Симеон Плюмажев был в этот вечер особенно оживлен…
   Придя ко мне, он засмеялся: подмигнул, ударил меня по плечу и вскричал:
   — Хорошо жить на свете!
   — Почему? равнодушно спросил я.
   — А вот Рождество скоро. Каникулы… Отдохнем от думской сутолоки. А вы почему… такой?
   — Мне тяжело, вообще. Как вспомню я истязания политических каторжников в Зерентуе и их самоубийство — так сердце задрожит и сожмется.
   Он протяжно свистнул.
   — Вот-о-но-что… Да ведь это закона не нарушает.
   — Что не нарушает?
   — Да что их пороли.
   — Послушайте, Плюмажев…
   Он потонул в мягком кресле и добродушно кивнул головой
   — Конечно! Статья закона гласит: «за маловажные преступления и проступки каторжникам полагаются розги не свыше ста ударов». Еще недавно по этой же статье до 1906 года полагалось, кроме розог, наказывать плетьми даже за маловажные поступки. Это отменено, о чем я весьма сожалею…
   — Что вы такое говорите, Плюмажев?! Стыдитесь!.. Ведь вы же интеллигентный, культурный человек, член Думы…
   — Вот именно, потому я и говорю. Раз человек в чем-нибудь виновен, он должен понести наказание. Под влиянием иудейского страха, под влиянием трусости, позорной трусости, многие начальники тюрем отделяли этих политических каторжников от обыкновенных и не приводили в исполнение, не применяли тех кар, которые закон повелевал применять. К счастью, нашелся в вологодской тюрьме, а также в зерентуйской тюрьме истинный гражданин, истинный человек, исполнитель закона, который в надлежащем случае выпорол надлежащее количество негодяев^[1].
   — Плюмажев, Плюмажев! — горестно всплеснул я руками. — Кто ослепил вас? Неужели вы не понимаете, что дело государства только обезвредить вредные для него элементы, но не мучить их… не истязать!
   — Поррроть! — взвизгнул Плюмажев. — Раз он преступник — нужно его пороть!!
   Я встал. Прошелся по комнате.
   — Значит, по вашему, всякого преступника нужно пороть?
   Плюмажев ответил твердо и значительно.
   — Да-с. Всякого.
   — Даже такого, который что-нибудь украл, утаил, присвоил?
   Плюмажев замялся немного и потом ответил:
   — Даже такого.
   Я, пожав плечами, молча, позвонил. Вошел слуга.
   — Пантелей! Позовите еще Евграфа и дожидайтесь в передней моих приказаний.
   — Для чего это он вам? — засмеялся Плюмажев.
   Я вынул из ящика письменного стола бумагу и развернул ее перед Плюмажевым.
   — Знаете ли вы, Сеня, что это такое?
   — Н…нет.
   — Это, Сеня, копия с протокола, который составлен на вас за утаивание гербового государственного сбора.
   — Ну-ну, — ненатурально засмеялся Плюмажев, — кто старое помянет — тому глаз вон. Порвите эту бумажонку — я вас хорошей сигарой угощу.
   — Постойте, Сеня… Вы соглашаетесь с тем, что вы утаиванием гербового сбора обворовывали казну?
   — Эко сказал! — засмеялся Плюмажев. — А кто ее нынче не обворовывает?
   — Сеня! — торжественно сказал я. — Имели ли вы какое-нибудь наказание за это преступление? Не имели? Так, по долгу справедливости вы его будете иметь, Сеня! Я вас сейчас высеку розгами.
   — Фома! — вскричал Плюмажев, как мячик вскакивая с кресла. — Ты не имеешь на это права!!
   — Сеня! Я имею право, основываясь на твоих же словах: раз человек преступник — надо его пороть.
   — Но ведь это же, вероятно, чертовски больно! Фома! Поедем лучше куда-нибудь в ресторанчик, а? Выпьем бутылочку холодненького…
   — Нет, Сеня… как я сказал — так и будет Ты преступник — я тебя и выпорю. Эй, Пантелей, Евграф!..
   Едва вошли слуги, как Плюмажев изменил растерянное выражение лица на спокойное, осанистое.
   — Здравствуйте братцы, — сказал он. — Мы, вот того… с вашим барином пари подержали: больно ли телесное наказание розгами. Хе-хе. Думаете, небось: «чудят, баре!..» Ну, ладно. Если все хорошо будет, на чай получите…
   — Никакого пари мы с ним не держали, — хладнокровно сказал я. — А просто я хочу его высечь за то, что он воровал казенные деньги.
   — Thomas! — укоризненно вскричал Плюмажев. — Devant les domestiques…и
   — Раздевайтесь, Сеня. Сейчас вы узнаете, приятно ли интеллигентному человеку обращение, за которое вы так ратуете…
   — Чудак ты, Фома, — покрутил головой Плюмажев. — Вечно ты такое что-нибудь придумаешь… комичное.
   Он снял сюртук, жилет, сорочку, погладил себя по выпуклой груди и сказал:
   — Что это, как будто, сыпь у меня? Ветром охватило, что ли?
   Я смотрел на этого человека и диву давался: откуда он брал в эту минуту столько солидности, величавости и какой-то ласковой снисходительности.
   — Надеюсь, — сказал он внушительно, — это останется между нами?..
   Когда слуги положили его на скамью и дали несколько ударов, он солидно откашлялся и заметил:
   — А ведь не особенно и больно… Так что-то такое чувствуешь…
   Мне показалось все это противным.
   — Довольно! — крикнул я и отошел, уткнувшись лицом в угол.
   Так стоял я, пока он не оделся. Обернулись мы лицом друг к другу и долго стояли, смотря один на другого.
   — Нынче летом, — сказал Плюмажев — видел я в Москве одну девочку итальянку. Актриса с отцом играет. Можете представить: маленькая, а играет как взрослая.
   — Очень страдает? — спросил я.
   — Что такое?
   — Ваше самолюбие. Ведь я вас высек сейчас.
   Он солидно засмеялся.
   — Шутник! А что, Фома, не найдется у вас стаканчика чаю? Жажда смертельная.
   Нам подали чай. Я потчевал его вареньем, чаем, а он солидно благодарил, рассказывал думские новости и причмокивал, слизывая с ложечки варенье.
   — Да, — вздохнул я, после долгого молчания. — Такой человек, как вы, не поймет самоубийства Сазонова.
   — Пороть их всех нужно, — машинально сказал Плюмажев.
   Потом он что-то как будто вспомнил, побледнел и боязливо посмотрел на меня.
   — Сознайтесь, Сеня… — засмеялся я. — Ведь я знаю о чем вы думаете: разболтаю я о том, что было или нет? Небось тысячи рублей не пожалели бы, чтоб молчал.
   — Уж и тысяча, — поморщился он. — И на пятистах отъедешь. Сейчас дать?
   — Гадина! Пошел вон.
   Он засуетился, вскочил, пожал мне руку и озабоченно сказал:
   — Да… пора мне! Засиделся. Гм!.. Ну всех благ. Заглядывайте.