Его уложили между свежими чистыми простынями, а рядом на столе под неяркой розовой лампой всегда стоял наготове стакан с отжатым апельсиновым соком. Стоило Чарльзу позвать, и голова папы или мамы тут же просовывалась в дверь и они проверяли, как у него дела. В комнате была прекрасная акустика: отсюда он хорошо слышал, как прокашливает каждое утро свое фарфоровое горло унитаз, как стучит по крыше дождь, как бегают по своим тайным ходам за стенкой хитрые мыши и как внизу на первом этаже поет в клетке канарейка. Если ты внимателен, болеть не скучно.
   Ему, Чарльзу, было тринадцать. Стояла середина сентября, и природа уже занялась осенним пожаром. Ужас охватил его на третий день болезни.
   Стала меняться его рука. Его правая рука. Он глядел на нее, а она лежала совершенно отдельно, покрываясь капельками пота и полыхая от жара. Вот она задрожала и чуть передвинулась. И тут же застыла, меняя цвет.
   После обеда снова пришел доктор и простучал его тонкую грудь, ударяя в нее пальцами, как в маленький барабан. «Как вы себя чувствуете?» — спросил доктор, улыбаясь. «Знаю, знаю, можешь не говорить: простуда чувствует себя отлично, а я — хуже некуда! Ха-ха-ха!» — засмеялся он своей дежурной шутке.
   Но Чарльз не смеялся: для него это ужасное затертое присловие оборачивалось реальностью. Шутка неотступно преследовала его: мысли постоянно то и дело возвращались к ней и каждый раз в бледном ужасе отшатывались. Доктор понятия не имел, как жестоко шутил! «Доктор, — прошептал Чарльз, побледнев и не поднимая головы, — что-то происходит с моей рукой. Она мне как будто не принадлежит. Сегодня утром она изменилась, стала какой-то другой, чужой. Я хочу свою руку обратно — чтобы она снова стала моей, старой. Доктор, сделайте что-нибудь!»
   Широко улыбнувшись, доктор похлопал его по руке.
   — У тебя прекрасная рука, сынок! Тебе в лихорадке что-то привиделось.
   — Она изменилась, доктор, я говорю, изменилась! — крикнул Чарльз, жалостливо поднимая свою бледную непослушную руку. — Она изменилась!
   В ответ доктор подмигнул:
   — Мы избавим тебя от таких сновидений вот этой розовой пилюлей, — и он положил на язык Чарльзу таблетку. — Проглоти!
   — И рука переменится, снова станет моей?
   — Конечно, станет.
   В доме царила тишина, когда доктор покидал его на своем автомобиле под спокойным голубым сентябрьским небом. Где-то внизу, в мире кухонной утвари, тикали часы. Чарльз лежал и смотрел на свою руку.
   Она не менялась. Она оставалась чужой.
   За стенкой дул ветер. На холодное стекло окна падали листья.
   В четыре пополудни стала меняться другая его рука. Постепенно она превращалась в один пылающий лихорадочный сгусток нервов.
   Она пульсировала и изменялась клетка за клеткой. Билась единым большим разгоряченным сердцем. Ногти на пальцах сначала посинели, потом стали красными. Рука менялась примерно с час и, когда процесс закончился, выглядела самой обыкновенной. Но она не была обыкновенной. Она больше не составляла с ним одно целое, не жила вместе с ним. Мальчик лежал, с ужасом смотрел на нее, а потом в изнеможении заснул.
   В шесть вечера мать принесла ему суп. Он не дотронулся до супа.
   «У меня нет рук», — объявил он, не открывая глаз.
   — У тебя нормальные, хорошие руки, — сказала мать.
   — Нет, — пожаловался он. — Мои руки пропали. У меня как будто обрубки. Ох, мама, мама, обними, обними меня, я боюсь!
   Ей пришлось накормить его с ложечки.
   — Мама, — сказал он ей, — вызови, пожалуйста, доктора! Пусть он посмотрит меня еще раз, мне очень плохо.
