Моя мама позвонила и сказала, что дядя Вова пьет.
   Еще мама сказала, что вчера заходила к Лене, у нее новые обои — дети поклеили. Про погоду рассказала. Про помидоры.
   Я рассказал, что у меня все хорошо.
   Поговорили.
   Мама как-то всегда умудрялась запихнуть в десятиминутный разговор и банку с вареньем, и политическую ситуацию, а я все «бекал» и растягивал слово «хорошо» на разный манер.
    — Геля говорит, что он лежит сутками пьяный.
   — М-м-м.
   — Не работает уже год. Тетя Дина же в лежку лежала — куда ему на работу ходить. Уволился.
   — А раньше он кем работал?
   — А ты не помнишь?
   — Не.
   — И я не помню. По-моему, в ЖЭКе.
   — Ну ладно.
   — Так и сопьется ведь. Один же совсем.
   — А Таня? — я пододвинул к себе газету и начал рисовать косички.
   — Какая Таня?
   — Ну, он жил с Таней.
   — Жена?
   — Ну.
   — Так умерла ж Таня в декабре.
   — Что?! Ты мне не говорила.
   — Вадик, говорила.
   — Да нет!
   — Ну что я. Говорила, конечно. Ты вечно пропускаешь.
   — Ну, мам! А что с ней хоть было?
   — Лейкоз.
   — Это больно?
   — Это страшно. И быстро.
   — Бедный Вовка. Тогда понятно.
   — Что понятно?
   — Что он пьет.
   — Ладно, Вадик. Это горе. Но это не оправдание пить беспробудно.
   — Угу.
   — Напиши ему письмо.
   — Зачем?
   — Ну, поддержи его.
   — Ма, мы лет восемь не виделись. Я и не помню, какой он вообще.
   — Я думаю, тебе нужно написать.
   — Угу, — штрихую косички зеленой ампулкой.
   — Ой, я ж там крылья размораживаю! Я побежала!
   — Давай, позвонишь.
   — Пока-пока!
   И она, наверно, побежала. Вечно цепляется за дорожку тапками. Пьет валокордин.
   Я даже представил, как мама размораживает крылья — белые, тугие, шелковые. Сует их в гигантскую микроволновку и заглядывает через стекло поглядеть, как они там вертятся.

* * *

   У осени нет начала.
   Я купил теплую куртку Gap и радуюсь.
   В палисадник кто-то вывалил ошметки, и теперь все коты нашего двора озабоченно суетятся под окнами.
   Я передумал отключать телефон, заварил дешевого чаю.
   «Здравствуй, Володя!»
   Вот здесь я крепко задумался и пробуксовывал минут 20, выбирая между фразами «Я узнал, что…», «Пишет тебе…» и «Прими мои…».
   Последнее звучало как-то совсем мрачно, поэтому я остановился на «Пишет тебе».
   Мало ли! Восемь лет не виделись. Он, наверно, и не помнит меня. Да и я, чего уж там, знаю только, что у Володи есть усы, он живет на проспекте Славы, добрый и уронил мне на новые спортивки мороженое «Плодово-ягодное».
   И один раз я видел его голым. Утром в деревне. Я с реки возвращался и вдруг увидел, что возле крыльца стоит дядя Вова совершенно без штанов. Пройти мимо и поздороваться было бы тупо, поэтому я решил немножко погулять за баней. За баней гулялось невесело по двум причинам: очень хотелось есть (вот как сейчас помню), плюс за баней дед похоронил Рыжего, лайку (Рыжий воровал курёнков у соседей, и пришлось его застрелить).
   А еще у дяди Вовы была Таня.
   Вначале у него Рита была, я ее не помню практически.
   А потом Таня.
   Володя всегда плохо слышал и носил слуховой аппарат (когда к нему спиной стоишь, он не слышит и не понимает, а если близко, то читает по губам). А Таня была совсем глухонемой.
   Я так и не знаю, где познакомились эти двое неслышащих людей и что сделали, чтобы прорваться в тишину друг друга, но, так или иначе, жили они вместе и объяснялись руками.
   Раз-раз-раз!..
   Шутили, по-моему, получше, чем некоторые необделенные. Сидели на кухне и махали руками. Таня улыбалась. Ведь это единственное, чего жестами ну никак не выразить.
   А когда Володя хотел, чтоб Таня замолчала, он просто брал ее руки в свои и крепко держал…
   И я подумал: как это? Когда вокруг тебя тишина, слышать еще одну тишину внутри себя?
   И я громко сказал: «Австрия». Громко.
   И прислушался к шелесту.
   Шелестело и снаружи, и где-то внутри.
   Шелестело и покалывало.
   И тогда я купил билеты.
   На поезд. Я боюсь самолетов.

