«Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время — век мудрости, век безумия… пора света, пора тьмы… У нас было все впереди, у нас впереди ничего не было…» Вам знакомы эти слова? Подождите, я объясню.
   Это было летом 1929 года в Гринтауне, штат Иллинойс, и мне, Дугласу Сполдингу, только что исполнилось двенадцать. Повсюду на зеленых лужайках, в изнывающем от зноя летнем городке — ни хорошо, ни плохо, только жарко, жарко; мальчишки, словно прилипшие к псам, и псы на мальчишках, как на подушках, лежали под деревьями, и деревья убаюкивали их, а листва шелестела безнадежное: «Больше Ничто Никогда Не Случится». Ничто в городе не шевелилось, лишь падали прозрачные капли с огромной, величиной с гроб, глыбы льда на витрине скобяной лавки. И не было в городе ни одного человека, кто бы не задыхался от жары, кроме мисс Фростбайт, ассистентки разъезжего иллюзиониста. Вот уже три дня как она выставлена в глыбе льда для всеобщего обозрения, вот уже три дня, если верить молве, не дышит, не ест, не говорит. Мне казалось, что женщине последнее должно быть особенно тяжело.
   И все-таки в разгар этого томительно долгого полудня что-то случилось. Пес вдруг весь подобрался и сел, прислушиваясь, и язык его висел, будто конец небрежно повязанного красного галстука, а карие глаза остекленели, впитывая даль. Где-то там у депо, среди жарких куч паровозного шлака, важно отдуваясь, крича луженой глоткой, в волне дробного лязга на станцию въехал поезд. А я лежал на земле у входа в подвал дедова дома и слышал далекие шаги, они приблизились и застыли около объявления «Стол и Кров».
   Я открыл глаза и увидел, как он поднимается вверх по ступенькам качающаяся трость и чемодан, длинные волосы, каштановые с проседью, и шелковистые усы, и бородка клинышком — и ореол учтивости окружал его, словно стайка птиц. На крыльце он остановился, чтобы обозреть Гринтаун.
   Может быть, он слышал вдали пчелиное гудение парикмахерской, где мистер Винески, который вскоре станет его врагом, с видом пророка щупал бугристые головы клиентов и жужжал своей электромашинкой. Может быть, он слышал, как вдали, в пустующей библиотеке, по хрупким солнечным лучам скользила вниз золотистая пыль, а в закутке кто-то скрипел и постукивал и опять и опять скрипел чернильным пером: тихая женщина словно одинокая большая мышь в норе. Она тоже войдет в его жизнь. Да, возможно, он слышал то, чему суждено было стать частью его жизни. А пока незнакомец отвернулся от Будущего и увидел Настоящее, увидел, как мы с Псом привстали, глядя на него, гостя из Прошлого.
   — Диккенс! Меня зовут Чарльз Диккенс! — сказал он и помахал нам рукой.
   Дверь захлопнулась. Он был внутри, рядом с бабушкой, и расписывался в книге постояльцев, и я тоже хлопнул дверью и, затаив дыхание смотрел на имя, которое он так четко выводил на бумаге.
   — Чарльз Диккенс, — по слогам разобрала бабушка. За всю свою жизнь она не прочла ни одной книги. — Красивое имя.
   — Красивое?! — воскликнул я. — Разрази меня гром! Это великое имя! Но я был уверен…
   Приезжий, ему было лет под шестьдесят, повернулся и посмотрел на меня, и глаза у него были такие же ласковые, как у Пса.
   — Я думал, что вы…
   — Что я… умер? — Чарльз Диккенс рассмеялся. — Ничего подобного! Жив-здоров! И очень рад встретить здесь читателя, и почитателя, и знатока!
   И вот мы идем наверх, бабушка несет чистое постельное белье, я несу чемодан, а навстречу нам не идет — плывет не человек — корабль: мой дедушка.
   — Дедушка, — сказал я, готовясь увидеть его замешательство, — познакомься с мистером Чарльзом Диккенсом!
   Дедушка стиснул и тряхнул руку приезжего.
   — Друзья Николаса Никклби- мои друзья!
   Мистер Диккенс качнулся от этого литературного залпа, но тотчас опомнился, поклонился, сказал: «Благодарю, сэр», — и пошел дальше вверх по лестнице, а дедушка подмигнул, ущипнул меня за щеку, я только рот разинул.
   В своей комнате, пока бабушка хлопотала, мистер Диккенс стащил с себя тяжелое, почти зимнее пальто и кивнул на чемодан.
   — Куда-нибудь, все равно, Малыш. Ты не возражаешь, если я буду звать тебя Малыш? Ой-ой, Малыш, куда-то запропастился мой блокнот и карандаш. Ты не мог бы?..
