрит извне. И они тоже должны осознать, вместе с нами, разумеется, что к революции привела старая Россия, и, соответственно, за вины старой России отцы эмигрантов в ответе не меньше, чем отцы, оставшихся в СССР. Покаяние не ограничивается 17-м годом. Покаяние уходит в русскую историю, оно связано и с крепостным правом, оно связано и с подневольным положением церкви в старой России. Все это сделало возможными ту национальную катастрофу, результаты которой мы пытаемся разгребать сейчас.
   Покаяние не только связано с абстрактными словами: кто виноват, кому страдать; покаяние связано с очень конкретными делами. В том числе и общественно-государственного уровня. Пока статуи убийц стоят на наших площадях, пока улицы террористов и просто мерзавцев носят наши города, пока создатели режима трупопроизводства (как назвал его один историк) по-прежнему прославлены, а мы на это равнодушно смотрим, изменение ума не наступит.
   А чтобы мы не были опять раздавлены мыслью о том, что проиграли ХХ век, надо не только убрать эту накипь, эту ложь, особенно из учебников, но и внедрять имена тех людей, которые служили созданию, строительству России, в том числе и тех, кто боролся с коммунизмом. В рядах Белого движения, в рядах сопротивления раскулачиванию. И тогда мы поймем, что мы не только проиграли ХХ век. Мы кое-что в нем выиграли. Как немцы могут вспомнить и Штауффенберга, а не только Гитлера, так и нам есть что вспомнить и есть чем гордиться. И тогда у нас наступит действительно новое понимание истории.

Занавес опускается медленно, тихо и торжественно

   Но что-то не видно пока ни желания осмыслить опыт русского 20 века — как путь самоуничтожения; ни стремления общественно покаяться, то есть признать (перед собой и для себя), что же происходило с нашей — не «этой» — страной; ни готовности помнить о тех, кто сопротивлялся злу. Зато есть привычка объяснять происходившее внешними факторами. Заговором ли мировой закулисы, внутреннего ли масонства. Значит, история управляема? И были тайные рычаги, с помощью которых можно было пустить историю России под откос? Где нет места покаянию, там есть место расследованию.

   Участвуют: писатель Александр Проханов; историк и публицист Николай Лисовой; историк Сергей Иванов; священникГеоргий Чистяков (+ 2007).
   Ведущий. Я в некотором замешательстве. Если верить социологии, россияне — люди бесстрашные, они не боятся ничего и, соответственно, не должны верить ни в какие заговоры, исходящие извне. Между тем, заходя в книжный, мы видим, что огромной популярностью пользуются труды, в которых вся советская история объясняется внутренним скрытым заговором масонов и отчасти сионистов. В церковной среде взахлеб читают книги Сергея Нилуса «Великое в малом» и «На берегах Божьей реки», в составе которых переизданы Протоколы сионских мудрецов. А теория математического академика Фоменко, который пересчитал всю человеческую историю и объявил ее результатом заговора ученых по заказу правителей? Спрашивается, если россияне не верят в заговоры, кто же эти книги покупает? Ответьте, пожалуйста, на очень короткий вопрос, предполагающий столь же короткий ответ: верите ли вы в мировой заговор, управляема ли история?
   Проханов (с публицистическим пафосом). История движется заговорами. Большими и малыми проектами. Только то, что подпадает под заговор или под проект, является историей, все остальное является свободным течением естественных дочеловеческих сил, рудиментарного в человечестве. Другое дело, что заговоры не всегда реализуются, заговоры очень часто приводят к результатам, которых они не планируют. Я же, являясь заговорщиком профессиональным, не могу отрицать существование заговоров как сегодня, так и во времена Иисуса Христа.
   о. Георгий Чистяков (он только что с самолета, уставший). Заговоры, конечно, имеют место в истории, но в основном это дворцовые перевороты. Как, например, заговор членов Политбюро с целью сместить Хрущева в октябре 64-го года. А что ж касается каких-то сверхзаговоров сионистов или евреев, масонов и так далее, то, на мой взгляд, они существуют в больном воображении тех, кто о них пишет.
   Лисовой (с ласковой настойчивостью). Вообще задавать вопрос «верите или не верите» можно про то, про что большое сомнение есть. Я не вижу ни одного довода в пользу того, что заговоров нет, ну ни одного довода нет, ни от истории, ни от философии, ни от психологии человеческой, безусловно. А что касается мировой истории — мировая история движется Божьим промыслом. И поэтому всякие попытки противостоять этому Божьему промыслу облекаются на человеческом грешном темном уровне в формы заговоров, более или менее массированных усилий этот проект Божий о человечестве остановить.
   Иванов (иронично). Теория заговоров имеет точную дату рождения. Это сороковые годы ХVIII-го века. И вера в них как в движителя истории совпадает с падением религиозной картины мира. Заговоры приходят на место исчезающего сатаны, в которого перестают верить. Что касается того, бывают ли заговоры, то человек, который в этом понимал, Никколо Макиавелли, замечательно сказал, что заговоры организуются очень часто, а удаются очень редко. Поэтому заговоры бывают, но считать, что они мотор истории — абсурдно.
   Ведущий (рассудительно). Позиции понятны. Александр Андреевич, практически все Ваши романы строятся на мифологии заговоров, самых разных. Утрируя, можно описать Ваш роман «Господин Гексоген» как борьбу заговора жидов-олигархов и заговора православных чекистов. Может быть, это для Вас просто литературная игра, удобный прием? Мы же знаем, что в ХIХ-м веке друг другу противостояли две концепции истории, одна принадлежала Гегелю, а другая — кому? Романисту Эжену Сю. И кто победил в массовом сознании? Сю, потому что он работал с этими моделями.
   Проханов (ярко). Видите ли, рациональное сознание художника, воздействуя на бесконечное количество эмпирических фактов, создает некую модель. И эта модель, как ни странно, укладывается в некий реальный исторический текст. Скажем, Советский Союз. Его рождение это реализация проекта. А разрушение произошло не из-за того, что платили мало дояркам или, действительно, Андрей Сахаров…
   Ведущий (не удержавшись). Платили много прорабам «перестройки»?
   Проханов (умело не обращая внимания). А потому что, скажем, у американцев на этот счет есть точное ощущение и знание того, как они разрушали этот суперпроект. Этот проект разрушился в момент, когда государство было слабое, дряхлое, оно ослабело…
   Ведущий (перебивает). Но оно же ослабело не из-за американцев, а из-за того, что выродилось.
   Проханов (ловко). Почему рухнул Третий Рейх? Потому что он выродился или потому, что его раздавили русские танки?
   Ведущий. Его раздавили русские танки.
   Проханов. Его раздавили русские танки. А Третий Рейх — это что…
   Ведущий (пытаясь перехватить инициативу). А коммунизм рухнул, потому что он выродился.
   Проханов. Ничего подобного. Есть организационное оружие, есть концепция уничтожения «красной» империи. Она есть, она озвучена в американских текстах.
   Ведущий. Отец Георгий, Вы не верите в заговоры мировые… (о. Георгий. Нет, не верю.) …как в нечто реализуемое. Почему же тогда именно в церковной среде такое мощное ощущение, что нас окружают заговоры? Заговором может оказаться все, от введения ИНН — до переписи.
   о. Георгий Чистяков. Все-таки, к счастью, в церковной среде эти идеи распространены довольно мало. Понятно, что есть крикуны, которые громко эти идеи транслируют, но если Вы поговорите с обычным приходским священником, то он значительно больше обеспокоен нравственным состоянием своего прихожанина и его бытовыми проблемами.
   Ведущий. Естественно, это первая задача священника, вопрос только в том, кто же тогда издает всю эту литературу?
   Лисовой (по-прежнему тихо и ласково). Подозреваю, что батюшка имеет в виду именно священников своего достаточно узкого круга общения. Я разговаривал тоже со священниками и даже с иерархами разных епархий, разных регионов России. На низах церковного общества, это почти сейчас общее мнение.
   Ведущий. Почему?
   Лисовой. Это результат победы заговора, вот в чем дело.
   Ведущий. Чьего против кого?
   Лисовой. Против России. Кто в нашем народе был психологически подготовлен к такому, что державу, которая еще вчера была великая, сегодня провозгласят третьим миром? И человек религиозный менее всего был к этому готов, потому что он-то знает, что Бог не в силе, а в правде и что правда-то за нами. И верующий человек в это веровать не перестанет никогда, сколько бы ему социологи, американисты, глобалисты и все прочие не доказывали противоположное, он не перестанет в это верить. И вдруг он видит, что все-таки случился разгром последних остатков православной цивилизации, которая скрепой мира была, в известном смысле. И вот вдруг все это рухнуло! Как же тут без заговора?
   о. Георгий Чистяков. Рухнула в конце ХХ века не православная держава, а атеистическая империя, которая и должна была рухнуть. И наоборот, конец ХХ века для России был все-таки Божьим благословением, потому что за последние десятилетия ХХ-го столетия открыты тысячи церквей, сотни монастырей, стало печататься Священное Писание.
   Проханов. Можно передать русскому народу право переносить мощи, устраивать крестные ходы, но отодвинуть русских людей, например, от финансов, от управления политикой, от управления тенденциями в экономике, в глобализме. И это Вы называете торжеством?
   Иванов (с насмешливым раздражением). Господин Проханов, все, что Вы перечислили, это что: части православия? Финансы, ракеты. Это — Православие?
   Проханов. Православный князь, Дмитрий Донской, шел на православную священную рать не только со Священным Писанием…
   Иванов. Понятно, у него было много чего, но он был православный, а Брежнев-то был православный? Политбюро-то было православным?
   Проханов. А как знать, был ли Сталин православный? А как относиться к тем священникам и батюшкам, которые считают, что большевистские гонения на церковь были благом, потому что они увеличивали число святомучеников, и потом сделали мученическое православие? А сегодня православие — это православие сытое, сейчас батюшки не Христом занимаются, а оказывается, они занимаются благополучием своих церквей и прихожанами. Огненное православие, православие Христа распятого, оно ушло, его вытеснили из сегодняшнего контекста.
   о. Георгий Чистяков. Вы неправы. Священникам, да и прихожанам тоже — не давали заниматься благотворительной деятельностью при той советской власти, которую Вы так хвалите. Что говорит нам сам Христос? «Я был голоден, и вы дали Мне есть. Я жаждал, и вы напоили Меня. Я был наг, и вы Меня одели. Я был в темнице и болен, и вы посетили Меня…» И вот сегодня именно это делает церковь. Она и кормит, и одевает, и утешает, и успокаивает.
   Проханов. Отче, Христу не нужно было насыщаться и быть одетым от кутюрье.
   Ведущий (жестко). Александр Андреевич, мы не знаем, что нужно было Христу. И эту тему я просто пресекаю. Сергей Аркадьевич, Ваш опыт византиниста и историка новой европейской цивилизации подсказывает Вам какой ответ, человек отвечает в истории за свою судьбу или он игрушка чьих-то внешних сил?
   Иванов. Возникновение конспирологии, теории заговоров, в значительной степени было ответом на разнообразные детерминистские теории, объясняющие историю естественными причинами, в которых как бы не было персонального момента, не было агента. Но я хочу сказать, что, разумеется, человек как-то отчасти сам творит историю, отчасти творит ее вместе с другими людьми, эти отношения спадаются и распадаются, сходятся и расходятся. Конспирология же придает некое абсолютное значение относительным вещам. Безусловно, человек один мало что может, но представлять, что все человечество является игрушкой в руках каких-то непознанных сил, чрезвычайно странно. И это, в данном случае, не мой упрек господину Проханову, который художник и фантазер, так что пусть фантазирует, а упрек моим коллегам историкам, которые увлекаются заговорами.
   Лисовой. Не называйте это вообще заговором, если кого-то пугает слово «заговор». Называйте это масонским проектом. Да, то, что мы видим в Европе — конечно, современный результат трехсотлетнего масонского действия в мире. Так называемые либеральные ценности, либеральные идеалы, или то, что называется «права человека», это все оттуда, из середины ХVIII-го века полностью и перекочевало.
   Иванов. Скажите, пожалуйста, а Вы считаете, что те масоны ХVIII-го века и современные масоны, кто бы они ни были, это одни и те же масоны, они имеют в виду одни и те же цели? Их психология не меняется, их цели не меняются, они продолжают гнуть ту самую линию, которую задали тогда?
   Лисовой (неласково, как и положено в полемике). Можно, я отвечу Вам тоже вопросом, и немножко другим? Немножко другим. А вот как Вы считаете, те русофобы, которые со времен Вашего персонажа^[2] Михаила Пселла, существовали еще в Византии тогдашней… (Иванов, всплеснув руками: Батюшки мои, так он же, оказывается, Россию ненавидел) …и Константин Багрянородный, и те русофобы, которые существовали в Германии времен, скажем, ХII-го, ХIII-го века, которых Александр Невский остановил, и та русофобия, которая существовала в европейском обществе ХVIII века, и которая осуждала почти все, что в России происходило, и та русофобия, которая в ХIХ веке сопровождает всю нашу политику от наполеоновских войн до Берлинского трактата, когда у нас были вырваны результаты победы, купленные русской кровью не для себя, а для славянских народов…. (Иванов. ЭтоВы мне все продолжаете задавать вопрос?) Да. Вся эта русофобия, она одними и теми же людьми осуществлялась?
   Иванов. То, что Вы сейчас сказали, очень хороший пример ненаучного подхода к делу. Вы берете понятие «русофобия» и думаете, что же можно подверстать под это слово? Это очень опасный для ученого подход. Для фантазера (быстрый взгляд в сторону Проханова) — сколько угодно. А для ученого очень опасный. Потому что ученый должен действовать ровно обратным образом. Он смотрит на Х век и говорит: вот Константин Багрянородный, он не любил каких-то росс, эти россы были варяги. А Вы считаете, что его ненависть к варягам — русофобия, и это то же самое, что ненависть европейских социалистов к Российской империи в ХIХ веке. Или, наоборот…
   Лисовой (резко). А почему социалистов? Возьмите Наполеона III или королеву Викторию.
   Иванов. Ради Бога, возьмите… (Лисовой, не давая уйти от вопроса: Почему социалистов?) В разное время Россию окружали разные… (Лисовой: Всех возьмите!) …разные люди. (Лисовой: Генриха Великого возьмите.) Было время, когда все восхищались Россией, было время, когда ее ненавидели.
   Лисовой. Не помню такого времени. Как историк не могу назвать такого времени.
   Иванов. Разве в 1921-ом году вся западная прогрессивная интеллигенция не восхищалась, не восторгалась, не приезжала сюда?
   Лисовой. Я не знаю, что такое прогрессивная интеллигенция, а вот что такое правительства конкретные, я очень хорошо знаю, и они не восторгались никогда. Вот Верховен назвал свой фильм «Основной инстинкт». Какой основной инстинкт у стаи? Инстинкт выживания, в который входит инстинкт размножения, инстинкт страха и агрессии. Заговор, в том числе, когда речь идет о заговоре против России как против некоего великого органического единства, основан на инстинкте. Русофобия, которую отвергает господин историк, на самом деле является определяющим в отношении к России со стороны почти всех ее, так сказать…
   Иванов (ловя на слове). Кто составляет стаю, расскажите, очень любопытно. Константин Багрянородный, Людовик XIV, Бжезинский — они все одна стая?
   Лисовой. А Вы считаете, что Бжезинский не является стаей и не является русофобом?
   Иванов. Я задал свой вопрос, ответьте на него, пожалуйста. Они составляют одну стаю с Константином Багрянородным и Михаилом Пселлом?
   о. Георгий Чистяков. И с королевой Викторией?
   Лисовой. Нет, от эпохи к эпохе стая меняется. Стая по составу меняется. Безусловно. Безусловно.
   Иванов. А, все-таки стаи разные? Ну, слава Богу, я считаю, это большой прогресс.
   Ведущий (с умыслом). Давайте мы пригасим пыл и посмотрим сюжет о жизни современных французских масонов.
 
   Гаснет свет. На экране — парижский музей масонства; бородатенький масон в рубашке с коротким рукавом показывает экспонаты — атрибутику, антимасонские статьи и масонские книжки; потом, с замиранием сердца ведет оператора в ложу, одну из немногих, сохранивших облик во время гитлеровской оккупации…
 
   Ведущий (крайне вежливо, почти смиренно). Вот милые, но не слишком агрессивные, не слишком масштабные люди. Что общего между ними и тем, что мы читаем о масонах в мистических и исторических трудах про заговор?
   Лисовой. Вы знаете, подозреваю, что почти ничего общего нет. Но если отсюда, из этой милой реальности современного Парижа чуть-чуть посмотреть в ретроспективу, то что мы видим? Антицерковь. А если чуть поближе к нам? Василий Витальевич Шульгин, с которым я имел счастье дружить в последние годы его жизни, всегда вспоминал, и никогда не мог от этого отойти, о роли масонов в Февральской революции. Почему-то все главные деятели Февральской революции, все деятели Временного правительства были масонами. Причем почему-то не какого-то другого масонства, а того самого «Великого Востока Франции». Это к вопросу о стае. Почему русские люди должны группироваться вокруг какого-то «Востока Франции», даже если они хотят блага своей стране? Я этого не могу понять.
   Иванов. Февральскую революцию сделали вот эти 30–40 человек?
   Лисовой. А кто? Я не знаю. Ленина тогда не было в Петербурге…
   Иванов. Вы считаете, что эту гигантскую империю повалило 30–40 человек, да? Чего же она стоила, батюшки мои.
   о. Георгий Чистяков. Слабых политиков причем.
   Иванов. В таком случаеона совсем ничего не стоила.
   Проханов. Тут другое дело. Она, может быть, ничего не стоила, но ее повалили.
   Иванов. И Вы в это верите?
   Проханов (несколько злопамятно). А огромную армию власовскую, вооруженную танками, самолетами, дивизиями, разведкой, повалил один человек — Жуков. Чего же стоило эта дивизия, если ее повалил Жуков? Конспирология — конечно, это плод фантазеров, фантазеры от историков отличаются тем, что историки серьезно, глубоко и точно работают, создают доктрину, потом появляется новая сумма знаний, и эта доктрина перечеркивается. Человечество, как только оно появилось как человечество, стало планировать свою историю, создавать супер-глобалистский заговор, говоря нашим историческим языком. А модернистским языком — создавать супер-глобалистский проект.
   Иванов. Господин Проханов, можно Вас спросить? Вы верите, что 11-е сентября устроили сами заговорщики, ЦРУ, допустим, или масоны? Или Вы считаете, что это все-таки результат… (Проханов, очень быстро: А Вы верите, что…) Нет-нет, я Вас спросил, ответьте, пожалуйста.
   Проханов. Я отвечаю вопросом на вопрос. Историки и ученые говорят так, а фантазеры вопросом на вопрос. А Вы верите…
   Иванов. То есть Вы отказываетесь отвечать на мой вопрос? Вы считаете 11-е сентября было спланировано силами ислама, или это был специальный супер-заговор ЦРУ или каких-то сил на Западе? На Востоке или на Западе планировалось 11-е сентября? Скажите.
   Проханов. Этовопрос не знания, а веры, потому что и Вы не знаете. Я считаю, что это был коллективный проект с участием американцев… Бен Ладен — это же не советский агент. И исламистов, и людей, связанных с параполитическими американскими структурами. Этот проект позволил американцам, потеряв две башни, создать коалицию.
   Иванов. Действительно, если считать, что американцы сами уничтожили свои небоскребы, тогда я сдаюсь, мне нечего сказать, я захлебнулся в восторге. А вот, если считать почему-либо, что это все-таки сделал, допустим, бен Ладен и исламские террористы, то тогда чего же стоят ваши бесконечные центры и комитеты, если они заседали-заседали, планировали-планировали историю и не смогли предсказать и предотвратить такой простой вещи, казалось бы, очевидной?
   Проханов. Стоят очень многого, потому что не только бен Ладен этим занимался, а этим занимались люди, планирующие историю. И взрывы этих небоскребов позволили перелопатить весь послевоенный мир, это была гигантская геополитическая трансформация.
   о. Георгий Чистяков. Вспомним великую княгиню Елизавету Федоровну, которую, кстати говоря, воспитала королева Виктория — как тут говорилось, враг России. Так вот Елизавета Федоровна, которая всю свою монашескую жизнь посвятила тому, что помогала людям и была абсолютно открыта ко всем, ко всему и абсолютно прозрачна — вот образец верующего человека. Не тот, кто все время ищет врагов, не тот, кто все время чего-то боится. Как говорил о. Александр Шмеман, такой человек верит не в Бога, а в дьявола. А мне не по дороге с тем, кто верит не в Бога, а в дьявола. Все-таки христианство, оно очень светло, оно по-настоящему прекрасно, и в христианст…
   Лисовой (не дав договорить). Почти так же, как масонство на экране нашем. Почти так же.
   Чистяков. И в христианстве нету этих жутких первобытных страхов.
   Лисовой (с мягкой насмешкой). Одну секундочку, я просто справочку, просто справочку историческую дам батюшке. Батюшка, говоря о Елизавете Федоровне, наверное, не имеет в виду, что Елизавета Федоровна и Сергий Александрович, великий князь, между прочим, очень с большой серьезностью отнеслись к книге Нилуса и к протоколам сионских мудрецов. Она как раз не в Вашу пользу свидетельствует, извините.
   Ведущий. Но она свидетельствует своей жизнью вообще в пользу… (Лисовой. Да, в пользу православия, конечно…) …чего-то совершенно иного, что выходит за пределы нашего разговора. Если исходить из того, что история — управляемый проект, где же пребывает сфера моей человеческой ответственности? За что я в истории отвечаю? Или я как пастор Шлаг, на золотой зуб которого сидят и играют уголовники в камере?
   Проханов. Все зависит от того, какой стратеВы принадлежите. Если Вы супермен, например, и Вы сверхчеловек, Вы берете на себя всю ответственность этого проекта, Вы, по существу, равняете себя с Богом.
   Ведущий. А если я просто человек, у которого есть чувство ответственности?
   Проханов. Просто не бывает. (Ведущий. Как это не бывает?) Да не бывает просто людей. Бывают рабы проекта, которые готовы пить эту Пепси-Колу, жевать жвачку, этот планктон, который ему дает цивилизация. Есть протестанты, которые хотят этот проект взорвать тотально и уничтожить вместе с проектом все человечество. Кто Вы?
   Ведущий. А если я хочу отвечать за ближнего своего перед Богом и за судьбу этого ближнего в пределах мировой истории?
   Проханов. Тогда к батюшке. (Ведущий. Батюшка, я к Вам.) А если другое, то ко мне тогда, пожалуйста.
   Ведущий. Отец Георгий, где сфера моей личной человеческой ответственности в пределах мировой истории? Если я не супермен, но и не раб?
   о. Георгий Чистяков. Я думаю, что эта сфера огромна. И мне как-то очень близки слова Антуана де Сент-Экзюпери «каждый в ответе за все, и я в ответе за все». Евангелие учит нас отвечать за то, что происходит с людьми вокруг нас, за наших близких, за тех, кто нас окружает, вообще за каждого человека. Поэтому мне кажется, что, не задумываясь над тем, как это возможно, задача верующего человека отвечать за. И помогать ближнему. В конце концов, это то единственное, за что будут судить человека на Страшном Суде. Не за то, как он верил или что он делал, а за то, накормил он голодного, дал пить он жаждущему, одел нагого. (Ведущий. И тогда нет времени для…) И тогда, на самом деле, нет времени очень многих размышлений, потому что как у Елизаветы Федоровны все время уходило на социальную работу, так и у любого другого настоящего христианина все время будет уходить на эту работу.
   Иванов. Гилберт Честертон в конце ХIХ-го века рассуждал о том, как спорить со сторонником теории заговоров. Допустим, вам говорят, что король Британии, на самом деле, не король, а он был подменен в младенчестве и он, на самом деле, германский шпион. Вы ему отвечаете, предположим, что правительство ничего на этот счет нам не говорило, но тут же понимаете, что, если б это было действительно так, то правительство и не сказало бы ничего. И попадаете в тупик. То есть невозможно переходить в систему координат сторонника теории заговора. Единственный способ попытаться переубедить конспиролога, если это возможно, — вырваться из душных пут навязанного разговора, и сказать: значит, весь мир работает на то, чтобы большая половина человечества была одурачена, а меньшая половина человечества работает на то, чтобы бесконечно скрывать и прятать концы в воду? Насколько примитивен этот мир, насколько он скучен. В настоящем же мире есть много всего, он огромный, прекрасный, разноцветный, переливающийся, все время изменяющийся, ну зачем же загонять себя в эту душную нору?
   Ведущий. В конце концов, свобода человека заключается не в том, чтобы жить в уютном, безопасном и непротиворечивом мире, а в том, чтобы (как сказал тот самый Честертон, на которого Вы ссылались), весело идти в темноту. Человеческая личность, свободно и весело идущая в эту темноту непознанной истории, остается сама собой, несмотря ни на что.
   Лисовой. Давайте все-таки, хотя бы даже и грустно, но идти к свету, а не в темноту.
   Ведущий. Если мы идем в темноту, то, разумеется, не для того, чтобы ей наслаждаться.

Гаснет свет. Наступает веселая темнота, в которой каждый остается при своем мнении. Занавес

 
   Но ни свобода, ни покаяние невозможны, если беспамятство становится культурной нормой. В «лихие 90-е» тотальному равнодушию к судьбе, например, классических усадеб, можно было найти хоть какое-то оправдание (большинство занято выживанием; новые деньги слишком молоды, чтобы переключаться на старину); в нулевые все оправдания исчезли. И деньги скопились, и общество успокоилось, и жить стало полегче. Но именно в этот момент культурно-историческое наследие осталось совершенно и окончательно беззащитным. Начали застраивать Ясную Поляну (с трудом остановили). Потом увлеклись лесами, прилегающими к усадебному комплексу Архангельское. В самое последнее время облюбовали Михайловское (до конца остановить не удалось).
   А первым — характерным, символическим — конфликтом в этой сфере стал конфликт вокруг усадьбы князей Голицыных в подмосковном Николо-Урюпино, где имелись росписи по рисункам Буше. Усадьбу взял в долгосрочную аренду конкретный предприниматель, фармацевт Владимир Брынцалов. И прекратил работы по ее реставрации, когда ему а) запретили проводить их по собственному усмотрению, без согласования, б) распоряжаться территорией, как хочется. После чего в заброшенной усадьбе случился пожар. От росписей Буше почти ничего не осталось.
   Когда поздней весной 2002 года я приглашал Брынцалова в студию, поговорить с выдающимся защитником исторического наследия, историком архитектуры Алексеем Комечем (+ 2007) о том, что же случилось в Николо-Урюпине, то почти был уверен: откажется, тема неприятная. Но нет, согласился. Правда, перед записью я был отведен в сторонку и у меня было спрошено: может, лучше договоримся? Я ответил: спасибо, нет. «Ну, как знаешь…»

 
   Комеч (медленно, эпически). До начала 90-х годов замечательная усадьба Никольское-Урюпино (которую, видимо, так любит Владимир Алексеевич, и я ее давний поклонник) пребывала в ведении Инженерной академии. Мы всегда связываем с военными варварство по отношению к памятникам. Но эта усадьба была в идеальном состоянии. Потом, когда пришла новая духовная эпоха, усадьба досталась Фонду славянской письменности во главе со скульптором Клыковым, и они довели ее до полного разорения. В этом виде ее взял в аренду Владимир Алексеевич. Когда мы узнали об этом, то первое мое чувство, честно говоря, была надежда. К моему большому разочарованию, за два года многое резко ухудшилось. Там потеряны четыре стены живописи, там появились похабные надписи на потолках, а не только на стенах…
   Ведущий (Брынцалову). Это не вы сделали?
   Брынцалов (энергично). Усадьбу разрушили не в 90-м году, а тридцать лет назад. Это раз. Второе. Вы говорите, были надежды. Надежды ваши исполнились. Только надо соблюдать условия аренды. Мы же стреляные воробьи, нас на мякине не проведешь. Мы же не можем вкладывать деньги, не получив юридическое обоснование. А земли? Они до сих пор, значит, принадлежат Министерству Обороны. А земля должна быть передана Московской области и вместе с памятником отчуждена. Почему? Потому что земля без парка, без искусственных водоемов — это не памятник. К нему же подойти нельзя! В-третьих, значит, мы приступали к охранным мероприятиям. Первое, должны были забор поставить. С вами договор заключили. А что в результате? Двадцать раз глава района присылает наряды милиции — выгоняют.
   Комеч. Для того, чтобы приватизировать памятник, мы с Вами, Владимир Алексеевич, об этом уже говорили не раз, не надо понижать статус его охраны.
   Брынцалов. Ну, надо понижать, не надо понижать — я вам скажу, что вы преувеличиваете значения этого памятника. Я любой памятник, маленький, большой, уважаю, но ничего такого, о чем вы говорите, там не было и нет. Да, находится недалеко от Москвы, в хорошем месте. Да, Голицыны. Но какие исторические события происходили, важные для страны, что вы возвеличиваете, или что такое там есть? памятник и все, мы с этим согласны. Мы, несмотря на это, помогали министерству культуры московской области, чтобы, значит, этот памятник можно было приватизировать. Приватизировать, то есть вложить в него деньги. Никто ж не брался до меня за это, я ж взялся? Меня нужно хвалить, поощрять. Если государство хочет его обратно забрать — никаких проблем не будет, потом памятник восстановленный выкупить у меня. Оценить его стоимость, национализировать — какие есть проблемы? Но сейчас есть одна проблема — он разрушается. Но мы не можем деньги вкладывать, не имея юридических оснований. Это глупо просто-напросто. Что такое культура? Вы знаете?
   Ведущий (искренне). Нет.
   Брынцалов (уверенно). Это здравый смысл. Вот и все. Я человек, обладающий здравым смыслом. Деньги разбрасывать на ветер не буду, понимаете? Вот многие бизнесмены часто разбрасывают деньги на ветер, понимаете, то что, ну, разоряются потом. Я не хочу разоряться, не хочу тратить деньги зря.
   Ведущий. А пожар был?
   Брынцалов. Вопрос, кто за этот пожар отвечает?
   Ведущий. Кто?
   Брынцалов. Никто, потому что покамест Брынцалов не пришел туда, никакого памятника не было. Он разрушался и разрушался себе. Все будет восстанавливаться. И я губернатору московской области подарю — там будет выставочный комплекс, где будут картины. У нас очень много картин в Московской области. В запасниках хранится, негде показывать.
   Ведущий. Понял, спасибо. Алексей Ильич, ситуация устраивает Вас на сегодняшний день?
   Комеч. Нет, конечно. Такая благостная картина является плодом фантазии — пока. Когда три года назад Вы пришли туда, Владимир Алексеевич, там ничего не изменилось к лучшему. Гибель этого памятника на протяжение этого времени продолжалась. В Ваших словах о том, что этот памятник не представляет из себя ничего особенного, замечательно сказывается непонимание того, чем вы собираетесь владеть. Это уникальный памятник русской культуры. Рядом Архангельское, те же владельцы, те же архитекторы и, может быть, даже лучшие живописцы. Вы даже не понимаете, где там будет реставрация. Если погибла живопись на стенах, никакая реставрация ее не восстановит. Вам ни одна реставрационная комиссия расписывать их не позволит. Они будут белыми плоскостями, пятнами посреди сохранной живописи, потому что подлинники невозможно восстановить, это будет чистый новодел. Камины, конечно, будут восстановлены заново — потому что они разбиты. Всё разбито. Вы обманули, по сути, руководителей страны. И по качеству памятника. И по мере его охраны. Памятнику нанесен ущерб, и ни одного условия за три года….
   Брынцалов. Мне можно перебить, нет?
   Комеч. …не выполнили.
   Брынцалов (с нарастающим гневом). Памятнику урон нанесли лично Вы. Вы уже три года противодействуете, Вы лично вредите, Вы главный вредитель, я Вас обвиняю в том, что этот памятник не понижен в статусе, не перешел в наши руки, это Вы. Почему — я не знаю, не хочу доказывать. Вы говорите о каких-то фресках, плохо мы сделаем, значит, Вы сравните меня — и себя… с собой. Я не буду говорить по внешнему виду, по весу. Я за собой слежу, у меня нормальный вес, я спортсмэн, я богатый человек, я свою честь берегу. И в некомпетентности меня нечего упрекать. И не один Вы занимаетесь культурой в нашей стране. И премьер-министр наш — человек понимает, кому доверяет, и губернатор наш понимает, кому доверяет. Что доверяет в наши руки. И наймем лучших людей, понимаете, наймем лучших людей страны для восстановления этого памятника. И у нас есть, у нас есть в Софрино люди, церкви восстанавливают, ну есть люди, знакомые мои, Шилов Саша обещал: говорит, сделаете памятник, распишу стены, помогу.
   Комеч. Нет, не надо вот этого делать.
   Брынцалов. Пригласим, и не спросим, всемирно известный художник.
   Ведущий. Не позволят сделать ему.
   Брынцалов. Нет, позволят. Позволят. Если бы памятник мой был, я бы там давно работы вел. А я прихожу, а меня милиция в шею гонит оттуда.
   Комеч. Это условие аренды. Вы подписали эти документы.
   Брынцалов. Что Вы говорите! Вы можете что угодно говорить, а я работать там не-мо-гу. И не потому, что не хочу, а потому что не могу. А все идет возвеличение памятника. Вот Дом Пашкова — да, памятник. Вот здесь я преклоняюсь, и никто его не делает. Если бы вы свою энергию направили бы на восстановление Дома Пашкова, честь и хвала бы Вам, а Вы какие-то …ну, извините, конечно, там сейчас сарай, а вы говорите — памятник.
   Ведущий. А есть удачные примеры приватизации усадеб подмосковных?
   Комеч. Есть. Есть усадьбы, в которых живут под Москвой. Здесь нет проблемы. Я дважды приходил к Владимиру Алексеевичу, как полный союзник. Дважды!..
   Брынцалов. Интересные вы люди, я вот вам всегда удивляюсь. Хотите, чтобы я тратил деньги…
   Комеч. Вы обязались тратить деньги.
   Брынцалов. Послушай, я ничего не обязывался!
   Комеч. Обязались. Есть документ.
   Брынцалов. Есть обязательства, которым помешал Хомич. Вот и все. А если бы не мешал, у нас было бы все сделано.
   Ведущий. Я только хочу напомнить, что не Хомич, а Комеч.
   Комеч. Прокуратура Кисловодска потому и подает на Вас в суд, за то, что вы обошлись со зданием, которое вы там отделали, не как с памятником. И Вы собираетесь с Николо-Урюпиным — это доказано Вашими словами здесь и сейчас — обойтись по полному произволу собственного вкуса. Отдавать в такие руки жемчужину русского зодчества 18 века невозможно. И теперь я прямо говорю, что я сделаю все возможное, чтобы этот памятник попал к владельцу, был приватизирован. Но не Вами.
   Брынцалов. Да вы предпринимайте любые усилия. Я знаю, что Вы вред наносите российскому государству. Абсолютный вред наносите. С пустыми разговорами.
   Брынцалов. В чем проблема? Это что, доходы?
   Ведущий. Нет, но это памятник русской культуры.
   Брынцалов (мечтательно). Я понимаю там — нефтяную скважину отхватил.
   Ведущий. Скважину отреставрировать невозможно, это я могу сказать точно.
   Брынцалов. Или какое-то месторождение взял. Что — какую я лично выгоду имею, если мы ЭТО возьмем? Какую?
   Ведущий. Вы самоутверждаетесь.
   Брынцалов. А это другое. Кто мешает? Это главная цель любого человека — самоутвердиться, реализоваться.
   Ведущий. За счет чего?
   Брынцалов. За счет чего? За счет своего ума, поступков правильных. За счет чего? Я, что ли, что-то ворую? Я этот памятник, что ли, завернул и упорхнул с ним в Германию? Нет. Этого ж не может быть. Это вот какой-то абсурд. Обсуждение абсурда какого-то. Мне непонятно даже, о чем мы говорим? Человек хочет сделать что-то, а его обвиняют. А люди, которые занимались этим, годами получали зарплату, сидели в Москве, весили по 120 килограмм (выразительный взгляд в сторону Комеча), они судьи, судьи они! Они судят кого? Который делает дело, каждый день, постоянно, и вот начинают. Важно, сделает этот человек или нет. Неважно, кому памятник будет принадлежать. Если Комеч хочет — пусть идет к губернатору Московской области, говорит, что есть другие люди, более богатые там, более умные, более толковые. Можть, губернатор Громов, значит, Борис Всеволодович, он тоже умный, толковый, губернатор, можть, он другое решение примет, сейчас он такое решение принял — мне можно доверить.
   Ведущий. Владимир Алексеевич, я вот чего понять не могу. Если Вам в течение трех лет — я сейчас не могу сказать, кто юридически прав, кто виноват, не моя специальность — но если в течение трех лет кряду Вам не дают вкладывать деньги в этот памятник, то зачем Вам вообще эта усадьба? Не проще и не интереснее было бы построить усадьбу нового типа, начала 21 века, которую сделают архитекторы, которых вы любите и распишут художники, которые вам нравятся, это будет шиловская усадьба, и она станет памятником Владимиру Брынцалову?
   Брынцалов. Ну, это вот как. Я так решил. Я так решил, и могу так сделать. Это мой вопрос, так ведь? Почему я пошел туда, почему я женился на Наташе, а не Нине? Это судьба. А судьба человека это цепь случайностей. Некоторые этими случайностями управляют. Я, например, этими случайностями управляю, управляю своей судьбой. Как говорится, ты кинжал из ножен вынул, ты кинжал назад задвинул — разве ты мужчина? Я кинжал вынул, я пообещал, и сделаю. Я выложу 10 миллионов долларов, но сделаю красиво-хорошо, и страна будет гордиться этим. Никаких проблем там не будет, чтоб вы знали. Раз объект попал к нам, там проблем не будет, там придут хозяева, рачительные, которые понимают в культуре не хуже, чем вы, кстати. И читали книжки, и ездили по миру, и в Риме были, и в Англии были, везде, музеи в Версале посещали, и дома у нас прекрасные, и хорошие машины, и хорошие семьи, и как европейцы выглядим. Понимаем! И знаем историю нашу, мы не хуже вас разбираемся в этом деле, и сделаем мы красиво-хорошо. Комеч, сколько лет вы работаете, скажите, директором института, сколько лет работаете?
   Комеч. Владимир Алексеевич, я в институте работаю 40 лет.
   Брынцалов. Вот Вы и отвечаете за то, что произошло 10 лет назад, а не я! Конкретно-лично. Вы должны сказать телезрителям, почему это разрушилось, почему не было бюджетного финансирования? Почему?
   Ведущий (ехидно). Почему ж Вы не финансировали, Алексей Ильич? (Комеч пожимает плечами.)
   Брынцалов. А мне говорят — я виноват! Ну как можно понять этого человека? Министерство обороны построило на этом месте, в 100 метрах от памятника, насосно-навозную станцию, воняет, невозможно там находиться!
   Комеч. Я сторонник приватизации. Вот так, как мы сидим, я полтора года назад сидел с президентом, и я сказал ему, что я — сторонник либерализации отношений собственности. Знаете, что сказал мне президент на это? Он сам взял слово, и сказал, что он при этом настаивает на строжайшем контроле за собственником. Потому что произвол собственника губит художественную ценность.
   Брынцалов. Ну не могу я ставить забор, если нет бумаг. А если военные придут потом с автоматами, что я буду делать?
   Ведущий. А если сгорит?
   Брынцалов. Слушай, ну это ж второй вопрос.
   Комеч. Это первый вопрос.
   Брынцалов. Второй. Там нечему гореть уже. Если б было чему гореть! вы поедьте, посмотрите.
   Комеч. Да он деревянный весь, как там нечему гореть?!
   Брынцалов. Мы боремся за то, что нам обещали. Будет это сделано. И будет сделано красиво-хорошо.
   Ведущий. Шиловым?
   Брынцалов. Саша дорогой художник. Очень дорогой. Но если он возьмется, он сделает это очень хорошо.
   Ведущий. Во времена Голицына другой был стиль.
   Брынцалов. Значит, другого наймем. Не проблема. Я просто говорю пример, что может быть Шилов, если он захочет. Но он дорогой. Ему надо платить. Он мастер. И я табличку поставлю, что восстановлено Брынцаловым. Тщеславие же движет людьми, верно?
   Ведущий. А вами что движет, Алексей Ильич?
   Комеч. (Долгое молчание.) Только, пожалуй, любовь к тому маленькому памятнику, значение которого я так бездоказательно раздуваю.

