I.

   Будучи принципиальным противником строго обоснованных, хорошо разработанных планов, Мишка Саматоха перелез невысокую решетку дачного сада без всякой определенной цели.
   Если бы что-нибудь подвернулось под руку, он украл бы; если бы обстоятельства располагали к тому, чтобы ограбить, — Мишка Саматоха и от грабежа бы не отказался. Отчего же? Лишь бы после можно было легко удрать, продать «блатокаю» награбленное и напиться так, «чтобы чертям было тошно».
   Последняя фраза служила мерилом всех поступков Саматохи… Пил он, развратничал и дрался всегда с тем расчетом, чтобы «чертям было тошно». Иногда и его били, и опять-таки били так, что «чертям было тошно».
   Поэтическая легенда, циркулирующая во всех благо воспитанных детских, гласить, что у каждого человека есть свой ангел, который радуется, когда человеку хорошо, и плачет, когда человека огорчают.
   Мишка Саматоха сам добровольно отрекся от ангела, пригласил на его место целую партию чертей и поставил себе целью всё время держать их в состоянии хронической тошноты.
   И, действительно, мишкиным чертям жилось не сладко.

II.

   Так как Саматоха был голоден, то усилие, затраченное на преодоление дачной ограды, утомило его.
   В густых кустах малины стояла зеленая скамейка. Саматоха утер лоб рукавом, уселся на нее и стал, тяжело дыша, глядеть на ослепительную под лучами солнца дорожку, окаймленную свежей зеленью.
   Согревшись и отдохнув, Саматоха откинул голову и замурлыкал популярную среди его друзей песенку:

 
Родила меня ты, мама,
По какой такой причине?
Ведь меня поглотить яма
По кончине, по кончине…
 

   Маленькая девочка лет шести выкатилась откуда-то на сверкающую дорожку и, увидев полускрытого ветками кустов Саматоху, остановилась в глубокой задумчивости.
   Так как ей были видны только Саматохины ноги, она прижала к груди тряпичную куклу, защищая это беспомощное создание от неведомой опасности, и, после некоторого колебания, бесстрашно спросила:
   — Чьи это ноги?
   Отодвинув ветку, Саматоха наклонился вперед и стал, в свою очередь, рассматривать девочку.
   — Тебе чего нужно? — сурово спросил он, сообразив, что появление девочки и её громкий голосок могут разрушить все его пиратские планы.
   — Это твои… ножки? — опять спросила девочка, из вежливости смягчив смысл первого вопроса.
   — Мои.
   — А что ты тут делаешь?
   — Кадриль танцую, — придавая своему голосу выражение глубокой иронии, отвечал Саматоха.
   — А чего же ты сидишь?
   Чтобы не напугать зря ребенка, Саматоха проворчал:
   — Не просижу места. Отдохну, да и пойду.
   — Устал? — сочувственно сказала девочка, подходя ближе.
   — Здорово устал. Аж чертям тошно.
   Девочка потопталась на месте около Саматохи и, вспомнив светские наставления матери, утверждавшей, что с незнакомыми нельзя разговаривать, вежливо протянула Саматохе руку:
   — Позвольте представиться: Вера.
   Саматоха брезгливо пожал её крохотную ручонку своей корявой лапой, а девочка, как истый человек общества, поднесла к его носу и тряпичную куклу:
   — Позвольте представить: Марфушка. Она не живая, не бойтесь. Тряпичная.
   — Ну? — с ласковой грубоватостью, неискренно, в угоду девочке, удивился Саматоха. — Ишь ты, стерва какая.
   Взгляд его заскользил по девочке, которая озабоченно вправляла в бок кукле высунувшуюся из зияющей раны паклю.
   «Что с неё толку! — скептически думал Саматоха. — Ни сережек, ни медальончика. Платье можно было бы содрать и башмаки, — да что за них там дадут? Да и визгу не оберешься».
   — Смотри, какая у неё в боку дырка, — показала Вера.
   — Кто же это ее пришил? — спросил Саматоха на своем родном язык.
   — Не пришил, а сшил, — поправила Вера, — Няня сшила. А ну, поправь-ка ей бок. Я не могу.
   — Эх, ты, козявка! — сказал Саматоха, беря в руки куклу.
   Это была его первая работа в области починки человеческого тела. До сих пор он его только портил.

