Насколько мне известно, начало этому делу положило прочтение в соответствующем разделе «Джентльмен Мэгэзин» следующего некролога:

   Двадцать шестого февраля на земле прихода Барчестерского собора в возрасте пятидесяти семи лет скончался преподобный Джон Бенвелл Хэйнз, доктор богословия, архидиакон Совенбриджа, ректор приходов Пиквилл и Кэндли. Будучи питомцем колледжа в Кембридже, он снискал уважение старших прилежанием и талантом и в должное время окончил курс в числе особо отличившихся студентов. В скором времени академические заслуги позволили ему стать членом Совета колледжа. В 1783 г. он был рукоположен в первый духовный сан и вскоре, благодаря своему другу и покровителю, ныне покойному его высокопреподобию епископу Личфилда, получил приход в Рэкстоне… Его скорое возвышение сначала до сана пребенда,^[1] а затем и регента хора Барчестерского собора красноречиво свидетельствует о высоких достоинствах покойного и всеобщем уважении, коим он пользовался. В 1810 г., после скоропостижной кончины архидиакона Палтени, он был возведен в сан архидиакона. Его лишенные всякой выспренности, всегда соответствовавшие принципам Религии и Церкви, украшением коей он служил, проповеди являли собой редкостный пример сочетания утонченной учености с истинно христианским смирением. Свободные от сектантской узости, проникнутые духом подлинного милосердия, они навсегда останутся в сердцах прихожан… (Здесь пропуск) Свое перо покойный посвятил умелой защите Епископальной церкви и единственным недостатком, который может отметить в его трудах автор сих скорбных строк, является свойственная многим современным религиозным мыслителям нехватка инициативы, в силу чего опубликованные им писания ограничиваются изысканным комментарием к «Аргонавтике» Валерия Флакка,^[2] томом «Рассуждений о некоторых событиях из жития Иисуса», представлявшим собой выдержки из прочитанных им в соборе наставлений пастве, а также избранных посланий к духовенству его архидиаконства, учтивость и изысканность каковых не скоро будут забыты теми, кто сподобился их получить. Его интерес к почтенному и величественному строению, под древними сводами коего ему выпало служить, равно как скрупулезность и внимательность, проявлявшиеся в отношении церковной музыки, не могут не вызвать восхищения и разительно контрастируют с вежливым равнодушием, слишком часто проявляемым в наше время облеченными высоким саном духовными лицами…

   В последнем параграфе, после упоминания о том, что доктор Хэйнз умер холостяком, сообщалось:

   …Мы вправе были предположить что столь праведная, благочестивая жизнь завершится в преклонные лета столь же благолепным и мирным угасанием. Но неисповедимы пути Господни! Покою уединения, в коем клонились к закату дни доктора Хэйнза, суждено было оказаться нарушенным, более того, разбитым вдребезги трагедией, столь же ужасной, сколь и нежданной. Утро 26 февраля…