Занавес

   Пролог. Николо-Урюпино впоследствии вернулось к государству; договор аренды с Брынцаловым был расторгнут. Но тему архитектурного наследия пришлось, что называется, тянуть; из месяца в месяц, из года в год возникали сюжеты, мимо которых пройти было невозможно. Особенно часто — в Москве. За шестнадцать лет великого лужковского сидения она утратила целые пласты своей архитектурной истории. Вместо Военторга на обывателя смотрит сопливое, облизанное, скользкое здание неясного стиля. Вместо русского Царицына мы получили бурный Диснейленд. Вместо Остоженки — новорусское царство строительного китча.
   Питер 90-х был защищен от строительного разбоя своей относительной бедностью; пока Москва жирела и сдавалась на милость обеспеченного победителя, Петербург стоял во всей своей руинированной красе. Несколько лет назад деньги потекли и сюда; сначала тоненькими ручейками, осторожно, а потом мощней, мощней. У бизнеса, как, впрочем, и у государства, такое устройство: он не может сам остановиться. Он расширяется, пока ему не положат предел. Для того и существует гражданское общество, чтобы оградить интересы частного человека, личности, от двойного натиска денег и власти.
   Но российское гражданское общество — в стадии становления. А государство в стадии наступления. А бизнес в стадии захвата. В том смысле, что он захватывает все, что видит. А государство захватывает его. Когда же власть и деньги сплетаются в экстазе, гражданину отстоять свой интерес становится невероятно сложно. В том числе — интерес архитектурный, право на городское прошлое.
   По оценкам Комитета по государственному использованию и охране памятников, сегодня в Петербурге в активной фазе разрушения 1317 исторических объектов. Высотный регламент изменен. Инвесторы прорвались уже и на Лиговской проспект, и на Невский, и на Вознесенский, и на Крюков канал, и на Декабристов. Они переделывают фасады, выдавая реконструкцию за реставрацию. Известные питерцы пытаются бороться, публикуют обращения; после этого у Александра Сокурова вдруг сами собой отменяются театральные постановки, а Юрий Шевчук исчезает из медийного пространства.
   Самым шумным архитектурным делом «нулевых» стал проект строительства 400-метровой газпромовской башни, которая изменит силуэт великого города, станет его доминантой, придавит весь городской ландшафт. Против этого проекта восстала общественность; но, во-первых, он так и не отменен. А во-вторых и в-главных, под шумовой завесой скандала городские власти вывели из списка охраняемых объектов 35 000 питерских строений. (Данные Наталии Душкиной, профессора МАРХИ, внучки великого советского архитектора, который построил Детский мир и станцию метро Кропоткинская; она была нашим гостем не раз.) Пьяный Хлестаков вдохновенно врал про 35 000 одних курьеров; 35 000 обреченных зданий — это жутковатая правда. Московские методы отъема территории, как по франшизе, переданы питерским застройщикам; они уже готовят зажигательные смеси для машин и бейсбольные снаряды для непонятливых упрямцев. А в Томске, как свечи, горят великие деревянные дома 19 столетия — высокие, утонченные. А старый Екатеринбург давно уже превратился в гетто посреди провинциальных небоскребов…
   Алексей Ильич Комеч, пока был жив, охотно принимал участие в этих программах. Один из разговоров был посвящен печальной судьбе русского архитектурного конструктивизма.
   Участвуют: Алексей Комеч, историк культуры, Михаил Хазанов, архитектор, Наталья Душкина, историк архитектуры, Ирина Коробьина, руководитель Центра современной архитектуры, и Наталья Самовер, историк, журналист.
 
   Ведущий. Правда ли, что в списке архитектурного наследия ЮНЕСКО, которое подлежит охране и защите, русский ХХ век почти отсутствует?
   Душкина (страстно). В немнет ни одного яркого русского архитектора ХХ века. Кроме Константина Мельникова, который на Западе признавался с 30-х годов как единственный русский советский архитектор, конкурентоспособный с крупнейшими мастерами мира. А если наши власти, которые несут ответственность за состояние памятников в этой стране, не примут безотлагательных мер, Россия навсегда потеряет саму возможность выдвигать свои кандидатуры для включения в список ЮНЕСКО.
   Ведущий. Алексей Ильич, применительно к ХIХ, ХVIII веку ситуация, вроде бы, поспокойней. Памятники под охраной. Но мы с Вами встречаемся в нашей программе практически ежегодно, и год от года в промежутке между программами памятники уничтожаются, уничтожаются, уничтожаются, уничтожаются. Тогда чего же ждать нам в отношении ХХ века, который даже и этими формальными прикрытиями не защищен?
   Комеч. Парадокс: наследие, которое казалось таким современным и, честно говоря, советским, даже в советское время не получало нужной защиты и передало эту проблему нам. Все дело в том, что памятники русского авангарда возникли в эпоху больших идеалистических порывов и строительства нового общества, нового быта, новых форм жизни, которые очень быстро умерли. Фабрики-кухни и общежития для счастливого народа, дома быта, они теряли смысл со временем…
   Ведущий. Но клуб Мельникова «Буревестник» стоял.
   Комеч. Клубы некоторые стояли. Универмаги использовались. Но их формы сделались чужими для власти уже с середины 30-ых годов. Недостаточно богатыми, недостаточно парадными, мажорными, монументальными. Современные высшие слои администрации, богатые люди, симпатий к этой архитектуре тоже не испытывают. Они относятся к ней как к нищей и бедной. Одно дело, мрамор, позолота и все блестящее, другое дело эти бедные материалы и штукатурки, примитивный металл и обильное стекло.
   Ведущий (обращается к архитектору Хазанову почти опасливо, боясь обидеть). Вы человек, любящий город, но, тем не менее, Вы активный практикующий архитектор. Вы не можете, как теоретик и искусствовед, рассуждать философски. У Вас есть конкретный градостроительный план, отношения заказчиком, застройщиком, городом. Как выходите из противоречия?
   Хазанов (драматически). С трудом. Это трагедия, на самом деле, причем с архитектурой не только ХХ века, но и с концом XIX, и с серединой; очень острая и страшная ситуация. По очень простой причине. Она никого сегодня не интересует. Сюда приезжает масса архитекторов иностранных. Первое, что они спрашивают, где Мельников, где Душкин? Мы говорим: это пока стоит, а этого уже нет… Мне просто стыдно и за себя, и за наш цех архитектурный: посреди города умирают мировые шедевры, а мы все заняты своими делами. Архитекторам очень удобно — и мне, я себя не отделяю — мне очень удобно как бы не смотреть по сторонам. И не замечать идиотские документы типа списка двухсот пятидесяти домов в Москве с деревянными перекрытиями, подлежащими сносу или реконструкции. Весь мир гордится своими деревянными перекрытиями. В Париже они выставлены напоказ, занавески не вешают для того, чтобы показать возраст дома. У нас же: ах, Боже мой, проблема деревянных перекрытий. Мы будем присутствовать при том, как выкидываются печки, камины, потолки, летят детали. Я думаю, что делается это осознанно, потому что существует целая индустрия вторичного употребления дверных ручек, которые снимаются с домов. Камины вы можете встретить в комиссионках… Мне кажется, что пора изучить экономику процесса сноса.
   Ведущий. Ей можно противопоставить какую-нибудь другую экономику, которая будет рентабельней?
   Хазанов (разводит руками). Ну, господа. Булочная или кафе на углу в старом городе, они рентабельней, наверняка, в десять раз, чем в новодельном городе. Потому что это тени предков — ладно; память места — ладно; но есть еще и энергетика рук, которые это все строили, это рукотворно.
   Ведущий. Но Вы же прекрасно знаете, что приходят новые русские деньги, и решают все за вас.
   Хазанов. Это страшная сила. Можно сколько угодно говорить заказчикам: ребят, вы уничтожили антикварную ценность, стоимостью в миллиарды. А построите простой домишко, по 12 тысяч баксов за квадратный метр. И он никакой ценности даже через 50 лет иметь не будет: это не ручная работа, это не первичное, это не креативное. Ноль внимания. Видят ли люди себя в городе через десять, через двадцать лет? видят своих детей? Внуков? Я живу в прадедовском доме. Вот мне так повезло. Несколько поколений семьи. Вот здесь булочная, куда ходили десятилетиями за хлебом. Вот здесь молочная. А вот дом, который всегда здесь стоял. Он в ужасном состоянии? В ужасном. Стоит снести и сделать что-то новодельное? Конечно, нет. И бабушек переселять не надо. Они ведь тоже памятник своего времени и своего района… В моем детстве жители Арбата очень сильно отличались от жителей Таганки. И там и там был свой сленг, были свои городские сумасшедшие. Были свои положительные герои, отрицательные; была система московских дворов, это же все целый мир, целая жизнь, это же уходит неимоверно с каждой купленной квартирой. Приезжают люди с деньгами, нефтяники из Сургута, из Нефтеюганска, и первое, что они делают — евроремонт. … А полы, а потолки, а дверные ручки, а… Давайте плакать.
   Ведущий. Мне недавно рассказали характерную историю. Известный скульптор принимал заказчиков из нефтяных краев, — а такполучилось, что он живет в собственном доме, и не где-нибудь, а в районе Белорусской. Дом, как положено, старый, не новодельный. Выходя, жена заказчика шепнула дочке назидательно: видишь, как человек живет? и ничего, не отчаивается… Спасти-то ситуацию можно или нет?
   Душкина (с некоторым пафосом). ХХ век создал абсолютно новый язык архитектуры. Мельников — это Брунеллески ХХ века. В четырех странах мира, Франции, Германии, Нидерландах и России, появились архитектурные сооружения, ломающие все исторические стили. И Россия создала один из самых ярких памятников, который находятся в руинированном состоянии: Дом Наркомфина. Он предопределил создание по всему миру знаменитых жилых единиц Корбюзье. Но у Корбюзье они были построены в 40-х годах, а у нас в 28-м. Дом с первым пент-хаусом в мире, который сейчас ценится невероятно и стоит баснословные деньги. Он стоял семьдесят лет без ремонтов, без ухода, без внимания. Но он выстоял. И те разговоры о том, что эти здания сейчас надо снести и построить из нового материала макеты, не имеют под собой почвы. Потому что проведены исследования. Из точно таких же материалов в Германии строил Гропиус. Сейчас эти постройки отреставрированы, они являются памятниками всемирного наследия. А у нас…

Затемнение. В кадре — Ирина Коробьина, директор Центра современной архитектуры

   Коробьина. Советский архитектурный авангард всегда был маргинален в нашей стране. Его не понимали даже те люди, для которых он создавался в 20-30-е годы; они мечтали жить в сталинских высотках, а не в домах-коммунах. И сейчас в нем нет заинтересованности. Я имею в виду не только администрацию, но и население. Рассчитывать здесь на частные инвестиции — утопия. Это потеря капитала. Но во всем мире государство делает основные инвестиции, и потом уже к этому подключаются частные инвесторы. Тоже не всегда; их во всем мире единицы. Их амбиции заключаются не в том, чтобы получить, большую прибыль, а в том, чтобы создать прекрасное место. Памятники промышленной архитектуры ХХ века они превращают в жилье для художников с галереями, с кафе, и это работает прекрасно. У нас, на самом деле, осталось немного времени …
   Ведущий. По Вашей оценке, сколько?
   Коробьина. Если за десять лет ничего не произойдет, а, может быть, и за пять, то дома просто разрушатся сами собой.
   Ведущий. Прогноз суровый.

Через затемнение вновь возвращаемся в студию

   Комеч (почти умиленно). Я хочу сказать все-таки об архитектуре авангарда. Для меня это законченная эпоха изумительной архитектуры. Я соглашусь, что она напоминает Возрождение по чувству пропорций. По редкой красоте чистых линий и простых решений. Она подобна чистому алмазу. Не говорю даже о московских памятниках; но вот я приехал в Выборг и увидел библиотеку Аалто. Я ошеломленно остановился. Очень просто, очень бедно и совершенно фантастическая архитектура.
   Ведущий. В каком состоянии?
   Комеч. Благодаря финнам, в хорошем. И, хотя я занимаюсь древней архитектурой — я бы именно авангарду уделил особое внимание. Первое, из-за ее великого качества, второе, из-за ее, действительно, неважных материалов. Она уязвима. Если не предпринять сейчас особых мер, она уйдет в те сроки, о которых только что сказала Ирина Коробьина.
   Ведущий. Понятно, что деньги все равно будут действовать по своим правилам. Если их не вгонять в рамки, принятые социумом. Но для этого нужен общественный договор. Нужно самосознание. Не только законы. Законы не будут исполняться, если нет общественного настроя на их исполнение. На что же мы рассчитываем?
   Хазанов. Если посмотреть на наши города как бы из космоса, то мы увидим очень странную картину. Везде повышение цены идет от окраины к центру. Почему? Потому что в центре власть — и в центре памятники. Но у нас как только деньги приходят в центр, эти памятники первые падают жертвами экспансии градостроительной. Значит, вывод очень простой. Выводите административные функции из центра. Федеральные органы со Старой площади надо увести очень далеко, за МКАД. Центробежное направление развития может оттянуть экспансию престижного жилья. А дальше — создавайте, ребята, резервации, это будут такие новые Серебряные боры, новые Рублевки, вокруг новой столицы. И вот эта новая столица будет единственным реальным способом защитить старую Москву.

Еще одно затемнение. В кадре — историк и журналист Наталья Самовер

   Самовер. Проблема заключается не только в том, что отстает сознание инвесторов и властей. Куда хуже, что историческое сознание нашего народа разорвано. Мы говорим, что нашу архитектуру не раз и не два ломали и топтали; но минимум столько же раз, а, может быть, и больше ломали и топтали наше историческое сознание. Что такое Россия, с которой мы себя соотносим? Образы ее слишком разнятся у наших современников. И среди них лишь малую толику занимают образы того самого романтического периода, закончившегося страшной кровью, в который создавались замечательные памятники русского авангарда. Нас не смущает то, что на крови построен Санкт-Петербург, хотя в ранние советские годы были историки, которые утверждали, что преступления царского режима распространяются и на искусство, созданное при нем. Сейчас сам термин «сталинский ампир» акцентирует черную сторону истории тех лет, которую обществу хотелось бы забыть. Общество хочет стереть не только память о политическом ужасе, но и материальные образы, носители этой памяти.
   Ведущий (несколько даже растерянно). А с этим-то что делать?
   Самовер. Я полагаю, что это постепенно, медленно изживается. Народ примиряется со своей историей. Не с памятью о терроре, не с памятью о тех людях, которые запятнали себя, но с представлением о том, что история — это целостный процесс. О том, что не было в ней, на самом деле, искусственных разрывов. Когда…
   Ведущий. Наталья, простите, что я Вас перебиваю, но у меня лично противоположное ощущение. Что историческая память становится предметом общественных спекуляций, но не восстанавливается. Более того, я не представляют себе никакую другую страну, где «историки» в кавычках Носовский и Фоменко стали бы авторами бестселлеров. Что это за нация, которая готова восхищаться историческими трудами, которые отрицают ее историю?
   Самовер. По-моему ощущению, пик того, о чем Вы говорите, пройден. Действует инерция моды, но и она пройдет. Я сужу по людям, с которыми я общаюсь. Появилось большое количество молодых людей, которые не являются профессиональными архитекторами, совершенно не обязательно являются профессиональными историками, но которые с большим интересом относятся к архитектурному наследию и в особенности выделяют наследие ХХ века. Видимо, они чувствуют ту художественную современную потенцию, которая в нем заключена.

Затемнение; ненадолго возвращаемся в основную студию, чтобы ведущий с чувством произнес заключительные слова

   Ведущий. Будем надеяться, что эти молодые люди успеют вырасти до того, как исчезнет это архитектурное наследие, что они заработают денег, придут во власть и осуществят все то, о чем сегодня здесь говорилось. Но есть еще одна вещь, о которой я бы хотел сказать. Она имеет отношение не только к архитектуре. Это вопрос о репутации. Когда бизнес будет зависеть от репутации, он будет саморегулироваться жестче, чем он регулируется Законодательством. Вы как раз представители той профессиональной среды, где репутация — ключевое понятие. Будем надеяться все-таки, сверх надежды, что нам удастся сохранить архитектурное наследие ХХ века. И не только XX. B восстановить общество. Потому что, в конечном счете, без восстановления общественного сознания, те проблемы, о которых мы говорили, неразрешимы.

Занавес

   Есть предположение, что в языке закодированы представления народа о самом себе; лингвисты всякий раз терпеливо (иногда и нетерпеливо) разъясняют, что язык всегда подвижен и всегда изменчив; что ссылки на языковую традицию ради оправдания/опровержения существующего — опасны, поскольку мы условное выдаем за безусловное. И все равно, сколько существует публичная интеллектуальная жизнь, столько писатели, философы, подчас политики возвращаются к этой теме. Свобода — ценит ли ее русская языковая традиция? А память? А покаяние? И правда ли, что русский язык, в который хлынул поток заимствований и в котором появился избыток новообразований (жизнь меняется слишком быстро), расстается с русской картиной мира? Мимо этой темы пройти было невозможно.

   В роли гостей: Валентин Непомнящий, пушкинист, писатель. Виктор Живов, заместитель директора Института русского языка, профессор университета Беркли. Максим Кронгауз, директор Института лингвистики РГГУ. В роли ведущего — ведущий.Чуть позже в разговор включатся литератор Александр Казинцев и поэт Тимур Кибиров.
 
   Ведущий. Процитирую то, что обычно цитируют, затевая разговор о судьбе русского языка. Определение, которое содержится в словаре Даля. Даль определяет язык как мясистый снаряд во рту, служащий для подкладки к зубам пищи, для распознания вкуса ея, а также для словесной речи или у животных для отдельных звуков. Вряд ли мы сегодня будем обсуждать сей снаряд, но хотелось бы понять некоторые вещи. Языковая картина мира; что это такое. Она только отражает реальность — историческую, политическую, культурную, которая вокруг нас творится, или, в свою очередь, воздействует на исторический процесс? Что творится с современным языком? То говорят, что происходит порча русского языка, то утверждают, что все это естественный процесс. Если да, то почему, и если нет, что из этого следует? И наконец, как возникающая и утверждающаяся языковая картина мира воздействует на сознание сегодняшних россиян? Валентин Семенович, давайте начнем с вас как… (Непомнящий. Любителя.) практикующего носителя великого русского языка.
   Непомнящий. Я как любитель начну с маленького примера того, как язык влияет на сознание. Раньше было выражение «мне это трудно», сейчас это выражение исчезло из употребления. Все говорят «мне это сложно». Послушайте радио, телевидение, своих знакомых. Почему? Понятно, хотя люди говорящие не думают о том, о чем я сейчас скажу. «Трудно» от слова «труд». Я не могу этого сделать или не хочу делать, потому что для этого надо трудиться, а у меня нет времени, мне не хочется… А «мне это сложно» — значит, так сложилось. И я тут ни при чем.
   Ведущий (непонятливо). И с чем это связано?
   Непомнящий (терпеливо). Во-первых, происходит отчуждение человека от труда. Ручной труд исчезает из практики, все делается через посредство машин, компьютеров и так далее, человек к этому вроде бы и не имеет отношения. Вам шлют квитанцию на оплату квартиры, вы приходите выяснять, почему так много, и вам тут же ответит милая женщина, что это компьютер. Она тут ни при чем. И так на каждом шагу. Процесс отчуждения сказывается и в распространенном нашем «как бы». Все приблизительно, может быть, да, может быть и нет. «Она как бы умерла», сказала одна девочка по телефону, когда позвонили и попросили ее тетку.
   Живов (поддевая). А она умерла?
   Непомнящий (не поддаваясь). Она умерла. Но девочка не может сказать «умерла», только «как бы умерла». Раньше были выражения «в сущности», «по существу», еще какие-то выражения. Сейчас говорят «на самом деле». То есть для меня это «на самом деле», а для кого-то, может быть, и нет. Я — отдельно, а все остальное — отдельно. Мы наблюдаем зараженность индивидуализмом, западным, не западным, но индивидуализмом, когда существует только «я». «Бери от жизни все, вы этого достойны» — только «я» существует. Это, разумеется, влияет на сознание людей. Люди привыкают так говорить, а значит, и думать. И так чувствовать. Язык чудовищно мощным образом влияет на личность человека, на его ментальность. Скажу как бывший классический филолог: греки были мудрые люди. У них слово «логос» означает, с одной стороны, единицу речи, а с другой стороны, закон, порядок, Бог практически, правило разумное, управляющее всем бытием. И не случайно апостол Иоанн пишет, что в начале было Слово. Теперь мы знаем, что весь мир, вся вселенная есть огромная информационная система. И греки были правы, отождествляя слово с миропорядком. Как может это не влиять на наши души и на нашу жизнь?
   Приведу еще один маленький пример… ерунда, мелочи просто… Только что по радио я слышал «трое девушек». Я не уверен, что кто-то из молодых знает, что это ошибка. Три девушки, а трое — мужчин.
   Живов (с академической иронией). Вы думаете, что это ведет к неправильной сексуальной ориентации?
   Непомнящий (вновь не поддаваясь). Нет, конечно. Хотя в каком-то смысле — кто его знает. Значит, «что хочет женщина». Никогда этого не было. Было «чего хочет». Русский язык ведь необычайно тонок. «Ждать войну» и «ждать войны» — очень разные вещи. Во втором случае есть некоторый характер желательности. Я не говорю уже об уголовной лексике, которая…
   Ведущий (перебивает). Мы к этому еще вернемся, Валентин Семенович. Иначе потеряем нить.
   Непомнящий. Сейчас, еще два слова. Редактор влиятельной молодежной газеты, когда его спросили: почему ваша газета пишет таким подзаборным языком? ответил: а что? язык у нас один. Он забыл и не хочет признавать, что есть разные этажи языка, у него осталась одна постмодернистская горизонталь. Поэтому все можно.
   Ведущий. Я прошу Вас подумать над вопросом: а что же, выход в том, чтобы создать языкового цензора? А пока Виктору Марковичу все-таки переадресую вопрос: язык отражает перемены исторические или формирует их, или то и другое вместе?
   Живов (с грозной доброжелательностью). Ну, я скажу. Мне было очень приятно слушать Валентина Семеновича. Я узнал целую большую традицию. Знаете, когда в 1918-ом году провели реформу орфографии, Блок говорил: больше не могу жить, вот «лЕсъ» с «ятем», там листочки шуршали, а «лес» без «ятя» никуда не годится. И вот в эту традицию, замечательно, как и положено мастеру слова, вписывается Валентин Семенович. Вообще говоря, я думаю, что это ни на чем не основанная мистика. Ничего такого нету. То есть совсем нету. От того, что мы говорим «мне это трудно» или «мне это сложно», ровно ничего не меняется. Такие процессы происходят в языках постоянно, одно слово заменяется другим словом, одно выражение другим выражением. Мы, конечно, можем этимологизировать и говорить, что «трудно» связано с «трудом», а «сложно» связано со «складывать». И что-то еще такое. И утверждать, что где-то в какой-то доле или половине мозга это как-то влияет на сознание… Но реальность тут ни при чем.
   Ведущий. Но для Валентина Семеновича «чистая мистика» — положительно окрашенное выражение.
   Живов. Ну да, а для меня отрицательное.
   Непомнящий. И вокруг мы наблюдаемая безответственность, которую выражает выражение «мне это сложно», а не «мне это трудно». Безответственность, из-за которой падают самолеты… (Живов, с иронической готовностью. Да-да-да…) …взрываются дома, это все очень даже реально…
   Живов. Насчет прогресса цивилизации я вашу позицию понял. Не могу сказать, что вполне согласен, но это устоявшаяся точка зрения, будто человечество постоянно движется к своей гибели. Поскольку мы знаем, что когда-нибудь конец света наступит, то, вообще говоря, у этого даже есть свой резон. Падаем-падаем, и в конце концов, упадем. Впрочем, может быть, наоборот, мы подымаемся и подымаемся и, наконец, подымемся. Но это уж как угодно, смотрите, как хотите. Во всяком случае, я думаю, что выражение типа «сложно», «трудно» или то, как редактор газеты чего-то там не различает — никакого отношения к пути человечества навстречу своему конечному назначению не имеет. Да, язык каким-то образом связан с созданием того общества, которое им пользуется; такие связи мы и называем иногда «языковая картина мира». Что она делает с данным обществом, толкает ли она его куда-нибудь, создает ли какой-то менталитет, который можно пощупать и увидеть — совершенно не ясно. Вообще говоря, нам очень не хватает здорового здравого смысла. Простите за тавтологию. Такого нормального рационализма. Не все в жизни объяснимо, не все сводится к рациональным причинам и факторам, но мы все-таки должны понимать, что, когда мы занимаемся рассуждением, мы должны, прежде всего, рассуждать о том, что доступно разуму, а не о непонятных вещах типа того, как какие-то непонятные штуки в языке влияют на человеческую историю.
   Ведущий. Ну вот Максим долгое время вел рубрику в деловой газете «Ведомости», где изучал историю современных слов, порожденных новой реальностью^[3]…
   Кронгауз (с академическим недовольством). В самом начале было поставлено несколько абсолютно разных вопросов, и по ним довольно трудно дать единый ответ. И сейчас мы обсуждаем сразу несколько разных вещей. Я просто очень коротко скажу про главное. По поводу порчи. Совершенно очевидный факт заключается в том, что язык меняется всегда. Сегодня русский язык меняется с огромной скоростью, и эти изменения ощущают все. Дальше вопрос, как эти изменения оценивать эмоционально: как порчу, как улучшение или просто как изменение. Даже во мне сидят два существа, один профессиональный лингвист и другой — ну, говоря нескромно, культурный человек, то есть человек, владеющий литературными нормами и любящий, уважающий их. С точки зрения лингвиста, никакой порчи не существует, существуют изменения. Идет борьба между разными нормами, и часть из них, возможно, не в мою пользу. Ну, что делать. Это моя личная проблема. С точки зрения вот этого второго «культурного человека», я скажу: ну безобразие, действительно. То и дело хочется обратиться к собеседнику: как ты говоришь? Как ты посмел, я носитель нормы, а ты кто? Но это спор немножко странный. Между прочим, Валентин Семенович, вы приводили примеры: «мне это трудно», «мне это сложно». А сейчас в сленге появилось: «мне это лениво». Так что человек опять в центре внимания, просто лень ему что-либо делать.
   Непомнящий. Но это честно, по крайней мере.
   Кронгауз. Главное, что это все очень условно. Теперь вторая проблема. Есть ли языковая картина мира? Боюсь, что нет. Просто лингвистам приятно навешивать такую методологическую рамку, и в этой рамке совершать исследования. Боюсь, что язык дает очень много противоречащих фактов, которые можно интерпретировать в разных направлениях. И объединить их в единую картину мира, увы, не удается. Теперь о том, влияет ли язык на нас. Здесь я как раз не соглашусь с Виктором Марковичем. Я считаю, что процесс обоюдный. Есть несколько феноменов, которые наука, вообще говоря, не умеет хорошо описывать. Это язык, культура, цивилизация, и они, безусловно, влияют друг на друга… (Ведущий. То есть все то, чем мы с вами занимаемся.) И безусловно, на наш язык влияют изменения — то, что вы называете словом «история» — в нашей жизни, бытовой, социальной, политической. Но и, безусловно, язык, впитывая эти изменения, влияет на сознание конкретного индивидуума. И безусловно, в чем-то мы ему подчиняемся.
   Опять же, можно привести примеры того, как идеология большевистская сейчас вытесняется и заменяется во многом идеологией гламурной. Коммунистические словечки возрождаются в новом статусе. Один из моих любимых примеров: словечко «правильный», которое имеет стандартное значение («правильное мнение», «правильный ответ») и имеет значение идеологическое («правильный фильм», соответствующий некоей идеологии). И сегодня оно возрождается еще шире: «правильное место», «правильная еда», «правильный ресторан», «правильная книга». (Непомнящий. «Правильное пиво».) То есть то, что следует потреблять; то, что следует покупать, читать, и так далее. Навязывается некий образ мышления и потребления. Более того. Творцы тоже получают ярлычок «правильный». «Правильный режиссер» — тот, который снимает фильмы, которые следует потреблять. И потребитель тоже получает этот ярлычок; вот смешной пример из модного журнала: «правильные девушки в этом сезоне носят колготки телесного цвета». Еще не понимая, что такое «правильные девушки», я уже могу их зрительно определить по колготкам. Через идеологию слова мне навязывается стратегия поведения.
   Ведущий. Не знаю, как с точки зрения научной, беспримесно рациональной, но литература всегда стояла на простой позиции: язык влияет на сознание, а через него на поведение. Повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна». Цитата. «Борщ характеризуется свеклой». Для Чуковской это не просто символ бюрократического коммунизма, но и форма человеческого поведения. Вообще сюжет этой повести строится на том, что либо человек возвращается к русскому языку и вместе с ним восстанавливает в себе правду. Или идет по советскому пути через обман, самообман, и язык его умирает вместе с его сознанием. Что тут делать, Виктор Маркович, ума не приложу.
   Живов. Ну конечно же, язык проникнут идеологией и навязывает эту идеологию обществу. С этим я и не спорю. Просто он работает здесь не таинственным, неведомым образом. А вместе со всеми инструментами идеологической обработки общества. Как их часть.
   Непомнящий. Только он работает на том уровне, который сейчас называют «нано». Вот он на этом уровне работает, атомарном, электронном.
   Ведущий. Но тут и опасность. Думцы тоже считают, что влияет. А коли так, то нужно подвести язык под действие закона. Они его и сочинили. Цитирую преамбулу: «Мы руководствовались желанием ввести четкие механизмы, регламентирующие последствия при нарушении государственного языка».
   Непомнящий. Изумительно.
   Живов. Это еще цветочки. Я видел какие-то предшествующие формулировки, там вообще было совсем не по-русски написано. Так что старатели о языке очень часто не умеют им пользоваться. Это с ними случается.
   Ведущий. Но вот у историка Сергея Иванова есть рассуждение о том, что сейчас происходит разрушение монополий. Раньше языковой нормой распоряжалась интеллигенция; рядом была номенклатура, которая, с одной стороны, распоряжалась властью, с другой стороны, понимала, что есть носитель сакрального знания о языке, интеллигент. А сегодня монополии на норму нет ни у кого, и многие воспринимают это как катастрофу.
   Живов (энергически). Одна оговорка. Эта ситуация возникает в 30-е годы ХХ века как часть сталинского имперского проекта. Ничего такого в 20-е годы нет. Мы знаем, как… я сейчас перейду на Ваш, Валентин Семенович, язык и скажу: как эти большевики испоганили наш великий русский язык! Страшным образом. В 20-е годы. Мне ведь тоже противно, у меня ведь есть какие-то натуральные чувства, хотя я и профессионал. Троцкого читать — отвратительно, тошнотворно. А какого-нибудь Бухарина еще хуже. И Ленина туда же. Но Сталин разворачивает ситуацию, он возвращается, если угодно, к национальной идее, так или иначе, и тут уж без языка не обойдешься. Он дает установки, и появляется замечательный словарь Ушакова, вероятно, лучший словарь русского языка, регламентирующий лексику, ставящий пометы, что правильно, что неправильно, что просторечно, что не просторечно; с другой стороны, это словарь, содержащий очень четкие идеологические установки. Это словарь со сталинской идеологией. Ответственной за правильность, зафиксированную словарем Ушакова, и стала советская интеллигенция, которая, собственно говоря, и возникла в 30-е годы. До этого, как, вероятно, коллеги помнят, Ленин писал, что интеллигенция это говно. А в 30-е годы в ней возникает потребность; она берет в свои руки регламентацию языка и удерживает его в рамках нормы, благодаря различным институциям: редакциям, цензуре, вплоть до середины 80-ых годов. Потом это начинает стремительно рушиться. Что, конечно, создает некоторые травматические ситуации.
   Кронгауз. Я все-таки хочу вступиться за постреволюционные изменения в языке. Ну не испоганили большевики язык, опять же, давайте будем последовательны, не было порчи. Было резкое, иногда сознательное изменение языка. Сейчас многие недовольны изменениями в германских языках, в английском, в связи с политкорректностью. Но первое значимое гендерное изменение произошло в русском. Обращение «товарищ» сняло гендерную проблему.
   Ведущий (умело передразнивая брежневскую манеру). «Леди и джентльмены», «дамы и господа», «товарищи»…
   Непомнящий. Я когда-то работал на фабрике, в многотиражке, и мне партийная деятельница говорила: «одна товарищ сказала»…
   Кронгауз. Конечно, носителям культурной нормы было крайне неприятно все это, и Булгаков замечательно издевался над «товарищем», где только мог; любимый объект его шуток. Но с лингвистической точки зрения — необычайно интересное явление. Более того. Нельзя говорить, что все это придумали большевики. Большевики во многом ориентировались на Французскую революцию. В частности, «гражданин», «гражданка» непосредственно восходит к «ситуаен».
   Ведущий. Я все-таки возвращаюсь к своему вопросу. Валентин Семенович, действительно, происходит исчезновение монополии на язык — нравится нам или не нравится, но это медицинский факт. Нет силы в обществе, которая была бы настолько легитимна, чтобы держать в своих руках языковую монополию. Что делать? смириться с тем, что язык куда-то несется вместе с общественным сознанием, которое он то ли выражает, то ли отражает, то ли моделирует? или ставить языкового цензора?
   Непомнящий. Слово «цензура» у нас находится за пределами политкорректности. Оно вызывает негативные эмоции, потому что всем дело только до своей свободы, и никому в результате нет дела до судеб человечества. Вот в чем беда. Всегда в государстве существовала цензура, причем на всех уровнях, от политического, бытового — без нее государство невозможно. И общество тоже. Сейчас вот радуются разрушению иерархий. Так ведь смотря какая иерархия. Если она установлена от человеков, то это субординация, а не иерархия. А иерархия, по-гречески, «священноначалие», и она возникает не по людской воле. Она существует предвечно, как Толстой говорил: все предметы распределены по предвечной, по известной иерархии. Иерархия это структурированность, это живое дело. А свобода это ряска на болоте, безграничная такая, никакой структуры, сплошное гниение. И когда говорят о том, что язык развивается — да, правильно, развивается. Есть гениальное выражение, пришедшее снизу: «крыша поехала». Слово «типа» — это потрясающе, оно может нравиться, не нравиться, но когда в анекдоте новый русский, застряв в болоте, говорит: ну что, типа, ау — это тоже гениально. Или сейчас вошло в моду: «по-любому». Лично мне это не нравится, но никуда не денешься, это рождено жизнью, а не уголовным миром, где сплошной «наезд», «разборка» так далее.
   Ведущий. Мне говорили очень серьезные люди, я сам не проверял, но доверяю, что «наезд» есть в русской языковой практике, поскольку он отличался от «находа». За «наход», пешее нападение, меньшая пеня, «наезд», ограбление, совершенное верхом, оплачивается дороже…
   Живов. Слово старое, конечно. (Непомнящий. Ну, конечно.) Но тут произошло некоторое все-таки развитие значения, да?
   Непомнящий. Слава Богу. Но в целом неприличные, скомпрометированные слова, слова уголовного мира сейчас вошли в практику как совершенно нормальные… Без этого невозможно обойтись? Я был недавно в жюри премии «Дебют», читал очень много прозы молодой — замечательные ребята, очень талантливые — и у них чернухи этой навалом, но самое главное, что чернуха для них не есть нечто страшное, трагическое, а есть нечто нормальное, автор иначе себе жизнь не представляет. То же самое в языке.
   Кронгауз. Не согласен. Бандитский жаргон вошел в язык и почти вошел в литературу в 90-е годы, когда реальность была такова, и описать ее иначе было невозможно. Но он ушел — за исключением тех слов, которые задержались в языке. Один пример: «беспредел». Последний пункт его назначения — нота МИДа: «террористический беспредел»… Он прошел путь от лагерного бытования до официального документа. И на этом пути был основательно переосмыслен. Теперь «наезд». Мы же используем слово не в том значении, которое было в бандитском языке, а обозначаем некую агрессию. Мы эти слова перевариваем, наполняем другим смыслом, часто расширяем значение и только тогда принимаем.

