Когда первые золотоискатели наткнулись на Калифорнию — они буквально купались в золоте. Вторая волна золотоискателей — более многочисленная — ходила уже только по колена в золотых струях, третья — могла еле омочить пятки, а четвертая, пятая, шестая как нахлынула на сухой облезший, когда-то столь густо позолоченный берег — так ни с чем и отхлынула: редкому счастливцу после долгих поисков попадался золотой слиток, довольно ясно видимый под микроскопом.
   Кто, какой пионер, какой первый золотоискатель открыл Выборг — этот золотой прииск, где можно купить любую вещь дешевле грибов — неизвестно. Может быть, оно раньше так и было — мне о том неведомо. Но вслед за первым золотоискателем из Петрограда хлынул целый поток золотоискателей — вот теперь они и бродят по унылым опустевшим магазинам Выборга — с видом усталых рудокопов, изрывших целые десятины, намывших целые горы земли и извлекших из ее недр одну только пару, подозрительного вида, чулков за десять марок.

* * *

   Компания измученных петроградцев с остолбенелым видом останавливается перед витриной крохотной выборгской лавчонки и испускает ряд отрывистых восклицаний:
   — Ого! Ботинки.
   — Да. И как дешево. 50 марок.
   — А в Петрограде за такие слупили бы рублей 25.
   — Сколько это марок вышло бы?
   — 25 рублей? Пятьдесят четыре с половиной марки.
   — Ну, вот видите! На целых четыре с половиной марки дешевле.
   — Зайдем, купим.
   — Да мне таких не нужно. Я таких не ношу.
   — Ну, вот еще какие тонкости! Дешево, так и бери.
   Вваливаются в магазинчик.
   — Покажите нам вот эти ботинки… Что? Последняя пара? Ну вот, видишь: я тебе говорил — покупай скорей. Гм! Последняя пара: вот что значить дешевка. Ну-ка, примерь.
   — Гм… Вззз… ой!
   — Что? Тесноваты? Ну, ничего — разносятся. Заверните ему. Плати. Пойдем.
   — Да я, собственно, такой фасон не ношу…
   — Но ведь дешевы!
   — Дешево-то они дешевы. Жаль только, что тесноваты.
   — А зато на четыре с половиной марки дешевле.
   — Дешевле-то они дешевле.
   — То-то и оно. Бери, пойдем. А это что — смотри-ка… Магазин рамочек. Для чего эти рамочки?
   — Для чего-нибудь да нужны. Зря продавать не будут. И как дешево — голубенькая, а семь марок стоить. Зайдем, купим.
   Входить всего четверо, но лавочка так мала, будто вошли сто.
   — Слушайте: для чего эти рамочки, что вы продаете?
   — Ля картина…
   — Для картин, значит, — переводить один, очевидно, тонкий знаток финского языка.
   — А через границу провести их можно?
   — Та, мосна.
   — Я знаю, что таможня, так я вот и спрашиваю…
   — Ты его не понял, — торопливо поправляет переводчик. — Он говорит, что можно. Но вероятно, спрятать нужно, да?
   — Та, мосна.
   — Спрятать. Мы их под костюм спрячем, в чемодан. Знаешь, я возьму пять штук.
   — И я три. Почем они?
   — По восьми марок.
   — А в Петрограде я такие по два рубля видел.
   — Да уж там сдерут. Там могут. Россия!
   — А тебе для чего эти рамки?
   — Да придумаю. Сейчас не нужны, после понадобятся. Вставлю что-нибудь в них.
   — Заплатили? Пойдем. Ну, что тебе еще нужно?
   — Да так, собственно говоря, ничего…
   — А ты вспомни!
   — Ей Богу, ничего.
   — Чулки не нужны ли?
   — Чулки? — мямлить вялый петроградец. — Собственно говоря…
   — Ну вот видишь! Вот тебе и чулочный магазин. Здравствуйте. Есть чулки?
   — Нету. Се продано.
   — Ну, что вы. Нам всего нисколько пар. Поищите. Может, найдется.
   — Тамская есть чулки.
   — Дамские?… Гм! А, ну покажите.
   — Послушай… да зачем мне дамские.
   — Вот чудак! Дешево ведь. Бери — теплее еще, чем носки. До самого колена. Бери ты три пары и я три пары.
   — Сести пара нету. Сетыри пара есть сего.
   — Нету шести пар? Ну, давайте четыре. А остальные две пары можно чем-нибудь другим добрать. Вот эту штуку дайте.
   — Не, эта не продается. На эта стука сляпа надевается. Для окна. На выставка.
   — Действительно, слушай… Ну зачем тебе болван для шляпы. К чему он?
   — А? Ну, нет, знаешь, не скажи. Это штука удобная. Придешь домой — куда положить шляпу? Ну, и наденешь ее на эту чертовину. А что у вас еще есть?
   — Нисего нету. Се родано.
   — Русские все, черт их дери. Пронюхали — и сразу все расхватали. А это что за кошка? Почем?
   — Это наса коска. Сивой.
   — Живая? А чего ж она лежит, как искусственная. Только покупателей зря смущает…
   — Пойдем, господа.
   — Вот драма так драма… Приехали в Выборг, а купить нечего. А вот магазинчик какой-то, зайдем. Что здесь продается?
   — Черт его… не разберешь. Витрина пустая. Войдем на всякий случай.
   — Здравствуйте… Гм… Какие-то рабочие, а товару не видно. Что вы тут делаете, братцы? Это магазин?
   — Та. Тольки сицас есцо магазина нету. Акроица тая неделя.
   — На той неделе? А что тут будут продавать?
   — Ветоцна магазин.
   — Цветочный? Ну, ладно. Если еще приедем — зайдем, купим. Смотри, какими хорошенькими обоями оклеивают. Послушайте: почем обои?
   — Bе марки кусок.
   — Ну продайте нам вот эту пачку… Нельзя? Подумаешь важность… Почему нельзя? А ножницы продаются? Нет? Жалко; очень хорошенькие ножницы…

