I

   Однажды я прочел в газете заметку — в отделе «Дневник происшествий».
   Заметка эта была набрана петитом, поставлена в самом укромном уголке газеты и, вообще, она не претендовала на исключительное к себе внимание со стороны читателя.
   И, однако, прочтя эту заметку, я поразился, я преклонился перед её библейской величавостью, Шекспировской глубиной и дьявольской холодностью стиля околоточного надзирателя, — выдержку из протокола которого заметка, вероятно, и представляла. Врезалась она мне в память слово-в-слово:
   «Вчера, в трактир Кобозева по Калужской улице зашел уличный продавец счастья, предлагавший посетителям конвертики с „предсказанием судьбы“… Бывший в трактире мещанин Синюхин заинтересовался предсказанием своей судьбы и тут же купил у продавца счастья предсказание за 5 коп. Но, вскрыв конверт и прочитав свою судьбу, мещанин Синюхин остался ею недоволен и, вскочив с места, бросился догонять продавца счастья, уже вышедшего на улицу. Тут, на улице между ними возгорелся спор: недовольный своей судьбой, Синюхин стал требовать у продавца возврата уплаченных денег, а продавец отказывался, утверждая, что он и сам не знает, что заключено в конверте. Спорь перешел в драку, причем мещ. Синюхин ударил продавца счастья по лицу. Разъяренный продавец счастья, назвавший себя потом Игнатием Рысис, выхватил нож и ударом в живот убил наповал мещ. Синюхина. Рысис арестован».
   Не поразительна ли эта сухая газетная заметка: человек купил предсказание своей судьбы, остался ею недоволен, захотел с типичной слепотой глупого человека изменить эту судьбу — и что же? Судьба победила его. Человек нашел свою судьбу очень плохой — и что же? Через пять минут он оказался прав.
   И судьба оказалась права.
   А «продавец счастья», продавший своему клиенту плохое счастье, кем он оказался в руках судьбы? Послушным слепым орудием.
   И я очень, очень жалею, что мне не придется никогда, встретиться с Игнатием Рысис, отбывающим где-нибудь в каторжной тюрьме положенный ему срок.
   Чувствую я, что это настоящий продавец счастья и что только у него, вероятно, я мог бы с точностью узнать предстоящую свою судьбу.
   Так хочется верить, что мне бы он продал счастье получше, чем счастье мещанина Синюхина.
   А, может быть…

