ИСАЙ АВЕРБУХ

 

Избранное

 

 
   И - свершилось: среди бела дня
   Рассечена железная граница...
   Шалом, Свобода! Узнаешь меня?
   Иду к тебе, желанная Царица,
   К твоим дарам счастливо причаститься.
   Готов влюбиться я в твою красу
   И поклоняться, как Прекрасной Даме.
 
   Но та, Другая, что в себе несу,
   Та, Первая, которую годами
   Растил в душе, как сказочную быль,
   С которой и в тюрьме свободен был,
   С которою, сладчайшею из женщин,
   Сошелся тайно, преданно любил
   И гордо жил, не будучи повенчан,
   Она - со мной.
   И нынче ей, Другой,
   Испытанной и самой дорогой,
   Перед тобой, свободная Европа,
   Я присягаю в верности до гроба:
   Всегда и всюду быть самим собой!
   27 ноября 1971,
   Вена
 

 
   К библейским буквам сердцем я приник,
   Душа ивритом жаждет окропиться,                                 
   Но в ней царящий русский мой язык
   Своею властью не готов делиться.
   Который год, живя в родной стране,
   Я речь ее позорно не осилю,
   Пока гудит он, русский стих, во мне,
   Как самолет, несущийся в Россию.
 
   И вновь, отравлен и заворожен,
   Целую музу русского барака,
   Склонясь над нею с поднятым ножом,
   Как Авраам - над телом Исаака.
   1974,
   Иерусалим
 

   Россия-мать, Россия-сука!
   А. Синявский.
 
   И вновь - Синай. Синай, крутой страницей
   В мою судьбу, наверно, ты войдешь...
   Мы в декабре стояли на границе;
   Густела ночь, и лил холодный дождь.
 
   И ветер дул, холодный и свистящий,
   А ты не спи - границу карауль…
   Но как-то вдруг в песке нашли мы ящик,
   Сосновый ящик от советских пуль.
 
   Как знак войны и горького привета
   От дальней-дальней северной земли.
   Еще не близко было до рассвета,
   И мы костер - согреться - разожгли.
 
   Мы упоенно грелись под навесом,
   А ветер дул, и ночь была темна;
   Мы вспоминали с другом об Одессе –
   В костре горела русская сосна.
 
   Ах, мать-Россия, пулями своими
   Зальешь ты мир, терзая и губя.
   Россия-сука, проклятое имя,
   Я все равно еще люблю тебя.
 
   И до сих пор тебе спасенья жажду
   И вслед тебе с надеждою смотрю.
   Хоть ты меня еще убьешь однажды,
   Я все равно тебя благодарю.
 
   Благодарю, что годы без ответа
   К тебе взывал я в муке и тоске,
   Благодарю за то, что в жизни этой
   Я говорю на русском языке.
 
   Благодарю еще за то, что знаю:
   Мне от тебя погибель суждена
   За то, что здесь, в глухой ночи Синая,
   Меня согрела русская сосна.
   31 декабря 1977 
 

 
   В пустыне Иудейской,
   На базе, где служу,
   Звучит язык еврейский,
   Куда ни погляжу.
 
   И носятся завзято,
   Как будто во хмелю,
   Еврейские ребята,
   А я их так люблю.
 
   Рассар* их чуть с приветом,
   И что ни час - миздар**,
   А я у них при этом                     
   Еврейский санитар:
 
   Заботу и сердечность
   Яви и будь им друг.
   А по пустыне вечность
   Раскинулась вокруг.
 
   Еврейская природа,
   Еврейская еда.
   Хоть не дана свобода
   Солдату - не беда.
 
   Над головой повисли
   Густые звезды. Ночь.
   Безрадостные мысли
   Я прогоняю прочь.
 
   Свободы, верно, нету,
   Но, плакать не спеша,
   Еврейские сонеты
   Творит моя душа.
 
   *Рассар (иврит) - старшина.
   **Миздар (иврит) - построение.
 
   Пронзительно мечтает
   И весело поет,
   А по небу летает         
   Еврейский самолет.
 
   И гордо сердце бьется:
   Моя, моя страна!..
   Но в небесах смеется
   Скептически луна.
 
   Смеется с укоризной
   И словно бы в укор.
   Безумной жаждой жизни
   Я полон до сих пор.
 
   Забывши, что однажды,
   Как все вокруг, умру,
   Я полон этой жажды,
   Особо поутру.
 
   Мне дух дороже хлеба,
   Я холоден к вещам,
   Но что-то колет слева,
   Особо по ночам.
 
   Не век, не без предела
   Нам по земле скакать –
   Мне часто стало тело
   На это намекать.
 
   Однажды, мол, устанет
   Резвиться, горячась,
   И неизбежно грянет
   Его последний час.
 
   И сгину в бездорожье
   И невозвратной мгле.
   Но мне при этом все же
   Лежать в Святой земле.
 
   Здесь, где цветет весною
   Любимая страна.
   Не смейся надо мною
   Скептически, луна!
   1990
 

 
   Кто поймет меня? Кто посочувствует мне?                                      
   Я чужой, я чужой в этой жесткой стране,
 
   Я трагически чувствую день ото дня,
   Как вокруг не хотят и не любят меня.
 
