Берендеев Кирилл
   Невеста
   Анри Барбюсу
   Я не виделся с ней шесть лет. И вот встретил - в пригородной электричке, спешащей по короткому маршруту.
   Была осень, и был вечер субботы. Жесткие деревянные сиденья пустовали, в ярко освещенном вагоне я увидел лишь одного человека, девушку, чье лицо было обращено ко мне. Я не мог не узнать ее и шагнул навстречу.
   Но она не видела меня. Взгляд ее был обращен в никуда, глаза сосредоточенно созерцали неведомые дали, и не существовало для них ни пустого вагона, ни подступившей к самым окнам колкой октябрьской ночи, ни откатившейся с металлическим позвякиванием двери. Ничего. Только те лишь картины, что существовали внутри ее сознания.
   Я подошел и сел напротив. И только тогда она, вздрогнув, заметила меня. Улыбнулась и отвернула лицо, пряча его в вороте пальто. В одиночестве пустого вагона она плакала, разглядывая картины своего сознания. Но пришел я, и ей потребовалось усилие, чтобы вернуться. Возвратиться в пустой вагон с жесткими неудобными сиденьями, заперев предварительно все нарисованные картины на прочный замок.
   - Привет, - сказал я, и она улыбнулась. Улыбка ее была неуместной и оттого погасла, едва она достала платок и промокнула им влагу слез. Когда она отняла платок и, аккуратно сложив, убрала в карман блузки, лицо изменилось, став совсем иным, нежели то, заплаканное, которое видел я, войдя в вагон, и то, встревожено улыбающееся, которым она приветствовала подсевшего незнакомца.
   - Я не помешал? - спросил я, и она покачала головой.
   - Нет, совсем нет, - добавила она, будто мне не хватило ее знака; это были первые слова, произнесенные ей за прошедшие шесть лет и за время нашей встречи. И окончательно возвратившись в реальность, сказала: - Мы давно не виделись. Лет шесть, наверное.
   Я кивнул.
   - Как ты сейчас?
   Я стал рассказывать ей. Где-то подробно, где-то общими фразами строил мост через прошедшие годы. А она... не понимала меня. Внимательно вслушиваясь в произносимые мной слова, она пропускала их сквозь себя, будто ждала услышать что-то, что, как показалось мне, вернуло бы ее назад. Но вернуло бы иной. Какой? -знала ли она сама?
   Наконец, она перебила меня. Сказала странное:
   - Я, наверное, очень изменилась за эти шесть лет.
   Я посмотрел на нее. И не знал, что ответить. Она заговорила, так и не услышав моих слов:
   - Нет, я, в самом деле, изменилась. Сильно. Шесть лет - немалый срок, ты просто не заметил еще. Или забыл.
   - Прости, я...
   - Нет, нет, ничего. Так и должно быть, наверное. Это не столь заметно, это... скорее, внутреннее изменение, - она замолчала и продолжила после долгой паузы. - Вот видишь, я стала ездить в электричке поздним вечером. Одна.
   - Ты куда сейчас?
   - Домой. Теперь мы с мамой живем за городом. Тут недалеко, осталось три станции. Наш дом по соседству с дорогой, пять минут пешком, - ее глаза затуманились. - Мама, должно быть, волнуется. Сидит на веранде и ждет. У нас хорошо слышны проходящие поезда. Мама научилась их легко различать: скорый это, товарняк или пригородная электричка, - при этих словах она окинула взглядом вагон, как бы показывая мне наглядный пример. - В это время года поезда ходят редко, долго стоит тишина...
   Она замолчала. Не то, чтобы неожиданно, но я все ждал каких-то недоговоренных ею слов.
   - А почему так поздно? Работа?
   Она покачала головой и снова подтвердила:
   - Нет. Я... из гостей. От друга, - последнее слово она произнесла едва слышным шепотом.
   - И не осталась.... Прости.
   - Нет, я и не могла остаться. Мама будет переживать. После того случая, она.... Ох, да ты не знаешь....
   Она закрыла рукою рот, словно боялась рассказать ненароком мне о нем.
   - Какого случая?
