Память Антона Павловича Чехова для всех нас священна.
   Поэтому, с благоговейным чувством в годовщину его кончины возлагаем на дорогую могилу венок.
   Увы — венок терновый.
   Впрочем, Антон Чехов слишком русский писатель, чтобы мог надеяться на пошлейший лавровый венок.
   Русским писателями терновые венки более сродни. Итак:

I

   — Г. редактор! Вас спрашивают.
   — Кто?
   — Говорит: Чеховьянец. Должно, из армян.
   — Да что ему нужно? Чем занимается?
   — Я спрашивал. Говорит: Чеховьянец.
   — Странное занятие. Пригласите его;
   Вошедший господин вынул из кармана коробочку: открыл ее и последовательно разложил передо мной измятую, довольно грязную салфетку, две обгорелых спички, кусочек сахару и велосипедный билет за № 14121, выданный двинскому мещанину Терентию Иванову.
   — Вот.
   — Что это?
   — Не купите ли?
   Я внимательно осмотрел разложенные богатства.
   — Видите ли что… Я предпочитаю покупать спички неиспользованными, оптом, так… не менее целой коробки сразу. Сахар я приобретаю по знакомству, необгрызенный и, кроме того, стремлюсь, чтобы он был без желтых пятен. Покупка тоже оптовая: два-три фунта… Билет этот более полезен велосипедисту Терентию Иванову, чем мне — не велосипедисту и не Терентию Иванову. И, наконец, салфетка носит на себе очень заметный светлый знак из букв и орнамента: «Золотой Якорь». Ну, какой же я, посудите сами, Золотой Якорь?!
   — Ничего вы не понимаете, — сурово оборвал меня посетитель. — Я чеховианец.
   — Ага… Ну, что, как у вас на Кавказе… все спокойно?
   — На кой дьявол нам с вами Кавказ?! Я там никогда и не был!
   — Простите, но ваша фамилия…
   — Это моя профессия!? Посудите сами: раз есть пушкинианцы — почему не быть чеховианцам?
   — Допустим. Ну? Что вам нужно?
   — Купите у меня эти вещи для Чеховского музея. Замечательные реликвии. И недорого: пара спичек по 15 рублей — вместе уступлю за 25, сахар; ну, это… я сам на него смотрю сквозь пальцы. Три-пять рублей совершенно предовольно за этот увражик. Салфеточка — вещь диковинная. На ней, так сказать, отпечатлелись типично чеховские черты. А велосипедный билет?.. о, это вы должны у меня с руками оторвать.
   Хорошо было бы оторвать ему руки даже без этого билета. Но, признаться, велосипедный билет меня заинтриговал.
   — Что же это за билет?
   — А вы на фамилию обратили внимание?
   — Ну, да. Иванов.
   — То-то и оно. Прообраз знаменитой Чеховской драмы.
   — Это что же… Чехов своего «Иванова» и писал с этого… велосипедиста Терентия Иванова?
   — Нет, но фамилия! Замечаете — фамилия? Одна и та же. Родственники Терентия рассказывали мне, что гениальный писатель долго не мог остановиться на каком-нибудь названии своей пьесы, пока не познакомился с Терентием. Тут его и осенило! Взял и на звал: Иванов. Просто и мило. Этот билет был семейной реликвией, пока нужда не заела семью Ивановых. Тут-то я и подвернулся. Купил совсем за гроши: полтораста. Дайте нажить четвертной. Отдам за 175.
   — Спички тоже относятся к билету?
   — Нет, спички особо. Однажды был сильный ветер. Могучие деревья гнулись, как тростинки; и вот Антон Чехов, желая закурить трубку…
   — Полно вздор говорить. Чехов не курил ни только трубки, но даже папирос.
   — Курил! Ей Богу, верьте совести — курил. Только он стеснялся родных. Нежная, деликатная натура — не хотел никого огорчать. Тончайшая организация… Впрочем, спички я могу уступить и за две красненьких. Но очень хорошие спички.
   — На что они мне, — усмехнулся я. — Если бы еще были необгорелые…
   — Варвар! — хлопнул он меня салфеткой по плечу, кокетливо сощурясь. — Вандал! Спички, которые держали Чеховские пальцы!.. Вот сахар я не навязываю — хотите берите, хотите — нет. Всего-то ему и цена — пять целковых.
   — А в лавке берут 17 копеек за фунт.
   — Нет!.. И это называется культурный человек! И это называется писатель! Редактор! Знаете ли вы, что однажды в Москве незабвенный творец «Романа с контрабасом» пил кофе, и хозяйка наложила в чашку столько сахару, что он усмехнулся своей ласковой немного задумчивой улыбкой и сказал: «Ого! Сахару слишком много. Приторно!». Заметьте, какая чуткая организация, не выносящая ничего лишнего, ни каких преувеличений: «Приторно!». Хотите, я вам запишу этот случай? Или сами запишите… Только не забудьте эти чудесные, так рисующие Чехова, слова: «Ну, и навалили же вы сахару! Чуть сами туда не сели!». Какой истинно «чеховский» сарказм, какая ирония. Каждое слово алмаз. Вы только вслушайтесь в эту расстановку слов: «Ну, и напихали же вы сюда сладости! Как чашка не лопнет! Вас только заставь богу молиться!..» Это чудесное словечко «моление» Берете?
   — Что?
   — Сахар.
   — Ну его.
   — Странно. Неужели и салфетка для вас пустой звук? Видите, какая?
   — Да. Грязная.
   — Святая грязь! Однажды проникновенный творец «Лошадиной фамилии» ел у себя в Мелихове кисель. И вдруг ложкой как тяпнет по тарелке!..
   — Зачем? — изумился я.
   — Это у него бывало. Задумается, a потом вдруг рассмеется своим мелодичным смехом неизвестно чего, да ложкой по тарелке — хлюп! Так и тут. Ну, кисель весь на белые брюки фонтаном. Покойный Тихонов присутствовал при этом — можете проверить. Что тут был за переполох — нельзя себе представить! Брюки-то восемь, a то и все десять рублей стоили. Все оцепенели прямо. А он, как ни в чем, не бывало, схватил со стола салфетку, да и давай чистить брюки.
   — Странно, — поднял я брови. — Вы говорите, что дело происходило у него в имении, a на салфетке написано «Золотой Якорь».
   — Извините, — сурово перебил он. — Память великого бытописателя сумерек священна, и не нам ее загрязнять. Утверждали же, что Некрасов слишком счастливо играл в карты. Неужели и мы, подобно этим гробокопателям, бросим тень на великую могилу?!
   — Чем же вы можете доказать, что эта салфетка именно Чеховская?
   — Pardon!! А пятна?
   — Ну, пятна… Пятна вы и сами могли сделать.
   — Pardon!! Я бывший офицер, и если превратности судьбы заставили меня… то я, вообще, прошу… Знаете; не того!.. Мировые на это смотрят очень серьезно. И потом вы говорите абсурд! Ну, предположим, я сделал пятна на салфетке… А спички? А сахар? Я их тоже сделал? Значить, я должен, по вашему, открыть спичечный и сахарный заводы?! За кого вы меня принимаете? За графа Бобринскаго? За Лапшина?!!
   — Если вы будете кричать, я велю вас вывести…