   — Сейчас! — И я мигом вернулся с дешевым блокнотом и «Тикондерогой №2».
   Мистер Диккенс медленно повернулся кругом, обозревая потолок, на котором бегали яркие блики.
   — Я был в пути две ночи и два дня, и в пути у меня созревал замысел. День Бастилии — слышал о нем, Малыш? Ко Дню Бастилии книга должна выйти в плавание. Ты поможешь мне взломать затворы дока, Малыш? Поможешь?
   Я лизнул карандаш.
   — Вверху страницы — название. Название. Название. — Он задумался, закрыв глаза и потирая щеку. — Малыш, какое-нибудь хорошее, неизбитое название для романа, действие которого происходит наполовину в Лондоне, наполовину в Париже…
   — По… — рискнул я.
   — Ну?
   — Повесть, — продолжал я.
   Нетерпеливое:
   — Ну, ну?
   — Повесть о двух городах?
   — В самую точку! Мэм, это умнейший мальчик.
   Бабушка посмотрела на меня как на незнакомца какого-нибудь, потом взбила, вспушила подушку.
   — Пиши, Малыш, — сказал мистер Диккенс, — пиши, пока не забыл: «Повесть о двух городах». Теперь посредине листа: «Книга первая. Возвращен к жизни. Глава первая. То время».
   Я написал. Бабушка положила чистые розовые полотенца. Мистер Диккенс прищурился, что-то погудел, повернулся и нараспев заговорил:
   — «Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время — век мудрости, век безумия, эпоха веры, эпоха неверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа…»
   — О, — сказала бабушка, — как красиво вы говорите!
   — Мэм… — Автор кивнул. — Малыш, на чем я остановился?
   — Стужа бедствий, — ответил я.
   Все уже сидели за столом, когда я появился, руки еще мокрые, волосы влажные и причесанные.
   — Да уж… — Бабушка поставила на стол блюдо с жареным цыпленком. — За много лет ты первый раз так опоздал.
   — Если бы вы знали! — сказал я. — Где только я не побывал сегодня! Дуврский дилижанс на Дуврской дороге! Париж! Столько путешествовали, даже рука закоченела.
   — Париж? Дувр? Рука закоченела? — Жильцы уставились на меня.
   — Он хочет сказать — с мистером Диккенсом, — объяснил дедушка.
   — Диккенсом? — переспросил мистер Винески, парикмахер и первый жилец.
   — Мы считаем великой честью, — дедушка гордо разрезал свою часть цыпленка, — что в нашем доме писатель начинает новую книгу, и Дуглас — его секретарь. Верно, Дуг?
   — Весь день работали, четверть отмахали! — сказал я.
   — Диккенс! — вскричал мистер Винески. — Полно, неужели вы поверили…
   — Я верю, — сказал дедушка, — тому, что говорит мне человек, пока он не скажет другое. Тогда я верю в другое.
   — Самозванец, — фыркнул парикмахер.
   — Человек, — сказал дедушка. — К нам в дом пришел достойный человек. Он говорит, что он Диккенс. Это его имя, другого я не знаю. Он дает понять, что пишет книгу. Я прохожу мимо его двери, заглядываю в комнату — да, он в самом деле пишет книгу. Что ж, я должен ему запретить? Когда очевидно, что ему необходимо написать эту книгу…
   — «Повесть о двух городах», — подсказал я.
   — «Повесть о двух городах», — продолжал дедушка. — Никогда не спрашивайте писателя, какого угодно писателя, почему он пишет, зачем он пишет, откуда он, куда направляется. Придет время, он скажет сам.
   — Да вы тут в здравом уме или нет? — простонал мистер Винески.
   — Тссс! — сказала бабушка. Потому что вниз по лестнице спустился, в двери столовой появился и подошел к обеденному столу он, человек с длинными волосами, с бородкой клинышком, с шелковистыми усами, и он кивнул и улыбнулся, словно перед ним аудитория, а он лектор.
   Дедушка встал и мягко, тепло произнес:
   — Леди и джентльмены, это наш новый жилец и, мы надеемся, друг — мистер Ч. Диккенс. Мистер Диккенс, сударь, добро пожаловать.
   Ух ты, какая замечательная жизнь началась!
   Не было дня, чтобы я не являлся к мистеру Диккенсу и не просиживал у него половину утра, а он диктовал, и мы путешествовали из Парижа в Лондон, обратно в Париж, делая остановки для завтрака и лимонада, а после бутербродов с яичницей — опять в Лондон, и я — секретарь мистера Ч. Диккенса, Гринтаун, Иллинойс, был счастлив, ведь я сам мечтал, когда вырасту, стать писателем, и вот я познаю великое таинство с лучшим из них.