Следует традиционное затемнение. Софит теперь направлен на почвенного публициста, заместителя главного редактора Александра Казинцева

   Казинцев (с легкой писательской усмешкой). Разговор получился очаровательным, но каким-то академическим. Он начисто игнорирует улицу, а улица-то корчилась, почти по Маяковскому, безъязыкая. Я только что вернулся из Сургута. Прекрасный, богатый город. Строится широко, зданий много новейших. И вот одно из них в центре города воспроизводит английский парламент. И писатели местные мне с горечью прокомментировали: наша элита городская говорит теперь по-английски, а молодежь обходится полусотней слов, половина из которых матерные. Вот сейчас главная проблема. Чудовищный, англизированный жаргон, на котором говорит элита, с одной стороны. С другой, литературный язык изгоняется вместе с литературой из школьных программ, он изгоняется из СМИ, а плебсу, низам, обездоленным, остается что? остается матерная лексика. Я помню в подмосковном поселке я услышал, как жалуется подросток: мне набили — и он сказал слово, напоминающее по звучанию слово «паяльник» — я тогда изумился, что же человек сам…
   Ведущий (со знанием дела). Паяльник набить нельзя. Можно дать в паяльник. И то, что он имел в виду, тоже набить никак невозможно.
   Казинцев. Ну, он сказал «набили». (Ведущий, увлекшись: Набить можно морду, харю, рожу…) И я подумал, как странно человек ощущает, что у него не лицо, а паяльник. Но сейчас так говорят миллионы. И это не просто проблема языковой практики. Это проблема общественного сознания. Ведь если человек ощущает себя носителем «паяльника», то ему, естественно, и бьют в этот «паяльник». Его не жалко. Язык, он же огромную защитную функцию несет. Тебе плохо, тебя уволили с работы, тебя бросила любимая, а язык тебе говорит: миленький, родненький, сыночек. Сейчас защитная функция языка, вместе с огромным платом лексики, выброшена за ненадобностью, целенаправленно и не бескорыстно, потому что тем, кто стал хозяевами жизни, дико жалеть обездоленных. А вот с такими людьми, которые сами себя на этом языке идентифицируют, можно делать все, что угодно. Помните, у Шукшина в «Калине красной» Прокудин говорит своей любимой: любушка. А сейчас говорят «телка», «герла». Но «любушку» ведь надо на руках носить, ее защищать надо, а с герлой можно делать все, что хочешь. Соблазн делать с низами все что угодно — вот что определяет языковые процессы.
   И если туда, вниз сваливаются через средства массовой информации языковые заимствования, лексика иностранная, то она тому же служит, дегуманизации языка. Постоянно слышишь по телевидению: «на Северном Кавказе произошла стычка, убито несколько боевиков и несколько федералов». Ну, с боевиками, Бог с ними, их есть, кому оплакивать. Но станете ли вы оплакивать федералов? Их же не жалко. А для кого-то этот федерал — сыночек, о чем забыто. Забыто, повторяю, не бескорыстно, об этом целенаправленно забывают. Или же руководители страны называют себя с гордостью менеджерами. Действительно, звучит современно. Но менеджер, он заботится об экономической стороне деятельности компании. Не его дело — справедливость, жалость, сострадание. А как к руководителю относился всегда русский народ? Он же видел в нем защитника. И когда народу говорят «менеджер», его тем самым предупреждают: ты не надейся на защиту. Защита в суде. Справедливость там. А из практики государственной — и из языковой практики — изымается и представление о справедливости, и сама справедливость. Эту проблему очень глубоко и активно ставят на Западе. Вот недавно Ален Бросса выпустил книгу «Невыговариваемое», где он пишет, что низы лишают не только возможности пожаловаться, но лишают слова, которым можно эту жалобу выразить. А у нас, к сожалению, не видят проблемы языковой, не видят проблемы социальной. Человеческой проблемы не видят.

Аплодисменты: аудитории в студии речь Казинцева понравилась. Через затемнение мы возвращаемся в основную студию

   Непомнящий. У меня еще несколько примеров, несколько слов, и потом я попытаюсь ответить в двух словах на Ваш вопрос о языковой цензуре … Вот лингвисты говорят: развитие языка. Большой вопрос, чего больше, развития или примитивизации. Были у нас выражения «я потрясен», «я ошеломлен», «я удивлен»… Теперь нет этого всего. Как говорят? «Я в шоке». Были слова «довольно», «весьма», «очень». И этих слов нет. Есть слово «достаточно». И наконец, мы с женой как-то покупали гладильную доску, и Таня моя выбрала доску с леопардовой такой расцветкой, пятнышками… И молодая девочка, продавщица, поддержала: ой, правильно, правильно, такая сексуальная расцветочка. Она хотела сказать «привлекательная», «приятная», но этих слов она уже не знает. Для нее слово «сексуальный» заменяет все, как слово «глобальный» заменяет «хороший», «прекрасный», как слово «уникальный» тоже заменяет «хороший», «прекрасный», как слово «позитивный» заменяет слово «положительный», а слово «негативный» — «отрицательный»… Я понимаю, что кривая вывезет, наверное (хотя насчет бытия человеческого, не знаю, куда она вывезет, ох, не знаю). Но я повторю еще и еще раз: иерархия должна быть. Когда начинается уничтожение иерархии во имя свободы, это самоубийство. Я вот эти вещи переживаю просто физически. Мне вспоминается жуткая картинка «наезда» тех самых самолетов на башни-близнецы, и как-то мысленно все начинает рушиться. Ей-богу. Я понимаю, что это паника, что я неправ, но вот это чувство гибельности есть. А язык и народ это синонимы. А что касается цензуры, понимаете, я не политик и не политолог. Но, повторяю, цензура всегда была некоторой материализацией иерархии. Правильно это или неправильно, не знаю… Но нужна политика в области культуры, тем самым в области языка, я это еще в присутствии Президента говорил. Если не будет культурной политики, мы потеряем Россию.
   Ведущий. А Вы не боитесь, что эту языковую политику… (Непомнящий. Боюсь.) …будут осуществлять люди, которые… (Непомнящий. Боюсь.) …руководствуются желанием «ввести четкие механизмы урегулирования…»?
   Непомнящий. Боюсь. Боюсь, конечно. Но это не отменяет принципиальной вещи. Интеллигенция слишком быстро встала вокруг кормушки; нужно, чтобы среди современной интеллигенции нашлось побольше бескорыстных людей, и чтобы этих людей увидели, и чтобы эти люди, нормальные, честные люди помогали строить культурную политику, без которой мы просто не выживем как нация.
   Кронгауз (видимо, сдерживая раздражение). Наш разговор пошел в каком-то странном направлении. Я эмоционально понимаю людей, которые говорят, как все сейчас ужасно и как было хорошо десять, пятнадцать, двадцать, тридцать лет назад…
   Непомнящий. Когда же? Хорошо не было.
   Кронгауз. Тогда о чем мы говорим?
   Непомнящий. О том, что стало еще хуже. Вот и все.
   Кронгауз. Всегда был в настоящем ужас, всегда раньше было лучше. Кто виноват в творящемся безобразии, в отсутствии «сыночков»? Да никто. Тем более, что сыночками являются все. Любой человек чей-то сыночек или чья-то дочка. Есть какой-то заговор против русского языка? Но ведь точно те же явления происходят в японском. Те же явления происходят в английском. Значит, есть заговор против японского. Кто организовал заговор против эскимосского языка? Кто все эти злодеи? Давайте раскроем их имена. И мы сейчас аплодируем тому, что надо защищать русский язык… От кого защищать? От нас с вами. Если я недоволен тем, как говорит со мной мой студент, значит, русский язык надо защищать от моего студента. Я, конечно, могу создать свой маленький островок, где я буду говорить на своем русском языке, со своей женой, со своими детьми, и то дети от меня скоро уйдут в этом случае. Но поможет ли это языку? От кого его защищать? От того, кто мне не нравится. Но ведь он тоже говорит по-русски. Поэтому на кого мы списываем все эти грехи?
   Непомнящий. Когда человек лечится, он защищает сам самого себя. Точно так же надо и в языке — у всех должна быть ответственность…
   Кронгауз. «Начни с себя» в данном случае не проходит, потому что большинство из нас довольно тем, как мы говорим, но не довольны, как говорит наш собеседник.
   Непомнящий. «Нация», по-русски, есть «личность». К сожалению, сейчас это подвержено сомнению, потому что есть много-много-много личностей, у каждой свое мнение, кто как хочет, тот так и считает, кому что нравится, то и делает. Вот в чем беда.
   Живов. Вы знаете, я ведь историк языка и… (Ведущий, радостно демонстрируя осведомленность. И занимаетесь, в частности, переломными моментами…) И занимаюсь переломными моментами. Так что, то, что я здесь слышу, мне кое-что напоминает. При Петре Первом говорили то же самое. И он был такой страшный разрушитель русского языка, и страшное количество заимствований хлынуло. И после революции 17-го года то же самое произошло. И там тоже уходили какие-то важные слова, которые передавали истинные душевные переживания, а вместо этого появлялись ужасные наименования типа «товарищ» и «браток», которые вытравливали натуральные человеческие чувства.
   Весь этот дискурс, который я от вас тут услышал, знаком до боли. Он очень понятен, вызывает сочувствие, но, скорее, как медицинский факт. Как факт некоторого душевного расстройства, я бы сказал. Потому что нужно видеть, что происходит. У русских периоды катаклизмов связаны с обращением в иное пространство. Вовне, скажем, на Запад. Так было при Петре, так было с интернационалистами, большевиками, и так было в 90-е годы. Происходит разрушение тех норм, которые были престижны до катаклизма, с чем связано и обильное усвоение жаргонных слов, блатного языка. После этого через какое-то время наступает реакция. Эта реакция наступила в России в послепетровскую эпоху, в 30-е годы XVIII века. Она проявилась в 30-е годы в Советском Союзе, со сталинским проектом. Мы видим ее сейчас. Ну, так вот язык и живет. Ничего с ним катастрофического не происходит. Петр Первый портил, портил русский язык, а потом появился Пушкин и написал так хорошо, как никакому допетровскому человеку не снилось.
   Непомнящий. Виктор Маркович, Вы забываете, что Петр был один, ему помогали еще сто человек, а сейчас существует такое мощнейшее, немыслимое, неслыханное средство насилия и давления, как средства массовой информации, которые все то, что портит язык, навязывают.

Снова затемнение. В софитах — поэт Кибиров

   Кибиров. Боюсь, что я сейчас заслужу тот же самый диагноз, что и Александр Казинцев. С другой же стороны, я отчасти являюсь представителем той самой чудовищной силы, массовых этих коммуникаций и средств информации. Я начну сразу с самого острого вопроса, который тут обсуждался. По поводу уместности, необходимости цензуры. Языковой, в данном случае. Я уверен, что это было бы просто замечательно. Я проголосовал бы двумя руками… (Непомнящий, аплодируя: Никому другому бы не аплодировал, а Вам — да.) …и агитировал бы, чтобы все остальные проголосовали. Если бы можно было найти хотя бы трех порядочных цензоров, которые действительно являлись бы воплощением истины, добра и красоты. (На секунду свет возвращается в студию. Ведущий, показывая на своих собеседников, щедро. Вот, пожалуйста.) Но это по определению невозможно, а надежды на бескорыстных представителей гуманитарной интеллигенции слабые.
   И вновь я приближаюсь к тому, чтобы заслужить сомнения в адекватности. Ну, смешно говорить, что ничего не происходят. Происходят катастрофические совершенно изменения. Не случайно несколько раз во время разговора возникал Петр Великий. По изменениям, по их значимости для языка, вполне сравнимые эпохи. И могут ли быть изменения в языке к худшему? Конечно же, могут, как во всяком организме. Могут привести и к смерти. Я в этом уверен, хотя надеюсь, что мы еще очень далеко от таких перспектив.
   Затем. Когда я говорю о пагубности некоторых изменений, то ни в коем случае не имею в виду заимствования из иностранных языков. В частности из того самого демонического английского, на котором, оказывается, говорит вся элита в городе Сургуте. Вообще не так плохо обстоит дело в Сургуте, если там элита способна говорить на английском. О’кей. (Смешки в зале; шутку оценили). И даже не о заимствовании из всех возможных жаргонов, от молодежных до блатных. И даже не так сильно пугает меня частичная легализация т. н. абсценнойлексики, попросту говоря, мата. На самом деле все это способствовало дальнейшему украшению русского языка и приращению его возможностей. Беда в другом. В том, что, на мой взгляд, в последние годы эти заимствования не обогащают, не удлиняют синонимические ряды, а просто вытесняют. Вот это тяжело. (Непомнящий. И для мата плохо.) И просто в заключение. (Ведущий. Был трехэтажным, стал одноэтажным…) Если молодой человек, описанный коллегой Казинцевым, помимо эффимистического «паяльника» знает слова «лик, «лицо», «морда», «рожа» и так далее и так далее, то ничего страшного в употреблении этого самого «паяльника» нет. А вот если «паяльник» остался один, то это, действительно, катастрофа. Не только языковая, но и нравственная. Я совсем далек от мысли впрямую связывать социальные, экономические, нравственные проблемы с языком и совсем не уверен, что, если менеджера называть, предположим, радетелем или отцом-командиром, то он как-то немедленно начнет иначе себя вести или к нему иначе станут относиться. Думаю, что это не так. Но существует угроза примитивизации языка, а соответственно, и сознания, а что за этим следует, понятно…
   И на последок довольно забавный расскажу случай. Моя дочка года два назад читала Сумарокова вслух — по моей просьбе. И довела меня просто до истерики, когда я услышал «повсеместно голимый, я стражду». Просто для нее естественнее было прочитать «голимый».

Через затемнение — к свету

   Ведущий. Я благодарю вас за этот разговор. Надеюсь, что язык и вправду переварит все, так что сознание не будет примитивизироваться, о чем говорил Тимур. Единственное, с чем я не согласен, так это с тем, что свобода — болото. Свобода это не болото. Свобода это ветер. Ветер, конечно, существо опасное…
   Непомнящий. Я не говорю «свобода это болото», я говорю: свобода, употребляемая только для себя…
   Ведущий (упрямясь). Но все-таки это веяние. Ветер может быть разрушительным, но без него мы задохнемся. И свобода развития языка должна быть оставлена, язык существо самодостаточное и саморегулирующееся. Но главное, — о чем когда-то сказал литературный критик Владимир Новиков, — нужно испытывать от своего языка удовольствие. Это и есть наилучший критерий отсева наносного, лишнего и смутного.
   Непомнящий. (мудро, в духе позднего Островского) Где удовольствие, там и муки.

 
   Легко было выносить политические суждения в начале 90-х; казалось, что прошлое рухнуло, будущее само решит свои проблемы, а настоящее требует лишь восстановления справедливости. И позиция в отношении к церковного наследия, изъятого советским государством, была проста: отняли — верните, пожалуйста.
   Прошло почти 20 лет; стало ясно, что через минное поле, оставленное отступающей советской властью, так просто не проскочишь. Сплошь и рядом возникают неразрешимые проблемы: куда переводить музей (реставрационные мастерские, библиотеку….), если они размещены в храмовом здании? как поступать, если патриарх просит привезти рублевскую Троицу на три дня в Лавру, откуда икона когда-то переехала в Третьяковку? что делать с батюшками, равнодушными к реставрационным нуждам? с музейщиками, презирающими попов? как восстанавливать монастырь, если он когда-то был единственным хозяином на архипелаге, но теперь здесь и музейное пространство, и лагерные могилы?
   Одна из самых болезненных тем, возникших в нулевые годы — судьба Соловков. Архипелаг, по существу, был обжит именно монахами; это изначально была их территория, их христианская республика, почти как греческий Афон. Потом здесь возник Соловецкий лагерь особого назначения; между прочим, именно он изображен на пятисотрублевке: четырехскатные крыши вместо куполов. После коммунистического самораспада монастырь начал восстанавливаться — и со всей возможной определенностью встал вопрос, а кто будет управлять архипелагом? Какие власти, по каким правилам? Монастырские? Музейные? Муниципальные? Позиция юристов Московской патриархии однозначна: наше. Позиция соловецких музейщиков уклончива: как государство решит.
   Общественная палата обратилась летом 2008 года к премьеру Путину с призывом объявить Соловки особой (в хорошем смысле слова) зоной, сделать невозможной бурную тусовочную жизнь; многие считали в этом призыве подтекст: монастырь должен быть хозяином на этой земле, а все остальные — в той мере, в какой это не помешает монастырским.

   Участвуют: Елена Зелинская (Общественная палата); протоиерей Георгий Митрофанов, профессор Санкт-Петербургской Духовной академии; Геннадий Вдовин, искусствовед, директор музея-усадьбы Останкино; Юрий Бродский, писатель, автор книги о Соловецком лагере особого назначения.
   Ведущий (обращаясь к Юрию Бродскому). Юрий Аркадьевич, а этот конфликт на Соловках, был неизбежен или нет?
   Бродский (сентиментально). Да нет, конечно. Он вообще не на Соловках, он вне Соловков, в этом вся беда как раз. На Соловках люди находят общий язык, потому что 8 месяцев там зима, надо выживать, и все договариваются между собой. А вот некие активисты вне Соловков, они мутят воду все время, составляют эти письма.
   Зелинская (в одно и то же время мягко и твердо). Спорили, спорили, и вдруг выясняется: «Да ладно, ребята, как-то договоримся между собой». Соловки в каком-то смысле являются символом нашей страны. Даже в этом призыве — все со всем согласить. Происходит возрождение православия? мы возрождаем монастырь. Мы более или менее стараемся чтить память тех, кто пострадал? сохраняем музей. Вместе с тем у нас идет активная хозяйственная деятельность? значит, нужно строить соловецкий дельфинарий. У нас активная общественная жизнь? Устроим на архипелаге фестиваль бардов. Но, может быть, уже наступил момент, когда можно определиться и что-то зафиксировать?
   Ведущий. А что бы вы зафиксировали?
   Зелинская. Есть очень хороший пример Валаама. Особая заповедная зона, назовите как угодно, для этого есть юристы. Главное, не допустить, чтобы все там было по принципу «ну, договоримся». Одни начнут договариваться, как построить гостиницы на том месте, где должны стоять скиты. Кто-то будет устраивать регаты. И так далее. Этот период уже пора заканчивать. Надо все сделать для того, чтобы Соловки оставались особым местом, центром духовной жизни — так или иначе.
   Бродский. На самом деле все это нормально. И регаты, и фестивали бардовской песни. И вообще — я очень боюсь слова «особое». «Особое назначение», «особая зона». Соловки — символ, но символ многозначен, в отличие от эмблемы. И очень многие события происходили сначала в Соловках, потом на материке. Раскол: сначала на Соловках, потом на материке. Революции обе — октябрьская, февральская: микромодель сначала на Соловках, потом на материке. Перестройка началась на Соловках на год раньше, чем в основной России. Местный мэр Гена Джавадов снял звезду над Соловками и стал организовывать кооперативы, корабль «Альтаир» купили вскладчину. Потом перестройка выплеснулась на материк. Хрущевская оттепель началась на год раньше на Соловках.
   Ведущий. А что ж там оттаяло?
   Бродский. Хрущев сократил воинскую часть, в Кемье, ворота Соловков, и это тоже было начало оттепели. Поэтому достаточно просто навести на Соловках порядок. Соблюдать российские законы. Если мы будем соблюдать их, то без особой зоны можно жить нормально. Как только мы там создадим особую зону, это может выплеснуться на материк и потом ударить по всей стране.
   о. Георгий Митрофанов (возмущенно мотая головой). Особая зона на Соловках уже создалась исторически. И если кто-то из наших современников рассматривает Соловки как место для бардовской тусовки или фестиваля селедки, то этот человек, по сути дела, находится вне контекста нашей истории. Чтобы особая зона, которая там имеет место, существовала для сознания нашего общества, она должна быть обозначена.
   Ведущий. Она обозначена должна быть как?
   о. Георгий Митрофанов (не соглашаясь до конца ни с одним из собеседников). В том числе юридически. Потому что сознание нашего общества таково, что ему периодически, увы, нужно указывать, что невозможно в святом месте кощунствовать. Невозможно в месте, где люди пытались преобразить себя духовно, проливали кровь, устраивать тусовки. Я согласен, что нарочитое назидание часто приводит к прямо противоположному результату, но тема Соловков высвечивает сейчас, может быть, самую главную проблему нашей жизни. Неспособность, дерзну сказать, не только представителей светских властей, светской культуры, но, как это ни странно, и церкви, адекватно отреагировать на духовно-исторический вызов нашему обществу. Потому что, в конечном итоге, попытка сделать вид, что Соловки — лишь одно из многих культурно-исторических мест нашей страны, станет, по сути дела, путем к их забвению.
   Другое дело, что вы правильно сказали, Соловки — это символ России. Когда-то идеалом Святой Руси был монастырь, потом наша страна стала таковой, что идеалом для нее оказался лагерь, в котором рождается новый, уже советский, человек. Этот лагерь — своего рода вызов всей истории Русской Православной Церкви, на который она уже ответила когда-то подвигом новомучеников, и на который она должна отвечать сейчас, в нашем обществе. Именно Церковь, единственный, по сути дела, выживший в условиях страшных гонений, исторический институт России, должна была бы сказать о том, что же такое произошло с нашей страной, если на месте монастыря стал возможен лагерь? Ведь это не только падение страны, это еще и определенного рода крушение исторической Церкви! Так что в ее интересах — добиваться не просто сохранения там в какой-то форме музея, но его полноценное развитие. Чтобы этот музей стал напоминанием нам о наших исторических грехах. Как в Польше — Освенцим, в Германии — Дахау.
   Разумеется, при этом сам монастырь должен и будет восстанавливаться. Но это будет уже другой монастырь. Не тот общежительный, в котором было 800 насельников. Возможно даже, иноки этого монастыря зададутся вопросом: а не стоит ли попытаться начать с того, с чего начинался этот монастырь? А именно, со скитов. С того самого пути, на который ступил в свое время преподобный Савватий. И такая монастырская жизнь должна быть избавлена от бремени не только туристов, но и избытка паломников, ибо Соловки начинаются здесь, именно как монастырь, отрешенный от мира и созерцательный. Я убежден, что там должна существовать очень мощная музейная экспозиция — может быть, даже в самом кремле. Но именно этот музей скорби нашего народа, не имеющий аналогов в нашей стране — он, конечно же, должен предполагать недопустимость разного рода тусовочных мероприятий. И нужно нашему обществу на это, увы, указывать.

Зрители в студии (которые в основном работают за деньги, массовкой; ночью снимаются в каких-нибудь передачах про супермаркеты и качество еды, днем сидят с умным видом на интеллектуальных шоу и время от времени засыпают прямо в кадре) вдруг воодушевляются и начинают аплодировать; их зацепило

   Вдовин. Музей — не самое совершенное изобретение человеческого ума для сбережения памятника. Музей хворает многими болезнями, как все общество в целом. Но на сегодняшний момент другого, лучшего мы не придумали. Стало быть, кто будет отвечать за сохранность памятников архипелага? Во всей совокупности? от ранней археологии, от неолита, до появления скитов — и вплоть до советской истории. Это может сделать только музей. А острота столкновений Церкви и музеев, иногда слишком преувеличивается с обеих сторон. Это настолько пронзительный памятник и настолько дикое событие, которое примиряет всех, левых, правых, белых, красных, верующих и неверующих, православных и атеистов… (Решительно идя на парадокс). Вы простите — историки циничны, да?
   Ведущий. Прощаем, но отец Георгий тоже историк и вряд ли согласится считать себя человеком циничным.
   Вдовин. Хорошо, скептичных. Я не знаю людей более скептичных, чем историки и медики. Поскольку они знают, откуда что берется и что куда девается. Давайте на эту грешную землю ступим и поймем, что первая задача нашего поколения — сохранить Соловки как памятник, причем многообразный. Архитектуры, археологии, фортификации, современной истории, церковной истории, и многое-многое другое.
   Ведущий. Ну, вряд ли с этим кто-то здесь будет спорить. Вопрос там — какие нужны методы.
   Вдовин. Подождите. Первое, что мы все должны сделать — посмотреть, какие у нас охранные зоны. Из закона о музеях, музейном фонде, из закона об охране памятников все это вытекает. Если мы закрепляем за Соловками статус особо ценного памятника, музея-заповедника — уже понятно, что там можно делать, а чего там делать нельзя. Потому что нельзя полагаться на ваш, мой вкус или вкус отца Георгия, — у всех он разный.
   Ведущий. Несомненно. Но общество может договариваться о каких-то правилах, и эти правила потом фиксируются в законах.
   Вдовин. Так давайте создадим музей-заповедник, уточним его границы, охранные зоны. Весь опыт музеев-заповедников показывает, что любой разумный человек, с какой бы позиции он ни подошел — ну, не будет он устраивать балагана там, где проливалась человеческая кровь.
   Ведущий. Представление о балагане у всех тоже разное.
   о. Георгий Митрофанов. И что есть человек разумный — это тоже вопрос.
   Бродский (гуманистически). Я все-таки хочу сказать еще по поводу белух. Ведь Соловки это не только монастырь и не только музей. Вот белухи, белые киты. Соловки уникальное место в мире, куда они собираются, где у них, ну, говоря современным языком, детский сад, дискотека, роддом…
   Ведущий. Дискотеку не надо, мы уже договорились.
   Бродский. …для белух. Пятачок земли, маленький, как двухстворчатая дверь. Они со всего севера собираются туда, повисают над ним, заныривают, трутся об этот песочек, выныривают следующие, двухнедельных детенышей приводят. Работает станция Академии наук, работает международный центр, фотографируют, записывают звуки. И они говорят, что Соловки — это белухи. Но, с другой стороны, есть полярные крачки.
   Ведущий. Это кто такие?
   Бродский. Птички, которые живут в Антарктиде и прилетают выводить птенцов на Соловки. По меридиану пересекают весь Земной шар. Белые, с черными шапочками, в кипах таких. Это один из символов Соловков вообще. Надо орнитологам изучать птиц на Соловках. Люди, которые изучают лишайники, они нашли 176 видов лишайников, уникальное место, нет такого нигде больше. Они тоже имеют право на Соловки. Археологи говорят, что, конечно, надо лабиринты изучать соловецкие, потому что 34 лабиринта на такой маленькой территории. Нигде в мире такого больше нет. Архитекторы говорят об архитектуре уникальной. Действительно, Преображенский собор и Трапезная Палата — это лебединая песня новгородской архитектуры. И архитекторы имеют право на Соловки.
   Ведущий. А кто же не имеет прав на Соловки?
   Бродский. Саша, подождите. Старообрядцы приезжают на Соловки сами по себе, потому что почти 100 человек включены в старообрядческие синодики, и тоже имеют право на Соловки. Приезжают чудаки из Богородичного центра; они верят, что их архиепископ Геннадий вроде бы вышел из Соловков. Полный бред. Я им говорю, что этого быть не может, доказываю — «а мы это видим духовным зрением». Но они верят в это. Приезжают какие-то чудаки из Москвы, принимают сигналы из космоса. Становятся на рассвете, принимают особые позы и вроде бы говорят, что самый сильный сигнал из космоса на Соловках. Я тоже не верю в это, но, понимаете, люди-то верят. Приезжают люди с какими-то летательными аппаратами самодельными. Им почему-то Соловки тоже нужны, и просто оттолкнуть их, просто запретить было бы неправильно. С ними надо общаться, разговаривать, воспитывать, но не запрещать. Соловки большие на самом деле, они как остров Эльба по площади своей или как Мальта. Там живет 30 тысяч человек, и остров может прокормить жителей, и дать деньги от туристов на охрану памятников своих, и вроде все складывается. Поэтому все-таки надо договариваться, надо как-то находить общий язык. Никого нельзя убивать, самое главное!..
   Ведущий. Мне кажется, что ни отец Георгий, ни Елена Константиновна, ни даже Геннадий Викторович со всем его историческим цинизмом к убийству не призывали.
   Бродский. Под «убивать» я имею в виду вот что: уничтожили воинскую часть на Соловках в начале девяностых. Всем она «мешала»! И я тоже не сторонник милитаризации страны, поверьте, но вот исчезла воинская часть на Соловках, и не стало пацанов, которые женились на соловецких девушках. Были во время пожара рабочие руки, на сенокос привлекали их, был какой-то кабель, который связывал Соловки с Северодвинском… Ушли военные — сгорела гостиница, сгорел центр. Не стало их, мы все обеднели…
   о. Георгий Митрофанов (потеряв терпение). Юрий Аркадьевич, вы говорите вещи, которые у меня вызывают мягкое недоумение. Если нужно сохранять абсолютно все, что там было, может быть, стоит восстановить Соловецкий лагерь особого назначения, привести туда заключенных — ведь не надо этого убивать? Я понимаю, почему Соловки интересны для орнитологов, мне сегодня это объяснили. Но я искренне не понимаю, почему барды должны собираться именно на Соловках. Почему слетаются вместе с птицами туда еще и барды? Почему слетаются птицы, ученые пытаются выяснить, а почему туда съезжаются барды, мне этого никто до сих пор не объяснил.
   Ведущий. А дельфинарий теперь можно?
   Вдовин. Отец Георгий, а вот то, что бардовский фестиваль происходит на Куликовом поле, месте тоже, вообще говоря, не профанном, где тоже лилась русская кровушка в больших количествах, это вас не оскорбляет?
   о. Георгий Митрофанов. Мне тоже кажется, что это результат культурно-исторического недоразвития организаторов этого фестиваля. Если, например, нудисты захотят приезжать на Соловки, их, наверное, все-таки нужно будет останавливать^[4].
   Вдовин. Без сомнения.
   о. Георгий Митрофанов. Должны же быть какие-то рамки? Вот я об этих рамках и говорю.
   Ведущий. Елена, хотя бы вас с дельфинарием Юрий Аркадьевич примирил, или нет?
   Зелинская. Вы знаете, я, если позволите, сейчас опять приведу пример из другой географии. Мне привелось в этом году посетить Новый Валаам. Здесь все историки, знают, что это такое, это…
   Ведущий. То есть, вы хотите сказать, что циники? Нет.
   Зелинская. Новый Валаам это кусок русской жизни, волею исторических судеб перенесенный из старого, или, как я сейчас научилась говорить, Ладожского Валаама в дремучие леса Финляндии. Север, дикие гуси (наверное, тоже особо ценные), дремучие ели и финские озера невероятной красоты, и в центре всего этого — русский монастырь с игуменскими палатами, с трапезной, с «лафкой» (так и написано латиницей: «lafka»). И все это сохраняется с потрясающей финской пунктуальностью и ответственностью. Здесь — центр и духовной, и культурной, и, я бы сказала, интеллигентной жизни финского поселка. Православный, практически, русский монастырь! И как-то сочетаются все эти интересы. И музейных работников, и реставраторов старинных и ценных икон, и обучение детишек шитью и рисованию…
   Ведущий. Там есть какая-то особая зона? Там есть запрет на какие-то виды общественной деятельности или нет?
   Зелинская. Не хватило у меня ума спросить. Но при всем при том, сердце просто обливалось кровью. Кусок русской жизни где-то далеко в финских лесах. Все — свое, родное, и целое, облизанное, аккуратно сохранено, с почетом, с уважением… Но для них-то это все чужое, понимаете?
   Вдовин. А знаете, почему все вылизанное? Потому что финское законодательство об охране памятников одно из самых жестоких в Европе и мире.
   О. Георгий Митрофанов. Я думаю, что здесь дело не только в законодательстве. Вы говорите, что это наше … То, что переживала наша страна в двадцатом веке, та жуткая советская варваризация, сделала это уже не нашим. Основная часть нашего общества отчуждена от многих культурно-исторических традиций. Повезло финнам: русский генерал-лейтенант Маннергейм подавил там большевизм в самом зародыше, и поэтому Финляндия не был отброшена на много веков назад. В нашей же стране нужно жесточайшее, по сравнению с финским, законодательство, чтобы показать нашему современному обществу, что наследие является нашим в подлинном смысле этого слова. С этой точки зрения, можно сказать, что Финляндия — вся особая зона, потому что отношение общества к своей, финской, очень короткой, с нашей точки зрения, почти ничтожной истории настолько трепетное и бережное, что им не нужны никакие подпорки. Нам эти подпорки просто необходимы. Истинная часть нашей истории нами воспринимается как нечто чуждое, именно поэтому она для нас является поводом лишь к заявлению о себе — либо, извините опять, в виде бардовской песни, либо в виде селедочного фестиваля… Вот еще одна, так сказать, форма «самобытной» соловецкой жизни: селедка там ведь тоже была особая.
   Ведущий. Но дело в том, что для того, чтобы восстановить какую-то разорванную историческую цепь, необходимо среди прочего помнить о соловецком опыте, не монастырском, а лагерном.
   О. Георгий Митрофанов. Конечно, конечно.
   Ведущий. И до тех пор, пока мы эту память будем отодвигать куда-то на задворки, то шансов на восстановление исторической разорванной цепи, мне кажется, маловато.
   о. Георгий Митрофанов. И здесь я выражусь, может, парадоксально, но меня очень пугает попытка как можно быстрее восстановить монастырь таким, каким он был. За этой попыткой восстановить монастырь таким, каким он был, как будто бы прячется желание сокрыть от нас вот этот страшный опыт — опыт, для церкви не менее важный, чем для общества. «Вы знаете, ну, случилась такая неприятность, был Соловецкий лагерь. А теперь опять монастырь, как он веками стоял». Это будет по отношению к Господу Богу величайшей неправдой, если это случится.
   Вдовин. Мы все время — то про ужасы царизма, то про ужасы большевизма, то про ужасы музеефикации, то про ужасы клерикализации. Но Двадцатый век со всеми его ужасами — был. Его не отменишь. В каждой семье один сидел, другой сторожил. Это прошло по всем семьям, через каждое наше сердце. Выяснять, кто прав, кто виноват, отдавать кому-то одному нельзя. Существуют институции, которые примиряют разнородные интересы. И, простите, с настойчивостью идиота повторю: единственная такая институция сейчас — музей-заповедник, национальный парк с максимально широкими границами.
   Ведущий. В национальном парке можно будет за белухой наблюдать?
   Вдовин. Да.
   Ведущий. Тогда договорились.
   о. Георгий Митрофанов. Нельзя противопоставлять церковь истории. Как раз христианская церковь всегда подчеркивала значимость истории, потому что Бог пришел к человеку в истории, как конкретная историческая личность, Он откровение Свое являет человечеству через историю. И то, что в какой-то момент монастырь не просто перестал существовать на Соловках, а на его месте появился страшный Соловецкий лагерь, предполагает иное отношение и к проблеме собственника. Один, не один, монастырь, не монастырь. Я считаю, что для нашего государства, российского — не только, наверное, в лице его музейных учреждений — является нравственной обязанностью увековечить память о преступлении, которое советское государство совершило перед нашей страной. В том числе перед русской церковью. И нравственная обязанность нынешнего государства является создать условия для возрождения на Соловках монашеской жизни. Но, понимаете, монашеская жизнь, она ведь не сводима к каким-то конкретным стенам. Она предполагает, прежде всего, людей, которые несут свое сердце и веру в Господа. И историческую память о прошлом, в том числе — об этом монастыре и об этом лагере.
   Зелинская. Наше общество — как перемешанный пазл. Мы должны все как-то одновременно собрать, сложить, и чтобы края не кололись. Я понимаю, что иногда это больно. Вот только что Геннадий Вдовин сказал, что не надо нам искать виноватых, пусть примиряются все, и красные, и белые, и черные, и зеленые… Черные и зеленые не знаю, как, а вот красных и белых в моем сердце — ну, не примирить! Ну, не найти мне в себе вот этих чувств! Тем не менее, я понимаю, что за какую нитку истории ни потяни, только кровь, гной, позор. Хочется искать общественного согласия, потому что на этом расколотом фундаменте построить ничего невозможно. Мне кажется, на Соловках надо искать возможность сочетания интересов основных участников: и монастыря, и музея-памятника страданиям, и конечно белухи… Я не постесняюсь при отце Георгии процитировать: «Всякое дыхание Бога славит». Так что и птички, и белухи, они там тоже найдут свое место.
   Ведущий. И барды… (Смеется.)
   Зелинская. И барды, извините, если они не оскорбляют чувств окружающих…
   о. Георгий Митрофанов. А тогда почему нудисты неуместны? Они, может быть, тоже хвалят Господа?.. Никто же не призывает прогонять белух с Соловков! А праздношатаев, которые будут приезжать в дельфинарий, чтобы просто бессмысленно глазеть на этих белух, мешая этим белухам нормально жить — вот их нужно ограничивать!
   Зелинская. Именно об этом мы и говорим! При этом, без сомнения — может быть, вам опять это не понравится — да, это должен быть особый юридический статус, права и интересы основных участников должны быть защищены.
   Бродский. Еще раз повторюсь, важность проблемы в том, что сегодня в Соловках — завтра в России: сделаем на Соловках — завтра в России будет нормально.
   Ведущий (оптимистически). Сделаем!..
   Зелинская. Вы знаете, Соловки, среди прочего, являются памятником русского Сопротивления. Чем в то время мог сопротивляться человек? Только сохраняя себя самого и не изменяя самому себе, своим принципам, своей вере.
   о. Георгий Митрофанов. Почемудля меня — и как для священника, и как для историка — Соловки очень важны? В нашем обществе сейчас происходит суррогатное псевдосогласие всех и вся, основанное на историческом беспамятстве. Но в стране, украшенной памятниками палачам, не может быть нормального видения самое себя. И вот Соловки как раз, это одно из самых пронзительных свидетельств того, что же произошло с нашей страной. Они могут нас избавить от этого ложного псевдосогласия между красными и белыми (которого быть, конечно же, не может), показав высоты русской святости и одновременно бездну падения русского же человека в ГУЛАГе. И действующий монастырь, живой, не «сохраняемый», — люди начинают что-то сохранять, когда для них это уже умерло, — и музей…
   Ведущий. Тоже живой и действующий.
   о. Георгий Митрофанов. …действующий музей как раз и будут двумя сторонами одной и той же медали. Медали русского 20 века.

