На взмыленной лошади прискакал ординарец к помещению штаба корпуса, камнем свалился с седла и пулей влетел в комнату, где сидели три генерала…
   Все трое вскочили, испуганные.
   — Что еще? Что за манера врываться, как казак? Что такое? Неприятность что ли?
   Ординарец утер обшлагом рукава мокрый, покрасневший лоб и сказал нерешительно:
   — Да уж не знаю, как и назвать: приятность это или неприятность.
   — Именно.
   — Да видите ли: с точки зрения того человека, который хочет это сделать, оно получается как бы приятность, а с точки зрения тех, кому этот человек хочет это сделать — оно будто бы и не приятность.
   — Фу ты черт, как странно. Скажите же в чем дело?
   — Дело? А дело в том, что император Вильгельм хочет сказать речь перед вашим корпусом.
   Один генерал тихонько подавленно взвизгнул и свалился на обивку стула, будто его повесили туда для просушки; другой генерал замахал руками и прислонился к стене, глядя на ординарца глазами, в которых читалась мольба и протест: «За что мучаешь»? Действия третьего генерала были короче всего: он только плюнул в угол и молча отвернулся к окну.
   Генерал, висевший на спинке стула, поднял, наконец, голову и с некоторой надеждой в голосе, спросил:
   — Не ошиблись ли вы? Не перед другим ли корпусом будет говорить кайзер?..
   Ординарец жестом, не допускающим сомнения, развел руки в стороны и хлопнул ими по бедрам:
   — Увы… Ошибки нет. Речь будет говориться именно перед вашим корпусом.
   Генерал, прислонившийся к стене, отклеился от нее и мутным взглядом поглядел на ординарца.
   — Эх, вы, сорока! Вечно какую-нибудь дрянь на хвосте принесете. Слушайте… А нельзя ли его какому-нибудь другому корпусу подсунуть?
   — Никак невозможно. Желание было выражено очень ясно.
   — Да что мы ему сделали?
   — Не знаю. Он говорит, что скажет речь для поднятия упавшего духа в войсках.
   Третий генерал тихо сказал:
   — Ну, предположим, дух в наших войсках, действительно не того… Но за что же так жестоко?.. Ведь человека, даже укравшего что-нибудь, не приговаривают к расстрелу…
   — Вы забываете, что военное время, — вздохнул первый генерал. — Всякое нарушение дисциплины строго карается…
   — Э, черт с ним! Будь, что будет. Везите его! Пусть говорит!
   — Послушайте, вы там… ординарец! Пока что прошу об этом не болтать… Чтобы до солдатских ушей не дошло.
   — А что? вы опасаетесь… возмущения?
   — Ну, что вы! Дух нашего корпуса не настолько упал. Я опасаюсь другого…
   — Дезертирства?
   — Конечно! В особенности, среди поляков и итальянцев… Народ экспансивный, живой, нервный… После второго часа начнутся побеги…
   — Послушайте! Нельзя ли сделать так… Ведь у вас в артиллерийской части много артиллеристов?
   — Ну-с?
   — Ведь, говорят, большинство из них от пушечных выстрелов глохнет?
   — Э, нет! Вижу, куда вы гнете! С какой же стати я своими артиллеристами буду рисковать, а ваша кавалерия будет баклуши бить? Нет, уж слушать, так слушать всем! Второй генерал завистливо вздохнул:
   — Хорошо обозу! Он может поместиться в самом тылу и ничего не услышит.
   — Эх! хорошо бы окопаться!..
   — Ммм… неудобно как-то. Любимый император говорит речь, а солдаты зарылись в землю. Нет уж! Если принимать бой — так принимать его в открытом поле, грудь с грудью!
   — Тоже… сравнили! В открытом поле в бою и отступить в случае чего можно. А тут — как его отступишь? Стой, как дурак, и слушай.
   — Да уж… хлопай ушами. А хорошо бы… Пулеметчиков вперед, да и…
   — Что вы, опомнитесь! В любимого-то кайзера?!
   — Да, действительно… Неудобно. Ну, я пойду распорядиться. Будем смотреть опасности в глаза.
   — Идея! Что если наловить мирных жителей и согнать их вперед. Пусть слушают.
   — Ну, вы скажете тоже! И то уж все нейтральные газеты называют нас варварами, гуннами.
   — Однако, вы же сами в Бельгии выставили вперед женщин, когда, шли в атаку.
   — Выставил-с. Но не забывайте, что там в них и не стреляли. Щадили. А вы думаете, что Вильгельм будет молчать? Как же!
   — Положим. Ну, пойду подготовить своих кавалеристов.
   — Вы не сразу только. Начните издалека.
   — Учите тоже!