II

   У ворот сборного пункта, как пчелы, роились бородатые, усатые запасные.
   Человек сто их было, одетых в поддевки, зипуны, пиджаки и пальто, накинутые на плечи.
   Уже чувствовалось, что постепенно отрываются они — совершенно для себя незаметно — от эгоистической семейной ячейки и что входят они уже, что вливаются они — тоже совершенно для себя незаметно — в одну великую единую могучую реку, называемую армией.
   Теряется индивидуальность, теряется лицо — одна серая компактная масса поползет куда-то, сосредоточенно нахмурив общие брови на общем лице…
   Я втерся в их толпу, и в один момент меня окружила, проглотила масса плеч, голов и спин.
   — Что, барин, тоже идешь? — сверкнул белыми зубами на загорелом лице усатый молодец, широкоплечий, на диво скроенный.
   — Нет, до меня пока очередь не дошла, я так.
   Обыкновенно при таких встречах всякому пишущему человеку полагается задать солдатам один преглупый вопрос (и, однако, всякий пишущий человек его задает):
   — Что, страшно идти на войну?
   Я не такой.
   — Курить хотите, братцы? — спросил я, вынимая сверток с заранее приготовленной тысячей папирос.
   Как куча снегу под лучами африканского солнца, — если такая комбинация, вообще, мыслима— растаяли мои папиросы.
   Лица осветились огоньками папирос, приветливыми улыбками — мы разговорились.
   — И чего это, скажи ты мне барин, на милость, русский человек так немцов не любит? Японец ничего себе, турок даже, скажем, на что бедовая голова — пусть себе дышит… А вот поди-ж ты — как немцов бить — и-и-и-их, как все ухватились. И тащить не надо — сам народ идет.
   Чей-то невидимый голос прозвучал сзади меня:
   — Понятно: турок, японец, он сбоку тебя идет, а немец на спину норовит взгромоздиться.
   — Верно, Миколаев.
   — Опять же о немце и так некоторые выражаются…
   Мне так и не удалось узнать, как выражаются некоторые о немце, потому что сбоку весь народ зашевелился и оттуда послышался зычный голос:
   — Счасть-е!!! Судь-ба! Пять копеек штука! Кому желательно узнать свою истинную судьбу за пять копеек штука. Нижние чины платят пять копеек, верхние чины — десять копеек!
   — Ишь-ты, — умилился кто-то. — Везде, значит, нижним чинам легше!
   — Гляди, Михеев, — вскричал мужичонко, заметно формировавшийся уже здесь на сборном пункте в будущего ротного остряка. — Гляди, брат, как тебе повезло, что ты еще в нижних чинах! Будь ты енералом — тут бы-те и крышка. Разорил бы тебя гривенник.
   Широкоплечий Михеев, тот самый, что спросил меня, иду ли я на войну? — отодвинул легонько будущего ротного остряка, и придав лицу серьезное, строгое, как перед причастием, выражение, протянул продавцу счастья пятак:
   — Дай-ка, дядя, на последний. Чего оно там такое?..
   И по его сжатым губам, по нахмуренным бровям было видно, что для него — это дело не шуточное.
   И все поняли, что перед ними, может быть, решается судьба человека, и тоже притихли, сгрудившись около продавца счастья.
   У этого продавца счастья дело было, видно, поставлено на широкую ногу: ящик был обклеен серебряной бумагой, обит золочеными, успевшими потускнеть, гвоздиками, а на крышке ящика сидел старый зеленый попугай, производивший крайне благоприятное впечатление своим добросовестным видом.
   Он, будто, говорил:
   — Мне что-ж… Мне все равно. Я в вашу судьбу не вмешиваюсь. Какой конвертик попадется, такой и получите. А дальше уж ваше дело.
   Вообще, все предприятие имело солидный вид. Присутствие равнодушного, как сама судьба, попугая как нельзя лучше гарантировало отсутствие элемента пристрастия во всем деле. А если бы счастье вынимала рука продавца или покупателя счастья — кое о чем можно было бы поспорить.
   — Птица вынет? — почему-то шепотом спросил Михеев, с плохо скрытым суеверным ужасом поглядывая на загадочнаго попугая.
   — Птица. Дело Божье — нам вмешиваться нельзя.
   Продавец выдвинул нижний ящичек. Попугай механически нагнулся вниз, клюнул и равнодушно протянул клюв, держа в нем счастье солдата Михеева.
   Слышно было прерывистое дыхание заинтересованных зрителей.
   Михеев перекрестился широким привычным крестом и вскрыл конверт.
   Повертел нерешительно желтый клочок бумаги, всмотрелся в него и, чмокнув губами, протянул мне.
   — Чего-й-то печать неразборчива, — заметил он. — Прочти, барин.
   И он близко-близко придвинулся ко мне, этот человек, судьба которого была в моих руках.
   Я внятно прочел:
   Гадание карьеры.
   «Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей. Наконец, влюбишься в известного богача и справедливо, но без взаимности; только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка.
   Будь, однако, в постановлениях своих постоянна, так, по смерти этой тетки, он обвенчается и осчастливит тебя. Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку, где будет счастливой.
   Проживешь до 90 лет».
   Михеев внимательно прослушал до конца всю подсунутую ему попугаем судьбу и, поразмыслив немного, нерешительно заметил:
   — Что-то оно, как будто, не тово, барин… Будто тут больше об женщине. А?
   Я обернулся с целью попросить у продавца судьбы объяснения этому казусному случаю, но того и след простыл.
   Уважение к солидности его фирмы сменилось у меня легким разочарованием и досадой, но я постарался не подать виду.
   Приходилось оперировать тем, что было в руках.
   — Видишь ли, Михеев, — обратился я к разочарованному, убитому искателю счастья. — Ты не должен понимать того, что здесь сказано, буквально. То есть, другими словами, здесь все сказано приблизительно. Тебе дан, так сказать, материал, а ты уже сам должен толковать, как тебе более подходит по твоему полу и званию.
   Его убитый вид сменился другим — внимательным, с примесью легкой надежды в широко раскрытых голубых глазах.
   И когда он придвинулся ко мне ближе и взглянул на меня этими доверчивыми, как у ребенка, голубыми глазами, будто ища защиты и покровительства — сердце мое раскрылось навстречу ему и я решил, что сделаю все, чтобы утешить и ободрить этого солдата Михеева.

