Самая первая мысль, которая пришла мне в голову, после того, как я понял, что случилось, была: "Это ошибка. Этого не может быть". В самом деле, как-то неожиданно вышло. Я бы ни за что не подумал, что все могло получиться так. Потому что так в принципе быть не могло. Честное слово, окажись вы на моем месте (не дай Бог, конечно), вы бы подумали так же. Но то, что это не ошибка, я убедился скоро. Потому что, обернувшись, я увидел себя. Именно себя, как это ни странно. Зрелище было так себе. Меня здорово выгнуло в какую-то неестественную сторону. Живой человек ни за что не согнется подобным образом. Не сумеет. И вот удивительно, лежал я там, но чувствовал я себя здесь. Но ведь меня не могло быть двое. Или двух. Или вдвоем, не знаю, как правильно сказать. Я существовал в единственном уникальном экземпляре. А раз один я лежал в несимпатичной позе, а другой я смотрел на него (или себя?), значит, один из нас не я. Или у меня поехала крыша. Оба варианта казались невероятными, и я попытался найти другой, наиболее приемлемый. Этот несчастный мальчишка на дороге очень похож на меня. У него такая же рубашка, те же брюки с пузырями на коленях (сейчас, правда, это видно не так хорошо, потому что он лежит), и телосложение такое же. Но я же не могу быть им. Раз я смотрю на него, значит, он — не я, а кто-то другой.
   Мальчишку подняли и аккуратно положили на носилки. Я увидел его лицо. Все-таки это был я. Я не мог ошибиться, я же знал, какой я из себя. Что за чертовщина! Нет, я точно с ума схожу.
   Я стоял и смотрел. Просто смотрел. И чем дольше смотрел, тем яснее понимал третий вариант. И тем хуже мне становилось.
   Нет, правда. Это ошибка. Этого просто не может быть. Ну не может, и все!
   Но я видел. Я стоял, смотрел и, конечно, видел. Непонятно откуда взявшиеся люди в белых халатах быстро впихнули меня вместе с носилкой внутрь фургона "скорой помощи". Удивительно быстро у них это получилось. А я думал, так только в кино бывает.
   А ведь они опоздали, как ни старались действовать быстрей. Интересно, куда они меня повезут? В больницу, в реанимацию? Или все-таки нет? Может, крикнуть им, что не надо? А услышат ли? Ведь они не заметили меня, стоящего. Прогнали всех любопытных. Кроме меня и еще одного дядьки. Странно. Он что, тоже?
   Я подошел к нему ближе. Он меня не заметил. А может, и не видел. У него тряслись руки, а на лице выступил пот. Дядька был до ужаса бледный, и казалось, что он сейчас хлопнется в обморок.
   — Вы что? — спросил я. — Вам плохо?
   Он, конечно, не ответил. Но я и так видел, что ему плохо. И я стал догадываться, почему.
   — Я же не хотел… Господи… За что? Мне за что? И ему? Господи… — твердил дядька в ступоре.
   А и правда — за что? Ему — ладно. Ему, может, и есть за что. Я его впервые вижу. А мне? Мне не сорок лет, как ему, а всего тринадцать. Особых грехов я за собой не помню. А что до него — то я не знаю. Но мне его жалко. Вон он какой убитый. Хотя это не он убитый на самом деле, а я…
   А больно не было. Совсем.
 
   Я много думал о жизни и смерти. Думал часто. Мне это всегда было интересно. Особенно хорошо думалось по ночам. Лежишь под одеялом и с каким-то благоговейным ужасом думаешь о том, что когда-нибудь умрешь. Думаешь как о чем-то очень далеком, но все равно неизбежном. Потому что когда-нибудь настанет и твоя очередь. А куда потом? Не может же быть, что человек пропадает совсем. Есть в этом что-то неправильное. Но куда же тогда он попадает? Я не находил ответа никогда. Забавно. Не находил я, и не найдет никто. А те, кто уже умерли, и подавно не расскажут.
