Мы были в том отвратительном настроении, которое всегда наступает, когда уже давным-давно простился, но продолжаешь стоять на перроне, потому что поезд еще не ушел. Перрон как перрон, толчея, грязь, запах отработанного пара и шум, оглушающий шум — гул голосов и лязг составов.
   Шарлотта стояла у окна в длинном коридоре вагона, ее непрерывно толкали, отпихивали в сторону, и все ее ругали, но не могли же мы в последние минуты, в эти бесценные последние минуты нашей совместной жизни объясниться жестами через стекло закрытого окна ее переполненного купе...
   — Как мило с твоей стороны! — сказал я уже в третий раз. — В самом деле, как мило, что ты зашла за мной...
   — Прошу тебя, не надо... Мы уже так давно знакомы... Пятнадцать лет...
   — Да... да... нам уже по тридцать... И все же это еще не причина...
   — Прошу тебя, перестань... Да, нам уже по тридцать... Столько, сколько русской революции...
   — Столько, сколько голоду и всему дерьму у нас в Европе...
   — Столько, сколько войне...
   — Нет, чуть поменьше...
   — Ты прав, мы еще очень молоды... — Она засмеялась. — Ты что-то сказал? — нервно спросила она, потому что в эту минуту кто-то тяжелым чемоданом оттеснил ее от окна.
   — Нет, это нога.
   — Ты должен с ней что-нибудь сделать.
   — Да, обязательно что-нибудь сделаю, она и в самом деле слишком расшумелась.
   — Тебе не трудно стоять?
   — Нет...
   Собственно, я хотел сказать, что люблю ее, но уже пятнадцать лет я никак не могу собраться с духом это сказать...
   — Что ты?
   — Ничего... Швеция... Так ты, значит, едешь в Швецию?
   — Да... и мне как-то немного стыдно. Ведь все это — разбомбленные дома, лохмотья, голод, все это дерьмо неотъемлемо от нашей жизни. Поэтому мне и стыдно. Я кажусь себе дрянью...
   — Глупости... Ты создана для другой жизни, радуйся, что едешь в Швецию.
   — Иногда я и радуюсь... Знаешь, есть досыта — это, наверное, очень здорово... И вокруг ни одного разбитого здания... Он пишет восторженные письма...
   Вдруг загремел голос, объявивший по радио об отправлении поезда. Я испугался, но оказалось, что это еще не наш поезд. Голос сообщил, что отходит международный экспресс «Роттердам — Базель». И пока я неотрывно смотрел на маленькое нежное лицо Шарлотты, мне почему-то вдруг вспомнился запах хорошего мыла и кофе, и я почувствовал себя очень несчастным.
   На мгновение мне показалось, что я способен с мужеством отчаяния выхватить из окна вагона это маленькое существо, не дать ей уехать. Она ведь принадлежит мне, я ведь ее люблю.
   — Что ты?
   — Ничего... Радуйся, что едешь в Швецию...
   — Конечно... Он дьявольски энергичен, ты не находишь?.. Три года плена в России, побег, миллион приключений, и теперь он уже там занимается Рубенсом.
   — Черт-те что, в самом деле... Черт-те что...
   — Ты тоже должен чем-нибудь заняться. Хотя бы кончить университет.
   — Заткнись!
   — Что? — в ужасе переспросила она, смертельно побледнев. — Что?
   — Прости, — прошептал я. — Это я сказал ноге, я с ней иногда разговариваю.
   Она совершенно не походила на женщин Рубенса, скорее уж на пикассовских, и я всегда недоумевал, почему он так хочет на ней жениться. Она ведь даже некрасивая, и я ее люблю.
   На перроне стало тише, толпа рассеялась, осталось только несколько провожающих. С минуты на минуту голос по радио объявит, что поезд отходит. Каждое мгновение могло оказаться последним...
   — Ты должен чем-нибудь заняться, хоть чем-нибудь, так нельзя...
   — Да, — согласился я.
   Она была полной противоположностью женщин Рубенса — стройная, длинноногая, нервная, и ей было столько лет, сколько русской революции, сколько голоду и всему этому дерьму в Европе, сколько войне.
   — Не верится... Швеция... Это как сон...
   — Все это и есть сон.
   — Ты думаешь?
   — Конечно. Пятнадцать лет... Тридцать лет. Еще тридцать. Зачем добиваться диплома? Стоит ли? Заткнись, проклятая!
   — Это ты опять ноге?
   — Да.
   — А что она говорит?
   — Послушай.
   Мы молчали, смотрели друг на друга, и улыбались, и сказали друг другу все, что хотели, не произнеся ни слова.
   Потом она мне снова улыбнулась.
   — Теперь ты понял... Хорошо, да?
   — Да, да...
   — В самом деле?
   — Да... да...
   — Видишь ли, — продолжала она тихо, — дело ведь не в том, чтобы быть вместе, и все. Дело ведь не в этом, правда?
   Голос, который объявлял по радио об отправлении поездов, раздался теперь прямо надо мной, он звучал официально и сухо, и я вздрогнул, словно на меня замахнулся охранник здоровой двухвостой плеткой.
   — До свидания!
   — До свидания!
   Поезд плавно двинулся, медленно пошел вдоль перрона и, вырвавшись из-под застекленного свода вокзала, утонул в темноте.