Эта бабушка — прямо молчун. Алёна ей:
   — Доброе утро, бабушка!
   А она:
   — Угу. Спи ещё.
   А сама печку топит, обед варит, песенку поёт:

 
Ах, Шура-Шура-Шура,
Разудала голова
Да седая борода!
 

   И ухватом горшок как ухватит — да в печь его! Один посадит — к другому подбирается:

 
Ах, Шура-Шура-Шура!..
 

   Получается, будто это печной горшок зовут Шура. Алёна смотрит, смеётся тихонечко.
   Но ей хочется, чтоб бабушка с ней поговорила.
   — Баушка! А ты уже корову в стадо прогнала?
   — А как же!
   И опять — молчок.
   Насыпала крупы в фартук, раскрошила засохший хлеб — и со двора:
   — Цып-цып-цып!
   Цыплята у бабушки уже большие, длинноногие, бегут, толкаются. Ошалелые какие-то. Прямо разбойники. У Алёнкиной мамы цыпляточки ещё маленькие, жёлтенькие, а куры — рябенькие.
   — Баушка, ты мне обещала про разбойников сказку сказать.
   — Скажу. Вот только все дела переделаю.
   — Я уже два дня у тебя живу, а ты всё никак не переделаешь.
   — Переделаю.
   Взяла старые варежки, ножик, пошла за огород. Там молодую крапиву срезает. Алёна — опять за ней.
   — Баушка, это для поросёночка?
   — Для него.
   — Баушка!
   — Ну чего тебе?
   Алёна уж прямо не знает, про что еще спросить.
   — Баушк, ты в лото играть умеешь?
   — О господи!
   — Нет? А в карты?
   — Ты пойди с Таней соседской поиграй, — вздыхает бабушка. — Смотри, девочка какая хорошая. И за мной тогда ходить не будешь.
   Будто Алёна ходит. Она и не ходит совсем. Просто ей делать нечего. А на Таню Алёна уже третий день смотрит. Эта девочка Таня всё время дразнится. Алёна ей ничего не говорит, а Таня выйдет на своё крыльцо и кончик косы к верхней губе приставит. Будто у неё такие усы. И Алёну пугает.
   И вот пока крапиву рвали, она, эта Таня, тоже на свой огород пришла. Ходит там, за плетнём, большую морковку вырвала, говорит:
   — Здравствуй, бабушкин хвостик!
   Алёна покраснела, обиделась. Глянула из-за плеча. А девочка Таня морковину над головой подняла и с ней разговаривает. Не с Алёнкой, а с ней:
   — Как живёшь? Ты вкусная? Тебя так съесть или в суп положить? Пойдём бабушку спросим, — и убежала.
   У неё тоже есть бабушка. Вроде бы не придерёшься. Но Алёне обидно. Как это — съесть? Как это — в суп положить? Нарочно так говорит, назло. Она побольше Алёны, эта девочка Таня, и дразнится.
   Но вот, видно, бабушка устала. Разогнулась, сняла с головы платок, лицо вытерла.
   — Ну что, внучка, пойдём в избе приберёмся?
   — Приберёмся! — обрадовалась Алёна. Наконец-то дело нашлось.
   В избе бабушка дала ей просяной веник:
   — Мести-то, подметать умеешь?
   — А как же!
   И пока бабушка секла крапиву, доставала горшок из печи, поросёнку еду готовила, Алёна-раз-раз! — всю избу чистенько вымела. Потом тряпку нашла, со стола крошки собрала в горсточку.
   — Ну ты и хозяйка! — удивилась бабушка. — А я думала, ты маленькая, не умеешь.
   — А то. Я дома и картошку почищу, и луку с грядки принесу, я, баушк, всё могу. Потому что маме некогда. А тебе, баушк, есть когда?
   — Дак ведь я привыкла. Всё одна да одна.
   — Ты, баушк, потому и молчун?
   — А?
   — Ты, говорю, потому и молчун, что одна?
   — Разве я молчун? — Бабушка обняла Алёну, засмеялась. — Ну-ка, пошли кашу-то есть.
   — Баушк, — спросила Алёна, — а папка за мной скоро приедет?
   — Наскучило у меня-то?
   — Да нет, я так.
   — У тебя, Алёнушка, скоро братик будет либо сестра. Вот хлопот тебе тогда!
   — Ну и пусть. Это мне заместо куклёнка будет.
   Алёнка доедает пшённую кашу с жёлтой корочкой — вкусная каша у бабушки! — и выходит на крыльцо. Деревня маленькая, всего-то несколько домов. И называют её чудно — Цапельки. Почему такое — Цапельки? Какие Цапельки? А за огородами сразу лес. Только Алёна ещё не ходила туда. Одна ёлочка к самой их грядке выбежала. А другие, тоже молоденькие, подальше остановились. Боятся.
   — Ну что, пойдём коровку-то подоим? — спрашивает бабушка.
   — Пойдём. А почему ты меня раньше с собой не брала?
   — Боялась, притомишься.
   — Ты, баушк, думала, я маленькая?
   — Ну да.
   Они проходят мимо огорода в лес и через лес тропинкой. Алёна идёт-идёт и вдруг видит: гриб сидит. Гриб пригожий — шапка красная, прямо с блюдце величиной. К шапке бурый листок прилепился.
 
 
   — Гляди, баушк! — и вытащила гриб из земли. Ножка тоже хорошая, крепкая.
   — Глазки-то молоденьки! — удивляется бабушка. — Ну и гриб!
   — А вон ещё такой-то!.. И ещё!..
   — Это грибы хорошие, — говорит бабушка. — Красики их называют. Шапочки у них красные. Или ещё — подосиновые: под осинками растут. Куда класть-то будем?
   А класть и правда некуда.
   — Положи-ка их под ёлочку, — советует бабушка. — Вот видишь, аккурат с тебя ростом ёлочка. Пушистая, приметная. Положи, никто не возьмёт. Тут все люди свои.
   — Как — свои?
   — А вот так. Одной фамилии.
   — Какой?
   — Цаплины.
   — А я?
   — И ты.
   Вот оно что. Алёна и не знала.
   — А почему? Баушк, почему?
   — Кто из этой деревни вышел, все такое звание имеют. А почему, после расскажу.

* * *

   Корова у бабушки белая в чёрных пятнах. И уж такая-то некрасивая! Морда широкая, рог поломан, и как раз над глазом чёрное пятно.
   У Алёниной мамы корова рыженькая, аккуратная. Идёт, как плывёт. А эта всё с прискоком да глазом косит.
   — Баушк, а коровы здесь тоже Цаплины?
   — Полно болтать-то.
   Бабушка свою корову любит. Когда доит, разговаривает с ней ласково.
   — Красавица ты моя, — говорит, — животинушка моя! Худобушка ненасытная… Стой! Куда, бестолковая?!
   А худобушка только и знает ногой шмелей отгонять. Все хвостом отгоняют, а она — ногой.
   — Стой, стой смирно! — просит бабушка. — Я те песенку спою. — И поёт ей песенку то-оненькую:

 
Уж ты белая красавица подружка,
Сыры боры, сыры боры как завидишь,
Ты подай с высоты голосочек!
 

   А корова ухо лодочкой наставила — слушает. А голосочка не подаёт. Чудная корова.
   — Хотим вот в колхоз, в вашу деревню, коровок своих определить, — говорит бабушка. — А колхоз чтоб нам молока присылал. Папка бы твой и возил на грузовике.
   — Ну и отдай! — охотно советует Алёна.
   — Да, «отдай»! — качает головой бабушка. — Легко ли с родной-то душой расстаться?
   «М-м-м…» — говорит родная душа и ногой — брык. Хорошо, что бабушка уже ведёрко отняла, а то бы всё молоко на земле было.
   — Баушк, у тебя вся скотина какая-то разбойная. Что куры, что корова.
   — Ты ещё моего поросёночка не видела! — гордо отвечает бабушка. — Такой озорник!
   — Баушк, а он тоже родная душа?
   — Идём-ка, идём…
   Обратно идут через лес. Алёна держит ручку ведра.
   — Баушк, а что такое «сырыборы»?
   — Ну, бор — значит лес. Сырой. Вроде как наш, с болотцами.
   — Хм! Сырыборы, — смеётся Алёна.
   А вот и ёлочка приметная и под ней грибы. Правда, никто не взял.
   Алёна кладёт их в подол.
   — Баушк, ну расскажи.
   — Что рассказать-то?
   — Сказку.
   — Про разбойников?
   — Нет, про Цаплиных.
   — Только это, внучка, не сказка. Так про нашу деревню старые люди говорят. Я ещё такая, как ты, была, слышала…

   В одной деревне — ну, в вашей, к примеру, в Марьине, жили два брата. Один старший, другой младший. Младший песни играл хорошо, сказки знал. А Старший всё больше по хозяйству. И купить-продать умел. Торговая душа.
   Вот раз и говорит он Младшему:
   «Поедем, Младший, на ярмарку, твоего коня продадим, всё равно ты с хозяйством не совладаешь. А деньги разделим поровну. Да ещё я тебя год кормить буду».
   Ну, тот согласился.
   Вот едут они дорожкой через лес.
   — Этой? — спросила Алёна.
   — Может, и этой. Да ты не переспрашивай! Сказка от переспроса портится. Ну вот, ладно. Младший впереди едет и слышит, будто конь ему говорит:
   «Не продавай меня, хозяин, в чужие, злые руки. Я тебе за то службу сослужу, чудо покажу».
   «А какое чудо?»
   «А вот такое. Сверни-ка с тропы».
   Ну тот и свернул. Глянул — кругом лес да болота. А на болоте, ну прямо среди топи, — сад. И вот ещё диво: ходит по этому саду белая-белая цапля. То яблочко клюнет, то вишенку.
   Сказать кому про такое чудо — не поверит никто.
   Младший осадил коня, говорит:
   «Так бы и глядел, и глядел — никуда бы дальше не ехал».
   А Старший отвечает:
   «А я бы этот сад купцам продал. Большие бы деньги взял. Заборчиком огородим, что это, мол, наше. Пошли-ка поближе».
   Увидела их Белая Цапля, закричала горько, будто заплакала. Да вдруг лапами — раз-раз! — и скатала весь сад в скаточку. Ну словно половичок.
   Подбежал тут Старший, схватил птицу, а она крыльями забила — полетела над болотом. Он только и сумел, что за край скатки ухватиться. И оторвал кусок. Посыпались на землю яблоки, груши да смородина с вишенью… Вот и стали с тех пор в нашем лесу эти деревья и кусты расти…
 
