Известно – в самом начале было слово. То есть Некто произнес его еще до того, как появились леса, моря, горы, звери и человек.
   Вероятно, слово летало. Только и остается летать, когда кругом пустота. Огромное, безымянное порхало во мраке, стремясь, как ночная бабочка, к будущему свету.
   И непременно вспоминается тут один средний родственник – генерал от воздушных сил.
   «Небесный генерал, – ласково говорила тетя Муся. – И фамилия крылатая – Евгений Бочкин!»
   Небесный генерал был к тому же мудрым генералом. Мы с тетей обмирали, вслушиваясь в его загадочную, складную и немножко темную речь, сошедшую с заоблачных высот. Его слова не то чтобы порхали, но проносились, как истребители, грохоча воздушными барьерами. Обыкновенно с порога он огорошивал:
   – Мир хижинам, война дворцам!
   И в прихожей продолжал, шумно раздеваясь и принюхиваясь:
   – Что день грядущий мне готовит?
   – Его мой взор напрасно ловит, – вставляла тетя Муся.
   А мама с кухни кричала:
   – Луковый суп и блинчики с мясом!
   – Я памятник себе воздвиг! – одобрял Бочкин. – И все-таки она вертится!
   Эти восклицания создавали нечто торжественно-строгое, как военный парад, когда, будто из-под земли, возникают шеренги и, врубив по булыжникам, исчезают без следа, вроде не было, и – вновь из-под земли, с эполетами, аксельбантами, сияющими трубами и барабанами.
   Сердце томилось, и я пробовал вникнуть, завязать беседу.
   – Что вертится? Памятник?
   – И кто-то камень положил в его протянутую руку, – сурово вздыхал генерал.
   Тетя увлекала его к столу, где живо вкладывала в руки блинчики с мясом.
   Кажется, генералу Бочкину не хватало понимания в нашем доме. Еще тетя, куда ни шло, кое-что улавливала. Я тщился. А мама и не старалась, оставаясь равнодушной, глухой к генеральской воздушной речи.
   – Через тернии к звездам, – улыбался ей Бочкин.
   – Еще супу подлить? – спрашивала она.
   Настолько ее слова выпадали из парадного строя, что неловко становилось.
   А я глядел на генерала, как древний скиф на каменную бабу, – с почтеньем, робостью и множеством вопросов.
   – Что такое – тернии?
   – Уме недозрелый, – покачивал головой Бочкин, – плод недолгой науки. Курам никогда до облак не подняться!
   Где-то тут, видно, и был запрятан ответ, но разгадать не удавалось, и муки отражались на моем лице.
   – Евгений, говорите проще, не будоражьте ребенка, – просила мама. – У него и без того в голове тернии – колючие заросли. Вообще сплошная каша!
   – Маслом не испортишь, – возражал генерал. – С детских лет – холодный душ да меткое крылатое слово!
   Впервые услыхал я о крылатых словах и сразу представил, как они, подобно гусе-лебединым стаям, летают по небу, садятся на деревья и вьют порою гнезда, из которых выпархивают маленькие крылатые словечки. Стоит произнести и – ф-р-р-р! – взлетели. Так захотелось приручить их, чтобы выпускать, когда вздумается, как голубей из голубятни. И вот что любопытно – именно тут мне и попалась под руку взъерошенная, как драчливый воробей, книжица, где крылатые слова сидели по алфавиту, точно в клетке, изобильно, будто на птичьем дворе. Уже через пару дней я беседовал с генералом на равных.
   – Пришел! – объявил он от дверей. – Увидел-победил!
   – Лиха беда начало! – подхватил я. – Мозоль не пуля, а с ног валит!
   – Так точно, – растерялся Бочкин и сказал неуверенно: – Из искры возгорится пламя.
   – От малой искры большой пожар бывает. И то бывает, что овца волка съедает, – шпарил я без заминки. – Кто не окопается, тот пуль нахватается.
   Мои слова были явно складнее и звонче генеральских, как мелкие певчие птички в сравнении, к примеру, с индюками. Он, еще не желая сдаваться, поглядел на испуганную тетю:
   – О чем шумите вы, народные витии? Откуда эта песня песней, Мусьен?
   – По щучьему веленью, – залепетала невпопад тетя, оттесняя меня из прихожей, – по моему хотению.
   Крылатые слова кружились над моей головой плотной стаей, как воронье по осени.
   – Любит дед чужой обед! Законною женою будь доволен и одною! Ешь с голоду, а люби смолоду!
   – На что он намекает?! – побледнел вдруг Евгений Бочкин. – Час разлуки, час свиданья. Пришли, понюхали и пошли прочь… Извините, умываю руки. – Он поклонился и бежал с поля боя в туалет.
   Меня тут же отправили делать уроки. Однако я слышал, как генерал приговаривал в гостиной:
   – Посеешь ветер – пожнешь бурю!
   С тех пор он все реже появлялся на пороге.
   – Знаешь, поступай в военное училище, – сказал мне однажды. – Мой сынок на что балбес, а уже полковник.
   И это были подлинные генеральские слова, окрылевшие со временем.
   А я никак не мог остановиться – гроздья крылатых слов висели на языке, заклевывая насмерть любое обыкновенное.
   – Это болезнь! – ужасалась мама. – Ты совершенно оглупел! Скажи хоть одно простое слово!
   Я пытался, но – увы! – чужие, изрядно затрепанные, вились, орали и били крыльями, как на птичьем базаре. Казалось, у них отрастают крысиные хвосты и зубы.
   – Прежде думай! Думай прежде, чем рот раскрывать, – умоляла мама. – Свои мысли – свои слова! Погоди, когда вернутся.
   Долго пришлось молчать, поджидая. Возвращались робко, с опаской. Конечно, не летали. Скромные, рябенькие. Подобно курам, бескрыло прыгали с насеста. Да и то радовало!
   И как здорово, думаю я сейчас, что никто не знает, как звучит то слово, которое было в самом начале. Не твердят, не затаскивают его. Оно, это первое слово, вольное. Приятно думать об этом никому не ведомом слове. Вообще хорошо помолчать и подумать. А кто много болтает, тот врагу помогает!