Тихо опускается занавес. Герои и зрители пребывают в глубокой задумчивости

   Пролог. Разговор о вере и культуре не сводится к вопросу о взаимоотношениях между музеями и церковью; он выходит на более сложные и более важные вещи. На ту картину мира, которую принимают для себя наши современники; ту систему ключевых представлений о ценностях, от которой напрямую зависит общество. В одном из выпусков программы мы оттолкнулись от публичной лекции Виктора Живова, уже появлявшегося на страницах этой книги: «Грех в русской культуре». Среди прочего, Живов сказал о том, что в рамках западной покаянной культуры человек, изо дня в день размышляя о своих грехах, выстраивал свою биографию как биографию покаяния, он ощущал, что грехи образуют ткань его жизни. Как воскликнул один средневековый автор: «Господи, что у меня есть собственного, кроме моих грехов?»
   Русские люди исповедовались гораздо реже; покаяние старались отложить до смертного одра: «никакой епитимьи быть не может. Исповедался, грехи тебе отпустили, и ты помер. И скорее всего, пошел в рай, поскольку на тебе никаких грехов, так сказать, не числится». И так продолжалось, по существу, до Петра Великого. При этом «часто практикуемая исповедь, это такая, ну, что ли, технология личности. Это то, что лежит в основе индивидуализма: грехи у тебя твои собственные, личные грехи». Но также ты каешься за некоторую общую греховность мира. Что сказывается, конечно, на каких-то важных чертах русской культуры — до сих пор.
   Участвуют: Людмила Улицкая, писатель, всем хорошо известный. Последний роман, «Переводчик Даниэль Штайн», рассказывает о жизни праведника, что в русской литературе нового времени бывает редко. Майя Кучерская, писатель, известный пока не всем, но уже очень многим. Автор книг «Современный патерик» и «Бог дождя», где повествуется, иногда с юмором, иногда драматически, о жизни современной русской церкви; пересказала Евангелие для детей. Писатель, литературный критик, профессор МГУ, Владимир Новиков.
 
   Ведущий. Похоже ли на правду то, что описывает Виктор Маркович?
   Кучерская. Виктор Маркович очень много всего рассказал. Какая-то часть похожа на правду, а какая-то нет. Но дело не в этом. Если взять словесность, то современная русская словесность о главном вообще не говорит. Ни о грехе, ни и о святости. Это вообще никого не интересует.
   Ведущий. А про что же Вы с Людмилой Улицкой пишете?
   Кучерская. Про Людмилу Евгеньевну я потом отдельно скажу. Это редчайшее исключение из правил. Но вот выходит книжка, называется «Грех». Написал Захар Прилепин, молодой автор, уже прославившийся. Действительно, здесь имеется небольшая новелла «Грех», но ни слова, естественно, там про грех нет. А есть про то, как молодой человек, очень юный, испытывает странные такие, смутные влечения к своей двоюродной сестре, совершенно не испытывая чувства греха; за названием рассказа и книги ничего не стоит. Что же касается романа Улицкой «Даниэль Штайн», то он прозвучал просто, как чистый звон колокола в пустоте.
   Ведущий. И, между прочим, тираж этой трудно построенной книги был сразу же раскуплен, и с тех пор допечатывается, допечатывается, допечатывается. Значит, есть запрос.
   Кучерская. Но вот что важно. Даже книга Улицкой — не столько о праведнике, сколько и о вере. Потому что вопрос о праведности героя в романе практически не обсуждается. Гораздо больше там дискуссий о том, как верить. И точно также в ХIХ веке русской классике важней было обсудить, кто герой нашего времени, а не кто хороший человек, кто праведник. Про то, что такое хороший человек, писали два ровно человека. Их зовут Достоевский и Лесков.
   Ведущий. А Толстой?
   Кучерская. Перед Толстым там другие проблемы стояли, смысл жизни…
   Ведущий (несколько даже обиженно). А Пьер Безухов?
   Улицкая. Ой, ой, ятоже против.
   Кучерская (смиренно). Хорошо. Я замолкаю и слушаю возражения.
   Улицкая. А «Алеша Горшок»? А «Три старца»? это просто гениально: «Трое вас, трое нас, спаси, Господи, нас». Да, это ж потрясающе. Нет-нет. Оставим Льву Николаевичу Толстому некоторые заслуги на литературном поприще, создал некоторых праведников. (Кучерская. Оставим, оставим ему отчасти, хорошо, хорошо.)
   Новиков. Продолжая разговор, начатый Майей, я бы сказал, что книга Прилепина под названием «Грех» это чистейший пример фарисейства в рыночных целях. И я бы так сказал, что автор является носителем греха гораздо более существенного, чем тот, что описан в новелле. Вообще, для меня, для моего светского сознания грех и святость — это все-таки метафоры. И я бы сказал, что сами представления о грехе и святости могут развиваться и во внецерковном дискурсе литературном. Мне импонирует экуменический пафос книги «Даниэль Штайн, переводчик», хотя, может быть, чисто читательски мне не хватило интерспективности в изображении главного героя. Какие…
   Ведущий. Прошу прощения за невежество. А интерспективность — что такое?
   Новиков. Ну, не хватает изображения его внутреннего мира и тех соблазнов, которые он проходил. Он очень интересно говорит о том, что хорошо разбирается в женщинах, о том, как он ограничил себя, став монахом. Но как же ему дается его праведничество, какой ценой?
   Ведущий. То есть Выподтверждаете мысль Майи Кучерской, что там не святость и грех, а вера и неверие?
   Новиков. Там поставлены самые разные вопросы, чрезвычайно интересные, и в идейном отношении я вполне с книгой солидаризуюсь. Но мне кажется, грех и соблазн — важнейший материал для писателя, поскольку все-таки и писатели, и читатели — люди не безгрешные; как раз это нас всех и соединяет. Что же до жизни современной интеллигенции, то мне видятся два момента. Во-первых, некоторая греховность состоит в гедонистическом отношении к вере. В наслажденческом. Не знаю, насколько Майя хотела это показать в героине «Бога дождя», хотя, может быть, я вижу (Кучерская. Автор молчит…) …больше, чем… (Кучерская. Меня давно этому научили на филфаке…) …больше, чем хотелось сказать автору. Во-вторых же, мне кажется, что прошло время настоящих святых, таких, как Серафим Саровский, заступников за человека перед Богом, и профессиональные носители святости мне как-то не очень импонируют. Я думаю, что святость… (Остальные участники, не сговариваясь, одновременно, в голос: А кто это, профессиональные носители святости?) Позвольте уж мне закончить свою еретическую речь, все равно геенны огненной не миновать… (Ведущий. Кто знает…) Для меня святость — это определенная степень сердечности. И еще бы я как филолог обратил внимание на то, что грех, по всей видимости, этимологически восходит к глаголу «греть». То есть грех, это все-таки горение, жжение…
   Ведущий. То есть святость — то, что светит, грех — то, что греет.
   Новиков. …едва ли доступное холодному рационалистическому сознанию.
   Улицкая. Антитеза грех — святость, она имеете право на существование, безусловно. Но в сегодняшнем мире, мне кажется, актуальнее выстраивать другую линию. И по этой оси я, скорее, вижу другие два слова: грех и праведность. Хотя Майя и считает, что мой последний роман — не о праведности; не уверена, но не мне судить. Потому что святость явление абсолютно иноприородное человеку. Что такое грех, мы все прекрасно понимаем, что такое святость — не все к этому в жизни прикасаются. Я вот месяц тому назад побывала в Ассизи. И у меня было ощущение, что там извергается энергия, равная атомному взрыву. Энергия реальной, когда-то в мире существовавшей святости, она по сей день работает. Можете наплевать на то, что я сказала, это совершенно не обязательно принимать на веру. Но вот что обсуждаемо: почему нам так не хватает сегодня именно праведности. Праведность это, на самом деле, хорошее поведение. Святым стать нельзя. Это… ну, как взрыв атомный, нечто космически другое, преображение природы человека. А праведниками люди становятся. У меня лично бабушка была праведница, она очень себя хорошо вела. Наверно, она совершала грехи тоже. Но поведение ее было абсолютно безукоризненно. И мы все знаем, что такие люди иногда встречаются.
   Звучит, честно говоря, не по-православному. Это, скорее, протестантское: пафос хорошего поведения, работы, усердия, труда, ну, конечно, определенной бытовой аскезы, потому что протестанты так безобразно не богатеют и так безобразно своим богатством не распоряжаются, как у нас на Родине в последнее время принято. Я тут работала по одной программе, и мне пришлось исследовать деятельность двух американских миллионеров, Моргана и Карнеги. Две тысячи восемьсот библиотек эти скудоверные люди учредили… Про святых говорить замечательно и прекрасно. И замечательно, когда этот свет светит, и есть люди, для которых он светит. Но мне кажется, что сегодня правильней акцентировать внимание на этой паре, грех и праведность…
   Кучерская. Это очень правильная постановка вопроса. Но каждый, кто захочет написать о праведнике, должен закричать «Я хочу видеть этого человека!». «Даниэль Штайн» не случайно документальная книжка, потому что о праведности лучше думать и лучше читать, если ты знаешь, что за всем этим стоит некоторая реальность. А когда ты понимаешь, что это плод фантазии автора, сразу руки опускаются. И проблема, которая выходит за рамки культуры, в нашу жизнь размыкается: почему этих людей все меньше? Не случайно вы говорите про бабушку. Каждый вспомнит, что видел уже смерти таких людей. Они вымирают. Людей, с которых можно списать образ праведника, их почти уже нет.
   Ведущий. А кто нарождается?
   Кучерская. Это мы узнаем лет через сорок, пятьдесят. Но во всяком случае, они еще маленькие. А, как говорил митрополит Антоний Сурожский, если ты не увидишь сияние вечной жизни на чьем-то лице, ты никогда не поймешь, чем эта вечная жизнь так хороша. Сияние увидеть-то не на ком. Тех, о ком приходится писать, уже на свете нету.
   Улицкая. Майя, Вы знаете, нет. Я встречаю иногда. Мне… (Кучерская. Познакомьте, Людмила Евгеньевна, я хочу их видеть, я совершенно серьезно это говорю.) Я бы даже здесь готова была бы назвать несколько имен, но не хочу смущать живых людей, я просто со счастьем наблюдаю, что такие люди есть, хотя их немного.
   Кучерская. Они праведники или просто хорошие? Хороших людей у меня тоже полно среди знакомых. А надо, чтобы там было сияние вечной жизни! Вот таких, пожалуйста, подайте мне.
   Улицкая. Ну так, может быть, пускай они еще немножко поживут?
   Ведущий (примирительно). Майя, Вы про святость, а Людмила Евгеньевна про праведность.
   Улицкая. Лично я надеюсь не на спасение, а на приятное чувство исполнения долга. Все остальное не наше дело. И мы провожаем такого человека с ощущением, что с ним все в порядке. Вообще с идеей спасения у меня отношения не очень ясные, не очень четкие…
   Архангельский. Но это история про доктора Газа, который пример русского праведника.
   Улицкая. Ой, слушайте, есть гениальная история, свежайшая. Тереза Калькуттская, которую все знают как мать Терезу, несомненная святая, необычайно быстро была беатифицирована. Прошло пять лет после кончины — и открыли ее дневники. Оказалось, что они полны жесточайших сомнений. Божественное милосердие не может допустить того, что она видит каждый день! Прочитав это, я была поражена и поняла: все правильно, все правильно. Надо работать. Надо что-то делать. А что там внутри тебя, какие ты сомнения переживаешь — неважно…

Занавес

   Чем быстрее меняется мир, тем труднее вписываться в реальность самому традиционному институту человечества — семье. И это тоже проблема культуры, не в меньшей, если в большей степени, чем политики и экономики; как соотнести привычные образы, живущие в подсознании, с практикой окружающей жизни, не поддавшись ей — и не увязнув в них?

 
   Участвуют: Ольга Свиблова, директор Московского Дома фотографии. Игорь Кон, социолог. Любовь Хорошилова, соавтор книги «Мир русской женщины. Воспитание. Образование. Судьба». Александр Дугин, философ.
   Ведущий. Когда начали меняться условия жизни русской женщины, когда она из патриархального быта начала выходить?
   Хорошилова (с обстоятельностью хорошего историка). В конце ХVIII века. Дворянство стало беднеть, разоряться, и начали иссякать патриархальные семьи, которые раньше давали возможность женщине, не вышедшей замуж, вдове, бедной родственнице найти приют в рамках семьи. Мужчины уже учились в военных корпусах, получали европейское образование; необходимо было и женщин преобразовать на европейский манер. Одновременно с Благородным пансионом Екатерина учредила институты благородных девиц, которые позволяли женщинам приобрести профессию. Например, стать классной дамой в том же институте или даже вырасти до директрисы, до маман этого института.
   Ведущий (любопытствуя). А мы можем с такой же точностью зафиксировать момент, когда патриархальная традиция прекратила свое существование?
   Хорошилова. Она никогда не иссякнет, покуда есть мужчины и женщины, покуда есть семья. Кроме того, женщина в одной своей жизни зачастую проживает разные роли. И сейчас, и раньше. Известнейшая Водовозова, деятельница демократического движения, шестидесятница, описывает историю жизни своей матери. Та в пятнадцать лет, прямо из института благородных девиц, вышла замуж за богатого помещика. Жила барской жизнью: крепостной театр, пятнадцать человек детей. А когда муж умер, оказалось, что они разорены. И она начала новую жизнь, совсем не патриархальную. Взяла в руки хозяйство, обучила детей в казенных учреждениях и стала процветающей помещицей…
   Свиблова. Я согласна. В эпоху Ивана Грозного женщины вообще практически не выходили из дома, их одежды были попросту не приспособлены для этого.
   Ведущий (сочувственно). Бедные женщины: мы же знаем, какая была духота в низкорослых помещениях той поры…
   Свиблова (говорит сдержанно, но страстно, с каким-то трудноразличимым личным подтекстом). Я вам скажу, что мужчины бедные, и дети бедные, потому что, когда женщина заперта в четырех стенах, возникает «сенсорная депривация»… (Ведущий. Я знаю, что Вы психолог по своей первой профессии, но мы-то нет, объясните нам, пожалуйста.) Есть такие эксперименты странные, когда сажают обезьяну в закрытую комнату, кормят, ублажают, но если она открывает окно, нажимая на кнопку, то ей открывается мир, зато у нее уходит еда. Выясняется, что даже животное будет рисковать едой, терять пищу, лишь бы открыть окно, потому что в замкнутом пространстве возникает дефицит впечатлений, информации, эмоциональных переживаний. Тем более человек. А когда человеку тяжело, он агрессию, каприз, недовольство самим собой выплескивает на окружающих.
   Кон (философически). Здесь совмещены два взаимосвязанных, но разных вопроса. Первый вопрос — о глобальной мировой тенденции, Россия часть мировой цивилизации, в ней происходит абсолютно то же самое, что в остальном мире, где идея полярности мужского и женского разделения труда, власти и т. д., потерпела банкротство. Второй вопрос — о своеобразии русской культуры. Часто пишут, что Россия очень патриархальная, и в этом смысле патриархатная страна. Мужская власть, мужская гегемония. И в самом деле, не было и не могло быть народов в Западной Европе, где бы в конце ХIХ века еще существовала поговорка «не бьет — не любит». Но, с другой стороны, в любых описаниях русской культуры существует стереотип сильной женщины (Ведущий. Это которая «коня на скаку остановит»?). Да, но не только и не столько. Образы амазонок, воинствующих женщин, они были у всех народов, а вот образ Василисы Премудрой — специфически-русский образ. Ум везде и всегда считался мужским качеством, а качество женщины — это тело, чувство и так далее; так что здесь удивительно, говоря по современному, прогрессивное явление. Главное, что вернуться назад невозможно, история назад не ходит.
   Ведущий. А это мы сейчас у Александра Гелиевича Дугина спросим, куда она ходит.
   Дугин (огненно, но при этом очень четко; чувствуется ледяное пламя рациональности). Россия — патриархатная культура и матриархальная психология. Это две вещи, которые у нас не исключают друг друга. У нас в центре общественной, политической, культурной жизни стоит мужчина, но русский патриархат никогда не забывал идеала женского начала, вдохновлялся этим идеалом, что выражалось в культе Богородицы, в мистическом настрое русской души, в философии софийности, о чем писали Владимир Соловьев, Блок, Сергий Булгаков. Русский мужчина исповедует женский культ, утверждая себя как мужчину. Русские не принимают равенства полов, но могут легко признать превосходство женского начала. Конечно, сейчас перед нами стоят вызовы — тут я согласен — глобальные. Но ответ на глобальные вызовы, как было на протяжении всей нашей истории, дадим свой, оригинальный, русский.
   Ведущий. Так все-таки какой ответ мы дадим сейчас?
   Дугин. Я полагаю, мы можем обратиться к нашему прошлому, к нашей традиции в поисках ответа на те вопросы, которые сегодня стоят перед нами.
   Свиблова (сочувственно улыбается). Я думаю, что ситуация и сложнее, и проще. Во-первых, я принципиально против разговоров о каком-то специфическом пути России; они перекрывают нам путь в будущее. Мы в какой-то момент попытались стать, как все, вписаться в мировой контекст; сегодня пытаемся усилить специфическое начало. А человеческая природа одинакова везде. Да, есть культурные, национальные, экономические различия, но упоение собственной специфичностью неплодотворно. Что же до роли русской женщины сегодня, то давайте обратимся к нашему недавнему прошлому, Советскому Союзу. Русская женщина, как раз в отличие от западной женщины, работала, проживала две жизни в одной.
   Ведущий (с долей ехидства). То-то мы помним, как в семидесятые годы женщины после работы тащились домой с авоськами, счастливые-счастливые, чтобы поскорее встать у плиты.
   Свиблова. А я вам могу сказать, что необходимость одновременно и зарабатывать, и вытягивать жизнь семьи, вела, с одной стороны, к жутким нагрузкам, а, с другой, это и сделало русскую женщину такой красавицей: ни с кем сравнить нельзя. Главная проблема в другом была: женщина взяла на себя социальную функцию выживания в больном обществе, где социализм, как СПИД, — прямо скажу, — убивал мужское начало. В социалистическом обществе мужчина не мог проявить ни свою инициативу, ни свою энергию, ни заработать и построить дом… (Хорошилова. Не мог стать кормильцем.) …не мог стать кормильцем, и ему оставалось спиваться или, в крайнем случае, быть анфан террибль, таким вот вечным мальчиком, который до самой смерти пребывает в романтических мечтах.
   Но не будем слишком долго смотреть в прошлое, посмотрим на сегодня. У нас ведь нет проблемы феминизма в том виде, в котором она есть в Америке или в Европе. Я воинствующих феминисток просто не знаю, они не видны в обществе. Почему? Потому что наши женщины по-прежнему спасают мужской мир, но тактично. Они говорят: мы пока поработаем, а вы, мужчины, возвращайте себе веру в мужское начало. Пусть оно пока доминирует, путь оно будет во власти, лишь бы оно вернулось.
   Ведущий. Стоп. Странно. Вы, западница, аукаетесь с Александром Дугиным. Только он описывает мир в терминах восстановления патриархатного мира и матриархального сознания, а вы — мужского и женского начала.
   Свиблова. Разница между нами небольшая. Я говорю, что завтра будет, как во всем мире. А если не будет завтра, как во всем мире, то и нас как страны не будет.
   Кон. Абсолютно правильно.
   Дугин. В целом то, что Вы говорите, абсолютно верно. Кроме того, что глобализация это не судьба, не рок, ее можно принять, можно отвергнуть, ее можно избежать. Можно сохранить свою культуру, можно утвердить свою этническую, религиозную самобытность, культурную идентичность без того, чтобы закрыться и забаррикадироваться от всего мира. Вы очень красиво описали ситуацию отношения полов при социализме. Но это достояние совершенно специфического нашего пути. То есть мы уже имели в разных исторических обстоятельствах и подчас в противоположных идеологических контекстах ценнейшие вещи, к которым другие культуры и Запад будут приходить еще, а, может, вообще никогда не смогут прийти.
   Ведущий. Игорь Семенович, чем будем делиться и будем ли воспринимать иной опыт?
   Кон. Идея равенства и равноправия вовсе не означает одинаковости. Это примитивное представление. Для одной женщины, так же как для мужчины, может быть главное ее работа, другая женщина идет в политику, третья — сосредоточена на материнство. И это ее право. Норматив сегодняшней культуры заключается в том, чтобы люди имели возможность развивать свои индивидуальные способности… (Дугин. Независимо от пола?) Независимо. (Дугин, сурово. Это как раз и есть убийство женского начала.) Что сейчас происходит на самом деле? не феминизация мужчин или маскулинизация женщин, а ослабление поляризации. Большие различия между мужчинами и женщинами в сфере психологических способностей изначально существуют лишь в двух сферах. Первая — это сексуальность. И второе — это агрессивность. Тому есть биологические предпосылки. Что касается умственных способностей, лидерства и всего прочего, то различия небольшие или вообще статистически не значимые. Просто раньше эти вещи невозможно было проявить.
   Дугин. Но когда снижается напряженность между полами, утрачивается половая специфика. И рано или поздно мы просто потеряем и женщин и мужчин. На самом деле в западных обществах стремительно происходит демускулинизация мужского населения. Один мой французский знакомый говорит, что мы в последние годы перестали разделять духи на мужские и женские. Зачем нам такая форма модернизации, глобализации и движения на Запад? Давайте сохраним свою собственную особенность.
   Свиблова. А у меня вопрос. Я как-то вообще не понимаю, что нам сохранять-то надо? (Дугин. Мужское и женское. Как раздельное. И напряжение между ними, да.) А зачем нам сохранять какое-то напряжение между мужским и женским? (Дугин. Чтобы любовь была.) С любовью у нас как-то все в порядке. Вы поймите, роли мужские и женские, вырастают не из того, что философы, социологи, критики, историки скажут. Они вырастают, прежде всего, из потребности экономики. И ни из чего больше. (Ведущий, проявляя мужской шовинизм. Да вы марксист.) Я марксист, я глубоко уверена, что базис… (Хорошилова. Это не марксизм, это вульгарная социология.) …во многом определяет надстройку, и я уверена, что в современном обществе, где есть проблемы старения, пенсий, производительности труда, экономика диктует понимание того, сколько мужчин и сколько женщин должно быть занято в тех или иных профессиях. Если же мы сегодня опять будем строить что-то специфическое, как делали экономику без рынка, то надо вам сказать, что ничего хорошего не получится: и мужчин потеряем, и экономика не сложится, и женщин переутрудим. Повторим все ужасы социализма.
   Дугин. Но ведь и достижения были.
   Свиблова. Какие такие достижения? Где?
   Дугин. Великие, в социализме.
   Свиблова. Великие. В космос полетели, да…
   Дугин (с гордостью). Полетели. И войну выиграли.
   Свиблова …и до сих пор расплачиваемся.
   Дугин. Какую культуру создали.
   Свиблова. Перестаньте. Я даже слушать этого не хочу.
   Дугин (галантно). Мало ли, что не хотите.
   Свиблова. Вспомните, что у Вас в магазине было? пока Вы книжки писали, я-то как женщина эту тухлую картошку таскала с гнилой свеклой. Не надо.
   Дугин. Что не надо?
   Свиблова. 100 граммов масла было достижением. Я стояла за ними по пять часов, и не надо мне об этом говорить. (Ведущий. Ну, ближе к сегодняшнему дню.) И когда мужчины начинают рассуждать о том, что нам надо сохранить напряжение между мужчиной, тут уже наступает предел. В конце концов, сегодня огромное количество детей, заметьте, по любви, рождается в пробирках. Что же до напряжения… женщины всегда готовы подыграть мужчинам. Мужчина вообще рождается ребенком, и остается им до конца. (Ведущий, в панике. Это же патриархальный взгляд на мужчину!) И мы всегда ему должны сказать, что он главный, он лучший, а мы пока пойдем и поработаем. Потому что мы как женщины знаем: дети должны быть накормлены, семья сохранена, а все остальное диктует материальный базис: кого чему учить, сколько женщин надо занять на производстве.
   Дугин. Я все-таки от производства вернулся бы к культуре. Обратите внимание, что женщины на протяжении всей русской истории служили основным, скажем, каналом передачи традиций, обеспечивали непрерывность между различными этапами русской истории. По мужской линии русская история представляет собой череду разрывов. По женской линии это взаимосвязь и непрерывность. В очередную смуту, в очередную революцию мы всякий раз ввергаемся мужскими коллективами, которые что-то не поделили или столкнули идеологические модели, но выплываем с обратной стороны благодаря женщинам, которые восстанавливают вековые традиции.
   Свиблова (снова возвращаясь к доверительной интонации, пронизанной личным подтекстом). В данном случае я просто полностью поддерживаю сказанное. Мужчины, как маленькие дети, могут подраться… (Дугин. Ломают все.) …у них гораздо больше амбиций, что может иногда принять жуткие формы. Женщины, на первый взгляд, эмоциональное существо, но функция сохранения рода и жизни приводит в ней к победе стабильного начала. Были у нас, конечно, активные террористки и активные феминистки, но крайне редко. Нормальная женщина призвана сглаживать и давать ровный фон выживания. (Дугин. Совершенно верно.) И в политической жизни, может быть, она опора консерватизма. Я лично никогда в жизни не пыталась вообще сравнивать себя с мужчинами, даже в тех сферах, где мы совместно работали. Я-то как раз здесь самое страдательное, наверное, существо, потому что я всегда думала, что рождена, чтобы служить мужчине. Я вышла замуж в 19, и своему первому мужу вышила шарф с буквицами ММ: «Мастеру от Маргариты». Да, я могу управлять, я пробиваю необходимые решения. Но внутренне все равно… (Ведущий. Значит, Вы носитель патриархального сознания и модернизационной практики.) …понимаю, что мужчина главный. Поэтому я с ними просто никогда не спорю, я так всегда пытаюсь как-то, сев на краешек стула, сказать: вы меня не трожьте, пожалуйста, мне дайте вот этот кусочек дела сделать.
   Ведущий. Игорь Семенович, а мы можем от европейской состоявшейся женщины услышать такую речь, какую слышим от Ольги Львовны здесь и сейчас?
   Кон. Не уверен. Но мы можем, мы имеем эмпирические данные, утверждать, что надо очень бережно относиться к мужскому самолюбию, оно ранимо. Когда я преподавал, то говорил своим студенткам: женщина может быть гораздо умнее мужчины, но по-настоящему умная женщина еще подумает, надо ли этот ум показывать. (Дугин. Все можно потерять.) Да, можно потерять молодого человека…
   Ведущий (несколько усмешливо). Александр Гелиевич, мне кажется, Вы всех переиграли. Все дуют в вашу дуду.
   Кон. А то, о чем говорил Александр Гелиевич, насчет консерватизма, то здесь никакой русской специфики нет. В эволюционной биологии, при всей ее спорности, есть положение о том, что мужское начало поисковое и рисковое, а женское консервативное, поскольку главное — надо вырастить потомство. Но вопрос в том, что мир все равно меняется. И как социолог я хочу сказать, что важно смотреть на факты, а не подменять их нашими нормативными представлениями. Вот мы говорим о патриархальности. А что значит патриархальность? Это цельное явление или разрозненное? Возьмем русскую древность. С одной стороны, боярышни, действительно, живут в тереме, любовников не имеют (хотя у царевны Софьи, как известно, был Василий Васильевич Голицын). Если вы возьмете крестьянских девушек той же эпохи, там совсем другие нормы молодежного общения. И то и другое патриархальное, и то и другое патриархатное, тем не менее, разное.
   Если говорить, наоборот, о сегодняшних мужчинах, то одна из главных мужских ролей, и самая проблематичная сегодня, это отцовство. Что значит традиционное отцовство? Воплощение власти. Бог наверху, царь в государстве, отец в семье. И когда-то отцовская власть была абсолютной. Но это давно кончилось. Да, конечно, от отца сегодня ждут, что он принесет деньги, но он не только зарплатоноситель, а должен общаться с детьми. И к нему предъявляются повышенные претензии: чтобы он с детьми возился, за ними ухаживал, хотя он раньше… (Дугин. А это не феминизация разве?) … этого сроду не делал. Как это все сочетается, вот здесь возникают проблемы.
   Ведущий. То есть опять мужчина страдающая сторона, я понял.
   Кон. Да. И поэтому каждая конкретная супружеская пара должна внутри себя договориться: как они поддерживают бюджет, кто какие решения принимает. Само понятие «мужчина — глава семьи», по серьезному счету, потеряло значение. По одному вопросу муж, по другому жена, по третьему дети, по четвертому вместе. А когда мы спрашиваем, кто глава семьи, мы выясняем конфликты и уровень притязаний. Женщина, которая не хочет ссориться со своим мужем, она признает, что он глава семьи, но на самом деле она принимает все решения… Кроме того, вам сегодня экономика не позволит убрать женщин из состава рабочей силы и сосредоточить их в семье, даже если мужчинам будут платить очень большую зарплату. Не получится.
   Ведущий. У меня вопрос ко всем одинаковый. Я понимаю, что нельзя писать историю будущего, но все-таки, ваш прогноз: культурная матрица матриархально-патриархатной традиции, она имеет шансы сохраниться в меняющемся мире?
   Дугин. Конечно. То, о чем говорит господин Кон, это совершенно реальные процессы. Идет демаскулинизация, в России происходит постепенно эрозия патриархата. И параллельно эрозия матриархального отношения к женщине как к идеалу. Софийность русской культуры и наши установки испаряются на глазах естественным образом, если угодно. И искусственным образом этому способствуют процессы глобализации. Поэтому мы имеем очень серьезные шансы потерять то, что имеем и имели до сих пор, то, что мы проносили сквозь самые серьезные исторические и идеологические испытания, и стать, как другие. И по большому счету, столкнуться с распадом этих отношений полов. Я считаю, что это угроза любви, на самом деле. Когда спадает напряжение между мужским и женским началом, наступает конец гигантского этапа мировой истории, в которой мы тоже принимали участие, конец нашей тысячелетней истории, которая была основана на культе любви.
   Ведущий. А что делать для того, чтобы не утратить?
   Дугин. Надо биться за сохранение патриархальной культуры…
   Ведущий (с иронией). То есть его законодательно закрепить?
   Дугин (то ли не замечая иронии, то ли не обращая внимания на нее). В конечном итоге, да. И создать такие предпосылки. А самое главное, культурно. Через воспитание.
   Хорошилова (умиротворяюще). Семья менялась в истории. Когда-то, когда мы говорим о традиционном обществе, даже ХVIII века, там авторитет отца, действительно, был незыблем. Хотя отец мог быть лично слабым человеком, ничтожным, по сравнению с женой. Мать должна была по любому серьезному поводу отсылать ребенка: иди, спроси отца. Но каждый знал свой маневр, и это сохраняло людей, сохраняло семью, сохраняло общество. Затем происходит процесс гуманизации семьи. Как и во всем мире. Семья это уже не только хозяйственная ячейка, надо не только накормить детей, вырастить их, и, в общем, вытолкнуть в большой мир, но появляются общие интересы. Люди в семье могут быть собеседниками, они могут не только душевно быть близкими, но и духовно, и умственно. Конечно, мы женщин не вернем назад, они уже не захотят только дома быть. Но мы все равно должны всячески сохранять и превозносить ту семью, где есть духовные, душевные и общие культурные интересы. И женщину, если она решилась родить не одного, а несколько детей, не надо унижать бедностью.
   Кон. Кажется, Ильф и Петров сказали, а я всю жизнь повторяю: не надо бороться за чистоту, надо просто подмести пол. Позиция, согласно которой мы чего-то должны бояться, от чего-то обороняться, мне глубоко чужда, так же как стремление к оригинальности. Делай по максимуму, а дальше, как говорится, история или Бог, или кто-то там другой, рассудит.
   Свиблова. Мы должны быть готовы к очень странным и неожиданным трансформациям. Можно, конечно, законодательно или философски, грозно поднимая кулаки или нежными уговорами пытаться вернуть людей в лоно патриархата, или хотя бы пытаться удержать их в нынешней ситуации (так цементировали семьи военных или дипломатов: там карьера была так устроена, что любили, не любили, ладили, не ладили, а жили вместе), но жизнь будет резко меняться. Здесь я совершенно согласна с позицией нашего великого социолога и психолога Кона: история движется стремительно вперед. К нам — как реальность — приходит виртуальное пространство. Мы тут все говорим про напряжение между мужским, женским, а приходит совершенно другая реальность, которая может переменить человеческую психику. Психика ведь практически не эволюционировала, поэтому мы можем читать книжку, написанную во время римских цезарей, и понимаем эти страсти, эту любовь и ревность, эту ненависть… А сегодня любовь оказывается легче осуществить на расстоянии, чем иметь непосредственный контакт, от которого и радости много, но и проблем достаточно. Мы вообще не понимаем, не стоит ли человечество на границе какого-то огромного эволюционного психофизиологического и психосоциального скачка. Наши внуки могут быть уже вообще на нас не похожими. Они могут размножаться по-другому. Роль мужчины и женщины — это продолжение рода. А мы сегодня стоим на грани клонирования. И это клонирование будет, несмотря ни на какие запреты. Если поезд пошел, он все равно до станции назначения доберется. И мы не знаем, чем это нам грозит. Я лично верю в душу, в которой заложены универсальные начала, и надеюсь, что нам удастся все обойти. Но проблемы, которые мы будем решать, гораздо страшней, чем те, над которыми мы бились в прошлом.
   Ведущий (ехидно). Спасибо Вам за этот приятный прогноз. (Хорошилова. Да уж.)
   Дугин (неожиданно подхватывая тему). Мы стоим на пороге появления постлюдей, которые будут появляться неполовым способом, это и есть конец любви.
   Ведущий. Но я надеюсь, что человечество сможет себя предостеречь, если мужчины и женщины перестанут думать только о напряжении, но будут совместно работать над спасением себя как рода, в том числе и с помощью культуры. Но тут, я думаю, от женщин зависит даже больше, чем от мужчин, потому что в новейшей истории именно от выбора, который делают женщины, зависит последующий ход большинства событий. Мужчины начинают, но процесс идет только в том случае, если женщины не говорят стоп. Вы помните гениальный, хотя и несколько марксоидный, роман Фаулза «Любовница французского лейтенанта», где события расходятся по двум линиям. От того, какое решение примет женщина, зависит, какую судьбу примет все человечество. В чем, собственно говоря, основа самосохранения человеческой культуры.