* * *

   Номер гостиницы завален коробками, свертками, пачками.
   — Ты чего сопишь?
   — Да вот хочу ботинки в рукав пиджака засунуть. Боюсь, вдруг в Белоострове таможенные дощупаются.
   — Если новые — конфискуют. А ты поцарапай подошвы — будто ношеные. Ношеные везти по закону можно.
   Счастливый обладатель ботинок вытаскивает перочинный ножик и приступает к работе. Зажимает между коленей подметкой кверху ботинок и начинает царапать ножиком блестящий лак.
   — Ну что?
   — Черт их дери: все-таки, видно, что не ношеные, а просто поцарапанные. Грязи на них нету.
   — А ты плюнь.
   Владелец ботинок послушно плюет на подметку.
   — Да нет, я тебе не в том смысле. Ну, да уж раз плюнул, теперь разотри получше. Об пол повози.
   — И черт их знает, почему у них такие полы чистые… Не мажется! Блестит себе и блестит.
   — Ножом потыкай. Постой, дай я. Вот так — и так… Ой! Видишь — дырка.
   — Ну вот обрадовался.
   — Ничего. Зато уж видно, что не новый. Оборви еще ушко ему, черту. Тогда уж никто не придерется.
   — Я лучше шнурок, будто, оборву. Все поспокойнее.
   — Собственно, на кой черт ты их взял? Фасон не модный, тесные, на боку дырка.
   — Ты же сам говорил…
   — Мало, что я говорил… Вон ты мне абажур ламповый посоветовал взять — я его себе надевать буду, что ли, ежели у меня электричество.
   — Сколько ты за него заплатил?
   — Пятнадцать рублей на наши деньги.
   — Вот видишь, а в Петрограде за восемь целковых купишь — и возиться не надо, и прятать не надо.
   — Гм… Действительно. Рамочки… тоже накупили! Обрадовались! Грубые, аляповатые.
   — А ты еще в другом магазине докупил две штуки — к чему?
   — Рамочки — что… Их, в крайнем случае выбросить можно. А вот чулки дамские — это форменное идиотство. Ну, как я их надевать буду?
   — Обрежь верхушку — носки получатся.
   — Носки… Их еще подрубить нужно. Да и носки сколько стоять? Два целковых? А я по четыре с полтиной за эту длиннейшую дрянь платил.
   — Подари кому-нибудь.
   — А ты найди мне такую женскую ногу. Сюда три поместятся, Постой… Это еще что такое?
   — Пресс-папье из березовой коры.
   — Боже, какая дрянь. Неужели, это мы купили?
   — Мы. А в этом пакете что?
   — Тоже рамочки. А это подставки для фруктовых ваз, банка гуммиарабика, лапландский ножик, сигары…
   — Мы ведь не курим…
   — Что значит — не курим. Мы никого и не режем, а лапландский ножик купили. Мы и не бабы, а шелковое трико коротенькое купили. Дураки мы, вот кто мы.
   — А это что?
   — Этого уж я и сам не знаю. К чему оно? Металлический ящик, ручка, какие-то колесики, задвижечка… Покупаешь, а даже не спросишь — что оно такое.
   — Зато дешево. Тридцать две марки.
   — Дешево?.. А я тебе вот что скажу: эти сорочки здесь стоят пять рублей, а в Петрограде — четыре, салфетки здесь десять рублей, в Петрограде семь, а галстуки… Галстуки, вообще, ничего не стоят! Повеситься можно на таком галстуке.
   — Поехали, действительно! Обрадовались, накинулись.
   — А тут еще с таможней может быть…
   — Молчи, пока я тебя лапландским  ножиком не полоснул!!
   Тяжелое настроение.

* * *

   Поездки в Выборг напоминают мне историю с Марьиной слободой в городе К.
   Была такая Марьина слобода, которая вдруг прославилась тем, что живут там самые трезвые мещане и самые красивые, добродетельные девушки и жены. И когда пошла эта слава, то стала ездить туда публика — любоваться на трезвых мещан и добродетельных красавиц… И чем дальше — тем больше ездило народу, потому что слава росла, ширилась, разливалась.
   А когда мне совсем прожужжали уши о знаменитой слободе, и я поехал туда — я увидел ряд грязных покосившихся домов, поломанные заборы, под каждым из которых лежало по пьяному мещанину, а из домов неслись крики, хохот гостей, взвизгивание женщин и звуки скрипки и разбитого пианино: это добродетельные девушки и жены укрепляли славу своей удивительной слободы.
   Ибо сказано — о Выборге ли, о Марьиной слободе ли: чересчур большой успех — портит.