 
   Заспорили братья:
   «Ты зачем хватать-то стал?»
   «Молчи уж, разиня! Я вот хоть кусочек урвал. И ты бы мог».
   «А мне и не надо», — говорит Младший.
   Вернулись они домой.
   Старший подбежал к крыльцу, раскатал скатку — глядь, а это самый что ни на есть простой половичок! Ну какие у нас бабы по деревням из лоскутов плетут.
   Рассердился Старший, продал его какому-то заезжему купцу.
   А Младший совсем покой потерял. Будто ему чего не хватает. Стал ездить, ездить к тому болоту, Белую Цаплю ждать. Долго она не прилетала. А как-то ночью (заночевал он там у костра) и подлетела.
   «Не цапля я, — говорит, — а заколдованная девица. Ну вроде царевна, как в старину называли. И велел мне злой колдун сад караулить. «Укараулишь, говорит, да найдётся добрый человек, что возле сада дом поставит и тебя, Белую Цаплю, в дом возьмёт — вот тогда и чары спадут, опять девицей станешь». А я, видишь, не укараулила».
   «Найду я тот лоскут», — пообещал Младший.
   «А доброго человека где взять?» — спросила Цапля.
   «Да вот хоть и я не злой. Или, может, не подойду?»
   Ну, дальше.
   Пошёл Младший за Цаплиным счастьем по свету.
   — И нашёл, бабушка?
   — Да где ж найдёшь? В каждом доме половики лежат. Так и вернулся ни с чем.
   — А как же?
   — А вот так. Да ты не переспрашивай, сама скажу.
   Поставил Младший себе дом на болоте возле тех груш да вишенья, что из Цаплиной скаточки просыпались.
   — А цапля, бабушка? Расколдовалась?
   — Куда уж! Ведь сад-то не уберегла. Правда, доброго человека нашла. За то и подарил ей колдун одну недельку в году, чтобы и ей в эти короткие денёчки в образе человеческом походить. А так птица и птица.
   Старые люди говорят, стали с тех пор встречать у нас на болотах Белую Цаплю. Кто ни пойдёт, тот и увидит. Только и разговору:
   «Цапли, цапли…»
   Вот и прозвали деревню нашу, что возле самого первого дома, дома Младшего, выросла, — Цапельки. Ну, а жители её, ясное дело, — Цаплины. Вот и весь сказ.
   — Баушк, — засмеялась Алёна, — а ты совсем и не молчун! Я тебе, баушк, всё-всё помогать буду.

   Эта девочка Таня под вечер сама пришла. Пришла и говорит:
   — Не скучно одной-то? Пойдём ко мне в куклы играть.
   И пошли.
   У Тани три куклы. Одна в платьице, совсем ещё новая. Другая — голыш. А третья — тряпичная. Она уже перемазана вся. И нос, и щёки тоже. И платье старенькое.
   — Чур, мои будут две дочки, — сказала Таня. И взяла себе новую, в платьице, и тряпичную.
   Алёне достался голыш.
   — Как его зовут? — спросила Алёна.
   — Не знаю. Борька, наверно, — ответила Таня. — Пошли с нашими детками гулять.
   Алёна сняла с головы платок, положила на него Борьку и завернула конвертиком: хочет — уголком платка прикроет ему лицо от солнца, а хочет — откроет, чтобы он вокруг поглядел. И песенку ему спела:

 
Спи, мой Боря-мужичок,
Повернися на бочок.
 

 
   А Таня смотрела-смотрела и говорит:
   — Зря я тебе Борьку дала.
   А потом ещё говорит:
   — Мою любимую дочку зовут Эльвира. А эту замарашку — Даша.
   — И ты её не любишь?
   — Нисколечко!
   — Ой! — удивилась Алёна. — Как же так?
   — Надоела она мне. Я её в лес заведу и брошу. — И бросила Дашутку в кусты, что росли возле дома. — Пусть её тут волки съедят.
   А Даша эта упала в траву и, наверно, заплакала.
   Таня и Алёна постояли у крыльца. Помолчали.
   — Она, может, у тебя баловница была? — спросила Алёна.
   — Да нет. Просто грязнуха-замараха.
   — Она, может, грубая?
   — Ничего и не грубая.
   — Наверно, она тебе не помогала?
   — Она мне обед варила, — сказала Таня. — И бельё на речке полоскала. А я её не люблю… Пошли отсюда.
   Она взяла Алёну за руку и повела в огород. В огороде у Тани росли красные маки.
   — Хочешь, доченька, цветок? — спросила Таня куклу Эльвиру. И сорвала ей большой мак.
   А пока ножку ломала, весь красный бантик-то и осыпался. Таня бросила зелёную круглую головку, которая осталась на месте цветка, и сказала:
   — Эта Эльвира — всё только «дай» да «дай». А Дашутка меня прямо так любила, всегда перед бабушкой заступалась.
   — У тебя бабушка сердитая? — спросила Алёна.
   — Да нет. Ей что Даша скажет, то она и делает… Пойдём огурцы польём, мне бабушка велела. Гляди, солнце садится.
   В огороде стояла кадушка с чёрной водой. Алёна заглянула туда и увидела стриженную беленькую девочку с куклёнком. А рядом — ещё девочку, побольше, с тёмными косами. Красивую.
   Таня дала Алёне черпачок, а себе взяла лейку.
   — Набирай воды, пошли.
   Алёна зачерпнула. Девочки в бочке замутились, распались, только белые пятнышки от платьев на воде.
   — Ты очень-то не гляди, там водяной живёт, — сказала Таня. — Так и затянет в бочку.
   Алёна ничего не сказала и поскорее пошла с водой вдоль грядок лука и моркови следом за Таней. Одна луночка от моркови была свежая, утренняя. Это здесь Таня с морковиной разговаривала.
   «Не буду я с ней дружить, — подумала Алёна. — Нет, не буду».
   Земля на грядках была рыхлая и сухая. Листья вяло опустились, но плети туго и цепко держались над землёй, и на них сидели крепенькие пупырчатые огурчики. Девочки аккуратно лили под листья воду, чтоб не сбить огурцы. Алёна увидала, как Таня нагнулась, сорвала огурец и спрятала в карман платья.
   — А тебе не дам, — сказала она кукле Эльвире. — Дашутка одна там в лесу, а ты за мою юбку держишься!
   Алёна носила, носила воду, черпала её и старалась не смотреть в чёрную кадку. А потом босым ногам стало холодно и плечам тоже. И солнышко ушло туда, за болота, за лес.
   — Мне домой пора, — сказала Алёна.
   — Завтра приходи, — позвала Таня. — Да ты беги через огороды, здесь калиточка есть.
   Алёна пошла, потом вернулась, протянула голыша:
   — Борьку возьми.
   — Давай. Сними с него свой платок-то.
   — Дак ведь замёрзнет.
   Таня задумалась.
   — Ну ладно, пусть он ночку у тебя переспит. Завтра отдашь.
   Алёна хотела завтра не приходить. Но Борька уже спал, и Алёна тихо поднялась по ступеням в избу, уложила куклёнка на свою подушку. А потом вспомнила: «А Дашутка-то как?» — и прямо холодно ей стало.
   Выбежала на улицу.
   — Ты куда? — крикнула вслед бабушка.
   — Я сейчас!
   Подошла к Таниной избе, а уже темно и кусты тёмные. Вдруг что-то там, в кустах, задвигалось, забелело… А потом ступеньки Таниного крылечка скрипнули, будто по ним поднимался кто-то. Подобралась Алёна к кустам, потянулась за куклой… А нет её. Нет как нет. Только в Таниной избе дверь хлопнула.
   «Ну и хорошо, — подумала Алёна. — Может, я с ней ещё буду дружить. Там посмотрим».

