У наших водевилистов и наших романистов, весьма точных в изображении теперешних нравов, все еще фигурирует тип откупщика старых времен, хотя наши откупщики уже лет пятьдесят тому назад изменили свое лицо; но только лицо, ибо по существу они все те же. И вот на сцене финансист изображается как персонаж неповоротливый, грубый, склонный к пышности, скупой с бедными, щедрый с богатыми, жертвующий сто тысяч франков ради животной страсти и отказывающий в трех франках бедняку, который молит его о милостыне. А если он фигурирует на лицевой стороне медали, то изображается неповоротливым и грубоватым нелюдимом-благодетелем, который огорчает людей и тут же старается утешить их деньгами. Между тем наши нынешние нравы сделались до того учтивыми, что я не знаю, существуют ли еще эти нелюдимы.
   Нелюдимы — что за гадость! Ничего нет изящнее и по языку и по манерам, чем современный финансист. Вы с изумлением слышите, как из его уст за четверть часа исходят и ученая диссертация о повышении и понижении курса, об экспорте и импорте и вслед за тем изящное рассуждение, произносимое с той же важностью, с той же значительностью, о бантике галстука или покрое фрака.
   Наблюдая подобную фривольность, вы никогда не поверите, что человек, по видимости, столь легкомысленный, способен к серьезным расчетам и к крупной спекуляции; и, однако, та же рука, которая столь грациозно играет лорнетом или тросточкой, так же непринужденно делает бухгалтерскую выпись о дебете и кредите, не забывая ничтожнейшей дроби, например, сотой доли сантима; соблюдая мудрое правило, согласно которому ручейки становятся полноводными реками, финансист никогда не скинет самой малой разницы.
   Недавно один из самых богатых и молодых столичных банкиров проиграл в экарте пустячную сумму — сто луидоров, оказавшись должником своего приятеля, молодого повесы, общественное положение которого определяется словами «светский человек». На следующее утро молодой Ротшильд поспешил уплатить священный долг. Как раз в этот же день светскому человеку поручили уладить одно дело с его приятелем-банкиром. Последний временно выполнял тогда и обязанности кассира; он сейчас же подвел итог, сбалансировал его со всею тщательностью, несмотря на шуточки повесы. А когда дело дошло до уплаты, то оказалось, что денди остается в долгу на сумму в двадцать пять сантимов, которые он, посмеиваясь, отказался уплатить. Но финансист всерьез потребовал, чтобы двадцать пять сантимов были ему вручены, и объявил, что в противном случае он не выдаст квитанции. Повеса, уже готовый вспылить, высмеивал, как он выразился, «эту скаредность», и в ответ услышал следующее:
   — Дорогой мой, если банкир станет пренебрегать сантимами, то светский человек будет неаккуратно платить карточные долги.
   Жизнь фешенебельного банкира можно описать в немногих словах.
   В девять часов легонькая коляска везет его к биржевому маклеру, его агенту, чтобы условиться о предстоящих в тот день операциях.
   В одиннадцать часов он завтракает в «Парижском кафе».
   В полдень он ревизует свои конторы, заглядывает в книги, изводит конторщиков, пишет письма, ссорится с компаньоном, потом неизменно мирится с ним, не по любви, а ради выгоды.
   В три часа он мчится на биржу, сокрушается о гибели корабля, оплакивает судьбу собрата — жертвы банкротства, дает приказ о покупке и продаже ренты, выслушивает или распространяет ложные слухи.
   В пять часов он присутствует на собрании акционеров.
   В шесть часов он за туалетом.
   В семь часов он обедает у Вэри или у «Провансальских братьев».
   В девять часов он в ложе театра Буфф или Оперы.
   В полночь он бросает столбики золота на карточный стол или отваживается на тур вальса с богатой наследницей.
   В два часа он в элегантном будуаре наедине с танцовщицей.
   В четыре часа он, наконец, в постели, утомленный трудом и наслаждениями, если только можно назвать наслаждениями ту развлекательную шумиху, которую привычка сделала для него необходимостью.
 
   «Карикатура», 4 августа 1831 г.