Занавес

   Участвуют: Эдуард Успенский, Марина Москвина, Григорий Остер, Михаил Яснов. Все — детские писатели; можно сказать, прижизненные классики. И Григорий Гладков, тоже классик, только музыкальный; написанную им музыку к «Пластилиновой вороне» (на стихи Успенского) знают все.
   Ведущий. Прежде чем начать разговор о том, что происходит сегодня с детской литературой, я хочу спросить у каждого из вас: а как вас в эту профессию занесло?
   Успенский. Я и сам долго пытался понять. Я был очень хулиганистый ребенок. А мне дали отряд четвероклассников, и пионервожатая сказала: если выведешь их в люди, — а ребята там были здоровые, злые, послевоенное было время, — то я тебя поцелую. А это было важней, чем государственная премия. И я два года с ними провел, возил в театр, вместе катались на лыжах, и я как-то навсегда заразился ощущением свежести, безалаберности, интересности. Я вырос, стал взрослым писателем, достаточно знаменитым юмористом, а потом однажды решился писать для детей: спасибо Борису Заходеру, он очень помог.
   Москвина. Как-то однажды Гарсия Лорку спросили, зачем Вы пишете? Он ответил: чтобы меня любили. (Ведущий. Интересные мотивы у детских писателей. Чтобы меня целовали, сказал Эдуард Николаевич. Чтобы меня любили, сказала Марина.)
   Успенский. Мариночка, дай я тебя поцелую.
   Ведущий (строго, как вожатый). После передачи. Григорий?
   Остер. Я с детства писал серьезные стихи, и к четырнадцати годам был известным взрослым поэтом. По крайней мере, Эдуард Николаевич рассказывал мне, что Заходер водил его по Ялте, где я рос, знакомил с разными достопримечательностями, и показал ему меня издалека, как показывают Ласточкино гнездо. А когда я вернулся из армии, то увидел, что в этой стране можно писать и печатать стихи только на две темы. Или… (Ведущий, со знанием дела. Первая: Партия.) Да. А вторая — любовь. Причем имеется в виду «любовь к Партии». И я понял, что не смогу себе заработать на жизнь. А ничего другого, кроме как писать стихи, я не умел — и начал учиться писать для детей. Но когда я стал детским писателем, мне это начало доставлять невероятное удовольствие, потому что аудитория детская в корне отличается от взрослой. Любую взрослую аудиторию можно надуть. Приходит известный человек и что-нибудь говорит. И взрослая аудитория, поскольку знает, что он очень известный, очень умный, то, хотя она ни фига не понимает, а все равно аплодирует и восторгается. А когда к детям приходит писатель, то про него могут сказать все, что угодно, но если детям будет скучно, непонятно и неинтересно, они станут зевать.
   Ведущий. Вы знаете, любимый рассказ артиста Михаила Козакова — о том, как он ездил в советские времена по городам и весям, и зарабатывал деньги, показывая фрагменты из своих фильмов и читая всякого рода произведения из школьной классики. Однажды он долго-долго читал с выражением «Сказку о Рыбаке и Рыбке»; вдруг раздался страшный грохот: ребенок заснул и свалился со стула.
   Яснов. Гриша Остер рассказал примерно мою историю. Когда я был маленький, я тоже был в узких кругах знаменитым взрослым поэтом. А потом, когда меня очень долго не печатали, как-то перешел на детские стихи. Оказалось, что в детских стихах — всегда позволялось делать больше, чем во взрослой поэзии. Вся эта игра в слова, в звуки…
   Ведущий (рассудительно). Вы вошли в литературную жизнь, когда существовала — давайте называть вещи своими именами — инфраструктура. Такое плохое, не детское слово, но без этого недетского слова детская литература существовать не может. Конечно, цена была высока: либо про Партию, либо про Любовь к ней, а если про что-то человеческое, то лучше для детей. Где в 30-е года можно было говорить про дореволюционную жизнь? Только в детской литературе. Где можно было использовать смелые формальные приемы? только в детской литературе. Ну и дальше эту инфраструктуру вы гениально использовали. Но сейчас что происходит с детской литературой?
   Успенский. Она жива. Журналы есть; сегодняшние молодые писатели зарабатывают, пожалуй, больше, чем зарабатывал я при большевиках. Но нет книг. Издательства не хотят рисковать, издавать нового писателя. И поэтому новых авторов приходится долго-долго пробивать.
   Остер. Тут сплошное неразрешимое противоречие. Издатель занимается коммерцией. Это его работа. А если государство попробует вмешаться, возникнут неприятные вопросы: а что такое государство, почему именно эти 10–20 человек, будут принимать решение? И не предложат ли они следующему поколению писать про новых Павликов Морозовых? Или еще что-нибудь в этом духе.
   Яснов. На самом деле, конечно, мы одно — минимум — поколение потеряли. Поколение детей, которые в свое время не пришли к книге. Поэтому я просто поставил перед собой некую писательскую задачу: все время снижаю возраст моих читателей и ухожу в дошкольную литературу, в дошкольную поэзию. Потому что все начинается, конечно, там. Самое опасное, что мы теряем семейное чтение. Еще на моей памяти, и мама, и папа, и моя сестра усаживались вокруг стола, брали меня маленького на колени (а когда я вырос, сажали рядом), и один час в неделю мы все вместе читали. Я уверен на сто процентов, этот час должен сохраняться: чтоб все вокруг стола, и все вокруг книги. Писатели есть. Важно, чтоб это все доходило до читателя и чтоб мы вытягивали это поколение, вытягивали вместе с родителями.
   Москвина. И правильно, Миш, не надо клясть тьму, а просто зажги свою свечу.
   Остер. Действительно, самое важное, самое главное, чтобы мама читала ребенку книгу, пока он еще читать сам не может. Или отец, или бабушка, или дедушка. Иначе никогда ребенок читать не будет. Родители, которые сейчас удивляются, что их дети практически ничего не читают, они должны вспомнить, что они им и не читали ничего. Я эту проблему пытаюсь решить со своей стороны. Я пытаюсь писать для маленьких детей так, чтоб было интересно взрослым тоже. Если они будут смеяться вместе с ребенком, ребенок над одними вещами, а родители над другими, то, может быть, это будет стимул разом ее прочесть.
   Москвина. Еще бы и мультипликацию подтянуть — это великая сила. Флобер говорил, что мадам Бовари это я. А я могу сказать, что я — просто Крокодил, который высидел птенца. Благодаря мультфильму книжка вышла даже в Японии. Хотя японский директор издательства был поначалу очень против; он говорил: но ведь в России, кажется, не водятся крокодилы? Пусть она напишет про мишек. Но моя переводчица сумела его убедить: водятся, водятся, там у них есть кое-где. В конце концов, они решили подкорректировать печальный конец. Чтобы оставшиеся крокодилы играли в Икара, и на последней картинке все крокодилы с приделанными крыльями пытаются взлететь. Вот тоже, менталитет такой: нельзя печального ничего японскому ребенку сообщить. Наша же литература, в этом смысле, просто замечательна. Потому что мы берем весь спектр переживаний. Хотя, с другой стороны, в Англии выходят бесконечные книжки на тему «Ребенок в трудном положении», «Ребенок и насилие», «Ребенок и болезнь». Великолепные сказочные повести; таких у нас почти никто не умеет писать.
   Яснов. Одного ребенка спросили, для чего у тебя две руки? Думали, ребенок скажет: ну, чтобы строить, нужное делать по хозяйству. А он очень просто ответил: одна рука, чтобы держать маму, а другая, чтобы держать папу. И все. Он дал замечательную метафору того, что есть детская литература. Любовь к ребенку и поддержка, обоюдная поддержка, родителей через ребенка и ребенка через родителей.
   Москвина. И весь мир приходит тебе на помощь: деревья, звери, небо, земля, река, вода, вообще все. Именно писатель детский должен показать маленькому человеку дружественность этого мира, в котором ни на секунду не сомневается.
   Ведущий. Хотя и тайную опасность. Как это бывало, например, у Норштейна в его гениальных и грустных мультфильмах.
   Успенский. Александр, а можно я задам писателям вопрос? (Ведущий, щедро. Задайте, конечно.) Когда-то финская корреспондентка спросила меня, что нового в советской детской литературе? Я подумал, что ж нового, думал минут пять, потом сказал: произошла смена поколений. Михалков, Алексин больше не нужны, а читают Коваля, Гришу Остера… Тогда она задала второй вопрос: а чем вы отличаетесь от предыдущего поколения? Я думал минут двадцать и сказал, что, если старшее поколение были педагоги, нравоучители, воспитатели, то мы ближе к пионервожатым, мы ближе к детям. Тогда она мне задает третий вопрос, на который я, сколько ни думал, не ответил. Какое следующее поколение придет вам на смену?
   Ведущий. За неимением пионеров, и пионервожатых тоже не видно…
   Остер. А дети будутписать для себя сами. Они еще подождут-подождут, увидят, что для них вообще никто ничего не пишет, и примутся за дело. Слава Богу, сейчас теперь есть Интернет, есть ЖЖ, можно и обмениваться друг с другом посланиями, не нужно ждать, чтоб тебе показали по телевизору или сделали мультфильм, не нужно ждать, чтоб тебе издали книгу. Наступает новая эпоха, когда люди начинают общаться между собой легко и просто, как мы, сейчас сидящие за столом.
   Ведущий. «Вредные обмены».
   Остер. Ну почему, вредные? Это будут полезные обмены.
   Яснов. Гриша, но ты не учитываешь одну вещь: ребенок не любит, когда такой же ребенок, как он, про него что-то пишет.
   Остер. Он не любит, когда про него, но он любит, когда про себя.
   Яснов. Не важно. Ребенку интересно читать и смотреть, особенно картинки, как взрослые делают, а не как ребенок делает.
   Москвина. Я ко времени отношусь не так трепетно, как Эдуард Николаевич. Я считаю, что есть некие идеалы человеческого сердца, которые навсегда. Только очень поверхностный слой какой-то меняется. Есть ЖЖ, есть Интернет, много чего есть, но важные вещи какие-то остаются. Процитирую Юрия Коваля: он пришел к нам на семинар, и сказал: как говорил Генка Снегирев — он немножко подвыпивши пришел — как говорил Генка Снегирев, никогда не опускайтесь до современности.
   Ведущий (несколько ехидно). Ну не все же могут писать про улетающих крокодилов, кому-то надо и с современностью соприкасаться. Я прошу включиться в разговор Григория Гладкова. Григорий Васильевич, а Вы никогда не пробовали через Интернет выходить со своей музыкой к детям?

Камера разворачивается в глубь зрительного зала; как и положено поистине народному композитору, Григорий Гладков сидит среди аудитории

   Гладков. Мы недавно создали проект «Музыка детям», но с нуля, потому что ничего в Интернете, связанного с музыкой для детей, нет. Но я хотел бы сейчас сказать о том, кто приходит. У нас с Михаилом Ясновым была пластинка на фирме «Мелодия», называлась «Чудетство». Я пою эту песню в разных регионах и спрашиваю: что такое «Чудество»? Когда-то говорили: «Чук и Гек, и детство». В Одессе сказали: «Чуковский и детство». Потом пришла перестройка, появилось «Чумазое детство», кажется, в Тюменской области. В Магнитогорске «Чугунное детство». Мы заехали в Сибирь, и один мальчик встал и сказал: «все знают, какое детство, но не говорят, а я скажу, «Чудовищное детство». А в Москве недавно: «Чубайс и детство», закричали дети. Вот новое поколение какое приходит. А если говорить о мультипликации, то мы с Эдуардом Успенским сделали когда-то «Пластилиновую Ворону», все ее знают. Но секрет ее популярности в том, что Эдуард Николаевич адаптировал басню Крылова о Вороне и Лисице, а Крылов все перевел из Лафонтена, а Лафонтен взял сюжет у Эзопа, у кого взял Эзоп, неизвестно. Преемственность. Очень важно, чтобы из поколения в поколение передавались добрые вещи, на которых мир стоит. А мир родился из детства, из детской фантазии, из доброты; в детстве, мы все счастливы необыкновенно, каждую секунду.
   Ведущий. Вообще говоря, с детской культурой пессимизм как-то (все хором подхватывают) не вяжется.

Занавес

 
   Считается, что русской культуре — в отличие от западной — противопоказано сочувственное или хотя бы холодно-прагматическое отношение к деньгам. Нехороший герой «Бедной Лизы» Карамзина откупается от брошенной девушки, посылая ей 100 рублей. Германн в «Пиковой Даме» хочет утроить, усемерить свое состояние — и доводит до смерти старую княгиню, после чего проигрывает все и сходит с ума. Чичиков следует завету отца «копи копейку» и теряет человеческий облик. Обломов наотрез отказывается следовать меркантильным путем Штольца; Раскольников убивает старуху-процентщицу, Настасья Филипповна страстно бросает рогожинские тысячи в огонь, Лопахин приказывает вырубить вишневые деревья и кричит в угаре делового восторга: «Вся Россия — мой вишневый сад!»…
   Но если заглянуть в историю отечественной классики не с парадного, а с внутреннего хода, для своих, картина резко поменяется. Мы увидим Карамзина, сурово читающего государю императору Александру Первому лекцию о том, «как государство богатеет», чем определяется истинная цена финансов и почему надежды на серебро в противовес ассигнациям обманчивы. Карамзин разбирался в устройстве финансовой системы лучше, чем правитель государства. Мы обнаружим Пушкина, умело ведущего свои литературные дела и успешно отстаивающего право русского литератора на достойные гонорары: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». (Если бы он еще и не играл в карты! не было бы неоплатных долгов.) Мы заметим Некрасова, который жестко строит издательский бизнес, без малейшей сентиментальности отводит претензии умирающего Белинского на паевое участие в журнале: останется неуправляемая вдова, с которой невозможно работать. Мы встретим по-настоящему богатого барина Тургенева и благополучного хозяина Толстого; их внутренние страдания не противоречат их внешнему успеху. Обнаружим Чехова, который выбивался из грязи в князи, шаг за шагом делал карьеру литератора, свободного от поденщины…
   Осознав все это, мы возвращаемся к сюжетам их классических произведений, и вдруг начинаем понимать, что и здесь не все так просто и однозначно, как казалось в школе. Соблазн Германна начинается в тот момент, когда он теряет голову и жаждет немереного богатства; пока же он пользуется малым, не рискуя потерять многое — автор относится к нему с насмешливой симпатией. Чичиков ужасен; но ведь первый том «Мертвых душ» рассказывает о неправедных деньгах, уже во втором нам встречается положительный помещик, добропорядочный делец Костанжогло, а в третьем перевоспитанный герой должен был послужить на благо общества. Раскольников убивает вовсе не ради денег; он одержим идеей власти над людьми…
   Так что все разговоры про русскую непрактичность, заповеданную нам родной классикой, основаны на неточном знании предмета. Наша традиция завещала нам нечто другое: презрение к пустой наживе, к нечестному накопительству, жадности, обману ради денег. А здоровое, честное отношение к деньгам, над которыми не «чахнут», как Скупой Рыцарь, но и не разбрасывают налево-направо, она приветствует. И ссылки на культурную традицию часто оказываются идеологическим тормозом на историческом пути цивилизации; в Латинской Америке в свое время стали бестселлерами две книги Плинио Апулео Мендосы, Альваро Варгаса Льосы, Карлоса Альберто Монтанеры «Пособие для идеального латиноамериканского идиота» и «Творцы нищеты», о лидерах интеллектуальной элиты, армии, политики, духовенства и революционеров которые (даже враждуя между собой) совместно уверяли сограждан, что истинный дух традиции исключает меркантильность, трудолюбие, личную ответственность за свою судьбу. А в результате затормозили развитие своих стран на десятилетия.
   Как говорил все тот же Пушкин, «Деньги вещь важная — спроси о том Булгарина и Канкрина». Но у Булгарина и Канкрина мы спросить невозможно; оставалось обратиться к тем, кто отвечает за экономику — и за традицию — в нашей с вами современности; какую роль играют деньги в русском образе мира — и в самой русской жизни? Мы творцы нищеты? Создатели «Капитала»? или участники глобального процесса перемен?

 
   Участвуют: Дмитрий Зимин, один из основателей нового русского капитализма, создатель «Билайна»; из бизнеса вышел и занимается благотворительностью — фонд Зимина «Династия» занимается поддержкой научных проектов, и молодых ученых, и ученых опытных. Священник Владимир Вигилянский, в своей «прошлой» жизни известный русский литератор.
   Ведущий. Есть американская книжка, переведенная на русский язык: «Культура имеет значение». Смысл ее, если очень коротко, в том, что есть определенные мифологемы, стереотипы национального культурного сознания. И рано или поздно возникает конфликт между жизнью, складывающейся вокруг, и теми культурными представлениями, которые сформированы традиционной культурой. И тогда начинается либо медленная модернизация, меняющая эти константы, либо модернизация быстрая, ломающая их об колено, либо происходит отказ от модернизации. Если смотреть поверхностно, то получится, что денег в нашем русском мире просто нет. Дмитрий Борисович, каково строить абсолютно новаторский бизнес, имея такое культурное сознание?
   Зимин. Я атеист — хотя это сейчас немодно; но тут, по-моему, можно одно сказать: с помощью Всевышнего. Бог ведает как. Когда мы создавали компанию, в 91-м году, жрать было нечего; рассыпался военно-промышленный комплекс, и мы пытались найти применение своим талантам, чтобы заработать денег. И все стремились к нам, относились отлично, и все, по-моему, было, очень здорово. Случались потом неприятности, когда мы так неожиданно стали большой и богатой компанией; всякое бывало. Но максимум что я ощущал — это чувство зависти; никакого осуждения не было…
   Ведущий. То есть ежедневная практика людей разошлась с теми представлениями, которые живут в классике и в языковом сознании?
   Зимин. Не в деньгах счастье, но каждый справедливость пословицы пытается испробовать на собственном опыте. Распространенная вещь.
 
   о. Владимир Вигилянский. Не знаю, как насчет католической традиции, но в чем принципиальное различие между протестантской этикой и православным отношением к труду? Это вопрос об относительности денег. Деньги в иерархии ценностей русского человека не занимают высокого места, потому что за деньги русскому человеку нельзя купить чего-то самого важного. Я, конечно, говорю об идеальном русском человеке; но как поэт имеет в своем воображении провиденциального читателя, а не того, который не понимает слов, так и я (как литератор в бывшей своей жизни) тоже пытаюсь иметь перед внутренним взором некоего провиденциального русского человека.
   Ведущий (тщательно маскируя легкую неблагочестивую иронию). А как этот провиденциальный русский человек соотносится с реальным русским человеком? (отец Владимир ответить не успевает; инициативу перехватывает Дмитрий Зимин).
   Зимин. Может быть, перескочу на другую тему, пардон, если позволите. Мне кажется, что деньги одно из величайших изобретений человечества. Как изобретение колеса, земледелия, неолитическая революция… Это, по сути дела, способ коммуникации между людьми. Деньги появились тогда, когда началась специализация и производительность труда поднялась настолько, что стало возможным избыток обменивать на другой товар. Без денег не было бы культуры, вообще говоря. Без денег бы не было бы цивилизации. Естественно, как и к каждому благу, к нему должно быть нормальное здоровое отношение. Испохабить можно все, что угодно. Такое счастье, как вино, можно превратить черт знает во что. Общение с женщинами — Бог его знает во что. Ну, а что касается человеческих обществ, то (не я это сказал) все живут так, как мыслят. Вот мы мыслим таким образом, потому так и живем. Сравнительно недавно проводились социологические опросы, которые показали, что значительная часть наших сельских жителей не нуждается в водопроводе, в душе, в канализации… А нам не надо. И денег не надо. В Финляндии наши соседи мыслят немножко по-другому, поэтому страна на одном из первых мест в мире по конкурентоспособности, по образованию молодежи, по уровню жизни. И на погоду не сошлешься.
   о. Владимир Вигилянский. Вы знаете, я читал одно исследование относительно жизни новых эмигрантов в Соединенных Штатах. Так вот, наши российские граждане, приехав туда, показали все рекорды ассимиляции и опровергли все представления о том, что русские ленивы, не хотят зарабатывать, учиться и так далее.
   Зимин. Вы говорите о тех, кто уехал, а я говорю о тех, кто остался.
   о. Владимир Вигилянский. Такя в этом пункте с Вами и не спорю.
 
   Зимин. Подчас поэты, писатели выражают тенденции, происходящие в стране, лучше, чем мы, грешные. Вот одна цитата: «Россия странный садовод и всю планету поражает, верша свой цикл наоборот, сперва растит, потом сажает».
   Ведущий (опасливо, уходя от темы). Вообще, цивилизация в ХХ веке переменилась полностью. Как написал кто-то из наших философствующих бизнесменов, если в ХVIII веке за одну человеческую жизнь можно было прочесть все книги, написанные до момента рождения, но почти невозможно было заработать большие деньги, перейдя из одного сословия в другое, то сейчас ровным счетом наоборот; миллионеры, миллиардеры множатся, как грибы после дождя, но ты за всю жизнь не можешь прочесть все книги, вышедшие за один год. Так что, мы просто попали в другую цивилизационную ситуацию. Отец Владимир, меняются ли ценностные ориентации россиян, живущих не в Лондоне, а здесь и сейчас, как Вы к этому относитесь?
   о. Владимир Вигилянский. Вижу иногда деградацию. Я живу в писательском поселке в Подмосковье и вспоминаю историю литературного фонда, который был организован в середине ХIХ века большими русскими писателями…
   Ведущий. Вы помните учредительную формулу? «для воспомоществования бедствующим и пьющим писателям».
   о. Владимир Вигилянский. Но главным образом детям, вдовам и литераторам, которых постигла неудача…
   Ведущий (со знанием дела). Великий Аполлон Григорьев закончил свои дни в долговой яме.
   о. Владимир Вигилянский (терпеливо). Такое случалось. И люди добровольно отдавали деньги в Литфонд на помощь товарищам. Потом, при советской власти, Литфонд стал обслуживать писательских начальников. Нынешний Литфонд раскололся, как все раскололось в нашем обществе, на много частей, они друг с другом судятся. И все деньги уходят на то, чтобы оплатить адвокатов. И так во всем. На что ни посмотришь, то, что делают деньги, и то, что делает имущество, особенно земля, недвижимость, это мифологические силы зла, которые переворачивают не только человеческую душу, но и целые конгломераты людей. Христос говорил, что нельзя поклоняться Богу и Мамоне, служить двум господам. Если ты служишь Мамоне, то есть деньгам, то ты не служишь Богу, вот в чем дело. И миссионерская деятельность сейчас должна идти не среди алеутови среди интеллигенции, а среди богатых людей.
   Зимин (постепенно теряя терпение). Скажите, пожалуйста, а как, по-Вашему, искушение во грехе у кого больше, у богатого или у нищего, замерзающего?
   о. Владимир Вигилянский. Одинаково. Абсолютно одинаково.
   Зимин. Мы сейчас обличили богатых. А нищий: пойдет, прирежет кого-нибудь…
   о. Владимир Вигилянский. Мы говорим, что сребролюбие — смертный грех, он для бедного опасен стоит не меньше, чем для богатого.
   Ведущий. Но есть гораздо более интересный вопрос: мы адаптируем к своим привычкам, к своим жизненным ориентациям ценности «цивилизации успеха»? или мы ее отторгнем.
   Зимин. Давайте я что-нибудь на эту тему скажу. Я как раз недавно вычитал на сей счет интересные вещи. Мы, действительно, живем в эру абсолютно фундаментальных изменений, которых еще не было в истории человечества. Они связаны с резким изменением самого понятия социального времени. Посмотрите на цифры. Древний мир длился порядка трех тысяч лет, средневековье порядка тысячи лет… А что значит «длилось»? Это значит, что человек, рожденный в начале тысячелетия, если бы он уснул и проснулся через тысячу лет, то особой разницы не заметил бы, все более-менее то же самое. (Ведущий, поддакивая. Поменялись детали, декорации, а пьеса та же.) Да, примерно так. Новое время — триста лет. И наконец, мы подступаем к периоду, когда убыстрение социального времени происходит с такой скоростью, что оно приближается к кванту. А квант — это, по-видимому, человеческая жизнь.
   Я это в какой-то мере знаю по себе. Когда я был молодым, какой быт нас окружал? Керогаз, керосинки. Потом появились телевизоры, я даже делал кое-что для этого, пока занимался наукой. То есть, понимал, как все устроено. Когда появился автомобиль, я его мог сам починить. Теперь я поднимаю капот «Мерседеса», и вообще не понимаю, что там происходит. Телевизор — какая-то одна микросхема. И так далее, и так далее. Эта кнопочная цивилизация — она не моя. Мир кардинальным образом меняется, и в этом времени выживают, по-видимому, цивилизации, которые наиболее приспособлены к изменчивости. Слишком большая приверженность традициям, к тому, как было пятьсот лет тому назад, может быть губительна.
   Еще одно обстоятельство, тоже фундаментальное. До самого последнего времени, в течение даже не тысячелетия, а десятков тысяч лет, шел рост численности населения. Сейчас наступает фазовый переход. Рост человечества начинает тормозиться. По-видимому, в течение ближайших десяти лет время выйдет на константу, а потом начнется черт его знает что, кардинальные изменения, которые наверняка приведут к тому, что будут рушиться города, страны, могут исчезнуть какие-то цивилизации. Такого еще не было в истории человечества. Необычайно интересно. «А интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми. Кому в ладоши будут бить, какие платья будут шить…». Поэтому мне кажется, что, отдавая должное традициям, мы, во-первых, должны научиться учиться у истории переменчивости. А, во-вторых, разобраться с тем, что там было хорошо, что плохо, чему поучиться, а в чем и покаяться. Тем более, что в нашей истории этого больше чем достаточно. Кардинальные перемены нам грозят.
   Ведущий. В ответ на эту бесконечную переменчивость должны ли быть столь же переменчивы все наши представления? или они должны быть твердыми и неизменными, чтобы помочь нам пройти сквозь эти перемены? Вот Дмитрий Борисович сказал о бесконечной переменчивости современного мира, о резком ускорении социального времени по сравнению с астрономическим; мы еще не обрели новый облик русского капитализма, но, как ни странно, обогнали уже и его. Менеджеры многих крупных компаний знают, что люди, добившиеся колоссального успеха, в какой-то момент говорят, стоп, а я больше не хочу. И уходят книжки читать, думать, причем уходят на долгие годы, если не навсегда. Такой социальный тренд, если хотите. Успех, став ценностью, тут же ценностью перестает быть. Вы не сталкивались с этим никогда, Дмитрий Борисович?
 
   Зимин. Да я и сам в свое время ушел; правда это было связано с массой причин. И тем не менее я считаю это одним из своих поступков, которыми можно гордиться. Все надо вовремя начинать, все надо вовремя заканчивать. Зарабатывание есть вполне определенный азарт, но и в том, чтобы их тратить не только на себя — есть азарт. В конце концов, для чего же деньги? чтобы их тратить. Кто-то сказал, что деньги для капиталистов как для писателя книга. Ему надо книгу опубликовать, чтобы отдать обществу. Им надо потратить деньги — для того же. Потратить, чтобы сделать новое производство, чтобы построить университет. Когда человек отходит от бизнеса, он начинает заниматься благотворительностью — не потому, что он святой, а потому что он испытывает обычные человеческие чувства, которым не стоит придавать сакрального значения.
   о. Владимир Вигилянский. А я считаю, что стоит придавать этому большое значение, потому что благотворительность говорит о стабильности. В нестабильном обществе никакой благотворительности не бывает. Хотя мы помним, из-за чего произошла революция: благотворители стали давать деньги на революцию…
   Ведущий. Только что восстановили дом Саввы Морозова во всей его архитектурной сомнительности, и в связи с этим кто-то вспомнил историю о том, как его мать сказала: только одна я знала, что ты дурак, теперь все узнают.
   Зимин. Это не мать его сказала, а другой родственник; но ладно, не важно. Когда мы говорим о деньгах, являются они самоцелью или средством, то надо иметь в виду простую вещь. Когда их нету, они, конечно, самоцель. Какая тут благотворительность? жрать хочется. А когда удовлетворены элементарные биологические человеческие потребности, деньги, безусловно, перестают быть самоцелью и становятся средством, так, вот это зависит от масштабов, естественно.
   о. Владимир Вигилянский. За деньги мы что-то покупаем. И если мы покупаем еду, чтобы сохранить свою жизнь и продолжить ее, это одно, а если мы покупаем убийство другого человека или разврат общества, или служим индустрии греха — а мы знаем, что индустрия греха занимает все больше и больше места в экономике, индустрия греха. Если деньги идут туда, то они работают против общества и против будущего…
   Зимин. Деньги здесь ни при чем. С таким же успехом Ваши слова можно отнести к молотку, к автомобилю, ко всему на свете. Ты молоток зачем покупаешь, чтобы дом строить или кому-то пробить голову? (Ведущийвновь поддакивает: То, что в человеке, а не то, что вне человека.) Совершенно верно. Что мы демонизируем деньги? Есть больные общества, есть здоровые, вот и все.
   А по поводу положения России две вещи хотел бы отметить. Где-то вычитал, что у национального богатства, как его понимал Адам Смит («как государство богатеет»), имеются три компоненты. Финансовый капитал, природный капитал и человеческий капитал. В промышленно развитых странах мира соотношение примерно таково: 15–20 % это финансовый, почти столько же природный капитал, и 60–70 % человеческий капитал. В России, увы, все почти наоборот. 60–70 % природный капитал, а финансовый и человеческий по 15–20 % … Это плохо. На наш век хватит и нефти, и всего остального. Можно, конечно, сказать: внуки пусть сами о себе подумают. Но вообще ситуация неустойчивая. И проповедовать неприязнь к деньгам в этих обстоятельствах, демонизировать их — роскошь непозволительная.
   о. Владимир Вигилянский. Я все-таки хочу опровергнуть представление о том, что церковь против богатства. Вспомним чин венчания. В нем есть молитва Богу о том, чтобы дом брачующихся был наполнен достатком, и дальше говорится: для того, чтобы они давали неимущим. Достаток благословляется и церковью и Богом для того, чтобы человек испытал свое милосердие. Тем не менее, мы не будем забывать, что в Евангелии говорится, что богатому трудно войти в Царствие Небесное. Особенно если будет отсутствовать милосердие.
   Ведущий. Ну, против милосердия, я думаю, никто выступать не станет. Хотя в Евангелии есть и другая притча: хозяин наказывает слугу, которому дал деньги — за то, что тот не пустил их в рост и не принес никакой прибыли. Понятно, о какой «прибыли» идет речь, но, в принципе, сама схема, при которой прибыль есть, не отрицается.
   отец Владимир Вигилянский. Это метафора!
   Ведущий. Конечно. Но не только. И когда мы говорим о том, что русская традиционная культура выработала определенный набор сюжетов и языковых представлений, и они не всегда соотносятся с той реальностью, внутри которой мы живем и действуем, это и верно и неверно. Потому что мы не замечаем, что Пьер Безухов безумно богат, что Евгений Онегин невероятно обеспечен. А «Обломов»? Все на него ссылаются, чтобы обличить немецкую расчетливость. Но чем роман завершается? В чем надежда писателя? В том, что сына Ильи Ильича Обломова воспитывают Штольц и Ольга. Он их объединяет, а они его формируют, и эта светлая нота, которая звучит в конце «Обломова», говорит о многом.

Занавес

   Пролог. Любимый анекдот Дмитрия Борисовича Зимина: к ребе приходит вдовец. Жена умерла, остался грудной ребенок, денег на кормилицу нет. Ребе долго молится в полном уединении, и происходит нечто невероятное: у вдовца вырастают молочные железы, он может накормить младенчика собственной грудью. «Спасибо, ребе, — грустно говорит вдовец, — но не проще ли было бы дать денег?». Ребе глубоко задумывается и честно отвечает: «Нет. Проще было сотворить чудо».
   Но. Сам Зимин, выйдя в отставку и покинув пределы большого бизнеса, сосредоточился не на чудесах, а на раздаче денег. Своим бывшим коллегам по РСПП, куда более молодым и потому, наверное, чуть более жадным, он насмешливо говорит: никуда не денетесь, все там будете. Потому что это путь, проложенный природой — от приобретения крупного капитала к его раздаче. В пользу общества, себе в удовольствие. Оставить все заработанные средства детям — значит, погубить их, лишить жизненного интереса, азарта, шанса на самоосуществление. Лучше перевложить в одаренных людей, в благо научного или творческого открытия, в поддержку инвалидов, в обустройство сопредельного мира. В конце концов, и детям будет от того хорошо; комфортная среда обитания — не последнее условие для нормального оборота средств.
   Впрочем, конфликты все равно возникают: правда ли, что деньги дают не тем, не на то, а главное, не в состоянии осуществить серьезные, масштабные проекты, которые осуществляло государство? Да, плохое. Да, суровое. Но осуществляло.
   Участвуют: Геннадий Хазанов, артист; Александр Вайнштейн, продюсер; Ирина Прохорова, издатель и директор Благотворительного фонда Михаила Прохорова.
   Геннадий Хазанов. Государство в советское время выступало спонсором культуры, назовем это так; да, за очень серьезные идеологические проценты, очень серьезные, но все-таки государство ухитрилось сделать массу больших и серьезных вещей. Думаю, что никогда при самом удачном бизнесе не родится ансамбль, равный ансамблю Моисеева. Максимум, что может быть, опять же при абсолютной государственной имперской поддержке, это то, что до революции называлось «императорскими театрами» — Мариинка, Большой Театр. Которые и сегодня нуждаются в государственном обеспечении, но настоящем обеспечении, а не в его видимости.
   Александр Вайнштейн. Не бизнес заказывает тот спрос, который существует в нашем обществе. Этого хочет страна. Сейчас самый удачный, извините, шоу-мен у нас — Верка-Сердючка, которая (который?..) на редкость талантлива. И пока не поднимется ментально и культурно уровень развития общества, пока спрос будет ориентирован только на масс-культуру, и не сместится на серьезные (драматические, симфонические, какие угодно) вещи, — до тех пор нельзя будет говорить о перемене ситуации. Я не очень согласен с Геннадием насчет ансамбля Моисеева, потому что дело не только в государственной поддержке; дело еще и в том, что нет второго Моисеева. Был бы второй Моисеев, может быть, и нашлись бы люди, которые бы с удовольствием его поддержали. Вообще, это огромная проблема бизнеса: он и хотел бы вкладываться в культуру, а нету адекватного предложения, достойного больших денег… И, последнее, что я бы сказал: бизнесмен он как волк; волк, он создан не для того, чтобы оберегать зайчика, он создан для других целей. И ломать волка через колено, говорить ему: слушай, вот зайчик, ты ему помоги — это насилие над природой… Волк, извините, должен понимать, для чего он зайчику помогает.
   Хазанов. К сожалению, зачастую люди, которые дают деньги и очень волнуются, чтобы эти деньги не своровали, сами требуют определенный процент возврата… И нечего тут ссылаться на упавший средний уровень культуры. Советская власть в свое время вложила огромные средства в эстетическое воспитание населения. Каждую неделю по телевидению — час Большого симфонического оркестра, Владимир Иванович Федосеев и Ольга Доброхотова рассказывали, какие есть непреходящие ценности. А в конце 80-х годов с сольными концертами приехал в Москву и Киев Вилли Токарев. И образованная советская аудитория рванула на Вилли Токарева так, как будто ее держали на голодном пайке. Поэтому дело совсем не в теперешнем времени. Герцен когда-то написал, что нельзя освободить народ больше, чем он свободен изнутри. Что делать, самогон всегда хорошо пили; лучше, чем думали.
   Прохорова. Если мы начали говорить о классиках, то можно сразу вспомнить цитату, что разруха вообще не на улицах, а в головах. Вы знаете, коллеги, мне очень странно слышать, — здесь сидят уважаемые люди, которых я глубоко чту как творцов, — что Геннадий Хазанов начинает защищать советскую власть. Вообще я его помню с прекрасными выступлениями, критикующими эту самую власть за полную невозможность сделать серьезные вещи. Мне не очень понятно, почему, как только разговор заходит о культуре, она превращается в какую-то игрушку для избранных, в гетто, где играет какой-то симфонический оркестр, а все дальше и ниже — это уже для толпы. При таком подходе унижается все: и сама культура, и публика, которая вроде бы хочет что-то непотребное смотреть. Между тем, я не вижу принципиальной разницы между высокого уровня симфоническим оркестром и высокого уровня эстрадой. Культура существует на разных этажах для разных целей в разное время. Мы с вами с одинаковым удовольствием читаем хорошие детективы и заумные философские книги. Презрение к культуре развлечения, культуре удовольствия мстит за себя… Культура, простите меня, я процитирую человека, который никогда не был моим кумиром, но культура, действительно, принадлежит народу. Народ можно воспитывать, даже нужно, но не путем презрения к легкому и приятному. Я не понимаю, почему это выключается из культуры?
   Хазанов. А я не вижу вообще предмета спора с Вами. Вы простите, что я Вас перебиваю…
   Прохорова. Можно я закончу некоторую мысль? (Хазанов, сердится: Только недолго, а то я забуду, у меня склероз.) Мне вспоминается один коллега, который в начале «перестройки», когда стало развиваться книжное дело, и начали печатать запрещенную литературу, сказал: ну вот, теперь уже перед девушкой ничем не похвастаешься, потому что все будут это читать. Мы сами подсознательно пытаемся провести дикий водораздел: вот вы, толпа, смотрите либо ерунду, либо смотрите то, что вам советуют. Между тем, культура — это часть нашей жизни, и бизнесмены живут не в безвоздушном пространстве, они тоже люди, которым что-то нравится, что-то не нравится, и которые хотели бы вкладывать в то, что им симпатично. Но опять же, какие требования к бизнесу я слышу здесь? Приди и дай. На то, на что я укажу. Дескать, есть какая-то абстрактная социальная ответственность бизнеса, непонятно, в чем выражающаяся. Нам нужны вторые Мамонтовы! А зачем вторые? Если есть первые — Дерипаски, Потанины и так далее. Мы, как генералы, к старым войнам готовимся.
   Хазанов (дождавшись очереди). Моя покойная соседка — мы на канале «Культура», поэтому я могу это процитировать — когда спорила с моими родственниками, говорила: «Я вам сколько раз говорила, не тронь меня, я вонять не буду». Так вот что я хочу вам сказать. По поводу апологетического отношения к прошлому, в чем Вы меня сейчас, значит, мягко упрекнули… (Прохорова, весело: Сами напросились.) Нет. Я хочу Вам привести одну замечательную фразу, написанную Ежи Лецем, был такой замечательный польский остроумный человек, писатель. (Прохорова. Знаю.) Он писал, что временами несгибаемая позиция — это результат паралича. Понимаете, время требует переосмысления событий. Это первое. Второе. Вы элегантно занимаетесь некоторой подменой. Никто здесь не сказал плохого слова про массовую культуру. Но все дело в том, что, когда у телезрителей есть возможность с пультом смотреть канал «Культура» — совсем не потому, что мы идем сейчас по этому каналу, — то огромное количество людей включает то, что как сказала замечательный журналист Ирина Петровская, находится за границами санитарной нормы. Это, с моей точки зрения, растлитель вкуса, а востребован очень и рейтинги настоящие, а не липовые.

Стихийные аплодисменты

   Прохорова. Я хочу сказать, что я-то вообще занимаюсь производством интеллектуальной литературы. Собственно, один из моих главных проектов — это пересмотр понятия «культура», расширение его и тем самым некоторое повышение уровня культурного. А в данном случае, мы сами себе противоречим. Советская власть вроде бы, прививала такие невероятные ценности, а почему же такой низкий уровень-то в стране? Вообще же, мы сейчас будем долго препираться, а мы вед с Вами по одну сторону баррикад… (Хазанов. Да.) …и даже баррикада у нас одна и та же… (Хазанов. Да и баррикады-то нет вообще.) Я хотела только одно сказать: как сделать эффективной помощь культуре? Есть разные способы. Есть государственная поддержка, есть частная поддержка, причем не личная, по принципу ты мне нравишься — вот тебе денег, как это было в начале 90-х. А нужно создавать фонды и целую инфраструктуру поддержки. Вот о чем надо говорить. И как это выстраивать, и насколько это будет эффективно.

Занавес

 
   Одна из драм нашего времени: чудовищный разрыв между языком современной мировой культуры и языком культуры отечественной. Переводные книги, которые пользуются спросом на Западе, часто оседают мертвым грузом на наших книжных складах. Читатель, даже продвинутый, не «считывает» многие сюжетные ходы, не воспринимает картинку, построенную на непривычных решениях. То же самое — с кино. На последнем Московском кинофестивале показывали выдающийся фильм австрийского режиссера Ханеке «Белая лента», получивший Золотую Пальмовую Ветвь в Канне; зал смотрел на экран в раздраженном напряжении, многие просто уходили. А ведь это был не авангард, не дерзкий эксперимент, а вполне связный рассказ о странных событиях в деревне перед самой Первой мировой войной. Просто совершенно непохожий по стилистике, по способу подачи, по ассоциативным ходам на лучшее российское кино. И зритель — отторгает Ханеке. Не понимая, как стыкуются между собой эпизоды, по каким законам одно вытекает из другого. Даже такой специально обученный и «насмотренный», какой и ходит на кинофестивали.
   Еще хуже дело обстоит с актуальным искусством. Во-первых, для большинства традиционных зрителей все оно — как японцы и китайцы для европейца, как европейцы для китайцев и японцев — на одно лицо. Во-вторых, то, что сейчас обсуждается в мире, как правило, не вызывает отклика в России. А то, что вызывает отклик в России, чаще всего не воспринимается в мире. Из этого никак не следует, что мир прав, а Россия виновата. И что на всякий актуальный чих надо здравкаться. Но даже прежде чем отвергнуть, неплохо было бы понять: с чем мы все-таки имеем дело, выучить язык нового искусства хотя бы на самом первом, примитивном уровне. Может быть, тогда станет ясно, как относиться к актуальному искусству, что и по каким критериям принимать, что и на какой основе отторгать.
   Способен ли хоть кто-то внятно ответить на эти детские вопросы?

