Падают, падают желтые листья на серые, скользкие дорожки. Нехотя падают.
   Оторвется лист и тихо, неуверенно колеблясь, цепляясь за каждую ветку, за каждый сук, падает, падает лист, потерявший все соки, свернувшийся, как согбенный старичок.
   — Кхе-кхе…
   Невеселую песню тянет тонким голосом запутавшийся среди черных голых ветвей ветер, тоже состарившийся с весны, когда было столько надежд и пышного ощущения своего бытия.
   У черта на куличках теперь эти надежды и это пышное ощущение бытия!
   Где та нарядная береза, которую он любил целовать в теплый задумчивый вечер, когда озеро гладко, как дорогое зеркало, а оттуда, где закат, доносится мирный, умилительный колокольный звон?
   От березы остался грязный скелет, и сама она вместо гармоничного шелеста издает такой печальный скрип, что взять бы да и повеситься на ней от тоски и ужаса.
   И еще упало несколько листьев. И еще…
   — Кхе-кхе…
   К вам, бедные старики человеки, обращаются мои взоры, и тоска давит сердце: ведь и я буду стариком.
   Не хочется…
   Как сухие листья, опадут мои нежные, шелковистые волосы — мои волосы! Как сучковатые ветви, станут мои гибкие сильные руки — мои руки! Уродливыми корнями уйдут в землю мои стройные ноги, каждый мускул которых напрягался и дрожал, когда несли они меня к любимой, — мои сильные ноги! Темная кора, вся в морщинах и царапинах, будет покрывать пригнувшееся к земле тело — мое тело, которое жадно целовали ненасытные женские губы.
   Падайте листья, пригибайся ствол — к земле, к земле! Уходи в землю, старый дурак, нечего тебе шамкать о каких-то любимых и любящих женщинах, — кто тебя, корявую колоду, мог поцеловать?
   — Да ведь целовали же! Целовали! Ну, вот еще, ей-богу, целовали… И как!
   Бедные старики.
   Не старик я, а буду стариком.
   Богатая у меня фантазия, роскошная фантазия! Вот захочу сейчас, закрою глаза, да и представлю себе, ясно, как на солнце, — отрывок, огрызочек моей старческой жизни. Слушай, читатель. Кхе-кхе…

