I.

   …Поезд тронулся.
   Мы поместились трое в ряд на мягком вагонном диване: я у окна, мой приятель Незапяткин посредине, а по правую его руку — какой-то неизвестный нам человек, с быстрыми черными глазами, потонувшими в темно-синих впадинах.
   Одет он был в черный сюртук, a на шее было намотано такой неимоверной длины кашне, что шея, голова и плечи напоминали гигантскую катушку ниток.
   Едва поезд тронулся, как я вынул из кармана журнал и, примостившись поближе к окну, погрузился в чтение.
   — Как мы мало заботимся о своем здоровье, — заметил вдруг незнакомец, обернувшись ко мне с самым приветливым видом.
   — А что?
   — Да вот, например, вы читаете… Знаете ли вы, что чтение в вагоне поезда, находящегося в движении — гибель для глаз.
   — Ну, уж и гибель!
   — Вот, вот! все вы, господа, так рассуждаете… Мне говорил один немецкий ученый профессор, что чтение в вагоне — это яд для человеческого глаза. Лучше, говорил он, сразу взять и выжечь свои глаза кислотой, чем губить их в несколько приемов. Ужас!
   — Да в чем же тут вред?
   — А как же. Как вам известно, хрусталик глаза состоит из светлой бесцветной жидкости, находящейся в особом резервуаре. И вот если вы напрягаете хрусталик, то находящаяся в нем жидкость в связи с колебательными движениями вагона начинает постепенно высыхать… А в связи с этим высыханием начинает съеживаться и коробиться резервуар; яблоко глаза делается не круглым, упругим и плотным, как теперь, a вялым и мягким, будто бурдюк, из которого вылили вино. И вот однажды утром вы просыпаетесь и — простите за дешевый каламбур — вдруг видите, что ничего не видите. Вот вы сейчас, например, ощущаете некоторую сухость в глазу?
   — Да… Как будто… Немножко.
   — Ну, вот!.. Начинается… Извольте видеть.
   Он замолчал. Я быстро перелистал журнал, сразу увидел, что чтение там было неинтересное и, поэтому, свернув его в трубку, положил на верхнюю полочку.
   — Разрешите мне посмотреть ваш журнал, — попросил незнакомец.
   — Пожалуйста! Только почему вы-то будете портить себе глаза?
   — Ах, я в этом отношении совершеннейший безумец. Так расстраивать себе здоровье, как я — может только самоубийца. Однажды мне дали кокаин и что же! Я стал его глотать чуть не чайными ложками. В Самаре я купался прошлым летом в проруби, a в Петрограде мне случалось пользоваться папиросами, вынутыми из кармана умершего чумного.
   Незапяткин всплеснул руками.
   — Господи, какой ужас! Кровь холодеет.
   — Еще бы. Конечно, есть опасности явные и есть тайные. Вот, например, вы сидите у окна. Знаете ли вы что сквозь невидимый простым глазом щели в раме все время тянет тоненький, как комариное жало сквозняк, который, как стальная иголочка, впивается в легкие. Легочные пузырьки, охлаждаясь, лопаются, появляются сгустки, кровохарканье и…
   — Что ж делать, — с бледной неискусно сделанной улыбкой возразил я. — Кому-нибудь, все равно, приходится сидеть у окна.
   — Да давайте я сяду, — простым тоном, каким вообще говорятся геройские вещи, — сказал незнакомец.
   — Однако, ваши легкие…
   — Э! Мне ли жалеть их… Однажды в Константинополе я два дня пробродил во время жестоких морозов в одном пиджачке. В Астрахани познакомился с одним заклинателем змей… Ну да чего там говорить! Идите на мое место.
   Мы пересели.
   — Ну, знаете, — покачивая головой в такт движению вагона и обращаясь к незнакомцу, заметил Незапяткин. — Он мой приятель, я знаю его с детства, люблю его, но и я бы не стал так рисковать своей шкурой за другого.
   — Э! Стоит ли говорить об этом, — махнул рукой незнакомец.
   Подсел поближе к окну, развернул мой журнал и погрузился в чтение.

II.

   Езда в вагоне без чтения — очень скучная штука, Незнакомец читал, a мы с Незапяткиным клевали носом, изредка перебрасываясь ленивыми отрывочными фразами.
   — Когда будем в Тифлисе?
   — Э! Еще не скоро.
   — Время-то как тянется.
   — Да уж.
   — Душно в вагоне.
   — Да.
   — Всюду зима, a тут весна.
   — Это верно.
   — Смотри, какие деревья.
   — Да. Большие.
   Дочитав журнал, незнакомец вернул его мне, зевнул и сладко потянулся.
   — Эх, поспать бы теперь!..
   Он посмотрел на Незапяткина и сказал:
   — Это самая подлая дорога в России.
   — Почему?
   — Почти каждый день столкновения поездов.
   — Что вы говорите! Почему же в газетах не пишут?
   — Скрывают. Вы сами понимаете… Гм! Да. Сколько жертв!
   — Жуткая вещь! — заметил Незапяткин, с тревогой поглядывая на меня.
   — А еще бы!
   — Самое скверное то, — сказал незнакомец, — что вагоны понастроены этакими закоулочками. Вот так, как мы сидим, — случись столкновение — пиши пропало!
   — Почему?
   — А как же! Смотрите: наши коленки почти упираются в стенку вагона. Представьте себе, на нас налетел поезд! Сейчас же стена соседнего вагона хлопает по нашей стене, a наша стена по нашим собственным коленям. Давление в несколько сот атмосфер.
   — А что же… случится? — тихо спросил Незапяткин, поглядывая на стенку вагона широко открытыми глазами.
   — Как, что? Ноги ваши от удара моментально вонзаются в ваш живот, выдавливают оттуда печень, кишки, и вы складываетесь, как подзорная труба. Да-с, знаете… Неприятно почувствовать собственную берцовую кость в том месте, где определено природой быть только легким и сердцу.
   Мы, подавленные, молчали.
   — Таз, конечно, вдребезги. В куски. И самое ужасное, что с этого рода увечьями живут еще по три, четыре дня.
   — Ну, a предположим, — спросил Незапяткин, — если пассажир в момент столкновения стоял в коридоре? Опасность для него такая же?
   — Ничего подобного? Вы сами понимаете, что опасны не боковые стенки, a передняя и задняя. Я знал в Новоузенске одного человека, который, единственный из сотни, остался жив только потому, что бродил во время крушения по коридору вагона. Семенов его фамилия. Электротехник.
   Мы с Незапяткиным молча поглядели друг другу в глаза и, без слов, поняли один другого.
   Посидели для приличия еще минуты три, a потом я сказал:
   — Совсем нога затекла. Пройтись, что ли.
   — И я, — вскочил Незапяткин. — Пойдем покурим.