   Долго толкался на выходе из метро. Жутко хотелось спать, сумка то и дело сползала с плеча. Проводница девятого вагона указала куда-то в хвост полинявшего поезда, и я пошел, пересчитывая женщин «желтый верх — темный низ». То ли на рынок завезли опт желтых кофточек, то ли в журнале напечатали Семенович в канареечном топе, но я насчитал четырех, и еще одного — то ли девушку, то ли юношу (развелось нынче андрогинов).
   Иногда я сам сомневался в своей мужественности: молчал, когда нужно было говорить, и говорил, когда все уже все сказали. Мама списывала это на переходный возраст, а я все ждал, когда мне стукнет 38. В 38, говорят, интроверты становятся нормальными людьми.
   За всех интровертов мира я получал неоднократно: в школе, в институте, папа опять же был недоволен. Меня ставили на стул и заставляли читать стихи — я со стула слезал и прятался в дальней комнате. Мама говорила, что ей стыдно за меня и что все хорошие дети могут стихи читать, а я не могу.
   Я в принципе очень хотел смочь, но что-то тяжелое скатывалось ко мне в желудок и закладывало уши. Тут же застилало глаза. И волокло в комнату под стол.
   Мама говорила, что под столом прячутся только истерички. Я же истеричек под столом не находил, а только одногорбого верблюда (второй горб я ему отгрыз, когда был совсем маленький и мало чего понимал в зоологии).
   Проводница теребила билеты и светила карманным фонариком то на них, то на меня. Я нашел место 23, вывалил билеты на столик и забылся дурным вокзальным сном. Снился фестиваль народного искусства.
   Ночью захотелось пить. Страшно. Спрайт я купить забыл, а обладатели ног с верхней полки тоже, видимо, на водичку поскупились — на столе одни обертки и роман в мягкой обложке.
   За окном мелькало заоконье. На минуту показалось, что я не в поезде, а в тоннеле. И жду своего особого времени. И этот тучный мужчина с боковушки тоже ждет, поэтому перебирает пальцами во сне и напрягает скулы. Я, кстати, когда жду чего-то, тоже напрягаю скулы.
   Один раз ждал Малькову под елками. В девятом классе. Причем я точно знал, что она не придет, знал даже почему, и что мама ее посмотрит на меня завтра с укоризной и назовет донжуаном недоделанным, «спасу на тебя нет». Но тем не менее я ждал. Потому что снег шел, и елки торчали, и 15 лет казались большим жизненным опытом.
   Я жевал снег прямо с ладони, пританцовывал и думал о том, что если вдруг Малькова придет, то я расскажу ей о собаке.
   «Знаешь, Лена», — я назову ее по имени. Лена — красивое имя. Когда я был маленьким, у меня была собака, Чингиз. Его сбила машина, и я некоторое время после этого происшествия ходил как в воду опущенный. Не смеялся даже, не ел рыбу. А я рыбу очень люблю! Особенно сайру!
   А потом, помню, мы сидим за столом, ужинаем, а я, как обычно, корочку хлеба ем, а мякиш нет, в сторону откладываю. Мама спрашивает: чего ты откладываешь? Чингизу, говорю. И замер.
   И мама замерла. А папа стукнул ложкой по столу и вышел.
   «Я нормальный?» — спрошу Малькову. «Нормальный», — ответит эта чудная пятнадцатилетняя девочка.
   И я стану самым счастливым человеком на снегу. В елках. В девятом классе.
   Поезд раскачивало, я намеревался напиться в туалете. В туалете было занято. Это ночью-то! Я подождал немного и пошел в другой конец вагона. Попил, покурил. И снова забылся. Опять снился фестиваль народного искусства.
   Утром я выскользнул из вагона. И сразу пошел искать метро.
   Хотя нет, вначале я купил минералку.

   Она сказала: «У меня было достаточно любовников, чтобы не помнить их имен, и достаточно мужчин, имена которых мне не забыть никогда». Красиво сказала, да. Правда, думаю, вычитала в какой-то из своих книжек, из этих, с розами на обложке.
   Я спросил ее, переминаясь с ноги на ногу:
   — А мое имя ты будешь помнить?
   — Я буду помнить твою фамилию.
   В метро душно.
   Подозреваю, что Новочеркасский проспект находится на «Новочеркасской».
   Я дышу на стекло и вывожу первую букву своей фамилии — Зэ. Или тройку.
   Я вывожу себе тройку в четверти по физике, за то, что давал списывать своему лучшему другу, который вырастет и предложит одной особе свою фамилию, хотя моя смотрелась бы c именем Елена гораздо лучше.
   Елена Зэ.
   Я вывожу тройку фактов: я молод, я умею говорить как Дональд, я больше ничего не умею.
   Тройку лидеров: светлое, темное и коньяк.
   Я еду в третьем вагоне, который по счету почему-то пятый, и забиваю голову какой-то чушью.
   Володю о приезде я предупредил. Но вот как общаться с ним, я понятия не имел, да и главное — о чем?
   Я вытянул губы в трубочку, потом растянул в улыбке, будто разминался, и представил себе грустного лысеющего уже мужчину с усами пожилого шнауцера. Это будто Володя. Потом представил белобрысого худоватого типа с рюкзачем — это будто я. И вот мы стоим друг напротив друга, дядя напротив племянника:
   — Привет! (я четко выговариваю слова)
   — Привет.
   — Как дела? (я тщательно проговариваю, громко)
   — Хорошо.
   — Как ты? (я чувствую себя рыбой)
   — Плохо.
   — А я приехал. (большой рыбой, возможно, семгой)
   — Хорошо.
   У меня в рюкзаке домашняя колбаса. Мама передала. И свитер, если погода испортится.
   — Мама колбасу передала. Вкусную!
   — Спасибо. Как она?
   — Не испортилась. Я кусочек, правда, отрезал.
   — Мама.
   — А-а. Хорошо. Привет передает.
   — Ага. А ты почему приехал?
   — Просто так.
   — Хорошо. Чайник пойду зажгу.
   Да, он обязательно так скажет! И я пойму, что Володя мне рад. И сразу же обниму его.
   На Новочеркасском раннее утро. Я ищу номер 27, строение 1.
   Я иду легким пружинящим шагом и пою в самой-самой глубине души громкие маршеподобные песни.
   Начало сентября меня не пугает.

