I

   Авторы уголовных романов и их читатели не поняли бы странной двойственной натуры мальчишки Алёшки — натуры, которая в свое время привела меня в восхищение и возмутила меня.
   Авторы уголовных романов и их читатели прославились своей прямолинейностью, которая обязывала их не заниматься смешанными типами — злодеи должны быть злодеями, добрые — добрыми, а если капелька качеств первых попадала на вторых или наоборот — все кушанье считалось испорченным… Злодей — должен быть злодеем, без всяких уверток и ухищрений… Он мог раскаяться, но только в самом конце, и то при условии, что, в сущности, он и раньше был симпатичным человеком. Добрый тоже мог стать в конце романа злым, бессердечным, но тоже при условии, что автор опрокинет на него целую гору несчастий, людской несправедливости и тягчайших разочарований, которые озлобят его. Ни в одном из таких романов я не встречал жизненного простого типа, который сегодня поколотил жену, а завтра подаст гривенник нищему, утром прилежно возится у станка, штампуя фальшивые деньги, а вечером вступится за избиваемого еврея.
   Человек — более сложный механизм, чем, например, испанский кинжал, вся жизнь которого сводится только к двум чередующимся поступкам: он или режет кому-нибудь горло, или не режет.
   Попадись автору уголовных романов Алёшка — он повертел, повертел бы его, понюхал, лизнул бы языком и равнодушно отбросил бы прочь.
   — Чёрт знает, что такое!.. Ни рыба ни мясо.
   В жизни не так много типов, чтобы ими разбрасываться…
   Я подбираю брошенного разборчивым романистом Алёшку и присваиваю его себе. Об Алёшке я сначала думал, как о прекрасном, тихом, благонравном мальчике, который воды не замутит. В этом убеждали меня все его домашние поступки, всё комнатное поведение, за которым я мог следить, не сходя с места.
   Мы жили в самых маленьких, самых дешёвых и самых скверных меблированных комнатах. Я — в одной комнате, Алёшка с безногой матерью — в другой.
   Тонкая перегородка разделяла нас.
   Я так часто слышал мягкий, кроткий Алёшкин голос:
   — Мама! Хочешь, ещё чаю налью? Отрезать ещё кусочек колбасы?
   — Спасибо, милый.
   — Книжку тебе ещё почитать?
   — Не надо. Я устала…
   — Опять ноги болят? — слышался тревожный голос доброго малютки. — Господи! Вот несчастье, так несчастье!..
   — Ну ничего. Лишь бы ты, крошка, был здоров.
   — Ну-с, — важно говорил Алёшка, — в таком случае, ты спи, а я напишу ещё кое-какие письма.
   Было ему около десяти лет.
   Однажды я встретился с ним в коридоре.
   — Тебя Алёшкой зовут? — спросил я, вежливо, ради первого знакомства, дергая его за ухо.
   — Алёшкой. А что?
   — Да ничего. Ну, здравствуй. У тебя мать больная?
   — Да, брат, мать больная. С ногами у неё неладно. Не работают.
   — Плохо ваше дело, Алёшка. А деньги есть?
   — В сущности, — сказал он, морща лоб, — денег нет. Тем и живём, что я заработаю.
   — А чем ты зарабатываешь?
   Посмотрев на меня снизу вверх (я был в три раза пыше его), он с любопытством спросил:
   — Тебе там наверху не страшно?
   — Нет. А что?
   — Голова не кружится?
   Я засмеялся.
   — Нет, брат. Всё благополучно.
   — Ну, и слава Богу! До свиданья-с.
   Он подпрыгнул, ударил себя пятками по спине и убежал в комнату матери.
   Эти нелепые замашки в таком благонравном мальчике удивили меня. С матерью он был совсем другим. Я понял, что хитрый мальчишка надевает личину в том или другом случае, и решил при первой возможности разоблачить его.
   Но он был дьявольски хитёр. Я несколько раз ловил его в коридоре, подслушивал его разговоры с матерью — всё было напрасно. При встречах со мной он был юмористически нахален, подмигивал мне, хохотал, а сидя с матерью, трогательно ухаживал за ней, читал ей книги и в конце вечера неизменно говорил, с видом заправского молодого человека:
   — Ну-с, а мне нужно написать кое-какие письма.
   Я приставал к нему несколько раз с расспросами:
   — Что это за письма?
   Он был непроницаем.
   Однажды я решился на жестокость. — Не хочешь говорить мне, — равнодушно процедил я, — и не надо. Я и сам знаю, кому эти письма…
   — Ну? Кому? — тревожно спросил он.
   — Разным благодетелям. Ты каждый день с этими письмами пропадаешь на несколько часов… Наверное, таскаешься по благотворителям и клянчишь.
   — Дурак ты, — сказал он угрюмо. — Если бы я просил милостыни, то и у тебя просил бы. А я заикнулся тебе хоть раз? Нет.
   И добавил с напыщенно-гордым видом:
   — Не беспокойся, брат… Я не позволю себе просить милостыни… Не таковский!
   Должен признаться: я был крайне заинтересован таинственным Алёшкой. Сказывались мои двадцать два года и 24 часа свободного времени в сутки.
   Я решил выследить Алёшку.

