Эта бабушка прямо молчун.
   Алёна раньше её не знала, хоть и жила в соседней деревне. А теперь вот приехала и удивляется. Проснётся рано
   — Доброе утро, бабушка!
   А бабушка:
   — Угу. Спи ещё.
   А сама печку топит, обед варит, песенку поёт:

 
Ах, Шура-Шура-Шура,
Разудала голова
Да седая борода!
 

   И ухватом горшок как ухватит — да в печь его! Один посадит — к другому подбирается:

 
Ах, Шура-Шура-Шура!..
 

   Получается, будто это печной горшок зовут Шура.
   Алёна смотрит, смеётся тихонечко, но ей хочется чтоб бабушка с ней поговорила.
   — Бабушка! А ты уже корову в стадо прогнала?
   — А как же!
   И опять молчок.
   Насыпала крупы в фартук, раскрошила засохший хлеб — и во двор.
   — Цып-цып-цып!
   Цыплята у бабушки уже большие, длинноногие, бегут, толкаются. Ошалелые какие-то. У Алёнкиной мамы цыпляточки ещё маленькие, жёлтенькие, а куры рябенькие.
   — Бабушка, ты мне обещала сказку сказать.
   — Скажу. Вот только все дела переделаю.
   — Я уже два дня у тебя живу, а ты всё никак не переделаешь.
   — Переделаю.
   Взяла старые варежки, ножик, пошла за огород. Там молодую крапиву срезает. Алёна — опять за ней.
   — Бабушка, это для поросёночка?
   — Для него.
   — Бабушка!
   — Ну чего тебе?
   Алёна уж прямо не знает, про что ещё спросить.
   — Бабушк, ты в лото играть умеешь?
   — О господи!
   — Нет? А в карты?
   — Ты пойди с Таней соседской поиграй, — вздыхает бабушка. — Смотри, девочка какая хорошая! И за мной тогда ходить не будешь.
   Будто Алёна ходит. Она и не ходит совсем. Просто ей делать нечего. А на Таню Алёна уже третий день смотрит. Эта девочка Таня всё время дразнится. Алёна ей ничего не говорит, а Таня выйдет на своё крыльцо и кончик косы к верхней губе приставит. Будто у неё такие усы. И Алёну пугает.
   И вот, пока крапиву рвали, она, эта Таня, тоже на свой огород пришла. Ходит за плетнём, большую морковку вырвала, говорит:
   — Здравствуй, бабушкин хвостик!
   Алёна покраснела, обиделась. Глянула из-за плеча. А девочка Таня морковину над головой подняла и с ней разговаривает. Не с Алёнкой, а с ней:
   — Как живёшь? Ты вкусная? Тебя так съесть или в суп положить?
   Нарочно говорит, назло. Она побольше Алёны, эта девочка Таня, и дразнится.
   Но вот, видно, бабушка устала. Разогнулась, сняла с головы платок, лицо вытерла.
   — Ну что, пойдём в избе приберёмся?
   — Приберёмся! — обрадовалась Алёна. Наконец-то дело нашлось.
   В избе бабушка дала ей веник:
   — Мести-то, подметать умеешь?
   — А как же!
   И пока бабушка рубила крапиву, доставала горшок из печи, поросёнку еду готовила, Алёна — раз-раз! — всю избу чистенько вымела. Потом тряпку нашла, со стола крошки собрала в горсточку.
   — Ну ты и хозяйка! — удивилась бабушка. — А я думала, ты маленькая, не умеешь.
   — А то. Я дома и картошку почищу, и луку с грядки принесу, я, баушк, всё могу. Потому что маме некогда. А тебе, баушк, есть когда?
   — Дак ведь я одна.
   — Ты, баушк, потому и молчун?
   — А?
   — Ты, говорю, потому и молчун, что одна?
   — Разве я молчун? — Бабушка обняла Алёну, засмеялась. — Ну-ка, пошли кашу-то есть.

