Ялтинский городовой Сапогов получил от начальства почётное, полное доверие к уму и такту Сапогова поручение: обойти свой участок и проверить всех евреев — занимается ли каждый еврей тем ремеслом, которое им самим указано и которое давало такому еврею драгоценное, хрупкое право жить среди чудесной ялтинской природы…
   Проверять хитрых семитов Сапогову, было приказано таким образом: пусть каждый семит сделает тут же, при Сапогове, на его глазах, какую-либо вещь по своей ремесленной специальности и тем докажет, что бдительное начальство не введено им в заблуждение и недостойный обман.
   — Ты только держи ухо востро, — предупредил Сапогова околоточный.
   — А то — так тебя вокруг пальца и обкрутят!
   — Жиды то? Меня то? Да Господи ж!
   И пошел Сапогов.
   — Здравствуйте, — сказал Сапогов, входя к молодому Абраму Голдину. — Ты это самое, как говорится: ремесло своё… Сполняешь?
   — А почему мне его не исполнять? — удивился Абрам Голдин. — Немножко кушаю себе хлеб с маслом. Знаете — фотография, конечно, такое дело: если его исполнять, то и можно кушать хлеб с маслом. Хе-Хе! На здоровьичко…
   — Та-ак, — нерешительно сказал Сапогов, переминаясь с ноги на ногу. — А ты вот что, брат… Ты докажи! Проверка вам от начальства вышла…
   — Сделайте такое одолжение, — засуетился Абрам Голдин, — мы сейчас из вас сделаем такую фотографию, что вы сами в себя влюбитесь! Попрошу вас сесть… Вот так. Голову чуть-чуть набок, глаза сделайте, прошу, немножко интеллигентнее… рот можно закрыть. Закройте рот! Не делайте так, будто у вас зубы болят. Нос, если вам безразлично, можна пока рукой не трогать. Потом, когда я кончу, можна его трогать, а пока держите руки на грудях. Прошу теперь не шевелится: теперь у вас за-ме-ча-тель-но культурный вид! Снимаю!! Готово. Спасибо! Теперь можете делать со своим носом, что вам угодно.
   Сапогов встал, с наслаждением расправил могучие члены и с интересом потянулся к аппарату.
   — А ну — вынимай!
   — Что… вынимать?..
   — Что там у тебя вышло? Покажь!..
   — Видите ли… Сейчас же нельзя! Сейчас ещё ничего нет. Мне ещё нужно пойти в тёмную комнату проявить негатив.
   Сапогов погрозил Голдину пальцем и усмехнулся.
   — Хе-хе! Стара штука!.. Нет, брат, ты мне покажи сейчас… А этак всякий может.
   — Что вы говорите?! — встревоженно закричал фотограф. — Как же я вам покажу, когда оно не проявлено! Нужно в тёмную комнату, которая с красным светом, нужно…
   — Да, да… — кивал головой Сапогов, комически поглядывая на Голдина. — Красный свет, конечно… тёмная комната… Ну, до чего же вы хитрые, жидова! Учитесь вы этому где, что ли… Или так, — сами по себе? Дай мне, говорит, тёмную комнату… Ха-ха! Не-ет… Вынимай сейчас!
   — Ну, я выну — так пластинка будет совершенно белая!.. И она сейчас же на свету пропадёт!..
   Сапогов пришёл в восторг.
   — И откуда у вас что берётся?! И чтой-то за ловкий народ! Тёмная, говорит, комната… Да-а. Ха-ха! Мало, чего ты там сделаешь в этой комнате… Знаем-с. Вынимай!
   — Хорошо, — вздохнул Голдин и вынул из аппарата белую пластинку. — Смотрите! Вот она.
   Сапогов взял пластинку, посмотрел на неё — и в его груди зажглась страшная, тяжёлая, горькая обида.
   — Та-ак… Это, значит, я такой и есть? Хороший ты фотограф. Понимаем-с!
   — Что вы понимаете?! — испугался Голдин.
   Городовой сумрачно посмотрел на Голдина…
   — А то. Лукавый ты есть человек. Завтра на выезд получишь. В 24 часа.
   Сапогов стоял в литографской мастерской Давида Шепшелевича, и глаза его подозрительно бегали по странным доскам и камням, в беспорядке наваленным во всех углах.
   — Бонжур, — вежливо поздоровался Шепшелевич. — Как ваше здоровьице?
   — Да так. Ты ремесленник будешь? А какой ты ремесленник?
   — Литографический. Ярлыки разные делаю, пригласительные билеты… Визитные карточки делаю.
   — Вот ты мне это самое и покажи! — сказал, подмигивая, Сапогов.
