Рассказ матери.
   Я еще с прошлого года стала замечать, что мой мальчик ходит бледный, задумчивый. А когда еврейский мальчик начинает задумываться — это уже плохо. Что вы думаете, мне обыск нужен, что ли или что?
   — Мотя, — говорю я ему, — Мотя, мальчик мой! Чего тебе так каламитно?
   Так он поднимет на меня свои глазки и скажет:
   — Что значить — каламитно! Ничего мне не каламитно.
   — Мотя! Чего ты крутишь? Ведь я же вижу…
   — Ой, — говорит, — отстань ты от меня, мама! У меня скоро экзамен на аттестат зрелости, а потом у меня есть запросы.
   Обрадовал! Когда у еврейского мальчика появляются запросы, так господин околоточный целую ночь не спит.
   — Мотя! Зачем тебе запросы? Что ты их на ноги наденешь, когда башмаков нет, или на хлеб намажешь, вместо масла? Запросы, запросы. Отцу твоему сорок шестой год — он даже этих запросов и не нюхал. И плохо, ты думаешь, вышло? Пойди, поищи другой такой галантерейный магазин, как у Якова Функельмана! Нужны ему твои запросы! Он даже картоночки маленькие по всему магазину развесил! «Цены без запроса».
   — Мама, не мешай мне! Я читаю.
   Он читает! Когда он читает, так уже мать родную слушать не может. Я через тебя может сорок две болячки в жизни имела, а ты нос в книжку всунул и думаешь, что умный, как раввин. Гениальный ребенок.
   Вижу — мой Мотя все крутит и крутит.
   — Что ты крутишь?
   — Ничего я не кручу. Не мешай читать. Что это он там такое читает? Ой! Разве сердце матери это камень, или что? Я же так и знала! «Записки Крапоткина»! Тебе очень нужно знать записки Крапоткина, да? Ты будешь больной, если ты их не прочтешь? Брось сейчас же!
   — Мама, оставь, не трогай. Я же тебя не трогаю.
   Еще бы он родную мать тронул, шейгец паршивый!
   И так мне в сердце ударило, будто с камнем. Куда вы думаете я сейчас же побежала? Конечно, до отца.
   — Яков! Что ты тут перекладываешь сорочки? Убежат они что ли от тебя, или что? Он должен обязательно сорочки перекладывать…
   — А что?
   — Ты бы лучше на Мотю посмотрел.
   — А что?
   — Ему надо читать «Записки Крапоткина», да?
   — А что?
   — Яков! Ты мне не крути. Что ты мне крутишь! Скандала захотел, обыска у тебя не было, да?
   — А что?
   Это не человек, а дурак какой-то. Еще он мне должен голову крутить!
   — Тебе что нужно, чтобы твой сын в тюрьме сидел? Тебе для него другого места нет? Надевайся, пойдем домой!
   Вы думаете, что он делал, этот Мотя, когда мы пришли? Он читал себе «Записки Крапоткина».
   — Мотька, — кричит Яков. — Брось книгу.
   — А вы, — говорит, — ее подымете?
   — Брось, или я тебя сию минуту по морде ударю.
   И как вы думаете, что ответил этот Мотя?
   — Попробуй! А я отравлюсь.
   Это запросы называется!
   — А, чтоб ты пропал! Тебе для матери книжку жалко. Тебя кто рожал — мать или Крапоткин?
   — А что вы, — говорит Мотя, — думаете? Может я, благодаря ему, второй раз на свет родился.
   Ой, мое горе! Я заплакала, Яша заплакал и Мотя тоже заплакал. Прямо маскарад!
   Вышли мы с Яшей в спальню, смотрим друг на друга.
   — Хороший мальчик, а? Ему еще в носе нужно ковырять, а он уже Крапоткина читает.
   — Ну, что же?
   — Яша! Ты знаешь, что? Нашего мальчика нужно спасти. Это же невозможно.
   Так Яша мне говорит:
   — Что я его спасу? Как я его спасу? По морде ему дам? Так он отравится.