   Только мистер Винески, парикмахер, заботил меня, мистер Винески, мой хороший друг, мой герой, трудом которого я от души восхищался, ваятель — ни больше, ни меньше. Обычно я половину лета проводил в его парикмахерской, глядя, как он превращает безобразных людей в прекрасных принцев, — вот какой он был мастер. А теперь, я так увлекся Лондоном и Парижем, что забыл любоваться мистером Винески и его чудесами.
   И мистер Винески каждый вечер, приходя домой, заставал за столом этого писателя с его длинными волосами, которые давно бы пора постричь, и тут же сидел я, глядя на мистера Диккенса так, словно я Пес, а он Бог.
   И вот однажды вечером, спустя месяц после того, как мы начали «Повесть о двух городах», мистер Винески во время обеда вдруг вскочил на ноги, указал пальцем на мистера Диккенса и сказал:
   — Вы, сударь, мошенник и негодяй. Вы никакой не Чарльз Диккенс. Вы, сдается мне, Красный Джо Пайк из Уилкисборо, которого разыскивают за подлог, или вы Билл Хаммер из Хорнбилла, штат Арканзас, которого разыскивают за подлые гадости и мелкие кражи в Ускалузе. Но кем бы и чем бы вы ни были, вы, сбивающий с толку этого мальчика и издевающийся над нашей доверчивостью, я даю вам двадцать четыре часа на то, чтобы вы убрались вон из этого города, не то я вызову начальника полиции и попрошу его заняться вами. Либо я, либо вы, сударь, один из нас должен оставить этот дом. Простите меня, бабушка и дедушка Сполдинг, но я не могу молчать! Мне надоело слушать про сочинение романов, которые сочинены пятьдесят лет назад! Выйдите из-за стола, сударь, не то я ударю вас по лицу!
   — Мистер Винески! — тревожно воскликнул дедушка, поднимаясь.
   — Сударь, — спокойно сказал Чарльз Диккенс, тоже поднимаясь, — мистер Винески прав. Похоже, пришла пора мне уходить, ибо я истощил всеобщее терпение, понимание и снисходительность.
   — Мистер Диккенс! — крикнул я.
   Но прежде чем я мог его остановить, он уже был наверху и хлопнул дверью, и все сидели словно оглушенные, а мистер Винески растерянно ковырялся в еде.
   Я пошел наверх и постучался в дверь, но она была заперта. Мистер Диккенс был у себя в комнате, однако он не хотел отзываться, хотя я упорно продолжал стучать.
   Поздно вечером мистер Винески надолго ушел на прогулку, никому не сказав, куда ушел.
   — Чтоб мне лопнуть, — сказал я, выйдя на крыльцо и застав там дедушку, который сидел один и курил трубку. — Вызывайте плотника. Все рухнуло.
   Дедушка долго курил молча, наконец сказал:
   — Придется тебе самому быть своим плотником. Дуг.
   — Это как понимать?
   — Ты в разгар боя переметнулся от одного генерала к другому, и теперь один из генералов недоволен. Вряд ли он знает, чем недоволен, но недоволен, это точно, и обижен.
   — Вот так штука! — Я покачал головой в отчаянии. — Но сейчас я просто ненавижу Винески.
   — Не нужно. Ты подметал волосы с половиц его цирюльни. Теперь ты затачиваешь карандаши для нестриженого романиста. Мистер Винески? У него ни жены, ни семьи, только его работа. Бездетному человеку, знает он об этом или нет, нужен еще кто-то. А тебя. Дуг, отнесло от него прочь.
   — Я… — И я запнулся, и глаза мои вдруг стали плохо видеть. — Завтра я вымою окна парикмахерской и протру красно-белый шест.
   Дедушка медленно кивнул.
   — Я знаю, ты это сделаешь, сынок. Ты сделаешь.
   Ночью я не мог уснуть. Городские часы пробили двенадцать, потом час, потом два и, наконец, три. Тут я услышал тихий плач. И вышел в коридор.
   — Мистер Диккенс?
   Я тронул дверь. Она была не заперта.
   — Мистер Диккенс? — Я отважился отворить дверь.
   Он лежал, освещенный луной, слезы струятся из глаз, глаза устремлены на потолок, лежал неподвижно.
   — Мистер Диккенс?
   — Здесь таких нет, — сказал он. Его голова покачалась из стороны в сторону. — Нет таких в этой комнате, в этой кровати, в этом мире.
   — Вы, — сказал я. — Вы — Чарли Диккенс.
   — Пора бы тебе сообразить, — отвечал он почти спокойным, только чуть прерывающимся голосом, — уже три часа утра.
