Это случилось в купе вагона железной дороги. Новый курский депутат Пуришкевич купил себе место в вагоне, но оно ему не понравилось.
   Тогда Пуришкевич стал искать места получше. Ему понравилось место барона Клодта. Спрятавшись за дверью, Пуришкевич устерег момент, когда барон Клодт отлучился куда-то, — выскочил из-за двери, сбросил вещи барона Клодта на пол и улегся на месте барона Клодта.
   Вернувшийся барон Клодт был очень огорчен случившимся.
   — Виноват, — сказал он. — Вы заняли, вероятно, по ошибке мое место…
   По словам газетного корреспондента, Пуришкевич возразил на слова барона Клодта.
   Но это возражение было — «песня без слов».
   Пуришкевич в ответ на это лег на живот и заболтал ногами.
   Это было возражение, к которому барон мог не прислушиваться; это возражение можно было видеть.
   Барон позвал кондуктора.
   В ответ на просьбу кондуктора, Пуришкевич, снова возразил: заболтал ногами.
   Оживленный разговор этот продолжался не долго когда взгляд кондуктора перешел с быстро мелькающих ног на голову пассажира, он всплеснул руками и вскричал:
   — Это Пуришкевич! Бежим! Оставим его в покое — Бог с ним.
   И оба, подхватив вещи барона, убежали, а Пуришкевич остался лежать на животе, болтая вслух сам с собой ногами.
   Этим дело не кончилось.
   Маленький второклассник Федя Зубрякин видел все происшедшее и решил, что сама судьба дает ему в руки ключ к счастью и благосостоянию. Он понял, что уменье устраиваться в жизни — вещь простая, и пути к достижению благополучия всецело находятся если не в его руках, то в ногах.
   Посмеиваясь, маленький хитрец собрал свои вещи, перенес их в купе первого класса и улегся на бархатный диван.
   — Виноват, раздался над ним чей-то голос. — Это мое место. Потрудитесь уступить.
   Федя Зубрякин был малый не промах: он лег на живот и заболтал ногами.
   — Послушайте! Я вам говорю!..
   — «Шалишь, брат», — подумал Федя, и еще больше заболтал ногами.
   — Уйдите отсюда, слышите?
   Федя болтал ногами.
   — Айяяй, укоризненно сказал пассажир. — Такой большой мальчик, а поступает, как маленький поросенок.
   — «Говори себе, что хочешь», — внутренне усмехнулся Федя, — «а мое дело правое».
   — Подумай! — сказал пассажир. — Ведь ты уже ученик гимназии, а поступаешь, как какой-нибудь дурак!
   Федя болтал ногами.
   — Нет, это, наконец, невыносимо! Кондуктор!
   — Что прикажете? — спросил кондуктор.
   — Уберите этого нахала. Он уже не дитя, чтобы болтать ногами, заняв чужое место!
   — Эй, мальчик! Уходи-ка отсюда… Это место чужое.
   — «И чего они ломаются»— подумал Федя. — «Знают же, что меня с места согнать нельзя!»
   — Нечего тут ногами болтать! Уходите! А еще гимназист.
   На шум пришли пассажиры соседних купе.
   — Что тут случилось?
   — Да вот: занял мое место, а когда я прошу его уйти — он болтает ногами.
   Сзади кто-то соболезнующе сказал:
   — Может, эпилептик?
   — Еще что скажете! Просто озорничает, мальчишка.
   — Господи! Такая здоровая дубина — лет десять, если не все двенадцать, а ведет себя, как кретин.
   — Может, отсталость в развитии? Это бывает.
   — Хорошая отсталость: занял чужое место и болтает ногами. Пошел вон!
   — «Почему же они не убегают от меня?»— подумал Федя, начиная внутренне сомневаться в правильности занятой им позиции. — «Может быть, я недостаточно быстро болтаю ногами? А ну, попробуем так»…
   — Ах, какая дрянь, мальчишка!
   — Форменная свинья!
   — Такой огромадный мальчишка, а дурак!
   — Осел какой-то упрямый.
   — Да чего там на него смотреть: тащите за уши, да на пол!
   …И вдруг Федя Зубрякин почувствовал себя висящим в воздухе. Кто-то дал ему подзатыльник, кто-то энергично дернул за ухо.
   — Так ему! Так этому мальчишке и надо. Чтоб вдругорядь было не повадно.
   — Хе-хе!
   — Выставили голубчика.
   — Ах, нахал! Да и нахал же нынче пошел мальчишка.
   — Сущая дрянь.
   — Вот она — революция-то!..
   Понурившись и еле таща чемоданчик, брел Федя Зубрякин из вагона в вагон.
   Уши горели, как уголья, и затылок болел.
   А пуще всего болело маленькое доверчивое сердечко, впервые столкнувшееся с несправедливостью взрослых.
   — За что? Господи, за что же? — шептали дрожащие от обиды бледные губки ребенка. Мороз крепчал.