III.

   — Так вот что, Михеев… Это ничего, что тут, как будто, женская судьба. Ведь, согласись сам, что у продавца всего один ящик, а покупают у него мужчины и женщины — как же попугаю тут разобраться. Верно?
   — Так-то оно так, — согласился Михеев, по-прежнему, с полуоткрытым ртом ловя каждое мое слово.
   — А еще бы же не так! Ну вот теперь, разберем по настоящему каждую фразу…
   — Фразу?
   — Ну, да… я хочу сказать: по кусочку. Ну-с… Кусочек первый… «Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей»…
   Я осмотрел его критическим взглядом и искренно сказал:
   — Есть. Парень ты, действительно, красивый. Значит, это верно.
   Михеев вспыхнул, опустил голову и стал застенчиво царапать крепким ногтем какой-то узелок на собственном рукаве.
   И товарищи тоже осмотрели его и единогласно подтвердили:
   — Да парень он что ж… Ничего себе. Парень, как парень.
   — Все, как говорится, на месте.
   — Значит, верно сказано.
   По тону окружающих было заметно, что кредит желтой бумажонки стал заметно подыматься.
   — Пойдем дальше. «Влюбишься в известного бог… гм!.. в известную богачиху и справедливо, но без взаимности»… Ну, это, Михеев, тоже понятно. Сердцу, брат, не закажешь! И если понравится богачиха — так тут уж ничего не поделаешь.
   — Это верно, — согласились некоторые опытные люди из окружающих, очевидно, уже пронзенные в свое время стрелами крылатого Амура.
   — Любовь — зла, полюбишь и козла, — подтвердил кто-то из наиболее израненных крылатым богом.
   — То-то и оно, — улыбнулся я, снисходительно оглядывая внимательную аудиторию. — Теперь… что касается «без взаимности» тоже — брат… Ты, Михеев, не обижайся, но богачихи, они народ избалованный — где ж ей любить простого… ты чем занимался раньше?
   — Сцепщиком был на железной дороге.
   — Да… Где-ж ей полюбить простого сцепщика?
   — Что-ж, я понимаю, — скромно согласился Михеев. — Где мне до богачихи. Не по носу табак.
   — Это правильно, — поддержал кто-то.
   — Нешто нашему брату сиволапому до богачихи тянуться? Жирно будет.
   — Лопнешь тут.
   — Тут уж не беспокойся.
   — Отошьют.
   — Дальше. «Только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка».
   — Ишь, стерва, — возмутился рыжий солдат из числа искренно сочувствующих Михееву.
   — Она, баба, действительно… Куда не впутается, везде дрянь будет.
   — Ишь-ты: «много думающая о себе тетка». Дать бы ей хорошей выволочки — так не думала бы о себе много.
   — Жидок на расправу их брат, — заметил тот же наиболее израненный стрелами Амура. — От первого леща такой вой подымет, что и-и-их!
   — Ну, замолчи. Разговорился тут. Читайте, барин, дальше.
   — «Будь, однако, в постановлениях своих постоянен, так по смерти этой тетки он… гм… она обвенчается и осчастливит тебя».
   Михеев вдруг прыснул в кулак, но тотчас же, будто испугавшись, принял преувеличенно важный вид.
   — Уже, — махнул он рукой.
   — Что «уже»?!
   — Обвенчались. Восемь лет, как я женат.
   — Чего ж ты молчал, — растерялся я, немного сбитый с толку.
   — Как же. Девятый год пошел.
