Клянусь: уразуметь невмочь,
   Как не погибну! День и ночь
   Вотще и втуне кличу сон!
   И, бодрствованьем изнурен,
   Не примечаю, что и как
   Творится вкруг; полночный мрак
   И свет полдневный наравне
   Все чувства притупляют мне.
   Я ни восторгов, ни скорбей
   Не знаю больше, хоть убей;
   Сражен бессонницей, живу,
   Готовый бредить наяву;
   И чудится, сойду с ума,
   Коль не придет ко мне дрема.
   Отколь сия взялась невзгода?
 
   Вы сами знаете: природа
   Велела всякому из нас
   Покой вкушать в урочный час;
   А коль покоя не вкусил –
   Надолго ли достанет сил?
   Всю живость, весь былой задор
   Утратил я с давнишних пор.
   И поутру, и ввечеру
   Во страхе мыслю: днесь умру
   И вечный обрету покой!
   Согбенный черною тоской,
   Не в силах я расправить грудь.
   И думы горькие отнюдь
   Не покидают головы…
 
   «Но что же, – подивитесь вы, –
   С повествователем стряслось?»
   Увы, нелегок ваш вопрос,
   И как ответствовать, не вем
   Наверняка; но все же нем
   Не буду: мню, о добрый друг,
   Сия бессонница – недуг,
   Которым целых восемь лет
   Злосчастный мается поэт.
   К единственному же врачу,
   К целебнице… Но не хочу
   Сердечную тревожить боль!
   Прошу, о добрый друг: дозволь
   К повествованью выйти вспять.
 
   …Намедни, уж не чая спать,
   Я сел в постели. Мой слуга,
   Чтоб ночь казалась не долга,
   Принес роман старинный вмиг –
   Поскольку я любитель книг,
   Не любящий тавлей и зерни,
   Несмысленной любезных черни.
   Да, чтение – удел господ!
 
   То был сказаний древних свод,
   Уложенных в чеканный стих
   Поэтами времен былых,
   Чтоб сохранялся каждый миф,
   Доколе разум в мире жив.
   Латинский мне вещал язык
   Про жизнь владычиц, и владык,
   И олимпийцев. На сей раз
   Меж прочих я сыскал рассказ
   О дивном деле, бывшем встарь:
 
   Жил некогда в Элладе царь
   Кеик; и лучшую средь жен
   Себе в супруги выбрал он.
   Супругу звали Алкионой.
   И вскоре вздумал по соленой
   Пуститься хляби, морем плыть
   Кеик – мой стих утратит прыть,
   Поведав перечень причин.
   Короче: грянул гнев пучин!
   Не стало проку от весла,
   И мачту буря прочь снесла.
   Корабль разбился на куски –
   Ни человека, ни доски!
   Так царь Кеик пошел ко дну.
 
   Предчувствие томит жену:
   «Куда поделся? Уж немало
   Тревожных суток миновало!
   Ведь не за тридевять земель
   Уплыл – а нет его досель!»
   Предчувствие жену гнетет
   И дни, и ночи напролет:
   «Уж не приплыть назад царю!»
   Но здесь перо свое смирю:
   Сумею высказать едва ль,
   Насколько мне беднягу жаль.
   Когда минул предельный срок,
   Гонцов на запад и восток –
   Но втуне! – выслала вдова…
 
   «Увы! Ужели я права?
   Мой муж, любовь моя, мой бог –
   Ужель на дно морское лег?
   Я хлеба есть не стану впредь,
   Клянусь, о Гера – лишь ответь!
   Даю немедля сей обет –
   Лишь молви: жив он, или нет?»
   …Я оторвал от книги взор,
   И слезы тихие отер.
   В бессоннице – изрядный вред,
   Но сколь на свете горших бед!
 
   Ни слова не слыхать от Геры.
   Терзаясь паче всякой меры,
   Царица пала ниц: «Увы!
   Гонцы не принесли молвы,
   И та, чей брат и муж – Кронид,
   Увы, безмолвие хранит!
   О смилуйся же, госпожа!»
 
   Теряя разум, вся дрожа,
   Кричит она: «Молю, нарушь
   Молчание! О, где мой муж?
   Узрю ль его? Привечу ли?
   Иль мужа волны погребли?
   Прекраснейшую из телиц
   Пожертвую! И к сонму жриц
   Твоих причтусь душой и телом!
   Служительницы в свете целом
   Такой не сыщешь ты вовек!
   О, если б голос твой изрек,
   Что с мужем… Или в вещем сне
   Дозволь царю явиться мне,
   Поведать: жив он, иль погиб!»
   Вдова, издав горчайший всхлип,
   Сомлела. К ближней из лежанок
   Отнес царицу рой служанок –
   Притихший рой печальных дев –
   И там, заботливо раздев,
   Они устроили ее.
   И понемногу забытье
   Дрема сменила. Знать, дотла
   Страданьем выжжена была
   Душа царицы… Иль, дабы
   Скорей ответить на мольбы,
   Вмешалась Гера, коей зов
 
   Понесся к вестнику богов –
   И тот, представши Гере враз,
   Подробный выслушал наказ:
   «К Морфею, богу сна, ступай
   В угрюмый киммерийский край.
   Скажи: пускай спешит Морфей
   В просторы грозные морей,
   Пускай во мгле глубоких вод
   Царя погибшего найдет,
   И внидет пусть в осклизлый труп
   Того, кто был супруге люб
   Настоль. И взору спящей навь
   Пускай предстанет, словно въявь,
   И пусть поведает сполна,
   Как разнесла корабль волна,
   И смерть явилась, точно тать!
   И пусть речет: напрасно ждать
   Прекраснейшего из царей…
   Ступай же, и ступай скорей».
 
   Тотчас гонец пустился в путь,
   И не посмел передохнуть
   Отнюдь, покуда не сошел
   В пространный и суровый дол
   Меж двух утесов. Полумрак
   Долину полнил; там ни злак,
   Ни древо не росли вовек;
   Там люди не селились; рек
   Там не бежало – но со скал
   Родник таинственный свергал
   Свою снотворную струю
   К пещере некой в том краю –
   Сие богов была обитель:
   Морфей, и с ним – его родитель,
   Гипнос, покойно почивали
   В пещере, чуждые печали,
   Забот и божеских работ.
 
