Зика была не совсем русская, маленькая, чернявая. А в нашем городке все равно считали, что она добрая.
   — В крайнем случае, — сказал Цыглов, — проложим трубы к Загорью.
   Приехал огромный, более двух метров, Шерстопятов и поселился на нижнем этаже в доме, где проживал Эраст Христофоров.
   — Кто это тут такая веселенькая, — сказала тетя Груня, лаская кошку Лизку.
   — Григорий, а Григорий, ты бы опорожнил ведро.
   — Ну?
   — Вот тебе ну. С первого числа всех должны переписать.
   Кудинов купил «Ниву» старой модели.
   Чувствовалось приближение весны. Повалил мокрый снег и луж стало больше. У Поповых калитка совсем развалилась. Василь Васильевич сказал, что на месте нашего городка планируется построить Опылитель туч.
   Григорий Якубович связался по Интернету с Джимом Толботом из Калифорнии. Начали вместе выпускать в Интернете газету «Македонка».
   Мало кто в мире знает, что это название нашей речки.
   На улице Кирилла Седова, совсем недалеко от песчаного обрыва, Нюша встретила Василь Васильевича. Они немного поговорили о том, что пока сейчас опасно ходить по Македонке, лед еще не прочный. Нюша пошла дальше по улице Кирилла Седова, а Василь Васильевич вышел на верх песчаного обрыва и еще долго стоял неподвижно. Он смотрел на дальний лес, и никто не мог сказать, о чем он думал. Постепенно начало темнеть.
   Пьяный Зюгин снял штаны и начал оправляться почти рядом с магазином «Универсам». Было это, когда Василь Васильевич… или в какой другой день, кто это отметит? Кому до этого дело?
   Джим Толбот сообщил, что у него родился второй ребенок, Кристина. Они с Джейн назвали так девочку по имени урагана, который разрушил две тысячи домов в Токио (Япония).

   Криволапов заглянул за угол дома, где и жила Зинаида Фантина. Он надеялся, что она, нагнувшись, дергает траву между грядок.
   Между тем конопатый Веркин муж, так его называли в районе Красной поляны, стал проводить ненаучные эксперименты с Людой, хотя кто его знает, бездонно…
   — Чего?
   — Я говорю: бездонно время.
   — Ну, это как Василь Васильевич скажет.
   Либерман удивился мельканию звезд, и он оглянулся, чтоб рассказать об увиденном Лоре, а на ее месте — оранжевое пятно. И что поразительно: пятно расплывалось. Или наоборот — сжималось, принимая формы мыши. И даже нахально грозило Саше лапкой.
   Македонка почти совсем освободилась ото льда.
   Смерть изгладила на лице умершего дяди Феди складки. А в прошлом, так стремительно наступившем, они напоминали овраги, спускающиеся к улице Сакко и Ванцетти. Лешка передал в Интернет о внезапной кончине дяди Феди. Похороны дяди Феди должны были состояться на пятую Седмицу Великого поста.
   Василь Васильевич собрался ехать в Каргополь. Надо успеть порыбачить, а то зарастешь здесь, как старый пень.
   А Македонка… нет, лучше в Каргополь.
   Так он решил. Но судьба по-другому распорядилась. Да и верно: сейчас не такое время. И видели его на песчаном обрыве.
   — Всех вас надо запихнуть в бутылочку с притертой пробкой, — закричал Эраст Христофоров, закричал отчаяннее, чем всегда, высунувшись наполовину из окна своей квартиры со второго этажа, — и весь городок туда же, да и Македонку, да пробочкой заткнуть, притертой. Вот тогда бы вы чего?
   Лидка стояла внизу и хохотала.
   — Эраст, замолчи!
   Нина Борисовна душою не принимала всякое непочтение. Выбежала из подъезда своего дома. Ее дом был на другой стороне улицы. Эта улица выходила к главному оврагу нашего городка. В прошлом называлась Проезжей. Ее даже называли Пыльной. Но вот уже много лет Имени Перекосова, знаменитого ударника труда Алмазного завода.
   — Эраст, замолчи!
   Нина Васильевна выбежала непричесанная, в розовом халате.
   — Бяша, бяша, — звала коз бабушка Викентьевна. Козы паслись в овраге. А сколько лет бабушке, никто не знал. И даже не интересовались узнать.
   — Крещеные, давайте будемте жить в мире.
   Эту свою мысль Олег Иванович Коковин хотел незамутненно передать людям. И даже намечтал встретить корреспондента и выступить по телевизору. Почему-то ему хотелось встретить корреспондента женского пола.
   А весна уже забурунила. Прилетели соловьи. Они сразу стали генеральствовать и в овраге и на берегу Македонки.

   Захудалый. И в жизни всегда так. Кричим. А потом уж сами понимаем — не туда кричим. Обернуться не успеем, как все превращается в прошлое.
   Земля вздрагивала, будто загулявший мужик бил кулаком изнутри, стараясь прорваться наружу.
   Дома не выдерживали. По стенам быстро ползли трещины — ящерицы.
   Пьяный Зюгин икал. Сидел на земле. Уговаривал:
   — Погоди, друг. Послабже. Сейча-а-а-с встану. — Упирался руками и снова падал.
   — Сушь у меня на душе, Витя. Посмотри, чего кругом творится.