   Я подавлен, разбит и почти позабыл,
   Что когда-то страну эту очень любил,
 
   Видел в ней и судьбу, и надежду свою,
   И готов за нее был погибнуть в бою,
 
   И мечтал послужить ей с открытой душой.
   Как же вышло, что здесь я настолько чужой?..
 
   И каким отвратительным смрадом разит,
   Когда только и слышу, что я паразит:
 
   Все они за меня погибали в бою,
   А вот я лишь беру - ничего не даю,
 
   И поэтому беды их - все от меня,
   Так порою тебе и заявят, кляня.
   Этой лжи не придумать подлее и злей,
   И безумней. Но спорить не вздумай ты с ней –
 
   Лишь впустую потратишь бессчетные дни,
   Потому что и сами не верят они
   В свои дикие речи, а просто, губя,
   Объясняют тебе, что не любят  тебя.
 
   И еще расскажу в глубочайшей тоске:
   У себя на работе я на волоске,
   А дурак, что почти на меня не глядит,
   Правит мною и важно в начальстве сидит.
 
   Ясно даже ему, что талантливей я.
   Ну и что? Ведь страна-то - его, не моя!
   Но я тоже считаю ее ведь своей!
   Ах, наивный и глупый галутский еврей,
 
   До сих пор ты у этих иллюзий в плену.
   Он - не ты воевал ведь за эту страну!
   И не вспомнят - здесь в памяти словно провал, -
   Что и я, что и я за нее воевал.
 
   Но довольно мне ныть над судьбою своей;
   Я обычный галутский советский еврей.
 
   Не впервые с евреями в жизни земной
   Приключается то, что случилось со мной.
 
   И во все времена, не любя и браня,
   Никакая страна не приемлет меня.
 
   Ах, Израиль, ты - светоч в галутской судьбе,
   Но граница - стеною. Пробьюсь ли к тебе?
   1978
 

 
   Рассвет. Над Израилем - осень.
   Идут проливные дожди,
   И гром устрашающе грозен,
   А я улыбаюсь: «Гряди!»
 
   И вот вспоминаю, как небыль,
    Тех дней неуютную даль,
   Когда посеревшее небо
   Во мне разливало печаль.
 
   А нынче мне дождь - как награда.
   Не зря я сегодня зовусь
   Нотеа - работником сада
   И в сердце, признаться, горжусь,
 
   Что вышел на эту дорогу.
   А что там еще впереди? –
   Как будто взывают к итогу
   И осень, и эти дожди.
 
   Немного счастливых улыбок
   Я вызвал на этой земле
   И столько грехов и ошибок
   Наделал, блуждая во мгле.
 
   И буду наказан, быть может,
   Прощения не заслужив.
   Но все же не попусту прожит
   Тот путь, где поныне я жив.
 
   Где в рое пустых и ненужных
   Страстей, отравляющих кровь,
   Бывала и верная дружба,
   И подлинный труд, и любовь.
 
   Где все же прибился к причалу,
   Лишенный ветрил и руля,
   И выстоял - и обласкала
   Мне душу Святая земля.
 
   Где принял судьбою не ветхий,
   А вещий и вечный Завет,
   И в сердце сияет нередко
   Его исцеляющий свет.
 
   И все-таки сущая правда,
   Что, веря, молясь и любя,
   Уже ничего мне не надо
   На этой земле для себя.
 
   Слетают незрячие страсти
   С души усмиренной моей:
   Ни славы не жажду, ни власти,
   Ни денег, ни новых друзей.
 
   А только стоял бы Израиль,
   Да если б Россия спаслась,
   И мир, что расколом изранен,
   Обрел бы согласье и связь.
 
   Не вылечит гневная битва
   Наш мир, погруженный во тьму, -
   Быть может, простая молитва
   Всего-то нужнее ему.
 
   И с этим, единственно с этим
   Встаю каждый день поутру
   И счастлив, что жив я на свете
   И так же счастливо умру.
 
   И крикну в безбрежную просинь:
    «Теперь меня, Боже, суди!»
   Рассвет. Над Израилем - осень.
   Земля принимает дожди.
   1986
 

     
   Стою с тобой наедине
   Перед твоей святыней, Боже,
   Здесь, у Стены, и здесь, в стране
   Уже не гость и не прохожий.
 
   Здесь я судьбу свою и дом
   Избрал не просто наудачу.
   Зачем же в Городе святом
   Я по ночам, как грешник, плачу?
 
   Нема, почти без языка,
   Не одолев его стихии,
   Как отсеченная рука,
   Душа тоскует по России.
 
   О эта мука-немота,
   Обрывки фраз и мыслей крохи –
   И жизнь покажется пуста,
   А дни бессмысленны и плохи.
 
   О Господи, к душе больной
   Ползут отчаянье и ересь,
   Но в том, что есть Ты надо мной,
   Я никогда не разуверюсь.
 
   И как была б ни нелегка
   Мне безъязыкая свобода, -
   Твоя, конечно же, рука
   Нам указала путь Исхода.
 
   И если даже, мой Творец,
   Я встречу здесь, скорбя и воя,
   Почти вначале свой конец –
   На то Твоя святая воля.
 
   И пусть во мне тоска и муть
   С их отупляющею болью –
   Не дай мне только обмануть,
   Лишь дай мне, Боже, быть собою.
 
   Лишь дай мне ясности ума
   И чистоты души и неба
   Здесь, где не ждет меня тюрьма,
   Ни горький вкус чужого хлеба.
   1972