   Участники: Леонид Бажанов, который руководит Государственным Центром Современного Искусства, Олег Кулик, который крайне успешно продает свои работы в разных актуальных жанрах, Александр Морозов, который долгие годы руководил в Третьяковке разделом современного искусства, а ныне — доктор искусствоведения, член-корреспондент Российской Академии Художеств и председатель Ассоциации искусствоведов России. За разговором гостей внимательно следят эксперты: Андрей Ерофеев, который в то время руководил Отделом новейших течений Третьяковской галереи, а теперь с Третьяковкой судится; и Александр Копировский, доцент кафедры церковного искусства Свято-Филаретовского православного института.
   Ведущий (впрочем, отчасти кокетничая). Я не только волнуюсь, но и чуть смущаюсь, хотя я, вроде бы, человек не застенчивый. Потому что буду говорить о предмете, в котором, как продвинутый обыватель, не понимаю ровным счетом ничего. У меня есть критерии для оценки искусства прошлого, я понимаю, что мне нравится, что не нравится и могу объяснить, почему. А когда речь заходит об актуальном искусстве, я немею. Проблема критериев — роковая. Но сначала объясните, что такое вообще «актуальное искусство»? Вот Центр, который возглавляет Бажанов, называется Центр Современного Искусства. Андрей Ерофеев возглавляет Отдел новейших течений. Но мы при этом говорим: «актуальное искусство», «современное искусство», и вроде бы имеем в виду нечто различное. В чем разница?
   Бажанов. Современным называют искусство, которое возникло после Второй Мировой войны, хотя истоки его, конечно, в авангарде начала ХХ века. Актуальное искусство связано с сиюминутными дискурсами, проблематиками, ситуациями; это искусство, связанное с жизнью.
   Кулик. Есть современное, а есть остро современное. (Ведущий, понятливо: «Актуальное» — это остро современное, такое приперченное.) Одно спайси, другое вери спайси. Большая разница, кстати.
   Морозов. Слушайте, слова же должны иметь какое-то определенное значение. «Актуальное» — что это значит? Для кого актуальное? То, что имеют мои собеседники в виду, актуально для них и еще для целого ряда людей, что я не ставлю под сомнение. Но есть масса людей, для которых актуально совершенно другое. Что касается современного искусства, контемпорари-арт, то это термин, введенный американской критикой, чтобы отделить его от модерн-арт, грубо говоря, от авангарда начала ХХ века. Контепорари-арт — вся практика современного искусства. Это я понимаю. Но когда мне начинают говорить, что вот то актуально, и только оно, я понимать перестаю. Например, Леонид Александрович Бажанов, мой коллега, очень симпатичный человек, когда был один из руководителей Министерства Культуры и общался с большим количеством художников, ему ничего не стоило сказать, что они все покойники. А я так сказать не могу. Ни себя покойником не считаю, ни тех, кто имеет другие взгляды на актуальность. Значит, и терминология эта условная, групповая.
   Бажанов (возмущенно, но сдержанно). Не помню, чтобы я называл живых художников покойниками. А что касается терминологии, то путаница возникает из-за того, что мы переводим искусствоведческие термины, порожденные нашими западными коллегами. Актуальным называют ту часть современного искусства, которая связана с острыми социальными проблемами, сиюминутной жизнью, парадоксальными явлениями, болью, политикой, нарушением табу социальных, культурных и так далее. Это то, что…
   Ведущий (продолжая слегка кокентничать). Простите, что перебиваю, но я тупой потребитель, поэтому буду все время мешать формулировать. Помните, была картина художника-передвижника Ярошенко, девочка смотрит сквозь тюремную решетку на голубей, называется «Всюду жизнь». Это актуальное искусство? Политика есть, боль есть, жизнь есть.
   Бажанов (терпеливо). Для его современников это была актуальная работа, просто тогда слова такого не было. Но сейчас, когда мы говорим: вот актуальное искусство, — это не значит, что оно востребовано всем современным обществом. Это профессиональный термин, которым просто удобно пользоваться.
   Кулик (дразня). А Путин — самый актуальный художник, его слушают больше всех.
   Морозов. Но за слова-то за свои можно отвечать. Вот Леня говорит: искусство, которое выражает боль. Очень хорошо. Но безотносительно к тому, кого мы любим, кого мы не любим, есть такой художник Коржев, восьмидесятилетний; на выставке, посвященной юбилею Победы, он представил огромную картину, где показана заградительная команда, выставленная фашистами перед наступающими войсками. Боль? Сколько угодно. Но не актуальное искусство. (Добавляет резко, как делают выпад на рапире.) С Вашей точки зрения.
   Бажанов. С точки зрения современной художественной критики. Но с точки зрения нормального зрителя, да, это тоже актуально. Надо только развести понятия.
   Ведущий (Кулику). Вы ведь работали с реалистом Коржевым?
   Кулик. Да, я делал его экспозицию, мы очень хорошо поладили. Я поставил много зеркал, в отражениях размножались его работы; он это принял, он вписался, мы говорили про авангард, и в этом проекте он был вполне актуальным художником, хотя он сам себя шире мыслит, он художник над временем. Он очень интеллигентный, культурный человек. Но есть такая…
   Ведущий (ловя на слове и не давая договорить). А Вы не интеллигентный, не культурный?
   Кулик. Я не такой глубокий и интеллигентный, я хочу оставаться в рамках актуального искусства, которое воспринимаю как некоторое преступление. (Ведущий. Преступление против чего?) Против эстетических норм, устоявшихся представлений. Мне нравится переходить эту границу, мне нравится перебегать флажки. Сказал Мандельштам: искусство — это ворованный воздух. Все остальное как бы от лукавого. Мы выполняем экспериментальную роль разведки. В общем-то к искусству мало имеющую отношения. Это область духа, и она, конечно, формулируется каждый раз по-разному, вы никогда не поймаете ее. Это то, что человеку нужно здесь и сейчас. Сегодня нужна колбаса, а завтра нужна любовь, а послезавтра мне нужно умереть за Родину. А после этого, наоборот, предать Родину; тут живой процесс, его уловить не возможно. А большое искусство, или как вот любят говорить, музейное, высокое, духовное, трали-вали, где существуем все мы и все не мы…
   Ведущий. Но ведь Вы же уже туда попали?
   Кулик. Я — нет.
   Ведущий. А кто получил золотую медаль Академии Художеств?
   Кулик (несколько даже смущенно). Вы знаете, я даже ее не получал, мне ее дали, но я ее пока… Однако я хочу закончить мысль. Положим, не все согласны с тем, что старое здание надо разрушить. Но я лично хочу его разрушить. Я пробую, ковыряю трубы, и где-то вдруг, представьте себе, одну трубу нашел ржавую; общество должно быть мне за это благодарно? Должно. Другое дело, что мой этаж залило говном.
   Ведущий. Если Вы оставили только трубу, а здания больше нету, то вряд ли оно Вас поблагодарит. Но я бы вернулся к тому, о чем говорил Александр Морозов. Есть ли пиаровский комплекс, который заставляет критиков писать только об актуальном искусстве и уводить в тень все остальное? Например, прекрасного художника Иллариона Голицына? Есть какие-то социологические замеры, которые говорят, что общество предпочитает актуальное искусство и отрицает иное?
   Бажанов. Есть.
   Морозов. А у нас нету. Все говорят, что народ идет на выставки актуального искусства., но никто ничего конкретно не считал.
   Ведущий (упрямо и слегка разочарованно). Так. И здесь не договориться. Снова задаю вопрос о критериях: как оценивать актуальное искусство? что тут хорошо, что плохо? Для искусствоведческой среды и для такого продвинутого обывателя, как я? Есть они, или нет?
   Кулик. Вы никогда их не найдете, но, если Вы покажете произведение искусства, сразу все станет понятно. А так… условные договоренности между близкими понимающими людьми.
   Морозов. Ведущий затронул очень серьезную проблему. Почему про Иллариона Голицына никто не пишет, а про Олега, который очень симпатичный человек, серьезные газеты из номера в номер пишут: Кулик у нас самый главный, а куда без Кулика? (Замечая недовольство собеседников.) Я сейчас закончу свою агрессию, подождите минутку. Вот проходят биеннале современного искусства в Москве. Вы видели на них того же Коржева или Голицына, или кого-нибудь из этой братии? Никогда. И не увидите. Почему? Ведь это государственные деньги, это государственная политика. Против такой государственной политики надо бороться. Не против художников, а против политики.
   Кулик. Я был на каком-то заседании, где обсуждалось, почему те или иные художники не попали. Встал какой-то человек, очень крупный, очень симпатичный, ярко сказал: 20 тысяч членов Союза Художников за бортом. Как же так? На биеннале можно взять 50 художников. А куда девать 19 тысяч 950? Они же обидятся. Я тогда предложил: давайте я выставлю все 20 тысяч членов, но по-своему, в своем проекте, так что вся Москва будет стоять в очереди. Но они же не пойдут на это.
   Бажанов. Кстати, в рамках этой биеннале был проект, в котором я принимал участие: выставка Михаила Рогинского, художника, который по пластическим качествам ближе Коржеву, чем Кулику. Замечательный художник, актуальный, забытый всеми больше, чем Голицын, выброшенный из России; он уехал из своего подвала с двумя дворнягами и прозябал где-то под Парижем. Он успел в больнице увидеть каталог, первый каталог в своей жизни. Так что не всех мы устраняем, неправда это. А что до государственной политики… это не государственная политика. Галереи, в которых экспонируют современное искусство, возникли сами по себе, по собственной инициативе, вопреки Союзу Художников. И усилиями небольшого круга энтузиастов, и прежде всего, художников. Государственная политика проявилась только в 75-м году, когда под присмотром Комитета Государственной Безопасности был открыт выставочный зал на Малой Грузинской улице, а до этого были бульдозерные выставки, выставка в Измайлово, созданные художниками. И эти же художники продолжали строить те институции и ту практику, которая соответствует художественной практике мировой. Мы встали в ряд ведущих художественных столиц мира. В 93-м году, когда мы впервые выставили Кабакова в венецианском разрушенном русском павильоне, он получил Золотого Льва, это было приятно. Но это не значит, что Кабаков противостоит Коржеву. Есть Коржев, очень серьезный художник, с драматической судьбой, взлетами и кризисами, большой мастер. Есть Кабаков, тоже с драматической судьбой.
   Кулик. Я дружу и с Кабаковым, и с Коржевым, и люблю и того, и другого. Нет войны между ними.
   Ведущий. Поскольку я не дружу ни с тем, ни с другим, мне важно понять, почему один, условно говоря, мне… не нравится (Кулик, ехидно: Омерзителен.) …а другой, условно говоря, нравится.
   Бажанов. Конечно, критерии есть, и все, профессионально работающие в области искусства, конечно, ими руководствуются. Но эти критерии очень трудно озвучивать, потому что каждый раз, когда слово произнесено, оно очень близко соприкасается с ложью, его очень легко перевернуть, и любой критерий, относящийся и к традиционному искусству, и к современному, высказанный профессионалом, тут же вызывает сомнения у зрителя, который говорит, ну, это ладно, это мы уже слышали…
   Ведущий. Я Вам обещаю поверить, если Вы мне назовете хоть какие-то критерии.
   Бажанов. Я опираюсь на свой опыт, на отслеживание радикальных новых тенденций, на сопоставление отечественной художественной практики с мировым художественным контекстом: адекватно, не адекватно, или, наоборот, контрастно, иногда мне интересен контраст; поэтому я и выставляю в Государственном центре современного искусства и Рогинского, и Кулика, и Бренера…
   Морозов. Каждый, во-первых, говорит о своем, а во-вторых, сейчас старается быть добрее, чем на самом деле бывает в нашей художественной жизни. Но это ладно… Я могу сказать, что для меня очень важно мощное человеческое вложение духовное, боль за время, за страну, за красоту, за мастерство, любовь. Мы, например, делали в Третьяковской галерее выставки. И Целкова, и Плавинского, и Олега Васильева, и Эрика Булатова, и Андрея Васнецова. Кстати говоря, и выставку Рогинского, о котором правильно говорил Леонид Александрович, впервые сделал отнюдь не Центр Современного Искусства, а Третьяковская галерея. Вот это великие все художники современности. Они из старшего поколения, они положили жизнь подвижнически на свое искусство. Я их поддерживаю и буду поддерживать. Вот мой единственный ответ.
   Кулик (вежливо дослушав). Есть еще одна важная вещь. В советское время искусство, скажем так, репрессивно подгоняли под стандарты государства. И все территории зачищали от чуждых влияний. Но и в кино, и в литературе хоть что-то выжило. А площадку современного искусства уничтожили напрочь. И мы теперь спорим, а нужна ли вообще эта территория? Люди могут ругать кино, но против кино как такового не возражают, а против территории актуального искусства, как таковой, возражают. Уничтожить! Она используется для экспансии! Как западные фонды. Мы спорим не о художниках, а мы об этой территории спорим. И поэтому, конечно же, художники, которые ее возрождают, ведут себя более агрессивно, потому что спор не об их искусстве, а об их жизни.
   Ведущий. Хотя, Вы знаете, я захожу в клуб, где занимаюсь спортом, и кто меня встречает? Не Голицын и не Коржев. Меня встречают Дубосарский и Монро. Слово — Андрею Владимировичу Ерофееву. У Вас есть какие-либо критерии, когда вы работаете с современным искусством? И каковы границы, которые вы стараетесь не переступать, эти границы эстетические или они этические, каковы они?
   Ерофеев. Был и другой термин — «экспериментальное искусство». Мне он больше нравится, потому что современное искусство различимо, видно, что это произведения, понятно, хорошие они или плохие, к какому стилю относятся. А экспериментальное искусство не различимо как искусство, его пластическая практика воспринимается не как стиль, а как некий ответ художника на вызовы времени. Чем шире его взгляд, тем он интересней. Но потом этот человек начинает встраиваться в общество или общество начинает его поглощать, и говорит: ну, если ты художник, так делай же что-нибудь для меня. И вот Олег Кулик, который был недавно человеком-собакой и казался монструозным явлением, вдруг начинает делать красивые картины, фотографии, объекты, которые можно оценить с точки зрения вкусовой, гурманской. И перестает, на мой взгляд, быть актуальным художником, экспериментальным художником, а становится просто большим, хорошим современным художником. (Кулик. То есть большим куском дерьма.) То же самое было и с Булатовым в свое время, и с Кабаковым. С Голицыным такого не было, потому что Голицын всегда шел по линии хорошего узнаваемого искусства, он в русле установленных традиций.
   Ведущий. А когда вы готовите свои экспозиции, то сталкиваетесь с тем, что эстетический конфликт переходит в этическую стадию? Я читал в Интернете письмо по поводу требования изъять с выставки, которую Вы готовили, икону икры.
   Ерофеев. Мы же не говорим, что нельзя употреблять церковные слова или церковный язык. Писателю мы же не можем это запретить, правда? Почему тогда запрещать художнику пользоваться церковными образами? Но дело не только в церкви или церковном языке. Есть ведь и государственный язык, и государственные символы. Наше государство не терпело, чтобы неправильно интерпретировались высказывания Ленина или основные знаки государства. Но есть еще и частный язык, интимный язык, который захватывает художник, что может задеть человека частного. Художник может взять Ваше лицо, предположим…
   Ведущий. Ну, вот Кулик это описывает как эстетическое преступление.
   Ерофеев. Ну, да.
   Ведущий. Значит, за этим должно следовать эстетическое наказание.
   Ерофеев. Хороший термин. Возвращаюсь к своей мысли. Представьте, Кулик берет Ваше лицо для своих художественных целей… (Ведущий,быстро и жадно: Я ему не дам. Кулик, столь же быстро и столь же жадно: И вставляет его, знаете, куда?). И Вы недовольны.
   Ведущий. Являясь правообладателем своего лица, я ему этого сделать не позволю. Хотелось бы теперь узнать точку зрения Александра Копировского — и по поводу того, где пролегает нравственный предел во взаимоотношениях искусства и жизни, и об эстетике другого современного искусства, которым Вы также занимаетесь. Иконопись ведь продолжается?
   Копировский. С нравственностью, с одной стороны, тут все достаточно просто, потому что, если это искусство (подчеркиваю слово «если»), то оно нравственно по определению, потому что всякое искусство затрагивает человеческие глубины и подвигает нас к нравственности. Но совершенно другое дело, когда мы говорим об актуальном искусстве. Я несколько удивился, услышав от Олега Кулика, что он готов «переходить границы». (Почти язвительно.) По-моему, это очень архаическая терминология. Она предполагает наличие каких-то границ. Для актуального искусства, в принципе, никаких границ не существует.
   Кулик. Для актуального нету, для общества-то есть.
   Копировский. И, вообще говоря, меня сильно занимает, именно в связи с проблемой нравственности, что такие актуальные художники получают награды Российской Академии Художеств. По-моему, для них это должна бы быть пощечина.
   Кулик. Еще раз: я не получал никакой награды, я был в Монголии в это время.
   Копировский. Важно, что награждены.
   Кулик. И почему Вы так настаиваете на этом?
   Копировский. А потому что, Олег, все идет в ту сторону, которая называется новой серьезностью.
   Кулик. Неправда, наоборот, все идет как раз в другую сторону.
   Ведущий. Попробуйте друг друга дослушать.
   Копировский. Вот Вы сидите такой респектабельный, замечательный. Вы мне очень нравитесь, я совершенно Вас представлял… (Кулик. Вы мне тоже нравитесь.) …другим.
   Морозов. Кстати, Олег Кулик не взял эту медаль Академии, а Андрей Владимирович Ерофеев взял, и по всей Третьяковской галерее ходил, директору докладывал, как прекрасно, как великолепно их оценили. А ведь именно он является вдохновителем Авдея Тер-Оганяна, который рубил иконы в Манеже в свое время. (Кулик. Неправда, он лишь его защищал…). И он делал ту выставку, где русский поп-арт с икрой. И при этом взял медаль Академии. А у Олега хватило, я извиняюсь, чистоты.
   Кулик. Осторожней со словами, осторожней со словами, осторожней со словами. (Ведущий. Осторожней, как с религией? Интересный призыв от создателя актуального искусства, извините.) Ерофеев защищал конкретного человека, Авдея Тер-Оганяна. Но искусство это он не защищал.
   Морозов. Пожалуйста, как хотите. Но медаль взял. От Церетели Зураба Константиныча.
   Ведущий. Который, как бы мы к нему ни относились, сделал много для Музея современного искусства.
   Копировский. Действительно, сейчас у нас получается акция вполне в духе актуального искусства. В этой области, конечно, проблемы с нравственностью большие есть, и тут все, как в доме Облонских, смешано. Смешиваются разные нравы, разные подходы. Причем смешиваются совершенно неприлично, в стиле оклада иконы икры. Ведь это жуткая эклектика, простите, безвкусица; вкус икры окладом совершенно убивается… (Ведущий. Да, икра, пахнущая ладаном, это что-то страшное…) Хотя сама по себе мысль прекрасная. (Ведущий: какая?) Что икона с икрой сопоставляются. Как высшее с высшим. Но это, простите, лобовой ход. При чем тут искусство?
   Кулик. Но на этом же основании не снимают работу.
   Копировский. Это вопрос другой. И не ко мне. Я ее не снимал, не долбил, на стенах гадости не писал. Кстати, очень древняя есть традиция уничтожения искусства, очень древняя традиция. Святыня врага. (Кулик. Культура язычников, например.) Нет, язычников не так часто уничтожали. Гораздо интересней было, когда, например, суздальцы при осаде Новгорода стреляли в икону Знаменья. Или когда Патриарх Никон разбивал фряжские иконы о пол собора Успенского Кремля. Или когда старообрядческие иконы запечатывали: «Запечатленный Ангел» Лескова все помнят.
   Кулик (со всем возможным ехидством). А когда греческие скульптуры или римские разбивали, Вы не знаете?
   Копировский (смиренно и с юмором). Знаю, знаю.
   Кулик. Это же тоже было. И в Вавилоне разбивали, и в Египте разбивали, и в Индии разбивали, бесконечный ряд таких разбиваний. Вы же не хотите в этот ряд встраиваться, варваров и вандалов?
   Копировский. Если мы всех, кто разбивает статуи, автоматически называем вандалами, это неправильно, это поверхностно. (Кулик, еще ехиднее: Есть хорошие вандалы, есть…) Нет. Но есть более глубокий слой проблемы. И те, кто разбивал иконы в 30-е годы, и те, кто предлагал разбивать иконы на выставке «Осторожно, религия!», и те, кто разбил саму эту выставку — находятся в одном ряду традиции. Парадокс в том, что это один ряд, «святыня врага». (Кулик. Абсолютно. Абсолютно.) Но иногда все происходит в виде фарса, а иногда серьезно. Сейчас фарс и серьезность смешались; именно это безнравственно. И то, что за это академически награждают, вдвойне безнравственно.
   Кулик. Надо нам сделать совместную выставку.
   Копировский. Какую?
   Кулик. Нашу с вами.
   Копировский (в некоторой растерянности). Попробуйте.
   Ерофеев. Мы сейчас говорим о войнах, которые разделяют или сталкивают противоборствующие стороны. Как ни странно, из этой войны с экспериментальным или актуальным искусством власть ушла. Власть перестала воевать с искусством, именно экспериментальным. Она его даже выставляет, как сейчас вот в Гуггенхайме. С другой стороны, с актуальным искусством не воюет молодежь, наоборот, она в значительной доле соблазняется этим искусством. И тут, кстати, заключена моральная ответственность актуального искусства, потому что чаще всего общается с молодежью. Кто же воюет с актуальным искусством? Интересный вопрос. Не буржуазия, не новые русские, которые покупают сейчас коллекции и делают даже музеи. Воюет интеллигенция. Та самая интеллигенция наша, образованщина. Люди, которые должны были бы как раз быть открытыми новым идеям, общечеловеческим ценностям, нацелены на прорыв ситуации, в частности, и политической и социальной. Но они не находят себе места в этом обществе, к сожалению, мучаются, гниют, страдают и болеют идеями национализма и другими крайностями традиционализма, погрузились в страшный застой и воспринимают искусство все более и более как гурманство, как хорошую, приятную вещь. Вы знаете, это мне напоминает немножко Александра Бенуа: замечательный, глубокий человек, но гурман. Он написал статью в начале века в газете «Речь», либеральной, «Кубизм или кукишизм». У нас ставят под сомнение саму фигуру современного художника, тогда как западное общество ставит под сомнение добропорядочного буржуа или интеллигента. Но художнику оно доверяет.
   Морозов. Во-первых, никто актуальных художников сегодня у нас не гонит. Зайдите в любой из выставочных залов. Куда идут деньги Министерства Культуры? На поддержку, прежде всего, современного и актуального искусства. Мы работали с Андреем Владимировичем в одном учреждении под названием Третьяковская галерея, и он очень хорошо знает, как трудно купить в Третьяковку произведение реалистического искусства, на которое никогда у Министерства Культуры денег нет. И как легко впаять за много десятков тысяч долларов произведение актуального художника. Так что не надо делать из него мученика. Абсолютно.
   Бажанов. Никто не делает мученика из Андрея Ерофеева, а что касается закупок для Третьяковской галереи и для других отечественных музеев, то я многие годы был членом экспертного совета закупочной комиссии, и все не так, как вы говорите. Акварель Брюллова может стоить всего бюджета современного искусства для России.
   Морозов. Я тоже был членом закупочной комиссии, как и Вы, но я из нее демонстративно вышел, потому что главные деньги идут на Ваш Центр Современного Искусства. (Бажанов. Это неправда.) А все те 20 тысяч художников сидят без денег.
   Ведущий. Про деньги это здорово, но я от вас не отстану: вы, Олег, можете действовать интуитивно, а Леонид Александрович такой роскоши лишен, он обязан на основе каких-то принципов отбирать работы для своего центра, отсеивать, предъявлять стратегию. Всех не уместишь. Критерии отбора.
   Бажанов. Всех не уместишь, но, если быть жестким, то, может быть, и пяти стоящих художников сейчас не наберется. Ожидать, что в современном искусстве в России после таких катаклизмов и таких деформаций будет невероятный взлет, прорыв, не приходится. Тем не менее, мы на неплохом уровне, и есть все-таки порядка ста, а с молодежью уже и около двухсот, художников, за которыми стоит присматривать. И слава Богу, что мы, практики, кураторы, менеджеры искусства, уже не деремся, как за этим столом, а с тем же Зурабом Церетели делимся площадками. Я думаю, что мы уже преодолели самое опасное: старые обиды, мы уже не выясняем: а ты-то что делал при Советской власти?
   Морозов. До 17-го года.
   Бажанов. Точнее, до 91-го. Потом, когда уйдем на пенсию, напишем мемуары. А сейчас есть возможность работать. Но есть и то, что укрепляет оппозицию современному искусству. Оно не преподается в школах. У нас даже в университете его не очень-то преподают. Мы еще не породили институт критики нормальный, образованный, не создали нормальные журналы и газеты. (Хотя есть «Арт-хроника»). Но мы уже пытаемся натравить публику на современное искусство. Мы посвящаем ее в наши дрязги, старые обиды, в нашу ревность, в наше несогласие друг с другом, в наше незнание профессиональной терминологии. Но я думаю, что мы от этого уйдем, от драки, я очень на это надеюсь.
   Копировский. Когда люди ругаются, типа где вы были до 17-го года, это, конечно, ужасно. Но, на мой взгляд, точно так же ужасно внешне перенимать манеру хвалить друг друга: ты прекрасен! а ты еще лучше! Потому что это снимает всякую проблему. В том числе проблему актуального искусства. Что уж совсем, простите, идиотизм. Если актуальное искусство призвано что-то взорвать, так пусть оно и взрывает. Как можно о нем респектабельно, спокойно говорить и еще, извините меня, изучать в школах? Ведь это значит окончательно отбить всякий интерес к искусству протеста и боли.
   Ведущий. Но Кулика Ерофеев уже отлучил от актуального искусства.
   Кулик. Мы говорим не о том, чтобы потерять вкус к протесту, а говорим о любви. Вам это должно быть знакомо. Вы любите меня. Ненавидьте мое искусство. А вы ненавидите меня и не знаете моего искусства. Есть разница.
   Копировский. Нет, Вы не пророк, Олег, и не прозорливы, я Вас люблю, но, может быть, как врага.
   Кулик. Знаете, я сейчас был в Индии. Индусы очень вежливые, все время говорят то, что ты хочешь слышать, и так это приятно, а потом ты понимаешь, что они тебя немножко обманывают. И вдруг я увидел русских, которые сидели такие раздраженные и злобные, я так обрадовался! Надоела фальшивость бесконечная: Педро, ты самый лучший! а сам думает, да говно он, этот Педро… Русский говорит искренне, он говорит то, что думает, злобно, раздраженно… И все-таки давайте любить друг друга. Ненавидьте наше искусство, но любите человека. Я люблю Коржева, хотя его искусство вызывает у меня неоднозначное мнение. Я люблю Зураба Константиновича, очень интересный человек, а искусство его — не всегда. Я люблю Андрея Ерофеева, я люблю Вас (тут он обращается к ведущему). То, что Вы делаете, я не люблю, но это же не значит, что мы не можем общаться…
   Ведущий (подчеркнуто двусмысленно). В этом отношении наша любовь взаимна. Никто никого здесь убедить не может, потому что в искусстве критерии есть, но самое главное — эмоциональное восприятие. И если нечто на сердце не ложится, то как ни объясняй, все равно не ляжет. Или, наоборот, ляжет, вопреки всяким критериям. На той же биеннале многое у меня вызывало недоумение: почему я должен радоваться видео-арту, где изображаются совокупляющиеся человечки или переворачивающийся Ленин? с другой стороны, я выходил в город, видел какие-то арт-объекты, встроенные в метро, и метро благодаря им начинало преображаться. За это, по крайней мере, спасибо. И надеюсь, что одни стратегии в области современного искусства не приведут к вымыванию других. Потому что главный все равно, нравится это или не нравится, зритель. Он должен иметь право выбрать из разного набора.
   Кулик (с любовью). Но 20 тысяч членов союза художников должны исчезнуть.
   Ведущий. Меня не интересуют 20 тысяч членов. Меня интересуют десятки миллионов зрителей. Они важнее.

Занавес

   Есть темы, которые сами по себе устаревают быстро (например, подведение итогов уходящего года в культуре). Но остаются яркие, как вспышка, фрагменты, которые живут своей собственной жизнью. Один из них — ниже. Олег Табаков иронически, как и положено большому режиссеру, отозвался о театральных критиках и их симпатиях к современному западному театру, особенно немецкому. Естественно, театральный критик Марина Давыдова на это не могла не отреагировать. Андрей Макаревич и Василий Аксенов мягко поучаствовали в споре.

   Давыдова (возражая Табакову). Я, собственно, и являюсь таким активным пропагандистом немецкого…
   Табаков (весело перебивая). Я это только потому сказал, что я увидел тебя, только и всего.
   Давыдова. …немецкого современного театра. И искренне полагаю, что это самый интересный театр в Европе сегодня; он задает тон вообще европейской театральной жизни. Что же касается русского театра, то у нас, слава богу, до сих пор живут и работают Петр Фоменко, Лев Додин, Кама Гинкас, Анатолий Васильев; я глубоко уважаю Олега Павловича Табакова лично и возглавляемый им Московский Художественный театр. Но если мы будем говорить не о каких-то высоких достижениях русского театрального искусства, а о русском театре как о социокультурном организме, то следует признать, что он переживает кризис. Я попробую даже перечислить признаки. Во-первых, так называемый репертуарный театр, о возможной гибели которого вследствие всяких бюджетных преобразований говорят театральные деятели, в подавляющем большинстве превращается в самую что ни на есть пошлую антрепризу, производящую низкопробный театральный продукт. Причем за счет государственных дотаций. Олег Палыч, как говорится, писатель, а не читатель, да, он редко в театр ходит, и… (Табаков, почти обиженно. Нет, хожу!) Ходите?
   Табаков. Хожу.
   Давыдова. А вы сходите на премьеру Театра Сатиры «Нам все еще смешно», а после этого мы с Вами поговорим. Ко мне приезжала моя подруга из Польши, мы пошли с ней на одну из премьер вот в такой репертуарный театр, и я ее потом спросила: возможно ли увидеть такую разлюли-малину в польском респектабельном репертуарном театре? Она сказала, нет, это совершенно невозможно, такого у нас вообще нет. Следствием этих малосимпатичных процессов стало то, что интеллигентные люди все реже и реже ходят в театр. И наконец, немецкий театр, даже в каких-то низких своих проявлениях, не очень интересных — всегда отражает реальные жизненные процессы, там всегда есть прямая связь между сценой и залом. А русский театр чаще всего существует в каком-то таком тихом, бесшумном безвременьи. Не очень понятно, почему то, что происходит на сцене, должно меня как зрителя задевать? Что, собственно, мне хотят со сцены сообщить? Вот прежде это было понятно. Спектакли Товстоногова, Эфроса, они были непосредственно с жизнью связаны.

В разговор включается Андрей Макаревич

   Макаревич. Вообще удивительное дело. Недавно, после одной премьеры в Москве Саша Градский сказал удивительно точную вещь. Все здорово, артисты хорошие, декорации замечательные — жалеть некого. Не цепляет тебя то, что происходит. Хотя о таких технических возможностях, таких декорациях двадцать лет назад мечтать было нельзя.
   Табаков. Нет, не могу разделить пристрастия Марины, хотя с интересом читаю ее, и, не будь ее публикаций, да не поехал бы я в Германию, смотреть ихний театр. Но скопил денег, поехал. Прихожу, заплатил… нет, вру, по сниженной цене дали, но хорошее место. Интеллигентный театр, «Шаубюне» ам Ленинер платц, значит, на площади Ленина. «Огнеликий» называется пьеска. Один тинейджер и другой тинейджер как-то пытаются образовывать друг друга в «науке страсти нежной». Она его образовывает, а он пользуется этими… (Ведущий. Наработками.) …да, услугами. Но недолго длилось это счастье. Появился очень крупного размера владелец сильной машины мотоцикл, красавец, нордический характер, белые волосики разложены так вот, кожа белая-белая, вся сетка, значит, венозно-артериальных сосудов видна, не загорал, наверное, никогда. Он появился — и она отказала братку, стала баловаться с мотоциклистом. (Василий Аксенов. Захватывающая такая, очень современная тема.) Имеются папа и мама, мещанского, кляйне-бюргерского ума и нравственности, ну просто, майне гроссе идиотен, даже на них как-то и всерьез смотреть не надо. Но мама, будучи недовольна практическими действиями дочки и сына, выходит на сцену и начинает умываться. Сначала умыла шейку, потом сбросила верхнюю одежду, под мышками умыла, потом сбросила все — промежность свою промыла, значит, и в этом состоянии продолжает детей поучать… А женщина после пятидесяти пяти, оплывшая, ну сами понимаете, никак не способствует усвоению нравственной, понимаете, программы, имеющей отношение к сегодняшней действительности в Федеративной Республике Германии.
   А дальше — вразнос пошло! Парень, недовольный поучениями, а также изменой сеструхи, сжег сначала школу. Потом он так долго смотрел на пожар, дело рук своих, что обжег сильно лицо свое, мамка намазала его белым кремом, и он медленно-медленно, долго оплывал с этим белым кремом, лицо у него в топленое масло превращалось… И дальше, ребята, пошло совсем нехорошо. Дальше на сцену вышел парень без мотоцикла, прикрываясь полиэтиленовым темного цвета мешком, и говорит: что ж он делает, он мою одежду почти всю сжег!
   Аксенов (сквозь слезы от смеха). И все это ты понимал сам, да?
   Табаков, несколько даже обиженно. А как ты думаешь? Потом отбросил он полиэтилен и остался ню, такой вот грандиозус вульгарис… И дальше, ребята, стал дергать себя за гениталии. Дергает и дергает. Безо всякого на то повода! Дергает! Потом, когда… (стихийные аплодисменты)…когда закончил дергать — ушел, видать, от стыда со сцены. Дальше закончилось совсем гиньольно. Папка с мамкой, мещане, кляйне-бюргеры, заснули вечерком, а Танечка и Ванечка в этую самую спаленку с молотком. Сначала бил-бил сынок по головам папку с мамкой, бил-бил — не добил. Подошла сеструха и закончила процесс этот. Добила.
   Я понимаю, что я комический артист и высмеять могу кого угодно… Но, как бы вам сказать, после такого думаешь: нет, Запад есть Запад, Восток есть Восток. Такие срыгивания немецкого экспрессионизма двадцатых годов у нас не пройдут, и слава Богу.
   Аксенов. И как вела себя публика?
   Табаков. Я бы так сказал: серьезно. То есть не свистели и… (Ведущий. Значит, задевало за живое?) Видимо… И это, ребята, был не самый худший спектакль. А вот когда по Лессингу, по «Эмилии Галотти» прошлись…
   Давыдова. Да, прекрасный спектакль, один из лучших… Прекрасный спектакль!
   Табаков. А-а-а-а-а-а… Тогда рассказываю, тогда рассказываю! На сцене беспредметное пространство, две стены, и там делеко-далеко дверца, и оттуда долго, секунд сорок, идет человек. Подходит к рампе и начинает кривляться; когда в школе-студии кто-то из нас так играл, то Василий Иосифович Топорков говорил: «артист-ражист»… И такое длится, простите меня, час пятьдесят без перерыва… Немец, когда заплочено, не позволит изгадить себе вечер. Он досидит до конца и уйдет с каким-то содержанием. А меня никак не достигали эти экзерсисы. Я сидел и все думал: кто ж вас так плохо учит играть-то? Что ж вы кривляетесь? Ну, словечка в простоте не скажете — все с ужимкой! Я-то, в отличие от них, умею и так, что позволяю себе редко, а умею по-другому, да еще других учу, чтоб по-другому, и у меня получается иногда. И вот различие нашего подхода к предмету, который называется «театр». То, что я делаю, это вроде как бы все-таки просветительская деятельность, временами успешная, временами менее успешная; развлекая, как говорится, дидактику допускаем, и большего смысла для театра я не вижу. (Аплодисменты.)
   Ведущий, обращаясь к Марине Давыдовой. Марина, во-первых, из этого можно сделать вывод, что русский театр уж точно жив и в полном расцвете. (Табаков. Да, я сегодня имел успех.) Успех и еще какой. Во-вторых, конечно, у критика судьба, особенно у театрального, незавидная, потому что переиграть большого артиста невозможно, даже и пытаться бесполезно.
   Давыдова. Теоретически так и «Гамлета» можно пересказать, если обладать даром таким…
   Табаков. Если плохо играть «Гамлета», то можно и «Гамлета» так пересказать.
   Ведущий. Переубедил Вас Олег Палыч или нет?
   Давыдова. О, нет, нет, совершенно не переубедил. Но мне было так интересно, я просто готова… (Ведущий. Вот ради этого мы в театр и ходим.) …часами сидеть и слушать, как Олег Палыч рассказывает про немецкий театр, который я очень люблю.

Занавес

 
   На одной интеллектуальной вечеринке Алена Долецкая, главный редактор русского издания “Vogue”, продемонстрировала публике ряд слайдов, комментируя их по ходу дела.
   Сначала на экране предстал типичный новый русский в малиновом пиджаке, с толстой золотой цепью на шее и коротко стриженной головой. Явное начало 90-х. Затем нового русского сменила высокая блондинка с очень ярко накрашенными губами, в прозрачной белой кофточке (в темном белье); в ушах сверкал поддельный брильянт от «Сваровски»; рядом с ней был молодой человек в отличном костюме, он поглядывал на «Роллекс», курил сигару «Коиба». Год, наверное, 1994. На следующем слайде два крепких, веселых и явно хорошо образованных парня (первое капиталистическое поколение) оглядывали «Бентли»; возможно, что купили они ее на двоих и будут кататься по очереди. Это, видимо, 1997-й, аккурат накануне дефолта.
   После него в моду вошел анекдот: «Поймал старик золотую рыбку; спрашивает она его: чего хочешь? Он отвечает: чтоб у меня все было. Рыбка ласково ему возражает: а у тебя и так уже все было». Наверное, поэтому на картинках Долецкой 1998 год не был отражен. Зрителям предложили сразу перескочить в начало 2000-х. Загорелые россияне — в экзотической стране. Они совершили перелет через половину земного шара, чтобы оказаться там, где отдыхают только по-настоящему богатые (уже не в первом поколении) люди. Неброские, но совершенные формы особняков на Лазурном берегу. Яхта с капитаном в бело-черно-золотой форме. Дорогие породы дерева, использованные в отделке. Вышколенная команда…
   И вот, наконец, середина двухтысячных. Что же мы видим? Нет больше слишком толстых золотых цепей, чересчур доступных девушек, эксклюзивных автомобилей, яхт и закрытых клубов. То есть все это есть, даже малиновые пиджаки, пересыпанные нафталином. Но все это — не роскошь. А роскошь — это отличный спектакль, на премьеру которого можно специально слетать в Вену, или, напротив того, из Лондона в Москву. Хорошая книга. А еще тайга. Долина гейзеров. Тихий финский пейзаж, с которым ты один на один. Безо всяких индустриальных удобств. Но зато с настоящей тишиной. Спокойствием. Бескорыстной дружбой. Искренней любовью. И — уважительно-равнодушным отношением ко всему, что не есть человек, не есть простые человеческие отношение, не есть покой.
   Но если это роскошь и высшая точка развития русского (он же мировой) капитализма, то что же тогда такое норма? Если это результат тяжелейшего экономического пути, цель и смысл истинного богатства, то о чем же тогда писали Пушкин в «Пиковой Даме», Толстой в «Анне Карениной», Чехов в «Степи», Пастернак в зимних главах «Доктора Живаго», Солженицын в сельских главах «Круга первого», Астафьев в «Царь-рыбе»? Зачем, спрашивается, огород городить, втягиваться в приватизацию и переприватизацию, зарабатывать кучу денег, спасать их от кризиса и отъема, конфликтовать с конкурентами, выходить на первичное размещение, сливаться и поглощать? Ведь простые чувства, простые наслаждения, простая природа нам даны и так, от рождения — в отличие от золотой цепи, «Бентли» и «Тиффани»?
   Ну, во-первых, в нашем странном мире заказать вертолет для заброски в тайгу законным образом может лишь самый верхний слой экономически состоятельного общества. А во-вторых, ощутить роскошное величие простого идеала можно лишь на фоне напряженного нервного труда, на фоне преходящих ценностей (на которые тоже нужно для начала заработать), на фоне второстепенных вещей, без которых не откроется смысл первостепенного. Так что имеет смысл работать. Наращивать капитал. Ради того, чтобы однажды почувствовать свободу от него и всего, что с ним связано. Свободу, которая без него подчас недоступна.

