До войны в Доме пионеров мы выращивали и воспитывали немецких овчарок. Потом передавали их торжественно пограничникам.
   Мы знали, что причастны к чему-то великому. Пограничники с нашими собаками охраняли наши границы. И, значит, нашу революцию. Пограничники с нашими собаками ловили шпионов и нарушителей. Шпионов и нарушителей, которые были против нашей Советской власти. А Советская власть — что говорить! — наша, Советская!
   Мы не знали тогда, что будет сорок первый, когда немцы перейдут наши границы. И о том, что наша немецкая овчарка посему станет среднеевропейской…
   Наши овчарки выносили наших раненых с поля боя. Наши овчарки бросались с толом под немецкие танки. Наши овчарки — именно наши, а не немецкие или среднеевропейские — несли караульную, вместе с солдатами, службу на войне.
   А ныне, хоть тыща лет прошло после войны, у нас в поселке по ночам тоже лают собаки. Для кого-то, конечно, и тыща, а для меня — минуты, часы, не больше, но не в этом, наверно, дело.
   Собаки лают — то ласково и лениво, то неистово и исступленно, а то настороженно…
   Я привык к этому. Как к войне в войну, как теперь, в мире, к шуму электричек и радиолы в соседнем доме отдыха и еще ко многому…
 
   Но вот он, давний мой добрый знакомый, говорит:
   — Знаю, что неравнодушен… Не сердись!..
   — К чему?
   — Собак любишь!
   — Люблю. Ну, и…
   — А по мне, человек, понимаю, звучит гордо, а собака? Ну, вот хоть…
   Три ночи он, мой знакомый, у нас в гостях. Три дня и три ночи.
   — Три ночи эти глупые собаки спать не дают. И чего им? Сами не спят… Ты, конечно, не сердись…
   — Я не сержусь, — говорю я.
   Сам я сплю. Собаки мне не мешают. Спрашиваю знакомого:
   — Почему не дают? Я сплю. Почему глупые?
   — Лаять-то чего? Пустобрехи!
   — А электрички?
   — Так это нужно!
   — А дом отдыха с его радиолой?
   — Так надо же людям отдыхать…
   — А самолеты?
   — Еще бы! Нужно! Я не о людях, о собаках…
   — А Зайчик?
   — Какой зайчик?
   — Лошадь по имени Зайчик. Помойки вывозит, видели? Тоже ржет!
   — Рыжая? Симпатичная такая… Так это лошадь! Пользу приносит.
   — А собаки, между прочим…
   Я знаю всех собак в поселке. По голосам знаю и просто так. Ни одной шавки. Ни одного пустобреха. Даже среди дворняг.
   По ночам собаки лают и Зайчик спросонья ржет. По ночам поют соловьи и гудят электрички. По утрам петухи перекликаются и опять — собаки. Воробьи, синицы, иволги ищут ДРУГ дружку голосами — поют, шумят, галдят.
   Так должно быть.
   А он:
   — Глупые собаки!
 
   Я хотел ему рассказать.
   Хотел, меня подмывало рассказать ему о Дике, который ждет хозяина, пилота «Ту-104», по трое, пятеро, а то и больше суток и никак не может успокоиться, когда хозяин возвращается и — увы! — забывает Дика, бросается к сыну, жене, а не к нему. Потом Дик не спит, не может уснуть. Он лает. Ему положено лаять на каждый шум, шаг и шорох, он — сторожевой, Дик. Овчарка с помесью дворняги, но сторожевая овчарка.
   О Мишке я бы тоже мог сказать. Мишка домашний, но дома у него нет — никакого дома. Оба дома не в счет. Один тут — в поселке. Второй — в Москве. Хозяев много, и почти всех их любит Мишка, но те, кого любит больше, — в Москве. Мишка ждет их, горюет, грустит и лает в ожидании. Здешние, менее любимые хозяева не понимают его, не хотят понять.
   У хриплого Додона свои проблемы. Он все ждет хозяина, который уже никогда не вернется домой.
   А раньше хозяин возвращался. Иногда даже по ночам.
   Додон не знает, что хозяин его — теперь Герой Советского Союза, что были его похороны до Указа и что гроб его, опущенный в землю, был почти пустой, поскольку космос — это космос.
   Он, Додон, лижет руки жене хозяина, девочкам — дочерям его, а ждет только его и потому лает. Лает, ожидая…
   И Джек лает, и Джульбарс — правда, вовсе не тот, которого мы знали по довоенному кинофильму, и соседская Лада, и другой наш сосед справа — Антон…
   Антону нужна Лада, а Ладе нужен Антон, и они лают, ждут, когда им можно будет встретиться, когда люди позволят это…
   Только у нас в доме нет собаки. Нет и никогда не будет.
   Отец, которого мы совсем недавно похоронили, был на войне, как я.
   На войне отец отправлял немецких овчарок под немецкие танки и на немецкие минные поля. И в караул и для выноса наших раненых. А еще раньше, до войны, когда я выращивал и воспитывал в Доме пионеров немецких овчарок, он говорил мне, что собаки, как люди, все понимают…
 
   Он ушел, уехал, давний мой добрый знакомый.
   — Что так скоро? — спросил я его уже на станции.
   — Не сердись, — опять повторил он, — но, понимаешь ли, мне… Эти глупые собаки по ночам совершенно лишают сна! А у меня давление, спазмы, говорят…
   Он долго что-то говорил о себе и о том, что его беспокоит. Говорил, пока не подошла электричка. Он не забыл в последнюю минуту спросить меня о том, как я похоронил отца.
   — Ничего, похоронил…
   — Ну, будь здоров, — крикнул он мне из тамбура. — Звони!
   Я возвращался со станции поздно — около двенадцати. В поселке у нас лаяли собаки. Ласково и лениво, неистово и исступленно, а то и настороженно…