   В большинстве своем люди склонны верить в то, что душа умершего попадает в ад или рай. Зависит от поступков, которые мы успели совершить, будучи в здравом уме и твердой памяти. Эта версия, на мой взгляд, не выдерживает никакой критики. Нет, я не атеист, не подумайте. Я верю в Бога, хоть и не всегда с ним согласен. Какое наглое замечание, скажете вы. Возможно. Но если вы так скажете, то, значит, вы не читали Библию. Мне доводилось. И, по-моему, она здорово напоминает американский боевик. Слишком кровавая. Может, это и справедливо. Но мне жаль бедного Исаака, которого чуть было не заколол собственный отец, жаль египтян, у которых погибли дети-первенцы, жаль многострадального Иова. Мне просто жаль. Я не пытаюсь ничего оспаривать. К тому же есть одно забавное противоречие. Представьте себе двенадцать апостолов в раю, мрущих от скуки, и очередь длиной в экватор перед воротами ада, и сразу все поймете. Смешно? Не очень.
   Кто-то считает, что умирает только тело, а душа бессмертна. Она переселяется в другое тело, которое может оказаться самым неожиданным. Хорошо, например, если ты превратишься в бабочку. А если в инфузорию какую-нибудь? В бактерию? В гриб? Или просто в камешек? Нет, спасибо. Мне вовсе не улыбается стать таким бесполезным предметом, как камень. И амебой я быть не особо хочу.
   Так вот. Я часто лежал под одеялом и размышлял. Чем больше я думал, тем больше путался. И тем больше мне хотелось думать об этом. Немецкий герр Готхольд Лессинг, драматург и критик, как-то сказал: "Спорьте, заблуждайтесь, ошибайтесь, но ради бога размышляйте, и хотя криво, но сами". Я не знаю, что он имел в виду, но о том, о чем думал я, лучше не думать совсем. Никогда. Нервы целее будут. Тем более, что Глеб, мой сводный брат, так и сказал: "Не парься".
   Я бы готов был согласиться с Лессингом. Но сегодня утром произошло такое, что заставило меня пересмотреть его точку зрения. В-общем, я доразмышлялся. Иначе не скажешь. Я шел из школы. За родителями. Наша класснуха велела мне без них не возвращаться. Уже не первый раз такое. Но вы не подумайте плохого, я вовсе не такой развязный шалопай, как считает она. Просто я ненавижу Лешку Герасимова, местного авторитета. Когда мы только переехали, и я пошел в эту новую школу, он стал трясти с меня деньги. Я первого сентября пришел в белой рубашке, отутюженных брючках, с галстуком, короче, при полном параде. Он узнал в этом интеллигентно-культурном мальчишке "маменькиного сынка", и усмотрел неплохой источник денег. Который, как известно, не рыпается и ведет себя как положено. Как положено такому плательщику. В той, первой школе, ко мне так не прискребались, зато щупали другого пацана, Витьку. Потом перестали — у Витьки из армии вернулся брат… Короче, Герасимов сразу после классного часа (и чего в нем классного, одна ерунда про разные мероприятия и форму одежды) велел принести мне два червонца. Я ему так прямо и сказал, что не собираюсь ничего ему приносить. И на мои деньги пусть не зарится. Герасимов сказал, что поставит меня на счетчик, и если я по правде такой идиот, что не отдам ему все до копейки на следующий день или через неделю, с процентами, то он будет бить меня каждый день. Я сказал, что в гробу я его видал вместе с его угрозами. В белых тапочках. И, естественно, ничего не принес. Ни на следующий день, ни потом, через неделю. Герасимов свое слово сдержал, и после первого же урока я отправился в медпункт — унять кровь из носа. Утешало то, что Лешка пошел туда же с опухшей рукой. Дрались мы часто, раз в неделю, а то и через день. Даже надоело. И не только мне, Герасимову тоже, я видел это. Дело было в том, что бились мы порой до крови, до ушибов, я даже один раз сломал ему палец. Но Герасимов не остужал свой пыл. Похоже, Лешка стремился проучить меня как следует, "вписать в коллектив", как говорил он