   Но, пожалуй, мне стоит повременить с окончанием, пока я не поведаю о некоторых обстоятельствах, к оному окончанию приведших. Сведения о них были почерпнуты мною из иного источника.
   Процитированный выше некролог мне довелось прочесть совершенно случайно, наряду со многими другими, относившимися к тому же периоду. Его содержание навело меня на определенные размышления, но я не предпринимал никаких попыток изучения этого дела, пока не натолкнулся на связанные с ним дополнительные материалы.
   Произошло это совсем недавно, во время работы над составлением каталога рукописей, хранящихся в библиотеке моего колледжа. Добравшись до последнего из стоявших на полке пронумерованных томов, я спросил у библиотекаря, имеются ли еще манускрипты, которые, по его мнению, мне стоило бы включить в свое описание.
   — По моему, нет, — отвечал он. — Но для верности нам с вами стоило бы сходить в хранилище рукописей. Найдется ли у вас время, чтобы отправиться туда не откладывая, прямо сейчас? Время у меня было. Мы пошли в хранилище, основательно проверили его содержимое и уже под конец добрались до полки, на которую я еще не заглядывал. На ней хранились разрозненные рукописи: проповеди, случайная подборка трудов колледжа, эпическая поэма в нескольких песнях, озаглавленная «Кир», — плод творческих усилий сельского священника — и тому подобные материалы. В ходе их систематизации и описания мне попалась на глаза жестяная шкатулка, сняв которую с полки и стряхнув пыль, я обнаружил основательно выцветшую наклейку с надписью «Бумаги преп. архидиакона Хэйнза. Завещаны его сестрой, мисс Летицией Хэйнз в 1834 г.».
   Имя Хэйнз сразу же показалось мне знакомым, а спустя несколько мгновений я вспомнил, что так звали барчестерского архидиакона, о загадочной кончине которого сообщал некролог, опубликованный в «Джентльмен Мэгэзин»
   — Не знаете, есть в этой коробке что-либо стоящее? — спросил я у библиотекаря. — Можно мне взять ее с собой и разобрать дома?
   Тот ответил, что будет только рад, если я изучу на досуге содержимое шкатулки, потому что у него самого до этого никак не доходят руки.
   — Уверен, — добавил он, — это те самые бумаги, относительно которых наш старый хранитель говорил, что их вовсе не следовало принимать в библиотеку колледжа. Он сказал это Мартину много лет назад, а еще сказал, что пока он здесь хранитель, шкатулку никто не откроет. Мартин признался мне, что ему страшно хотелось туда заглянуть, но старый хранитель держал ее запертой в своем шкафу, так что до нее было не добраться, а когда он умер, шкатулку вместе с личными вещами покойного прибрали наследники. Потом, обнаружив ошибку, ее вернули в колледж, но это было совсем недавно. Сам не понимаю, как это я до сих пор ее не открыл, но, видать, не судьба. Мне нужно срочно, сегодня же вечером, уехать из Кембриджа по делам, так что первым с завещанными бумагами познакомитесь вы. Надеюсь, если там обнаружится что-либо нежелательное, вы не станете публиковать это в своем каталоге.
   Я унес шкатулку домой, тщательно изучил ее содержимое, а впоследствии посоветовался с библиотекарем насчет публикации. Мы сошлись на том, что эта история может стать достоянием гласности при условии сокрытия истинных имен некоторых лиц, имевших к ней отношение. Каковое условие я постарался соблюсти.
   В шкатулке находились в основном дневники и письма. Для верного понимания их содержания потребовалось, хотя бы в общих чертах, ознакомиться с основным местом действия, что без труда удалось благодаря превосходным иллюстрациям и тексту посвященного Барчестеру тома из серии «Соборы Британии» Белла.
   В настоящее время, войдя в Барчестерский собор, вы проходите за экран из металла и цветного мрамора, спроектированный сэром Гилбертом Скоттом,^[3] после чего оказываетесь посреди почти пустого пространства с довольно непритязательной утварью. Алтарные скамьи для духовенства выполнены в современном стиле, без балдахинов. К счастью, к ним прикреплены маленькие латунные таблички, обозначающие места пребендов и прочих священнослужителей. Орган находится в трифориуме,^[4] и по крайней мере видимая его часть выдержана в готическом стиле. Заалтарные ширмы и все прочее выглядят заурядно, как в большинстве церквей.
