Был вечер кануна Рождества.
   Холод всё усиливался, и ветер дул грубыми бессистемными порывами, морозя нос, щеки и всё, что беззаботный прохожий беззаботно выставлял наружу…
   А наверху, над крышами многоэтажных домов, ветер совсем сбесился: он выл, прыгал с крыши на крышу, забирался в дымовые трубы и с новой силой обрушивался вниз.
   Беллетрист Вздохов и художник Полторакин бодро шагали по покрытому снегом тротуару, закутанные в теплые шубы.
   Оба спешили на елку, устроенную издателем газеты, Сидяевым, оба предвкушали теплую гостиную, сверкающую елку, щебетание детей и тихий смех девушек.
   А мороз крепчал.
   — Ужасно трудно писать рождественские рассказы, — пробормотал, отвечая сам на какие-то свои мысли, Вздохов. — Пишешь, пишешь — и обязательно или в банальщину ударишься, или таких ужасов накрутишь, что и самому стыдно…
   Он приостановился и обернулся к впадине неосвещенного, полузанесенного липким снегом, подъезда.
   — Гляди-ка! Что это там?
   Приятели приблизились к подъезду и разглядели у дверей чью-то маленькую скорчившуюся фигурку.
   — Что это он там?
   — Эй, мальчик, как тебя! Что ты тут делаешь?
   Тихий плач был им ответом.
   Потом лохмотья зашевелились, показалась скрючившаяся от холода красная ручонка, и заплаканное худое лицо мальчика лет девяти обернулось к ним.
   — Хол… ло … дддно, — стуча зубами, сказал малютка.
   — Экие у него лохмотья, — сочувственно прошептал Полторакин.
   Вздохов с задумчивым выражением лица склонился над мальчиком.
   Внимательно осмотрел его…
   — Полторакин! У нас сегодня какой день-то?
   — Сочельник.
   — Та-ак. Значить, вечер перед Рождеством?
   — Очевидно.
   — Так, знаешь, что это такое?
   Он носком своего мехового ботика указал на скорчившуюся фигурку.
   — Ну?
   — Это, — торжественно сказал Вздохов, — замерзающий мальчик!
   — Я думаю! Об этом не может быть двух мнений.
   — Это, — торжественнее повторил Вздохов, — знаменитый замерзающий в Рождественскую ночь мальчик!! Наконец-то, я увидел тебя воочию, замерзающий мальчик!!..
   Оба, наклонившись над ребенком, внимательно его осматривали.
   — Да, да! Не может быть сомнений: самый настоящий замерзающий мальчик… И по календарю — нет никакой ошибки. Календарь показывает Рождество.
   — Постой, Полторакин… Взгляни-ка на окна фасада. Нет ли здесь где-нибудь зажженной елки?
   — Есть! Второй этаж, четвертое, пятое и шестое окна.
   Полторакин бросил взгляд на освещенные окна.
   — Так. Значить, всё в порядке!
   — А что в порядке
   — Замерзает у окон с елкой. По шаблону. Странно, — прошептал Вздохов, не слушая его. — Сколько раз читал об этих мальчиках, писал, потом даже сочинял иронический фельетон насчет злоупотребления рождественскими мальчиками. А вижу его в первый раз.
   — Ох, эти уж рождественские мальчики, — поморщился Полторакин. — Действительно, стоить только развернуть номер рождественского издания, чтобы непременно наткнуться на этого мальчика в той или другой форме.
   — А теперь, в последнее время, стало даже еще хуже, — возразил Вздохов компетентным тоном. — Теперь стали писать юморески и сатиры на увлечение рождественскими мальчиками, и смеялись эти шутники так усердно, что и этот сюжет затаскали.
   — Действительно! — улыбнулся Полторакин. — Скажи мы, что нам сегодня, в вечер под Рождество, встретился замерзающий у неосвещенного подъезда мальчик — да ведь нам в глаза рассмеются.
   — Вышутят.
   — Замахают на нас руками!
   — Пожмут плечами!!
   — Назовут пошляками.
   — А, действительно, какой ужас — банальщина! Ведь вот перед нами настоящий живой…
   — Вернее, полуживой!
   — Полуживой рождественский мальчик. «Замерзающий мальчик!» Какая в этом образе для литературно изысканного вкуса пошлость! Даже во рту кисло.
   — И вот ты возьми: может быть, если бы мы были простыми мужиками или рабочим", которые даже не слыхали о рождественских рассказах, — мы бы подобрали его, обогрели, накормили и, пожалуй, елочку ему соорудили. На тебе, мил человек! Получай удовольствие! А завтра бы проснулся он чистенький, в теплой постельке, и над ним бы склонилось добродушное скуластое лицо бородача-рабочего, который неуклюже пощекотал бы его грубым мозолистым пальцем.
   Полторакин насмешливо взглянул на говорившего Вздохова.
   — Ого! Импровизация. На тему о замерзавшем и спасенном мальчике?!
   — Фу, ты! Действительно, — смущенно рассмеялся Вздохов. — "Сюжетец"! А ты знаешь — я всё могу простить человеку, но не тривиальность! Но не пошлость! Но не шаблон! Пойдем.
   — Постой, — несмело остановил его Полторакин, поглядывая на забившегося в угол мальчика. — Не ужели оставить его так? А, может, отвести его куда нибудь?… Обогреть, что ли?… Покормить?… Переодеть, что ли?..
   — Так, так, — поморщился Вздохов, будто кто нибудь скрипнул гвоздем по тарелке. — Так, так…
   А завтра малютка проснется в теплой постельке, и над ним склонится твое бородатое лицо, и указательный палец неуклюже потянется к подбородку рождественского мальчика, с целью пощекотать оный… "Сюжетец"!..
   — Экий ты яд, — пожал сконфуженно плечами художник. — Ну, в таком случае, пойдем.
   — То-то. Да! Так о чем я тебе говорил? — О сюжетах же.
   — Ну, вот. И имей в виду, что сюжет рассказа такая вещь, которую…
   Голоса разговаривающих замолкли в отдалении. Мальчик в углу подъезда тоже замолк. Постепенно его темную фигуру совершенно занесло белым снегом.
   И замерз он так, совсем замерз, не подозревая даже, что это — затасканный сюжет.