   И столь был темен этот грот,
   Что мог казаться истым адом.
   И сколько снов с богами рядом
   Покоилось недвижным сонмом,
   Преизощрясь в искусстве сонном!
   Иной сидел, иной поник,
   Иной сокрыл рукою лик,
   Иной же руки разметал…
 
   Гонец ворвался, точно шквал:
   «Эгей! Вставайте!» – грянул глас.
   Увы! У спящих слух угас.
   «Морфей! Ленивец! Спишь, сурок?»
   И вострубил посланец в рог,
   И рявкнул яростно: «Восстань!»
   «Кто кличет в эдакую рань?» –
   Морфей ответствовал, один
   Отверзнув глаз.– «Не господин,
   Но повелитель, ибо весть
   От госпожи притек донесть…»
   И, передав приказ точь-в-точь,
   Гонец, как вихрь, умчался прочь –
   В обратный устремился путь.
 
   Морфею же дрему стряхнуть
   И действовать пришлось тогда.
   Морская отдала вода
   Царя, почившего на лоне
   Подводных трав. И Алкионе
   В час пробуждения пичуг
   Предстал утраченный супруг.
   Бескровнолик, и прям, и строг,
   Он медленно вступил в чертог
   И рек: «Любимая! Теперь
   Отринь сомнения, поверь:
   Я взят пучиною морской.
   О, не терзай себя тоской,
   Не множь безрадостные дни!
   Лишь не забудь, похорони
   Мой труп, коль скоро будет он
   До брега морем донесен.
   Прощай! И поскорее пусть
   Уймется скорбь, утихнет грусть!
   Прощай, о свет моих очес!»
 
   Он рек – и в тот же миг исчез.
   Вдова звала его, стеня,
   И через три скончалась дня…
   Читатель, не спеши винить
   Поэта: мол, утратил нить,
   Которую вначале прял –
   Разброд в рассказе, и развал!
   Был вящий у меня резон
   Поведать, что писал Назон.
 
   Скажу одно: меня бы вмале
   С почетом должным отпевали –
   Душа, бессонницей томясь,
   Уж расторгала с телом связь.
   Но из Овидиевых строк
   Я почерпнул нежданный прок,
   И до поры прогнал напасть,
   И вскоре отоспался всласть.
   Читаю: в оны времена
   Существовали боги сна…
   И перечел поэму вновь,
   И не однажды вскинул бровь,
   И не однажды сморщил нос:
   Что ж – бог Морфей и бог Гипнос
   Любому смертному вдвоем
   Отбой трубили и подъем?
   Лишь истинного Бога чту;
   И я пристойную шуту
   Затеял тот же час игру
   И рек: «Боюсь, вот-вот помру,
   Сражен бессонницею сей!
   Клянусь: воздам тебе, Морфей –
   Иль Гере, дивной госпоже, –
   Любому из богов уже
   Готов щедрейшею рукой
   Воздать за сон и за покой!
   Вот мой обет, но сказ не весь:
   Пожертвую сейчас и здесь
   Любому, кто хотя б чуть-чуть
   Дозволит нынче мне вздремнуть,
   Расшитый златом пуховик,
   Отменно пышен и велик,
   Подушек шелковых немало,
   И стеганое одеяло
   Из наилучшего атласа;
   А коль просплю не меньше часа,
   То много большие дары –
   Резную мебель и ковры
   Персидские – в твою пещеру
   Морфей, отправлю! Тож и Геру
   Не позабуду – только лишь
   Пошлите сон, покой и тишь:
   Смогла же ведь во время оно
   Забыться даже Алкиона!
   О, я воздам тебе, Морфей,
   Отнюдь не скупо, ей-же-ей –
   Сие речется не в бреду.
   И Гере обещаю мзду.
   Богиня, будь ко мне добра…
 
   И вдруг – упала с плеч гора:
   Я, не успев окончить речь,
   Восчуял, что пора прилечь –
   Внезапный сон меня берет…
   И я на книжный переплет
   Поник усталою главой:
   Уснул за много дней впервой.
   И мне привиделся вельми
   Чудесный сон – и меж людьми
   Ни стар не встретился, ни мал,
   Чтоб этот сон истолковал.
   Иосиф, изъяснивший сон,
   Который видел фараон –
   И тот бы растерялся тут.
   Макробий, написавший труд
   О вещем сне, о дивной встрече
   Со Сципионом, – недалече
   Проник бы здесь, – а я тем паче
   Бессилен в эдакой задаче,
   Уму воздвигшей тьму препон.
   Гадайте сами – вот мой сон.
 

 
   Мне снились ясный месяц май
   И близкий щебет птичьих стай;
   Мне снилось, что рассеял тьму
   Рассвет, и я стряхнул дрему.
   И что, за трелью слыша трель,
   Покинул я свою постель,
   Раскрыл окно, и поднял взор,
   И понял, где ликует хор:
   На кровле столь же было птиц,
   Сколь закаленных черепиц.
   И непрестанно, вширь и ввысь,
   Напевы нежные лились;
   Подобным гимном отродясь
   Никто из нас – ни смерд, ни князь,
   Не тешил душу – птицы в лад
   Единый пели, всех услад
   Сладчайший – музыку сию
   Слагали, чудилось, в раю.
   Летел в простор лугов и нив
   За переливом перелив,
   И ведал я, что в даль плыла
   Мирам заоблачным хвала,
   Что россыпью чистейших нот
   Стремились неземных высот
   Пичуги славные достичь,
   Бросая свой рассветный клич.
   И всякая из этих птах
   За совесть пела, не за страх,
   И за волшебные рулады
   Не чаяла себе награды.
   А в спальню каждое окно,
   Изысканно застеклено,
   Струило пестрый ток лучей
   Из множества цветных ячей.
   На этих витражах война
   Подробно изображена
   Троянская была: глазам
   Являлись Гектор и Приам,
   Ахилл и царь Лаомедон,
   Аякс, Медея и Язон;
   Парис в объятиях Елены…
   А претворенный в гобелены
   «Роман о Розе» – сколько сцен! –
   Составил украшенье стен…
   Вечор, не чая почивать,
   Я лег на эту ли кровать?
   Ужель сие – мой старый дом,
   И мой знакомый окоем,
   Из окон видевшийся прежь?..
   Был воздух ласков, чист и свеж,
   И не грозил ни хлад, ни зной,
   И удивлял голубизной
   Безоблачный небесный свод.
 