   - Кроме того, он сам... не может, чтобы я осталась. Э-это личное, так просто не объяснить, - ее взгляд испуганно вцепился в меня, глаза сделались круглыми. - Но он всегда провожает меня до вокзала. И... и... всегда. А потом звонит... или я звоню ему. Что все в порядке... Он тоже волнуется. Очень волнуется, когда расстается со мной.
   Ее глаза округлились совершенно, пальцы стали комкать и рвать неподдающийся носовой платок, каким-то образом вновь очутившийся в ее руках. Она задышала часто-часто и затем вымолвила, задохнувшись:
   - Он любит меня, - и скороговоркой: - И я тоже очень люблю его. Э-это не объяснить... ты просто... мы не виделись шесть лет, ты не поймешь всего. И потом... мы же с тобой... между нами.... Тебе надо все сначала... все заново....
   Она произнесла еще раз слово "непонятно" и замолчала. Напряжение, пульсирующее в глазах, покидало ее, она тихонько всхлипнула, но справилась с собой и, повернувшись, стала смотреть в окно.
   - Мы и в самом деле долго не виделись, - осторожно, как можно мягче начал я. Она вздрогнула. - Мы уже другие...
   - Чужие, - эхом повторила она.
   - Нет, я не...
   - Не то, что раньше. Тогда... в институте.... Все правильно, - я хотел возразить, но она покачала головой и продолжила. - Все так и должно быть, я понимаю. Я сама это поняла. Не сразу, конечно, но, правда, поняла. Ведь одно дело - учеба и все такое, а другое, совсем другое - свой собственный выбор, серьезный выбор, не зависящий от окружающих... от обстоятельств... от места....
   И теперь я сама выбрала, понимаешь? Вот так, почти наудачу, выбрала. Когда уже другого.... Нет, это неважно.
   Мы долго молчали. Поезд остановился на пустынном полустанке, постоял и снова тронулся в путь. А мы все молчали и смотрели в непроглядную темень за окном.
   - Мне тридцать лет, - тихо сказала она. - И у меня должен быть выбор. Я знаю, как мама волнуется, когда я вот так сильно задерживаюсь... я не должна этого делать... конечно, не должна, - и едва слышно: - Но ведь я не могу без него. Что поделать, если он не может оставить меня у себя дома.
   И - одними губами:
   - Навсегда.
   И тут же, громче, резче:
   - Но он тоже не может без меня. Не может. Я знаю. Знаю.
   И снова молчание, только перестук колес, да резкое, на поворотах, хлопанье двери тамбура. Поезд стал замедлять ход, показались огни новой станции. Показались и исчезли, электричка проследовала без остановки. Вновь бухнула дверь тамбура, когда вагоны миновали одну за другой две стрелки.
   Она сцепила пальцы и закрыла глаза, плечом привалившись к стенке. Казалось, она дремала. И только подрагивание больших пальцев, то принимавшихся тереть костяшки, то вновь замиравших, выдавало ее беспокойное бодрствование. И напряженную работу мысли, искавшую пути среди нарисованных сознанием картин.
   Беретка была чуть великовата ей, и когда она устало коснулась виском стены, стала медленно сползать на глаза. Она зябко поежилась, запахиваясь в короткий, не по сезону легкий, плащ, и открыла глаза.
   - Ты куда сейчас? - спросила она. Спросила так, словно прежнего разговора не было, словно она только что увидела меня и решила узнать, долго ли я буду ее попутчиком.
   - На дачу.
   - Это далеко?
   - Нет, - я назвал станцию, она кивнула. И спросила негромко:
   - К кому-то?
   - От кого-то. Вернее, от кого-нибудь.
   - Значит, все еще один.
   Я пожал плечами.
   - Тебе проще быть одному... в тридцать лет.
   - Я не знаю. Наверное.
   - Наверное, - повторила она. - И все же странно.
   - Что странно?
   - Мы встретились. Случайно. Там, где наши пути не должны были пересечься никогда. За эти шесть лет они ни разу не пересекались, хотя и ты, и я жили, до недавнего времени, в одном городе, в одном районе. А тут, когда мы с мамой переехали... - она замолчала. И неожиданно произнесла: Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем мы встретимся вновь?
   - Быть может, столько же, - помолчав, ответил я.
   - Или нисколько. Вообще нисколько, - и не дав мне ответить, спросила: - Ты сейчас никуда не торопишься?