   На тщательно выполненной гравюре столетней давности собор выглядит совершенно иначе. Во всем убранстве зримо господствует классический стиль: в нем выдержан и массивный орган, и столь же внушительные алтарные скамьи, над которыми простирается деревянный навес с урнами по углам, и расположенный в восточной части алтарный экран, на фронтоне которого красуется треугольник с еврейскими буквами, окруженный выложенными золотом солнечными лучами. Сияние Божьего имени созерцают херувимы. На полу из черных и белых мраморных плит установлена кафедра с большим навесом. Две леди и джентльмен с восторгом любуются этим великолепием. Из других источников я установил, что место архидиакона тогда, как и теперь, находилось в юго-всточной части алтаря, рядом с епископским престолом. Дом же, расположенный почти напротив западного фасада церкви, представляет собой превосходную постройку из красного кирпича, относящуюся ко времени правления Вильгельма Третьего.^[5]
   Доктор Хэйнз поселился там с сестрой в 1810 г., будучи уже зрелым человеком. Ему давно хотелось занять место архидиакона, однако его предшественник ни в какую не желал оставлять службу, даже достигнув девяноста двух лет. Но примерно через неделю после того, как почтенный священнослужитель отметил девяносто вторую годовщину, доктора Хэйнза, вышедшего поутру к завтраку в прекрасном настроении, потирая руки и весело мурлыкая какую-то мелодию несказанно поразила сестра. Сидя за столом, на своем обычном месте, она неожиданно подалась вперед, прижала к глазам платок и разразилась безудержными рыданиями.
   — В чем дело? — воскликнул Хэйнз? — Случилось что-то неладное?
   О Джонни! — всхлипывая, проговорила женщина. — Разве ты еще не слышал? Бедный старый архидиакон!
   — Архидиакон? Что с ним?
   — Ужас, просто ужас. Его нашли сегодня у подножия лестницы.
   — Боже мой, бедный Палтени! У него случился удар?
   — Многие считают, что дело обстоит хуже. Будто бы со здоровьем у него, несмотря на годы, все было в порядке, а в его смерти виновна служанка — эта недотепа Джейн.
   — Прости, Летиция, боюсь, я не понимаю, — прервал сестру Хэйнз, — каким образом служанка может быть причастна к кончине архидиакона?
   — Да таким, что, как я поняла, на лестнице недоставало штыря, из тех, которые прижимают ковер. Джейн никому об этом не сказала, а бедного старика угораздило поставить ногу как раз на ту ступеньку. Они ведь дубовые, скользкие: он полетел вниз и сломал себе шею. Такой удар для несчастной мисс Палтени. Ну, девчонку-то, конечно, теперь уволят. И поделом, она мне никогда не нравилась.
   Мисс Хэйнз вновь ударилась в слезы, но со временем успокоилась и принялась за завтрак. Брат в отличие от нее, молча постояв несколько минут у окна, вышел из комнаты, и в то утро больше не появлялся.
   Мне стоит лишь добавить, что нерадивая служанка и вправду незамедлительно получила расчет, а недостающий лестничный штырь вскоре после того был найден не где-нибудь, а там же, на лестнице, но под ковром, что служило дополнительным (если таковые вообще требовались) доказательством проявленной ею нерадивости и глупости.
   В силу ряда своих несомненных достоинств доктор Хэйнз уже давно считался наиболее вероятным преемником архидиакона Палтени, каковым и стал, пройдя подобающее посвящение. Приняв сан, он с похвальным рвением взялся за исполнение новых обязанностей. В его журналах можно обнаружить немало сетований по поводу того, в каком запущенном состоянии довелось ему принять после своего предшественника и церковное хозяйство, и относящуюся к нему документацию. Сборы с Рингхэма и Барнсвуда не поступали уже около двенадцати лет, и большую часть их было уже не возместить. Архидиакон не посещал владения собора целых семь лет, а назначенные им заместители оказались не многим более дееспособными, нежели он сам. Пожалуй, как ни кощунственно это звучит, следовало вознести хвалу Всевышнему за то, что такое положение не продлилось дольше. Подобное мнение выражено и в найденном мною письме; адресуясь доктору Хэйнзу, один из его друзей пишет:

   Наконец-то мы «избавлены от беспорядочного и лукавого» (настоящая, по моему, излишне резкая фраза представляет собой строку из третьей главы Второго Послания к фессалоникийцам). Мой бедный друг, сколько же всего тебе предстоит распутывать! Клянусь тебе, что в последний раз когда мне довелось преступить его порог, не было ни единой бумаги, которую бы он толком прочел, ни одного слова, к которому бы он прислушался, и ни единого, связанного с моим делом факта, который бы он вообще мог припомнить. Но теперь, благодаря небрежной служанке и неплотно прилегавшему к ступеньке ковру, можно надеяться на то, что все будет решаться должным порядком, без недоразумений и проволочек.

   Данное письмо было засунуто в кармашек обложки одного из дневников.
   Искренний энтузиазм и рвение нового архидиакона не оставляют ни малейших сомнений. «Дайте мне время навести хоть некое подобие порядка в той путанице и неразберихе, с которыми мне пришлось столкнуться, и я охотно и радостно последую за престарелым сыном Израилевым в мир лучший». Данное рассуждение почерпнуто мною не из дневника, а из письма: по-видимому, друзья доктора вернули его письма сестре. Однако Хэйнз не только рассуждал, но и действовал. Уточнив пределы полномочий и обязанностей архидиакона, он весьма скрупулезно подсчитал, что на наведение надлежащего порядка ему потребуется три года. Мне этот срок представляется вполне обоснованным. Именно три года он проводил необходимые преобразования, хотя, рассматривая документы, относящиеся к концу описываемого периода, я тщетно пытался обнаружить nunc dimittis.^[6] В то же время Хэйнз открыл для себя новую сферу деятельности. В силу прежних обязанностей ему лишь изредка случалось присутствовать на кафедральных службах, но теперь он живо заинтересовался и убранством собора, и церковной музыкой. Рамки настоящего повествования не позволяют мне рассказать о его долгой борьбе с органистом, преклонных лет джентльменом, исполнявшим эту должность с 1786 г., тем паче что этой борьбе не сопутствовал заметный успех. Куда важнее для нас внимание, проявленное им к самому зданию собора, а также обстановке и утвари. В связи с этим позволю себе привести набросок письма Сильванусу Урбану (как я полагаю, так и не отправленному), где описывается интерьер храма, каким он был около 1700 г.:

   Место архидиакона, расположенное с юго-восточного края, к западу от епископского престола (ныне заслуженно занимаемого превосходнейшим прелатом, являющим собой истинное украшение барчестерской епархии), выделяется некоторыми любопытными украшениями. Помимо гербов декана Уэста, попечением которого отделку алтаря и хоров удалось довести до конца, с восточной стороны аналоя можно увидеть три небольшие, но весьма гротескные аллегорические деревянные скульптуры. Одна из них представляет собой изящно выполненное изображение припавшей к земле кошки, великолепно передающее хищную грацию этого опасного врага genus Mus.^[7] Напротив находится фигурка, восседающая на троне и наделенная монаршими регалиями, однако резчик стремился изобразить отнюдь не земного властелина. Ноги его скрыты полами длинного одеяния, однако торчащие из под королевского венца длинные уши и изогнутые рожки, равно как и покоящаяся на колене рука, что заканчивается устрашающей длины и остроты когтями, изобличают адское происхождение. Между этими двумя фигурами расположена статуэтка, облаченная в длинную мантию. С первого взгляда, из-за накинутого на голову капюшона и свешивающейся с пояса, завязанной узлом веревки, может показаться, будто это монах, «брат серого ордена», однако при чуть более пристальном рассмотрении обнаруживается ошибочность подобного заключения. Становится ясно, что частично скрытая драпировкой веревка, конец которой зажат в руке, есть не что иное, как удавка, или петля висельника, а производящие страшное впечатление черты изможденного, с язвами на скулах лица наводят на мысль о Царе Ужаса. Все три скульптуры вышли из-под резца весьма искусного мастера, и случись кому-либо из тех, с кем вы состоите в переписке, пролить свет на их происхождение, я буду весьма признателен.

   Мне удалось отыскать в бумагах некоторые дополнительные сведения, а поскольку описанные фигурки не сохранились и имеют непосредственное отношение к нашему повествованию, позволю себе привести следующий параграф:

   Позднейшие разыскания позволили мне обнаружить в документах Капитула указания на то, что резьба на хорах и алтаре не являлась, вопреки распространенному мнению, работой голландских мастеров, а была выполнена неким местным уроженцем по фамилии Остин. На изготовление скульптур пошла древесина дуба, срубленного на принадлежащем декану и Капитулу участке, именуемом Холивуд. В свое недавнее посещение тамошнего прихода я услышал от весьма уважаемых и заслуживающих доверия старожилов, что с росшим почти в самой середине рощи старым и большим дубом был связан любопытный обычай. Это дерево именовалось «Дубом Висельников», справедливость какового названия подтверждалась находившимся во множестве в почве у его корней человеческими костями, и в определенные дни суеверные сельчане, желавшие добиться успеха в любви или делах, развешивали на его ветвях неказистых маленьких куколок, изготовленных из соломы, прутиков и тому подобных подручных материалов.