   И вдруг почудилось: поет
   Рожок далече, иль труба.
   И вот охотничья гурьба
   Промчала вскачь, во весь опор.
 
   Спустивши со смычков и свор
   И гончих, и борзых собак,
   Охотники гадали: как
   Ушла в чащобу, в глухомань
   Почти настигнутая лань?
   Катились топот, лай и гам
   По гулким утренним лугам.
   И я, обрадован зело,
   Покинул дом, вскочил в седло,
   Подумал: живо нагоню
   Ловцов! И шпоры дал коню.
   И там, где лиственный навес
   Раскинул первозданный лес,
   Пространное объявший поле, –
   Там прыть умерить поневоле
   И всадник должен, и выжлец –
   Я там настиг их, наконец.
   Спросил у одного из слуг:
   «Кто здесь полюет, молви, друг?»
   «Наш государь Октавиан».
   «Ого! Коль это не обман, –
   Я рек, – то с Богом, доезжачий!
   Пусть лов окончится удачей!»
   И сам к охотникам примкнул.
   Возобновились гам и гул,
   И тотчас меж лесных стволов
   Продолжился упорный лов,
   И лес простился с тишиной.
   И грянул рога звук тройной;
   И каждый, слыша этот звук,
   За дротик брался, либо лук,
   И лань готовился настичь…
   Но красная лесная дичь
   Опять укрылась меж дерев,
   Облаву алчную презрев.
   И след утратившие псы,
   Скуля, повесили носы;
   И ловчий, не весьма собой
   Доволен, протрубил отбой.
 
   Я спрыгнул наземь. И у ног
   Моих тотчас возник щенок –
   Пристал, должно быть, к своре, чтоб
   Побегать вволю средь чащоб.
   И, словно был давно знаком
   Со мной, проворным языком
   Подставленную тронул пясть,
   Схватил ее игриво в пасть,
   И дернул бережно, маня
   Куда-то в сторону меня.
   Щенку вослед я пошагал,
   И вскоре вышел на прогал –
   Нетронутый, лишенный троп,
   Не знавший человечьих стоп,
   Густой травой поросший сплошь,
   И дивными цветами тож.
   Клянусь: и Флора, и Зефир,
   Ниспосылающие в мир
   Цветы, и злаки, и былье,
   Незримое себе жилье
   Устроили, наверно, там –
   Небесным, неземным цветам
   Соревнователи росли
   В укромном уголке земли!
   Забылась лютая зима,
   Забылись лед, и снег, и тьма,
   Забылся яростный мороз –
   И влагой теплых майских рос
   Питаясь, расцвела поляна…
 
   А сколь свежа, сколь первозданна,
   Блюдя законы естества,
   Была древесная листва!
   Все дерева стояли врозь,
   Ни корня с корнем не срослось;
   Стволы, от комлей до вершин,
   Стремились на сто ввысь аршин;
   Нигде ни ветви, ни сука
   Не зрилось на стволах – пока,
   Просветов начисто лишен,
   Не начинался полог крон,
   Бросавший вниз густую тень…
   Промчалась лань, за ней олень,
   Потом косуля, после – серна…
   Ей-ей, клянусь, глаголю верно!
   Скакали белки наверху,
   Роняли наземь шелуху,
   Орехи весело грызя…
   Короче, перечесть нельзя
   Весь тамошний лесной народ:
   Истер бы лучший счетовод,
   Цифирных корифей наук,
   Вотще гусиных перьев пук
   О множество телячьих кож –
   Как ни слагай, и как ни множь,
   Исчислишь в том краю скорей
   Песчинки, нежели зверей.
 
   Мы снова со щенком вперед
   Неспешно двинулись; и вот
   Возник нежданно предо мной
   К дубовому стволу спиной
   Сидевший скорбный человек.
   «И кто же, – мысленно я рек, –
   Скорбить ушел в лесную глушь,
   Беря пример высоких душ?»
   Поняв по благородству черт,
   Что рыцарь это, а не смерд,
   Был неизвестному готов
   Не боле двадцати годов
   И четырех, пожалуй, дать я;
   О блеске рыцарского платья
   Упомянул бы дальше – но
   Как уголь бысть оно черно.
   Я – право, не опаски ради, –
   Приблизился незримо сзади,
   Ступая лишь на влажный мох.
   И вот, издав тягчайший вздох,
   Бедняга скорбь излил в стихах…
   Должно быть, он страдал и чах
   Неимоверно – ибо плоть
   Любую мог бы обороть
   Избыток пережитой муки,
   О коем возвещали звуки
   Бесхитростных и ясных слов,
   Изысканных и сложных строф.
   Нет! Жить слагатель сих баллад
   И песен вовсе не был рад –
   Какое горе в них кричало!
   Одной лишь повторю начало:
 
   «О, безучастный древостой,
   Внимай отчаянной, пустой,
   Бесцельной жалобе! О рок,
   Услышь заслуженный упрек:
   Зачем ты сокрушил пятой,
   Сокрыл могильною плитой
   Мою любовь? О, почему
   За ней, во гробовую тьму,
   Ты не ведешь меня, о смерть?
   Увы, я брошен, как в тюрьму,
   В постылой жизни кутерьму,
   В сует никчемных круговерть…»
 
   И отливала от лица
   Вся кровь у скорбного певца,
   Чье сердце облекалось в лед
   Под гнетом горшей из невзгод.
   Коль сердце страждет, наше тело
   Томится тяжко и всецело.
   И кровь, прервав привычный ток,
   Стремится к сердцу, чтоб чуток
   Тепла принесть ему назад,
   И гибельный умерить хлад.
   Любая жила, всяк сосуд
   Лишь сердцу кровь тогда несут.
   И смолк несчастный – бел, как мел.
 