   - Нет. Если ты хочешь, чтобы я проводил тебя...
   Она покачала головой.
   - Я хочу другого. Я хочу, чтобы ты зашел к нам. Ненадолго, на час-полтора, самое большее. Просто посидеть, поговорить. Я познакомила бы тебя с мамой, ты ведь никогда не видел ее прежде. А потом я проводила бы тебя до станции, если хочешь.... - новая пауза. - Только я хотела бы просить тебя об одной услуге, если не сможешь, ответь сразу, и я... и мы увидимся еще через шесть лет. Или... - она замолчала.
   - Я слушаю тебя.
   - Я буду называть тебя другим именем.
   - Каким? - спросил я, хотя мог бы не спрашивать.
   - Человека, который любит меня. Который не может оставить меня у себя. Который провожает до вокзала каждый раз, когда я бываю у него... каждую субботу и иногда на праздники....
   Я молчал.
   - Тебе ничего не надо будет говорить: ни о себе, ни обо мне. Просто поддержи мой разговор. Он никогда публично не обнимал и не целовал меня, в этом плане он сдержан и старомоден, так что твои чувства тоже останутся при тебе. Он совсем другой человек.
   - Я понял.
   - Вряд ли. Просто прими это. И еще одно - он очень любит меня.
   - Хорошо.
   Она вздрогнула и напряглась.
   - Что хорошо?
   - Я согласен. Но твоя мама узнает меня по голосу. Ведь в свое время я почти каждый день звонил тебе.
   - Через день, - напомнила она. - А день звонила я. И потом... ты всегда приглашал меня к себе. Ведь у меня дома была мама.
   - Да, верно, - медленно произнес я. Поезд стал замедлять ход. - Это твоя станция?
   - Да, - она протянула руку. - Пойдем.
   Я взял ее под ругу. И мы вышли на перрон. А когда уже подходили к дому, я произнес:
   - Не надо меня провожать. Мне кажется, это лишнее.
   - Только до калитки, - сказала она.
   - Да. Только до калитки.
   И, сказав так, она подошла к калитке и открыла ее. И сказала в темноту сада, порывисто и звонко:
   - Мама, это я, - и добавила спустя мгновение, точно застрявший в горле комок проглотив: - Мы пришли.
   С крыльца донеся странный скрип, будто что-то покатилось. И я увидел женщину, поседевшую слишком рано для своих лет, кутающуюся в пуховый платок. Она медленно повертывала кресло-каталку в сторону ступенек, сбегавших с крыльца.
   - Это моя мама, - шепотом произнесла она. И представила меня новым, непривычным именем, услышав которое, я отчего-то вздрогнул.
   - Мама, - продолжила она, - это он. Я тебе говорила о нем.
   Мы поздоровались; я склонил голову и пожал протянутую мне тонкую пергаментно сухую руку, в которой столь явственно, как пойманная в плен бабочка, трепетала жилка пульса, что невольно становилось не по себе.
   - Я очень рада вас видеть, - сказала мама. - Жаль, вы раньше не могли к нам зайти.
   Моя спутница взялась за ручки кресла и покатила его в дом. Я вошел следом.
   - Не надо, доча, я сама. Ты проводи лучше своего кавалера в гостиную. А я чай принесу, он только что вскипел, вас дожидается. -И с порога кухоньки мама крикнула, обращаясь ко мне, - Все же, как хорошо, что вы нашли время зайти к нам.
   - Раньше не получалось, - произнесла она за меня. - Только сегодня смог вырваться. Мама, он всего на несколько часов, с тобой познакомиться. Я же тебе говорила....
   - Да, доча, я помню.
   - Он не сможет остаться. Так получилось, что сегодняшний вечер свободен, а потом... - она замолчала, не договорив.
   - Я понимаю, - голос, доносившийся из кухни, заметно ослаб. - Жаль, что вы не сможете остаться у нас. Скажите, - мама появилась в дверях кухни с подносом, закрепленном у подлокотника; на подносе стояли чашки, заварочный чайник, сахарница. - Скажите, а нельзя ли вам будет как-нибудь отпроситься или, к примеру...
   - Мама, я же говорила тебе.
   - Я помню, доча, просто...
