По узким проселочным дорогам, по широкому шоссе, по железнодорожным сообщениям, по большим городам, по шумным улицам, по залитым светом театрам, по притихшим ресторанам, по мирным семейным столовым и гостиным — бродят они.
   Бродят, имея одну общую физиономию — исковерканную тоской, смесью ужаса и хитрости, смесью таинственности и многозначительности.
   Некоторые с ними обращаются довольно сурово:
   — Врете вы все.
   — Я вру? Спасибо вам! О, как бы я хотел, чтобы это было ложью! Но нет… Я имею самые верные сведения, что это правда.
   — Что правда?!
   — Да что наши дела на восточном театре войны не совсем тово…
   — Именно?
   — Немцы уже продвинулись до Мышекишек…
   — Какие такие Мышекишки?
   — Место такое есть: Мышекишки.
   — Где?
   — Ну, уж там не знаю где — у меня карты с собой нет, а уж вы мне поверьте: немцы уже под Мышекишками.
   — Почему же штаб ничего не сообщает?
   — Не знаю почему, но мне сказал Иван Захарыч.
   — Офицер генеральнаго штаба?
   — Нет, мой парикмахер. Но он имеет верные сведения. Видите ли, он бреет также и бакалейщика Поскудова, а денщик генерала Z закупает у Поскудова провизию. Вы понимаете?
   Значительно прищуренный глаз. Лицо убежденное, тупо-уверенное в правоте. Оно говорит: «Вот, брат, я какой; стою у самого источника сенсационных сведений. Иван Захарыч с Поскудовым, врать не будут».
   — Послушайте… А если Поскудов врет?
   — Поскудов? Нет-с. Поскудов не врет! Зачем ему врать? Поскудов зря врать не будет.
   Не такой это человек, Поскудов, чтобы врать. Отца родного зарежет, а не соврет.
   — Ну, денщик соврал.
   — Послушайте: ну как денщик может соврать? И скажет же человек такое, право.
   Распространителю печальных сведений очевидно, смертельно жаль расстаться с так хорошо налаженным печальным сообщением, что немцы продвинулись до Мышекишек. Он выносил в себе это печальное сведение, взростил и без боя его не отдаст.
   Ну, что ему такое эти Мышекишки? Никогда он там не был, на карте этого места найти не может, а если бы и нашел, так ведь он же, каналья, не знает: может быть, русские этот пункт и не хотели защищать? Может быть, у генералов были свои расчеты; может быть, несколько умных талантливых генералов, сидя дождливым осенним вечером в мокрой палатке вокруг разложенного на ящике из-под макарон плана, сказали друг другу: «А давайте, господа, нарочно отступим от Мышекишек, чтобы заманить неприятеля к Пильвишкам»… И может быть, все согласились с таким замысловатым планом, — и вот уже черные тени заколебались на освещенной парусине палатки, и вот уже несколько ординарцев, звучно шлепая по размокшей земле, поскакали по разным направлениям с приказом отступать на Пильвишки; да может быть, и так, что Мышекишек никаких и нет, и денщик генерала Z не прочь прилгнуть, чтобы получить у Поскудова даровую папироску, да и сам парикмахер Иван Захарыч едва ли толком донес — не расплескав наполовину, — полученное им известие.
   Кажется — что такое Мышекишки, когда миллио ны бьются на доброй трети земного шара?
   Но нет: жалко распространителю печальных сведений расстаться со своими Мышекишками и носится он с ними до тех пор, пока уж и немцы давно отброшены, изрядно перед этим поколоченные.
   Встречаешь распространителя печальных сведений. Говоришь ему:
   — Вот вам и Мышекишки! Наши-то отбросили немцев на всех пунктах.
   Горькая улыбка освещает многозначительное, кое-что знающее, чего никто не знает — лицо.
   — Так-с, так-с. Мы, вы говорите, отбросили немцев? И где же это?
   Противная морда. Самодовольная.
   — Да что вы спрашиваете? Сообщение генерального штаба не читали, что ли?
   Хитрость, ирония брызжет из глаз его.
   — Вот оно что!.. Генеральный штаб сообщает? Так-с, так-с… А мне, представьте, Иван
   Захарыч говорил другое. Знаете ли вы, что два батальона попали на фугасы…
   — Да откуда он знает это, черт его подери? — не выдерживает спокойный слушатель.
   — Иван Захарыч-то?
   — Да!
   — Парикмахер-то?
   — Да!!!
   Дежурное многозначительное выражение появляется на лице распространителя печальных сведений.
   — Он, видите ли, бреет Поскудова… и… вы, конечно, сами понимаете.
   — Ну? Не понимаю!!
   — А у Поскудова забирает всю бакалею и москатель генеральский денщик Z.
   — Да почему же ты, скверная этакая, изъеденная хронической печалью, каналья, не веришь моему генеральному штабу, а я должен верить твоему парикмахеру Ивану Захарычу?!
   Эта фраза, к сожалению, говорится более смягченно и, потому, особенного влияния на распространителя сведений не оказывает.
   Он сидит печальный, погруженный в глубокую задумчивость.
   Вздыхает. С тоской во взоре говорит:
   — И на французском театре дела совсем, совсем швах. Немцы уже отступили за Монтраше.
   — За какое Монтраше?
   — Такое есть Монтраше. Стратегический пункт.
   — Но ведь немцы же отступили.
   — Немцы.
   — Почему же вы говорите, что дела плохи у французов?!
   — А откуда вы знаете — почему немцы отступили? Может, у них был такой расчет, после которого они от Франции камня на камне не оставят.
   — Однако, французские и английские газеты сообщают, что положение союзников превосходно.
   — Ну, что там ваши газеты…
   — А вы откуда знаете насчет Монтраше?!
   — А как же! Иван Захарыч говорил.
   — Послушайте, вы! Размазня треклятая. Еще когда вы говорили о денщике генерала Z — я не спорил. Но откуда Ивану Захарычу известно положение на французском фронте?! Что он, дядя Жоффра? Племянник лорда Китченера, ваш Иван Захарыч? Отвечайте вы, гнилая улитка!!
   К глубочайшему сожалению, вышеизложенные вопросы поставлены распространителю в более умеренных выражениях.
   — Иван Захарыч насчет Монтраше знает из верных источников. Тут, в одной технической конторе француз служит, так он его бреет. А тот, конечно, из посольства имеет все сведения…