   Алёна проснулась утром, а под окном Женя Соломатин. Стоит, босой ногой землю ковыряет. Алёна обрадовалась:
   — Женя! Ты откуда взялся?
   — Из Марьина…
   Этот Женя Соломатин очень медленно говорит, прямо не дождёшься.
   — Ты теперь тоже здесь, в Цапельках, будешь жить?
   — Нет, мы на покос… Полянки выкашивать…
   — Кто это «мы»?
   — Ну… мы… Мужики…
   — «Мужики», — передразнила Алёна. — Ты-то что, косил?
   — А то…
   — И получилось?
   Женя ничего не ответил, опять землю ногой немножко раскопал. Женя Соломатин врать никогда не будет. Раз говорит — косил, значит, так и есть. Только вот не получилось.
   Женя в этом году в школу идёт. Он большой. Он много чего знает. А говорит медленно.
   — Жень, ты заходи в избу-то, бабушка нас кашей накормит. Ты меня как нашёл?
   — Спросил…
   И Женя пошёл к крылечку. Бабушка Женю не стала прогонять, а посадила за стол:
   — Давай, жених, ешь за двоих!
   — Баушк! — удивилась Алёна. — Ты откуда знаешь, что Женьку моим женихом дразнят?
   — Так ведь вот догадалась.
   Женя поел, обтёр ладошкой рот и собрался уходить.
   — Ты куда же сразу-то? — заволновалась Алёна. — Мы бы в мячик поиграли.
   — Пора… — ответил Женя. — Отец осердится…
   — Ну иди тогда. Только, Жень, вдоль деревни пройдём, а?
   — Зачем?..
   — Потом скажу.
   И они пошли.
   — Ты смотри, Жень, какие номера на домах написаны, ладно? А то я номеров не знаю.
   — Для чего тебе?..
   — Потом, потом расскажу. Ну?
   — На вашем номер два… — прочитал Женя.
   Алёна закивала головой:
   — Вроде птицы, да? Как она сидит. А на этом, Жень? Здесь одна моя знакомая девочка живёт, Таня. У неё как раз три куклы. Она, может, тебе одну даст поиграть.
   — Ты… ты что?
   — Ой, Жень, я и забыла. А мальчики никогда в куклы не играют?
   Женя не ответил. Стал читать номер.
   — Номер три это. Видишь?
   — Ага, — ответила Алёна. — Вроде птицы, как летит… А первый? — заволновалась Алёна. — Где же первый?
   — Единица, значит…
   Они прошли всю деревню и вернулись обратно.
   — Нет единицы, — сказал Женя.
   — Плохо ты глядел! — рассердилась Алёна. — Ты, может, единицу-то не умеешь?
   — Ну да, сказала!..
   — Как она пишется? Покажи!
   Женя сердито начертил ногой на песке палочку и наверху носик.
   — Ой, а это вроде птица стоит на одной ноге! Ты верно рисуешь-то? Это же цапля!
   — Зачем тебе?.. — опять спросил Женя.
   Алёна пошла провожать его и стала рассказывать про Белую Цаплю.
   — Подследить бы!.. — сказал Женя. — А это не сказка?..
   — Что ты! Старые люди говорят.
   — Сказка…
   — Да ну тебя!
   Они шли и шли по тропке через лес и вышли к поляне. На поляне стояли два шалаша из веток, покрытые сеном.
   На поляне и возле кустов лежала зелёная покошенная трава, а в одном месте вдруг срезанная красная шляпка.
   — Ой, подосиновый скосили!.. — Алёна подняла свеженький грибок. — Давай, Жень, грибов наберём! Здесь грибов много!
   — Давай. Вот бадеечку отцову возьмём…
   И они пошли.
 
   Грибы такие, они любят прятаться. Спрячется и сидит. Ходишь-ходишь около!.. Но уж если нашёл, он сам тебе про все грибные секреты расскажет. Кто первый найдёт, тому и расскажет.
   Первым нашёл Женя. Промолчал. Алёна сама увидела.
   — Ой, Жень, вот дак гриб!
   Гриб назывался белый, а почему белый, потому что шляпка внизу чем-то таким белым плотным подбита. Это у молодого. А сверху-то шляпка коричневая, немного бугристая, крепкая! И ножка белая, тоже крепкая, прямо не отщипнёшь!
   — Я ещё найду, — сказал Женя.
   Присел на корточки и снова нашёл. Тоже белый. В траве, на полянке.
   А Алёна всё возле папоротников ходила, там и нет ничего.
   — Найди ещё, — попросила она.
   — Сейчас…
   Женя обошёл вокруг дубка и опять нагнулся, из-под листьев ма-аленький грибок выкопал, белянок!
   — А я-то что? — спросила Алёна.
   Она села в траву, ведёрко возле поставила.
   — Невезучая я, Жень.
   — Ну, де́ла-то, подумаешь!..
   — Нет, Жень, мне мама говорила: «Вот была бы ты мальчишкой — значит, тебе бы повезло. А девочкой что!»
   — Твоему братишке, значит, повезло?..
   — Какому братишке?
   — А ты и не знаешь?
   — Что ты, Женька, бестолковый какой! Про самое главное молчит! Кто тебе сказал-то?
   — Отец твой по дороге встретился на своём грузовике. Моему крикнул…
   Женя замолчал. Он очень медленно говорил, Алёна прямо не могла дождаться, пока он слово к слову прилепит.
   — Что?! Что сказал?
   — «Поздравь с наследником», говорит. Сын, значит.
   — Ой, ну и Женька же молодец!
   Алёна запрыгала, сбила бадейку, ногу об неё зашибла, потрогала косточку — ничего! — и снова:
   — А хорошенький братик-то? Не говорил?
   — Не…
   — Ну, пошли домой, хватит с этими грибами, ну их совсем!
   Алёна побежала по тропинке, не оберегая босые ноги от еловых шишек.
   — Погоди! — крикнул издалека Женя. Он и ходит-то медленно. А куда ему спешить? Ведь не у него братик-то народился!
 
   А дорога вдруг вильнула, крутнула и завела в малинник. Ягоды висят тяжёлые. Какую тронешь — упадёт, и останется одна белая сердцевина на ветке.
   — Иди, Жень, малины попробуй! Сюда, сюда иди!
   — У вас тут смородина чёрная, — сказал Женя. — И красная…
   А потом ещё полазал по кустам:
   — И крыжовник есть.
   И вдруг у Алёны сердце заколотилось… От страху, что ли, — она даже зажмурилась.
   Сад! Сад среди леса!
 
 
   Алёна выбралась из гущины, в крапиву влезла, ноги ожгла, даже не заметила. Только за кустами был не сад, а поляна. Её скрывали листья малины. И показалось Алёне — а может, и правда, — будто мелькнули белые крылья. Но когда вышла, никого не было. Только одни кочки сухие. Поляна как поляна.
   — Алён!.. — раздалось где-то совсем рядом. — Алёнка!..
   Из малинника выцарапался Женя. Да так быстро. А сам оглядывается:
   — Алён! Там будто кто есть.
   Алёна взяла Женьку за руку.
   — Пошли-ка отсюда, — и потащила за собой.
   Одной рукой колючие ветки отводит, другой Женьку тянет, будто он маленький, а она взрослая. Бегут без тропинки неведомо куда. Далеко отбежали. Остановились.
   — Ты куда тянешь да тянешь!.. — проговорил Женя. — Заблудились, что ли?
   — Подожди, Женечка, сейчас всё уладим, — затараторила Алёна. — Вот по солнышку-то погляди.
   — Кабы умел! — ответил Женя.
   И Алёнка тоже не знала, как найти дорогу по солнышку. Может, за ним идти надо? Уж оно плохого места не выберет, куда попало не сядет. Да ведь это далеко. А лес большущий. А места глухие… Что делать-то? Что? Сама заблудилась и Женьку завела. Может, и волки тут…
   И вдруг видит — ёлочка будто знакомая! Небольшая, не выше Алёны. Ветки, как руки, вытянула и пальчики зелёные растопырила, ладошки протягивает… Батюшки мои, да это же та ёлка, под которой они с бабушкой грибы тогда сложили!
   Вот и трава ещё примята, и на стеблях лежит-белеет осколок от корешка подосиновика!
   Ещё поглядела получше — вот и дорога заросшая. И лес редкий совсем. Ну, теперь не пропасть!
   И тут только заметила — руки-то пустые: бадейку в малиннике оставила.
   Алёна опять потянула Женю, вывела на дорогу. Он ничего не говорил, только уж когда к деревне подошли, похвалил:
   — Ты молодец, Алёна, глаза зелёны.
   — Разве у меня зелёные, Женя?
   — А то какие же?

