На скачках или в театре — это не важно — бритый брюнет спросил бородатого блондина:
   — Видишь вот этого молодого человека с темными усиками, в пенсне?
   — Вижу.
   — Это Мушуаров.
   — Ну?
   — Мушуаров.
   Лошадь ли пробежала мимо, или любимая актриса вышла на сцену — не важно, но что-то, одним словом, отвлекло внимание друзей, и разговор о Мушуарове прекратился.
   И только возвращаясь со скачек или из театра — это не важно — бородатый блондин спросил бритого брюнета:
   — Постой… Зачем ты мне давеча показал этого Мушуарова?
   — А как же! Замечательный человек.
   — А я его нашел личностью совершенно незначительной. Что ж он, сыворотку против чумы открыл, что-ли?
   — Еще забавнее. Пользуется безмерным, потрясающим успехом у женщин!
   — Действительно. При такой тусклой наружности — это замечательно.
   — Непостижимо.
   — Загадочно.
   — Таинственно.
   — И ты не знаешь тайны этого безумного успеха?
   — Совершенно недоумеваю.
   А у Мушуарова, действительно, была своя тайна. Скушав за своим одиноким столом суп, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаров с зубочисткой в левом углу рта, поднимается с места и — сытый, отяжелевший — лениво бредет в кабинет; усаживается удобнее в кожаное кресло, поднимает голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номер одного из многих телефонов) и, наконец, нажав кнопку, цедит сквозь торчащую в зубах зубочистку:
   — Центральная? Дайте, барышня, 770 — 17. Благодарю вас.
   — Кто говорит? — доносится издалека свежий женский голос.
   — Вы, Екатерина Николаевна? Здравствуйте, Екатерина Николаевна. Здравствуйте…
   Странно: в голосе его звучит самая неподдельная хватающая за душу печаль.
   — Мушуаров? Здравствуйте. Что скажете?
   — Что скажу? Скажу, что вы должны быть нынче вечером у меня. Слышите? Я так хочу.
   — Послушайте… Опять за старое? Ведь я вам уже сказала, что не люблю вас, и, право, удивляюсь…
   — Екатерина Николаевна, — тихо, с какой-то странной сдержанностью отчеканивает Мушуаров. — Конечно, всякий волен поступать, как ему заблагорассудится, и я даже смотрю на это дело так: всякий имеет право умертвить другого человека, если, конечно, душа его молчит и ему не страшно принять кровавый грех на эту душу…
   — Кто кого умерщвляет? Что вы такое говорите?
   — Слово «умерщвляет» я употребил в фигуральном смысле, но это почти так…
   Он делает долгую паузу. Эта пауза леденит сердце Екатерины Николаевны. Ей кажется, что Мушуаров в этот момент подпер голову рукой и погрузился в мрачные мысли.
   Однако, пауза делового Мушуарова не пропадает даром: он успевает взглянуть на часы, поправить отстегнувшийся брелок и бросает в корзину для бумаг какой-то скомканный конверт, неряшливо белевший на ковре.
   — Да… Итак — прощайте, Екатерина Николаевна… Довольно. Я решил вам сказать об этом потому, что думаю — вам так будет легче.
   — О чем сказать? Я вас не понимаю.
   — Не понимаете? — криво усмехается в трубку Мушуаров. — Вы меня всю жизнь не понимали… А сейчас у меня к вам одна просьба: ради Бога, не ходите ко мне на панихиды, не провожайте меня на кладбище — терпеть не могу всей этой пошлятины.
   — Мушуаров!!! — тонкой струной болезненно звенит голос невидимой Екатерины Николаевны. — С ума вы сошли? Что вы такое говорите!!
   — Екатерина Николаевна, — горько смеется Мушуаров, — телефон многие ругают, но вот вам одно из его преимуществ: вы со мной говорите, слышите сейчас мой голос, но удержать меня от того, что я задумал, изменить мое решение — вы не можете! Когда вы повесите трубку, то через пять минут…
   Голос его срывается от волнения; он вынимает из жилетного кармана часы, хлопает крышкой раза два у самой телефонной трубки и, закусив губы, говорит со стоном:
   — Слышите вы это щелканье курка? Мой маузер чует кровь и щелкает зубами, как голодный волк перед кровавым пиром!..