   — Доктор приедет позже, в восемь, — сказала она и вышла из комнаты.
   В семь, когда в темных углах стала сгущаться ночь, а он сидел на кровати, он вдруг почувствовал, как всё это началось опять — сначала с одной его ногой, потом — с другой. «Мама! Сюда! Быстро!» — крикнул он.
   Но стоило маме войти, как всё прекратилось.
   После того как она ушла вниз, он больше не сопротивлялся: он лежал, а в его ногах, внутри них, что-то ритмично билось, ноги разогревались, становились горячими докрасна, комната заполнялась исходившим от них теплом. Жар наползал снизу вверх, от пальцев до лодыжек и дальше — до колен.
   — Можно войти? — с порога комнаты ему улыбался доктор.
   — Доктор! — закричал Чарльз. — Скорее! Сбросьте с меня одеяло!
   Доктор снисходительно поднял край одеяла.
   — Все в порядке. Ты жив и целехонек. Немного потеешь. Тебя лихорадит. Я же предупреждал тебя, сорванец, чтобы ты не вставал с постели, — и он ущипнул мальчика за влажную розовую щеку. — Таблетка помогла? Рука снова стала твоей?
   — Нет, нет, теперь то же самое с другой моей рукой и с ногами!
   — Ну тогда придется дать тебе еще три таблетки — по одной на каждую конечность, мое золотко, — посмеялся доктор.
   — Они помогут? Пожалуйста, пожалуйста, доктор! Что со мной?
   — Легкий случай скарлатины с простудным осложнением.
   — Во мне живут бактерии, да? От которых родится еще много маленьких бактерий?
   — Да.
   — А вы уверены, что у меня скарлатина? Вы ведь не делали анализов?
   — Наверное, я способен отличить одну болезнь от другой, когда вижу ее перед собой, — холодно и властно сказал доктор, измеряя пульс.
   Чарльз лежал молча, пока доктор заученными движениями собирал свой медицинский чемоданчик. Потом в тихой комнате полилась тихая неуверенная речь, глаза у мальчика зажглись, он вспоминал:
   «Я читал один раз книжку. Про каменные деревья. Их древесина превратилась в камень. Эти деревья падали и гнили, в них проникали минеральные вещества, вещества стали накапливаться и превратились в деревья — только не в настоящие, а в каменные», — мальчик умолк. В теплой тишине комнаты было слышно его дыхание.
   — Ну и что? — спросил доктор.
   — И вот я подумал, — сказал Чарльз, сделав паузу, бактерии растут, так ведь? На уроках биологии нам рассказывали об одноклеточных животных — об амебах и еще других. Миллионы лет назад они все собирались и собирались вместе, пока их не стало так много, что они смогли образовать первое тело. А клетки продолжали собираться, и их комки становились все больше, пока — раз! — и не появилась рыба, а потом, может, в конце концов и мы сами, так что мы — всего только комок клеток, которые решили держаться вместе, чтобы помогать друг другу. Это ведь так? — и Чарльз облизал пересохшие губы.
   — К чему ты это говоришь? — доктор нагнулся к мальчику.
   — Я должен сказать это, доктор, должен! — почти прокричал мальчик. — А что если представить — вы только представьте, — что если, как в стародавние времена, микробы соберутся вместе, и решат объединиться в один комок, и будут размножаться и расти, и…
   Белые руки мальчика ползли по его груди к горлу.
   — И захватят человека! — крикнул Чарльз.
   — Захватят человека?
   — Да! Что если они решат стать человеком? Стать мной, моими руками, ногами? Что если болезнь может убить человека и все-таки жить в нем?
   Чарльз успел вскрикнуть.
   Руки были на горле.
   Громко закричав, доктор рванулся к нему.
   В девять часов вечера отец с матерью проводили доктора до автомобиля. Отец подал ему медицинский чемоданчик. Дул прохладный ночной ветер, и разговор продлился несколько минут:
   «Следите за тем, чтобы он не развязался, — сказал доктор. — Иначе он может покалечить себя».