   Я был не готов к такому повороту. Долго стучал в дверь, жал на неработающий звонок, курил на лавочке у подъезда. Дома явно никого не было. Но ведь Володя — человек обязательный, знал, что я приеду, так куда же тогда подевался? Можно было бы предположить, что он напился и уснул мертвецки, но звонил и стучал я настойчиво, раз за разом с завидным упорством поднимаясь на пятый этаж, а потом спускаясь вниз к подъезду.
   Соседка по площадке, всклокоченная пожилая женщина, открыла мне свою дверь не сразу. Да я бы и сам открыл нехотя, если честно.
   — Я его не видела давно.
   — Не видели?
   — Нет.
   — Вообще не видели?
   — Вообще. Хотя я не слежу особо.
   — М-м-м. А что делать?
   — А что? Ждите — придет, нет — домой пойдете.
   — Поеду.
   — Поедете. Почему бы и не поехать.
   — Спасибо большое, — я выдохнул ей в лицо свою усталость и порядочную уже нервозность, а соседка, учуяв мое настроение, закрыла дверь одним движением.
   Очень некрасиво.
   В общем, я пошел гулять. Точно решил — гулять, а вечером вернуться. Володя ну просто деться никуда не мог. А значит, и не делся.
   Петербург шумел по-русски. Сигналил туристическими автобусами и пах хот-догами с одной сосиской. Я поехал на Невский. Блядь, а куда я еще мог поехать? Я в Питере был лет пятнадцать назад, совсем маленьким, не помню ничего. Ну, Адмиралтейство помню. Ну, Петра. Ну, крепость. Поэтому Петербург решил изучать заново и совершенно самостоятельно, не спрашивая прохожих, а невнятно шатаясь по улицам, куда Бог пошлет.
   Бог послал за пивом.
   На лавке рядом сидела девочка в гольфах. Я еще подумал, сентябрь, а она, дура, в короткой юбке, с голыми ногами, гольфы эти дурацкие. Некрасиво, конечно, пялиться на незнакомых людей, но на эту девочку-воробья пялиться очень хотелось: на круглые коленки, на волосы, которые пушились на шее, на все эти сигареты, которые она курила одна за другой — я очень хорошо ее рассмотрел. А потом она подошла знакомиться. Нет, просила за жигалку, конечно, но я-то знаю, что знакомиться — в этом замороченном солнцем сквере никого, кроме нас двоих, не было. Будни, епта.
   — А почему ты так много куришь?
   — Хочется. Что-то раскурилась, ты прав. И че?
   — Ну, приехал к родственнику, вот гуляю.
   — И как тебе Питер?
   — Не знаю, я не очень рассмотрел. Красивый. Большой.
   — Ну да. А я каталась тут с одним товарищем по реке. Такое...
   — Приставал?
   — Не то слово! Масква-сталица. Блядь, не знаю, что теперь делать.
   — В смысле?
   — Ну что сегодня делать. Вечером собиралась в «Революцию», но теперь не знаю. Мои все на экскурсию уехали.
   — Ты с экскурсией?
   — А? Ага.
   С экскурсией… Мы раз ходили на экскурсию в краеведческий музей всем классом. Во дворе, помню, стояла хата, каменные бабы и макет мельницы, который подарили музею. Пока все толклись в залах с живописью, я махнул в комнату с гобеленами. Гобелены спросом у одноклассников не пользовались, поэтому я точно знал, что здесь меня первые минут десять никто и искать не будет.
   Под штанами у меня были колготки, которые мама заставляла надевать, и вот эти колготки страшно мне мешали, потому что сползали постоянно, подло собираясь на коленках. Я расстегнул брюки и полез их подтягивать. Нелепо как-то: музей, колготки, гобелены с колхозницами… Поэтому я от колхозниц отвернулся и поправлял колготы под грустным взглядом Благородного оленя.
   Мои одноклассники ввалились в зал предсказуемо шумно. Я успел застегнуться.
   — Что, Вадик, заинтересовался творчеством Усачова?
   — А?
   — Усачов, Вадик, известный художник, который еще в 1925 году…
   Ужасно захотелось в туалет.
   Вот и сейчас — ужасно захотелось в туалет. То, что рядом не было ни одного, это как само собой разумеется.
   — Пойду я отойду.
   — Давай, — девочка в гольфах меня и не держала.
   Я пошел быстро, быстрее, еще быстрее. И забыл вернуться.
   Ел сырки творожные. Щурился на антенны на крышах. Ездил на автобусе. И на троллейбусе тоже ездил.
   День был убит наповал, бездумно, почему-то припомнилось лето прошлого года: тогда я таких дней настрелял на целую шубу!
   Вторник на манжеты, воскресенье на воротник.

   Я вернулся на Новочеркасский.
   На Новочеркасском меня не ждали, не звали и не открывали.
   Две мысли боролись во мне: «Где Володя?» и «Володя — мудак вонючий». Я прямо разрывался, в какую сторону мне нужно думать. Ответ пришел после бессильных потуг провернуть ручку на двери: «Где этот мудак вонючий делся? Завтра, завтра же куплю себе русскую симку и начну обзванивать околопитерских родственников».
   Околопитерские родственники были мне очень троюродными. Дядя Костя, дядя Юра и Машенька.
   Машенька во всеуслышание объявила, что знать меня не хочет, когда я нестройным детским почерком написал в книжке со сказками «Маша-дура».
   «Маша-дура» адресовалось неумной героине истории про трех медведей, где наглый хамовитый ребенок спит на чужих кроватях, ест из чужих мисок и ломает мебель. Сказка ранила меня в самое детство, скажу без обиняков. Жаль только, что с Машей так некрасиво вышло.
   С дядей Юрой мы тоже практически не общались. Иногда он слал моей матери длинные смс со стихами классиков — вот, пожалуй, и все. А дядя Костя — это брат дяди Юры. Ага.
   Завтра забот хоть отбавляй!
   Сейчас же делать мне было решительно нечего. Хотелось есть, и поэтому я решил спать.
   Во дворе как раз была подходящая лавочка. И располагающий ко сну сентябрь.
   На улице я ночевал только один раз в жизни. Ну, так получилось, я не хочу рассказывать.
   Вначале пробовал спать сидя на лавке, но попа разнылась, девки какие-то шлялись пьяные, шумели. И комары, меня ужасно жрали комары, как сейчас помню. Поэтому я перебазировался в подъезд. Нашел пролет, в котором было удобно так свернуться и заснуть, но ничего не получилось — моя уже вина. Я вдруг подумал, что на таком ухоженном теплом этажике непременно живут добрые, правильные люди. Возможно, преподаватели математики или врачи-терапевты. Возможно, у них собака и дочь в восьмом классе. И бабушка, бабушка, которая мучается артритом. И вот они встают утром, улыбаются, переговариваются за утренним чаем, подкармливают собаку под столом, нервируют громкими шагами все ту же бабушку, глядят на градусник за окном и надевают боты. Собираются, смеются, выходят — а на площадке сплю я. Ну не то чтобы сплю, дремлю, вздрагиваю.
   Девочка застынет на пороге, посмотрит на отца, а тот поспешно скажет: беги, беги вниз, подожди меня внизу, Люда. Звякнет брелоком, крикнет через дверь: «Мама, я ушел» — и выскользнет в рабочее утро. Будто меня и не было, будто меня и нет.
   Так вот, сегодня перспектива спать в подъезде меня тоже не прельщала, поэтому я вновь решил попытать счастья с лавочкой.
   Девочка вышла гулять со спаниелем уже во второй раз. Ну как девочка — выпускные классы, ябывдул. Я окликнул ее:
   — Вы из первого подъезда (блин, ну а из какого еще?)
   — Из первого, — девочка уверенно подошла ко мне. Спаниель подошел не так уверенно.
   — У меня тут дядя живет, дядя Володя. Я приехал к нему, мы договаривались, а никого нету. Представь.
   — Я знаю. Он над нами живет. Что-то случилось у него?
   — Не знаю. Мы договаривались, а никто не открывает. Я целый день жду, захожу — ноль. Вообще не знаю, что думать.
   — А издалека ты приехал? (ах да, мой рюкзач…)
   — Из Харькова.
   — Ого! А делать что будешь?
   — Завтра с утра родственникам, дальним, буду звонить. Я их в глаза не видел, правда, но делать-то что-то надо. Ну или объявится Володя, не знаю.
   — А ночевать где будешь? — девочка упорствовала.
   — Здесь.
   — Вот прямо на лавке?
   — А где?
   Спаниелю взгрустнулось, он вытер слюни об мой рюкзак и заурчал.
   — Меня зовут Настя. Я сейчас только у мамы спрошу. Она разрешит, — дверь подъезда, или, как принято величать, «парадного», заходилась хлопать и скрипеть.
   Минут через пятнадцать Настя помахала мне рукой и радостно крикнула:
    — Подымайся!
   Я поднялся. Просто поднялся и пошел. Я заплакал бы, но как-то не случилось. Видимо, от того, что я потел весь день, и на все про все просто жидкости не хватило.