III.

   Когда мы вышли в коридор, Незапяткин сказал, подмигнув:
   — А ловко я это насчет курения ввернул. Так то просто — было неудобно выйти. Он мог бы подумать: трусы, мол. Испугались. Верно?
   — Конечно.
   — А у него, однако, дьявольские нервы. Действительно, сознавать, что каждую минуту тебя может исковеркать, зажать, как торговую книгу в копировальном прессе — и в то же время хладнокровно рассуждать об этом.
   — Посмотри-ка, что он делает?
   Незапяткин пошел взглянуть на нашего сумасброда и, вернувшись, доложил:
   — Лежит чивой-то на диване с закрытыми глазами.
   — Давай станем тут. Ближе к средине.
   — А симпатичный он. Верно?
   — Да. Милый. Такой… предупредительный.
   Чем дальше, тем душнее было в вагон. Чувствовалось приближение юга.
   — Что, если мы откроем окно? — прервал я. — В степи такая теплынь.
   — Не открываются окна. Вагон еще на зимнем положении.
   — Постой… А вот это окно! У него, кажется, эта задвижка еле держится. Ну-ка, потяни.
   — Ножичком бы. Не увидит никто?
   — Ничего. Потом скажем, что нечаянно.
   Рама с легким стуком упала — и нам в лицо пахнула сладкая прохлада напоенной ранними весенними ароматами степи.
   — Какой воздух! Чувствуешь! Вот, что значить Кавказ!
   — Бальзам!
   Мощные горы рисовались вдали легкими туманно голубыми призраками. Лаской веяло от теплого воздуха и жирной пахучей земли.
   … Часа два простояли мы так, почти не разговаривая, разнеженные, задумчивые. Сзади нас раздался голос:
   — Что это вы тут делаете?
   Наш сосед по дивану стоял за моей спиной.
   — Чувствуете, какой воздух? — спросил я.
   — Да. Попробую-ка и я открыть другое окошечко.
   — Нет, — возразил Незапяткин. — Все окна заделаны по зимнему положению. Это единственное.
   — Вот он, Кавказ-то! — задумчиво заметил не знакомец. — Красивый, экзотический, как змея-пифон, но и ядовитый, как эта змея! Так же могущей ужалить.
   — Почему?
   — Кавказ-то? Ведь это разбойничья страна. Вот вы, например, стоите у окна, тихо беседуете, и вдруг из-за того камня — бац! Пуля в висок, и вы без крика валитесь на пол.
   — Кто же это… может?
   — Ясно, как день: туземцы. Да вот вчера в газетах… не читали газет?
   — Нет.
   — Ну, как же. Таким точно образом стоял еврей, настройщик роялей, у открытого окна. «Свежим воздухом дышал…» Бац! И не пикнул. Айзенштук фамилия.
   — Да за что же, Господи!
   — Абреки. Это у них молодечество. Кто больше пассажиров настреляет, тот большим уважением в ауле пользуется. Кто меньше десятка уложил, за того ни одна девушка замуж не пойдет.
   — Чёрт знает что! Закроем окно, Незапяткин,
   — А позвольте-ка, я рискну, — хладнокровно сказал незнакомец, облокачиваясь на узенький подоконник. — Послушайте… если меня тяпнет пуля… возьмите мои вещи и отошлите в Тифлис на Головинский проспект, 11 — Михайленко.
   Никогда я до сих пор не видел, чтобы завещания составлялись с таким самообладанием и быстротой.
   Для очистки совести мы попытались уговорить нашего сумасброда отойти от рокового окна, но он был непреклонен.

IV.

   Выходя в Тифлисе из вагона, мы наткнулись на высокую красивую даму, встречавшую нашего сумасброда.
   — Ну, как доехал? — спросила она, целуя его.
   — Замечательно. Пока попадаются такие поразительные спутники, как эти двое (он указал на нас) — по русским железным дорогам еще можно ездить.
   Усаживаясь на извозчика, Незапяткин сказал мне:
   — Слышал? говорит: поразительные… Мы ему наверное, тоже понравились? Как ты думаешь?
   Я пожал плечами.
   А чем же мы плохи?