   — Доктор, он выздоровеет? — мать на мгновение прижалась к его руке.
   Врач похлопал ее по плечу.
   — Я ваш домашний доктор уже тридцать лет! У него легкая лихорадка. С галлюцинациями.
   — Но эти синяки на горле. Он чуть не задушил себя!
   — Следите, чтобы он не развязался, и утром он будет в полном порядке.
   Автомашина тронулась и поехала по темной сентябрьской дороге.
   В комнатке было темно. В три утра Чарльз все еще не спал. Постель в изголовье и под спиной взмокла от пота. Им полностью овладел жар. У него уже не было рук и ног, стало изменяться туловище. Он больше не метался на кровати, а только с безумной сосредоточенностью смотрел вверх, на огромное голое пространство потолка. Какое-то время он бился на постели и кричал, но постепенно устал и охрип, и мать уже который раз за ночь поднималась в его спальню с полотенцем и увлажняла ему лоб. Он лежал молча со связанными руками.
   Он чувствовал, как изменяются стенки и сосуды его тела, как замещаются органы, как, подобно вспыхнувшим волнам розового спирта, загорелись его легкие. В комнате царил полумрак: ее освещали сполохи неровного света, словно горел камин.
   У него уже не было тела. От тела ничего не осталось. Оно лежало под ним, заполненное пронизывающей пульсацией какого-то жгучего и усыпляющего лекарства. Голова отделилась от тела, ее словно срезало гильотиной, и теперь она лежала отдельно, светясь, на полуночной подушке, в то время как тело, лежащее тут же, все еще живое его тело, принадлежало кому-то другому. Болезнь пожрала его и, пожрав, воспроизвела себя в виде его точного горячечного подобия. Тонкие, почти невидимые волоски на руках, ногти на руках и на ногах, царапины и даже маленькая родинка на правом бедре — все было воссоздано с абсолютной точностью.
   «Я мертв, — подумал он. — Меня убили, хотя я все-таки живу. Мое тело мертво, оно стало болезнью, и никто об этом не узнает. Я буду ходить среди людей, но это буду не я, это будет что-то другое, что-то насквозь дурное и злое, такое большое и такое злое, что трудно поверить, вообразить. Это что-то будет покупать себе ботинки, пить воду и даже, может, когда-нибудь женится и совершит больше всего зла на свете».
   А тепло тем временем ползло вверх по шее и разливалось по щекам, как горячее вино, губы горели, веки вспыхнули и занялись огнем, как сухие листья. Из ноздрей в такт дыханию вырывалось холодное голубое свечение — тихо и беззвучно.
   Ну вот и все, подумал он. Сейчас оно захватит мою голову и мозг, войдет в каждый глаз, в каждый зуб, во все зарубки памяти, в каждый волосок, в каждую морщинку ушей, и от меня не останется ровным счетом ничего.
   Он чувствовал, как мозг заливает кипящая ртуть, как его левый глаз, сжавшись, едва не выскочил из глазницы, а потом, изменившись, нырнул в глазницу, как проворная улитка в свою раковину. Левый глаз ослеп. Он больше не принадлежал ему. Он стал вражеской территорией. Исчез язык, его словно отрезало. Онемела и пропала левая щека. Ничего не слышало левое ухо. Теперь оно принадлежало кому-то другому, существу, рождавшемуся в этот момент на свет, неорганическому, минеральному существу, заменявшему сейчас собою сгнившее бревно, болезни, вытеснявшей здоровые живые клетки.
   Он попытался закричать, и у него хватило сил вскрикнуть громко, резко и пронзительно как раз в тот миг, когда под напором врага обрушился его мозг, пропали правые глаз и ухо, и он оглох и ослеп, превратившись в нечто ужасное, объятое огнем, болью, паникой и смертью.
   Крик оборвался прежде, чем поспешившая на помощь мать перешагнула порог его комнаты.