   — Ну что встал, как неродной, проходи.
   Мама Насти — статная породистая женщина. Загремела посудой, засмеялась невзначай. Собака бодро зашлепала по паркету и попыталась запутаться в ее широких домашних штанах.
   — Настасья, ты пойди разбери там постель, полотеничко дай юноше, щас чайник закипит. Тебе зеленый?
   — Зеленый.
   — А вам…?
   — Вадим.
   — А вам, Вадим?
   — Тоже зеленый, если можно.
   — Можно, почему неможно? Меня зовут Анна Афанасьевна, я с вашим Володей в одну школу ходила. А сейчас сама там преподаю. Историю. Не стесняйся, бери оладьи.
   — История — это очень интересно. Вы извините, что вот так вышло, просто я приехал, а Володи нет. Я переживаю, вдруг случилось что, соседи не в курсе, не знают, а вдруг случилось.
   Анна Афанасьевна смотрела на меня открыто и растерянно. «Господитыбожемой» — вот так смотрела на меня.
   — Я завтра родственникам буду звонить. Нет — домой уеду. Просто он не мог вот так пропасть. Я волнуюсь.
   — Понимаю. Мы не общались особо, так, кивали при встрече, но вот исчезнуть — не в его духе. Он бы не поступил так. Ешь, бери еще. Выспишься, а утром решим, кто куда, суббота завтра, спешить некуда.
   — Извините. Мне так неудобно. И если бы не Настя…
   — Настик — хорошая девочка. Она вечно нам в дом щенков, котят таскала, всех этих бедных и больных, теперь вот на пионеров перешла, — Анна Афанасьевна шутила, глядя в тяжелое ночное окно. — А однажды принесла ворону. Зимой в школу идти, на контрольную, а как раз перед домом лежит ворона. Она или замерзла, или еще чего — живая, а не шевелится. Глазьями вращает. Ну или бы подохла, или коты добили, но мое дите завернуло ее в одеяло и принесло домой. И закрыло в туалете.
   — Ничо себе!
   — Во-о-от… А ворона к вечеру оклемалась, стала по туалету прыгать, кряхтеть, ругаться — зайти невозможно. Ходили, пардон, к Лене, напротив. Клюв ведь у этой вороны ну с мою ладонь, долбанет не стесняясь. Хищная, глупая. Во-о-от… А утром открыли дверь, она, зараза, вырвалась и начала по комнатам летать, как дурная. Орет, летает, вазу бабушкину разбила. Ну и хорошо даже. От этой вазы толка нет, да и некрасивая она, ваза эта, пролетарская. Мы ворону поймали одеялом, побежали на балкон и выпустили. И что думаешь, хоть бы раз, сучка такая, обернулась! Улетела, как ошалелая. Да. А Настасья мне тогда и говорит: «Я когда эту ворону домой несла, бабушка шла мимо и сказала, что Бог меня благословит». И улыбнулась, как сейчас помню. Вот, как отец ее, улыбнулась. Ешь, бери еще, не стесняйся.
   Настя разобрала мне в своей комнате. Сама, видимо, ушла спать к маме. Я лежал на «гостевых» в цветочек простынях и долго не мог заснуть. Чувствовал себя нелепейше, устал как лось.
   Помню момент, вот как сейчас помню. Он выплывает, становится рельефным, осязаемо теплым. На внутренней поверхности век я вижу некрасивого немецкого мишку в шортах с одной косой лямкой. Мишка — мой друг. Мы идем гулять. В моей руке его лапа — вонючий ненастоящий мех, в его лапе — моя рука, ободранная на костяшках, с длинной линией жизни.
   Во дворе шумно. И какая-то незнакомая девочка заливисто хохочет, подбрасывая вверх крупные каштаны. Мы с медведем вначале собираем каштаны в карман моей курточки, а потом подходим к девочке и спрашиваем:
   — А что тут такого смешного?
   Девочка тушуется и больше не смеется. Пинает каштаны ножкой.
   — Хочешь, я мяч принесу? Я умею играть в мяч и тебя научу, — мне хочется, чтобы она снова засмеялась, мне ужасно неудобно.
   — Хочу.
   Я оставляю медведя вместе с девочкой и радостно бегу по ступенькам на самый пятый этаж, уворачиваюсь от банок с консервациями, от газеты, кота и телефонного провода, беру мяч и лечу вниз.
   Девочки во дворе нет. И медведя во дворе тоже нет. Куда же они ушли?
   Я прижимаю мяч к груди и дышу часто-часто-часто. Где же они? Ах, зачем же я разговаривал с бабушкой! Я, видимо, долго бегал, девочка устала ждать и ушла. Но ведь она же не бросит медведя одного, правда, медведь ведь хороший, его могут обидеть или украсть!
   Нужно будет подождать их до вечера, они обязательно должны вернуться.
   Должны вернуться.
   Должны вернуться.
   В это воскресенье, в эту осень, в эту нафталиновую нежность.
   Черт! Черт! Черт!