   И я предстать ему посмел,
   И поклонился. Но поклон
   Оставил без ответа он.
   Глаза в отчаяньи смежив,
   Бедняга был ни мертв, ни жив.
   Наверное, гадал вотще:
   Как жить – и жить ли вообще?
   Его ладони, как тиски,
   Сдавили впалые виски,
   Где прежь положенных годин
   Белела изморозь седин.
   Казалось, он и слеп, и глух,
   И мнилось, разум в нем потух,
   Потоплен в глубочайшем горе…
 
   Но, к счастью, он очнулся вскоре,
   От бытия не отрешен.
   Я вновь откинул капюшон,
   И в этот раз на мой поклон
   Учтиво и негромко он
   Изрек: «Простите, сударь – ведь
   Ни слышать вас не мог, ни зреть,
   Раздумьем горестным убит».
 
   «О что вы! Никаких обид, –
   Я рек. – Меня простите: шум
   Я учинил, наверно, дум
   Теченье ваших оборвав».
 
   «Знать, у обоих кроток нрав,
   Коль, обоюдно смущены,
   Винимся, – рек он, — без вины».
 
   Любезный, ласковый глагол!
   Казалось, рыцарь вдруг обрел
   Покой – коликой доброты
   Исполнились его черты!
   Я счел за истинную честь
   Знакомство новое завесть –
   Но речь завел издалека,
   Уважив горе бедняка,
   Что не вотще и неспроста
   Бежал в безлюдные места:
 
   «И впрямь досадно, сударь! Что-то
   Не задалась у нас охота:
   Бесследно скрылся красный зверь!»
 
   И рыцарь молвил: «О, теперь
   Забав охотничьих я чужд!»
 
   «Видать, – я рек, – и бед, и нужд
   Возлег на вас тягчайший гнет…
   Почто же в дебри вас влечет?
   О, гнет, как вижу, наивящ!
   Но друга средь глушайших чащ
   Вы нынче встретили – и боль
   Излейте вслух – а я, насколь
   Сумею, разделю избыток
   Любых душевных ваших пыток.
   И довод подыщу любой,
   Чтоб вы не гнулись пред судьбой –
   Быть может, разговор в тиши
   Подмогой станет для души,
   Изведавшей, что значит ад».
 
   И рыцарь взвел померкший взгляд,
   Моливший: «Нет! Оставь! Не трожь!..»
   А после рек негромко: «Что ж…
   Спасибо, друг! Но ты едва ль
   Умеришь скорбь, смиришь печаль,
   Задушишь вопль моей тоски,
   Разъявшей душу на куски!
   Я для скорбей рожден и мук –
   А сердце длит постылый стук!
   Ни стих Овидиев могучий,
   Ни звон Орфеевых созвучий
   Не развлекают. Марциал
   Тоски моей не разогнал.
   Меня, увы, не исцелят
   Ни Эскулап, ни Гиппократ.
   Я ныне жизнь влачить навык,
   Как иго – изнуренный бык.
   И прирожденный лишь палач
   Не вздрогнет, мой подслушав плач.
   Где б радость в мире ни жила –
   Смерть пепелит ее дотла;
   И ненавижу ныне я
   Всяк день земного бытия.
   Я все бы отдал – а взамен
   Желал бы обратиться в тлен.
   Кончина! Лучшее из благ!
   Да только Смерть, мой лютый враг,
   Мольбе усердной вопреки
   Подать не хочет мне руки –
   А я давно б ее пожал!
   О где вы, язва, иль кинжал,
   Иль честный меч, иль подлый яд?
   О Смерть, отрада из отрад!
   И кто же, внемля этот стон
   И зная, чем он порожден,
   Не сжалился бы? Средь людей
   Обрящется ль такой злодей?
   Проказник, ерник, баловник
   Сникают, глянувши в мой лик:
   Аз есмь тоска, тоска есть аз.
 
   А почему – скажу сейчас.
   Что песней было – стало пеней.
   Смирен я стал – а был надменней
   Наинадменнейших вельмож…
   Коню подчас втыкает нож
   Для вящей прыти всадник в круп –
   Вот так и в мой бродячий труп,
   Скорбей и горестей комок,
   Рука незримая клинок
   Вонзает, к жизни вспять гоня,
   Как непокорного коня!
   Угас мой пыл, увял мой мозг;
   Я сталью был, – а стал как воск;
   Мой сон пропал, мой смех умолк.
   Я львом рыкал – а днесь, как волк,
   Стремлю тоскливый к небу вой,
   Удел оплакивая свой!
   Но Смерть со мной не хочет встречи –
   Ни на турнире, ни средь сечи.
 
   Я счастлив был – да не к добру
   С Фортуной в шахматы игру
   Затеять накатила блажь…
   Возьмешь фигуру – две отдашь:
   Везенья и удачи мать
   Вельми горазда плутовать.
   У ведьмы столь прелестный вид,
   Не чаешь от нее обид!
   И, глядь – нарвался на гамбит:
   Поверил, принял – и разбит.
   Фортуна с нежностью в очах
   Противоправный даст вам шах.
   Не верь злодейке ни на грош:
   Фортуна – что с нее возьмешь!
   О сколь сулит она всегда –
   Но лжет без меры и стыда.
   Предружелюбно подмигнуть –
   И зыркнуть, нагоняя жуть:
   Единственный ея закон!
   Фортуна – тот же скорпион!
   О лицемерный, льстивый гад:
   Он изогнется, точно рад
   Служить немедля и немало –
   И сей же час вонзает жало.
   Но, правду молвить, лик пригож
   Фортуны – ей же имя Ложь,
   Когда во каверзной красе
   Летит, восстав на колесе,
   Что давит смертных за столом
   Игорным – впрочем, поделом!
   Суля богатство и почет,
   Мерзавка нас в игру влечет –
   И сколь негодница мила!
   И два у колеса крыла…
   Мой милостивый государь,
   Что сотворила эта тварь!
   Бесперерывно слезы лью
   С тех пор, как сел за тавлею
   С Фортуной! Вымолвить нельзя:
   Обманом забрала ферзя –
   А я, дурак, разинув рот,
   Глядел, как тварь ферзя берет!
   Рекла Фортуна: «Шах и мат».
   И хмыкнула: «Сам виноват».
   А дан был мат – заблудшей пешкой…
   С Фортуной – не зевай, не мешкай:
   Ей проиграл бы сам Аттал,
   Что шахматы изобретал!
   Я ж был невежда – не мастак
   Атак, защит и контратак,
   Создатель коих – Пифагор,
   И после рек себе в укор:
   «В игре уловкам несть числа, —
   А знал ты их, собрат осла?»
   Но даже помощь ремесла
   Навряд ли бы меня спасла:
   Порою мат Фортуне даст
   Игрок – но случай сей не част…
   Постой! А велика ль вина
   Фортуны? Худший, чем она,
   Я сам бы учинил подвох,
   Когда бы мог – свидетель Бог.
   О, будь я богом! Я бы ход
   Взять повелел Фортуне тот
   Назад – и, в нарушенье правил,
   Ферзя бы возвратить заставил,
   Поскольку, друг мой, верь – не верь,
   А горших я не знал потерь!
   Злосчастный ход – сиречь, зевок –
   И прежнему блаженству срок
   Внезапно вышел. И остыл
   Навеки мой давнишний пыл,
   И пламень радости былой
   Навек подернулся золой.
   А Смерть нейдет меня постичь…
   Я кличу Смерть, — но тщетен клич.
   Безмолвный звездный небосвод,
   Ветров рыданья, ропот вод -
   Коль остаюсь наедине,
   Все умножает скорбь во мне,
   И за слезой слеза течет,
   И я слезам утратил счет.
   Я сброшу твой несносный груз,
   О Жизнь, обуза из обуз!
   Я не могу, понур и слаб,
   Влачить его, как связень-раб,
   Несчастнейший двуногий скот,
   Что спину гнет и слезы льет,
   Надежд лишившись и утех…
   О, где мой пыл, и где мой смех?
   Я все утратил – все, что мог!
   И жизни подведу итог,
   Коль скоро к ней потерян вкус…»
 