   — Я знаю одно, — сказал я. — Каждый день я видел, как вы писали. Каждую ночь я слышал, как вы говорили.
   — Верно, верно.
   — И вы заканчиваете одну книгу, потом начинаете другую, и у вас каллиграфический почерк.
   — Так и есть. — Он кивнул. — Да-да, так и есть.
   — Ну! — Я ходил около его кровати. — Так зачем вам каяться и сокрушаться, вам, всемирно известному писателю?
   — Ты знаешь, и я знаю, что я мистер Никто из Ниоткуда, на пути к Вечности, с потухшим фонарем и без единой свечи.
   — К черту! — сказал я и пошел к двери. Меня разозлило, что он выходит из игры. Он испортил чудесное лето. — Спокойной ночи! — Я стукнул дверной ручкой.
   — Постой!
   В этом ужасном тихом крике было столько тоски, почти боли, что я опустил руку, но оборачиваться не стал.
   — Малыш, — сказал старик, лежащий на кровати.
   — Ну? — ворчливо отозвался я.
   — Не будем горячиться. Сядь.
   Я медленно сел на хлипкий стул возле тумбочки.
   — Поговори со мной, Малыш.
   — Господи, в три часа…
   — Утра, вот именно. Отвратительнейшее время суток. Закат далеко позади, до восхода десять тысяч миль. В такую пору человек нуждается в друзьях. Дружище Малыш, поговори со мной, спроси меня о чем-нибудь.
   — О чем вас спросить?
   — По-моему, ты знаешь.
   Я подумал, вздохнул.
   — Ну ладно. Кто вы?
   Минуту он очень тихо лежал на своей кровати, потом незримым длинным кончиком носа нащупал на потолке нужные слова и сказал:
   — Я человек, который не дорос до своей мечты.
   — Что это значит?
   — Это значит. Дуг, что я, когда был молод, кроил себе платье не по плечу. Я так и не дорос до лучшего костюма, который висел в моем чулане. Я не стал тем, кем хотел стать.
   Теперь я тоже был спокоен и сказал:
   — А кем вы мечтали стать?
   — Писателем.
   — Вы пробовали? — спросил я.
   — Пробовал?! — воскликнул он и едва не разразился неуместным диким смехом. — Пробовал… — Он взял себя в руки. — Пресвятая богородица, сын мой, да ты бы видел, сколько было потрачено чернил и пота! Я израсходовал тонны чернил, исписал гору бумаги, разбил вдребезги шесть дюжин пишущих машин, изгрыз и сточил десять тысяч мягких карандашей «Тикондерога».
   — Ух ты!
   — Вот именно: «Ух ты!»
   — А что вы писали?
   — Чего я не писал! Поэмы. Эссе. Трагедии. Фарсы. Рассказы. Романы. Тысяча слов в день, ежедневно, тридцать лет подряд — не было дня, чтобы я не писал и не насиловал бумагу. Миллионы слов переходили с кончика моего пера на бумагу, а с бумаги в пузатую печку.
   — Вы все сжигали!
   — А что оставалось делать, Дуг? Оклеивать стены? Латать кальсоны?
   — Этого не могло быть!
   — Не могло, да было. Не «так себе», не «ничего, сойдет». А попросту кошке под хвост. Друзья знали это, редакторы знали это, учителя знали это, издатели знали это; и в один необычный прекрасный день, около четырех часов дня, когда мне исполнилось пятьдесят, даже я увидел это.
   — Но нельзя писать тридцать лет и не…
   — Достичь совершенства? Нащупать струну? Смотри пристально, Дуг, смотри долго — ты видишь человека с необычным талантом, поразительным даром, единственного в веках человека, который вывел на бумаге пять миллионов слов, не создав ни одного способного встать на свои хрупкие ноги и воскликнуть: «Эврика! Сделано!»
   — Вы не напечатали ни одного рассказа?
   — Даже шутки в две строки. Даже паршивого газетного стишка. Даже объявления: «Ищу…» Удивительно, правда? Быть до того необычайно скучным, до того бесповоротно бездарным, что от твоих слов ни смешка, ни слезинки, ни возмущения, ни гнева. Поистине искренне ваш — редкий экземпляр. Я воздвиг памятник ничтожеству на зыбучих песках. И знаешь, что я сделал в тот день, когда открыл, что из меня никогда не выйдет писатель? Я убил себя самого.
   — Убили?