   Они вышли прямо к огородам. А возле плетня, нагнувшись, стояла Таня. Она вроде бы полола грядки, а сама незаметно глядела на тех, кто вышел из леса. И кучка сорной травы так и лежала между гряд повядшая, ни один свежий листик на неё не упал.
   — Жень, вон Таня, моя подружка новая.
   — Ага… — ответил Женя.
   — Таня! — позвала Алёна.
   Но девочка и головы не подняла. Только тёмную косу назад отбросила, чтобы не мешала работать. Тут и руки её быстро заходили: хоп-хоп! Травинки так и полетели с грядки. И осталась нарядная площадочка рыхлой чёрной земли, а на ней крепкие стрелки лука. Потом, когда Алёнка с Женей были совсем рядом, Таня выпрямилась, отёрла согнутой в локте рукой красное лицо, косу притянула вперёд и улыбнулась.
   — Тань, у меня теперь братик есть! — сказала Алёна.
   — А тебя бабушка искала, — ответила Таня. — Куда это ты ходила так рано?
   Таня говорила Алёне, а смотрела на Женю. И Алёна сразу увидала, что у Женьки грязные, прямо чёрные ноги, штаны порвались на коленях. А Таня в чистом платьице и даже в сандалиях, да не на босу ногу, а ещё в красных носках. Уж такая красивая, такая красивая!
   — Ты полоть умеешь? — спросила Таня у Женьки.
   — А чего ж? — ответил он.
   — Давайте эту грядочку пройдём — бабушка велела — и побежим на плотину купаться. Только никому не скажем, ладно? Не скажете?
   — Что ты! — ответила Алёна.
   — Конечно… — подтвердил и Женя.
   — Вот и хорошо. А то у меня бабушка знаете какая!
   Женя молча нагнулся, стал вырывать траву. За один стебель потянул, а от него такой корень-корнище — белый удав, а от корня ещё беленькие щупальца, даже слышно, как рвутся, от земли отрываются. Тянул-тянул Женька да случайно и луковицу из земли вытянул — жухлую, маленькую, старую, даже трудно поверить, что из неё такие свежие крепкие стрелы к солнышку тянутся.
   Покраснел Женька, луковицу обратно в землю закопал и на Таню покосился. А она ничего, кажется, не заметила.
   Они пололи так:
   Алёна с Женей от начала грядки пошли — один слева, другой справа. А Таня с другого конца — одна во всю ширь грядки полола… Так и шли они друг другу навстречу. Алёна с Женькой, конечно, быстрее — ведь их двое! Но и Таня не медлила: хоп-хоп!.. Ловкая такая, прямо будто летит над грядкой!
   Алёна, может, и ещё быстрее бы выполола, да с Женькой беда! Ей не хочется, чтобы Таня видела, какой он медлительный. Алёна ему и помогает.
   Но вот и сошлись вместе. Таня совсем рядом выбрала мелкую траву и вдруг засмеялась и первая побежала к кадушке мыться. За ней Алёна. А последним, конечно, Женя. Таня отмылась, стала стряхивать воду с рук и, будто случайно, Женьку всего обрызгала.
   — Ты… ты что? — обернулся он.
   — Ой, бедненький! — засмеялась Таня. — Не очень мойся-то, купаться ведь идём.
   — Я и так не очень…
   — Конечно, а то будешь красивый — вороны унесут. Правда, Алёнка?
   — Не знаю.
   — А чего тут знать? — и отвернулась от Жени, спросила про другое: — Как мой голыш-то, Борька, ночью не кричал?
   Тут Алёна и вспомнила, что забыла про Борьку и отдать его Тане забыла.
   — Я принесу его сейчас, ладно?
   — Потом, — отмахнулась Таня. — Твоя бабушка его, наверно, уже накормила. А моя-то Дашутка домой пришла. Ох она и хитрая!
   — Почему хитрая? — спросила Алёна.
   — А как же! Вот я сказала, что хочу её в лесу бросить, а она как услышала, поскорее камешков в карманы набрала и по дороге раскидала. Потом по камешкам обратный путь нашла.
   Женя слушал, раскрыв рот.
   — Про кого это?..
   — Про дочку. Я её в лес завела, к волкам, а она вернулась. Ну, я и рада. Пускай, — ответила Таня и отбросила назад косу. — Пошли.
   Они все трое побежали вдоль деревни и свернули к ручейку, перегороженному земляной плотиной. На той стороне ручья был луг, там часто пасли коров, вот им и устроили водопой. Там и земля вся была изрыта копытами. А с этой стороны берег был покруче, но внизу намыло песочку — приходи да купайся!
   Алёна стянула платье, повесила на кустик — и в воду! А вода тёплая, пахнет тиной, ивами, молоком…
   — Ой и хорошо, ребятки! — закричала она и захлопала руками по воде. — Идите скорей!..
   А потом «поплыла» к берегу: вцепилась руками в илистое дно, а ногами брызгает.
   Женя начал было раздеваться, но поглядел на Таню и не стал.
   А Таня спустилась к ручью в своих сандаликах и носочках.
   И чего это она нарядилась?
   Спустилась, села на траву возле куста, ноги вытянула.
   — Грязища тут, — говорит. — У вас в Марьине речка есть?
   — Есть… — ответил Женя. — А что?
   — А то, что скоро наши Цапельки к вам в Марьино переселять будут.
   — Говорят… — кивнул Женя. — Не жалко уезжать?
   — Мне всё равно. Здесь скучно.
   — Ох у нас и речка хороша! — закричала из воды Алёна.
   — Что ж ты плавать не научилась? — пожала плечами Таня.
   — Она ещё маленькая… — отозвался Женя. — Научится.
   — А ты почему, Женя, так медленно говоришь?
   Алёна и ногами болтать забыла. Разве можно про это спрашивать?
   Женя ничего не ответил, покраснел. Он подошёл к речке, стал ломать ивовую ветку.
   — Не будешь купаться? — спросила Алёна.
   — Нне…
   — Ну и я не буду.
   Она вылезла из бочажка, надела платье, отжала трусы. Ей почему-то стало не так весело, как было всё это утро. И вспомнила, что бабушке не сказалась, как пришла.
   И эта девочка — Таня… «Не буду я с ней дружить», — опять подумала Алёна.
   — Я побежала! — крикнула она, взбираясь на берег. — Ты пойдёшь, Женя?
   — Пойду… — ответил он.
   Как телёнок. Ну чисто телёнок! И ресницы белые.
   Таня тоже встала, отряхнула нарядное платьице.
   — Подождите меня. — И зашагала рядом.
   Шли молча. Алёна спешила, морщила лоб. Женя, низко нагнув голову, пылил впереди себя ивовой веткой. А Таня что-то напевала, улыбалась. И когда подошли к дому, вдруг обняла Алёнку:
   — Знаешь, Алёна, я спрошу маму. Если она позволит, я тебе Борьку-голыша насовсем отдам.
   — Не надо мне, — ответила Алёна, вывернулась из-под Таниной руки и побежала к дому.
   На крыльце стояла бабушка.
   — Алёнушка! Внученька! Как давно ушла, а всё нет и нет…
   Алёна обняла её. У бабушки были мягкие, тёплые и немного мокрые щёки. Вот стыдно-то Алёне!
   — Бабушка, ну миленькая, ну бабушка… — залопотала она.
   Бабушка улыбнулась:
   — Ладно, идите в дом, пообедайте. Уж и щи простыли.
   Ребята уселись на лавке.
   — Бабушка, я бадейку дяди Пашину, Жениного отца, в лесу потеряла, — сказала вдруг Алёна.
   — Как же ты?
   — Да мы с Женькой в малинник зашли. Там и крыжовник растёт, и смородина…
   — Я это место знаю, — кивнула бабушка.
   — Там ходил кто-то, — проговорил Женя.
   — Я завтра пойду возьму бадейку, — сказала Алёна. Ей стало тепло от щей, разморило после купанья. Да ещё бабушка ей нравилась. Хорошая у неё бабушка.
   — Нет уж, теперь вместе пойдём, — отозвалась бабушка. — Теперь побоюсь так-то отпускать. Заблудились вы? Что долго-то?
   — Мы, баушк, грядку у Тани пололи, а потом на плотину купаться бегали, — выпалила вдруг Алёна. Она не хотела говорить и промолчать, соврать не хотела. И теперь покраснела. Глаза ей защипало, и слёзы — кап-кап — в тарелку.
   — Да что ты, глупенькая?
   — Баушк, не говори Таниной бабушке, а? Не говори! Мы обещали.
   — Полно, полно, не скажу. А обманывать-то и чужих негоже. Ну, поели? Идите гуляйте.
   — Я к отцу… — сказал Женя. Он зашарил руками по лавке. — Ой, да я кепку вроде бы у Тани оставил…
   — Ну иди бери, — ответила Алёна. — Я не пойду. Да заходи завтра!
   — А то…
   Алёна взяла с сундука свёрнутое вчетверо пёстрое одеяло, постелила на лавке, свернулась калачиком. Глаза сами закрылись, заходили перед ними деревья, кусты, гладкая жёлтая вода бочажка…
   — Ты, баушк, посуду-то не мой. Вот я встану…
   — Ладно, ладно, куда ж я без тебя, помощь ты моя неусыпная!..
 

   Алёна во сне вспомнила: у неё братик! И сразу села:
   — Баушк! У меня ведь братик!
   — Знаю, знаю.
   Бабушка как раз ставила самовар, лучинки в трубу подбрасывала.
   — Как же ты узнала?
   — Да отец заезжал, пока ты по лесу-то бегала.
   — Ой, папка! За мной заезжал?
   — Нет, Алёнушка, в колхоз, по делу. Ведь вот скоро наши Цапельки в вашу деревню переедут. Слышала?
   — Ага. А как? Как переедут-то?
   — А так. Разберут дома по брёвнышку, перевезут. А чтоб не спутать, где какому бревну лежать — которому вверху, которому внизу, — краской номера напишут: первое, мол, второе, третье…
   — И ты, баушк, переедешь?
   — Не знаю. Жаль мне. Плохи ли наши Цапельки?
   — Хороши, баушк. Я уж привыкла.
   — А всё домой тянешься.
   — Я, баушк, не тянусь. Я братика поглядеть хочу. Поиграть с ним.
   — Ещё ой как наиграешься! Это ведь тебе не кукла, — и кивнула на кровать, — вот лежит и лежит, помалкивает.
   Алёна встала с лавки, одеялко сложила, взяла в руки голыша. Был бы он её голыш, ох она б его и любила! А то он и хороший, а глаза вроде бы сердитые.
   — Баушк, а как его назвали?
   — Братика-то? Борисом.
   — Ой!
   — Чего ты?
   — И голыша тоже Борькой зовут! Баушк, а он на кого похож?
   — Да ить я не видела.
   — Баушк, а у него глаза не сердитые?
   — Ой господи! Что ты говоришь такое!
   — А вот у Борьки моего… Баушк, я пойду его Тане отдам.
   — Ну иди.
   Алёна вышла. На улице уже не жарко. Солнышко хоть и не закатилось ещё, а светит в полсилы. Подошла Алёна к Таниному дому, а Таня на лавочке под окном сидит.
   — Чего несёшь Борьку? Надоел?
   А сама отвернулась, не глядит на Алёну.
   — Да нет, наигралась уже.
   — Ну давай. Ябедничать-то не стыдно?
   — Неужели Женька сказал?
   — А то кто же! Я спросила, он и сказал.
   — Женька никогда не врёт! — обрадовалась Алёна. — Он ни вот столечко не соврёт!
   — А тебе, — сказала Таня и сердито поглядела, — а тебе секрет никакой доверить нельзя.
   — Нет, можно! — обиделась Алёна. — Нет, можно, можно! А что это за секрет — бабушке врать. Она у меня хорошая.
   — У меня не хуже твоей, — ответила Таня. — А раз обещала не говорить…
   — Так ведь моя бабушка твоей бабушке не скажет.
   — «Моя бабушка», «твоя бабушка», — передразнила Таня. — А вот Женька бестолковый говорил громко, моя и услышала. Теперь меня завтра на покос не берёт.
   — Куда?
   — На покос. Сено ворошить.
   — И я хочу.
   — Ступай. Мне-то что!
   Таня снова отвернулась, стала голыша Борьку на лавочке усаживать, разговаривать с ним, будто Алёны здесь и нет совсем.
   — Ну что, дурачок, соскучился у чужих-то людей? В гостях хорошо, а дома лучше. Верно? Не мыли небось тебя? Не кормили?
   — Кормила его бабушка, — сказала Алёнка, и голос её дрогнул.
   А Таня опять:
   — Ну не беда, сейчас сварим кашки…
   «Кашки»! А сама дочку в лес к волкам отвела… Алёна постояла, постояла и пошла домой. И так-то ей обидно! Эта девочка Таня… И отец вот приезжал — не дождался. Домой не берёт. А почему? Потому что никто её не любит.
   Села Алёна на крыльцо, голову в ладошки опустила.
   Вышла бабушка из избы, села рядом:
   — Ты чего пригорюнилась?
   — А ты меня любишь, баушк?
   — Ой ты светик мой! А как же?
   — Я, баушк, у тебя жить останусь. Насовсем. И всё-то время буду тебе помогать. И полоть, и поливать, и поросёночка кормить.
   — Заскучаешь, — улыбнулась бабушка. — Ведь купаться-то на плотину я не бегаю.
   Алёна покраснела.
   — Я, баушк, и купаться-то не люблю. И плавать не научилась.
   — Ну и ладно. А завтра на покос пойдём. И бадеечку дорогой прихватим. Да?
   Алёна поднялась со ступеньки, обняла бабушку за голову так, что бабушкин старенький платок на затылок съехал.