сам. Видел я этот его коллектив. Кучка несчастных забитых младшеклассников, вроде Мишки. Платят ему "дань", а он и радуется. А кто не платит, тому достается, как мне. Даже странно, почему он так на меня насел. Я оказался не такой легкой добычей, как он ожидал, хотя трухнул порядком сперва. А потом страшно уже не было. Ну подрались — и подрались. Я бы вообще не придавал этому такого значения, но мама почему-то очень расстраивалась (я этого совсем не люблю, хотя часто огорчаю ее подобным образом — а что делать?), а учителя орали, что мы портим всю школьную успеваемость. Последнее время вообще стали грозиться исключить нас из школы. Все это Герасимову не особенно нравилось, тем более что кроме меня, его не пытался отделать никто. А класснуха узнавала об этом всегда, даже если мы отходили за гаражи. А это мы делали дольно часто, после уроков. "Делаем ставки, господа", — говорил Антонов, мой одноклассник. Это точно, наш класс стал вроде букмекерской конторы, а школа приходила на нас смотреть. Мне, по правде, это не очень нравилось, чего хорошего, когда на тебя таращатся, да еще и шепчут что-то под руку, но приходилось терпеть, потому что я ребят прекрасно понимал. Интересно же. Такое зрелище, прямо гладиаторские бои. Правда, у гладиаторов все было куда суровее, но и у нас частенько заканчивалось травмами, я уже говорил. Кстати, последнее время наши сечи случались не по поводу денег (благо я дал этому кретину понять, что он не дождется от меня ни копейки), а из-за моей любви к справедливости. И неизменно на следующий день мы оставались после уроков, а классная прилюдно — при всем этом… как его… педагогическом коллективе — отчитывала нас, через каждую минуту срываясь на крик. Взывала на нашу совесть. Думала, что нам стыдно вот так стоять под напряженными взглядами учителей и завучей. Не знаю, мне стыдно не было. Ни капельки. Она говорила, что мы бессовестные, ненормальные, позорим класс и школу, и порола прочую ерунду. Того гляди и сказала бы, что мы опозорили всю Россию своими драками, наглые Герасимов и Кот. В первый раз она просто сказала, что любые вопросы надо разрешать не кулаками, а словами. Между прочим, я с ней был полностью согласен. Да только вот не все конфликты можно решать таким милым способом. Ну да, я первый начал. Я ничего и не говорю. Но если б она знала, что Лешка натворил, она бы не пилила меня так сильно. А Герасимов тогда пнул школьного кота. Никто не видел, кроме меня. Нас обоих выгнали с уроков. Я его здорово отделал тогда. Только кот через пару дней все равно умер. Я сам его похоронил рядом со школой. Ночью, чтобы не видели и не смеялись потом. Сволочь я все-таки. Но, правда, я тогда, когда кота закапывал, плакал. Так что, может и хорошо, что струсил и пошел ночью…
   Потом Герасимов снова стал качать права, ну я и врезал ему пару раз. А что — пусть не зарывается. Я, кстати, терпеть не могу драться, но это лучше, чем терпеть этого полудурка. Потом мы поцапались снова. И снова. И еще много раз. Тогда эта ду… (извиняюсь, то есть Ольга Алексеевна!) и стала вызывать наших родителей. И сегодня тоже сказала, чтобы без родителей я не возвращался. Испугала. Хотя, конечно, неприятно. Сегодня я вообще Лешку чуть не убил. Потому что он отмочил такое, чего я от него совсем не ожидал: он за воротник тряс маленького мальчишку в мужском туалете. Мальчик плакал и брыкался, умоляя Герасимова отпустить его и вернуть ему штаны. Ну я и не стерпел — съездил Лешке по шее. Он меня не видел, я подошел сзади и совсем не заметно. Герасимов медленно осел на пол, а я узнал, что несчастного паренька зовут Мишка, и Герасимов велел ему сегодня принести сорок рублей. Ни фига себе налоги, с меня первый раз потребовал всего двадцать. Но это не имеет никакого значения, я бы даже за пятак его поколотил. У Мишки таких денег не было, и Лешка поймал его в туалете.