   А под вечер пришла девочка Таня. Пришла и говорит:
   — Не скучно тебе тут? Пойдём ко мне в куклы играть.
   И пошли.
   У Тани три куклы. Одна в платьице, совсем ещё новая. Другая голыш. А третья тряпичная. Она уже перемазана вся. И нос, и щёки тоже. И платье старенькое.
   — Чур, мои будут две дочки, — сказала Таня. И взяла себе новую, в платьице, и тряпичную.
   Алёне достался голыш.
   — Как его зовут? — спросила Алёна.
   — Не знаю. Борька, наверно, — ответила Таня. — Пойдём с нашими детками гулять.
   Алёна сняла с головы платок, положила на него Борьку и завернула конвертиком: хочет — уголком платка прикроет ему лицо от солнца, а хочет — откроет, чтобы он вокруг поглядел. И песенку ему спела:

 
Спи, мой Боря-мужичок,
Повернися на бочок.
 

   А Таня смотрела-смотрела и говорит:
   — Зря я тебе Борьку дала.
   А потом ещё говорит:
   — Мою любимую дочку зовут Эльвира. А эту замарашку — Даша.
   — Ты её не любишь?
   — Нисколечко!
   — Ой! — удивилась Алёна. — Как же так?
   — Надоела она мне. Я её в лес заведу и брошу. — И бросила Дашутку в кусты, что росли возле дома. — Пусть её тут волки съедят.
   А Даша эта упала в траву и, наверно, заплакала.
   Таня и Алёна постояли у крыльца. Помолчали.
   — Она, может, у тебя баловница была? — спросила Алёна.
   — Да нет. Просто грязнуха-замараха.
   — Она, может, грубая?
   — Ничего и не грубая.
   — Наверно, она тебе не помогала?
   — Она мне обед варила, — сказала Таня. — И бельё на речке полоскала. А я её не люблю… Пошли отсюда.
   Она взяла Алёну за руку и повела в огород. В огороде у Тани росли красные маки.
   — Хочешь, доченька, цветок? — спросила Таня куклу Эльвиру. И сорвала ей большой мак.
   Но пока ножку ломала, весь красный бантик и осыпался. Таня бросила зелёную круглую головку, которая осталась на месте цветка, и сказала:
   — Эта Эльвира — всё только «дай» да «дай». А Дашутка меня прямо так любила, всегда перед бабушкой заступалась.
   — У тебя бабушка сердитая? — спросила Алёна.
   — Нет. Ей, бывало, что Даша скажет, то она и делает… Пойдём огурцы польём, мне бабушка велела. Гляди, солнце садится.
   В огороде стояла кадушка с чёрной водой. Алёна заглянула туда и увидела стриженую беленькую девочку с куклёнком-голышом. А рядом — ещё девочку, побольше, с тёмными косами. Красивую.
   Таня дала Алёне черпачок, а себе взяла лейку.
   — Набирай воды.
   Алёна зачерпнула. Девочки в бочке замутились, распались, только белые пятнышки от платьев на воде.
   — Ты очень-то не гляди, там водяной живёт, — сказала Таня. — Так и затянет в бочку.
   Алёна ничего не сказала и поскорее пошла с водой вдоль грядок лука и моркови следом за Таней. Одна луночка от моркови была свежая, утренняя. Это здесь Таня с морковиной разговаривала.
   «Не буду я с ней дружить, — подумала Алёна. — Нет, не буду».
   Земля на грядках была рыхлая и сухая. Листья вяло опустились, но плети были тугие, цепкие, и на них сидели крепенькие, пупырчатые огурчики.
   Девочки аккуратно лили под листья воду, чтоб не сбить огурцы. Алёна увидала, как Таня нагнулась, сорвала огурец и спрятала в карман платья.
   — А тебе не дам, — сказала она кукле Эльвире. — Дашутка одна там, в лесу, а ты за мою юбку держишься!
   Алёна носила, носила воду, черпала её и старалась не смотреть в чёрную кадку. А потом босым ногам стало холодно и плечам тоже. И солнышко ушло за болота, за лес.
   — Мне домой пора, — сказала Алёна.
   — Завтра приходи, — позвала Таня. — Да ты беги через огороды, здесь калиточка есть.
   И Алёна пошла. Она тихо поднялась по ступеням в избу, села с бабушкой ужинать. А потом вдруг вспомнила: «Дашутка-то как?» — и прямо холодно ей стало.
   Выбежала на улицу.
   — Ты куда? — крикнула вслед бабушка.
   — Я сейчас!
   Подошла к Таниному дому, а уже темно и кусты тёмные. Вдруг что-то там, в кустах, задвигалось, забелело… А потом ступеньки Таниного крылечка скрипнули, будто по ним поднимался кто-то. Подобралась Алёна к кустам, потянулась за куклой… а её и нет. Нет и нет. Только в Таниной избе дверь хлопнула.
   «Ну и хорошо, — подумала Алёна. — Может, я с этой девочкой Таней ещё буду дружить. Там посмотрим».