   Утром бабушка подняла Алёну рано:
   — Вставай потихоньку. Сбираться будем.
   Алёна умылась в сенях у рукомойника, белые волосы частым гребнем пригладила.
   — На́ вот платочек. Наденешь потом, — сказала бабушка. — И платье с длинными рукавами бери, руки-то не обгорели бы.
   — Да что ты, баушк, я ведь и так всё по солнышку.
   — Слушай меня, уж я знаю.
   Поели они, попили молока — и в путь. Бабушка кошёлку с собой взяла — яиц положила, картошки, огурчиков. И вот уж шагают по лесной дорожке, которая от огородов к лугу ведёт.
   — В малинник-то свернём? — спросила бабушка.
   — Свернём.
   И у той знакомой ёлочки; что с Алёну ростом, повернули направо.
   Немного и прошли, а лес уже будто другой — кустистей, чаще.
   Алёна побежала вперёд, оглянулась и увидела: тут вчера малину брала, а тут полянка, та самая… А отсюда, из малинника, Женька выломился, перепуганный. Ну так и есть! Вот она, бадеечка, стоит под кустом. Обрадовалась Алёна. Заглянула в ведёрко, а там… Может, почудилось? Яблоки! До половины…
   — Баушк! — позвала шёпотом.
   Та не услышала. Алёна протёрла глаза, снова заглянула. Яблоки!
   — Ой! — закричала она и бросилась бежать, не разбирая дороги. Набежала на кого-то, обрадовалась сперва. — Бабушка! — А потом глянула вниз — сапоги. Так и застыла.
   Здоровенные сапоги, мокрые от росы. Брюки в полоску, старые. Синий пиджак. Подняла голову, а прямо над её головою — белая борода.

   Рванулась Алёна, а дед держит за руки, не отпускает:
   — Не вертись, не вертись. Где бабушка?
   — А вот я, — говорит бабушка. — Что ты мне девчонку напугал? Гляди — побелела вся.
   — Это она меня напугала. Вылетела из малинника, как птица! — засмеялся дед. Засмеялся он не страшно, только зубов у него не было. А лицо широкое, глаза светлые, будто повыгорели.
   — Давно ли ты птиц стал пугаться? — улыбнулась бабушка и протянула ему сухонькую руку. — Ну здравствуй. Когда прибыл-то?
   — Три дни уже тут.
   — Ох и шатун, ох и шатун ты! — покачала головой бабушка. — Нашёл чего?
   — А то ж! Такие саженцы привезут — прямо охнешь да сядешь!
   Вот оно что, они знали друг друга — бабушка и этот старик. И теперь говорили про своё.
   — Так и бросишь Цапельки? — спрашивал дед.
   — А как быть? Одна во всей деревне останусь?
   — Зачем одна. Я-то что — не человек? Ведь сад здесь будет, понимаешь? Работы сколько! Зато и благодать какая!
   Лес поредел и вдруг — вот диво-то! — вместо берёз за малинником стали видны яблони. А на них красные и белые яблоки. А на яблоках — солнце. Где солнце, а где тень. Яблоки плотно-плотно к ветке притиснуты, так и жмутся, прямо боками толкаются. И не блестят, затуманены, будто пала на них роса.
   А дальше — вишенье. Как огонёчки красные, как фонарики на ветках понавешаны.
   А трава под деревьями высокая, нескошенная, и в траве тоже будто фонарики. Это вишня да красные яблоки нападали.
   А над садом — небо. И такая тишина… А пчёлы — вж-вж! — так и шныряют туда-сюда. Брюшки у них жёлтые, пушистые и лапки тяжёлые от пыльцы. Никогда, ну никогда не видала Алёна такого чудесного сада!
   Но это ещё что! За яблонями виднелась крыша дома. Серая крыша из щепы, окошечко на чердаке. А вот и вся избушка из кустов выглянула — старая, приземистая, серая.
   Алёна всё не могла понять, чем она на другие не похожа. В деревне ведь тоже бывают старые избы, осевшие. А эта чем-то не похожа. Она старее всех, вот что. Потом ещё заметила: возле деревенских домов всегда площадочка притоптана, а здесь — лесная поляна. Трава почти не смята, былинки прямо на крыльцо лезут и по завалинке в окно. Алёна даже нагнулась — поглядела, не на курьих ли ножках дом стоит.
   — Входите, гости дорогие, — сказал дед.
   Сени в доме оказались пустыми, ничем не захламлёнными. Комната одна. Широкая, в три окошка. По избе — запах яблок. Пол вымыт недавно. На нём трава разбросана — вместо половика. Лавка тоже выскобленная, чистая, а на столе хлеб да сахар в пачке, — такой отец из города привозил.
   — Ждал, что ли, кого? — спросила бабушка, осматриваясь.
   — А вас и ждал. Нашёл в лесу бадеечку, ну, думаю, значит, и гости будут. Сейчас самовар вздую.
   Он ушёл в кухню, за переборочку. Слышно было, как он щиплет там лучину и жужжит себе под нос:

 
Раскрасавица белая птица
Сыры боры́, сыры боры́ облетала,
Мой домочек во борочке увидала…
 

   Алёна затаилась, прислушалась.

 
Ты лети-то-ка, белая птица,
Вей гнездо, вей гнездо в моём доме.
 

   Старик замолчал. Алёна стала разглядывать комнату. Стены были бревенчатые, пустые, без фотографий. Таких ни у кого в деревне нет.
   В простенке между окнами висело большое зеркало в деревянной раме. Алёна поглядела на себя и засмеялась: зеркало ей щёки раздуло, нос сплюснуло, а глаза в разные стороны развело. Она голову откачнула — и вот уже лицо стало длинное, как огурец, нос на нём тоже длинный, а глаза где-то на щеках!
 
 
   — Дедушка! — позвала Алёна со смехом. Да и осеклась.
   Увидела: из-за зеркала торчало длинное белое перо. Не куриное это. Да и кур у деда нет. Не куриное. Дикое какое-то, лесное. Она подошла на цыпочках к перу, протянула руку, но дотронуться не решилась.
   Отвечает красавица птица:

 
— Я к тебе бы, к тебе поспешала,
В сы́ры боры́, в сы́ры боры́, в сы́ры бо́ры,
Только ждут меня малые детки.
 

   — Баушк! — позвала Алёна шёпотом. — Слышишь, что он поёт?
   — А что? — не поняла бабушка.
   — Твою песню-то. «Сырыборы»…
   — Ну что за диво…
   — Чего вы там шепчетесь? — проговорил дед, ставя на стол самовар. — Давайте-ка чай пить.
   Бабушка достала из корзины всё, что было, разложила на столе. А дед ещё яблок принёс — они у него в углу в берестяном коробе стояли. Вот и пахло-то от них по всей избе, как в саду.
   — Ко времени приехал, — сказал он. — Аккурат яблоки падать начали.
   Дед пил чай не спеша, из блюдечка. Алёна на него всё глядела, глядела, прямо глаз отвести не могла. Дед заметил это, поставил блюдце на стол, засмеялся:
   — Что, глазастая, али признала? — и подал ей самое большое яблоко, с веточкой и двумя листочками.
   Напились чаю. Бабушка стала прощаться.
   — Куда так рано? — удивился дед.
   — А мы идём сено сушить.
   — А… Ну берите еду.
   — Что ты! Я тебе с Алёнкой ещё пришлю. — Бабушка заспешила, перевязала платок перед зеркалом, и они все трое вышли.
   Алёнка оглянулась на сад, на избу и вдруг остановилась: возле двери прибита дощечка, а на ней цифра. Вот точно такая, как Женька на песке рисовал: будто стоит на одной ноге красавица белая птица.
   — Баушк!
   — Поспешай, поспешай, Алёна.
   — Провожу пойду, — сказал дед. — Я там в бадеечку-то яблок насыпал.
   — Ох, дедушка Младший, а я как тогда испугалась! — вспомнила Алёна.
   — Чего ж пугаться-то?
   — Да ведь не было их вчера.
   — Эх, цапелька, мало ль чего вчера не было, а завтра есть. А что это ты меня так величаешь: «Младший»? Вроде бы старее меня никого в округе не сыщешь!
   Алёна промолчала. Она, робея, взяла деда за руку. Рука у него была большая, толстая, добрая. Только вот что это он её так чудно назвал — «цапелька»?