   - Простите, действительно не могу. Рад бы, но... я к вам всего на часок и вырвался. Вы уж не обижайтесь, что так получилось, иначе просто не выходит.
   - У него обстоятельства, - добавила она. Мама кивнула, подъехав к столу, она стала расставлять чашки. Дочь поспешила помочь ей.
   - Я поставлю, ты лучше принеси варенье из холодильника, я про него совсем забыла. Крыжовенное. Вы любите крыжовенное варенье?
   Я кивнул, глядя как ловко пергаментные руки управляются и с колесами кресла-каталки и, одновременно, с приборами, расставляемыми на столе. Навык, полученный поневоле, без которого невозможно будет уже обойтись. Дочь принесла банку варенья, блюдечки, ложечки. Расставив все, подошла ко мне, склонилась, шепнула в самое ухо.
   - Это случилось три года назад. Несчастный случай.
   Я сидел, замерев.
   - Поэтому мы переехали сюда. Сам знаешь, город не приспособлен для кресла-каталки. В городе могут жить только нормальные, полноценные люди. Люди с возможностями, - ее глаза заблестели.
   - Я знаю.
   - А здесь мама работает библиотекарем. Тут недалеко, всего четыре дома. Обратно, иной раз, если я задержусь на работе, она добирается сама, сказала она не без гордости. - Она все хочет делать сама. Как прежде.
   - Да вы накладывайте варенье, - пригласила меня мама. - Не стесняйтесь. Доча, принеси салфетки, они в шкафчике. А вы будьте как дома. Вы чай с сахаром пьете?
   - Я лучше с вареньем.
   Мама улыбнулась.
   - Не кисловато на ваш вкус? Я в этом году по особому рецепту делала.
   Вернулась дочь и разложила салфетки. Крыжовенное варенье было великолепным, услышав это от меня, мама не смогла сдержать довольной улыбки, и поблагодарила за оценку. Мама ближе придвинулась к столу и спросила, словно желая, чтобы ее не услышала дочь:
   - Должно быть, важная у вас работа. Выходные-то часто бывают?
   Мне был подан предостерегающий знак, но я все же ответил:
   - Официально-то да. А в реальности уж как получится. Я даже сегодня с трудом вырвался. Хотя ведь суббота на дворе, время законного отдыха.
   Обе женщины, и мать, и дочь, улыбнулись, каждая своему. Я отставил в сторону выпитую чашку и огляделся. Скромно, не бедно, а именно скромно; чисто и очень уютно. Если бы не просевшие кое-где полы, не желтые разводы на потолке.... Должно быть, я излишне долго смотрел на них, одно из пятен располагалось как раз над моей головой. Мама сказала:
   - Дому нужен мужчина. Он не старый, но ремонт все же требуется. Крышу подлатать, полы кое-где перестелить, - и смущенно замолчала, оглядываясь на дочь. Но та, немного растерявшись, не произнесла ни слова. Я опустил глаза.
   - Жаль, что вы не останетесь, - безнадежно произнесла мама. Я посмотрел на нее, но, встретив мой взгляд, мама тут же переменила тему: Чайку еще не желаете?
   Ее дочь налила мне еще и торопливо перевела разговор на новое расписание электричек, утвержденное со следующей недели. Она будет приезжать немного раньше по субботам, на четверть часа. Так что, мама, будешь меньше волноваться.
   - А я уже меньше волнуюсь, - спокойно ответила мама. И кивнула в мою сторону. Дочь замолчала неожиданно, а потом произнесла отрывисто:
   - Он меня будет, как и раньше, до вокзала провожать.
   - Хорошо. У вас машина?
   - Да, - ответила за меня она. - Новая "Волга".
   Мама не сводила с меня взгляда.
   - Вы простите, что я вот так интересуюсь, расспрашиваю вас, но вы, должно быть, неплохо получаете, раз машина...
   - Вполне, - снова она. - Жаль, что по нашему бездорожью на "Волге" сюда тяжеловато добраться. Только на внедорожнике.
   - Да. Это у нас в поселке асфальт, а до поселка... конечно....
   Я поежился под пристальным взглядом. Переменил позу и невольно расплескал чай. Она быстро поднялась, вышла в кухню за тряпкой. Вернулась, ловкими движениями рук стала собирать пятно со скатерти.