   — Во всяком случае, писаку, который жил во мне. Взял все с собой в долгое железнодорожное путешествие, сел на открытой площадке последнего вагона для курящих, и полетели мои рукописи, как испуганные птицы. Я рассыпал роман по Небраске, мои поэмы в духе Гомера раскидал по Северной Дакоте, любовными сонетами усеял Южную Дакоту. Я оставил свои эссе в комнате для мужчин гостиницы «Гарвей» в Клир-Спрингс, штат Айдахо. Поля и нивы знают мою прозу. Великолепное удобрение; наверно, после меня там пошли небывалые урожаи кукурузы. В этом долгом летнем путешествии я вез с собой два чемодана моей собственной души и воздавал должное своему никудышному «я». Когда я достиг далекой конечной станции, чемоданы были пусты; было много выпито, мало съедено, пролита толика слез в уединенных номерах, зато я отдал все якоря, весь мертвый груз, все мечты. Ход замедлился, вышел пар, и я, благодарение всевышнему, закончил свое путешествие с миром и уверенностью в душе. Будто я снова родился на свет. Я прошел по земле и засорил ее бумагой, задал мусорщикам с острыми палками работы до второго пришествия, но я сказал себе: «Постой, в чем дело, что произошло? Я… я новый человек».
   Он видел все это на потолке, и я тоже видел, словно кинофильм на стене в лунную ночь. Мистер Диккенс продолжал:
   — «Я новый человек», — сказал я себе, и когда я в конце долгого лета, которое было летом уничтожения и нежданного возрождения, сошел с поезда, то взглянул в засиженное мухами зеркало на вокзале в Свит-Уотере, штат Миссури, моя борода отросла за два месяца без бритья, и волосы стали длинными, и я вытащил маникюрные ножницы, и моя рука принялась делать то, что ей велел некий тайный голос. Она стригла и резала бороду, оставила клинышек, оставила усы, потом я еще все подправил бритвой, всмотрелся в свое отражение, отступил и тихо сказал: «Чарли Диккенс — это ты?»
   Человек на кровати негромко рассмеялся, вспоминая.
   — Да-да, парень, так и сказал. «Чарли, — говорю, — мистер Диккенс, неужто это ты?» И я кивнул сам себе и воскликнул: «А кто еще, кто еще, разрази меня гром? Сударь, пропустите, я тороплюсь на важную лекцию!» И я отошел в сторонку, и я вышел в город; и я знал теперь, кто я; мне стало даже жарко при мысли о том, что я еще могу свершить в моей новой жизни, сколько работы, и какой работы, у меня впереди! Да-да, Малыш, где-то эта мысль зрела. Видно, все эти годы, что я писал и глотал горькие пилюли, мое доброе старое подсознание твердило: «Ты держись. Дела обернутся совсем скверно, но в последнюю минуту я тебя выручу». И возможно, спасло меня как раз то, что прежде губило. Почтение к старшим на писательском поприще. Бог мой, Малыш, как я пожирал Толстого, упивался Достоевским, Генри Джемс — пир, Мопассан — плотный завтрак, Флобер вино и цыпленок на вольном воздухе! Возможно, я слишком много читал и чересчур поклонялся богам. Но когда исчезли мои труды, их труд остался. Вдруг оказалось, что я не могу забыть их книг, Малыш.
   — Не могли?..
   — Представь себе, я не мог забыть ни строчки, ни слова из абзацев и целых книг, какие когда-либо прошли перед моими алчными, всепожирающими глазами.
   — Фотографическая память?
   — Вот именно! В самое яблочко!
   — Чтоб мне лопнуть, вы хотите сказать…
   — Диккенс, Харди, Толстой… Малыш, их книги все эти годы сидят в этой старой башке. Попроси меня заговорить языком Киплинга. Я могу. Книги про Оз? Все перескажу! Крути меня, как обруч, я — Отелло. Скажи, чтобы сел, я Макбет. Или лечь? Я Гамлет, умирающий долго и замысловато.
   — А потом? — спросил я.
   — А потом я принялся писать все книги Диккенса, одну за другой. С тех пор вот езжу по городам, парень, пишу и играю роль, играю и пишу, читаю лекции, всегда наполовину одержимый, известный и неведомый, признанный и отвергнутый, и так уже несколько лет. Останавливаюсь там, чтобы закончить «Копперфилда», тут, чтобы завершить «Домби и сын». Иногда на всю зиму забиваюсь в берлогу, и никто не подозревает, что во мне дремлет Диккенс, а потом выйду из куколки, словно весенний мотылек, и — дальше. Иногда на целое лето оседаю в каком-нибудь городе, пока не выгоняют. Да-да, выгоняют. Потому что такие, как твой мистер Винески, не прощают полета воображения, Малыш, хоть бы этот полет был таким заземленным, что дальше некуда. У него нет чувства юмора. Ему невдомек: чтобы выжить, мы все обязаны делать то, что обязаны. Кто смеется, кто плачет, кто отбивается кулаками, кто бежит, и все это одно и то же способ существовать. Его кормят ножницы, и он не понимает моего пера в чернилах и бумаги в буквах. Вот и должен я собираться и уходить.