   Алёна с бабушкой шли по заросшей дороге, держа за ручку бадейку с яблоками. Вскоре свернули в сторону и по мокрым болотным кочкам еле видной тропинкой выбрались к тому месту, где стояли шалаши косарей. Женя, видно, не знал этой тропы по болоту, вот и брели они вчера долго. А поляна-то близко совсем.
   Возле шалаша уже собрались женщины. Грабли, привезённые на телеге, лежали тут же. Кто-то заметил Алёну с бабушкой:
   — Ну вот, помощь пришла, теперь и начинать можно!
   Алёна оглянулась: Женьки нигде не было. Может, уехали? Потом, когда немного стихли женщины, услышала неподалёку:
   Вж-их! Вж-их!.. Это косили-выкашивали соседнюю лесную поляну.
   — Не разучились ещё! — похвалила бабушка. — А то всё машины да машины, мужикам и силу приложить негде.
   — Машины — оно хорошо, — подхватили другие, — да на наших полянах им не развернуться.
   — Ничего, пускай мужики кости поразомнут.
   — Верно!
   Алёна боялась — не достанется грабель, разберут женщины. Они, как бы между делом, осматривают их, меняют, всё ищут получше. Но и Алёне остались одни. Ручка у них сухая, тёплая — на солнце нагрелась — и гладенькая, многими руками отглажена. Лёгкие грабельки, ничего.
   Выбрала Алёна рядок — раз граблями! Повезла к себе чуть повядшую, ещё зелёную, тяжёлую траву. А трава сбирается вокруг грабель, вон уж сколько!
   — Ты сено-то никогда не сушила? — спросила бабушка.
   — Нет!
   — Ну, гляди тогда.
   Бабушка прихватила грабельными зубьями охапочку сена, приподняла и растрясла по стерне.
   — Видишь как? Понемножечку, чтобы солнышко каждую травинку достало…
   Подняла и Алёна грабли. А они тяжёлые стали от травы. Тряхнула ими — грабли пустые, а трава опять вся в кучке. Не высохнет так.
   — Ну, давай вместе, — сказала бабушка. — Положи свои-то грабли, берись за мои.
   Вместе хорошо пошло!
   — Уж ты и молодец! — похвалила бабушка.
   — А что, баушк, я смышлёная! Верно?
   — Ну иди теперь своим рядком.
   Алёнка пошла. И тоже всё получилось. Где поднять не может, так пораскидает, чтоб трава сохла. Стала она бабушку догонять. А потом и перегнала. Дошла до конца поляны, а там уж женщины собрались.
   — Вот и полянку пораскидали, — говорят, — на другую теперь можно. — И Алёну хвалят: — Ладная ты у нас помощница. Не устала? Дальше-то с нами пойдёшь?
   Алёна рада.
   — А как же. Пойду! — И за ними следом.
   Потом оглянулась, а бабушка-то не управилась. Приустала, видно. Лицо рукавом вытирает.
   Стыдно Алёне. И как это убежать хотела? На похвалу польстилась?!
   — Мы с бабушкой вас догоним, — сказала Алёна женщинам. И пошла по бабушкиному ряду ей навстречу.
   Так они до обеда сено трясли.

   А солнышко горячее. Алёне жарко в платке, да в платье с рукавами, да в ботинках. А лицу, хоть ничего и нет на нём, ещё жарче.
   И грабли потяжелей стали, и спину заломило.
   Но вот по лесу задребезжало, застучало.
   — Обедать!.. — закричал кто-то.
   Другие, может, не знают — кто, только Алёна сразу распознала: Женин это голос. Он обед привёз. На телеге, значит, ехал, один правил лошадью.
   Все сразу пошли к той поляне, где шалаши. А там на телеге бидон стоит. А Женька гордый такой. Всё возле лошади ходит, гладит, хлеб ей даёт. К Алёне не подошёл. И она не подошла. Села с бабушкой в тени, за шалашом. Потом легла на траву, глаза прикрыла, а чуть-чуть всё же глядит. Там небо почти белое — раскалилось. Травинки у горячих щёк тоже в небо подымаются. Птица пролетела высоко… Но как-то незаметно крутанулось колесо, небо внизу оказалось, в нём птица плывёт, а рядом песочек — разбегись да прыгай, как в речку! Разбежалась Алёна, вот сейчас забултыхается, нырнёт в прохладу. А Женя Соломатин (и откуда взялся?) говорит:
   «Нельзя здесь купаться… Здесь омуты…»
   И отпрянула Алёна. И проснулась.
 
 
   Уж не так ей жарко — отлежалась в тени. Рядом бабушка. Тоже, видно, заснула. А на земле стоит пшённая каша в мисочке. Пожалели женщины будить их, поесть оставили, а сами дальше пошли.
   Села Алёна. Распрямила спину — ничего!
   Прислушалась. Тихо как! Только и слышно: пчела пролетит — жужжанёт; птица одна другой с ветки что-то крикнет. В деревне сроду такой тишины нет. А запах, травяной дух! Не сено ещё и уж не трава. Мёдом не мёдом, земляникой не земляникой пахнет. И Алёна подумала: «Хорошо он там живёт, в лесу, Младший».
   Подумала и обрадовалась чему-то. И вспомнила, как бабушка ему сказала:
   «Я тебе ещё с Алёнкой поесть пришлю».
   Этому и обрадовалась.

   Алёна с бабушкой приехали домой, в Цапельки, на телеге, потому что бабушка очень устала. Вот приехали они, а дверь в избу открыта. Вошли — никого нет. А как глянули на стол, так и застыли: на столе скатерть постелена, щи дымятся — по тарелкам разлиты, хлеб нарезан… А тарелок — три… И нет никого.
   — Скатерть-самобранка, да? — спросила Алёна. Она знала, что так не бывает, но думала — у бабушки, может, и бывает!
   Бабушка села к столу, на лавку:
   — Ну, выходи, кто там за печкой прячется?
   — И ничего я не прячусь, — услыхала Алёна.
   И из-за печки вышел… отец.
   — Папка!
   Он был в чистом костюме, рубашка белая, руки отмытые.
   — Ну, стары да малы, давайте Борьку обмоем.
   — А где он? — стала оглядываться Алёна. — В чём мыть-то будем?
   Отец и бабушка засмеялись, а отец сказал:
   — Вот щами и обмоем. Садитесь, работники, к столу.
   Он был рад, папка. Он был красивый. А про Борьку непонятно говорил — пошутил, наверно.
   — Как Нюра-то? — спросила бабушка.
   Алёна насторожилась. Ведь Нюрой её маму зовут.
   — Ничего, — ответил отец. — Больно парень горластый, спать ни вот столечко не даёт.
   — Пап! — попросила Алёна. — Мне бы хоть глазком на него глянуть!
   — Увидишь скоро, — ответил отец.
   Он достал из-под стола белую бутылку, разлил из неё по стаканчикам. Себе налил и бабушке.
   — Ну, за Борьку маленького! — сказал он. — Чтоб рос большим.
   Алёна потянулась к отцу:
   — Папка, у нас очень бабушка хорошая.
   — А фотографии-то свои молодые она тебе не показывала? — спросил он. — Ведь первая красавица была.
   — Ой, сынок… — отмахнулась бабушка. — Чего теперь вспоминать.
   — Баушк, а ты давно была молодая?
   Бабушка засмеялась, не ответила.
   — А песни как пела! — покачал головой отец.
   — Она и теперь поёт, — проворчала Алёна. — Корове своей.
   Отец погладил Алёнкину голову:
   — Чего насупилась?.. Э, да ты, я вижу, носом клюёшь. Ложитесь-ка вы спать, работнички! И мне пора домой.
   Когда отец ушёл, Алёна поглядела случайно на лавку, а на ней — свёрток в серой бумаге.
   — Ой, баушк, что это?
   — Гостинец тебе, наверно.
   — А тебе?
   — Дак ведь я старая.
   Алёна покраснела.
   — Но ведь ты была молодая. Нет, баушк, чур, на двоих! — и развернула.
   А там было голубое, мягкое, как льняное поле, когда лён цветёт. И пахло тоже льном. Платочек! Голубой платочек в белую крапину. А рядом ещё что-то белое, тоже в крапину. В синюю.
   — Это, баушк, тебе.
   И у бабушки тоже стал платочек. У Алёны — голубой, а у бабушки — белый. Надели они свои платочки и стали друг против друга. И засмеялись. Бабушка покачала головой:
   — Правда, что стары да малы!
   И тут вошла девочка — Таня. Сразу углядела:
   — Ой, Алёна, какой платок-то!
   А потом вспомнила, зачем пришла.
   — Здравствуйте, Евдокия Тихоновна! — сказала она бабушке. — У нас соль кончилась. Насыпьте полстаканчика. А мы купим — отдадим.
   — Насыпь, Алёна, — велела бабушка.
   Алёне почему-то не понравилось, как сказала Таня, что они купят и отдадут. Будто бабушке соли жалко!
   Алёна насыпала побольше полстакана, подала.
   — Алён, — попросила Таня, — а ты дашь платочек поносить?
   — Это папка подарил, — ответила Алёна.
   — Не дашь?
   Алёна промолчала. И Таня пошла со своей солью. Потом обернулась к бабушке:
   — Спасибо, Евдокия Тихоновна.
   И закрыла дверь.
   — Баушк, — спросила Алёна, — она красивая?
   — Красивая девочка. Они и все в роду красивые, — ответила бабушка.
   Алёна вздохнула и пристроилась к бабушке мыть посуду.
   Вдруг бабушка согнулась, прижала руку к спине.
   — Ой, внученька! — и засеменила от шестка к кровати.
   Алёна подбежала, укрыла бабушку одеялом:
   — Ты полежи. Я посуду домою.
   — Бог с ней, с посудой. Посиди возле, расскажи что-нибудь.
   Алёна села на кровать, подумала, подумала, но ничего не вспомнила.
   Бабушка закрыла глаза, вроде бы задремала. И тогда Алёна тихо-тихо стала говорить:
   — Жила-была Белая Цапля. У неё был сад на болоте. А в саду — домик. И в домике она берегла белое перо. И вот пришла туда одна девочка. И как взяла она в руки это перо, так и выросли у неё крылья…
   — Что-что? — переспросила бабушка. — Очень уж тихо ты сказываешь.
   — Это я так, — смутилась Алёнка. — Сказку позабыла. Вспомню, потом скажу.