   — Катерина, ты помолчи. И теперь язык прижмут. Видишь и видишь. Молчи. Зачем занавески с окон сорвала, а? Убери ножницы. Не режь занавески.
   Витя Коновалов расставил широко ноги. Чувствовал, как шатается пол.
   — Пойдем, Катя, — позвал Коновалов.
   Лешка, прозванный двуликим, поскольку одна щека его была фиолетово-красной от кожного рака, кричал на улице Надовражной:
   — Люди, не припадайте к земле. Чтоб ничего не трогать, ни одну травиночку. Все как есть оставляйте.
   — Боже мой, Боже мой, — стенала Лиля Соломоновна Ясенева, — для чего я столько жила, чтоб увидеть разруху и запустение. — Она это все повторяла, втайне радуясь. Она могла повторять множество раз, и никто ее никуда не привлечет. Она никому раньше не рассказывала, таила даже не в сердце, а где-то в подбрюшной глубине. А теперь такая наступила свобода — кричи всю генетическую правду. Все, что должно произойти, ужасно. Но и прекрасно. Хотя об этом лучше ей помолчать. Но временами ее охватывало еврейское счастье. И ей хотелось танцевать на площади имени Рожнова, на центральной площади, где в давние времена стояла трибуна, а мимо проходили манифестанты со знаменами и транспортабельными мордами.
   Догорал «Универсам».
   — Женя! Женечка-а-а-а… — крик постепенно стал жухнуть, будто наступила осень.
   Криволапов все еще смотрел, как Зинаида Фантина дергала траву между грядок. Заслеженная пристальным взглядом, Зинаида оглянулась. Она поняла: наступила та решающая минута, когда надо или встать, или совсем исчезнуть в сладкой чащобе нечаянной любви.
   На улицу Кирилла Седова прямо из окон выбрасывали вещи.
   Нина Борисовна быстро сняла свой розовый халат. Вынула из шкафа платье с большими красными розами. Дверцы шкафа сами широко открылись. Подумала: не будет ли вызывающе в такие минуты. Но сама же себя одернула: о чем я? Красные розы — знак опасности и любви.
   Дом начал раскачиваться. Нина Борисовна для впущения в свои легкие свежего воздуха с поспешностью выбежала на порог. На противоположной стороне улицы она снова увидела высунувшегося наполовину из окна Эраста Христофорова. И, ах-ти… беда… деготь сна обильно потек на ее веки, но этот деготь положительно имел запах грейпфрута. И она вплыла в сон, совершенно определенно чувствуя близость Христофорова.
   О, Эраст… О, Эраст… О, Эраст… О, Эраст…
   — Бяша… Бяша… — звала коз из оврага Викентьевна. Она слышала наверху в городке грохот и треск домов. — Ой, беда… Бяша… Бяша…
   — Где же Василь Васильевич? — старался остановить бегущих по улице людей Шерстопятов.
   Никто ему не отвечал.
   В маленьком городском саду у летнего театра «чи-уит-уит» пели горихвостки. Синицы и воробьи, будто осенью, летали едиными стаями. Метались по небу вороны. Их тревожный крик «кар-кар» еще больше пугал людей.
   — Где Василь Васильевич?
   — Да где ему быть. Беги к Песчаному обрыву.
   — Зика! Зика! — позвал Шерстопятов. — Давай пробираться к Македонке. И зашептал для себя. — Сие явление надо самим увидеть. — А еще подумал: может, для будущих поколений, если, конечно… — Мысль оборвал.
   Ударил сплошным потоком дождь.
   Григорий Якубович решил сидеть до конца. О случившемся уже порядочное время назад передал по Интернету Джиму.
   Кудиновская «Нива» лежала посреди улицы вверх колесами. От каждого внутреннего удара земли она вздрагивала и медленно двигалась по улице.
   Мутные воды Македонки охватывали все большую часть городка.
   Веркин муж все крепче прижимался к Люде.
   — Не говори ничего. Молчи. Молчи. Молчи.
   Уже рушились дома. Падали куски стен. Сорванные железные крыши закрывали дорогу.
   — Скузо, — почему-то по-итальянски извинялся Олег Иванович Коковин и, не обращая внимания на потоки дождя, старался громче взывать:
   — Крещеные, давайте жить в мире.
   Уже не слышно было птиц.
   Дождь срезало, как не бывало. А серость и мрак остались. Вдалеке горели огни в полуразрушенном барском доме. В его окнах были тени людей. И оттуда доносились звуки вальса.
   — Вроде танцуют, — неуверенно сказал Шерстопятов, повернувшись к Зике.
   И тут же:
   — Смотри, да не туда, а сюда.
   В волнах Македонки медленно плыл гроб с дядей Федей. Крышки гроба не было. Дядя Федя плыл медленно. Сложены руки на груди. Серьезно смотрел в потемневшее небо.
   Вода уже подходила к груди Шерстопятова. Рядом плыла маленькая Зика. Глаза открыты:
   — Смотри.
   Над водой летали чайки.
   — На песчаный бугор гляди.
   Шерстопятов увидел чернеющую фигуру Василь Васильевича.
   Словно рассердившись, что Василь Васильевич узнан, чайки стали ниже летать. Лаяли по-собачьи.
   В новом море светилась одна звезда.