Михаэл Питала бежал из тюрьмы. Укрываясь в высоких хлебах и в лесах, он постепенно приближался к югу, к горам. Крестьяне кормили его, снабжали одеждой и едой для дальнейшего пути.
   Близился вечер. Дорога белой змеей извивалась по склонам гор. У перевала стоял крест.
   Беглец медленно подымался по пыльной дороге. Дрожащей морщинистой рукой прижимал он к длинному запыленному кафтану, какие носят крестьяне в Тарновском крае Галиции, маленький узелок с продуктами.
   Он опасливо озирался, и на его лице была написана решимость при первом появлении стражника броситься по крутому склону в долину.
   Наконец он добрался до перевала, где стоял простой деревянный крест с полусгнившей скамеечкой у подножия. Михаэл Питала перекрестился и устало присел на скамеечку. Положил узелок рядом, на траву и огляделся вокруг. Дорога по обе стороны вела вниз. Перед ним открывался вид па лесистую долину.
   Какая красота вокруг! Вдали, среди серых вершин, высится могучая Бабья гора, там дальше Лысая гора, а где-то за нею его родные места. Через два-три дня после стольких лет он увидит родную деревню, разбросанные по склону на опушке леса хатки, часовенку.
   Солнце медленно опускалось к горам и уже не пекло.
   Беглец, склонив седую голову на руки, вспоминал свою жизнь. Много лет назад он в поисках работы отправился со своей женой и детьми в Германию. Там они работали, выбивались из сил, терпели нужду. Как-то зимой он остался со-всем без работы, и вся семья голодала. Он не мог вынести страданий своих близких, задумал отравить их всех и отравиться самому. Раздобыл яд и осуществил свой замысел. Жена и дети умерли, а он выжил.
   После выздоровления его присудили к долгим годам тюремного заключения. Сколько лет, завидев во время работы вдали затянутые дымкой горы, он мечтал снова побывать там! Наконец ему удалось бежать. И вот он здесь…
   Михаэл Питала опять огляделся.
   Солнце опускалось все ниже. Вершина Бабьей горы расплывалась в вечерних сумерках. Закат.
   На западе багряный огненный шар медленно опускался за гору. Красное зарево вечерней зари таяло над горами. А вслед за ним поднималась, то разрываясь, то снова смыкаясь, завеса тумана. Какой-то особый полумрак окутал черные леса, и чуть теплый ветерок доносил на дорогу аромат хвои. Внизу тянулся горный склон, усыпанный замшелыми валунами. Шумный ручей мчался, перепрыгивая через камни и вывороченные с корнем стволы деревьев, и терялся в темных зарослях высоких лиственниц и сосен.
   Низко опустив заросшее бородой лицо, беглец задремал. Ему снился родной дом. Но сам он был не седым стариком, а молодым парнем. Он только что вернулся из леса. Вот маленькая комнатка в родной хибарке, затянутая дымом, который выбивается из очага. Вот отец, мать, вся семья. Они спрашивают: «Михалек, где ты пропадал так долго?» Потом все садятся на скамьи, ужинают, разговаривают и пьют овечье молоко. Приходят соседи. Рассказывают, как в лесу медведь задрал его товарища Коничка.
   Он подбрасывает в очаг поленья, они трещат и освещают закопченную комнату. Так приятно здесь, в комнате, куда снаружи доносится мычание возвращающегося с пастбищ скота. Звонят к вечерне. Все встают, крестятся, громко молятся, а огонь весело трещит.
   Тяжелые шаги вдруг нарушили сон беглеца.
   Он оглянулся и увидел совсем рядом точно выросшего из-под земли жандарма. Его штык угрожающе блестит в последних лучах вечерней зари.
   Михаэл Питала схватил свой узелок и, одним прыжком перемахнув через дорогу, бросился вниз по склону горы.
   Трижды раздалось: «Стой, стой, стой!» — и тотчас же в вечерней тишине среди замолкших лесов прокатилось многократное эхо выстрела.
   Падая с простреленной головой, беглец как-то дернулся вперед и вверх, словно хотел в последний момент еще раз посмотреть на заходящее солнце и крутую цепь родных гор.
   Солнце зашло.
   Где-то в долине раздается благовест, призывающий к вечерней молитве. Жандарм, стоящий наверху, на дороге у креста, снимает шапку, крестится и читает молитву «Ангел божий…». Дым, поднимающийся к небу из дула его манлихеровки, извивается, как вопросительный знак.
   А когда над лесом взошла луна и осветила бледными лучами лежащий на склоне труп беглеца, его посиневшие губы словно шептали: «Родина! Родина!»