   — Сколько угодно! Мы сейчас, ваше благородие, вашу карточку тиснем. Как ваше уважаемое имя? Сапогов? Павел Максимович? Одна минутка! Мы прямо на камне и напишем!
   — Ты куда? — забеспокоился Сапогов. — Ты при мне, брат, пиши!
   — Да при вас же! Вот на этом камне!
   Он наклонился над камнем, а Сапогов смотрел через его плечо.
   — Ты чего пишешь? Разве так?
   — Это ничего, — сказал Шепшелевич. — Я на камне пишу сзаду наперёд, а на карточке оттиск выйдет правильный.
   Сапогов засопел и опустил руку на плечо литографа.
   — Нет так не надо. Я не хочу. Ты, брат, без жульничества. Пиши по русски!
   — Так оно и есть по русски! Только это ж нужно, чтобы задом наперёд.
   Сапогов расхохотался.
   — Нужно, да? Нет, брат, не нужно. Пиши правильно! Слева направо!
   — Господи! Что вы такое говорите! Да тогда обратный оттиск не получится!
   — Пиши, как надо! — сурово сказал Сапогов. — Нечего дурака валять.
   Литограф пожал плечами и наклонился над камнем.
   Через десять минут Сапогов сосредоточенно вертел в руках визитную карточку и, нахмурив брови, читал:
   — Вогопас Чивомискам Левап.
   На сердце у него было тяжело…
   — Так… Это я и есть такой? Вогопас Чивомискам Левап. Понимаем-с. Насмешки строить над начальством — на это вы горазды! Понимаем-с!! Хороший ремесленник! Отметим-с! Завтра в 24.
   Когда он уходил, его добродушное лицо осунулось. Горечь незаслуженной обиды запечатлелась на нём.
   — Вогопас, — думал, тяжело вздыхая, городовой, — Чивомискам!
   Старый Лейба Буцкус, сидя в углу сквера, зарабатывал себе средства к жизни тем, что эксплуатировал удивительное изобретение, вызывавшее восторг всех окрестных мальчишек… Это был диковинный аппарат с двумя отверстиями, в одно из которых бросалась монета в пять копеек, а из другого выпадал кусок шоколада в пестрой обёртке. Многие мальчишки знали, что такой же шоколад можно было купить в любой лавчонке, без всякого аппарата, но аппарат именно и привлекал их пытливые молодые умы…
   Сапогов подошёл к старому Лейбе и лаконически спросил:
   — Эй, ты! Ремесленник… Ты чего делаешь?
   — Старик поднял на городового красные глаза и хладнокровно отвечал:
   — Шоколад делаю.
   — Как же ты его делаешь? — недоверчиво покосился Сапогов на странный аппарат.
   — Что значит — как? Да так. Сюда пятак бросить, а отсюда шоколад вылезет.
   — Да ты врёшь, — сказал Сапогов. — Не может этого быть!
   — Почему не может? Может. Сейчас вы увидите.
   Старик достал из кармана пятак и опустил в отверстие. Когда из другого отверстия выскочил кусок шоколада, Сапогов перегнулся от смеха и, восхищённый, воскликнул:
   — Да как же это? Ах ты, Го-осподи. Ай-да, старикан! Как же оно так случается?
   Его изумлённый взор был прикован к аппарату.
   — Машина, — пожал плечами апатичный старик. — Разве вы не видите?
   — Машина-то — машина, — возразил Сапогов. — Да как оно так выходит? Ведь пятак то медный, твёрдый, а шоколад сладкий, мягкий… как же оно так из твёрдого пятака может такая скусная вещь выйти?
   Старик внимательно посмотрел своими красными глазами на Сапогова и медленно опустил веки.
   — Электричество и кислота. Кислота размягчает, электричество перерабатывает, а пружина выбрасывает.
   — Ну-ну, — покрутил головой Сапогов. — Выдумают тоже люди. Ты работай, старик. Это здорово.
   — Да я и работаю! — сказал старик.
   — И работай. Это, братец, штука! Не всякому дано! Прощевайте!
   И то, что сделал немедленно после этого слова Сапогов, могло быть объяснено только изумлением его и преклонением перед тайнами природы и глубиной человеческой мысли: он дружеским жестом протянул старому шоколадному фабриканту руку.
   На другой день Шепшелевич и Голдин со своими домочадцами — уезжали на первом отходящем из Ялты пароходе.
   Сапогов по обязанностям службы пришел проводить их.
   — Я на вас сердца не имею, — добродушно кивая им головой, сказал он. — Есть жид правильный, который без обману, и есть другой сорт — жульнический. Ежели ты, действительно, работаешь: шоколадом или чем там — я тебя не трону! Нет. Но ежели — Вогопас Чивомискам Левап — это зачем же?