III.

   Издали донеслись чьи-то голоса. Саматоха бросил куклу и тревожно поднял голову. Схватил девочку за руку и прошептал:
   — Кто это?
   — Это не у нас, а на соседней даче. Папа и мама в городе…
   — Ну?! А нянька?
   — Нянька сказала мне, чтобы я не шалила, и она потом убежала. Сказала, что вернется к обеду. Наверно, к своему приказчику побежала.
   — К какому приказчику?
   — Не знаю. У неё есть какой-то приказчик.
   — Любовник, что ли?
   — Нет, приказчик. Слушай…
   — Ну?
   А тебя как зовут?
   — Михайлой, — ответил Саматоха крайне неохотно.
   — А меня Вера.
   «Пожалуй, тут будет фарт», — подумал Саматоха, смягчаясь… — Эй, ты! Хошь я тебе гаданье покажу, а?
   — А ну, покажи, — взвизгнула восторженно девочка.
   — Ну, ладно. Да-кось руку… Ну, вот, видишь — ладошка. Во… Видишь, вон загибинка. Так по этой загибинке можно сказать, когда кто именинник.
   — А ну-ка! Ни за что не угадаешь. Саматоха сделал вид, что напряженно рассматривает руку девочки.
   — Гм! Сдается мне по этой загибинке, что ты именинница семнадцатого сентября. Верно?
   — Верррно! — завизжала Вера, прыгая около Саматохи в бешеном восторге. — А ну-ка, на еще руку, скажи, когда мама именинница?
   — Эх, ты, дядя! Нешто это по твоей руке угадаешь? Тут, брат, мамина рука требовается.
   — Да мама сказала: в шесть часов приедет… Ты подождешь?
   — Там видно будет.
   Как это ни странно, но глупейший фокус с гаданием окончательно, самыми крепкими узлами приковал девочку к Саматохе. Вкус ребенка извилист, прихотлив и неожидан.
   — Давай еще играть… Ты прячь куклу, я ее буду искать. Ладно?
   — Нет, — возразил рассудительный Саматоха. — Давай лучше играть в другое. Ты будто бы хозяйка, а я гость. И ты будто бы меня угощаешь. Идет?
   План этот вызвал полное одобрение хозяйки. Взрослый человек, с усами, будет как всамделишний гость, и она будет его угощать!!
   — Ну, пойдем, пойдем, пойдем!
   — Слушай ты, клоп. А у вас там никого дома нет?
   — Нет, нет, не бойся, вот чудак! Я одна. Знаешь, будем так: ты будто бы кушаешь, а я будто бы угощаю!
   Глазенки её сверкали, как черные бриллианты.

IV.

   Вера поставила перед гостем пустые тарелки, уселась напротив, подперла рукой щеку и затараторила:
   — Кушайте, кушайте! Эти кухарки такие невозможные. Опять, кажется, котлеты пережарены. А ты, Миша, скажи: «благодарю вас, котлеты замечательные!»
   — Да ведь котлет нет, — возразил практический Миша.
   — Да это не надо… Это ведь игра такая. Ну, Миша, говори!
   — Нет, брать, я так не могу. Давай лучше я всамделишные кушанья буду ест. Буфет-то открыт? Всамделишно когда, так веселее. Э?
   Такое отсутствие фантазии удивило Веру. Однако она безропотно слезла со стула, пододвинула его к буфету и заглянула в буфет.
   — Видишь ты, тут есть такое, что тебе не понравится: ни торта, ни трубочек, а только холодный пирог с мясом, курица и яйца вареные.
   — Ну, что ж делать — тащи. А попить-то нечего?
   — Нечего. Есть тут да такое горькое, что ужас. Ты, небось, и пить-то не будешь. Водка.
   — Тащи сюда, поросенок. Мы всё это по-настоящему разделаем. Без обману.

V.