   Алёна проснулась утром, а под окном Женя Соломатин. Стоит, босой ногой землю ковыряет. Алёна обрадовалась:
   — Женя! Ты откуда взялся?
   — Из Марьина…
   Этот Женя Соломатин очень медленно говорит, прямо не дождёшься. Он дома, в Марьине, по соседству с Алёной живёт. И они играют вместе.
   — Ты теперь тоже здесь, в Цапельках, будешь жить?
   — Нет, мы на покос… Полянки выкашивать…
   — Кто это «мы»?
   — Ну… мы… мужики…
   — «Мужики»! — передразнила Алёна. — Ты-то что, косил?
   — А то…
   — И получилось?
   Женя ничего не ответил, опять землю ногой немножко раскопал. Женя Соломатин врать никогда не будет. Раз говорит — косил, значит, так и есть. Только вот не получалось.
   Женя в этом году в школу идёт. Он большой. Он много чего знает. А говорит медленно.
   — Жень, заходи в избу-то, бабушка нас кашей накормит. Ты меня как нашёл?
   — Спросил…
   Бабушка Женю прогонять не стала, посадила за стол:
   — Давай, жених, ешь за двоих!
   — Бабушка! — удивилась Алёна. — Ты откуда знаешь, что Женьку моим женихом дразнят?
   — Так ведь вот догадалась.
   Женя поел, обтёр ладошкой рот и собрался уходить.
   — Ты чего ж так сразу? — заволновалась Алёна. — Мы бы в мячик поиграли.
   — Пора, — ответил Женя. — Я ведь при лошади. Обед на покос повезу.
   Обидно Алёне: ишь деловой какой! А бабушка и говорит:
   — Мы завтра сено сушить на этот покос пойдём.
   — А я, баушк? Возьми меня! — закричала Алёна.
   — Не проспишь, так и возьму.
   — А ты разбуди. Я мигом встану!