   — Нет! — вскричал я. — Вы не можете уехать, пока не закончите книгу!
   — Малыш, глупыш, ты что, в самом деле?..
   — Мистер Диккенс, — сказал я, — мир ждет вашего следующего хода, он важнее всего остального на свете. Вы не можете прервать на середине «Повесть о двух городах».
   — Малыш, Малыш… — бормотал он.
   Он лежал на подушке, закрыв глаза.
   Я схватил карандаш и блокнот.
   — Вы не можете, мистер Диккенс, не можете. Я жду, жду.
   И наконец, не открывая глаз, мистер Диккенс сказал:
   — Где мы остановились вчера, Дуг?
   — Мадам Дефарж вязала на гильотине.
   — Да, — сказал мистер Диккенс. — Мадам Дефарж — гильотина. Ладно, Дуг давай. Слушай. Пиши…
   Он говорил. Я писал. Часы пробили четыре утра. Мистер Диккенс уснул. Я вышел на цыпочках из комнаты и затворил дверь.
   — Доброе утро, мистер Диккенс!
   Я с маху сел на стул в столовой. Мистер Диккенс уже наполовину управился с горкой блинов. Я откусил от своего блина и увидел еще более высокую гору бумаги на столе между нами.
   — Мистер Диккенс? «Повесть о двух городах»… Вы ее… закончили?
   — Готово. — Мистер Диккенс ел, не поднимая глаз. — Встал в шесть. Работал вовсю. Готово. Конец. Все.
   — Ух ты! — сказал я. Тут он вдруг поднялся, оставив недоеденный завтрак, и поспешно вышел в коридор. Я услышал, как хлопнула наружная дверь, выскочил на крыльцо и увидел мистера Диккенса уже на дорожке, с чемоданом в руках.
   Он шел так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы догнать его. Он торопился на вокзал, а я то отставал, то снова забегал вперед.
   — Мистер Диккенс, книга закончена, но еще не издана!
   — Поручаю тебе заняться этим, Малыш.
   — Но я не умею пристраивать книги! И вообще вы не можете сейчас уехать. Лето только началось. Вас ждет еще работа, нас обоих ждет!
   — Например? — Он убегал от меня.
   Я преследовал его, тяжело дыша.
   — Например, «Мартин Чезлвит» и «Крошка Доррит».
   — Твои друзья. Малыш?
   — Ваши, мистер Диккенс. И если вы не напишете, они не будут жить.
   — Как-нибудь перебьются. — Он завернул за угол, и я заметался вокруг него, словно птица.
   — Чарли, останьтесь, я вам что-то дам. Новое название. «Записки Пикквикского клуба» — правда, здорово? «Записки Пикквикского клуба»!
   Мы проходили мимо библиотеки, на каждый его шаг я делал три; и вдруг я схватил его за руку и дернул так, что он остановился.
   — Мистер Диккенс, поезд отходит в полдень, до тех пор еще два часа, верно? Подарите мне десять минут из этих двух часов, или, честное слово, я пойду домой и не буду дочитывать «Повесть о двух городах»!
   Удивительно. Это его остановило. Он посмотрел на меня сперва недоверчиво, потом с непритворной печалью.
   — Малыш, — мягко произнес он. — Ты это искренне?
   — Мне наплевать, что будет дальше с Сиднеем Картоном!
   — Но ведь это лучшее из всего, что я когда-либо придумал и написал, Малыш, — сказал он. — Ты должен ее прочитать.
   — Почему? — закричал я. — С какой стати?
   — Почему? — Он спокойно и пытливо посмотрел на меня, потом назвал причину. — Потому, Малыш, что я писал ее для тебя.
   — Я прочту ее при одном условии, — ответил я. — Если вы пойдете со мной и познакомитесь с одним человеком.
   — Десять минут? — спросил он.
   — Десять минут.
   Мы поднялись по ступенькам библиотеки и вошли внутрь.
   Библиотека была будто каменный карьер, над которым десять тысяч лет не выпадали дожди. Погляди в одну сторону — тишина. Погляди в другую сторону безмолвие.
   Мы, мистер Диккенс и я, остановились на пороге безмолвия. Мистер Диккенс дрожал. И вдруг я вспомнил, что за все лето ни разу не видел его здесь. Он боялся, что я сейчас подведу его к полкам и там будут все его книги — уже написанные, напечатанные, обрезанные, переплетенные, выданные, прочтенные и возвращенные на полку.
   Он взял меня за локоть и лихорадочно прошептал:
   — Малыш, зачем мы здесь? Пошли. Здесь никого нет.