   Остальное я уже видел. Противно было до ужаса. Я пнул стонущего Герасимова и пошел на урок. Лешка, конечно, нажаловался нашей классной. Я другого и не ожидал. Да впрочем мне было все равно. Только противно.
   Так что я шел за родителями и думал, зачем в мире нужны такие скоты. Ведь не нужны. Фашист проклятый! Его все боятся, значит, ему все можно? Вседозволенность? Нет, неправильно это, неверно!
   Я шел и думал. И ничего меня не волновало. Только этот животрепещущий вопрос. Я размышлял, как, кстати, завещал великий Лессинг. Поэтому можно сказать, что в случившемся виноват он. Он и Герасимов. Ну и я, наверное, тоже. Все-таки смотреть надо было. Но никак не шофер. Он ехал по всем правилам, скорость не превышал, поворотник включил, даже сигналил. Громко так. Но поздно.
   Машина была самая обыкновенная. "Девятка", как у моего отчима. Только цвета другого. Наша красная, а эта была бежевая. Ну да это неважно. Важно то, что теперь водителя, этого бледного дядьку с трясущимися руками, могут осудить. Из-за меня. Только из-за меня, ведь он совсем не был виноват. Я сам не знаю, как так вышло. Обычно я перехожу дорогу очень аккуратно, сто раз посмотрю влево и вправо. Надо мной даже смеялись пацаны. Теперь, наверное, сами смотреть будут по сторонам, еще лучше меня. На всякий пожарный.
   Короче, я умер. Сразу, как только попал под колеса.
   И больно не было. Совсем…
 
   Я проходил мимо кинотеатра, когда солнце вдруг резко село. Я подумал было, что это неожиданно закатилось солнце моей жизни, но тут же выбросил из головы эти сопливые эпитеты. Я обыкновенный мальчишка, и хотя я умею говорить красиво (о чем наша классная и не догадывается, думает, что я — яркий представитель самой настоящей шпаны, умею только ругаться и сморкаться в скатерть), я ненавижу все эти заумные штуки, как и положено обыкновенному пацану. А это так нечаянно подумалось, про солнце. Может, дело в том, что мы на уроке литературы говорили о чем-то таком? Э… возвышенном? Я правда, не очень-то слушал. Ненавижу литературу. Ее ведет наша классная, Ольга Алексеевна, а у нас с ней, как вы поняли, взаимная антипатия.
   Все случившееся было настолько диким, что я и не знал, что думать. Я долго стоял там, у школы, у меня даже голова закружилась от таких непонятных вещей, я решил было, что я спятил. У нормального человека таких галлюцинаций быть не может. Даже у ненормального, мне кажется, тоже. Слишком уж это было жестоко, кроваво, как в каком-то американском боевике. И в то же время сверхъестественно, как в фантастической книжке. И вообще нереально, как в компьютерной игре, напоминающей одновременно и эти самые фильмы и книги. Я нормально отношусь и к боевикам (не ко всем, правда, есть такие страшные и глупые, что воротит), и к фантастике, и к играм, но, когда смотришь, читаешь и играешь, ты и представить себе не можешь, что это все может быть не "от третьего лица", как ты привык, а по правде. Как это случилось со мной. Со мной в главной роли.
 
   Тогда я еще не знал, что мне отвели роль трупа, самую нелегкую, какую только можно сыграть. И что сыграю я ее хоть и с трудом, а достойно… Но об этом потом.
 
   Прошло уже несколько часов после того, как… ну, в общем, понятно. Я чуть не сошел с ума за эти часы. Такого со мной еще никогда не случалось. Сначала я вообще был в шоке. Я круто повернул от школы и пошел, думая о том, что случилось, совершенно не заморачиваясь, куда я иду. А получилось довольно далеко.