   Закутавшись салфеткой (полная имитация зябкой мамы, кутавшейся всегда в пуховой платок), Вера сидела на против Саматохи и деятельно угощала его.
   — Пожалуйста, кушайте. Не стесняйтесь, будьте как дома. Ах, уж эти кухарки, — опять пережарила пирог, — чистое наказание.
   Она помолчала, выжидая реплики.
   — Ну?
   — Что ну?
   — Что ж ты не говоришь?
   — А что я буду говорить?
   — Ты говори: «<лагодарю вас, пирог замечательный».
   В угоду ей проголодавшийся Саматоха, запихивая огромный кусок пирога в рот, неуклюже пробасил:
   — Благодарю вас… пирог знаменитый!
   — Нет: замечательный!
   — Ну, да. Замечательный.
   — Выпейте еще рюмочку, пожалуйста. Без четырех избов угла не строится.
   — Благодарю вас, водка замечательная.
   — Ах, курица опять пережарена. Эти кухарки — чистое наказание.
   — Благодарю вас, курица замечательная, — прогудел Саматоха, подчеркивая этим стереотипным ответом полное отсутствие фантазии.
   — В этом году лето жаркое, — заметила хозяйка.
   — Благодарю вас, лето замечательное. Я еще баночку выпью!
   — Нельзя так, — строго сказала девочка. — Я сама должна предложить… Выпейте, пожалуйста, еще рюмочку… Не стесняйтесь. Ах, водка, кажется, очень горькая. Ах, уж эти кухарки. Позвольте, я вам тарелочку переменю.
   Саматоха не увлекался игрой так, как хозяйка; не старался быть таким кропотливым и точным в деталях, как она. Поэтому, когда маленькая хозяйка отвернулась, он, вне всяких правил игры, сунул в карман серебряную вилку и ложку.
   — Ну, достаточно, — сказал он. — Сыт.
   — Ах, вы так мало ели!.. Скушайте еще кусочек.
   — Ну, будет там канитель тянуть, довольно. Я так налопался, что чертям тошно.
   — Миша, Миша, — горестно воскликнула девочка, с укоризной глядя на своего большого друга.
   — Разве так говорят? Надо сказать: «Нет, уж увольте, премного благодарен. Разрешите закурить?»
   — Ну, ладно, ладно… Увольте, много благодарен, дай-ка папироску.
   Вера убежала в кабинет и вернулась оттуда с коробкой сигар.
   — Вот эти сигары я покупал в Берлине, — сказала она басом. — Крепковатые, да я других не курю.
   — Мерси вам, — сказал Саматоха, оглядывая следующую комнату, дверь в которую была открыта.
   Глядя на Саматоху снизу вверх и скроив самое лукавое лицо, Вера сказала:
   — Миша! Знаешь, во что давай играть?
   — Во что?
   — В разбойников.

VI.

   Это предложение поставило Мишу в некоторое затруднение. Что значит играть в разбойников? Такая игра с шестилетней девочкой казалась глупейшей профанацией его ремесла.
   — Как же мы будем играть?
   — Я тебя научу. Ты будто разбойник и на меня нападаешь, а я будто кричу: ох, забирайте все мои деньги и драгоценности, только не убивайте Марфушку.
   — Какую Марфушку?
   — Да куклу. Только я должна спрятаться, а ты меня ищи.
   — Постой, это, брать, не так. Не пассажир должен сначала прятаться, а разбойник.
   — Какой пассажир?
   — Ну… этот вот… которого грабят. Он не должен сначала прятаться.
   — Да ты ничего не понимаешь, — вскричала хозяйка. — Я должна спрятаться.
   Хотя это было искажение всех разбойничьих приемов и традиции, но Саматоха и не брался быть их блюстителем.
   — Ну, ладно, ты прячься. Только нет ли у тебя какого-нибудь кольца или брошки…
   — Зачем?
   — А чтоб я мог у тебя отнять.
   — Так это можно нарочно… будто отнимаешь.
   — Нет, я так не хочу, — решительно отказался капризный Саматоха.
   — Ах, ты Господи! Чистое с тобой наказание! Ну, я возьму мамины часики и брошку, которые в столике у неё лежат.
   — Сережек нет ли? — ласково спросил Саматоха, стремясь, очевидно, обставить игру со сказочной роскошью.
   — Ну, обожди, поищу.

VII.

