АЛБЕРТ БЭЛ
   ВЫСТРЕЛ
   Именно с тех роковых слов все и началось.
   Могу сказать даже время: что-то около двух пополудни. Мы только что вернулись из буфета. Я съел сдобу, три пирожка с мясом, выпил две чашки черного кофе и чувствовал внутри приятную теплоту. Я прикалывал к чертежной доске свежий лист ватмана, пальцы чуть вздрагивали - так не терпелось начать эскиз. После нескольких безуспешных попыток кнопка сломалась, и я отшвырнул головку: отлетев в угол, она щелкнула, как курок. Это я помню хорошо, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, будто в меня выстрелили, но пистолет дал осечку. Чик! И стало тихо. Я обернулся. На меня как-то странно смотрел Гольдштейн. Почти физически я ощутил, как наши взгляды ринулись навстречу друг другу, со звоном столкнулись посреди комнаты и отлетели в угол-туда, где валялась головка от кнопки. Гольдштейн сказал:
   - Однако нервный ты стал!
   И надо же было случиться, что как раз в тот момент раскрылась дверь и вошла секретарша.
   - С нервами шутки плохи, - бросила она с ходу.
   Ну, кто мог подумать, что меня ожидает столько потрясений лишь из-за того, что Гольдштейну, видите ли, показалось, будто я стал нервным.
   - Что верно, то верно: шутки плохи, - спокойно отозвался я и, взяв новую кнопку, вдавил ее в доску, плотно приколов лист.
   - Вон Зандманис из стройуправления сколько уже времени в нервной клинике. А сначала чуточку тряслись руки, только и всего! - продолжала секретарша.
   Гольдштейн молча подписал бумаги. Когда секретарша вышла, он подошел к моему столу.
   - Через месяц ты должен сдать проект, - сказал он.
   - Ну да, - сказал я, - через месяц сдам.
   На следующий день, помнится, я стоял в вестибюле у доски объявлений, дымил сигаретой, мысленно перемещая дверь ванной метра на два поближе к спальне.
   "Так будет удобней, - подумал я, - вышел из спальни, шаг влево - и ванная". Мимо проходили коллеги, я здоровался с ними, но это не мешало мне размышлять.
   - Доброе утро, - сказал Гольдштейн.
   - Доброе утро!
   - Как самочувствие?
   - Превосходно, - ответил я, пожимая плечами. - А что?
   - Просто так, просто так, - пробормотал Гольдштейн и торопливо отошел. Я еще заметил, что от его ботинок на полу остались мокрые полосатые следы.
   Гольдштейн носил югославскую обувь на толстой рифленой подошве. Потом ко мне подошел Русан из планового отдела. Попросил прикурить и спросил:
   - Как самочувствие?
   В проектном управлении я работал десятый год, но прежде никто не задавал мне подобных вопросов.
   Естественно, меня озадачила заботливость коллег.
   - О чем ты говоришь?
   - Со мной это бывает по вечерам после работы.
   А утром все нормально. У тебя, наверное, то же самое, - сказал Русан.
   - Что - то же самое?
   - Ну, что руки дрожат, будто не знаешь!
   - Руки дрожат?
   - Ну да! А вообще выглядишь молодцом. Обычно это сразу бросается в глаза.
   - Да кто тебе сказал, что у меня дрожат руки?
   Русан принялся в смущении отстегивать и снова застегивать верхнюю пуговицу жилетки. Жилетка у него была коричневая, в темную полоску, пуговица тоже коричневая, но без полосок.
   - Видишь ли, - сказал он, - вчера у нас зашел разговор о нервах. Даже не помню, кто сказал, что у тебя нервы никудышные.
   - Что за ерунда! - воскликнул я. - Вот полюбуйся!
   Я вытянул руки, растопырил пальцы.
   - Не дрожат, - согласился Русан. - Ну и воля же у тебя!
   - Просто у меня крепкие нервы.