   И тут я молвил: «Даже трус
   Последний властен без помех
   Взять на душу подобный грех.
   Но ты, мой друг? О нет, окстись!»
 
   И рыцарь молча глянул ввысь…
   «Веленью Божьему вразрез, —
   Я рек, — подчас толкает бес
   Изведавшего боль утрат
   К самоубийству. Но Сократ
   Учил: противостань Фортуне!»
 
   И друг мой рек: «Вотще и втуне…»
 
   И тут я, каюсь, впал во гнев:
   «Да пусть и сотню королев —
   Прошу прощения, ферзей —
   Ты проиграешь, ротозей!
   Тебе ли рыцарская честь
   Велит при этом в петлю лезть?
   Ведь проклят будешь, как Медея:
   Она прикончила, радея
   О мести, собственных детей,
   Когда Язон расстался с ней.
   Дидона быть могла умней,
   Когда навек уплыл Эней,
   И не зажечь себе костер –
   Ты столь же хочешь стать востер?
   Не смог без Фисбы жить Пирам,
   А Фисба – без Пирама. Храм
   Обрушил на себя Самсон,
   Врагом коварным ослеплен.
   Но слыхано ль? Зевнуть ферзя –
   И люто мучиться, грозя
   Свести с постылой жизнью счеты?»
 
   «О нет, не знаешь ничего ты, —
   Промолвил рыцарь: — Здесь куда
   Горчайшая стряслась беда».
   Я рек: «Поведай – и пойму,
   Когда, и как, и почему,
   И что с тобою, друг, стряслось,
   Коль нынче ты со счастьем врозь».
   Ответил рыцарь: «На траву
   Присядь: начну и не прерву
   Рассказ – лишь обещайся мне
   Внимать всецело и вполне».
   Я молвил: «Да». Он молвил: «Крест
   Лобзай, клянись: не надоест
   Внимать сочувственно, доколь
   Не смолкнет речь. Лобзай, изволь».
   Я клятву дал охотно, сразу.
 
   И рыцарь приступил к рассказу:
   «О друг мой! С юношеских лет,
   Когда приходит ум в расцвет,
   И мы способны им блеснуть,
   Я мыслил, что усвоил суть
   Любви: прекрасна и светла
   Палящей страсти кабала!
   Я дань исправно приносил
   Земной любви, насколько сил
   И рвенья доставало: бысть
   В служенье дивная корысть.
   И отличил меня Эрот,
   И превознес. И я не год,
   Не два Эроту был вассалом;
   Я стал кремнем, Эрот – кресалом,
   А женщины – прекрасный трут:
   Воспламенить – недолог труд.
 
   Я был усерден и упрям,
   Охотясь на прелестных дам.
   И много лет мой пыл не сяк,
   И я не попадал впросак –
   А путь любви порой тернист…
   Но я был молод – чистый лист,
   На коем всякое стило
   Чертило, что на ум взбрело
   Писавшим. И моя ль вина,
   Что плохи вышли письмена?
 
   Я путь Эротовых затей
   Меж стольких жизненных путей
   Избрал, познания презрев,
   Но пылких познавая дев;
   Любовь пьянила, как вино,
   Я мнил: другого не дано!
   Иной трудился, что пчела –
   Но лишь любовь меня влекла.
   И нынче, надо мной глумясь,
   Божок любви, коварства князь,
   Глаголет: «Пел, пока был юн?
   Допелся? Ну, прощай, шалун»…
   В те годы всеми, что ни день,
   Во мне воспитывалась лень;
   Поставить не могли ужель
   Юнцу беспечнейшему цель
   В делах и помыслах вседневных?
   Лишь о принцессах и царевнах
   Я мыслил, дерзостен и млад.
   А мнили: отрок – сущий клад!
 
   И я, любимец и герой
   Всеобщий, как-то встретил рой
   Прелестниц чудных… Кто, и как,
   И где видал подобный зрак,
   Соцветие столь ясных лиц?
   Хотелось, право, рухнуть ниц!
   И чудилось: туда привел
   Меня Господень произвол –
   Но нет! Вела Фортуна, чьи
   Заботы вылились в ручьи
   Моих неукротимых слез!
   И нынче вою, словно пес.
 