   — Тебе сейчас — морда. Интеллигентный человек, а рассуждает как разбойник. Для своего ребенка головой пошевелить трудно. Думай!
   Яков сел, стал думать. Я села, стала думать. Ум хорошо, а два еще лучше. Думаем, думаем, хоть святых вон выноси.
   — Яша!
   — А что?
   — Знаешь, что? Нашего ребенка нужно отвлечь.
   — Ой, какая ты умная — отвлечь! Чем я его отвлеку? По морде ему дам?
   — Ты же другого не можешь! Для тебя Мотькина морда это идеал!.. Он ребенок живой — его чем-нибудь другим заинтересовать нужно… Нехай он влюбится, или что?
   — Какая ты, подумаешь, гениальная женщина! А в кого?
   — Ну, пусть он побывает в свете! Поведи его в кинематограф или еще куда! Что, ты не можешь повести его в ресторан?!
   — Нашла учителя! Что, я бывал когда-нибудь в ресторане? Даже не знаю, как там отворять дверей.
   — Что ты крутишь! Что ты мине крутишь? Тебе это чужой ребенок? Это Крапоткинское дите, а не твое? Такой большой дурак, и не может мальчика развлекать.
   Так пошел он к Моте, стал крутить:
   — Ну, Мотечка, не сердись на нас. Пойди с отцом немного пройдись. Я ведь же тебя люблю — ты такой бледненький.
   Ну, Мотька туда-сюда — стал крутить: то дайте ему главу дочитать, то у него ноги болят.
   — Хороший ребенок! Книжку читать — ноги не болят, а с отцом пройтись — откуда ноги взялись. Надевай, картузик, Мотенька, ну же!
   Похныкал мой Мотечка, покапризничал — пошел с папой.
   Они только за двери — я сейчас же к нему в ящик… Боже ты мой! И как это у нас до сих пор обыска не было — не понимаю! За что только, извините, полиция деньги получает?.. И Крапоткины у него, и Бебели, и Мебели, и Малинины, и Буренины — прямо пороховой склад. Эрфуртских программ — так целых три штуки! Как у ребенка голова не лопнула от всего этого?!
   Ой, как оно у меня в печке горело, если бы вы знали! Быка можно было зажарить.
   В одиннадцать часов вечера вернулись Яша с Мотей, а на другое утро такой визг по дому пошел, как будто его резали.
   — Где мои книги?! Кто имел право брать чужую собственность! Это насилие! Я протестуюсь!!
   Функельманы, это верно, любят молчать, но когда они уже начинают кричать — так скандал выходит на всю улицу.
   — Что ты кричишь, как дурак, — говорит Яков. — От этого книжка не появится обратно. Пойдем лучше контру сыграем.
   — Не желаю я вашу контру, отдайте мне моего Энгельса и Каутского!
   — Мотя, ты совсем сумасшедший! Я же тебе дам фору — будем играть на три рубля. Если выиграешь, покупай себе хоть десять новых книг!
   — Потому только, — говорит Мотя, — и пойду с тобой, чтобы свои книги вернуть.
   Ушли они. Пришли вечером в половине двенадцатого.
   — Ну, что, Мотя — спрашиваю. — Как твои дела?
   — Хорошие дела, когда папаша играет, как маркер. Разве можно при такой форе кончать в последнем шаре? Конечно же, он выиграет. Я не успею подойти к биллиарду, как у него партия сделана.
   Ну, утром встали они, Мотя и говорит:
   — Папаша, хочешь контру?
   — А почему нет?
   Ушли. Слава Богу! Бог всегда слушает еврейские молитвы. Уже Мотя о книжках и не вспоминает. Раньше у него только и слышишь:
   — Классовые перегородки, добавочная стоимость, кооперативные начала…
   а теперь такие хорошие русские слова:
   — Красный по борту в лузу, фора, очко, алагер. Прямо сердце радовалось.
   Ну, пришли они в двенадцать часов ночи — оба веселые, легли спать.