   — Мушуаров, милый… Ради Бога, одну минутку, — доносится издалека торопливый, испуганный голос. — Подождите, не вешайте трубку… Дайте мне честное слово, что вы не повесите трубку, пока меня не выслушаете…
   — Хорошо, — соглашается Мушуаров. — Ради того чувства, которое теперь уносит меня в неведомый мир, я выслушаю вас.
   — Мушуаров, голубчик! Подумайте только, — что вы хотите сделать?.. Жизнь так прекрасна…
   — Без вас? Ха-ха-ха! Вы меня смешите, Екатерина Николаевна. Нет, уж — что там и говорить…
   — Мушуаров! Еще одну минутку… Вы ради меня не должны делать это с собою! Подумайте, какой вы готовите мне ужас, какая предстоит мне страшная жизнь… Жить с сознанием, что на твоей совести смерть человека… Пожалейте меня, Мушуаров!
   — О Екатерина Николаевна! К чему такие громкие слова? Через две-три недели ваши терзания утихнут, a через год-два вы и думать позабудете, что где-то, когда-то жил такой серый, незаметный человечек Мушуаров, который умер потому, что любил. Что я вам такое? Кустик при дороге, мимо которого проходит путник по своим делам; смял путник своей ногой этот кустик и даже не заметил своего поступка…
   — Мушуаров! Вы не сделаете этого.
   Горько смеется Мушуаров.
   — Ну, не будем об этом говорить, Екатерина Николаевна. Довольно. У меня лежат две ваши книги. Мои родственники потом, конечно, не откажутся выдать их вам… Что еще? Да! Я вам проиграл на пари цветы, не успел послать — извините меня… Прощайте, Екатерина Николаевна… Не поминайте лих…
   — Постойте!!! Мушуаров!!! Ах, как вы меня мучаете…
   — А вы думаете, мне легко?
   — Одну минутку!!! Чего вы от меня хотите?
   — Я? От вас? Бог с вами. Ничего я от вас не хочу. Да-а… А, в сущности, какое это странное чувство… Через пять-шесть минут…
   — Постойте!!! Ведь вы просили, чтобы я к вам…приехала?
   — Екатерина Николаевна! Не будем говорить о том, что невозможно!
   — Ну… a если бы, я… приехала?..
   — К чему? Приедете, чтобы сказать, что вы ко мне равнодушны? Нет, зачем же. Я насиловать вашу волю не хочу. Я не такой. Итак — прощ…
   — Одну минутку, сумасшедший!!! Ну, a если мне просто хочется вас видеть — можно к вам приехать?
   — Что ж… приезжайте.
   — И вы даете мне слово, что до моего приезда… вы… не выкинете никакого… безумства…
   — Ха! Ха! Вы хотите сделать осужденному маленькую отсрочку? Что-ж… спасибо за милосердие.
   — Мушуаров, Мушуаров… Что вы со мной делаете!..
   Пауза.
   — Мушуаров… Через час я буду у вас.
   — Дворянская, второй дом от угла, парадная дверь, третий этаж, дверь налево. Я сам вам открою.
   Где-то далеко от Дворянской (второй дом от угла) мечется сердобольная женская душа; как подстреленная охотником птица, мечется женщина, натыкаясь на стулья и двери, в поисках шляпы, кофточки, боа… Нужно торопиться, потому что Бог знает, что может произойти от ее промедления на Дворянской, второй дом от угла. А на Дворянской происходить вот что:
   — Марья! — кричит Мушуаров, поднимаясь с кресла. — Приготовь самовар, купи конфект, тех, знаешь, что я давеча говорил, да груш купи, что-ли… яблок. А сама потом проваливай, куда хочешь.