   — Что ж, — спросил рыжий солдат, — так оно и было? Богатая была?
   — Это как сказать… Двести рублей за ней взял, перину, корову.
   — Деньги не малые, — вздохнул маленький мужик.
   — Сила!
   — Вот оно, брат, судьба-то и оказалась… Попугай, брат, врать не станет.
   — Тетка-то была?
   — У ей? Была. Такая презлющая, что ужас. В Мокеевке шахтеры ее убили. Стряпухой она была на артель.
   — Так ей и надо, — поддержал тот же ожесточенный женщинами господин. — Заслужила свое.
   — И как это ловко все предсказано: богачиха — извольте; венчание — извольте; тетка — извольте.
   — Я ж тебе говорил — попугай, он себя окажет.
   — Оказал. Хитреющая птица.
   — Молчите, черти. Только мешаете. Читайте, барин.
   — «Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку».
   — Не пущу! — твердо и значительно сказал вдруг Михеев, упрямо, как бык, наклонив голову.
   — Кого не пустишь?!
   — Ее. Дочку. В Америку.
   — Как же так ты не пустишь, чудак человек, — вмешался рыжий солдат, ежели ейный муж ее возьмет.
   — Не пущу. Пусть тут сидит.
   — Михеев, возразил я. — Да ведь это же судьба. Как же ты можешь идти напротив??
   — Конечно, пусти, — послышались голоса. — Ишь, черт, уперся: «не пущу»!
   — Как же так можно мужнюю жену не отпустить.
   — За это, брат, по головке не погладят.
   — Да уж… Муж, ежели не дурак, такое тебе «не пущу» пропишет, что ног не потянешь.
   — Ну, ладно… Пусть едет, — сдался Михеев. — Другая останется. Дальше как, барин?
   — «…Где будет счастливой. Проживешь до 90 лет.»
   — Это я то?
   — Ясно. Вот видишь тут сказано, внизу.
   Михеев расцвел. Ударил себя в полы и радостно засмеялся.
   — Это ловко, братцы! Вот тебе и война. И пропишу же я немцу теперь!.. А? До 90 лет!!! А я то думаю себе: «Эх, бабахнет меня там ядром али пулей — пропал я вместе со всеми потрохами». А? Девяносто лет!
   — Делов ты теперь накрутишь, Михеев, — заметил рыжий солдат, безо всякой, впрочем, зависти.
   — Говорил же я, что попугай себя окажет.
   — Что и говорить — все как по писанному. Спасибо, барин. Утешил.
   Товарищи поздравляли сияющего Михеева.

* * *

   Где-то ты теперь, Михеев?
   Бежишь ли ты плечо-о-плечо со своим другом рыжим солдатом по холодному полю, широко открыв кричащий «ура» рот и выставив вперед острие холодного штыка, на котором через минуту забьется упитанное тело шваба, обрызгивая твои пыльные сапоги вражеской кровью?..
   Или лежишь ты в лазарете с забинтованной рукой, ногой — и чья-то белая тень наклоняется над тобой, освежая несколькими каплями воды запекшиеся в лихорадке уста?..
   Или уже насыпан над тобой осклизлый холм вражеской холодной земли и только крест из двух оструганных веток, наскоро перевязанный мокрым ремешком, свидетельствует, что здесь принес свою обычную жертву родине рядовой Михеев. И куда денется дочка твоя? Поедет ли она с мужем в Америку или так и застрянет на обширных полях беспредельной матери-России.
   Нет. Не хочется этого думать.
   Будь жив и здоров, солдат Михеев, дорогой моему сердцу…