   Однако довольно археологических изысканий: вернемся к тем сведениям о деятельности архидиакона, которые можно почерпнуть из его дневников. Первые, уже поминавшиеся выше три года он провел в рьяных и неустанных трудах, сохраняя при этом неизменную доброжелательность и бодрость духа. В этот период Хэйнз заслуженно приобрел репутацию весьма радушного и учтивого человека, что нашло отражение в некрологе. Однако создается впечатление, будто к концу указанного срока над ним нависла тень, становящая со временем все более зловещей и мрачной. Могу предположить, что это отражалось и в его поведении, однако большую часть своих страхов и тревог Хэйнз поверял лишь дневнику. Он не находил другой отдушины, ибо не был женат, да и сестра жила с ним не все время. Да и в дневник, если я не ошибаюсь, попало отнюдь не все, что мог бы рассказать этот человек. Приведем несколько выдержек:

   30 авг. 1816 г. Дни начинают тянуться ощутимее, чем когда бы то ни было. Теперь, после приведения в порядок бумаг, связанных с обязанностями архидиакона, мне следует найти какое-либо дополнительное занятие, дабы заполнить долгие осенние и зимние вечера. Как жаль, что здоровье Летиции не позволяет ей остаться на это время со мной. Но почему бы мне не продолжить работу над тезисами «В защиту Епископальной церкви»? Дай Бог, это поможет отвлечься.
   15 сент. Летиция покинула меня и уехала в Брайтон.
   11 октября. Впервые во время вечерней молитвы пришлось зажечь свечи. Для меня это стало потрясением: оказывается темнота внушает мне страх.
   17 ноября. С удивлением обнаружил, что за причудливая резьба украшает мой аналой. Странно, что я раньше не обращал на нее внимания. Впрочем, и сейчас это произошло в силу неприятной случайности: стыдно признаться, но во время Magnificat^[8] меня едва не одолел сон, при этом моя рука покоилась на одной из фигурок, ближайшей из трех. Я не смотрел в том направлении и ничего не замечал, пока с удивлением не ощутил под ладонью вместо дерева довольно жесткий мех, и даже почувствовал движение, словно животное поворачивало голову, чтобы меня укусить. Сон мигом слетел, но боюсь, что при пробуждении у меня невольно вырвалось приглушенное восклицание — иначе с чего бы господин казначей обернулся в мою сторону? Неприятное ощущение оказалось очень сильным и стойким: я даже поймал себя на том, что непроизвольно вытер руку о стихарь. Однако происшествие побудило меня рассмотреть как следует ранее не особо привлекавшие меня статуэтки, и я впервые понял, что они выполнены с поразительным мастерством.
   6 дек. Мне очень недостает общества Летиции. Стоит мне оторваться от работы над своей «Защитой», и вечера становятся просто невыносимыми. Этот дом слишком велик для одного человека, а гости бывают у меня редко. И вот, когда я направляюсь к себе в комнату, мне трудно отделаться от неприятного чувства, будто там кто-то есть. Но еще хуже то, что я (уж себе-то в этом можно признаться) слышу голоса. Конечно, это можно счесть признаком надвигающегося безумия, однако надеюсь, мне все же не стоит беспокоиться на этот счет. В нашем роду никто не страдал душевными расстройствами, так что лучше не раскисать, а сосредоточиться на работе, на скрупулезном выполнении своих обязанностей. Вне всякого сомнения, это будет лучшим лекарством.
   1 янв. Должен признаться, тревога моя возрастает. Прошлой ночью, вернувшись заполночь из дома декана, я зажег свечу и дошел почти до самого верха лестницы, когда кто-то шепнул мне в ухо: «С Новым годом». Слова прозвучали совершенно отчетливо, с характерным произношением. Страшно подумать, что могло бы произойти, урони я с перепугу свечу. Но мне удалось совладать с собой, одолеть последний пролет и благополучно запереться в своей спальне.
   15 янв. Случилось так что отправляясь спать прошлой ночью, я забыл на столе в кабинете свои часы, так что мне пришлось за ними спуститься. Едва успев сделать несколько шагов вниз по лестнице, я услышал шепот: «Будь осторожен» и непроизвольно ухватился за перила. Оглядевшись, само собой, по сторонам и, как следовало ожидать, никого не обнаружив, я продолжил путь — не поворачивать же было назад — и в следующий миг чуть не упал. Под ногами у меня проскочила кошка — судя по ощущению, здоровенная, хотя увидеть и на сей раз ничего не удалось. Возможно, то была кошка с нашей кухни, но мне в это почему-то не верится.
   27 февр. Прошлым вечером имело место странное происшествие, которое я предпочел бы забыть, но надеюсь, что описывая его на бумаге, смогу получше разобраться в случившемся. Итак, с 9 до 10, пока я работал в своем кабинете, меня постоянно донимало ощущение беспрерывного, причем совершенно бесшумного хождения в коридоре и холле. Откуда бралось это чувство, сказать трудно: во всяком случае, всякий раз, когда я прекращал писать, прислушивался или выглядывал за дверь, в доме воцарялась абсолютная тишина без малейших признаков какого-либо движения. Работая в тот день над важным письмом, которое на следующее утро следовало доставить в резиденцию епископа, я велел Джону не ложиться спать и зайти ко мне за этим посланием, когда он услышит, что я ухожу из кабинета. Велеть-то велел, но сам о том запамятовал. И вот, в тот момент, когда я подводил часы, послышался легкий стук в дверь и слова: «Можно войти?»
   — Да, конечно, — ответил я, мигом вспомнив про письмо и взяв его с тумбочки. Никто не откликнулся и не вошел. Тут я, возможно, допустил ошибку — открыл дверь и протянул письмо через порог. Коридор был совершенно пуст, но как раз в этот миг в его дальнем конце отворилась дверь и на пороге появился Джон со свечой в руке. На вопрос, не походил ли он к моей комнате и не стучал ли, слуга, разумеется, ответил отрицательно, и я склонен считать его ответ правдивым. Это происшествие взбудоражило меня так, что долго не давало заснуть, хотя никаких других странных событий в ту ночь не происходило.