   Меня сразила красота
   Одной юницы: не чета
   Никоей из своих товарок
   Она была – сколь боле ярок
   Июльский луч, полдневный свет,
   Чем бледный блеск любых планет,
   Луны и всех семи Плеяд,
   Которые в ночи горят!
   Юница кроткая сия
   Не знала спеси – но лия
   Свет ослепительный округ,
   Затмила напрочь всех подруг.
   К любви небесной рубежу
   Пришел я вдруг… Одно скажу,
   Ей-ей, как верую в Христа! –
   Я видел: вот она, мечта!
   О, кто бы в ней сыскал изъян?
   Лилейный лик, стройнейший стан,
   И голос – нежен, ласков, сладок…
   Эрот, знаток моих повадок,
   Не пожалел острейших стрел:
   О как нежданно я горел
   Такой любовью, что навряд
   На плотский походила глад!
   И я восчуял в глубине
   Сердечной: сколь же лучше мне
   Слугою стать моей звезде,
   Не мысля о любовной мзде,
   Чем тешиться и ликовать,
   С другой кидаясь на кровать!..»
   И рыцаря озноб сотряс:
 
   «Она смеялась, пела, в пляс
   Пускалась; шутку про запас
   Держала – позабавить нас.
   Она блистала, как алмаз,
   Блистала – но не напоказ.
   Такой служи – не измени,
   Таких не знали искони.
   Возьмусь ли, друг мой, описать
   Власы ея, за прядью прядь?
   Да всякая ль казна богата
   Подобным изобильем злата?
   А очеса моей юницы!
   О, незабвенные зеницы!
   Нешироко разнесены,
   И без малейшей косины,
   Они всегда сияли так,
   Что всякий дерзостный дурак –
   Придворный фат, вельможный кметь –
   Призыв готов был усмотреть
   Во взоре этом – но потом
   Стремился прочь, стыдом ведом:
   Она была из тех натур,
   Чей отрезвляющий прищур
   Глаголет, как удар хлыста,
   Хотя безмолвствуют уста,
   Но чьи щадящие зрачки,
   Расширясь, молвят: “Пустяки!
   Забудем! Повод больно глуп” –
   И не слетит ни слова с губ,
   И станет вновь она резва…
 
   Нет, поточней сыщу слова:
   Она со скукой во вражде
   Всегда бывала и везде.
   Но средь затей и меж забав –
   О сколь заноз, кольми растрав
   Оставила в мужских сердцах!
   Кто сох по ней, кто сох и чах.
   Ее ж сие не забавляло
   И не тревожило нимало.
   Бедняк никчемнейший скорей,
   За тридевять уплыв морей,
   Назвать бы смог ее женой,
   Чем здешний государь иной!
   О сколь она чинила ран
   Сердцам изысканных дворян,
   И сколь вкушал простой народ
   Ея забот, ея щедрот!
 
   Лицо ея – точнее, лик…
   Увы! И беден мой язык,
   И скуден ум, и череду
   Волшебных слов едва ль найду,
   Едва ль создам ея портрет:
   В английском слов достойных нет.
   И скуден ум, и скорбен дух,
   И вообще – возможно ль вслух
   Живописать сию красу?
   Но что сумею – донесу.
   Лилейно-бел, точен и свеж,
   И что ни день, ясней, чем прежь,
   Был этот лик. Природа, мню,
   Мужчинам ставя западню,
   Блюла прелестную приманку
   И ввечеру, и спозаранку.
   Не пожалевшая труда,
   Была Природа столь горда,
   Создав юницу! И всемерно
   Ее хранила – грех и скверна
   Вседневно мчали прочь от ней,
   Ища добычи поскромней:
   Коль существо судьбой хранимо,
   Любое зло проходит мимо.
 
   А нежный ток ея речей!
   О жизнь!.. О свет моих очей!
   И дружелюбна, и умна,
   Умела утешать она,
   И ободрять умела тож.
   Совета ради всякий вхож
   К юнице был: и князь, и паж –
   Коль не впадал в любовный раж.
   Она, премудрости сосуд,
   Вершила в спорах правый суд,
   Не обижая никого,
   Мое земное божество,
   Решеньем споров, ссор и свар,
   И не страдал ни млад, ни стар.
   Она, совсем еще дитя,
   Судила, никому не льстя,
   Но приговор ея в закон
   Не то что человек – дракон
   Тотчас поставил бы себе
   И не посмел пенять судьбе.
 
   Святого бы могла привлечь
   Округлость узких стройных плеч,
   Нежнейший излучавших зной,
   Блиставших снежной белизной;
   И не было видать ключиц,
   Что у иных видны девиц.
   Наречь бы лебединой шею…
   Да нет, пожалуй, не посмею,
   Зане сие звучит насмешкой.
 
   Юницу звали Белоснежкой
   Зело заслуженно: была
   Чиста, что снег, что снег бела.
   Лепивши формы сих телес,
   Природа лучший свой замес
   Пускала в дело… Боже мой!
   Припоминаю стан прямой,
   Округлость персей, пышность чресел…
   И всяк влюбленный был невесел,
   И собственные локти грызть
   Желал, юницу взяв за кисть
   И в гневном блеске дивных глаз
   Прочтя немедленный отказ.
 
   Но как она бывала рада
   Играть, резвиться до упада!
   Как некий светоч бысть она:
   Другим дарила пламена,
   А жар не убывал ничуть.
 
   И как же не упомянуть
   Изящество ея манер,
   Благой дававшее пример!
   Собрать бы вместе миллион
   Учтивых дев и добрых жен –
   Кольми бы сонм такой блистал!
   Но даже там на пьедестал
   Она взошла бы, в небывалом
   Собрании служить зерцалом.
   Отнюдь не тешили меня
   Игра, забава, болтовня,
   Коль скоро не было вблизи
   Юницы чудной. Разрази
   Меня Господь, когда солгу:
   В любом приятельском кругу
   При ней немедля притихал
   И ерник всяк, и всяк нахал.
   И для нее любой наглец
   Терновый бы надел венец.
 
   Не промолчу, не утаю:
   Любовь и доброту свою
   Стремила дева вдаль и вширь,
   Пеклась о ближних, как Эсфирь.
   И, в довершение всему,
   Клянусь, дивились мы уму,
   Настолько жаждавшему блага
   Для прочих, что любой бедняга –
   Скиталец, нищеброд, изгой –
   Больной, голодный и нагой,
   Просивший кроху, был стократ
   Обласкан девой, точно брат:
   Юница, зная силу зла,
   Добру служила, как могла.
 
