Однажды женщина обняла журналиста и сказала ему:
   — У тебя есть усы, и ты брюнет… Я люблю брюнетов с усами! Ты мне нравишься — я тебя съем!
   Вырвался журналист из объятий, побежал… Бежит, а на встречу ему Брешко-Брешковский идет.
   — Какой приятный журналист бежит, — облизнулся Брешко. — Ты мчишься искрометными прыжками, словно сын знойного Туниса, под которым развернулась могучая пружина. Переплетемся с тобой — как гном Тюрингенских гор с золотистым леопардом загадочной Берберии, как стремительный скиф — с несокрушимым железным утесом… Ты мне нравишься — я тебя съем!
   — Где тебе съесть меня, — сказал журналист, женщина, которая брюнетов с усами любит, и то меня не съела…
   Побежал дальше. Повстречался с граммофоном.
   — А, журналист! Я. брат, тебя съем! «Я вас ждала-а-а!..»
   — Где тебе меня съесть… Женщина, которая брюнетов любит, меня не съела, Брешко меня не съел…
   Бежит дальше.
   А на встречу ему олеография с картины Юрия Клевера — громадная-прегромадная — так и ломит: белые деревья, снег и красное солнце заходит.
   Стра-ашная.
   — Стой! — как зарычит олеография с картины Клевера. — Я тебя слопаю!!
   — Не слопаешь, — отвечает, запыхавшись, журналист. — Женщина, что брюнетов любит — не слопала, Брешко не слопал, граммофон не слопал — где же тебе слопать!
   Побежал дальше, вдруг — на газету наткнулся.
   — Чего расскакался? — усмехается газета. — Дело бы лучше делал, чем козлом скакать…
   — Да какое же дело мне делать?
   — А вот пиши — говорит газета, — что в Думе толку нет, что октябристы иезуитствуют, что Пуришкевич скандалист что успокоение наступило, а реформ не дают, что черносотенцы обнаглели, что евреи такие же люди, как и другие, что у нас бюрократический режим, и что реакция снова поднимает голову…
   Вздохнул журналист сел писать Все меньше и меньше делался..
   Наконец, сделался величиной с маковое зерно, а на самый конец пискнул — и вовсе исчез.
   Проходил народ, заинтересовался.
   — Кто пищал?
   — Журналист. Газета тут — журналиста слопала.