   А утром Женя Соломатин сам прибежал. Алёна глянула в окошко, а он на крылечке сидит.
   Заторопилась, плеснула на лицо водой из рукомойника, повязала платок вокруг шеи, есть и вовсе не стала. И — скорей на улицу.
   Женя поднялся со ступеньки, на Алёну глядит во все глаза.
   — Ну и платок!..
   — Хорош?
   — А то…
   Потом снова сел, вздохнул.
   — Ну, всё… откосились. Мне вот столечко покосить не дали.
   — Чего делать будем? — спросила Алёна.
   — Я… Я попрощаться…
   — Что, Жень, уже обратно?
   — Пора… В полдень тронемся.
   И вдруг из-за дома выплыла девочка — Таня. Опять в своих сандаликах и красных носочках. Праздник у неё, что ли?
   — Вы чего здесь сидите?
   Алёна была не рада. Она сказала:
   — Ничего.
   А Женя был рад. Он сказал:
   — Прощаться пришёл…
   — Знаешь что? — сказала Таня Алёнке. — Давай пойдём Женю провожать. И свернём в дедов сад, нам почти что мимо идти. Ох там и яблок! Женька натрясёт.
   Женя удивился:
   — Какой сад?..
   — А тот самый, — шёпотом ответила Алёна. — Помнишь? Цаплин.
   — Это что ещё за цаплин? — засмеялась Таня. — Пошли, пошли, пока не жарко.
   — Не пойду я, — сказала Алёна. — Того сада трогать нельзя.
   — Что так? А я всегда-превсегдашеньки там яблоки рву.
   — У вас же, Таня, свои есть.
   — Чужие вкуснее!
   — Вот из-за этого всё и случилось, — горячо заговорила Алёнка. — Старший брат на чужое, на дармовое позарился, из-за него и Белая Цапля не расколдовалась.
   — Чего она болтает? — пожала плечами Таня. — Нелепица какая-то.
   Алёна совсем обиделась:
   — И очень даже лепица. Очень лепица. Вон Женька знает…
   Таня поглядела на Женьку.
   — Сказка это… — ответил он. Ему, видно тоже захотелось яблок.
   — У тебя, Алён, всё нельзя, — сердито проговорила Таня. — Всё тебе жалко.
   — Врёшь ты! — крикнула Алёна. — Это же не мой сад!
   — Всё равно. Жадная ты. Вот хоть Женю спроси. Правда, Жень?
   — Правда… — вдруг выдавил из себя Женька.
   Алёна прямо рот раскрыла.
   — Чего это я тебе пожалела?
   Женька молчал.
   — Ну, чего? Чего пожалела? Говори, бессовестный!
   — Не мне… — медленно затянул Женя. — Не мне. Тане вот… Платок не дала.
   — Ух! — взорвалась Алёнка. — Ух, напела уже тебе в уши? Ну и идите воруйте яблоки! Идите!
   — И пойдём! — ответила Таня.
   Она взяла Женю за руку, потянула. И он пошёл. Голову опустил и пошёл.
   Алёна стояла у крыльца и глазам своим не верила: пошёл! Сроду бы не подумала, что он пойдёт!
   Она и не заметила, как слёзы закапали на ушки голубого платка.

   Теперь отец стал часто приезжать в Цапельки. Наверно, он всё-таки соскучился по Алёне. И ещё потому, что начали перевозить в Марьино сперва урожай, какой собрали, а потом и дома. Выйдет Алёна утром — а в ряду то одного дома нет, то другого, прямо как у Женьки с зубами. У него зубы стали одни выпадать, а другие на их месте расти. Он сам показывал и даже потрогать давал. Но дома — это совсем другое дело. Они из земли не проклюнутся. Алёна знала — ей отец сказал — здесь теперь будет большой сад. А деревни не будет.
   Девочка Таня тоже собиралась переезжать к ним в Марьино.
   Как-то утром открыла дверь в их избу:
   — Здравствуйте, Евдокия Тихоновна! Здравствуй, Алёна, — и втащила большой узел, поставила возле двери. — Бабушка велела к вам вещи сносить. Можно?
   — Как же, как же, — закивала бабушка. — Ваш дом сегодня разбирать будут? Помоги, Алёна.
   Алёна вышла следом за Таней, впервые ступила на их крыльцо.
   В горнице всё было переворочено. Одеяла, подушки, перины лежали на кровати, перевязанные верёвкой, фотографии со стен сняты, и на их месте на обоях яркие квадратики. Возле двери были сложены мелкие узелки, коробы.
   — Помогать пришла? — спросила Танина бабушка. Она была прямая, высокая, черноглазая, и брови тоже чёрные, широкие.
   — Вы теперь у нас жить будете? — тихо спросила Алёна.
   — Как бог даст, — строго ответила старуха. — Бери вот узелок-то.
 
   До обеда Алёна с Таней молча таскали вещи. Всю избу чужими вещами заставили.
   А в обед приехал Алёнин отец и мужики из Марьина, начали Танин дом разбирать. Сперва отец вошёл в избу, отогнул гвоздики на оконных рамах и вынул стёкла.
   — Держи, Татьяна. Вон туда, к кусточку, поставь. Подмоги ей, дочка.
   Пока они стёкла носили, глядь — уже рамы повынули. И стал сразу дом на дом не похож. Нельзя в нём теперь жить: слепой стоит.
 
 
   А мужики уже с крыши железо сбивают, вниз подают.
   Деревянный настил, что под железом был, тоже сняли. И совсем дом обеднел. Сруб один.
   Вот и брёвна скатывать начали — аккуратно скатывали, чтобы не разбить, — две жердины как горочку положили от верха до земли. Вот тут Алёна и заметила, что на брёвнах по венцу зелёной краской написано. Снизу — она сразу узнала — будто птица с клювом, как она на одной ноге стоит. Один, значит. Первое бревно. Повыше — будто сидит птица на земле. Цифра два это. Потом — летит птица. Цифра три. А уж дальше Алёне и не прочитать. Не знает она, как другие цифры пишутся.
   Бабушка наварила щей полон горшок, всех, кто с отцом приехал, и Таню с её бабушкой на обед позвала.
   Все уж за столом сидят, а Таня всё ходит возле своих вещей, что по горнице разбросаны. Будто чего потеряла. Алёна ей — ни слова. И Таня так же. Потом нашла чемоданчик, сверху положила, тоже к столу села. Пообедали — стали брёвна на машину грузить.
   — И я в Марьино поеду, — сердито сказала Танина бабушка. — А то ещё свалите невесть где.
   Села в кабину к Алёниному отцу и уехала.
   А девочка Таня осталась в горнице у Алёниной бабушки.
   — Ты не горюй, — сказала ей бабушка. — В Марьине клуб есть, туда и кино, говорят, привозят.
   — А я и не горюю, — ответила Таня. Она взяла тот чемоданчик, что нашла среди вещей, и сказала, глядя в бабушкин потолок: — Я там в школу ходить буду. И вообще…
   И открыла чемодан. А в нём рядком, на подушечке, лежали куклы: и Дашутка, и Эльвира, и Борька-голыш. Те хоть в платьицах, а он ничем не закрыт. Захолодал небось — как-никак осень. И глаза у него не сердитые.
   — Зачем мне теперь куклы? — сказала Таня. И поглядела в окошко.
   Алёна промолчала.
   — Я их кому-нибудь отдам.
   Алёна опять промолчала.
   — И Эльвиру отдам. И Дашку-замарашку. И Борьку этого.
   Алёна стала убирать со стола. Она не хотела говорить с Таней. И кукол её не хотела.
   А как приехал отец железо и рамы с Таниного дома увозить, попросила:
   — Пап, а пап, возьми домой хоть на денёк. Мне Борьку посмотреть хочется.
   И отец вдруг сказал:
   — Поедем.
   Машина стояла возле дома, и Алёнка побежала поскорей и села в кабину, пока отец не передумал. Бабушка принесла ей в кошёлке огурцов и яблок:
   — На, мамку-то угостишь.
   Отец сел за руль, включил мотор. Поехали!

   Мимо, мимо, мимо Цапелек! А в них и домов-то уже почти нет. Только плетни, а за плетнями кусты да яблони… Прощай, Цапельки! Нет больше Цапелек.
   Сегодня, скоро, скоро, Алёна увидит маму.
   …Мимо колодца с журавлём…
   Алёна увидит маму и ещё Борьку. Братишку. Он ну точно куклёнок маленький! Волосы кудрявые, глазки синие! Ой, скорей бы!..
   …Мимо леса, и луга, и речки, и бочажка…
   Она так давно не видела маму. А Борьку Алёна сразу подхватит, и они пойдут гулять по деревне, и все будут завидовать. Скорее бы! Ой, скорее!..
   Вот и Марьино. Большая деревня тянется вдоль реки. Куда речка — туда и она.
   За рекой птицеферма. Её хорошо видно с дороги. Ходит там по земле, как среди жёлтого облака — только это не облако, а цыплята, — женщина в белом халате. Кто это? Вдруг мама?! Алёнка уже схватила отца за руку, чтоб машину остановил. А потом разглядела: не мама это, а тётя Надя.
   Деревня большая, а вся знакомая: и дорога, и берег, и дома.
   Гараж. А там машины, машины, машины. Утром оттуда и тракторы выползают — пылят да грохочут, и председателева легковушка вылетает, и папин грузовик… А на подножку грузовика мальчишки прыгают, Женька Соломатин… А отец им:
   «Брысь, мелюзга!»
   Вот и к дому подкатили. Скамейка возле окон, куры гуляют рябенькие. Цыплята уже подросли, сделались вроде бабушкиных: голенастые, бегучие… А так всё как было. Будто и не изменилось ничего. Но Алёна-то знает!
   — Ой, пап, открой дверку-то! Открой скорей!
   На крыльцо вышла мама.
   — Мама! Мамочка! — И Алёна повисла у мамы на шее.
   — Милая ты моя, — приговаривала мама, — доченька… Загостилась. И меня, поди, забыла.
   — Ой что ты, мам!.. Мама, у нас бабушка очень хорошая. Мам, а где Борька?
   — Пойдём, дочка, покажу.
   Они вошли в комнату, а там в углу, под окном, качалка деревянная. Её отец ещё при Алёне мастерил. От спинки качалки до спинки белая марля натянута — это от мух и комаров. Приподняла мама марлю, а там… А там свёрточек крошечный, в белую простынку запелёнатый, одно личико видно. Розовое, носик махонький, рот как дырочка, а глаза закрытые. И дышит, дышит. А из-под чепчика волосики треугольничком.
 