II

   Был тёплый летний полдень.
   Из-за перегородки слышался монотонный голос Алёшки, читавшего матери «Анну Каренину». Через некоторое время он прервал чтение и заботливо спросил:
   — Устала?
   — Немного.
   — Ну, отдохни. А я пойду. Если захочется без меня кушать, смотри сюда: вот ветчина, холодные котлеты, молоко.
   Захочется читать — вот книга. Ну, прощай.
   В последовательном порядке послышались звуки: поцелуя, хлопнувшей двери и Алёшкиных шагов в коридоре.
   Я схватил шляпу и тихонько последовал за Алёшкой.
   Через двадцать минут мы оба очутились в Летнем саду, наполненном в это время дня дряхлыми старичками, няньками с детьми и целой тучей девиц с вечными книжками в руках.
   Алёшка стал непринуждённо прохаживаться по аллеям, бросая в то же время косые проницательные взгляды на сидевших с книжками девиц и дам и делая при этом такой вид, будто бы весь мир создан был для наслаждений и удовольствий.
   Неожиданно он приостановился.
   На скамейке, полускрытой зелёным кустом, сидела сухая девица и, опустив книгу на колени, мечтательно глядела в небо.
   Думы её, вероятно, витали далеко, отрешившись от всего земного, рассеянный взгляд видел в пространстве его, прекрасного чудесного героя недочитанной книги, обаятельного, гордого красавца, а неспокойное сердце девичье крепко и больно колотилось в своей неприглядной, по наружному виду, клетке.
   Алёшка тихо приблизился к мечтательнице, стащил с головы фуражку и почтительно сообщил;
   — А вам, барышня, письмецо есть…
   — От кого? — вздрогнула девица и обернула к Алёшке своё, ставшее сразу пунцовым лицо.
   — От «него», — прошептал Алёшка, щуря глаза, с самым загадочным видом.
   — А… кто… он?.. — ещё тише, чем Алёшка, прошелестела девица.
   — Не велено сказывать. Ах! — вскрикнул он неожиданно (будто прорвался) с самым простодушным глуповатым восторгом. — Если бы его видели; такой умница, такой красавец — прямо удивительно!
   Девица дрожащими руками взяла письмо… на лице её было написано истерическое любопытство. Грудь тяжело вздымалась, а маленькие бесцветные глаза сияли, как алмазы…
   — Спасибо, мальчик. Ступай… Впрочем, постой. Вот тебе!
   Девица порылась в ридикюле, вынула две серебряных монеты и сунула их в руки доброму вестнику.
   Добрый вестник осыпал её благодарностями, отсалютовал фуражкой и сейчас же деликатно исчез, не желая присутствовать при такой интимности, как чтение чужого письма.
   Сидя на противоположной скамье, я внимательно следил за девицей. Бледная, как смерть, она лихорадочно разорвала конверт, вынула из него какую-то хитроумно сложенную бумажку, развернула её, впилась в неё глазами и сейчас же с лёгким криком уронила её на пол… Бесцветные глаза девицы метали молнии, но она быстро спохватилась, напустила на себя равнодушный вид, поднялась, забрала свою книгу, сумочку и быстро-быстро стала удаляться.
   Когда она скрылась с глаз, я вскочил, поднял брошенное письмо от «него» и прочел в этом таинственном письме только одно слово:
   — Дура!
   Второе лицо Алёшки было разгадано.

III

   Алёшка выходил из сада, распространив все свои письма и легкомысленно позвякивая серебром в растопыренном кармане. >
   У входа я поймал его, крепко схватил за руку и прошипел:
   — Ну-с, Алёшенька… Теперь мы знаем ваши штуки!..
   — Знаешь? — сказал он цинично, нисколько не испугавшись. — Ну, и на здоровье.
   — Кто это тебя научил? — суровым тоном спросил я, еле удерживаясь от смеха,
   — Сам, — улыбнулся он с очаровательной скромностью. — Надо же чем-нибудь семье помогать.
   — Но ведь если ты когда-нибудь попадёшься — знаешь, что с тобой сделают? Изрядно поколотят!
   Он развёл руками, будто соглашаясь с тем, что всякая профессия имеет шипы.
   — До сих пор не колотили, — признался он. — Да вы не смотрите, что я маленький. О-о… Я хитрый, как лисица… Вижу: где, как и что.
   — Всё-таки, — решительно заявил я, — твоя профессия не совсем честная…
   — Ну да! Толкуйте.
   — Да, конечно. Ведь ты же обманываешь девиц, сообщая им, что письмо — от красивого, умного молодого человека, в то время, как оно написано тобой.
   Мальчишка прищурился. Мальчишка этот был скользок, как угорь,
   — А почему, скажите пожалуйста, я не могу быть умным молодым человеком? А?
   — Да уж ты умный, — согласился я. — Уж такой умный, что беда. Только почему ты, умный молодой человек, пишешь такие резкие письма? Почему «дура», а не что-нибудь другое?
   И он ответил мне тоном такого превосходства, что я сразу почувствовал к нему невольное уважение.
   — А разве же они — не дуры?
   Вечером я лежал на диване и слушал тоненький, нежный голосок:
   — Мамочка, дать ещё цыпленка?
   — Спасибо, милый, я сыта.
   — Так я тебе почитаю.
   — Не надо. Ты, вероятно, устал, продавая эти противные газеты. Отдохни лучше.
   — Спасибо, мамочка. Мне ещё надо написать кое-какие письма!.. Охо-хо.
   С тех пор прошло несколько лет… И до настоящего дня этот проклятый двуличный мальчишка не выходил у меня из головы.
   Теперь он вышел.