   Когда начинаешь есть конфету по кусочкам, детство заканчивается. Потом уже набиваешь полон рот «Ласточек» и «Ромашек», мажешь футболку, давишься и смеешься. И ничего не происходит. Ровным счетом ничего.

* * * * * * *

   Мы пили утренний байховый чай и молчали с выражением.
   Анна Афанасьевна молчала так:
   Татататататататтата — и батон, татататататата — и затем.
   Настя молчала так:
   Фьюить-фьюить-фьюить — сырнички! побежали-побежали… ярко-розовый на!
   Я молчал довольно глупо:
   ЧтожеЧтожеЧтоже. Хуй.
   — Спасибо, я благодарен вам очень, от души. Если бы не вы, на лавке бы ночевал. Спасибо.
   Анна Афанасьевна совершенно искренне, что растрогало меня еще сильней, предложила остаться у них, пока ситуация не прояснится. Но я отказался, сами понимаете.
   Поднялся на этаж выше, подергал холодную дверную ручку и оставил в зазоре записку:
   «Володя, я приехал, как и договаривались, но тебя не было дома.
   Что случилось? Я переживаю. Дай о себе знать.
   Попробую задержаться еще на денек — завтра утром приду.
   Вадим».
   И расписался зачем-то.
   Обращаться мне, по большому счету, было и не к кому. Совсем забыл: Юрка в деревню до октября укатил. Косте звонить — бессмысленно и беспощадно. Я несколько раз пытался представить, что же скажу человеку, который возьмет трубку:
   — Я такой-то, сын такой-то из города такого-то, который вам, не помню, как по отчеству, приходится троюродным тем-то и тем-то.
   Господи, мамонька, ну почему же вы не научили меня быть бескожным, бескровным, беспочвенным, не научили задавать вопросы, улыбаться зеркалу и нырять с открытыми глазами? Почему я вечно жму хвост, лижу лапу, чихаю. Почему мне не плюется, когда говорят «Плюй», не спится, когда кто-то плачет на кухне, неймется и не терпится. Мамонька, ты вырастила идиота. Ты вырастила хорошего человека, по образу своему и подобию. И вот он стоит посредине своей непозволительной трезвости, мягкости, пытается шибануть того, кто сумраком выползает из-за баррикад гаражного кооператива, и не может, мамонька. Не может.
   Лет в десять меня отдали на восточные единоборства, на карате, с целью общего укрепления организма. Сопли, хронические простуды — родители решили лечить меня мужским видом спорта, окончательно убедившись, что музыкалку я прогуливаю и деньги на ремонт они сдают без пользы дела.
   В принципе, мне все очень нравилось. Нравилось рассматривать усы тренера. Обливаться водой в раздевалке, ржать, кто громче. Нравилось делать последнее в подходе отжимание и смотреть в потолок, пересчитывая большие и малые трещины. Я охотно отрабатывал движения, выдыхал, вдыхал, молотил грушу. Но вот когда пришло время стоять в спарринге с Нартовым — мальчиком худым, новым, ябегооднойлевой, я прямо оцепенел как-то. Вышел, встал в стойку, приготовился — и элементарно получил рукой в торец.
   «Я не могу ударить человека просто так. Ему же будет больно», — с такой сентенцией я обратился к тренеру сразу после занятия.
   «Значит, будет больно тебе», — тренер со знанием дела повел плечами.
   Что ж, дорога в большой спорт отныне для меня закрылась, и я, чтобы времени зря не терять, «увлекся онанизмом».

   План появился стремительно беспардонно, материализовался, как пенка на какао.
   У меня был конверт, который мамина сотрудница просила передать одному полковнику в Питере. Толстое письмо, скупо подписанное, тщательно запечатанное. Я руку на отсечение дам, что полковник, уже немолодой, и эта бухгалтерша (еще молодая) были если не любовниками, то как минимум морочили друг другу голову этими записками, открытками на Новый год, официальными звонками и неофициальным сексом.
   Когда я зашел к полковнику на работу, мои мысли подтвердились. Статный, неусатый и радостный Смирнов В. В. наверняка когда-то затискал Аллочку где-то в районе зала заседаний и теперь с удовольствием ездит в Харьков в командировки.
   — Вот такая ситуация.
   Смирнов В. В. хмурился скорей для видимости.
   — Ну да. Положеньице. За передачу спасибо большое. Алле Валерьевне привет и благодарность. Могу вам помочь чем-то? Не стесняйтесь.
   — Ну мне ночевать негде. Завтра опять к Володе зайду — нет, так домой поеду.
   Смирнов В. В. высматривал в череде мучнистых облаков прорехи и щурил левый глаз.
   — С гостиницей помочь?
   — Я не рассчитывал по деньгам, сами понимаете, но раз такое дело…
   Смирнов В. В. потянулся к нагрудному карману, будто хотел вынуть несуществующую пачку сигарет, вдумчиво посмотрел, как продавщица из хлебного принимает черничные пироги, сказал «Господи!..», а потом уже обратился ко мне.
   — Вечером жду по этому адресу. Переночуешь у меня.
   В парк культуры и отдыха я шагал уже налегке. И даже немножечко подпрыгивал.
   Эко! Эко как!
   Впервые захотелось дышать, гулять, высматривать примечательные места и получать удовольствие от еды. Я перемещался легко, борзо и даже немного смеялся, виновато прикрываясь рукавом свитера.
   Однажды мне вот тоже так хорошо было.
   Мы ехали с мамой с дачи, на велосипеде ехали. Аккуратно маневрируя с двумя ведрами на руле, мама то и дело просила меня говорить, едет ли кто за нами или нет. Я сидел на багажнике, но не так, чтоб ноги в разные стороны, а бочком, держась за сиденье, и бойко выкрикивал:
   — Жигули красные!
   — Волга белая!
   — Жигули желтые, вот щас, щас обгонят!
   Цвет я указывал обязательно, от цвета, как понимает любой грамотный ребенок, как раз все и зависит. А к своей работе я подходил очень ответственно.
   Мама еле заметно кивала, и вся наша акробатическая конструкция, поскрипывая и вжимаясь в заборы, уверенно катилась по «узкоколейкам» дачного кооператива.
   Я сидел смирно, оповещал маму о подъезжающих машинах и, не дожидаясь ее ответа, немедленно становился счастлив.
   От того, что дорога.
   От того, что велосипед.
   От того, что мамина спина, кашляя и потея, очень меня любила.
   Вот и сегодня так.