   Добавлю, истину глася:
   Она жалела всех и вся.
   И сострадала всем тольми –
   Ничуть не лгу, ничуть, пойми, –
   Что мнилось: близ ея чела
   Предвечной Истины крыла
   Незримо веют, ниспослать
   Сбираясь деве благодать.
   Но сколь она была скромна!
   И, зная, какова цена
   Хвалам, числа которым несть,
   Печалилась, услышав лесть.
   И право слово! Кто глупей
   Льстеца, что липнет, как репей?
   Его долой наверняка
   Разумная стряхнет рука.
 
   Никто, убог иль сановит,
   Не ведал от нее обид;
   И всячески ее блюла
   Судьба за добрые дела.
   Иную хлебом не корми –
   Дозволь с безвинными людьми
   Забавиться, что с мышью кот…
   Она же лишь за изворот
   И ложь велела скрыться с глаз
   Тому, кто в хитростях погряз –
   Но ни к татарам, ни к валахам,
   Ни к туркам, понукаем страхом,
   Не удирал негодник вскачь:
   Не поджидал его палач.
   Никто пред ней не падал в грязь,
   Надевши вретище, винясь
   И заклиная: «Пощади!» –
   Но всякий ведал: впереди
   Не казнь, а краткая опала…
 
   Зачем, Эрот, в меня попала
   Стрела твоя? Иль ты, юнец,
   Нарочно близил мой конец?
   Чинил расправу из расправ?
   Любовью был я жив и здрав,
   Любовью цел и невредим –
   Я, злополучный нелюдим,
   Кому охота не в охоту!»
 
   Я рек: «О друг! Пенять Эроту
   Негоже – разумеешь сам:
   Немного есть подобных дам».
   «Их вовсе нет!» – воскликнул он.
   «А! – молвил я: – Тогда пардон!»
   «Не смей! – он рек: – Не балагурь!»
   «Не смею. Но порывы бурь
   Любовных нам пускают пыль
   В глаза: мы скверно видим – иль
   Смыкаем полностью глаза!»
 
   Ответил рыцарь: «Ни аза
   Не понимаешь: мнили все,
   Что нет ей равных во красе –
   Но мы, влюбленные, чужим
   Суждением не дорожим!
   И, будь Геракла я мощней,
   Нарцисса краше – лишь о ней
   Мечтал бы, ею взят в полон!
   О, будь моими Вавилон,
   Афины, Карфаген и Рим –
   И будь я там боготворим, –
   Все грады, купно с их казной,
   Чтоб милую назвать женой,
   Я б отдал – и не плакал днесь…
   О, будь я истинная смесь
   Ахилла с Гектором – героем,
   О коем песнь поют, о коем
   Из рода в род идет молва
   Тысячелетье, или два –
   Я сбросил бы долой доспех,
   Поскольку воинских потех
   Юница не любила, славой
   Всемерно брезгуя кровавой.
   Я бредил девой… Бредил? Нет!
   Любовь подобная – не бред,
   Но просветляющий экстаз,
   Объемлющий всецело нас –
   И властелина, и холопа…
 
   А верностью лишь Пенелопа
   Юнице древле бысть равна,
   Да благородная жена
   Лукреция – коль говорит
   О ней правдиво Ливий Тит,
   Изобретательный квирит,
   В потомстве поднятый на щит…
   Куда клонилась повесть, бишь?
 
   Эрот, коварнейший малыш!
   Ты все дары свои, до крох,
   Забрал, застав меня врасплох!..
   Я, встретив милую свою,
   Был шалопаем, признаю –
   Проказлив, дерзок, неучен,–
   И все ж немедля вышиб вон
   Свои привычные замашки!
   Я не давал себе поблажки:
   Желал жемчужине драгой
   Достойным сделаться слугой.
   И с нею врозь не мог провесть
   И дня. Эрот замыслил месть:
   Божку отнюдь не по нутру,
   Коль ввечеру и поутру,
   В служеньи рыцарском ретив,
   Лишь воздыхаешь, прекратив
   Забавы, иноку под стать.
   На безответную взирать
   Эроту неугодно страсть –
   И он решил меня проклясть.
   А я, к единственной влеком,
   Не мыслил боле ни о ком,
   Опричь нее… И сколько скорби!»
 
   «Воспрянь, – ответил я, – не горби
   Спины! Возможно повстречать
   Любовь не меньшую опять!»
 
   «О нет! – он выдавил: – Прерви
   Глаголы об иной любви,
   Не меньшей! О, несносный вздор!
   Предатель Трои, Антенор,
   Которого клеймил Гомер –
   Подашь ли гнусный мне пример?
   О Ганелон, родня змее –
   Костьми Роланд и Оливье
   Из-за тебя легли, подлец, –
   Изменник, ты ль мне образец?
   Юница! Дивная звезда…»
 
   И я поспешно молвил: «Да,
   Винюсь! Но ты в который раз
   Ведешь по кругу свой рассказ!
   Молю: поведай, в кою речь
   Признанье первое облечь
   Тебе случилось. Как излил
   Юнице свой сердечный пыл?
   Была ли счастлива она,
   Сердита, или смущена?
   Иль расскажи, по крайней мере,
   Подробней о своей потере».
 
   «Поверь, – он рек, – о друг и брат:
   Никто не знал таких утрат».
 
   И, непонятливый простак,
   Я рек: «Вы разлучились? Так?
   И чувства нежные иссякли
   В твоей возлюбленной? Не так ли?»
   Я вопрошал, как пустобай.
 
   В ответ послышалось: «Внимай!
   Я чувства не знавал сильней –
   Но много, много долгих дней
   О нем гласили, слов замест,
   Лишь беглый взгляд иль быстрый жест.
   Сколь медлил я, увы и ах:
   Страшился молвить второпях
   Не то, не так, накликать гнев…
   А ведь у благородных дев
   Сердца нежнейшие в груди:
   Речешь “люблю” – грозы не жди.
 