   Я сделал несколько открытий. Я здорово изменился. В плане, как бы это сказать, физически. Я, можно сказать, исчез. То есть я не исчез, раз я чувствовал, что я есть, но не видел меня никто. Ни один человек, совсем. Я быстро в этом убедился, когда нечаянно наступил на ногу одной женщине. Я не хотел, просто она шла спереди, а я сзади, а когда я иду так, можно не ждать, что ваши ноги останутся неотдавленными. Это у меня совершенно нечаянно получается, от неловкости. Так вот эта женщина, когда я случайно наступил ей на ногу, даже не развернулась и не сказала мне все, что она думает о таких вот товарищах, которые не привыкли смотреть под ноги. О товарищах вроде меня. Я даже сжался, приготовившись это все выслушать, но ничего не произошло. Тетка просто пошла дальше, ничего мне не сказав. Я помотал головой. Это было как-то неожиданно, неправильно, нелогично.
   Но я решил, что женщина просто решила со мной не связываться. А зря я так решил. Потому что где-то через полчаса приключился очередной конфуз. Прямо как издевательство. Я шел, глубоко задумавшись, был, как говорится, целиком и полностью в себе, и, свернув куда-то за угол (куда — не знаю, не следил, соображать нормально я начал только рядом с кинотеатром, а это еще не скоро), налетел на несущегося по своим делам с огромной скоростью мальчишку. Точнее, это он на меня бросился — очень торопился. Разглядеть его я не успел — он пролетел через меня, будто сквозь облако… Я чуть не упал, мне было больно, ужасно больно, непонятно почему, а еще страшно. Страшно потому, что я понял, отчего все так. Так дико, так непонятно, так необъяснимо.
   Теперь я мог это объяснить. Но от этого это все не стало менее непонятным и диким. Я был призраком. Еще час назад я был мальчишкой, обыкновенным парнем тринадцати лет, радовался жизни (хотя нет — час назад я не радовался жизни, а сидел в кабинете директора), а теперь я привидение. Фантом.
   Я мог корчить рожи кому угодно, распевать неприличные песни, которые мы часто горланили на переменах с пацанами (учителя при этом на нас смотрели, как на деградирующих особей). Все мог. Но, во-первых, я бы себе этого никогда не позволил. Не знаю, почему. Это же не в школе, где такие демонстрации напоминают акции протеста, а просто на улице — выглядит настоящим форменным свинством. Я же не Герасимов, в самом деле. А во-вторых, какой смысл так делать, если тебя все равно никто не увидит? Не та романтика. Да и настроения не было. Как я мог веселиться, когда случилось такое.
   Я чуть не умер. То есть не так, неправильно я выразился. Я ведь уже умер. Но мне было так плохо, как будто я умер еще раз. Я был призраком. Не настоящим. Сквозь меня проходили люди, как в кино проходят через привидений. Я думал, так не бывает. Наивный. А знаете, мне это было больно. Каждый раз, как тогда, с мальчиком. И притом ужасно больно. Сильный такой толчок. После такого толчка человек падает на землю. Но самое грустное, что я не падал. Я оставался на ногах, потому что никакие силы не могли заставить меня упасть. Я был почти НИЧТО, а ничто не может повалиться на землю.
   Я кричал. Кричал сначала, чтобы на меня обратили внимание, звал людей, хоть кого-нибудь. Меня никто не слышал. Кончилось тем, что я стал орать всякие непристойности. Я матерился, как сапожник. Я пытался сделать хоть что-нибудь, чтобы меня заметили. Ругался, бесился, орал. Нет, меня не видел никто. Я сел в траву и заревел. А что мне еще оставалось делать? Я бы с радостью сбросился с какой-нибудь крыши, только бы закончился этот кошмар. Но я не мог. Я не мог умереть еще раз.
   Или… мог?
   Я глотнул слезы, размазал их по лицу белым рукавом, посмотрел вокруг. Было холодно и пусто. В первом классе мы на уроке риторики (был такой урок в старое доброе время) по картинкам в учебнике рассматривали сказку. Про одного мальчика, который проснулся утром и оказался один. В одночасье. Совершенно один. Дома не было никого, ни мамы, ни папы, на улице тоже. Ни единого человека. Магазины не работали, автобусы не ходили, люди не торопились на работу. Потому что не было людей. И тогда я, первоклассник, казалось бы, совершенно неразумное существо, каждой клеточкой ощутил чувства этого несчастного пацана. Его ужас. Как ему было страшно, этому мальчику. И, наверное, холодно и пусто. Как мне сейчас. Потому что все точно так же… Почти. Меня не видит никто. И хотя автобусы ходят, и люди торопятся на работу, или куда-то там еще, и магазины работают, как ни в чем не бывало, я чувствовал себя этим мальчишкой. Потому что я был один.