   Минус день.
   Минус час.
   Я пришел в назначенное время с рюкзаком и коробкой конфет. Конфеты купил как-то сам для себя неожиданно, поддавшись сиюминутному порыву нежности.
   Долго расшнуровывал ботинки, мыл руки и расшаркивался в дверях. Тимур, старший сын полковника, поздоровался, сказал, что ужинать не будет, и закрылся в комнате вместе с приставкой и переходным возрастом. Маша, младшая дочь, радостно затрясла тощенькими косичками и спросила, «люблю ли я лошадей и жил ли когда-нибудь в деревне, но чтобы один в доме, и не боялся ли, а то собаки злые и ночью ходит кто-то, а окошки так бух-бух, особенно когда осень».
   Вежливая красивая жена Смирнова В. В. предложила мне быть как дома и угощала настоящими тульскими пряниками.
   — А вы ведь завтра утром уезжаете? — спросила она, небрежно намазывая масло на тонкий ломтик хлеба.
   — Да, наверно, — ответил я, передумав класть третью ложку сахара.
   — Очень вкусно, Ленок, — Смирнов В. В. рассматривал, как его улыбка отражается в тарелке с борщом.
   — Постелю вам в ближней комнате, — вежливая красивая жена полковника вглядывалась в меня глазами Ломоносова из кабинета физики средней моей школы. — Мы всегда рады помочь, правда, дорогой, особенно незнакомым мальчикам из Харькова, вы ведь из Харькова, Вадим, как там погода? Располагает?
   — Относительно тепло.
   Леночка, а что на второе?
   — Мы живем скромно, как видите, Вадим, Тимур уже в восьмом классе, Машка в третьем, Смирнов В. В. все по командировкам, по командировкам. Вы говорите, завтра уже уезжаете? Ну что ж, история действительно дикая, да.
   — Я, пожалуй, пойду вещи разберу. Спасибо большое за ужин.
   И я пошел.
   — Лена, нам нужно поговорить.
   А Смирнов В. В. остался.
   — Да уж, пора бы, — и вежливая красивая жена тоже осталась.
   Я представил, как она кричит. Задыхаясь, захлебываясь, на износ. Представил, как медленно она ведет по бритой полковничьей щеке, как сосредоточенно жмет губы, как толкает в грудь, будто пытается запихнуть туда что-то новое, нужное, давно потерянное. И когда она, рослая, стремительная, остервенело комкает кухонное полотенце и рвет воздух зубами, он врастает корнями в табурет и старается дышать как можно тише. И, когда он молчит на самой высокой ноте, ее аплодисменты срываются ему на плечи, на руки, снова на плечи — неумело, искренне.
   Странное дело, запирать двери и открывать рот. Странное чужое дело.
   Полковник зашел в комнату и предложил горячо, неожиданно:
   — Вадим, а ты не видел ведь, как мосты разводят? Не видел же? Поедем, покажу!
   Я не видел, но согласился совершенно не поэтому.
   Смирнов В. В. вел «девятку» легко, быстро, увлеченно. Всматривался в темень, высвечивал путь фарами.
   А я, если признаться, мостов совершенно не помню, ну ни одного. Я так устал, что заснул прямо в машине, почти сразу же. Мне снился полковник, который защищал Родину, жена полковника, который защищал Родину, и куртка, которой меня укрыли от холода, стылого Петербурга и всех тех черных чаек, плотно осаждающих мое подопытное сознание.
   Смирнов В. В.
   Маленький герой Большого быта, который защитил меня.
   Человек «Так надо», который не предал меня.
   Спасибо.