   Я стихотворец, но плохой –
   Над несусветной чепухой
   Несметных юношеских строф
   Был суд читательский суров.
   Но я их часто напевал,
   Как сын Ламехов, Иувал,
   Открывший пенье. Правда, он
   Куда был паче изощрен.
   Брат Иувалов, Тувал-каин,
   Первейшей кузницы хозяин,
   Вздымая мерно звонкий млат
   И низвергая, ритм и лад
   Поведал Иувалу… Впредь
   Потомки стройно стали петь.
   А в Греции Орфея чтут
   Создателем искусства. Тут
   Приводят столько же имен,
   Сколь есть народов и племен.
   И наплодил я сотни од.
   Вот первый, и не худший плод:
 
   “Любуюсь чудной красотой,
   С восторгом думаю о той,
   В ком вижу истый идеал,
   Превыше всяческих похвал.
   Я восхищен! И, сколь ни горд –
   А мысленно пред ней простерт!”
 
   Суди же, совершенен ли
   Мой первый опус… Дни текли,
   И что ни час – то грустный вздох,
   Печальный “ах” иль томный “ох” –
   И я не месяц, и не год
   Опричь любви не знал забот.
   “Увы! – стонал я в страхе глупом: –
   Коль не признаюсь, лягу трупом,
   А коль признаюсь, то вопрос –
   Не рассержу ль ее всерьез?
   Увы! Злосчастье, как ни кинь!”
 
   И был бы, мыслю, мне аминь:
   Ужель возможно выжить нам,
   Коль сердце рвется пополам?
   Но я решил: в такую плоть
   Не стал бы вкладывать Господь
   Безжалостных душевных черт,
   И нрав юницы милосерд.
 
   И, уповая на Творца,
   Бледнея паче мертвеца,
   Едва обуздывая дрожь,
   Я выдавил признанье все ж.
   А что сказал, того почти
   Не помню, друг – пойми, прости.
   Слова утрачивали связь,
   Я рек бессмыслицу, боясь,
   Боясь безмерно, что вот-вот
   Юница даст мне укорот –
   Признаний первых, как чумы
   Египетской, страшимся мы!
   И я бледнел, и я краснел,
   Язык не слушался, коснел,
   Я говорил, уставясь в пол,
   Что кающийся богомол,
   Иль пойманный с поличным плут –
   О, несколько таких минут
   Кого угодно долу гнут!
   Но гордость, сей незримый кнут,
   Меня стегала: “Что, не дюж?
   Так и не брался бы за гуж!”
 
   Речей моих несвязных суть,
   Коль ты любил когда-нибудь,
   Уже заведомо ясна:
   Молил я деву, чтоб она
   Благоволила с той годины
   В любимейшие паладины
   Меня возвесть – и молвил: “Всюду
   Вас прославлять вседневно буду;
   От огорчений и тревог
   Оберегу, свидетель Бог,
   Насколь смогу… В любой стране,
   Всегда – при солнце, при луне,
   В счастливый час, и в тяжкий час
   Я стану мыслить лишь о вас!
   Не отвергайте сей обет!”
 
   Но был суров ея ответ
   И, как почудилось, жесток.
   Надежды призрачной росток
   Тотчас поник, увял, пожух,
   Мечты разбились в прах и пух.
   Я мыслю, суть ея словес
   Понятна сразу: наотрез
   Рекла юница: “нет и нет!”
   …И, посрамленный сердцевед,
   Я горько плакал день-деньской,
   Убит обидой и тоской.
   Такой же испускала стон
   Кассандра, видя Илион
   Разгромленным. Но мне бы втрое
   Любезней было сгинуть в Трое,
   Чем слышать “нет” из милых уст!
   И мнилось: мир отныне пуст.
   Проклятия и пени множа,
   Я выл, не покидая ложа,
   И слезы лил на простыню.
   И сердце облачить в броню
   Желал, несчастный сумасброд.
 
   Влачились дни, промчался год,
   И я осмелился опять
   Юнице нежной дать понять
   Любовь мою. И поняла
   Юница, что хочу не зла,
   Но блага ей, что кровь свою
   До капли за нее пролью –
   И что, в признаниях не скор,
   Я чести девичьей не вор,
   И что никоего вреда
   Не умышляю. И тогда
   Мне огорчаться не случилось:
   Она сменила гнев на милость.
   Обласкан девой и согрет –
   Насколь дозволил этикет,–
   Я перстень от нее приял,
   А в перстне красовался лал!
   Пристало спрашивать навряд,
   Насколь я счастлив был, и рад!
   Господь свидетель, я воскрес
   Душой и телом. До небес
   Мечтами новыми взлетел,
   Благословляя свой удел.
   О королева королев!
   Случалось, я, не одолев
   Стремленья спорить – молод, брав, –
   Перечил ей, и был неправ,
   Но все ж из-под ея опеки
   Не вышел бы, клянусь, вовеки.
 
   И сколь же мне была верна
   В делах и помыслах она!
   Раздоров чуждые, и ссор,
   Светло и радостно с тех пор
   Мы жили, зная, что вдвоем
   Одну судьбу себе куем,
   Что скорбь и радость пополам
   Делить судили свыше нам,
   И что на свете мало пар,
   Обретших столь прекрасный дар…
   А ныне – где предел кручине?»
 
   «И где ж, – я рек, – юница ныне?»
   И друг мой вновь окаменел.
 
   И ликом стал смертельно бел,
   И рек: «Злосчастная стезя
   Меня взманила… Не ферзя,
   Но королеву отняла
   Фортуна – вечная хула
   Злодейке! Повторяю: брат,
   Никто не знал таких утрат –
   Юница нежная мертва!»
 
   Я выдавить сумел едва:
   «О нет!» – Но друг мой рек: «О да!»
   «Беда! – вздохнул я: – Ох, беда…»
 
   Но тут, под звонкий песий лай,
   Явились, будто невзначай,
   Ловцы, незримые дотоль.
 
   И друг мой бедный, их король,
   Кому в игре не повезло,
   Вельми учтиво и тепло
   Сказал «прощай», вскочил в седло,
   Нахмурил бледное чело
   И во дворец помчал, домой,
   Дорогой краткой и прямой.
 
   Двенадцать бил уже часов
   Дворцовый гонг – и средь лесов
   Был ясно внятен дальний звон…
 
   И звоном этим пробужден,
   Я голову приподнял с тома,
   Чья повесть вам уже знакома:
   Об Алкионе, о Кеике
   И боге, снов людских владыке
   С мифических, седых времен…
 
   И я подумал: «Странный сон!
   Пора к чернилам и перу:
   Неспешно рифмы подберу –
   И о видении прочтут
   Моем…» И нынче кончен труд.