Яков Норкин ославянился. И это не вдруг, а как-то по пути движения пригородной электрички к Егорьевску. Сначала ничего. Потом сквозь него стали проглядывать всякие еловые шишечки, сараюшки.
   Тишина уплотнилась.
   — Мужик, эй, мужик!
   Яков Самуилович оглянулся.
   — Идем, поговорим.
   Рядом стояли трое парней в коже. Один был с вытянутой яйцом головой, с коротким ежиком волос. Яков Самуилович встал. Он шел впереди, а те шли сзади.
   Яков Самуилович спотыкался о чемоданы, корзины.
   — Извините, — говорил он.
   В тамбуре тот парень с вытянутой головой сказал:
   — Купи, мужик, пейджер, — и в голосе его не было вопроса.
   Яков Самуилович достал кошелек.
   — Не знаю, хватит ли у меня денег, — Яков Самуилович подумал, что если он погладит яйцеголового по голове, то острый ежик уколет ладонь.
   Яйцеголовый вытащил деньги из кошелька Норкина.
   — Маловато.
   — У него припрятано.
   Один из парней обыскал неподвижно стоящего Норкина.
   Они неторопливо разговаривали между собой.
   — Может, он зашторил баксы в ботинки?
   — Непохоже. У него и сигарет нет. Зажмуренный какой-то.
   Они закурили.
   — Ты куда едешь?
   Норкин не сразу понял, что к нему обращаются. Прислушивался к постукиванию колес на стыках. С потерей кошелька он обрел легкость. Облака сейчас не такие тяжелые, как зимой. Весной пахнет. И снег не такой, как зимой. Хрупкий. Если ползти, то руки будут проваливаться до воды. И он вспомнил, что не в такое время, а крутой зимой шел по дороге к деревне. Около деревни на снегу паслось стадо пестрых коров. «Зачем же их выгнали у хлева?» — спросил он у пастуха. «Голландские. Пусть к русскому народу привыкают» — сказал пастух. Был он в крепко повязанной шапке-ушанке, в тяжелом тулупе.
   И опять откуда-то сверху:
   — Ты куда едешь?
   На этот раз Норкин услышал.
   — В Удельную.
   — Тебе надо бы в Люберцах-2 сойти.
   Норкин виновато улыбнулся. Он вообще чувствовал себя виноватым перед ними.
   — Я не сошел.
   — А в Егорьевске у тебя кто-нибудь есть?
   — Да нет никого. Правда, помню, Коля Васильков, с которым я работал, рассказывал, что он родился в Егорьевске. Но теперь я его потерял из виду. Уже давно не встречался. Коля потом женился, мне рассказывали, на Лиде Сойкиной. У них ребенок родился, но я сейчас не могу точно сказать, где они. Кажется, уехали к родителям Сойкиной во Владивосток.
   Парни докурили.
   — Вот тебе пейджер. Молодец, мужик, держи крепче.
   И тот яйцеголовый, с колючим ежиком, сказал своим:
   — Оставим ему рубль.
   — Это неразменный рупь, понял?
   Норкин улыбнулся.
   — Теперь надо бы его сбросить
   — Жалко. Мужик-то хороший, — сказал яйцеголовый. И одному из парней. Отожми дверь.
   Норкин в левой руке зажимал монету, а в правой руке держал трубку. Это была трубка от старого телефона. Красная, с красным болтающимся шнуром. Ребят в коже не стало.
   Норкин смотрел на трубку и вспоминал названия красного цвета: алканный, багряный, бордовый… Он прижал трубку к уху и услышал взволнованный голос Сони: «Яша, ты где? Я с ума схожу. Ты меня слышишь?»
   С трудом разжимая губы, Норкин произнес:
   — В Егорьевск еду.
   Помолчав, добавил:
   — Я счастлив, Соня.
   И он понял, что Соня не сможет услышать его и никогда не увидит. Если только случайно не различит точку в сыром небе. А в небе уже был свет:
   алый,
   свет светлый,
   ярко алый,
   жаркий, уходящий в синеву.