   С начала весны, когда к доктору Хэйнзу приехала сестра, тон его записок становится несравненно более бодрым: тревога и уныние развеиваются, однако в сентябре он снова остается один, и состояние его ухудшается. Ниже я еще вернусь к этому вопросу, однако сейчас позволю себе отвлечься, дабы привести некий документ, по моему (возможно, ошибочному) предположению, имеющий определенное отношение к описываемой истории В счетных книгах мистера Хэйнза, сохранившихся в полном порядке, начиная с даты, чуть более поздней, чем день его назначения архидиаконом, наличествует ежеквартальная отметка о выплате 25 фунтов лицу, обозначенному инициалами Д. Л. Сама по себе эта запись, возможно, не заслуживала бы внимания, но в сопоставлении с неким, написанным крайне неряшливыми каракулями, совершенно безграмотным письмом (также найденным в кармашке на обложке дневника) наводит на определенные размышления. Содержание письма — насколько мне удалось в нем разобраться — примерно следующее:

   Ув. сэр.
   Я шибко ждала вашего ответу на прошлой неделе, а как есть не дождамшись, то нынче чаю вы, сэр, видать не получили письмо, где я отписала как мы с мужем нынешней зимой вконец бедствовали потому как на нашенской ферме все пошло напререкосяк и чем ренту платить ума не приложу. Оттого мы сильно печалимся и думаем, а вот бы вы, сэр оказали нам… (Здесь, видимо, должно следовать слово «милость», но это моя догадка. Прочесть его мне не удалось) да послали сорок фунтов, а не то ведь придется мне, с горя, пойти на то, чего самой делать неохота. Разве же не из-за вас, сэр, я лишилась хорошего места у мистера Патени, а коли так, то чего я прошу оно будет только по-справедливости, а то ведь вам лучше знать, чего всякого я могу наговорить, коли нужда заставит. Но мне ничего такого не надо, а только чтобы все сладилось и было по-хорошему.
   Ваша покорная служанка Джейн Ли

   Как я полагаю, вскоре по получении этого письма в счетной книге появилась запись о выплате Д. Л. двадцати пяти фунтов.
   Однако вернемся к дневнику архидиакона:

   22 окт. На вечерней службе, во время чтения псалмов со мной приключилось то же, что и в прошлом году. Как и тогда, я положил руку на резную фигурку (правда, не на кошку к которой, признаюсь, с того случая стараюсь не прикасаться) и очень явственно ощутил произошедшую с ней перемену. Разумеется, дело, наверное, не в статуэтке, а во мне самом, в моем состоянии, но, так или иначе, дерево под рукой сделалось мягким и прохладным, словно влажное полотно. Это произошло в тот момент когда хор пел: «И Сатана встанет одесную его».
   Шепот в моем доме сделался еще более назойливым: теперь, чего не замечалось раньше, он, кажется, раздается и в самой моей спальне. Я никогда не считал себя слишком уж нервным человеком, но это раздражает до крайности, чтобы не сказать «пугает». Сегодня ночью по лестнице опять шмыгала кошка: кажется, она сидит там все время. А при нашей кухне, как выяснилось, никакой кошки нет.
   15 ноября. И снова приходится отмечать явление, совершенно для меня непонятное. Спал я беспокойно, причем тревожили меня не какие-то видения, а отчетливое ощущение того, будто влажные губы торопливо и настойчиво шепчут что-то мне на ухо. Потом мне, кажется, удалось забыться, но вскоре меня вырвало из сна прикосновение к плечу. Встрепенувшись и открыв глаза, я, к величайшему своему испугу, обнаружил себя стоящим на лестнице, на верхней ступеньке самого нижнего пролета. За окном светила луна, и в ее свете была отчетливо видна сидевшая на второй или третьей ступени огромная кошка. Даже не помню, как я снова оказался в своей постели: мне трудно сказать по этому поводу что-либо вразумительное. Да, ноша моя воистину тяжела (далее следует несколько старательно зачеркнутых строк, из которых мне удалось, да и то не наверняка, разобрать лишь следующее)… но я действовал, исходя из лучших побуждений.

   Изучение дальнейших записей отчетливо показало, что, несмотря на всю трезвость и уравновешенность его характера, череда необъяснимых явлений выбила архидиакона из колеи. Не стану приводить здесь сетования и молитвы, появляющиеся в дневнике начиная с декабря, а в дальнейшем встречающиеся все чаще и чаще. Бедалаге становилось все хуже и хуже, однако он упорно держался за свой пост. Не знаю, что мешало ему под предлогом нездоровья уйти на покой и переселиться, скажем, в Бат или Брайтон, но мне кажется, для него это не стало бы выходом. Наверное, для такого человека, как Хэйнз, признание своего бессилия перед обстоятельствами было бы равносильно смерти, и он, полагаю, это чувствовал. Боясь оставаться в одиночестве, архидиакон взял за обычай приглашать в дом гостей, о результатах чего могут свидетельствовать следующие записи:

   7 янв. Я уговорил своего кузена Аллена пожить у меня несколько дней. Он займет комнату рядом с моей спальней.
   8 янв. Ночь прошла спокойно. Мои ощущения таковы же, как раньше: шепот, шепот и шепот. Кто же шепчет, и что он хочет сказать?
   9 янв. Аллеи находит, что в доме слишком слышны скрипы, вой ветра в дымоходах и прочие шумы. А еще, по его словам, кошка у меня на редкость большая и красивая, жаль только в руки не дается.
   10 янв. До 11 часов мы с Алленом просидели в кабинете. При этом он дважды входил взглянуть, чем таким занимаются в коридоре служанки, и вернувшись во второй раз сказал, что видел одну из них проходящей в дальнюю дверь. А еще сказал, что сновать туда сюда допоздна не дело, и будь тут его жена, она бы живо призвала прислугу к порядку. Я поинтересовался цветом платья служанки и услышал, что оно светлое: серое или белое. Что ж, так, наверное, и было.
   11 янв. Аллен уехал. Я должен крепиться.

   Эти слова — я должен крепиться — повторяются впоследствии снова и снова, причем в некоторые дни являются единственной записью. В этих случаях они начертаны необычно крупными буквами и с таким нажимом, что писавший, должно быть, сломал перо.
   Однако, и это указывает на твердость духа и мужество архидиакона, друзья до последнего дня не замечали в его поведении никаких перемен. Все, что можно было узнать о последних днях жизни Хэйнза из дневника, вам уже известно, самый же конец этой истории уместно изложить отточенным слогом некролога:

   …Утро 26 февраля выдалось ветреным и холодным. В ранний час слуги вошли в парадный холл дома, служившего резиденцией тому, кому посвящены сии печальные строки. Какой же ужас охватил их при виде лежавшего на площадке главной лестницы в вызывавшей самые худшие опасения позе тела горячо любимого и высоко чтимого хозяина. Попытка оказать помощь лишь усугубила этот ужас, ибо оказалось, что несчастный самым жестоким и достойным сожаления образом расстался с жизнью. Имевший место перелом позвоночника в нескольких местах явился, вероятно, результатом падения с лестницы, причиной коего, в свою очередь, могло послужить неплотное прилегание к ступеням ковровой дорожки. Но помимо этого лицо покойного оказалось до неузнаваемости обезображено рваными ранами, как будто нанесенными диким зверем. По свидетельству осмотревших впоследствии тело медицинских светил, к моменту обнаружения преподобный архидиакон был мертв уже несколько часов. Точные обстоятельства его смерти либо же надругательства над телом остаются тайной, невзирая на все усилия властей прояснить данное устрашающее происшествие…

   Далее автор некролога высказывает предположение о возможном влиянии на сие прискорбное происшествие безнравственных творений мистера Шелли, лорда Байрона и мсье Вольтера, а также, на мой взгляд, довольно невразумительно выражает надежду на то что оно, невесть каким образом, сможет «послужить примером для подрастающего поколения» От цитирования такого рода рассуждений я позволю себе воздержаться.
   В результате ознакомления со всеми материалами у меня возникло сильное подозрение в причастности доктора Хэйнза к кончине архидиакона Палтени, однако вопрос о резных фигурках оставался не проясненным. Даже вполне естественное предположение, что на их изготовление пошла древесина Дуба Висельников, нуждалось в дополнительных подтверждениях. В поисках новых сведений я нанес визит в Барчестер, где один из каноников познакомил меня со смотрителем местного музея; человеком, как он говорил, лучше кого бы то ни было способным помочь мне в моих поисках. Я привел этому джентльмену описание старинной резьбы по дубу и поинтересовался, не сохранилось ли что-либо из былого убранства до наших дней. Показав мне гербы декана Уэста и некоторые другие фрагменты декора, он сказал, что получил их от одного местного старожила, вроде бы владевшего и одной из интересовавших меня статуэток. С этой фигуркой, как сказал мой собеседник, было связано что-то странное. Тот старик вроде бы нашел ее на дровяном складе: решил подарить детишкам как игрушку, но пока вертел в руках по дороге домой, она разломилась надвое и оттуда выпал клочок бумаги. Подобрав бумажку — на ней было что-то написано — он сунул ее в карман, а дома переложил в стоявшую на каминной полке вазу. Будучи у него дома, смотритель ненароком взял эту вазу в руки, перевернул, чтобы посмотреть на донышке клеймо изготовителя, и оттуда выпал какой-то листок. Он протянул его хозяину — может нужный, но тот рассказал, откуда взялась бумажка и предложил забрать ее для музея. Она была мятой и рваной, так что для сохранности пришлось наклеить ее на карточку. Карточка оказалась в соборе, на нее можно было взглянуть.
   Смотритель подал мне картонку с наклеенным листком, на котором в старинной манере были выведены следующие строки:

 
То, что в лесу было кровью омыто,
Ныне в Господнем храме сокрыто.
Коснувшись меня кровавой рукой,
Потеряет убийца сон и покой,
Ибо проклятье пребудет па нем
И темной ночью, и ясным днем.
Но скорей унесет его смерть с собой
Февральской ночью, под ветра вой.
 

   Сии строки я увидел во сне 26 февраля в Лето Господне 1699.
   Джон Остин.

   — Наверное, это что-то вроде заклятия, — сказал смотритель. — Как вы думаете?
   — Да, пожалуй, — согласился я. — А что стало со статуэткой, в которой его нашли?
   — О, я и забыл сказать, — спохватился он, — Со слов старика, она была такой безобразной и так пугала детишек, что ему пришлось ее сжечь.

   Пребенда — доходы и имущество, предоставляемые католическому духовенству за исполнение должностных обязанностей

   Валерий Флакк (умер около 90 г.) — римский писатель, переработал «Аргонавтику» Аиполония Родосского.

   Джордж Гилберт Скотт (1811–1878) — архитектор и реставратор соборов, применял готические формы к постройкам современного типа.

   Трифорий (позднелатинское triforium) — 3-частный арочный проем с 3-лопастным завершением.

   Вильгельм III Оранский (1650–1702) — английский король с 1689 г.

   Ныне утраченное (лат.).

   Рода мышиного (лат.).

   «Славься» (лат.) — первое слово церковного песнопения