   Утром бабушка подняла Алёну рано:
   — Вставай потихоньку. Сбираться будем. Ай отдумала?
   — Что ты, баушк!
   Алёна умылась в сенях у рукомойника, белые волосы частым гребнем пригладила.
   — На́ вот платочек. Наденешь потом, — сказала бабушка. — И платье с длинными рукавами бери, руки-то не обгорели бы.
   — Зачем, баушк, я ведь и так всё по солнышку бегаю.
   — Слушай меня, уж я знаю.
   Поели они, попили молока — и в путь. Бабушка кошёлку с собой взяла — яиц положила, картошки, огурчиков. И вот уж шагают по лесной дорожке.
   Вскоре свернули в сторону и по мокрым болотным кочкам еле видной тропинкой выбрались к тому месту, где стояли шалаши косарей.
   Возле шалаша уже собрались женщины. Грабли, привезённые на телеге, лежали тут же. Кто-то заметил Алёну с бабушкой:
   — Ну вот, помощь пришла, теперь и начинать можно!
   Алёна оглянулась: Женьки нигде не было. Может, уехали косари? Потом, когда немного стихли женщины, услышала неподалёку:
   Вж-их! Вж-их!.. Это косили-выкашивали соседнюю лесную поляну.
   — Не разучились ещё! — похвалила бабушка. — А то всё машины да машины, мужикам и силу приложить негде.
   — Машины — оно хорошо, — подхватили другие, — да на наших полянах им не развернуться.
   — Ничего, пускай мужики кости разомнут.
   — Верно!
   Алёна боялась — не достанется грабель, разберут женщины. Они, как бы между делом, осматривают их, меняют, всё ищут получше. Но и Алёне остались одни. Ручка у них сухая, тёплая — на солнце нагрелась — и гладенькая, многими руками отглажена. Лёгкие грабельки, ничего.
   Выбрала Алёна рядок — раз граблями! Повезла к себе чуть повядшую, ещё зелёную, тяжёлую траву. А трава сбирается вокруг грабель, вон уж сколько!
   — Ты с мамкой-то сено сушить не ходила? — спросила бабушка.
   — Нет!
   — Ну, гляди тогда.
   Бабушка прихватила грабельными зубьями охапочку сена, приподняла и растрясла.
   — Видишь как? Понемножечку, чтобы солнышко каждую травинку достало…
   Подняла и Алёна грабли. А они тяжёлые стали от травы. Тряхнула ими — грабли пустые, а трава опять вся в кучке. Не высохнет так.
   — Ну, давай вместе, — сказала бабушка. — Положи свои грабли, берись за мои.
   Вместе хорошо пошло!
   — Уж ты и молодец! — похвалила бабушка.
   — А что, баушк, я смышлёная! Верно?
   — Ну иди теперь своим рядком.
   Алёнка пошла. И тоже всё получилось. Где поднять не может, так раскидает, чтоб трава сохла. Стала она бабушку догонять. А потом и перегнала. Дошла до конца поляны, а там уж женщины собрались.
   — Вот и полянку пораскидали, — говорят, — на другую теперь можно. — И Алёну хвалят: — Ладная ты у нас помощница. Не устала? Дальше-то с нами пойдёшь?
   Алёна рада.
   — А как же. Пойду! — и за ними следом.
   Потом оглянулась, а бабушка не управилась. Приустала, видно. Лицо рукавом вытирает.
   Стыдно Алёне. И как это убежать хотела? На похвалу польстилась?!
   — Мы с бабушкой вас догоним, — сказала Алёна женщинам. И пошла по бабушкиному ряду ей навстречу.
   Так они до обеда сено трясли.
   А солнышко горячее.
   Алёне жарко в платке да в платье с рукавами. А лицу, хоть ничего и нет на нём, ещё жарче.
   И грабли потяжелей стали, и спину заломило.
   Но вот по лесу задребезжало, застучало.
   — Обедать!.. — закричал кто-то.
   Другие, может, не знают — кто это закричал, только Алёна сразу распознала: Женин голос. Он обед привёз. На телеге, значит, ехал, один правил лошадью.
   Все сразу пошли к той поляне, где шалаши. А там на телеге бидон стоит. И Женька гордый такой. Всё возле лошади ходит, гладит, хлеб ей даёт. К Алёне не подошёл. И она не подошла. Села с. бабушкой в тени, за шалашом. Потом легла в траву, глаза прикрыла, а чуть-чуть все же глядит. Там небо почти белое — раскалилось. Травинки у горячих щёк тоже в небо подымаются. Птица пролетела высоко… Но как-то незаметно крутанулось колесо, небо внизу оказалось, в нём птица плывёт, а рядом песочек — разбегись да прыгай, как в речку! Разбежалась Алёна, вот сейчас забултыхается, нырнёт в прохладу. А Женя Соломатин (и откуда взялся?) говорит:
   «Нельзя здесь купаться… Здесь омуты…»
   И отпрянула Алёна. И проснулась.
   Уж не так ей жарко — отлежалась в тени. Рядом бабушка. Тоже, видно, заснула. А на земле стоит пшённая каша в мисочке. Пожалели женщины будить их, поесть оставили, а сами дальше пошли.
   Села Алена. Распрямила спину — ничего!
   Прислушалась. Тихо как! Только и слышно: пчела пролетит — жужжанёт, птица одна другой с ветки что-то крикнет. В деревне сроду такой тишины нет. А запах — травяной дух! Не сено ещё и уж не трава. Мёдом не мёдом, земляникой не земляникой пахнет. Алёна вспомнила, как Женя Соломатин ходил возле телеги, гладил лошадь, давал ей хлеба. И обрадовалась чему-то. Сама не знает чему, а только обрадовалась.