   Утром я уже был на Новочеркасском. По дороге купил йогурт и бубликов. Йогурт пил прямо из пачки, а бублики ломал в ладони и по-детски запихивал, совершенно не стесняясь, в рот.
   Когда маленький, ничего не стесняешься.
   Говоришь: «Мама, а ты так умеешь?» — и лихо суешь в рот помидорину. Немытую и, на твой взгляд, довольно большую.
   — Нет, не умею.
   Мамы, они вообще ничего не умеют.
   — А конфет сколько за раз съесть можешь? Я три, — и ты с готовностью начинаешь разворачивать «Курортную», самую вкусную.
   Когда маленький, ходишь медленно, часто нагибаешься, ковыряешь и тарахтишь. Можешь прыгать под деревом хоть сто двадцать раз, пытаясь лупануть по широкому нижнему листочку, и нет в мире занятия важней, и нет в науке естествознания опыта критичней, как сможешь ты лупануть или нет. Сможешь или нет.
   Остановить в такой момент может только одна вещь: а вдруг где-то в другой стране за тысячу километров, да что там километров — в дружественной параллельной вселенной, такой же, как ты, мальчик тоже сейчас прыгает под каштаном и пытается попасть ладошкой по широкому листу? Как теперь, скажите, жить с такой информацией? Прыгать ты не перестаешь, но делаешь это куда театральней, периодически осматриваясь по сторонам — а вдруг. И когда мимо проходит соседка, сплевывает и шепчет: «Черт бы тебя, скотину. побрал», ты даже не плачешь, а просто скукоживаешься от холода. И мальчик в далекой параллельной вселенной замерзает вместе с тобой.
   На пятом этаже в двери меня ждала записка, которую я открывал не то чтобы с трепетом, но с паскудным волнением: есть — нет? Сразу под моими корявыми строчками ровный женский почерк написал самые нужные и правильные на тот момент слова:
   «Дорогой Вадим, перезвоните скорей, пожалуйста, по телефону (и далее шел номер телефона с размашистыми громкими семерками), я вам все расскажу.
   Галина Михайловна».
   Я сбежал на этаж ниже и бесцеремонно затарабанил в дверь Насти и ее мамы.
   Анна Афанасьевна открыла не сразу, путаясь в полах длинного, расшитого под Восток халата, но, увидев мое перемазанное счастьем лицо, только охнула и впустила, немедленно впустила.
   — Нашелся, гулёна! Случилось что?
   — Случилось. Мне позвонить!
   — Звони, конечно, звони, — Анна Афанасьевна деликатно ушла на кухню, не прикрыв за собой дверь ровно на ладонь.
   — Алло.
   — Здравствуйте, мне нужна Галина Михална. Я Вадим, она просила меня перезвонить.
   — Ма-а-а-а-а-а-а-а-а-ам! Щас, — что-то рявкнуло, и голос в трубке неожиданно сменился женским: — Алле, я вас слушаю.
   — Здравствуйте, Галина Михална, это Вадим, вы записку мою прочли и просили перезвонить. Я приехал к Володе, из Харькова.
   — Боженьки. Вадим. А я сестра Володина. Сводная. Галя, помнишь меня, ты маленький был, не помнишь, наверно, — голос переживал и дергался. — Вадик, Володя в больнице.
   — Что случилось?
   — Сердце, Володя. Ой. Вадик. Сердце. Он тебя ждал, он ждал, а тут такое, мне позвонил, как плохеть начало, я за скорую, повезли. А я ж не знала, что ты приезжаешь, он же молчит, он же молчит, сволочь, так я как только… — голос сбился, рассыпался, а потом, будто крепко собравшись, попросил меня ровно и ласково:
   — Приезжай к нам, Вадик. Приезжай скорей, хоть отдохнешь. Расскажешь. Господи, где ж ты ночевал все это время?
   — Все хорошо, Галина Михална. Но я сначала к Володе хочу. Где он?
   — В больнице, я расскажу тебе, но это далеко, — голос стал диктовать мне станции метро, пересадки, номера, улицы и палаты. Сейчас я не помню, не узнаю и не найду. Звенигородская, что ли? Но тогда я записывал все прямо на ладонь, как школьник. А вот адрес Галины Михайловны помню хорошо. Серебристый бульвар, 16, Пионерская станция. Я туда так и не поехал, хотя точно знал, что меня там ждали и, наверное, еще ждут.
   Анна Афанасьевна стояла в проходе и улыбалась.
   — Нашел?
   — Нашел! Но Володя в больнице, сердце у него. Я еду к нему. Спасибо, спасибо большое!
   — Беги, приходи вечером. Плохо, что в больнице, хорошо, что обошлось.
   — Приду.
   — Приходи.
   Я положил теплую, почти родную трубку на телефон и выскочил.
   Приходя — приходи.

   День был неприлично солнечным. Насколько солнечным, настолько и холодным.
   Я выскочил из метро расхристанный, перепуганный и плохо соображающий.
   Опомнился, что иду в больницу.
   А в больницу с пустыми руками нельзя.
   А что же я куплю.
   А что можно, а что нельзя. А если можно, то зачем. А что.
   Свой выбор я остановил на пачке сока и бисквитном рулете. Потом подумал и взял вафлю для себя. Две вафли в шоколаде, если уж честно.
   Как и где я перехватывал все это время, для меня полнейшая загадка, провал в быту. Вот странная штука память: станций не помню, людей не помню, а густые тени, желтые прелые листья и то, как кожу на лице стянуло от первого цепкого холода, вряд ли когда забуду. Въелось.
   Куда идти, мне объяснили схематично, я проскочил ларьки, переход и вышел на финишную прямую — длинную пустынную улицу. Длинную и пустынную настолько, что хотелось пригреть ее у себя на груди.
   Я очень переживал, потому что боялся пропустить больницу. Ну нет же, такого и быть не могло, но улица все не кончалась и не кончалась, больница все не начиналась и не начиналась, и это заставляло меня двигаться перебежками, волноваться и заполнять пустоту какими угодно мыслями.
   Вот вспомнил свою собаку.
   Чингиз — а в 10 лет, когда увлекаешься историей, можно придумать только такое внушительное имя, — Чингиз был помесью шпица и шнауцера. Причем шпиц был папой.
   Маленький, толстый, щетинистый пес с густыми бровями изгваздал весь ковер в свои первые жидкие какашечки, сгрыз ножки у стола и забрался мне под кожу вместе со всеми своими четырьмя лапами. Первая долгожданная собака, с мокрым взглядом и кожаным носом — это вам не хухры-мухры!
   Но однажды я не захотел идти с отцом в гараж, а гараж у нас был достаточно далеко, за парком, поэтому они с Чингизом пошли вдвоем. А обратно Чингиза принесли на руках, с синим круглым животиком.
   Он плакал так, как сорок тысяч собак плакать не могут! Мать постелила ему старое пальто в дальней комнате, не отходила всю ночь, а утром, когда я очнулся после рваного холодного сна, мне сказали, что Чина ушел. И родителям было как-то стыдно передо мной. Они молчали и кутались в свои мысли еще дня два. А через ту дорогу, где какой-то неумный, невнимательный, злой водитель сбил мою самую первую, самую толстую и самую любимую собаку, мне приходится ходить каждый день. И зеленый свет горит так же ясно, как и 15 лет назад.
   Потом я вспомнил еще одну мертвую собаку. Зачем — непонятно. Где одна, там и две, наверное, поэтому.
   Эта собака жила возле Дома техники. Жила обособленно, под елкой. Мы приходили ее подкармливать — маленькие, юные и да, натуралисты, но собака ела неохотно, всячески болела. А однажды разродилась тремя крохотными масляными щенятами и сдохла.
   Щенята пищали и тыкались носами в ее мохнатый безмолочный живот.
   А мы могли жалеть их только издалека, ведь каждая мама повторила нам по нескольку раз:
   – Нет, никаких собак, родной, иди учи уроки.
   А однажды утром мы пришли к щенкам, чтобы увидеть, как один лежит под ступенькой (елки росли на высоких таких ступенях, образующих архитектурный, мать его, ансамбль). Лежит и совершенно не вписывается своим крохотным мертвым тельцем в нанесенную за ночь крупу первого ноябрьского снега.
   Черт! Черт! Черт!
   Я ненавижу вас всех, безмозглые собачьи боги. Ненавижу всем своим человеческим сердцем.
   А остальные щенки вскоре пропали. Да.
   Мама сказала, что их забрали хорошие люди, и я искренне в это верю. Искренне верю.
   Еще была третья.
   Мы гуляли с Тимуром, моей новой собакой, аккурат напротив инфекционного отделения районной больницы. К нам подошла большая черная лохматая псина со всеми собачьими болезнями на лицо, на хвост и на запавшие бока.
   Я оттянул Тимура резко, на собаку прикрикнул: мол, пошла на. Я в принципе не против собачьего общения, но заразить родимого каким-то лишаем в планы мои совершенно не входило. Пес же на нас явно обиделся. Он нахмурился, повел носом и глянул мне в глаза так тяжело, что дыхание сперло и ноги свело.
   И тут же, прямо на моих глазах, его сбил грузовик. Он ступил на дорогу — и его сбил грузовик. И от крови некуда было деться. Я и не делся. Я стоял и плакал.
   И если бы, подумайте, я разрешил этому барбосу хоть на секундочку задержаться, он бы перешел дорогу невозмутимо, по-собачьи спокойно, повиливая трухлявым хвостом.
   Но я не разрешил.
   И не позвал.
   И не смог.
   Поэтому сейчас, встав посреди пустой питерской улицы, я говорю тихо, но суверенно: «Не уходи». И она не уходит.
   Ни первая, ни вторая, ни третья.
   Вот так мы и подошли к больничному корпусу. Я и мои мертвые собаки.