 
   Участвуют: Алена Долецкая, главный редактор русской версии журнала «Vogue»; Артемий Троицкий, музыкальный критик, бонвиван и в прошлом издатель русской версии «Playboy»; Ирина Левонтина, лингвист.
   Ведущий (обращаясь к Алене Долецкой и с некоторым недоумением поглядывая, как Артемий Троицкий тщательно протирает поверхность круглого стола носовым платком). Правда ли, что мы живем в эпоху глянцевой культуры, что гламурные издания перевернули представление россиян о том, что такое красиво, что такое некрасиво, что такое возвышенно, что такое культура, как строится кадр, как подается образ; стали ли мы частью того самого мира, откуда глянец к нам в пришел; хорошо это или плохо, Алена?
   Долецкая. Очень много вопросов сразу, на все отвечать нам не хватит, боюсь трех суток. Начну с конца. Влияет — не влияет, хорошо — плохо. Конечно, влияет. Потому что не может не влиять. Появление глянца было ответом на запрос публики, как это происходит абсолютно со всеми произведениями и публицистики, и журналистики. Если народ требует или запрашивает… (Ведущий, пытаясь подначить, но тщетно: То он получает.) …он получает, да. Другой вопрос — о влиянии. Сказать, что мы живем в эпоху глянца сейчас в России — приятное, но преувеличение.
   Ведущий (обращаясь к Троицкому). Артемий, мы с вами пытались как-то определить, кто же Вы по отношению к глянцу и гламуру. И Вы сказали, что Вы поп-расстрига, то есть человек, который из этого мира вышел и… (Троицкий. Андрий Бульба.) Андрий Бульба. Те же вопросы, которые я адресовал Алене, переадресую Вам.
   Троицкий. Нет. Я не считаю, что мы живем в эпоху глянца. Я не люблю всякие игры со словами, но глянец — это блестящая поверхность, да? Я думаю, что…
   Ведущий (со вздохом облегчения). То-то Вы так протирали стол перед началом передачи.
   Троицкий. Да-да-да. Тут у вас была менее блестящая поверхность от предыдущих ораторов. Собственно говоря, глянец-то и есть поверхностное явление, и говорить о нашей эпохе как об эпохе глянца, надеюсь, не приходится. Хорошо это или плохо, я не знаю. Но я считаю, что вообще вся эта глянцевая гламурная штука — большая, абсолютно скучная, очень банальная история, в которой ничтожное меньшинство довольно умных и достаточно циничных людей, двое из которых за этим столом точно сидят… (Ведущий. Вы про умных или про циничных?) И то и другое. Мы на этом глянце зарабатываем большие деньги. Еще одно меньшинство (к сожалению, но и к счастью для создателей глянца, гораздо более многочисленное), этот глянец исповедует как стиль жизни. Это жертвы глянца. Но их тоже довольно мало. Огромное большинство народу, на самом деле, смотрит на весь этот гламурный мир, как на цирк. И если взять всех этих наших гламурных персонажей, включая политиков, бизнесменов…
   Ведущий. В каждом сословии есть гламурные персонажи.
   Троицкий …всех вот этих девушек, без определенного рода занятий, и так далее, то они вписываются в известное международное понятие фрик. А «фрик» — это что-то среднее между опереточным героем и городским сумасшедшим. Если мы возьмем, скажем, нашего самого гламурного политика Ж., то перед нами просто клинический случай ненормального человека, который отлично научился свою маниакальность использовать в личных партийных целях. У него имеется пародийный клон, Леша М., такой пухлый, абсолютно нормальный, но он очень точно, адекватно своего учителя копирует. Самый гламурный наш бизнесмен — Роман А.; у меня абсолютно четко возникает ощущение, что это образ такого деревенского придурка, вечно полуоткрытый рот, блуждающая улыбочка, взгляд, устремленный, опять же, непонятно куда, постоянно расфокусированный, в сочетании, соответственно, с отсутствием галстучка и щетинкой. Ну, насчет щетинки я погорячился; она мне тоже свойственна…
   Ведущий (оглаживая и свою щетинку). Не только Вам.
   Троицкий. Причем я уже не говорю о ребятах типа Бари Алибасова, Бори Моисеева, Филиппа Киркорова Это уже фрики в чистом виде. На Западе их очень мало. Там один Майкл Джексон такой, ну еще Картни Лав. Но их мало. Так вот гламурная элита — на самом деле, это новые юродивые. А к юродивым у нас всегда относились очень по-доброму и всегда им все прощали, что бы они ни делали.

Разворот камеры; в центре кадра — лингвист Ирина Левонтина

   Левонтина. Огромное большинство людей считают, что «гламур» — это французское слово, французское заимствование. Поэтому оно в русский язык вошло с ударением на последнем слоге. Ну, там, бонжур, тужур, абажур. Но это английское слово. И (что мне очень приятно как лингвисту) по происхождению это то же самое слово, что «грема», грамматика. Только в шотландском искаженном варианте. Потом появилось значение «ученость», «учение», в частности, оккультное учение, и уже отсюда родилось значение «очарование». «Чары» — это волшебство и привлекательность. Кстати говоря, слово «обаяние» тоже связано с речью, как слово «грема».
   Ведущий (желая показать образованность). Баять, байка.
   Левонтина (не обращая никакого внимания). И в английском языке, современном, есть слово «гламур» в значении привлекательности. Но привлекательности особого рода, не только красоты, но и успешности. Когда слово появилось в русском языке, оно было воспринято с совершенно ложным кругом идей и ассоциаций, в него было вложено наше представление о том, как устроена западная жизнь. После чего ложное представление было поднято на щит, и теперь мы считаем, что наступила эпоха гламура, и гламур стал символом современного существования. Евтушенко сказал когда-то, что поэт в России больше, чем поэт. В России вообще, как только что-то появится, оно сразу становится больше, чем оно.
   Архангельский. Гламур в России больше, чем гламур, это правда.
   Левонтина. На какое-то время. Сейчас для гламура настал звездный час, когда кажется, что скоро ничего не будет, один сплошной гламур. Потом это, наверно, пройдет.
   Разворот камеры; перед зрителями — прежние участники.
   Ведущий. В индустриальном, массовом кино кадр строится по тем законам, которые первым выработал глянец. Это красивый, сочный кадр. Цвет играет большую роль, чем фактура. Книжки, которые покупаются серьезными тиражами, часто строятся по законам форматов, которые выработал глянец. Гламурные спектакли появляются. Говорят, даже музыку стали в стиле глянца писать. Значит, влияние все-таки есть?
   Троицкий. Глянец в этом деле абсолютно вторичен. То, что Вы сказали по поводу кадров, картин и так далее, все это глянец позаимствовал у рекламной фотографии.
   Ведущий. Но первые фотографы, которые перенесли рекламные приемы в область печатной продукции, как Хельмут Ньютон, взяли приемы рекламы, обратили эти приемы на жизнь, окружающую нас, и прорекламировали те представления о жизни, которые с глянцем навсегда связаны.
   Долецкая. Абсолютно согласна. Люди калибра Хельмута Ньютона — это абсолютные художники, заслуживающие серьезного внимания, анализа, чтения, знания. Это закономерная часть большой культуры. Но я вот о чем хочу сказать. Россия была закрыта не только от красивой фотографии или красивого костюма Шанель. Россия много десятков лет не имела доступа к элементарным формам удобной жизни. Когда на всю страну были одни духи, «Красная Москва», и больше двух в руки не давать; люди нашего поколения это прекрасно помнят… И материальная культура представляла собой очень долго враждебное явление… Боже, мои родители, когда я требовала сережек, говорили: ты мещанка, ты сошла с ума! Она поступает в университет и хочет проколоть уши, какая гадость! — говорил мой папа-профессор моей маме-профессору. Происходят принципиальные изменения каких-то установок жизненных. Такие вещи делаются медленно. А тем временем вырастают молодые люди. Они, конечно, очень жадно поглощают то, что мир дает сегодня. А фрики — это даже не пена, это часть пены, которая точно будет спущена в унитаз, мы о ней забудем, и никогда она не останется в памяти поколений.
   Ведущий. А что останется?
   Долецкая. Останется стремление к красоте. Покажите мне здесь хоть одного человека, который скажет, а я хочу быть уродом, я хочу быть прыщавым, вонючим, желательно потолще, чтобы очень часто потеть. Покажите мне этого человека. Этого человека нет.
   Троицкий. Алена, при чем тут глянец-то? Стремление к красоте существовало у всего человечества и отдельных его представителей всегда. (Долецкая. Об этом я и говорю.) И глянец тут вообще ни при чем. Имеется большое, красивое искусство, к которому как к источнику красоты стремиться намного интереснее, чем употреблять попсовый суррогат в виде глянца. Вот, собственно, и все. И говорить, что глянец глянец несет народу красоту, которой мы были лишены, это неправда. Я не вижу особой красоты в теперешних сотнях одеколонах и пудрах. И если говорить о том же искусстве, то даже несчастное, убогое, социально заказанное и прочее, и прочее советское искусство являло гораздо более убедительный пример красоты во всех ее отношениях, я уже не говорю о Тарковском, чем теперешний гламур.
   Долецкая. Ваша ревность идеологическая напоминает мне Ленинский университет миллионов.
   Ведущий. Вы знаете, любой поп-расстрига обличает религию гораздо более убедительно, чем атеист.
   Долецкая. Глянец — это служба. Мы работаем, мы обслуживаем читателей и рекламодателей, которые, как Артем знает, платят нам наши зарплаты. Это совершенно определенная индустрия обслуживания. Но давайте четко разведем две вещи. Когда мы говорим про глянец или гламур, не нужно кивать на желтую прессу. Это совершенно разные продукты. И люди, которые являются героями одного журнала, никогда не будут героями иного журнала.
   Ведущий. Но там, где рынок потребления, спрос, предложение, возможна ли свобода внутренняя? Или тематические границы жесткие? Есть темы, которые будут отторгаться и блокироваться? Кто бы ни написал, как бы ни написал. (Долецкая. Глянцем?) Глянцем.
   Троицкий. В глянце, естественно, цензура несравненно сильнее, мощнее и всепроникновеннее, чем в газете «Правда» брежневского времени. Там-то можно было эзоповым языком хоть что-то сказать. А в глянце действуют чисто экономические законы, и у рекламодателей зверский нюх и потрясающие инстинкт и интуиция, они всегда точно знают, что надо, что не надо. У меня-то вообще были экстремальные условия в «Плейбое», я хотел сделать мало-мальски интересный журнал, у меня там были известные литераторы, статьи, исследования и так далее. Конечно, это все с моим уходом исчезло оттуда полностью. И говорить об интеллектуальном глянце, как это любят делать некоторые ребята…
   Ведущий (объективно). Я читал у Алены в журнале интервью с Пелевиным, по-моему, единственное в русскоязычной прессе. (Долецкая. Татьяна Толстая нам пишет регулярно.) Да, Юрский печатался в «Voguе».
   Троицкий. Это все называется ложка чего-то в бочке чего-то еще. Могут быть колонки известных писателей, можно тиснуть рассказ Улицкой. Это не меняет, собственно, ни пафоса, ни основного содержания, ни направленности продукта. Глянцевый журнал — по существу, рекламный каталог, куда, ради оправдания зарплаты редакторов, ради поддержания интереса к изданию, добавляются редакционные материалы, которые отчасти работают на ту же рекламу… Плюс уж совсем чуть-чуть Улицкой, Виктора Ерофеева, еще нескольких таких окологламурных интеллектуалов. (Долецкая, по-женски, с состраданием: Как же они тебя обидели ужасно.) Меня никто не обидел. Это я всех… (Долецкая, еще жалостливей. Как они тебя обидели.)
   Ведущий. Значит, у Вас есть свобода хоть какая-то, свобода маневра, редакционная?
   Долецкая. Ну конечно, ну конечно. (Ведущий: В чем она заключается?) Она заключается только в одном. Правила игры надо понимать. Первое и главное правило очень простое: если «Vogue» молчит, значит, дело плохо. «Правда» публиковала обличительные передовицы, а мы не обличаем, мы не пишем о том, что некий известный дизайнер выступил с не очень удачной коллекцией. Вместо того, чтобы восклицать: как он мог повязать такие бантики или такие чудовищные зеленые цветочки прикрепить, мы просто умолкаем. И этот человек пропадает.
   И знаете что? можно я скажу о том, что будет? (Ведущий. Можно, скажите.) Все будет очень хорошо.
   Ведущий. Типично глянцевый ответ. Спасибо.

Занавес

 
   Участвуют: Ольга Вайнштейн, доктор филологии, историк моды, автор книги, посвященной русскому дендизму; Александр Васильев, историк моды, дизайнер; Сергей Иванов, историк как таковой, среди прочего, автор книги об истории вещей; писатель, сценарист Андрей Дмитриев, издатель журнала о модной архитектуре AD Карина Добротворская^[7].
   Ведущий. Долгое время считалось, что историей управляют в основном социально-экономические процессы. Даже была гениальная формула Михаила Покровского, главного советского историка: в «бобровой шапке Мономаха по Руси ходил торговый капитал». Потом выяснилось, что влияют не только социально-экономические процессы, но и климат, и география, и все, к чему прикасается человек, в чем он самореализуется, воздействуя на исторический процесс. И мода, разумеется, тоже. Но что такое мода, можно ли дать какое-то определение? И когда это явление в истории возникло?
   Вайнштейн. Мода, в привычном смысле слова, связана с формированием общества модерна. Новое время, ХVII-ХVIII век.
   Ведущий. А как же фразы насчет средневековых модниц, это все публицистика?
   Вайнштейн. В каком-то смысле, очень ограниченном, мода была и в Древнем Египте. Но институт дизайнеров, сформированный рынок одежды, сезонная смена тенденций, это явление относительно недавнее. Собственно, первым кутюрье можно считать англичанина середины ХIХ века Чарльза Ворта. Но до него, наверное, можно упомянуть модистку Розу Бертен, которая обшивала Марию-Антуанетту. А дальше ХХ век, та мода, которую мы знаем, которая связана с брендами, с домами моды, с престижными клиентами и прочее.
   Иванов. Стех пор, как люди живут обществом, у них есть модные вещи слова, поступки. Всегда были люди, которым подражали. Вот, например, Гай Петроний Арбитр, человек первого века нашей эры, которого современник назвал «арбитр омниум элеганциарум». Он был законодатель всего элегантного. Так было всегда; но слова «мода» — не было. И вот наступает важный момент, когда рождается понятие, которое подомнет под себя все остальные представления о мире. Была так называемая «платяная революция» в Европе ХIII-ХIV века. Когда оказалось, что можно произвести много всякой материи для одежды. И к ХVI веку выяснилось, поразительно, что одежда переменяется чаще, чем снашивается. Платье еще как новехонько, а его уже можно не носить, потому что уже носят другое. Вот в этот момент возникает слово «мода». Новое понятие, которое, вопреки тысячелетней традиции, точно объявляет, что оно ориентируется не на канон, не на прошлое, а на новое. Это поражает всех, масса по этому поводу ламентаций, возмущений; ломают руки по этому поводу, издеваются, но деться никуда нельзя. Происходит гигантский скачок. Вы, Ольга, совершенно правы, это связано с модерностью.
   И начинаются кардинальные перемены в общественной жизни. Появление моды поразительным образом усилило роль женщины. Женщина становится основным заказчиком модных вещей очень поздно…(Дмитриев. «Крейцерова соната» об этом написана.) …гораздо позже, чем нам кажется. В средние века основными модниками были мужчины. И вообще разделение одежды на мужскую и женскую тоже вещь довольно поздняя. Задним числом оно приводит к интересному явлению, а именно к сексуализации повседневной одежды. В древнем обществе была одежда для куртизанки и была одежда для матроны, но одежда современной женщины принципиально нацелена на то, чтобы колебаться между двумя этими экстремальными точками. (Васильев. Как верно подмечено.) И, конечно, никуда не деться от промышленной революции, потому что, как было однажды сказано, мода это та подать, которую индустрия бедных налагает на тщеславие богатых.
   Дмитриев. Стандарт оригинальности, вот что такое мода. Она отвечает, довлеет двум глубоким потребностям человека. Одна…
   Ведущий. Заметьте, что Андрей, вопреки теперешней норме, но в соответствии с лингвистической модой использует старый оборот «довлеет чему», а не «довлеет над».
   Дмитриев. Это тяжелая норма, но это не мода, это другое. «Довлеет двум»… глубоким потребностям человека. Это потребность в своей единственной уникальной жизни почувствовать себя единственным и уникальным, и потребность не быть одиноким. Потому что мода это определение «свой-чужой», это включение в социум. Но большая культура, в общем, занята тем же самым. Такой режиссер, как Вим Вендерс, уж которого никак в массовости не заподозришь, сделал гениальный документальный фильм о великом японском кутюрье Озава. Весь труд Озавы исходит из глубочайших переживаний детства. Отец в сибирском плену и так далее. А Вендерс рассказывает: я однажды надел пиджак Озавы, и вдруг стал думать о своем отце; мне стало так комфортно, как было, когда отец держал меня на коленях… И в конце фильма Вендерс говорит: оказывается, мы заняты одним делом. Просто делаем его по-разному.
   Вайнштейн. У нас у всех несколько романтический взгляд на моду, что ее задают одиночки, а меня как историка моды больше интересует вопрос, а почему редактор выбирает эту картинку, а не ту? и почему он именно ее считает красивой? Раньше, в 20-е годы XX века, моду можно было объяснить теорией просачивания… (Ведущийделает стойку: Это что такое?) …суть ее в том, что высшее сословие придумывает моду, затем понемножечку эта мода распространяется, просачивается вниз, тогда ее перенимают низшие сословия, и когда она становится массовой, высшее сословие уже успевает завести новую моду. Но сейчас мода это все-таки бизнес. Действуют индустриальные механизмы. И почему, когда наступает новый сезон, у всех дизайнеров вдруг обнаруживаются общие тенденции в коллекциях? Откуда они берутся?
   Ведущий (самоиронично). Ну, может быть, это просто сговор.
   Васильев (возмущенно). Не-е-т.
   Дмитриев (ехидно). Это весеннее обострение.
   Вайнштейн. Конспирологическая точка зрения. А на самом деле мода определяется за три, за четыре, за пять лет, потому что, во-первых, существуют тренд-бюро, таинственные фирмы, которые создают модные прогнозы. В них работают команды социологов, культурологов, экономистов, специалистов по тканям, историков моды. И они создают альбомы тенденций. Эти альбомы затем по высоким расценкам распространяются среди дизайнеров, привилегированных клиентов…
   Васильев (наконец, дождавшись своей очереди). Я работал в таком бюро. На пять лет, конечно, никто ничего не может предвидеть. Ткани делают всегда за три года. За четыре никогда. Они выйдут из моды, мы тогда не можем их продать. Но все мы смотрим телевизор, читаем газеты, романы. И все, что происходит вне нас, влияет на формирование психологии тех людей, которые будут оформлять альбомы трендов. Война в Ираке, Палестина, наркотики, бедность (которая сейчас очень модна) — отсюда стиль деструкции, «милитери»… Есть специальные салоны тканей; главный, конечно, «Премьер-визьон» в Париже. Туда съезжаются все фабриканты. Приходят клиенты, кутюр, пред-апорте, вообще массовка, они заказывают определенное количество метров или километров той или иной расцветки…
   Ведущий. А за счет чего принимается решение, как они понимают, что это будет носиться?
   Васильев. Так же, как с выбором имен — мы не знаем. Они приходят и вдруг заказывают розовое — и розовое — и розовое. И фабрикант понимает, что роза в этом сезоне пойдет хорошо. Значит, через два года все розовое будет в моде. Или блекло-зеленое. Или лиловое. Или в горох. Почему так случилось? А потому, что мы послушали музыку. А потому, что мы съездили в модную страну. Мы долгое время не говорили о мусульманской одежде. И внезапно мы понимаем, что женщины разделись совсем догола, у них голый живот в 35-градусный мороз, и скоро всем понравится закрываться. (Ведущий. Для того, чтоб потом открываться.) Шанель сказала: в моде то, что не модно. И если мы не будем следовать этому закону исключения, мода не будет двигаться вперед. Но предугадать — куда, с математической точностью мы никогда не сможем.
   Дмитриев. Вопрос о том, можно ли спрогнозировать моду, для литературы не имеет никакого значения. Для литературы существенны две вещи. То, что произошло в истории, то есть как меняется человек. И что он из себя представляет. С появлением готового платья человек изменился существенно, я убежден. Потому что и наше отношение к моде совершенно иное, чем у человека, который заказывал платье портному. Заказать платье портному это огромное событие, протяженное во времени. Ты приходишь в магазин, выбираешь с приказчиком материал. Во-первых, модный, во-вторых, по твоим деньгам и, в-третьих, так, чтобы не оплошать. Потом ты идешь к портному. Опять же, он должен быть по твоим деньгам, но и такой, который не опозорит. И ты с портным работаешь и как кутюрье, и как модель и как манекен. Сейчас…
   Васильев. И ты должен думать всегда о своей фигуре. Чтобы не растолстеть от одной примерки к другой. В то время, как сегодняшний человек знает…(Дмитриев. Конечно.)… что… (Дмитриев. Ну, выкинул и все.) …одежда так дешева… Поэтому у нас формы, извините…
   Дмитриев. Это уже другой вопрос. Но тем не менее. Отношение к вещам было куда более сакральное — до готового платья, до массового производства, до общества потребления. Человек решительно изменился в этом смысле. И есть второй момент, о котором я хотел сказать по поводу моды. Русской литературе присуща руссоистская традиция. Противопоставление человека естественного и человека как бы не естественного. Совершенно замечательно это реализовано в «Анне Карениной» у Толстого. Помните, когда Стива Облонский принимает Левина в модном ресторане «Славянский базар» (важная черта: там не меняют им скатерть, а поверх грязной скатерти кладут чистую; это мощный знак). И они едят модные устрицы. Они всегда модные, со времен Василия Львовича Пушкина, наверное. И Левин такой весь естественный, а Стива Облонский такой весь такой западный, неестественный. Светский человек. Но мысль Толстого в том, что всякий человек естественный. И когда Стива приезжает к Левину продать лес и поохотиться на вальдшнепов, он что говорит? а сделай-ка мне яичницу, и когда несут яичницу, говорит, ой, моя любимая глазунья. То есть в глубине души он тоже естественный человек. А модник считается человеком не естественным. Онегин приезжает в деревню и, наглец такой, продолжает пить красное вино стаканом, ну что же это такое, а?..
   Но вот сейчас для современной литературы, мода, в общем-то, не актуальна, как ни странно. Это не имеет того сущностного значения, какое имело в «Шинели» Гоголя. Сейчас «Шинель» Гоголя, в буквальном смысле, невозможна. Современный человек выпал из мира вещей. Мы от вещей отчуждены, мы их не создаем. Теперь есть модели, они на подиумах. Мы можем любоваться на них, это уже нас не касается, понимаете ли? С одной стороны, мы все время жалуемся на то, что нас давит со всех сторон мир моды. С другой, посмотреть бы, как он давит? мы его и не замечаем практически, мы в том не участвуем. Купил, продал, и все.
   Васильев. Зависит от темперамента. Я думаю, что есть… (Дмитриев. Есть мода на шопинг, это болезнь.) Это не болезнь. Это лечение. Женский шопинг — это профилактическое лечение от депрессии. Когда мы делаем покупки, мы создаем себе условия счастливой жизни в будущем. Покупая новую пару туфель, вы скажете: мои подруги все умрут от зависти.
   Ведущий. И все они умрут, а счастья все равно нету.
   Дмитриев. Тогда надо снова идти в магазин.
   Ведущий. А в советском обществе не было моды?
   Дмитриев. Там была протестная мода. Ну, стиляги, да? Это мода вызова, направленная на то, чтобы дезавуировать или уничтожить некие табу. Она ближе как раз к боевой раскраске индейцев. Я помню, как в 70-е годы, в начале, в Московском университете очень модно было ходить (мы с Сергеем учились на одном курсе, и он не даст соврать), ходить в солдатских шинелях, со споротыми погонами, даже в кирзе иногда. Но при этом поднятый воротник — такой Грушницкий…
   Иванов. «Моя серая шинель, как печать отвержения».
   Дмитриев. Именно так. «Моя серая шинель, как печать отвержения». По всему филфаку топали кирзой такие задумчивые, мечтательные, похмельные слегка люди. Я некоторых из них вспоминаю с удовольствием.
   Васильев. Я заканчивал школу-студию МХАТ. И там молодые люди очень любили шинели. Но скажу еще кое-что о свободе. Считается, что свобода и мода неразрывны. Но вспомните о том, какова мода была в нацистской Германии. Недавно вышла чудная книга «Наци-Шик», там рассказывается, насколько тоталитарное общество способствовало развитию некоторых тенденций моды для элиты: дамы, шляпы и меха. Вспомните, что такое были трофеи, которые советская армия вывезла из Германии, Австрии, других стран. Это были сплошь образцы моды. Чернобурки, гранат, потрясающие панбархатные платья…
   Ведущий. Хотя, простите, что я вклиниваюсь, были случаи, когда жены советских офицеров в Германии появлялись на приемах в немецких ночных рубашках, потому что они принимали их за платья.
   Васильев. Нет, это было не в Германии. Таких случаев было три. В Рижской опере, в Одесской опере и, кажется, в Литве. В моей коллекции есть такие ночные рубашки. Они такие потрясающие, в кружеве, из невероятного заменителя шелка, у них такие завязочки, такой хороший бантик, и они черного цвета. Так что, конечно, для несчастных советских женщин это было вечернее платье.
   Дмитриев. И еще один штрих. Моя мама вспоминала, что у послевоенных жен офицеров в Литве была мода на три перчатки. Потому что они где-то видели: одну перчатку надеваешь, а другую держишь в руке. Но они не поняли, что в руке — вторая перчатка, и всегда в магазинах требовали третью.
   Ведущий. Мода и свобода идут рука об руку, хотя иногда и тоталитаризм моде помогает. Мода часто взрывает, разрушает тоталитаризм изнутри. Можем мы сказать, когда в советскую эпоху появилась идея моды как таковой?
   Васильев. Всю эпоху советского строя мода существовала более или менее развито и цивилизованно. Эпоха НЭПа. Первый советский Дом моды «Мосбелье», который открылся у нас и где потом работала знаменитая Надежда Ламанова. После войны, в 40-е, открывается общесоюзный Дом моделей на Кузнецком мосту. И во всех городах нашей необъятной Родины открывались Дома моды. Конечно, не в таком количестве, как в дореволюционной России. По справочнику «Весь Петербург» можно посмотреть, что в Петербурге до 17-го года было около двухсот ателье моды. А после революции только два.
   Ведущий. Но разве эти ателье могли шить одежду по образцам, выходящим за принципы советского стандарта?
   Вайнштейн. Нет, не могли. Но был важнейший культурный персонаж советской моды, портниха. (Ведущий. Это часть теневой экономики, которая взорвала советскую систему в 70-е годы.) …это те как бы невидимые труженицы, которые и делали советскую моду, добывая западные журналы.
   Васильев. И покупая отрезы тканей у жен дипломатов.
   Ведущий. То есть, мода, появляясь на советских пространствах, подтачивала эту систему изнутри.
   Васильев. Я думаю, что СССР погибло из-за моды. Джинсы, либерализация, музыка, «ABBA» и вообще желание узнать, что там, за кордоном, конечно, идеологически погубило бывший строй.
   Ведущий. И известно, что консервную банку нельзя приоткрыть. Если вы ее приоткрыли, вам придется открывать ее до конца. (Васильев: Умно. Ведущий явно польщен.) Но у нас сегодня в гостях Карина Добротворская. Карина, если мода, — а мы к этому, кажется, выводу пришли — такое замечательное явление, почему же, как только заходит речь о модной индустрии, возникает мифологема зла. Последний пример — «Дьявол носит Прада»?
   Добротворская. По-видимому, модную индустрию в целом, и глянцевое издание, на которое я работаю, в частности, считают ответственными за манипуляцию людьми. Мода, действительно, манипулирует людьми, глянцевые издания существуют за счет рекламы, реклама продвигает определенные бренды, эти бренды платят за то, чтоб они были в журнале, и за то, чтобы журналы побуждали людей к покупке. Но такой агрессивный подход к моде и глянцу существует только в нашей стране. По-моему, на Западе глянец давно воспринимается как часть общей культуры. Понятно, что есть высокий глянец, есть низкий глянец, есть блистательный глянец. У нас ведь глянца не было в течение 80-ти лет, и, едва появившись, он сразу стал ответственным за все. К тому же, он у нас занял территорию толстых литературных журналов, которые выходили без единой картинки, сейчас они все исчезли, и на их месте — толстые глянцевые журналы.
   Ведущий. Во-первых, они не исчезли, во-вторых, в пушкинские времена модные картинки часто сопровождали литературу.
   Добротворская. Но они больше не продаются миллионными тиражами, как когда-то, а глянцевые журналы — продаются. И мне кажется, что с этим тоже связано раздражение. Меня это расстраивает, потому что люди, которые работают в глянцевых журналах, не сидят и не рассчитывают, как бы заставить кого-то что-то купить; они совершенно искренне выбирают вещи, которые им кажутся красивыми. Они-то движимы эстетическими чувствами. И я, например, совершенно согласна с тем, что мода это, скорее, позитивное явление, что мода связана со свободой. Очень часто, когда я смотрю на людей, то думаю: как жалко, что они не реализовали себя до конца. Как жалко, что эта внешность не раскрыта, что не придуман некий образ, не создана, условно говоря, декорация, не найден подходящий костюм. В профессиональной индустрии этим занимаются стилисты. А глянцевые издания, в сущности, развивают у людей вкус, чтобы они сами для себя могли стать стилистами. То есть их задача — сделать людей красивей.
   Другое дело, что мода как толкает людей в объятия друг к другу, так и отталкивает их. Вспомните героев Джулии Робертс и Тима Роббинса, когда они по ошибке оказываются в одном гостиничном номере, и у обоих пропадают чемоданы, таким образом, они без одежды.(Дмитриев, ехидно: Там алкоголь толкает в объятия друг к другу, на самом деле.) Они без одежды. Они видят друг друга или в халатах, или голыми. Между ними начинается, как вы помните, бурный роман, они заказывают шампанское, занимаются любовью, они счастливы друг с другом. Но когда находятся чемоданы и герои, наконец, надевают то, что было в этих чемоданах, они понимают, что никогда больше не будут вместе. На ней роскошно скроенный костюм, а на нем какой-то убогий кургузый пиджачишко, старенькие брючки. И вот они смотрят друг на друга, и понимают, что мода развела их окончательно.

Грустно опускается занавес

 
   Пролог. Знакомый, перешедший на излете 90-х из банковских руководителей в газетные начальники, спустя два года радостно сказал: ну наконец-то я ощутил себя журналистом. Был на приеме, и с интересом обнаружил, что на фуршете — ем. До этого срабатывал инстинкт; банкир бывает на встречах по пять раз на дню, если будешь угощаться, то сначала растолстеешь, а потом загнешься.
   На протяжение столетий человечество привычно голодало; один из французских королей (примерно во времена Ивана Грозного) целью своего правления объявил, чтобы каждый француз по воскресеньям мог вкушать курятину. Чем выше ты стоял на общественной лестнице, тем более был неподвижен и толст; передвигался либо на лошади, либо на паланкине; длина рукава была пропорциональна статусу; количество и качество еды символизировало власть. Сегодня все наоборот; как правило, бедность ведет к ожирению и лени, а обеспеченность — к подтянутости, активности, скромности в привычках и потребностях.
   В самой успешной стране современного мира, Америке, нация разделилась на две неравные части. Одна сидит в бесчисленных фастфудах, наложив на тарелки горы дешевой еды (а то и просто подъезжает на машине к окошку раздачи, чтобы не сдвигаться с места), и чавкает, чавкает, чавкает. Другая перекусывает скромно и полезно; зелень, зелень, зелень и немного рыбы; пешком бежит от стоянки до офиса, а после работы стремится в спортзал, на корт или на поле для гольфа. Надо ли уточнять, что первые стоят (полулежат) внизу у основания общественной лестницы? а вторые устремились к ее заоблачным вершинам? Раньше платили большие деньги за то, чтобы вкусно поесть; теперь же платят в основном за то, что избегают переедания — и сбрасывают набранные килограммы. Богатство есть возможность оплатить отказ от лишнего; вот парадокс переживаемой эпохи.
   Мы его еще не в полной мере ощутили. И потому, что одна часть страны, особенно живущая в малых городах, так и не получила доступа к источнику нормальных средств существования. И потому, что другая ее часть, прорвавшаяся к этим самым средствам, пока что не наелась, не пресытилась. Но никаких сомнений нет и быть не может: логика пути прочерчена. Деньги будут все больше нужны для воздержания; аляповатый избыток станет символом провала жизненной стратегии. И это значит, что мы наконец-то поймем и почувствуем обаяние одного из важнейших удовольствий; еда превратится из банальнейшего средства насыщения желудка в источник неспешного и скромного наслаждения. Размер тарелок в ресторанах высокой кухни будет неумолимо уменьшаться; изысканное украшение блюда будет занимать все больше времени; количество уступит место качеству; обильные порции станут уделом фаст-фуда; чем больше — тем хуже.
   Между прочим, когда в застольной болтовне мы поминаем имя древнегреческого гедониста Эпикура, и называем пир — эпикурейским, то не ведаем, что говорим. Потому что Эпикур был озабочен вовсе не тем, чтобы превратить свою жизнь в упоение и объедение; он лишь искал источник незыблемого счастья. Того, которое никто у человека отнять не сможет. Того, которое способно гарантировать ему пожизненный душевный покой. А что у человека в Древней Греции было всегда? Кувшин с водой и кусок хлеба. Это и был настоящий эпикуреизм. Если же добавить немного дорогих оливок, кусочек свежайшей тюрбо, две-три устрицы или (на выбор) порцию нежирного мяса, а также бокал неплохого вина — то это и будет новый вариант эпикуреизма. К которому давно уже пришел весь сопредельный мир, и к которому нас подвигает неумолимая логика истории.
   Другое дело, что когда-то жизнь сверяли по местам — святым. Теперь по правильным местам. И это столь же неизбежно, сколь и грустно. На карту мира нанесены едальные точки, как некогда — флажки побед. И с ужасом однажды понимаешь, что ты совсем не удивлен, когда на твой умиленный вопрос: что там светится на самой вершине горе возле ночной Женевы? Это собор? Монастырь? Как красиво!
   ― Да что вы, месье! Ресторан. Аббатство там давно закрыли.
   В студии — Екатерина Лямина, историк культуры, филолог; Андрей Бильжо, художник, ресторатор.
   Екатерина Лямина. Вот Франция. Она культивирует свое крестьянство. Потому что крестьяне выращивают еду. А Франция относится к изумительному разнообразию своей еды как к культурному достоянию. И автоматически возводит его в ранг высших ценностей. Все эти знаменитые шестьсот сортов сыра, восемьсот сортов вина, и не знаю, сколько сортов хлеба, которые во Франции есть… (Ведущий, мечтательно: Игорчицы…) …это тот базовый фундамент, который соединяет всех французов. Трудно найти французскую семью, где не пили бы красного вина, не ели бы багета знаменитого, и где после обеда десерт не начинался бы с сыра. Это впитывается буквально с молоком матери, потому что кормящие матери тоже позволяют себе иногда пропустить стаканчик или половину стаканчика красного вина, не видя в этом большого вреда.
   Ведущий (непатриотично). Вот теперь понятно, почему у нас так любят водку.
   Лямина. Собственно, в чем наша проблема? Размыты понятия о том, что такое русская кухня. Между тем, французская кухня, при всем своем фантастическом разнообразии, имеет незыблемое основание: бережное отношение к феномену еды. Скажем, знаменитый сыр «Рокфор», делают только из молока овец, а у овец очень короткий период лактации, около полутора месяцев; соответственно, в определенные месяцы этого сыра будет много, в определенные месяцы его будет мало. Но французы никогда не пойдут на индустриализацию процесса; сыр должен вызреть в определенной пещере и в определенное время. Его нельзя продать раньше, потому что потребители его вернут, сказав: вы нам, пожалуйста, вот это за вон то не выдавайте. Нормандия страна яблок, следовательно, производство сидра, следовательно, производство кальвадоса. Горная область Гаронны — это прежде всего полудикие кролики, которых нельзя приручить, потому что тогда исчезнет их особый вкус. Около горы Сан-Мишель, которую все знают как туристический объект, есть знаменитые бараны, которые пасутся на лугах, заливаемых морем, солончаках. Вкус этой баранины нельзя подменить. Любой француз его вам опишет, и сразу поймет, та эта баранина или не та. Мне кажется, что это отношение к еде как к национальному культурному феномену и есть то, на чем держится французская кухня. А значит, в известном смысле, и Франция.
   Бильжо (возбудившись). Можно я заступлюсь? (Ведущий. За кого? Кто обижен?) За нашу кухню. Нет, здорово Вы все рассказали, отлично, но — если французов мы описываем багетом, красным вином и сыром «Рокфор», то у нас в каждом доме стоит графинчик с водочкой. Пьют ее каждый день или не пьют, но графинчик есть, я надеюсь. Или в холодильнике недопитая бутылочка водки стоит. И от селедочки с бородинским хлебом под рюмочку вряд ли кто откажется в морозный день. И я вам опишу русскую северную кухню. Она имеет свое лицо. Белые грузди, которые при засолке серые… когда ты отдираешь груздь в банке (они там все спрессованы), он делает «чпок», и ты его в сметану… очень вкусно. А там есть еще шанежки, там есть еще латка, там есть еще рыба, запеченная в тесте целиком, там есть еще клюква, там есть еще брусника, и так далее, и тому подобное. И никаких магазинов. Вы приходите в дом на русском Севере, высокий с подклетом, и вам накроют стол совершенно замечательно. И так там продолжается столетиями. И я вам еще расскажу про царские рыжики, которые мужики собирали босиком, вставая в четыре часа утра, потому что к шести он уже подрастет, этот рыжик. А нащупать его можно только ногами. И шли босиком, нащупывали маленькие рыжики, которые назывались царскими, потому что они должны были пролезть в горлышко бутылки.
   Так меня пробило, извините, что какой-то патриотизм во мне проснулся. Все у нас есть, другое дело, что это надо культивировать. И я вам скажу, что совсем недавно я приехал в город Великий Устюг, спонтанно, безо всякой подготовки с компанией друзей, и пообещал им, что я сейчас договорюсь насчет шанежек. Пришел в ресторан, спросил, есть ли у них шанежки и моченая брусника, они мне ответили: дак какие шанежки, дак сегодня воскресенье. Я сказал: знаете, я вас очень прошу, потому друзья мои прилетели сюда только из-за шанежек; мы придем в семь часов вечера, ладно? И вы знаете, к семи часам вечера эти люди из дома (!) принесли шанежки, сами их приготовили, принесли и грузди, и моченую бруснику, и все там было. Стол ломился от домашних яств.
   На русском севере одна история. В Якутии — совершенно другая кухня. Зима, минус 35–40. На рынке продаются мороженые туши рыб. Они стоят, как деревья, метр восемьдесят. И на Дальнем Востоке, на Камчатке «гребешки» и красная икра, и блины делают из икры, понимаете, не икра заворачивается в блин, а блины — из икры. И это как раз те кусочки культуры, которые нас объединяют, одно вытекает из другого.
   Ведущий (раздумчиво). Ну что ж, будем следить за едой, может быть, поймем что-нибудь про наше общество