   Игра была превеселая. Верочка прыгала вокруг Саматохи и кричала:
   — Пошел вонь! Не смей трогать Марфушку! Возьми лучше мои драгоценности, только не убивай ее. Постой, а где же у тебя нож?
   Саматоха привычным жестом полез за пазуху, но сейчас же сконфузился и пожал плечами.
   — Можно и без ножа. Нарочно ж…
   — Нет, я тебе лучше принесу из столовой.
   — Только серебряный! — крикнул ей вдогонку Саматоха.
   Игра кончилась тем, что, забрав часы, брошку и кольцо в обмен на драгоценную жизнь Марфушки, Саматоха сказал:
   — А теперь я тебя как будто запру в тюрьму.
   — Что ты, Миша! — возразила на это девочка, хорошо, очевидно, изучившая, кроме светского этикета, и разбойничьи нравы. — Почему же меня в тюрьму? Ведь ты разбойник — тебя и надо в тюрьму.
   Покоренный этой суровой логикой, Миша возразил:
   — Ну, так я тебя беру в плен и запираю в башню.
   — Это другое дело. Ванная — будто б башня… Хорошо?
   Когда он поднял ее на руки и понес, она, барахтаясь, зацепилась рукой за карман его брюк.
   — Смотри-ка, Миша, что это у тебя в кармане? Ложка?! Это чья?
   — Это, брат, моя ложка.
   — Нет, это наша. Видишь, вон, вензель. Ты, наверное, нечаянно ее положил, да? Думал, платок?
   — Нечаянно, нечаянно! Ну, садись-ка, брат, сюда.
   — Постой! Ты мне, и руки свяжи, будто бы, чтоб я не убежала.
   — Экая фартовая девчонка, — умилился Саматоха. Всё-то она знает. Ну, давай свои лапки!
   Он повернул ключ в дверях ванной и, надев в передней чье-то летнее пальто, неторопливо вышел.
   По улице шагал с самым рассеянным видом.

VIII.

   Прошло несколько дней.
   Мишка Саматоха, как волк, пробирался по лужайке парка между нянек, колясочек младенцев, летящих откуда-то резиновых мячей и целой кучи детворы, копошившейся на траве.
   Его волчий взгляд прыгал от одной няньки к другой, от одного ребенка к другому…
   Под громадным деревом сидела бонна, углубившаяся в книгу, а в двух шагах маленькая трехлетняя девочка расставляла какие-то кубики. Тут же на траве раскинулась её кукла размером больше хозяйки, — длинноволосое, розовощекое создание парижской мастерской, одетое в голубое платье с кружевами.
   Увидев куклу, Саматоха нацелился, сделал стойку и вдруг, как молния, прыгнул, схватил куклу и унесся в глубь парка, на глазах изумленных детей и нянек.
   Потом послышались крики и вообще началась невероятная суматоха.
   Минуть двадцать без передышки бежал Мишка, стараясь запутать свой след.
   Добежал до какого-то досчатого забора, отдышался и, скрытый деревьями, довольно рассмеялся.
   — Ловко, — сказал он. — Подико-сь догони. Потом вынул замусленный огрызок карандаша и сталь шарить по карманам обрывок какой-нибудь бумажки.
   — Эко, чёрт! Когда нужно, так и нет, — озабоченно проворчал он.
   Взгляд его упал на обрывок старой афиши на заборе. Ветер шевелил отклеившимся куском розовой бумаги.
   Саматоха оторвал его, крякнул и, прислонившись к забору, принялся писать что-то.
   Потом уселся на землю и стал затыкать записку кукле за пояс.
   На клочке бумаги были причудливо перемешаны печатные фразы афиши с рукописным творчеством Саматохи.
   Читать можно было так:
   «Многоуважаемая Bеpa! С дозволения начальства. Очень прошу не обижаться, что я ушел тогда. Было нельзя. Если бы кто-нибудь вернулся — засыпался бы я. А ты девчонка знатная, понимаешь, что к чему. И прошу тебя получить… бинокли у капельдинеров… сию куклу, мною для тебя найденную на улице… Можешь не благодарить… Артисты среди акта на аплодисменты не выходят… Уважаемого тобой Мишу С. А ложку то я забыл тогда вернуть! Прощ.».
   — Вот он где, ребята! Держи его! Вот ты увидишь, как кукол воровать, паршивец!.. Стой… не уйдешь!.. Собачье мясо!..
   Саматоха вскочил с земли, с досадой бросил куклу под ноги окружавших его дворников и мальчишек и проворчал с досадой:
   — Свяжись только с бабой, — вечно в какую-нибудь историю втяпаешься…