   И когда на балкон выходишь, с пятого этажа прямо под тобой расстилается целое каштановое поле. Кроны с разлогими лопоухими листьями складываются в плотный зеленый ковер, такой цельный, что, казалось бы, сделал шаг с балкона и побежал до крыши самого дальнего 89-го дома, 89-го года. Но мама не велела. И до сих пор не велит. А мне снится, снится...
   Я остановился у входа, перевел дыхание, посмотрел, как хамовито толкутся голуби возле больничных лавок, и поспешно взбежал на крыльцо. При виде строгих советских санитарок в холле меня что-то как подкосило — решительность снесло бесповоротно, я стал мягонький и несмело пошел к тетям в регистратуру.
   — А у нас без халатов нельзя.
   — Так я ж не знал!
   — Ну не положено. Возьмите халат и возвращайтесь. А вообще у нас приемные часы с 5 до 8. Щас сколько — 11. Съездите за халатом и возвращайтесь.
   — А где ж я найду?
   — А где другие берут.
   — Можно мне пройти к брату, — голос стал предательски подрагивать, знак худой, из детства знакомый. — Я на 5 минут.
   — Молодой человек. Я для кого повторяю, молодой вы человек. Халат, бахилы, в 5 — и мы вас ждем.
   — Но я не могу, я приехал, я же переживаю, я, знаете, как его искал?
   — Молодой человек!
   И тут я ей все рассказал. Неожиданно для себя все рассказал: и про поезд, и про соседей, и даже про жену военного. Я не оставил пухлой, желтоватой администраторше ни единого шанса, ни единого глагола и троеточия. Я говорил. Я плакал и шептал. И когда ровные синие больничные панели сжали меня в плотное кольцо, забили мне нос побелкой, пластиком и акрилом, когда завибрировали круглые, заматеревшие от собственных идеальных форм плафоны, когда мужчина в пижаме трижды ойкнул от донимающих его почечных колик — вот тогда на меня махнули рукой обреченно, рассеянно, заставили купить «хотя бы бахилы» и отправили в палату номер 16.
   Тут вот какая история. Я не особо люблю больницы. У меня мама врач, поэтому все сознательное детство я провел в стенах инфекционного отделения со шприцами, бинтами, мазью Вишневского и книжкой «Основы педиатрии» наперевес. Я помню туалет, который плохо закрывался, манипуляторную с толстым резиновым шлангом, битый кафель, медбрата Юру и хлеб, который нянечка приносила в полосатом, пошитом из простыней мешке. Я учился разбираться в людях где-то между травматологией и детской консультацией большого больничного городка. Все знали, чей я сын, и просили слезть с гипсового памятника неизвестному Айболиту.
   И еще я отчетливо помню одну историю, которую мать муссировала с медсестрами в тесной курилке.
   В отделении лежала женщина. К женщине приходила сестра, две дочери. А муж почему-то не приходил. Женщина умирала тихо, безвольно угасала, проваливаясь в сетку больничной кровати. А муж, которого она ждала, не приходил. У него была любовница, и он, по большому счету, был очень доволен, или занят, или непроходимо глуп. И тем не менее, когда рядом выла высохшая от горя сестра, когда две тринадцатилетние девочки кусали себе губы, живая, совсем чуть-чуть, женщина спрашивала, вглядывалась вперед себя невидящими глазами:
   — А Коля пришел?
   — А Коля пришел? — перед детьми и близкими.
   — А Коля пришел? — перед завтраком и обедом.
   — А Коля пришел? — перед Богом.
   Больница, черт ее дери… Черт ее дери. От слова «боль», конечно же.
   Я зашел в палату. В углу, прямо у окна лежал мой усатый Володя, а рядом с ним на тумбочке стоял полосатый арбуз.
   — Хочешь арбуз? — спросил Володя как-то сразу. — Я его не ем, нельзя. А если не будешь, так с собой забери.
   — Хорошо, — ответил я. — Заберу. Мне как раз можно.
   И сразу дождь пошел.
   Днями, стихами, ключами.