   Утро в тот день выдалось хорошее и ясное, со свежим ветерком, поторопившим доктора на дорожке, ведущей к дому. Наверху, в окне, он заметил полностью одетого мальчика. Мальчик не помахал рукой в ответ, когда доктор приветственно махнул ему, одновременно восклицая: «Я не верю своим глазам! Уже на ногах? Боже мой!»
   Он едва не взбежал вверх по лестнице. Задыхаясь, врач вошел в спальню.
   — Почему не в постели? — грозно спросил он. Он простучал узкую мальчишескую грудь, измерил пульс и температуру.
   — Невероятно! Абсолютно здоров! Ей-богу, он совсем выздоровел!
   — Я больше никогда не буду болеть, — заявил мальчик серьезным тоном, стоя у окна и глядя в него. — Никогда в жизни.
   — Надеюсь, что нет. В самом деле, ты прекрасно выглядишь, Чарльз!
   — Доктор?
   — Да, Чарльз?
   — Я могу пойти в школу уже сегодня?
   — Успеешь и завтра. Тебе так хочется в школу?
   — Да! Школа мне нравится. И все ребята в школе. Я буду играть с ними, и бороться, и плеваться на них, и дергать девочек за косички, и пожимать учителю руку, и вытирать руки о пальто в раздевалке, а потом, когда вырасту, буду путешествовать по всему свету, и пожимать руки всем людям, и еще я женюсь, и заведу много детей, и буду ходить в библиотеки и листать в них много-много книг, и буду делать все, все! — говорил мальчик, глядя куда-то в сентябрьское небо. — Кстати, как вы меня называли?
   — Как называл? — удивился доктор. — Чарльз, как же иначе?
   — Что ж, имя не хуже любого другого, — пожал мальчик плечами.
   — Я рад, что тебе хочется в школу, — сказал доктор.
   — Жду ее не дождусь, — улыбнулся мальчик. — Спасибо вам за помощь, доктор! Пожмем друг другу руки!
   — С удовольствием!
   Они торжественно пожали друг другу руки. Через открытое окно в комнату ворвался свежий ветер. Рукопожатие длилось почти минуту, мальчик вежливо улыбался старику и благодарил его.
   Потом, громко хохоча и бегом обогнав доктора на лестнице, мальчик проводил его до автомобиля. Мать с отцом тоже спустились пожелать ему на прощание счастливого пути.
   — Здоров, словно и не болел! — сказал доктор. — Невероятно!
   — И набрался сил, — сказал отец. — Он сам развязался ночью. Правда, Чарльз?
   — О чем ты говоришь? — спросил мальчик.
   — О том, что ты развязался самостоятельно. Как только тебе это удалось?
   — А… это, — протянул мальчик. — Но это было давным-давно.
   — Конечно, давным-давно!
   Взрослые засмеялись, и, пока они смеялись, мальчик молча провел ногой по дорожке, едва коснувшись, погладив голой ступней несколько суетившихся на ней муравьев. Незаметно от занятых беседой родителей и старика, блестящими от возбуждения глазами он наблюдал, как муравьи нерешительно остановились, задрожали и застыли на месте. Он знал, что они стали холодными.
   — До свиданья!
   Махнув на прощание рукой, доктор уехал.
   Мальчик пошел впереди родителей. На ходу он посматривал в направлении города и в такт шагам напевал «Школьные дни».
   — Как хорошо, что он выздоровел, — сказал отец.
   — Слышишь, что он поет? Ему так хочется обратно в школу!
   Ни слова не говоря, мальчик повернулся к ним. И крепко обнял каждого из родителей. Поцеловал их обоих несколько раз.
   Так и не проронив ни одного слова, он быстро взлетел по ступенькам в дом.
   В гостиной, не дожидаясь прихода остальных, он быстро открыл птичью клетку, просунул внутрь руку и погладил желтую канарейку всего один раз.
   Потом закрыл дверцу клетки, отступил на шаг и стал ждать.