* * *

   — Вот что, генерал… Нам нужно составить диспозицию, распределить места…
   — А разве не все равно, где кто стоит.
   — Ни-ни! Это нужно делать тонко! Я уже третью речь Вильгельму устраиваю — знаю, как и что.
   В первую линию, на самую средину мы поставим славянские батальоны. Во-первых, их не жалко, во-вторых, им будет труднее убежать. Славян мы окружим кольцом баварцев. Эти тоже последнее время что-то ненадежны. А баварцы уже будут замыкаться третьим железным кольцом — наших славных пруссаков! У первых и у вторых отберем патроны, чтобы они их не стесняли, а пруссакам дадим заряженные ружья, направленные на славян и баварцев. Понимаете? Таким образом, не очень-то убежишь.
   — А не сделать-ли так?.. Окружить все место колючей проволокой с электрическим током, а в первую линию все-таки поставить пруссаков?..
   — И верно… Потому что они уже народ более или менее обстрелянный…
   — То-есть, обговоренный?
   — Ну-да! Ведь император в начале войны уже говорил перед ними речь?
   — Говорил. Уцелевшие — это закаленные железные львы, и, поэтому, мне хотелось бы их сохранить. Впрочем, если первые славянские ряды дрогнут — мы пустим пруссаков.
   — О санитарной части подумали?
   — О, все обстоит, как нельзя лучше. Ваты для ушей вытребовано два вагона, да кроме того приготовили 800 ампул прививки против столбняка.
   — В таком случае, Господи благослови!

* * *

   — Везут, везут!
   — Кого? Чего орешь?
   — Императора везут. Махальные мы. Поставлены, чтобы предупредить.
   — Доложите корпусному.
   Корпусный выехал перед строем на белой лошади. Снял шапку, махнул ею и сказал:
   — Рребята!.. Мужайтесь! едет император. Он сейчас будет говорить речь. Готовьтесь достойно встретить его, мои храбрые львы! Рребята! Мы с вами уже понюхали и крови, и пороху — так неужели же мы дрогнем перед словом человеческим?! Родина требует от нас, кроме других жертв, и этой жертвы — неужели мы ее не принесем? Мужайтесь ребята, я буду тут же и приму все удары на свою грудь, так же, как и вы — на ваши. Многих, конечно, — многих (голос его дрогнул) мы не досчитаемся… но — война есть война, и никто не должен отказываться от тягот её. Гох!!
   В передних рядах несколько голосов вяло согласились:
   — Гох.
   — Ох! — прошелестело сзади.

* * *

   Едва показался император, как весь корпус заревел:
   — Да здравствует кайзер! Гох! Гох!!
   Император махнул рукой и сделал знак, что он хочет говорить.
   — Гох! Да здравствует император!
   — Пусть же они замолчат, — попросил кайзер начальника штаба. — Я хочу говорить.
   — Гох! Гох!
   Тысячи глоток ревели это слово… Тысячи глаз глядели на императора, с кроткой тайной надеждой, с невинной хитростью — не дать говорить императору или хоть на несколько минут оттянуть этот страшный час.
   — Гох! Гох! Гох!
   — Скажите же им, чтобы они замолчали! Это, наконец, несносно!
   — Рребята, молчите! Кайзер хочет говор…
   — Гох! Гох!
   Корпусный побагровел.
   — Пулеметчики вперед! Я заткну глотку этим скотам. Молчите!!!
   Наведенные пулеметы постепенно навели в восторженно настроенном войске порядок.
   Вильгельм выступил вперед, приосанился и начал:
   — Дорогие солдаты!
   Кто-то в третьем ряду охнул и, как мешок с мукой, бессильно опустился на руки товарищей. Вильгельм говорил…

* * *

   Два офицера тихо ехали по полю. Вдруг лошади их захрапели в ночной тьме и шарахнулись в сторону.
   — Что это? Гляди-ка! Тело германского солдата. И еще! И еще вон там! Целая куча…
   Из темной бесформенной массы человеческих тел в черных шинелях и остроконечных касках донесся чей-то стон.
   — Эй! — окликнул офицер с лошади. — Что тут было у вас? Жестокая битва, я полагаю, а?
   — Хуже, — простонал невидимый голос. — Кайзер речь говорил.
   Молчало темное небо.
   И только воронье, каркая, кружилось. Предчувствовало обильный пир…