 
   Алёне захотелось его потрогать, погладить — живого, настоящего.
   — Борька! Мы с тобой Цаплины. Ты знаешь?
   Алёна осторожно коснулась ладошкой его лба в том месте, где волосы из-под чепчика вылезли треугольником — тёплые, мягкие.
   А Борька весь покраснел, будто рассердился, сморщился, по лицу рябь прошла и тихонько — ну шёпотом прямо! — запищал, как замяукал. Ишь недотрога!
   Она к нему всей душой… Она к нему как сестра… А он?!
   Но мама была чему-то рада. Осторожно приподняла своего Борьку, положила на согнутую руку:
   — Не плачь, сынок, не плачь, маленький…
   А на Алёну и не глянула.
   Алёна побрела к выходу, стукнулась о скамейку в сенях, потёрла ушибленную ногу и заплакала.
   — Ты чего, дочка? — Отец поднял её лицо, заглянул в мокрые глаза: — Чего ты?
   — Стукнулась.
   — Ну, беда-то! Давай подую.
   Он подул на Алёнину ногу, потом спросил:
   — Ну, как тебе Борька?
   — Пап… — сказала Алёна и отвела глаза. — Пап, что ж мы теперь делать-то будем?
   — Как так?
   — Борьке-то я не глянулась. Совсем не глянулась.
   Отец рассмеялся, подхватил Алёну, вынес на крыльцо. Раскачал на руках, будто хотел бросить, а потом придержал, будто поймал.
   — Вот так мы его! Выкинем.
   — Нет, пап, уж пускай. Он не виноват.
   — Ну, в лес к волкам заведём.
   Алёна вспомнила Таню.
   — Не хочу, чтобы Борьку к волкам.
   Отец опять засмеялся, сел на крыльцо, посадил Алёнку к себе на колени.
   — Вот что, дочка. Не тревожься зря. Подрастёт наш Борька, пойдёшь с ним по деревне — твои подружки обзавидуются.
   — Правда, папк? И он меня за сестру признает?
   — Ну что же, я врать буду? Вырастет — ещё заступаться за тебя станет. Вот увидишь.
   Алёна вытерла глаза, обняла отца за голову, потом вырвалась и побежала в избу. Борька уже снова спал под марлевой занавеской. Мама возилась у печи.
   Алёна подошла к качалке, приподняла марлю, строго посмотрела на малыша:
   — Хорошо. Ладно. Расти. Скорей!

   Вот раньше мама работала на птицеферме, и ей было некогда. А теперь мама дома, и ей всё равно некогда! Алёна ей:
   — Мам, ты сказки сказывать умеешь?
   А мама:
   — Умею, дочка. Принеси-ка чистую пелёночку, вон на плетне сушится.
   И возится с Борькой. Укладывает его спать. Алёна снова:
   — Мам, а ты тоже Цаплина?
   — А как же. Поди, доченька, картошки подкопай. Знаешь, где лопатка-то?
   А сама хватает Борькины пелёнки — и к речке, полоскать.
   Алёна ей всё про бабушку хотела рассказать. Какая у них бабушка. И ещё про Младшего.
   А маме некогда.
   — Подожди, — говорит, — вот бабушка приедет к нам в Марьино, опять вместе гулять станете.
   Алёна так и ахнула:
   — А я? Разве я не поеду в Цапельки?
   — Куда ж ехать-то? Цапелек почитай что и нет. Все дома уже к нам свезли… Возьми-ка вот кастрюлечку Борькину песочком почисть.
   Алёна села возле дома, трёт, оттирает копоть с кастрюльки, а сама на дорогу поглядывает, ждёт отца. Как же так? Неужели она больше Цапелек не увидит? Она и с дедушкой Младшим не попрощалась.
   Как же так?
   Под вечер приехал отец. Вошёл в избу:
   — Где Алёна?
   — Здесь я, пап!
   — На́ твои вещи, а вот это гостинец от бабушки.
   — А бабушка?
   — Не едет она к нам, дочка. «Поживу, говорит, пока что здесь, а после видно будет».
   — Как же одна-то? — удивилась мама. — Страшно небось. Все переехали.
   — А велела брёвна к дедову дому свезти. Пристройку сделают — вот и не страшно. Там ещё паренька им дают — садовода. В саду жить станут.
   Алёна развернула белую тряпицу, в которую был закручен гостинец.
   Пирог. Яблоко. Одно-единственное, большущее, наливное. И в отдельном кулёчке всего понемногу — вишенья, смородины, сливы, крыжовника…
   Она знала, почему бабушка послала ей всё это.
   Но Алёна, хоть и переехала в Марьино, будто уже больше не уходила из того волшебного сада. Там солнце и тень, и яблоки в траве, а голову подымешь — на ветках вишни обсыпные, как фонарики…
 
   И вдруг отец достал из нагрудного кармана что-то плоское — книжечка не книжечка, — аккуратно завёрнутое в газету.
   — А это береги… — сказал он. — Всего одна такая фотография у бабушки.
   Алёна отошла к окошку, осторожно развернула газету. И вдруг сердце у неё застучало часто-часто… Возле озера с деревьями и цветами на стуле сидела девушка в длинном белом платье. Волосы её были распущены, руки в широких белых рукавах чуть откинуты назад, будто крылья. А лицо с широко расставленными тёмными глазами как у царевны в сказке.
   — Кто это? — шёпотом спросила Алёна. Но её не услышали. И она не стала переспрашивать, потому что сказка от переспроса портится. Да она и сама знала кто.
   Алёна спрятала карточку под подушку. Подумала и яблоко спрятала тоже. Потом тихонько вышла на улицу. Дошла до ближнего конца деревни, свернула к полю.
   — Далеко ль, Алёна?.. — услыхала она Женькин голос.
   Женька тащил траву для поросёнка и, поравнявшись с Алёной, поставил корзину.
   — Ты не сердись, Алён… Мы тогда яблок не рвали. Нам дед полную кошёлку насыпал.
   Алёна не ответила. Чего с ним говорить-то! Будто в яблоках дело. Она так и увидела Танины сандалики да красные носочки рядом с Женькиными босыми ногами. Значит, кто за руку потянет, за тем и пойдёт?
   — Чего молчишь?.. — спросил Женя.
   — Я не молчу, — пробурчала Алёна.
   Она вдохнула предвечерний воздух, глянула вверх, на розовое от солнца и облаков небо.
   — Ну, Жень, я пошла.
   И вдруг увидала: над полем, над жёлтой его стернёй, гордо вытянув белую шею и раскинув широкие белые крылья, летела птица. Она на лету подтянула длинные красные лапы, набирая высоту, и вот уже скрылась там — за полем, за лесом, за болотами… Она летела в сторону Цапелек, к тем болотам, к тому саду, в сыры боры…

 
Раскрасавица белая птица
Сыры боры, сыры боры облетала,
Мой домочек во борочке увидала…
 

   А в воздухе закружилось перо.
   Женька и Алёна бросились ловить. Но перо будто выбрало — пало прямо в Алёнины руки.
 
 
   Это было прекрасное белое перо — длинное, гладкое. Нижний прозрачный конец его был ещё тёплый.
   — Чур, на двоих! — закричал Женька.
   — Нет, Жень, я ведь жадная.
   Женя опустил голову.
   — Ничего ты не жадная… Приходи к нашему дому в лапту играть.
   — Может, приду, — ответила Алёна. И пошла домой, бережно унося перо.
   Она вошла тихонько в избу, положила перо под подушку — туда, где лежали яблоко и фотография. И вдруг заплакала.
   — Чего ты, дочка? — спросил отец. Он подошёл, погладил её по волосам. — Обидел, что ли, кто?
   — Нет. Жалко мне.
   — Чего жалко?
   А Алёна и сама-то не знает. Только знает, что жалко.
   — Бабушка без меня скучает.
   — А ты ей письмо напиши. Я поеду — передам.

   Вечером Алёна попросила у мамы бумагу и цветные карандаши. Села писать бабушке письмо.
   Буквы Алёна ещё не знала, только цифры немножко. Но это не беда. Всё равно письмо получилось красивое.

   Дорогая бабушка!

   И Алёна нарисовала красные и жёлтые яблоки, крепко прижатые к ветке, душистые, чуть запотевшие: проведёшь пальцем — останется, след, как по росе. И вишнёвые ягоды на длинных черенках. И ягоды малины.

   Мы с Борькой по тебе скучаем.

   И она нарисовала Борьку. Он был маленький, кудрявый и держался за её, Алёнину, руку.

   Передай от нас привет дедушке Младшему.

   И вот уж на странице появился дедушка с бородой.

   И как хорошо, что нашлась Цаплина Скаточка и что будет теперь в Цапельках большущий сад.

   И пририсовала ещё одно яблоко.

   До свиданьица, дорогая бабушка.

   И тут у Алёны — она даже сама не знала как — получилась очень красивая белая птица. Она стояла посреди сада на длинных ногах, с отведёнными назад широкими белыми крыльями.

   Низко кланяюсь. Твоя любимая внучка Алёна.

   Но места уже не хватило, и любимую Алёну пришлось поместить в самом-самом углу странички.
   Алёна отдала письмо папе. Папа положил его в конверт, заклеил, а на конверте написал:

   Деревня Цапельки, дом один.

   Как получит бабушка письмо, сразу догадается, что Алёна скоро опять к ней приедет.