   Пиджаки в мелу, взяла я почистить — что-то торчит из кармана. Э, программа кинематографа: Хе-хе! После эрфуртской программы, это, знаете, недурно. Бог-таки поворачивает ухо к еврейским молитвам!
   Ну, так у них так и пошло: сегодня биллиард, завтра биллиард, и после завтра тоже биллиард.
   — Ну, — говорю я как-то, — слава Богу, Яша… Отвлек ты мальчика. Уже пусть он немного позанимается. И ты свой магазин забросил.
   — Рано, — говорит Яша. — Еще он еще вчера хотел открытку с видом на Маркса купить… Ну, рано, так рано.
   Уже они кинематограф забросили, — уже программки цирка у них в кармане. Еще проходить неделя — кажется, довольно мальчик отвлекся.
   — Мотя, что же; с экзаменом? Яша, что же с магазином?
   — Еще не совсем хорошо, — говорит Яша, — подождем недельку. Ты думаешь запросы так легко из человека выходят?!
   Недельку, так недельку. Уже у них по карманам не цирковая программа, а от кафешантана — ужасно бойкий этот Яша оказался…
   — Ну, довольно, Яша, хватит! Гораздо бы лучше, чтобы Мотя за свои книги засел.
   — Сегодня, — говорит Яша, — нельзя еще, мы одному человечку в одном месте быть обещали.
   Сегодня одному человечку, завтра одному человечку… Вижу я, Яков мой крутить начинает. А один раз оба этих дурака в десять часов утра явились.
   — Где вы были, шарлатаны?
   — У товарища ночевали. Уже было поздно, и дождик шел, так мы остались.
   Странный этот дождик, который на их улице шел, а на нашей улице не шел.
   — Я, — говорит Яша, — спать лягу, у меня голова болит. И у Моти тоже голова болит; пусть и он ложится.
   Так вы знаете что? Взяла я их костюмы, и там лежало в карманах такое, что ужас: у Мотьки черепаховая шпилька, а у Яши черный ажурный чулок.
   Это тоже дождик?!
   То эрфуртская программа, потом кинематографическая, потом от цирка, потом от шантана, а теперь такая программа, что плюнуть хочется.
   — Яша! Это что значит?
   — Что? Чулок! Что ты, чулков не видала?
   — Где же ты его взял?
   — У коммивояжера для образца.
   — А зачем же он надеванный? А зачем ты пьяный? А зачем у Мотьки женская шпилька?
   — Это тоже для образца.
   — Что ты крутишь? Что ты мине крутишь? А отчего Мотька спать хочет? А отчего в твоей чековой книжке одни корешки? Ты с корешков жить будешь? Чтоб вас громом убило, паршивцев!
   И теперь вот так оно и пошло: Мотька днем за биллиардом, а ночью его по шантанам черти таскают; Яшка днем за биллиардом, а ночью с Мотькой по шантанам бегает. Такая дружба, — будто черт с веревкой их связал. Отец хоть изредка в магазин за деньгами приедет, а Мотька совсем исчез! Приедет, переменит воротничок, и опять назад.
   Наш еврейский Бог услышал еврейскую молитву, но только слишком; он сделал больше, чем надо. Так Мотька отвлекся, что я день и ночь плачу.
   Уже Мотька отца на биллиарде обыгрывает и фору ему дает, а этот старый осел на него не надыхается.
   И так они оба отвлекаются, что плакать хочется. Уже и экзаменов нет, и магазина нет. Все они из дому тащут, а в дом ничего. Разве что иногда принесут в кармане кусок раздавленного ананаса, или половинку шелкового корсета. И уж они крутят, уж они крутят…
   Вы извините меня, что я отнимаю время разговорами, но я у вас хотела одну вещь спросить… Тут никого нет поблизости? Слушайте! Нет ли у вас свободной эрфуртской программы или Крапоткина? Что вы знаете, утопающий за соломинку хватается, так я бы, может быть, попробовала бы… Вы знаете что? Положу Моте под подушку, может, он найдет и отвлечется немного… а тому старому ослу — сплошное ему горе — даже отвлекаться нечем! Он уже будет крутить и крутить и крутить до самой смерти…