   - А у меня совершенно нет воли, - твердил свое Русан. - И вообще люди с крепкими нервами теперь наперечет. Транспорт - вот что губит нервы!
   Русан сделал ударение на слове "транспорт", он был очень серьезен, когда произносил это слово.
   - Ты только подумай, - продолжал он, - с утра как угорелый несешься к трамвайной остановке. Громыхая и лязгая, подъедет трамвай. Народу - что сельдей в бочке! На остановке пробкой вылетаешь из вагона, насилу портфель из толчеи вытащишь. Потом мчишься на троллейбус, посреди улицы едва не угодишь под колеса, скрипят тормоза, наконец ты в троллейбусе, а ноги дрожат, как лозины на ветру!
   - Я никогда не спешу, - сказал я, - со мной таких вещей не бывает.
   - Поверь, дорогой, во всем виноват транспорт!
   - Нельзя нервам волю давать.
   - Вот, вот! Нервы надо держать в кулаке. Но ведь приятно, когда говорят: не докучайте ему, он человек нервный! Не перечьте ему, он нервный! Делайте так, как он хочет, он нервный! Ты понимаешь, какие преимущества у нервных!
   - Конечно, - ответил я, - но тогда транспорт тут ни при чем. Надо держать себя в узде!
   На том мы и расстались. Начинался рабочий день.
   Как выяснилось позже, разговор с Русаном для меня стал причиной многих неприятностей. Русан запомнил только то, что я сказал "нельзя нервам волю давать" и "нужно держать себя в узде". По всему управлению прошел слух, будто я ужасно нервный, что с трудом "держу себя в узде" и силюсь "не дать нервам волю".
   - Ты плохо выглядишь, - сказала вечером жена.
   - Да что ты?
   - Бледный, осунулся!
   Надо заметить, цвет лица у меня всегда оставлял желать много лучшего, оно и понятно: большую часть времени провожу в помещении, много курю, пью черный кофе. Рассказал жене о нервном психозе у нас в управлении.
   - А ну вытяни руки, - приказала она.
   Я вытянул руки и растопырил пальцы.
   - Закрой глаза!
   Я закрыл глаза.
   - Теперь открой!
   Я открыл глаза. Был неприятно удивлен, обнаружив, что пальцы шевелятся. Не сказать чтобы дрожали, нет, просто шевелились, будто я гладил чью-то большую, невидимую голову.
   - С нервами у тебя не в порядке, - заключила жена, - видишь, пальцы дрожат.
   Теперь пальцы действительно дрожали.
   - Попробуй постой пять минут с вытянутыми руками, и у тебя задрожат, сказал я.
   - Тебе надо обратиться к врачу!
   - Но я здоров!
   - Это еще как сказать. Нервы - вещь серьезная.
   Я снова вытянул руки и посмотрел на кончики пальцев. Они шевелились вопреки моему желанию. Какая нелепость! Может, я и в самом деле нездоров, мелькнуло у меня в голове.
   Однако к врачу не пошел. И хотя у меня непроизвольно шевелились пальцы, я себя чувствовал хорошо.
   А жена не на шутку встревожилась. Она позвонила на работу и попросила Гольдштейна поговорить со мной.
   - Как самочувствие?
   Когда я услышал этот вопрос, меня прямо-таки в дрожь бросило. Вот уже месяц, как товарищи по работе при встрече со мной говорят не "доброе утро", или "добрый вечер", или просто "здравствуйте", а, будто сговорившись, твердят одно и то же: "Как самочувствие?"
   - Отличное, - рявкнул я.
   - Ну вот, - вздохнул Гольдштейн, сочувственно глянув на меня. - Ты стал таким нервным, с тобой и поговорить нельзя. Нет, серьезно, тебе надо обратиться к врачу.
   - Оставь меня в покое! - крикнул я. - Через две недели я должен сдать проект.
   - Вот именно, - не унимался Гольдштейн. - С такими нервами проект тебе не закончить. Я знаю одного хорошего невропатолога. Ну что ты так смотришь? Ты должен показаться врачу!