   — Слушайте! — прошипел я. Далеко-далеко, где-то за стеллажами послышался такой звук, словно бабочка повернулась с боку на бок во сне. И еще — будто крохотный ноготок скреб крышку.
   — Слышите? — прошептал я. Глаза мистера Диккенса расширились.
   — Я знаю этот звук, — сказал он, помолчал затаив дыхание и кивнул. — Там кто-то пишет.
   — Да, сэр.
   — Пишет пером. И пишет… да… пишет стихи, — вымолвил мистер Диккенс. Конечно. Где-то там кто-то пишет стихотворение, верно? Завитушка, завитушка, черточка, завитушка. Это не цифры, Дуг, не цифры, и не сухие факты. Слышишь взмах, слышишь — взлет? Стихи, клянусь богом, да, сэр, никакого сомнения стихи!
   — Мэм! — позвал я.
   Бабочка перестала шевелиться.
   — Не прерывай ее, — зашикал на меня мистер Диккенс, — в разгар вдохновения! Пусть пишет!
   Бабочка снова принялась чиркать. Завитушка, завитушка, черточка…
   — Мэм! — позвал я так мягко, так настойчиво.
   Что-то зашуршало в коридорах, и показалась заведующая библиотекой, женщина без возраста, ни молодая, ни старая, женщина бесцветная, ни смуглая, ни бледная, женщина без роста, ни маленькая, ни высокая, женщина, которая часто говорила сама с собой там, среди сумрачных пыльных стеллажей, говорила шепотом, словно то шелестели страницы.
   Она шла и несла неяркую лампу своего лица, освещая себе путь своим взором. Губы шевелились, она перебирала слова в безбрежном пространстве за ее туманными зрачками.
   Чарли жадно читал ее губы. Он кивнул. Он подождал, когда она остановится и увидит нас. Вдруг взгляд ее прояснился.
   Она тихо ахнула, потом рассмеялась над собой.
   — А, Дуглас, это ты и… — Ее лицо подобрело. — Вы друг Дуга, мистер Диккенс, верно?
   Чарли смотрел на нее с тихим, почти пугающим обожанием.
   — Мистер Диккенс… — Я тронул его за локоть. — Разрешите представить вам.
   — «И Смерть меня не остановит…» — прочел Чарли по памяти, закрыв глаза.
   Библиотекарша замерла, и лоб ее побелел, словно в лампе прибавили свет.
   — Мисс Эмили, — сказал он.
   — Ее зовут… — начал я.
   — Мисс Эмили, очень приятно. — Он протянул ей руку.
   Она коснулась кончиков его пальцев.
   — Очень приятно, — отозвалась она. — Но как…
   — Мисс Эмили, — сказал он, — вы — поэт. Я слышал, как вы там скрипели пером.
   — Что вы, пустяки.
   — Выше голову, больше смелости, — ласково молвил он. — Это вовсе не пустяки. Я видел, как вы говорили про себя, когда шли, несколько строк. Я умею читать по губам, мэм.
   — О… — Она глотнула. — Тогда вы знаете…
   — «И Смерть меня не остановит» — чудесное стихотворение.
   — Мои собственные стихи такие скверные, — волнуясь, произнесла она. — Вот я и переписываю ее сочинения, чтобы научиться.
   — Переписываете кого? — сорвалось у меня.
   — Превосходный способ учиться.
   — Правда, в самом деле? — Она пристально поглядела на Чарли, проверяя, не шутит ли он. — Ваши слова для меня очень много значат, мистер Диккенс. — Она зарделась. — Я прочла все ваши книги.
   — Все? — Он попятился.
   — Все те, — поспешно продолжала она, — которые вы до сих пор издали, сэр.
   — Он только что закончил еще одну, — вставил я. — «Повесть о двух городах».
   — А вы, мэм? — любезно спросил Чарли.
   Она раскрыла свои ладошки, словно выпуская птицу.
   — Я? Что вы, я не послала ни одного стихотворения даже в городскую газету.
   — Вы должны это сделать! — воскликнул он с искренним чувством и убеждением. — Завтра же. Нет, сегодня!
   — Но, — ее голос потускнел, — мне некому сперва прочесть их.
   — Полно, — спокойно возразил Чарли, — вот Малыш, вот перед вами, — прошу, возьмите мою карточку, — Ч. Диккенс, эсквайр. Который, с вашего позволения, при случае охотно заглянет сюда, чтобы проверить, все ли благополучно в этом аркадском хранилище книг. — Он положил свою карточку на ее библиотечную конторку, прямо перед глазами у нее. — Но мы отнимаем у вас драгоценное время. Муза ждет. Дражайшая леди, до свиданья.