* * *

   Шелковыми волосами, нежной щекой трется о мою заскорузлую, жилистую руку внук Костя, Саша или Гриша, как там его заблагорассудят назвать нежные родители.
   — Дед, — говорит Костя, — что ты все спишь да спишь… Рассказал бы что-нибудь. Эх, ты!.. А еще мамка говорит, что писателем был.
   Мои потухшие глаза чуть-чуть загораются.
   — А ведь был же! Ей-богу, был! Помню, выпустил я как-то книжку «Веселые устрицы». Годов тому поди пятьдесят будет. Один критик возьми и напиши: «Этот, говорит, молодой человек подает надежды…»
   — Подал? — спрашивает внук, с любопытством оглядывая морщинистого «молодого человека».
   — Что подал?
   — А надежды-то.
   — А пес его знает, подал или не подал! Разве тут было время разбирать? Да ты сам взял бы какую книжку с полки, да почитал бы дедову стряпню, хе-хе-кхе… Кхе!
   — Ну ее, — с наивной жестокостью детской ясной души морщится внук. — Еще недоставало чего! Почитать… Ничего я там не пойму.
   А у меня уже и самолюбия авторского не осталось. Все старость проклятая выела.
   Даже не обидно.
   — Ну, чего ты там не поймешь? В мое-то время люди все понимали. Неужто уж умнее были?
   — Нет, непонятно, — вздыхает внук. — Вдруг сказано у тебя там: «Приятели чокнулись, выпили по рюмке водки и, поморщившись, поспешили закусить. „По одной не закусывают, — крякнул Иван Иванович…“» Ни черта, дедушка, тут не разберешь.
   — Вот те раз! Чего ж тут непонятного?
   — Да что это такое водка? Такого и слова нет.
   Молодостью повеяло на меня от этого слова — водка.
   — Водка-то, такое слово было.
   — Что же оно значит?
   — А напиток такой был. Жидкость, понимаешь? Алкогольная.
   — Для чего?
   — А пить.
   — Сладкая, что ли?
   — Эва, хватил. Горькая, брат, была. Такая горькая, что индо дух зашибет.
   — Горькая, а пили. Полезная, значит, была? Вроде лекарства?
   — Ну, насчет пользы — это ты, брат, того. Нищим человек от нее делался, белой горячкой заболевал, под заборами коченел.
   — Так почему же пили-то? Веселым человек делался, что ли?
   Я задумчиво пожевал дряхлыми губами.
   — Это как на чей характер. Иной так развеселится, что вынет из кармана ножик и давай всем животы пороть.
   — Так зачем же пили?
   — Приятно было.
   — А вот у тебя там написано: «Выпили и поморщились». Почему поморщились?
   — А ты думаешь, вкусная она. Выпил бы ты, так похуже, чем поморщился…
   — А почему они «поспешили закусить»?
   — А чтоб вкус водочный отбить.
   — Противный?
   — Не без того. Крякать тоже поэтому же самому приятно было. Выпьет человек и крякнет. Эх, мол, чтоб ты пропала, дрянь этакая!
   — Что-то ты врешь, дед. Если она такая противная на вкус, почему же там дальше сказано: «По одной не закусывают».
   — А это, чтоб сейчас другую выпить.
   — Да ведь противная?
   — Противная.
   — Зачем же другую?
   — А приятно было.
   — Когда приятно — на другой день?
   — Тоже ты скажешь: «на другой день», — оживился я. — Да на другой день, брат, человек ног не потащит. Лежит и охает. Голова болит, в животе мутит, и на свет божий глядеть тошно до невозможности.
   — Может, через месяц было хорошо?
   — Если мало пил человек, то через месяц ничего особенного не было.
   — А если много, дед, а? Не спи.
   — Если много? Да если, брат, много, то через месяц были и результаты. Сидит человек с тобой и разговаривает, как человек. Ну а потом вдруг… трах! Сразу чертей начнет ловить. Смехи. Хи-хи. Кхе-кхе!
   — Ка-ак ловить? Да разве черти есть?
   — Ни шиша нет их и не было. А человеку кажется, что есть.
   — Весело это, что ли, было?
   — Какой там! Благим матом человек орал. Часто и помирали.
   — Так зачем же пили? — изумленно спросил внук.
   — Пили-то? Да так. Пилось.
   — Может, после того как выпьют, добрыми делами занимались?
   — Это с какой стороны на какое дело взглянуть. Ежели лакею физиономию горчицей вымажет или жену по всей квартире за косы таскает, то для мыльного фабриканта или для парикмахера это — доброе дело.
   — Ничего я тебя не понимаю.
   Внук накрутил на палец кольцо своих золотых волос и спросил, решив, очевидно, подойти с другой стороны:
   — А что это значит «чокнулись»?
   — А это делалось так: берет, значит, один человек в руку рюмку и другой человек в руку рюмку. Стукнут рюмку о рюмку, да и выпьют. Если человек шесть-семь за столом сидело, то и тогда все перестукаются.
   — Для чего?
   — А чтобы выпить.
   — А если не чокаться, тогда уж не выпьешь?
   — Нет, можно и так, отчего же.
   — Так зачем же чокались?
   — Да ведь, не чокнувшись, как же пить?
   Я опустил голову, и слабый розовый отблеск воспоминаний осветил мое лицо.
   — А то еще, бывало, чокнутся и говорят: «Будьте здоровы», или «Исполнение желаний», или «Дай бог, как говорится».
   — А как говорится? — заинтересовался внук.
   — Да никак не говорится. Просто так говорилось. А, то еще говорили: «Пью этот бокал за Веру Семеновну».
   — За Веру Семеновну, — значит, она сама не пила?
   — Какое! Иногда как лошадь пила.
   — Так зачем же за нее? Дед, не спи! Заснул…
   А я и не спал вовсе. Просто унесся в длинный полуосвещенный коридор воспоминаний.
   Настолько не спал, что слышал, как, вздохнув и отойдя от меня к сестренке, Костя заметил соболезнующе:
   — Совсем наш дед Аркадий из ума выжил.
   — Кого выжил? — забеспокоилась сердобольная сестра.
   — Сам себя. Подумай, говорит, что пили что-то, от чего голова болела, а перед этим стукали рюмки об рюмки, а потом садились и начинали чертей ловить. После ложились под забор и умирали. Будьте здоровы, как говорится!
   Брат и сестра взялись за руки и, размахивая ими, долго и сочувственно разглядывали меня.
   Внук заметил, снова вздохнув:
   — Старенький, как говорится.
   Сестренке это понравилось.
   — Спит, как говорится. Чокнись с ним скалкой по носу, как говорится.
   — А какая-то Вера Семеновна пила, как лошадь.
   — Как говорится, — скорбно покачала головой сестренка, — совсем дед поглупел, что там и говорить, как говорится.
 
   Никогда, никогда молодость не может понять старости.
   Плохо мне будет в 1954 году, ох, плохо!.. Кхе-кхе!..