* * *

   Однажды я, выслушав от распространителя печальных вестей сообщение о зверствах немцев в Смоленске, сказал ему:
   — А вот я вам тоже сообщу новость из верных источников. Печальная новость: немцы навели понтоны на Иртыш, перешли его и двигаются уже на Благовещенск.
   — Ну, вот! Я давно боялся этого, — обрадовался распространитель. — Что теперь только будет!
   — Что будет! Вы откуда имеете это сведение?
   — Мой портной, который бреет меня, покупает весь железный товар у родственника хутухты. Ну, вы, конечно, понимаете…
   — Еще бы! Какой ужас, какой ужас! Семен Семеныч!
   Проходивший мимо Семен Семеныч остановился.
   — Ну?
   — Слышали последнюю новость? Из самых верных источников передают, что Иртыш взят и немцы уже под Благовещенском.
   Семен Семеныч, чрезвычайно польщенный этим сведением (он тоже распространитель печальных сведений), полетел дальше, а я схватил своего распространителя за руку и прошипел ему на ухо:
   — Зачем вы ему это сказали?
   — Ведь вы же мне сообщили…
   — А зачем вы мне поверили?!!
   — Ну, зачем же вам врать. Тем более, хутухта… который… портной…
   — Я соврал!! — заревел я. — Сию секунду только и выдумал!! А вы, старый подлец, тухлая курица, уже и пошли передавать дальше! Исказили лицо по своему шаблону, да и пошли шептать на ухо!!! Генеральный штаб сообщает, что мы ведем по всей линии наступление…
   — А Иван Захарыч…
   — …Что на западном фронте немцев теснят…
   — А у Поскудова говорили, что…
   — …Немцы весенней кампании не дотянут!!!
   — А у Поск… Ой, пустите, рука… больно!! Медведь…

* * *

   Отдышавшись, эта осведомленная гадина сказала:
   — Единственное, что меня утешает — так это, что у немцев самые большие пушки — восемнадцатидюймовые. Подумайте — всего 18 дюймов… Это ведь, кажется, не больше аршина длины? Ну, что они такими игрушечными орудиями сделают?! Да у моего Кольки пушчонка чуть не аршин длины. Такое, как у них орудие любой наш солдат возьмет подмышку и убежит. Иван Захарыч очень раскритиковал эти орудия. Одно только нехорошо — немцы уже около Лермонтова… Иван Захарыч говорил.