   Секретарша привыкла входить без стука. Дверь открылась бесшумно, и, когда я обернулся, она стояла в кабинете. Конечно, все слышала.
   - Прежде чем войти, не мешало бы постучать, - резко заметил я.
   - Приму к сведению, - так же запальчиво отозвалась она.
   На другое утро в вестибюле встретил Русана. Было похоже, он поджидал меня.
   - Как самочувствие?
   У меня внутри все закипело. Лихорадочно стал шарить по карманам, разыскивая сигареты. Русан сочувственно наблюдал, как я пытался прикурить, ломая одну спичку за другой.
   - Плохи твои дела, - вздохнул он. - На тебе лица нет! Железная воля и та перестала тебя выручать. Тебе надо показаться врачу!
   Я буркнул "ослиная голова" или что-то в этом роде и бросился вверх по лестнице, да так быстро, что сердце долго не могло успокоиться, а перед глазами плыли красные круги.
   С того дня товарищи почитали своим долгом в разговоре со мной заметить: "Все это хорошо, старина, только не мешает тебе все-таки показаться врачу". Их действительно беспокоило мое здоровье.
   ПОКАЗАТЬСЯ ВРАЧУ! Я ехал в трамвае, стучали колеса - показаться врачу! Я сидел за ужином, а кипящий чайник свистел - показаться врачу! Ложился спать, жена вместо "спокойной ночи" говорила - показаться врачу! С этими словами я засыпал и во сне гладил чью-то большую, невидимую голову. Постепенно она становилась различимой. Я гладил большую ослиную голову! На меня уставились маленькие глазки, и голова сказала: "Если человека сто раз назвать ослом, он закричит по-ослиному". Голова говорила, а слезы струились из ее маленьких глаз. "И-и-а! Я ведь тоже когда-то была человеком!" В ужасе проснулся, и опять в ушах зазвенело - ПОКАЗАТЬСЯ ВРАЧУ!
   В то утро я нарочно пришел пораньше, чтобы не встретиться ни с кем в вестибюле и обойтись без этих ПОКАЗАТЬСЯ ВРАЧУ.
   Приготовил чертежи. В тот день я должен был представить проект главному архитектору. Тишина и покой кабинета на меня действовали благотворно. Я чувствовал, как моя нервозность тает вместе с дымом первой утренней сигареты. Давно не курил с таким удовольствием и только теперь сообразил, что для этого нужно быть просто спокойным.
   Вошел Гольдштейн.
   - Тебе надо... - раскрыл он было рот, но я перебил:
   - Главный пришел?
   - Главный только что прошел к себе.
   Я взял рулоны и отправился к главному архитектору. Он сидел за желтым столом в дальнем углу кабинета. Чем ближе подходил я к его столу, тем спокойнее себя чувствовал. Казалось бы, с каждым шагом я уходил все дальше в другой мир, где не могло быть речи о каких-то нервах, где все было построено на разуме, покое и гармонии. Я положил чертежи на стол. Главный внимательно посмотрел на меня. Я улыбался. Я был совершенно здоров.
   Главный архитектор тоже улыбнулся и сказал:
   - Вам надо показаться врачу!
   В его голосе я уловил озабоченность и глубокое сострадание. Все пуговицы его безупречного костюма излучали озабоченность и сострадание.
   Не помню, что он еще говорил, наверное, что "с нервами шутки плохи" или "ваши коллеги меня попросили" - ничего не помню. Но помню, я хватал рулоны, вытаскивал из них чертежи, расчеты и один за другим швырял ему в лицо. Я знал, он отличный руководитель, хороший товарищ, примерный семьянин, но я ничего не мог с собой поделать, я должен был швырнуть ему эти бумаги в лицо. "Ну, конечно, - казалось бы, говорил его взгляд, - я так и знал, это очень печально!" И тогда я стал хватать со стола, что попадалось под руку, и все это кидал до тех пор, пока главный архитектор не попятился к стене, а глаза его не округлились от ужаса.