   - Ты маме понравился, я вижу, - шепнула она. - Не обижайся, что она так выспрашивает, это у нее любимое занятие. Она переживает за меня, ей хочется знать, с кем я...
   - А от вокзала вы далеко живете?
   - Полчаса на машине, - ответить мне снова не пришлось. - Если на дороге нет пробок.
   - Так поздно они вряд ли бывают.
   - Уже не бывает, - она откашлялась, голос сел. - Конечно. Мы быстро доезжаем.
   - А тихо у вас?
   - Под окном небольшая улочка. Но сами окна с тройным стеклопакетом, звуконепроницаемые. Мама, я же говорила тебе про евроремонт, ты помнишь.
   - Я о другом. Я в смысле хулиганья какого.
   - Нет, - она повысила голос, почти кричала. - Никого нет. Все спокойно.
   И разом наступила тишина. Где-то зазвонили часы, отбивая половину двенадцатого.
   - Уже поздно, - я поднялся. - Мне, наверное, пора.
   - Вы все же не останетесь...
   - Нет, к моему великому сожалению, не смогу. Мне надо ехать....
   - Домой?
   - Обратно в город, - снова ответила она.
   - Почти как дежурство, - объяснил я.
   - А разве этого... мобильного телефона у вас нет?
   Пауза. Она почему-то молчала.
   - Есть... - медленно произнес я, - конечно, есть. Но отсюда быстро не доберешься до работы. А порой в этом есть крайняя необходимость.
   Мама кивнула устало.
   - Да. Я понимаю. Работа это всегда необходимость что-то отдавать, ничего не получая взамен. И деньги редко когда становятся эквивалентом потраченных усилий. Очень редко, - мама смотрела на дочь, поднявшуюся вместе со мной. - Ты проводишь нашего гостя, доча?
   - Да, мама. До калитки.
   - Возьми фонарик, темно. А вы, - она повернулась ко мне. Скрипнули колесики. - Вы будьте, пожалуйста, осторожнее. А то мало ли что.
   - Мама.
   - Нет, я так говорю, - мама подвинула ко мне свою коляску. Быстрым движением взяла мою руку в свою, сжала ее и заговорила шепотом: - Берегите себя. Обязательно. Ради нее. И постарайтесь... попробуйте заглядывать к нам почаще.
   Рука моя оказалась свободной.
   - Я постараюсь. Обязательно постараюсь.
   - Ради нее.
   - Да. Ради нее, - и, не выдержав, я отвел взгляд.
   Попрощавшись, мы вышли на крыльцо. Она снова взяла меня под руку. Через дверное окно мама смотрела, как мы спускаемся по ступенькам.
   - Все было хорошо, - сказала она, когда сад кончился, и калитка, заскрипев, отворилась. - Спасибо тебе огромное. Теперь мама не будет так волноваться, когда я снова поеду к нему.
   - Мне кажется, она узнала мой голос.
   - Спустя шесть лет? Нет, - она старательно покачала головой. - Нет, исключено. Да она раньше и не видела тебя.
   - Я не слишком удачно сыграл свою роль.
   - Ты был на месте. Не переживай. Все прошло, как и должно было быть, эта последняя фраза смутила меня.
   - И все же, мне кажется, она узнала...
   - Забудь, - коротко приказала она. - Я уверена.
   И добавила, помолчав:
   - Тем более что он все равно никогда не приедет сюда.... Не выберется.
   - А у него действительно "Волга"?
   - Да. Почему ты спрашиваешь?
   Я пожал плечами.
   Эта пауза оказалась последней. После нее мы простились. Уходя, я отчего-то замешкался у калитки, а она быстро пересекла сад и взбежала на крыльцо.
   - Я проводила его, мама, - донесся до меня ее голос. - Подожди, дай я сама.
   - Не надо доча. Все в порядке, я уже дотянулась.
   Еще несколько минут я стоял у калитки, но более не услышал их голосов. Лишь звуки шагов, звон убираемой посуды и шорох с поскрипыванием колесиков кресла-каталки. Они молчали, мать и дочь, ничего не говорили друг другу. Точно боялись спугнуть неосторожным словом - ту иллюзию, что в этот промозглый октябрьский вечер каждая из них построила ради другой.
   14-18.5.02