II.

   Усталым взглядом посмотрел он на меня.
   — Ну, хотите за все двадцать пять рублей? Ведь, салфетка одна, если даже она и не чеховская — на худой конец полтора рубля стоит. А спички! А сахар! А велосипедный билет прообраза Иванова?!
   — Не надо, говорят вам. Вот если бы у вас были какие-нибудь личные воспоминания о Чехове…
   — Есть! Чего же вы молчали?..
   — О чем?
   — Вот, например, один памятный разговор с ним. Однажды он рассказывал, как хотел открыть лотошный клуб и как все уже было сделано, да администрация запретила.
   — Чехов? Лотошный клуб?!
   — Что вас так удивляет? Покойник любил азарт и не прочь был поднажить деньгу. «Веришь ли, Ероша… (Это я. Ерофеем меня зовут.) Веришь ли, — говорить, — Ероша, запретили мне лотошный клуб Кому вред? Ну, проигрывали бы нудные, сумеречные людишки (какая четкость слога! Узнаете Чехова?), проигрывали бы — и черт с ними! Все равно, так или иначе, a и мы и они ноги протянут. Так хоть, по крайности, мы-то поживем в свое удовольствие».
   — Это он так говорил?
   — Он.
   — Чехов?
   — Ну, да.
   — Вам?
   — Угу.
   — А при этом свидетели были?
   — Что вы! Разве можно такие интимные вещи говорить при посторонних!
   — Гм… да. Впрочем, это не имеет никакого отношения к литературе. А нам нужны литературные воспоминания о Чехове.
   — Есть.
   — О чем?
   — О пьесе «Чайка». Однажды мы с ним сидели на скамейке в Таганроге. Он и говорит: «Хорошо бы выпить чаю сейчас. С лимончиком». И такая при этом чеховская, немного рассеянная улыбка. я говорю: «Как будет женский род от слова: „чай“?»
   «Как же, — отвечает удивительный создатель „Средства от запоя“, — очень просто! „Чайка“ будет от слова чай», И задумался. Потом прошептал: «Чайка! Это идея. Это красиво. На четыре акта хватит!». Вынул записную книжку, записал. Так и создалась «Чайка».
   — А свидетели были при этом разговоре?
   — Были. Тихонов был.
   — Что вы все — Тихонов, да Тихонов. Тихонов умер.
   — А я при чем, что он умер? Так берете воспоминания?
   — Нет.
   — Более, чем странно. А Чеховские вещи берете?
   — Нет.
   — Так-с. Стоило только, чтобы прошло несколько лет со дня смерти — и уже забыт! И уже никому не интересен! Забвен от людей! Ну, давайте за все десять рублей.
   — Не дам.
   — Ну, пять!
   — Нет.
   — Что ж… и рубля жалко? Ведь салфетка новехонькая. Ее только ежели выстирать…
   — Рубль я дам. Но только салфетку забирайте. Не нужно.
   — Вот за это мерси! И сахарок я уж возьму. А спички и билет — ваши. Будем считать спички по двугривенному, a билет за шестьдесят.
   Когда он уходил, я вышел его провожать.
   — О, не затрудняйтесь, — замахал он руками.
   — Нет, почему же. Тут, кстати, висит мое пальто,
   — Что ж из этого следует? — прищурился он.
   — Да то, что я слишком скромен для всего этого.
   — Чеховианцем вы можете быть, a аверченковианцем вам делаться не следует.
   — Подождем! — загадочно сказал он, уходя.
   И неизвестно было, чего он хотел ждать: того ли, чтобы я сделался известным, того ли, чтобы прислуга когда-нибудь оставила парадную дверь открытой?
   Бедный Чехов! Десять лет тому назад тебя привезли в вагоне для устриц, и нынешние «юбилейные» дни проходить под тем же нелепым знаком нелепой устрицы.