Занавес

 
   Если под культурой понимать всю сеть социальных институтов, которые отвечают за формирование (иногда разрушение) и трансляцию смыслов и ценностей, то нет непроходимой границы между высокой культурой и низкой, между телевидением и хорошим кино, между массовыми и немассовыми видами искусств.
   Что же касается политики — она смыслы не порождает, но эксплуатирует. И в этом заключен источник постоянного конфликта культуры и политики, двух важнейших сфер, от которых слишком многое зависит в нашей жизни. Я уже упоминал книгу «Творцы нищеты», про латиноамериканских интеллектуалов, которые описали существующую традицию, жестко сформулировали ее принципы, вывели некоторые ее незыблемые законы и на их основе предопределили путь Латинской Америки — в обход всего остального мира. Чем помогли надолго затормозить развитие своих стран.
   У нас все иначе: наша культура как раз более динамична, творчески устремлена вперед, нежели политика. Но при этом политика постоянно ссылается на фактор культуры, оправдывая невозможность перемен в России; и в этой точке сходятся абсолютно несовместимые идеологи. Американский президент говорит о русском культурном ДНК, в котором отсутствует ген демократии; выдающийся польский диссидент Геремек, недавно погибший в автокатастрофе, одну из последних своих речей посвятил объяснению, почему Россия с ее традицией никогда не будет свободной страной. А наши руководители охотно пользуются термином «русская матрица»; они говорят о системе взаимоотношений между человеком, обществом и государством, которая зафиксирована русской культурой, впитывается с молоком матери, воспитывается учителями в школах, воспроизводится из поколения в поколение, и перешла на генный уровень. Государство выше общества, общество выше личности, власть всегда опекает человека. И проблема заключается не в том, чего хочет нынешняя элита, а в том, что допускает русская культура. А она не допускает полномасштабную политическую свободу, личную ответственность и экономическую успешность как норму.
   Но культура — понятие не биологическое, а социальное; любая попытка описать ее через биологические и технологические метафоры чревата подменой. Прошлое — такая же область постоянного выбора, как современность и как будущее. Перед будущим мы ставим цели и задачи, в современности обустраиваемся, по отношению к прошлому определяемся. И мы видим, как люди, ссылающиеся на традицию и матрицу, работают с ней, формируют ее. Мы ругаемся на школьный учебник под редакцией Филиппова-Данилина, и правильно делаем, но впервые вопрос о высочайше утвержденном «правильном» учебнике истории поставили не Путин, не Сурков, а Михаил Михайлович Касьянов. Почему-то оказалось, что в школьных пособиях по истории России 20 века не нашлось места М. М. Касьянову, и он очень рассердился. Устроил разгром. И потребовал жестче контролировать систему утверждения учебников.
   Между тем, общий взгляд на историю поддерживается не федеральным стандартом, под который подгоняется все многообразие взглядов, а неформальным консенсусом нации, согласием по поводу своей собственной истории. В Америке нет министерства образования, утверждающего федеральные стандарты; но консенсус — существует, нация договорилась сама собой о том, что в прошлом она принимает, а чего стыдится.
   Америку идеализировать не приходится — благодаря этой замечательной стране мы еще нахлебаемся в ближайшие годы. Но почему она стала самой успешной державой мира? Потому что там представление о традиции было сформировано общественным согласием, и лишь потом закреплено крупнейшими институтами продвижения банальных, общепринятых смыслов — Голливудом и телевидением.
   А мы, как водится, пошли другим, верхушечным путем, затачивая прошлое под сиюминутные задачи настоящего и ссылаясь при этом на тысячелетнюю традицию.

   Сцена представляет собою античный симпосион. В кружок собрались мыслители, художники, ораторы. Андрей Кончаловский, кинорежиссер, Евгений Ясин, экономист, Игорь Чубайс, публицист (не путать с его младшим братом А. Чубайсом).
   Ведущий. Вот Андрей Сергеевич Кончаловский снял фильм «Культура — это судьба». Написал статью на ту же тему. И, если верить ему, то существуют вечные, неизменные культуры и цивилизации. Можно ли, в таком случае, народу поменять что-то в его исторической судьбе? Или эти ценности, которые сформированы традицией, вечны, неизменны и предопределяют дальнейшее историческое будущее? И если изменчивы, то каковы законы, которые меняют традицию?
   Кончаловский. Все мои лучшие мысли от других, грубо говоря. Главный закон был сформулирован американским сенатором Даниэлем Патриком Мойнихэном, который сказал: либералы считают, что политика может определить культуру, а мы, консерваторы, считаем, что культура определяем политику. У нас же торжествует либеральная, я бы даже сказал, большевистская — как ни странно, они совпадают — идея, что политика может определить культуру. Собственно, Владимир Ильич Ленин так и говорил Плеханову, который предупреждал его, что мы создадим правильные политические условия, и культура изменится. Нет: культура, как правило, стабильный киль внутри корабля, и куда бы ни качало корабль, все равно киль провернет, и любые начинания в стране, которые не соответствуют культуре, обречены на провал или на искажение.
   Ведущий. Вы исходите из того, что русская цивилизация отторгает идею прогресса?
   Кончаловский. Это тоже не моя идея. Существуют культуры, которые сопротивляются прогрессу, и они консервативны. Существуют культуры, которые открыты переменам. Но это определяется, безусловно, морально-этическим кодом, историческим развитием и, конечно, религией. Религия, которая объясняет страдания, не может приветствовать успех. Религия, которая объясняет успех, в принципе, не хочет страдать, она ищет выходы из страдания.
   Ведущий (тщетно пытаясь подловить режиссера). Но при этом Вы — художник, который много говорит о страдании, о человеке на грани его существования, и Вы — очень успешный человек, причем успешный именно в России. Вы даже сельским хозяйством занимаетесь; вот уж, казалось бы, провальная сфера, а у Вас и тут полный порядок.
   Кончаловский (быстро уходя от противоречия). Были вообще успешные люди, которые проповедовали страдание… Ницше… Но это сейчас не имеет значения. А имеет значение, что любая культура должна учитываться при структурировании политики. Возможно ли изменить культуру? Да. Сегодня даже история управляема. Имея такой колоссальный пропагандистский аппарат и средства массовой информации, на многие вещи можно влиять. И культура, безусловно, будет изменяться. Она и сейчас изменяется, но, к сожалению, в негативную сторону…
   Ясин. Ну, я должен, прежде всего, защитить свои либеральные взгляды. Мои либеральные друзья, как и я, ничего общего с большевиками не имеем и не считаем, что политика может менять культуру в точном смысле этого слова. Наоборот. В нормальной, не революционной ситуации, политика должна строиться с учетом культуры. Но как раз российская цивилизация, особенно в ХХ веке, показала полную изменчивость. Это правда, что разные культуры имеют различную эластичность. Некоторые более изменчивы, некоторые менее изменчивы…
   Ведущий (живо). А вот русская культура эластична?
   Ясин. Как экономист я просто хочу сказать, что сейчас не нефть, не газ, а именно культурные ценности, именно свобода и доверие — те элементы, которые нам необходимы для того, чтобы поднять экономику. Я согласен, что культура и все факторы, которые в нее входят, ценности, институты и т. д., меняется очень медленно. Это не просто в театр сходить. Память о прошлом — это устойчивость, это некие фильтры, через которые вы просеиваете, что хорошо, что плохо, что полезно, что вредно. Невозможно просто так сменить один фильтр, и поставить другой. Это длительный процесс, но необходимо дать себе отчет: мы можем в принципе рассчитывать на изменения, которые сделают нашу жизнь лучше? Или мы просто обречены всегда жить так, как живем?
   Ведущий. Ну, Андрей Сергеевич постоянно ругается на то, что в России никогда не будет хороших туалетов.
   Ясин (улыбаясь обнадеживающе). Ну, иногда попадаются. Но я о другом. Я должен сам себе задать вопрос: достаточно ли изменчива российская культура, или нет? И я не могу дать такой ответ. Нас все время мотает из стороны в сторону. Скажем, есть такая Светлана Георгиевна Кирдина, она так предлагает такую идеологию, что есть восточная Х-матрица, которая не поддается изменению, есть западная Y-матрица, которая идет навстречу продуктивным изменениям в экономике. Для нашей цивилизации как раз характерно сакральное отношение к государству. Это нечто святое. И, значит, очень распространено…
   Ведущий. Это поправимо или будет всегда?
   Ясин. Это, вообще-то говоря, уже начало поправляться. Но если очень постараться, можно вернуть назад.
   Кончаловский. Любое государство развивается скачками. Если вы посмотрите на развитие Западной Европы, там были колоссальные столкновения между религиями, новая демократическая ментальность устанавливалась кроваво, в течение двухсот лет, летели головы. Кстати говоря, памятники тем, кто рубил головы, тоже стоят до сих пор. Так вот, я думаю, что процесс, который у нас происходит, абсолютно естественный для России. Легко все свалить на Советскую власть. Но большевизм — абсолютное выражение российской ментальности; я согласен с Бердяевым. Власть ощущается как нечто сакральное, потому что византийская философия говорит: власть от Бога. И мой брат, Никита Сергеевич, всегда говорит: власть от Бога. Вот Путин от Бога. Когда власть от Бога, то она божественна. Это византийская философия, и мы вместе с ней находимся на периферии европейской цивилизации. В глубокой периферии, на окраинах ее. Поскольку у нас не изменилось византийское отношение к власти, власть всегда будет обожествлена. Пока не появятся предпосылки для создания демократического сознания.
   Ведущий (наивно). А как же они могут появиться?
   Кончаловский. Государство вполне в состоянии понять, что главная реформа — не экономическая, главная реформа — это реформа российского сознания. Нужны ценности, которые в европейской культуре давно установились, пускай при помощи меча и огня. И без которых не возникнет правовое общество: уважение к деньгам, уважение к труду, анонимная ответственность, то есть ответственность перед Богом или перед совестью. И понимание, что власть — это мы. Обязанности перед государством. Обязанности. Не права человека, а обязанности, потому что только тот, кто исполняет свои обязанности, имеет права. Дайте права где-нибудь сейчас в экваториальной Африке. Ну что они с ними сделают? Порубят друг друга мачете. А эти обязанности разрушились, потому что сначала, как я говорю, был страх Божий и Третьего отделения, а потом страх КГБ. Сейчас никто ничего не боится. И взятки на сегодняшний день превысили 250 млрд. долларов в год. Извините меня, при Советской власти скромно брали. Скромно. Ручечку я помню, там… там что-то такое… А сейчас, это просто катастрофа. Почему? Во-первых, и впрямь очень узкий круг доверия. Только семейственность, только свои. Оглянись вокруг себя — это философия. Возьмите любого бизнесмена, который уже ездит в роллс-ройсе, как он к жене относится и кого он берет на работу. Своих. И с охраной ходит. Где вы видели, чтобы Билл Гейтс ходил с охраной? Поэтому в той ситуации, в которой мы находимся, если говорить честно, не обманывать себя, то выбирать нужно между возможным и невозможным, а не между желаемым и не желаемым. И прежде всего, думать о том, как государство должно пропагандировать те ценности, которые необходимы обществу…
   Ясин. Ну, тогда мы с Вами на одной позиции.
   Кончаловский. Для этого нужно всего два миллиарда долларов. На десять лет. Национальный проект, реформа сознания.

Голос из зала (принадлежит известному почвенному публицисту Александру Казинцеву)

   Казинцев. Это забавно, конечно, и, с другой стороны, очень характерно: знаменитый режиссер Кончаловский говорит, что главный национальный проект — выделить иностранную валюту для изменения национального сознания по западной модели. Вообще-то я хочу поздравить всех нас, у нас в России еще в середине ХIХ века, было провозглашено, что есть много цивилизаций в мире и все они равноправны. Между прочим, идея, вроде бы, совершенно естественная, но провозгласил ее именно русский философ Николай Данилевский. Русская цивилизация восприняла Византию? Да, но Византия — что это такое? это Платон, это греческая культура, величайшая культура в истории человечества. Россия ближе Запада к Святой Земле и она больше удержала от первоначального христианства, чем Запад, и говорить о ней, что это периферия, это, по-моему, несправедливо. А вообще-то не очень плодотворно ставить вопрос, способна ли цивилизация к прогрессу. Конечно же, любая цивилизация, если она живая, способна к развитию. Другое дело, какое это развитие? под давлением внешних факторов и по чужим схемам, или же на основании своих собственных представлений. Вот этого развития я искренне желаю России.
   Ведущий (грустно, обращается к Игорю Чубайсу). Игорь Борисович, что делать?
   Чубайс. Я думаю, что для начала нужно сойтись в сходном понимании понятий, терминов и проблем. Именно в этом мы и расходимся. Потому что, когда Вы, Андрей Сергеевич, говорите, что нынешняя власть сакральна, ну, я поверю, что для Вашего брата она сакральна, но вообще сама власть жалуется, что она абсолютно оторвана от общества…
   Ведущий (насмешливо). Зато для Вашего брата она не сакральна, Игорь Борисович.
   Чубайс (слегка смущенно). Ну…
   Ведущий. Давайте не будем про братьев.
   Чубайс (бодро, справившись с секундным смущением). Дело в том, что у нас разные позиции с братом. (Ведущий. Я знаю.) А тут позиции общие. Поэтому я так говорю. Вы призываете как бы к приближению к западной культуре, на окраинах которой мы находимся. Но там главенствует право. А у нас огромную роль всегда играла мораль. Так вот, я бы сказал, что переход к правовому государству, к правовому обществу — это первый неправовой шаг. Потому что что такое право? Право — это очень сложная система. Никогда заранее не ясно, какой вердикт вынесет суд. Право регулируется властью. Попробуйте в Америке судиться с государством. Это никогда не удастся.
   Ясин (постепенно раздражаясь). Намного лучше, чем в России, уверяю Вас.
   Чубайс (не слушая, продолжает гнуть свою линию). У государства вы никогда не выиграете. А мораль вещь абсолютно прозрачная. Если я, допустим, совершил аморальный поступок, не надо два года ждать приговора, все сразу всем будет понятно. И наоборот, если нравственный поступок, то… Поэтому регуляция через мораль гораздо эффективней, гораздо лучше, и Россия как раз…
   Кончаловский, Ясин (хором). Значит, по понятиям.
   Чубайс (обращаясь к Кончаловскому). Вы это называете «по понятиям».
   Кончаловский (быстро). Не только я, не только я. И академик тоже.
   Чубайс. Да, вас уже двое, да, но это еще далеко не все. Я уже не говорю о демократии. Вот у Вас есть имя, но разве Вы его выбирали, отчество, фамилию? Вы его не выбирали, но всякому человеку приятней всего слышать свое имя. Вы выбирали свой язык? Нет. Вы выбирали свой пол? Это Господь создал такой пол, понимаете, Ваш. Но Вы же от этого не стали несвободным, Вам же от этого не стало дискомфортно. Есть целый ряд вещей, который вообще не является предметом выбора, предметом свободы. Однако они помогают жить, а не мешают. Если мы все время требуем демократии, все время все нужно выбирать, все время релятивизация всех правил — это разрушение всех правил. Должна быть константа, должны быть устойчивые ценности, устойчивые правила. И в России они были. И выход заключается в том, чтобы вернуться в российскую систему ценностей, а не разрушать ее.
   Андрей Кончаловский. Нет, ну вы знаете, мне трудно согласиться, что в России когда-то была высокая мораль. Если почитаете записки путешественников ХVI-ХVII века, замечательно они пишут о том, что московский купец если не обманет, то будет считать себя дураком. Понимаете… (Чубайс. Я могу возразить…) …а я могу закончить… (Чубайс. Хорошо.) Что касается чести, то Гершензон сказал, что Петр накрыл Россию тонким плащом цивилизации. Этим тончайшим плащом была та самая честь дворянская. Я представляю себе, как какой-нибудь Ваня позвал бы Петю через тын на дуэль. Какая там дуэль? Там были совсем другие понятия. И все решала не дуэль, и не честь, а решал кто? Староста. Россия — страна общинная, как она была общинной, так и осталась. Общинной. Не высовывайся. Володя Максимов покойный замечательно говорил, что философия человека «мне на коже не надо, но и ты ходи на кожемите». Вот это «ты ходи на кожемите» — это очень важная часть российской ментальности, где очень важно не высовываться. И Вы прекрасно знаете сами, что все это накапливалось тысячелетиями. И мне не кажется, что Советская власть в этом смысле сильно изменила русский народ. Какие были, такие точно и остались, только железная раскаленная плита коммунизма придавила инстинкты к земле и затихла. И страх был. А сейчас все открылось, а страха нет.
   Ведущий (почти испуганно). И что же, опять придавливать железной плитой?
   Кончаловский. Я не знаю, я же говорю, я не знаю. Мы можем только констатировать, что сейчас мораль стала еще хуже. Намного хуже. Мы не успеваем пройти нормальный цивилизационный цикл, потому что нас захлестывает «бери от жизни все». Пепси-Кола есть, МакДональдс есть, ожирение есть, есть болезни от большого количества сахара, но правосознание с Пепси-Колой не пришло. Пришел рынок. Цивилизация. А культура не пришла западная.
   Ясин. Но я бы хотел сказать, что прошло всего пятнадцать лет. Все только начинается.
   Голос из зала: И сколько же оно может начинаться?
   Ясин (спокойно). Но имейте терпение. Я думаю, что, если наши дети и внуки увидят, это тоже будет хорошо.
   Коначаловский. А мы должны что-то сделать, чтобы это они увидели?
   Ясин. Мы должны сделать все. Во-первых, мы поменяли уже в значительной степени экономические отношения, чтобы появилось ценность достижительности, ценность успеха, чтобы люди стали более активны. Оценка мастерства, квалификации, уважения к уму, интеллекту и т. д. выросли. Но стремление к порядочности, к честности, к тому, чтобы считаться с правами других, упало. Вот это сочетание опасное для общества. Поэтому я считаю, что в настоящее время проповедь нравственности, самых простых человеческих ценностей являются исключительно важными.
   Кончаловский. Мораль невозможно установить, но возможно установить обязанности.
   Чубайс. Просто перед страхом закона, или это внутреннее должно быть?
   Кончаловский. Да, перед страхом закона.
   Чубайс. Я куплю закон и буду делать все, что угодно.
   Ясин. Что значит купить закон? Ну, купите закон, как это Вы купите? Вы для этого должны стать президентом и командовать парламентом.
   Кончаловский. Мораль как выбор возможна в общине, в старой деревне. Преступность в деревне очень низкая. Все знают, кто убил или кто украл. Но в городе необходима анонимная ответственность.
   Чубайс. Вот Шукшин как раз исследовал поведение человека, который вышагнул из деревни. Останется он нравственным или нет. Ответ двузначный. Потому что в деревне все, действительно, на глазах у других. И где спал, и как работал, все всё видят. В городе абсолютно анонимно. Но мы сегодня оказались в системе, где главная ценность — это доллар. Для того, чтобы доллар притекал, для этого нужно все… (Ясин, усмешливо. Не доллар, а рубль. Прекратите немедленно пропаганду чужой валюты.) Вы меня уже втянули в дискуссию, а теперь не даете досказать. Для того, чтобы доллар распространялся, нужно сломать все границы, все рамки. Поэтому западная культура навязывает гипер-рынок, она создала глобализацию, она уничтожила национальные границы, национальные культуры, вплоть до того, что однополые браки культивируют и воспевают, вы понимаете?
   Ясин (со все более очевидной издевкой). Да, и потом это зачем-то называют либерализмом. И либерализм поэтому плохой.
   Чубайс (не притормаживая). Зачем нам культивировать Запад, если он проваливает то, к чему Вы призываете?
   Ведущий (умоляющим тоном). Уважаемые…
   Чубайс. Это нужно остановить. Я все-таки хочу сказать по поводу морали в России. Вот Вы говорили, что она такая сомнительная и спорная, сослались на определенные свои аргументы. Вот я методом контент-анализа, это метод, который позволяет выявить самый глубинный смысл текста, проанализировал больше тысячи ста поговорок из сборника Даля. Вообще эту работу первый раз сделали. Я могу Вам сказать, что нет ни одной русской поговорки, которая поощряла бы негативные аморальные ценности. Таких нет. Это не моральный кодекс строителей коммунизма, который придумал ЦК КПСС, это народные поговорки.
   Кончаловский. Ага. Работа не волк, в лес не убежит.
   Чубайс. Это, это… совершенно, это советское, это советское…
   Ведущий (показывая образованность). Это подцензурная версия русской пословицы, доложу Вам. На самом деле она звучит непристойно: «Работа не …, может и постоять».
   Чубайс. Нет, это советская поговорка, Вы не путайте и не смешивайте. Вот вы совпали в том, что вы не видите, какие изменения прошли в Советском Союзе, дескать, это тот же народ. Но у меня один короткий вопрос. Объясните, зачем тогда был ГУЛАГ, который уничтожил десятки миллионов людей.
   Кончаловский. А зачем был остров Сахалин?
   Чубайс (поперек) …который уничтожил корни?
   Кончаловский (тоже поперек) А остров Сахалин зачем?
   Чубайс. Какой остров Сахалин?
   Кончаловский. Куда ссылали… Чехова читали? Он там пишет о средневековых пытках.
   Чубайс. А как там жили политзаключенные, которые гуляли сами по себе, их никто не трогал? Что Вы сравниваете?
   Кончаловский. Позвольте, я тогда еще скажу… Фраза «русский народ никогда не отказывался от чести», она очень красивая. Она, конечно, многим очень нравится, но она не имеет смысла… (Чубайс. Глубочайший смысл.) …потому что она ничему не учит. Вы говорите, мораль. Прежде всего мораль должна быть такая: хорошо работай, чтобы «Жигули» были как «Мерседес», чтобы гайки не надо было прикручивать три раза. Не ходи на перекуры шесть раз. Не воруй. Вот простые… (Чубайс. Вы сравниваете русскую и советскую мораль, это же разные вещи.) …вот это и есть мораль. (Ведущий. Дайте договорить. Игорь, Игорь.) Я говорю о том, что было, на мой взгляд, в России всегда. Недаром же, к сожалению, немцы сидели во всех сельскохозяйственных предприятиях, какой-то Иван Карлыч, который следил за тем, чтобы приказчик не воровал. Вы же прекрасно знаете, что это все правда. Только не надо врать, чтобы это не повторялось… Ведь любовь к Родине и к русскому народу не заключается в том, что он прекрасен. Говорят, многострадальная Русь, она все время страдает, ну, а почему она страдает? Какие-то марсиане падают на них? Да все сами сделали от начала до конца. И за ГУЛАГ голосовали. Вертухай кто был? Кто, инопланетянин? Нормальные Иваны. Ваньки. Наши родные любимые люди.
   Чубайс. А в лагерях сидели иностранцы, что ль, я не пойму?
   Кончаловский. Нет, и там сидели, и там и там… Но смысл…
   Чубайс. И Красная Армия: треть была иностранцев.
   Ясин. Ну, подождите минуточку, Вы же не один, ну?
   Ведущий. Дайте договорить, Игорь.
   Кончаловский. Надо самим про себя говорить искренне.
   Ведущий. Переменится это когда-нибудь?
   Ясин. Если мы говорим о необходимости какой-то нравственной проповеди, то обязательно нужно говорить о том, что у нас не так. Я, Андрей Сергеевич, очень ценю в Ваших фильмах то, что в них этот момент звучит. Мне кажется, что для людей сегодня это гораздо важнее, чем объяснять, какие они хорошие. Именно потому что, если они хорошие, они должны сказать, виноваты ли в том, что сейчас плохо живут. А теперь второе замечание. Вы объясняете, что демократия вообще никому не нужна, что она не соответствует духу русского народа и т. д. Это ложь. (Чубайс. Я не это говорил.) Это ложь, понимаете? Вот не так это. Сегодняшний характер национальный в значительной степени обусловлен тем, что много веков государство подавляло личность. Насчет того, что там было раньше, я не знаю. Но то, что это началось с Московского царства и с московского великого княжества, это точно.
   Кстати, значит, интересный момент в отношении того, что мы позаимствовали византийскую культуру и поэтому оказались на периферии. Интересно то, что мы позаимствовали у них религию, но мы не позаимствовали византийского понимания законности. А одно без другого — это совершенно другая культура. Потому что, не забудьте, византийская законность стояла на плечах римского права. И вот этой привычки к закону у нас нет. Почему? Да потому, что закон всегда в руках власти, всегда в руках государства, оно рулит. Значит, и отношение у людей к этому суду и к этому закону такое: это не для нас. Это господа придумали для себя, а мы будем всегда виноваты. Но я глубоко убежден в том, что рыночная экономика, те нормы, которые вырабатываются в процессе ее развития, они, в конце концов, начинают диктовать определенные линии поведения. Когда Вы ссылаетесь на Америку, что там чистоган правит и т. д. и т. п., я Вам должен сказать, что разоблачение Энрона произошло не из России. А произошло из Америки. И как раз сила этой цивилизации, сила демократии заключается в том, что рано или поздно соответствующее событие получает адекватную оценку. Пускай народ там немножко помешался, с нами это тоже бывает; пускай поддерживает президента Буша в его нападении на Ирак, но потом все станет на свои места. Дальше. Вы говорили, сельская община, все друг друга знают. Да, эта цивилизация особая, она имела особую систему социального контроля: социальная ткань там была особенная. Сейчас вокруг нас обезличенный город. Поэтому нужны публичные институты, которые тоже обезличены. Что за институты? Это закон. Это право. А второе, ну так тогда нужно, извините меня, внушать уважение к праву. А если власть сама себе позволяет один раз посчитаться с законом, а другой раз его самого нарушить, то тогда, извините, какое уважение? Опять, извините, опять Шемякин суд, или Басманный — какая разница. Значит…
   Ведущий. Евгений Григорьевич, я непременно вернусь к Вашей мысли. Андрей Сергеевич опаздывает на самолет, и мы должны будем его сейчас отпустить…
   Кончаловский (как можно более искренно). К сожалению. Очень интересно разговаривать с вами…
   Чубайс (ехидно). А что для Вас важнее, какой-то самолет или дискуссия?
   Кончаловский (с подтекстом). Надеюсь, что мы еще встретимся.
   Чубайс. Вы уходите, а я со многим не согласен.

Кончаловский уходит под аплодисменты

   Чубайс. Вообще у нас разное понимание, я уже сказал, ключевых терминов, поэтому и рецепты будут разные, и конструкции будут разные. Я глубоко убежден в том, что Россия страна, разорванная во времени. До октябрьского переворота это одно государство, а после совершенно другое. Вы, Евгений Григорьевич, говорите о том, что личность подавлялась полторы тысячи лет, ну так просто представьте, какая же должна быть личность, если ее полторы тысячи лет подавляли и не подавили. Во-первых, она сформировалась не так рано, она довольно поздно сформировалась. Личность появилась в определенную ситуацию, в определенном контексте, и ограничения в России… то есть…
   Ясин. Против чего Вы возражаете, я никак не пойму? (Ведущий. И я тоже не очень пойму.)
   Чубайс. Против того, что в России вечно подавляли свободы, подавляли личность. Да личности не было нигде. Это довольно позднее понятие. Как можно полторы тысячи лет подавлять личность, если ее вообще не было, если она была не сформирована? А права и свободы в Росси были, свои, правда…
   Ясин. Личность князя Курбского была или нет?
   Чубайс. Ну, это… это один-единственный, это первый беженец, диссидент, да… (Ясин. Что-то Вы так плохо думаете о русском народе!) …в России, другое… других не было, других не было. Вы начинаете критиковать все. А можно ли критиковать мать и отца? Нельзя нашу историю ругать. Потому что… можно, конечно, ругать, но нельзя ее вообще разносить в клочья и говорить, что все было неправильно. Хотя бы потому, что за тысячу лет было создано самое большое в мире государство. И когда расширение прекратилось, то за четверть века, с 1890 до 1916-го года, от количественного роста перешли к качественному, и были самые высокие в мире темпы экономического роста.
   Ясин. Я просто сейчас лопну от гордости.
   Чубайс. Ну, это неплохо, это неплохо.
   Ясин. Я думаю, что Вы будете рады. Но я хочу вернуться к мысли о том, возможны ли изменения в российской культурной традиции. Во-первых, в нашей культуре был в свое время произведен колоссальный переворот, он был осуществлен православной церковью. Я просто одну деталь приведу из исследований Касьяновой: именно смирение, скромность была предложена религиозной моралью как средство перевоспитания дикого народа. Православная религия выработала, в каком-то смысле, русскую цивилизацию, национальную идентичность, и многие другие вещи, которые мы ценим. Сейчас ситуация, ну, в общем изменилась, Вы правы, по крайней мере, в том отношении, что эпоха коммунизма много чего переломала. И достижения, которые были в последнее время развития Российской империи перед революцией, они были утрачены.
   Все-таки, что же делать дальше, после создания рыночной экономики и помимо утверждения права как нормы? Какие появляются возможности в анонимной городской культуре? Это средства массовой информации. У нас роль государства в СМИ заключается в том, чтобы запрещать что-то говорить. Но я думаю, что и у государства, и у СМИ, в конце концов, есть важная роль моральной пробы. Воспитывать положительные, нравственные ценности. Среди них очень много ценностей, которые присущи традиционно русскому народу. Стремление к образованности, широта характера, желание заниматься творчеством, а не просто поденщиной. Так это и надо пропагандировать. Но есть и другие традиции, от которых можно было бы лучше и избавиться. Не буду говорить, какие.
   Чубайс. Советские или русские? Непонятно опять.
   Ясин. Да, в том числе и русские. Выпивать меньше надо, между прочим.
   Чубайс. Так. Значит, привожу цифры очень коротко. (Ясин. Не надо, не надо. Не надо.) В среднем потребление спиртного было в России 4,7 литра… (Ясин. Да, но пьяных у нас гораздо больше.)… а сегодня 9 с лишним.

Разворот сцены. Изнутри народной гущи слово берет Александр Казинцев

   Казинцев. Вы знаете, мне кажется, что… (Чубайс. Это не русская традиция.) … вот эта идея реформировать или не реформировать культуру, традиционные представления, она не плодотворна, потому что механистична. Она представляет духовные ценности, архетипы культуры как нечто, доступное ручному управлению.
   Ведущий. Александр Иванович, я прошу прощения, что я Вас перебиваю, а если эти традиции приходят в противоречие с сегодняшней судьбой народа, как действовать?
   Казинцев. Не может традиция прийти в противоречие с сегодняшней судьбой, потому что сегодняшняя судьба вырастает из традиции, если это не сломанная судьба. Сегодня уже говорится о том, что можно моделировать народы, можно создавать народы механически, вот сейчас боснийский народ создается из трех народов. Но эта идея, этот подход возник тогда, когда массы ушли с поля исторического. Сейчас массы возвращаются. Сейчас, смотрите, выборы в Латинской Америке, выборы в Иране, выборы в Палестине — можно оценивать как угодно, разные силы приходят — но в том, в другом, в третьем, в пятом и в десятом случае это возвращение масс. И вот когда они становятся снова субъектом, то тогда очень трудно моделировать их поведение, создавать народы, реформировать культуру. Мы тут рассуждали о том, как их воспитывать, а они слушают и смотрят, и что они скажут, в конечном счете, по поводу наших изысканий, покажет, я думаю, ближайшее время.

Телевизионный образ Казинцева гаснет; в лучах софитов — прежние герои

   Ясин Конечно, нельзя моделировать народы. Традиции и сложившийся национальный характер, национальная культура имеют значение, — помните, так известная книжка называется. С этим, безусловно, нужно считаться. И в то же время, люди, которые принадлежат этой культуре, этому народу, они должны заботиться о том, чтобы культура менялась и мы жили в лучших условиях. Значит, по поводу вот этого возможного выхода масс на историческую арену. Они уже давно вышли вместе со всеобщим избирательным правом. Если у вас нормально действуют демократические механизмы, то они предупреждают те всплески, которые приводят к разрушительным последствиям. Кому-то может не нравиться, что в Бразилии избрали левого популиста президентом. Но если потом выяснится, что он не привел к успеху свой народ, его поменяют. На Западе говорят очень часто, и наши повторяют с удовольствием, что там идет манипулирование народом, средства массовой информации предопределяют, кто, что, за что будет голосовать и т. д. Да, это есть. Но у этого манипулирования есть свои границы. Если у вас существует право, и оно действует и поддерживается государством, то тогда — для чего государство и создано, вообще-то говоря — возникают механизмы сочетания стабильности и поддержания традиций, и одновременно динамичности. Если же эти механизмы вы никак не можете создать и каждый раз еще стараетесь их разрушить, то рано или поздно народ выходит на историческую арену. Правда, из этого, как правило, ничего хорошего не получается. Это называется революция, и упаси Господь нашу землю от русского бунта, как Пушкин говорил, бессмысленного и беспощадного.
   Чубайс. Меня все время обвиняют, что я много говорю, поэтому я просто одну фразу скажу. Если мы не найдем решение, то возможна такая ситуация, когда неправильная культура разрушит саму страну. И это тоже надо иметь в виду. Это самая печальная перспектива, ее нужно избежать.
   Ведущий. Для того, среди прочего, мы здесь и собираемся, чтобы этой судьбы избежать. Потому что, если вы отказываетесь всерьез и откровенно изнутри разных позиций говорить об общих проблемах общей страны, об общей судьбе общего народа, то тогда происходят вещи крайне неприятные. Мы можем ни о чем не договориться, но то, что мы готов друг с другом глаза в глаза обсуждать общие вопросы общей культуры, это хоть какой-то залог надежды. Движение вперед, я все равно считаю, неизбежно. Потому что никто еще не отменил простого правила: традиция — это бывшая новация.

Занавес

   Когда книга эта уходила в типографию, по каналу «Россия» шел документальный фильм «Подстрочник». Глазам поверить было невозможно; поперек привычным и приевшимся форматам, наперерез сформировавшимся стереотипам «большое телевидение» показывало многочасовой рассказ о частной жизни частного человека в 20 веке. Ни молодежной бордрячковости, ни старческого похихикивания, ни политической промывки мозгов. Перед камерой сидела Лилианна Лунгина, выдающийся переводчик (мы читаем с ее помощью и Гамсуна, и Астрид Линдгрен), мама знаменитого режиссера, и рассказывала о своей невероятной биографии: младенчество в России, детство в Германии, Палестине, Франции, возвращение в СССР. От 20-х годов к 90-м. От сталинизма к застою. И все время — о свободе остаться собой.
   Такой фильм не мог быть воспринят в перестроечные годы. Потому что здесь нет раздраженного, политизированного разоблачения истории 20 столетия. Все слишком перемешано: счастье чтения, ужас советского быта, бесчеловечность коммунизма, верность дружбе, любовь, война, лагеря. Голос Лунгиной не мог быть услышан в рыночные, жадные годы медийной свободы. Потому что — ни намека на скандальность, на закрученный сюжет; прибыли не ждите. Тем более не имел «Подстрочник» шансов в нулевые: неприязнь к чекизму пропитывает его насквозь; неприязнь к свободе в эти годы совмещалась со всеми прелестями первоначального накопления: рейтинг — бог, а содержательность ему мешает. И если сегодня (пусть в июле, на самом «дне» телевизионного сезона) кинорассказ о человеке как центре истории идет в прайм-тайм по государственному телевидению, говорит не о столько о том, что политика меняется, сколько о том, что все прежнее исчерпано до дна. И телевидение с его невероятной чуткостью начало перемен улавливает. Не политических: общекультурных.
   Состоятся ли они? Это будет зависеть не от телевизора. А от общества. От составляющих его человеческих лиц.

2002–2009