   Мистер Диккенс решительно вывел меня на солнце и чуть не споткнулся на ступеньках о свой чемодан.
   Посреди газона мистер Диккенс замер на месте и сказал:
   — Небо синее, Дуг.
   — Да, сэр.
   — Трава зеленая. А ветер — ты вдохни, какой благоухающий ветер. — Он повернулся, взял меня за оба плеча и поглядел мне в лицо. — Мир полон нуждающихся, Малыш, и ты их чуешь. Мир кишит покинутыми, и ты их находишь. Мир — живая мозаика, и сегодня ты, во всяком случае, сложил вместе две плитки.
   Я кивнул, улыбаясь, глядя вниз.
   — Верно. Мне давно хотелось привести вас в библиотеку, но… в общем…
   — В общем, — сказал он, — пошли домой.
   — Ух ты! — Я схватил чемодан.
   Он ласково отстранил меня.
   — Нет, мне нужно, чтобы у тебя были свободные руки. Карандаш есть?
   — И бумага! — Я вывернул карманы, чтобы поскорее найти скомканный лист бумаги и карандаш с мышиный зуб.
   — Пиши название, Малыш.
   Мы шли под зелеными летними деревьями. Мистер Диккенс поднял вверх свою трость и стал выводить загадку на небесах.
   — Лав… — угадал я, прищурившись.
   Он написал в воздухе второй слог.
   — …ка, — перевел я. Еще один слог.
   — Древ… — прочитал я. Последнее движение тростью.
   — …ностей!
   — Годится такое название. Малыш?
   — Великолепно, мистер Диккенс… Чарли!
   — Начинаю диктовать роман, Малыш! Глава первая.
   Я лизнул карандаш и взмахнул им. Написал: «Глава первая».
   — Однажды, — сказал Чарли, идя вслепую, с закрытыми глазами.
   «Однажды», вывел я.
   …Ну вот почти и вся история. Мне кажется, вы сами догадаетесь, что было дальше.
   Всего через месяц мы пробежали через весь город. Кто? Ну как же: Пес, Чарли Диккенс, заведующая библиотекой — да-да, заведующая библиотекой — и я, с полными горстями риса и конфетти. Рис и конфетти разлетелись по воздуху, и поезд медленно ушел вдаль, и они стояли на площадке последнего вагона и махали, пока не скрылись, и я кричал «до свиданья!» и ревел, и ревнивый Пес жевал мои лодыжки от счастья, что я снова один, и мистер Винески ждал в парикмахерской, чтобы вручить мне метлу и снова видеть меня своим сыном.
   В первый день осени я получил мое первое письмо.
   Весь день я не вскрывал письма, а вечером вышел на переднее крыльцо, сел рядом с дедушкой, разорвал, наконец, конверт и принялся читать вслух:
   — «Дорогой Малыш, — было написано ее рукой, — сегодня вечером мы в Авроре, завтра будем в Фелисити, послезавтра вечером — в Элгине. У Чарли вся неделя занята лекциями и впереди светлые надежды. Мы с Чарли усердно работаем и очень счастливы, чрезвычайно счастливы, сам понимаешь. Он называет меня Эмили. Малыш, ты вряд ли знаешь, чье это имя, но так звали одну поэтессу, и я надеюсь, что ты когда-нибудь возьмешь в библиотеке ее книги. Ну вот, Чарли смотрит на меня и говорит: „Это моя Эмили“, — и я почти что верю ему. Нет, не почти, я верю.
   Мы сумасшедшие. Малыш. Люди так говорят, мы сами это знаем, и все равно идем дальше. Быть сумасшедшими вместе даже очень хорошо. Остаться в одиночестве — этого я бы больше не выдержала. Чарли шлет тебе привет и хочет, чтобы ты знал, что он начал писать новую замечательную книгу, пожалуй, лучшую из всего, что он пока сочинил; она будет называться „Холодный дом“. Еще он просит передать тебе, что он твой покорный слуга, как и я, твой бывший библиотечный друг.
   Р. S. Чарли говорит, что твой дедушка — вылитый Платон, только не говори ему.
   Р. Р. S. Чарли — мой любимый».
   Письмо было подписано «Э.Д.»
   Я сложил его и передал дедушке, чтобы он мог прочитать еще раз.
   — Так-так, — пробормотал дедушка, держа в руке письмо и глядя в осенний сумрак. — Так-так…
   Я долго сидел, рассматривая багряное сентябрьское небо и холодные звезды.
   — Знаешь, — заговорил я наконец, — по-моему, они вовсе не сумасшедшие.
   — По-моему, тоже, — сказал дедушка, раскуривая трубку и задувая спичку. По-моему, тоже.