   — «Проваливай», — ворчит, на кухне обиженная Марья. — Сам бы ты лучше провалился. И ведь поди ж ты, — мозгляк, кажется, такой, что и глядеть не на что. А баба к нему прямо стеной идет. Слово он такое знает, что ли, али что?..
   У Мушуарова впереди еще час. Делать нечего, a настроение хорошее. Надо дать исход живым силам, буйно бродящим внутри.
   — Марья-а-а!
   — Чего кричите? Тут я.
   — Дай мне рубашку.
   — Уходить думаете?
   — Не твое дело. Постой… Какую же ты мне рубашку даешь… ночную? Дура! мне нужно с твердыми манжетами.
   — Вот извольте. Чистенькая.
   — Бестолочь! Ты мне грязную дай. Которую я давеча надевал.
   — Эва! Да ведь она грязная.
   — Ой! Что это за женщина! Она меня в могилу сведет. Если ты так глупа, то исполняй мои приказания буквально! Возьми из грязного белья ту сорочку, которую я снял вчера, и принеси мне. Поняла? На одну минуту! Потом унеси. Поняла?
   Со вздохом бредет Марья на кухню. Приносит сорочку.
   — Где левая манжета? Вот эта? Хорошо, что ты еще в стирку ее не вздумала отдать. Где тут карандашом записано? А, вот! 237–542. А теперь забирай свою дурацкую рубашку и проваливай.
   — Центральная? Алло! Дайте, барышня, 237–542. От всего сердца спасибо. Это кто у телефона?.. Горничная? Позови, голубушка, барыню. Скажи, Мушуаров просит. Постой постой… Ты так и скажи: «просит, дескать, к телефону господин Мушуаров, и что они, мол, будто не в себе. Будто, мол, что-то случилось». Поняла?
   Ждет Мушуаров. Берет из вазочки остро-отточенный карандаш, начинает рисовать человека с неуверенным профилем и глазом, похожим на французскую булку.
   — Алло! — слышит он. — Что такое случилось Мушуаров? Чем вы так взволнованы?
   — Ничего особенного, — говорит Мушуаров, часто и тяжело дыша, — Ничего, ничего… Только я хотел спросить: нет ли у вас случайно револьвера?
   — Револьвера? Нет, не имеется. А вам на что?
   — Да так, знаете. Воры, может быть, залезут, так я… в них… Впрочем, лучше не расспрашивайте, нет! Не нужно ничего у меня спрашивать…
   — Успокойтесь, я не любопытна. Это все, что вы хотели у меня спросить? Ну, всяких вам благ.
   — Постойте, Вера Петровна… Я у вас еще что-то хотел спросить…
   — Ну?
   — У вас случайно нет опиума? Или кусочка цианистого кали?
   — Тоже для воров? Послушайте, Мушуаров… Ведь это же не крысы, которых можно травить мышьяком. Подумайте, вам нужно сначала поймать вора, потом связать его, потом всунуть ему в рот цианистый кали — сколько возни!..
   Из трубки вылетает целый сноп серебристого смеха. Мушуаров болезненно морщится.
   — К чему вы… так? Не хорошо смеяться над человеком, который…
   Он делает паузу, отпивая из стакана чай и снова взглянув на часы. Издалека спрашивают:
   — Который… что?
   — Которого вы, может быть, больше не увидите.
   — В Австралию уезжаете?
   — Нет, — глухим голосом отвечает Мушуаров. — Но вы мне вчера сказали, что вы любите другого, и что я для вас нуль. Остальное — поймите.
   — Голубчик, Мушуаров… Но что же делать, если это так?!
   — Пожалуйста! Пожалуйста! Я ведь ничего и не говорю. Но только… я сам не знаю, почему я к вам позвонил. Мне так хотелось в последний раз услышать ваш голос…
   — В пос-лед-ний раз? Эй, ай, вы! Дядя! Да вы не думаете ли из-за меня стреляться?
   — Вера Петровна! И вы говорите об этом — таким тоном?
   — Извините, если я вас обидела. Ну, давайте поговорим, как следует. Вы хотите из-за меня стреляться?
   — Да… Вера… Петровна… К чему эта глупая скучная волынка, называемая жизнью, если вы не хотите быть моей?
   — Так если же я вас не люблю. Ну, что же мне делать? Посудите сами!
   — Что-ж… Склоняюсь перед судьбой. Значит, так уж у меня на роду написано. Ну… Не поминайте лихом…
   — До свидания, милый…
   — Послушайте! Вера Петровна… И неужели вам меня ни капельки не жалко?
   — Ну, как не жалко. Жалко. Только я думаю, что вы этого не сделаете.
   — Вера Петровна… Ровно в 12 часов ночи одним глупцом с пробитым пулей виском станет на нашей нелепой планете меньше.
   — Вы это решили категорически?
   — Да!
   — И ничто не изменит вашего решения?
   — Да!
   — Печально. В таком случае, прощайте. Все-таки — желаю вам одуматься.
   — Нет! Одуматься? Ха-ха! Что Мушуаров решил — это свято! Завтра меня не будет в живых.
   Он молчит, судорожно дыша. После некоторой паузы говорить тихо, разделяя слоги:
   — Прощайте. Не поминайте лихом…
   Склонив голову, ждет ответа.
   — Алло! Я говорю — про-щай-те… Не поминайте лих… Вера Петровна! Вы у телефона? Алло! Барышня! Почему вы разединили? Что? Там трубку уже повесили? Не может быть!! Дайте туда звонок. Алло.
   — Вера Петровна?..
   — Да, это я, Мушуаров? Что вы еще хотели сказать?..
   — Нас разъединили.
   — Нет, это я сама повесила трубку. Вы что же, еще что-нибудь хотите сказать?
   — Да. У меня одна к вам просьба…
   — Пожалуйста. Если смогу…
   — Одна к вам просьба: не приходите ко мне на панихиду и не провожайте на кладбище… Это такая пошлятина — эти все разговоры, пересуды… Обещаете?
   — Обещаю.
   — Ну… пр… прощайте. Благослови вас Господь.
   — Мерси. Всех благ.
   Слышен стук повешенной трубки. Мушуаров долго сидит, ошеломленный. Проводит рукой по лбу.
   — Вот дрянь-то! Кто-бы мог ожидать? Шел почти наверное и — на тебе! Ну, и черт с ней. Однако, это плохо, что так вышло. Завтра смеяться еще будет, другим расскажет… Гм!..
   Долго ходит по своему кабинету Мушуаров, потирая лоб и бормоча невнятные слова…
   Наконец, решительно подходить к столу, придвигает лист толстой почтовой бумаги. Пишет:
   «Вера Петровна. Как странно: был я болен и вдруг сразу будто выздоровел, будто прозрел… Я вас любил… Боже ты мой, как я вас любил! Жизнь без вас казалась мне пучиной мрака… Вы мне казались идеальной женщиной, светлым лучом, ангелом доброты и ласки… И, не получив вашей любви, я решил умереть. Мое решение было бесповоротно, и о нем я сказал вам, думая, что так для нас обоих будет легче. Я сказал вам… И на что же я наткнулся — я, уже приговоривший себя к смерти?!! На издевательство, смех, холодное, ледяное равнодушие влюбленной в себя эгоистки… И подумал я: из-за такой женщины — умирать? Из за такого черствого сухаря, не способного на высокий подъем души — лишать себя жизни? Нет! Она не достойна этого! И я решил жить, убив свою любовь и взрастив на ее месте холодное полупрезрительное равнодушие… Нет! Не ради вас Мушуаров расстанется со своей безумной жизнью. Вот о чем я нынче продумал всю ночь, и о чем сейчас, измученный этой бессонной ночью — пишу. Прощайте. Когда-то ваш — Спиридон Мушуаров.»
   В передней раздался звонок.
   — Пришла? — подумал Мушуаров, заклеивая письмо. — То-то же. Все-таки, как-никак, a процентов шестьдесят на этом деле очищается…