   А по существу все было наоборот. Это меня не было. Потому что я умер…
   Я снова всхлипнул. Я редко плачу. Мне уже нельзя плакать часто. Разве можно реветь такому здоровому пацану? Будет позор. Во всяком случае, когда мне было больно, я всегда терпел. Плакать в таких случаях я не смел. Хотя иногда было так больно, что приходилось украдкой вытирать глаза. Особенно в драках с Герасимовым. А от обиды… да что там говорить, бывало всякое. Иногда и не получалось терпеть.
   А сейчас мне было и больно, и обидно. Как никогда раньше. Я не хотел этого, не хотел так. За что? Ну за что? Никогда я не делал чего-то такого, заслуживающего такого наказания. Или делал? Я порой обманывал отчима и маму, говорил, что не задали уроков, а сам убегал гулять, а однажды я утопил в туалете дневник. Но это было так давно, во втором классе. Я тогда первый раз получил двойку. По труду. Мы шили совят, а я ничего не делал, лень было. Сам виноват, конечно. Но как я испугался, я даже сейчас помню. А когда я шел домой (мы тогда еще в старой квартире жили, в однокомнатной), я все думал, что будет, когда вернется с работы мама. Как попросит дневник на роспись, а там такое. Это было немыслимо. Тогда я и бросил дневник в унитаз. Дурной был до ужаса. А когда дневник там, в воде, забулькал и затрепыхался, никак не желая плыть в канализацию, я вообще чуть не умер от страха — куда я его дену, этот мокрый документ с нелепой фотографией на первой странице (здоровенные перепуганные глаза и оттопыренные уши!)? Да тут все следы преступления налицо!
   Но дневник все-таки смылся. Поплавал немного, пугая меня до дрожи, и исчез. Я вздохнул с облегчением, а маме сказал, что потерял документик, который, как нам любили в ту пору повторять — "лицо ученика". Это было первое в моей жизни вранье. Первое, но далеко не последнее. А мама, кстати, все про двойку узнала на собрании. Пришлось снова что-то придумывать, я уже не помню, что.
   А еще? Было что-нибудь такое? Было. Да, это, конечно… За одно такое можно и так наказать, как меня…
   Мне тогда было десять или одиннадцать, не помню. Да и не важно это, важно другое — я оказался самым настоящим подонком. Я спер у мамы из кошелька деньги. Немного, пятьдесят рублей. Как сейчас помню эту бумажку — синеватую, порванную слегка посередине, на сгибе. Я сейчас даже не представляю, что мог такое. А оказывается, мог. Мне нужна была книжка. Про оружие: про пистолеты, револьверы и ножи. Какие они были раньше, в далекой древности, и какие бывают сейчас. Я давно хотел ее прочитать и рассмотреть. Какие там были картинки! Просто офигенные. Я давно на такую книгу заглядывался, но стоила она дорого, двести рублей. Для меня по тем временам это была сумма просто немыслимая. У меня больше двадцатки не было никогда, да и не нужно мне было больше, я и не просил. А в этот раз вот как получилось… Просто до ужаса было надо. Но денег мне не хватало, и не хватало примерно полтину. Тогда я и…
   А мама не заметила, что деньги пропали. Но зато спросила, откуда у меня эта книга. Я соврал, что мама сама и дала мне денег, давно, еще на день рождения (это была правда, но не вся), а я купил книжку в магазине, в книжном, который от нашего дома через три остановки. Мама мне, кажется, поверила, но вечером я разревелся и честно во всем признался. Никогда мне не было так стыдно, так противно, как тогда. С той поры я ненавижу оружие. Никакое… А книжку я отдал одному мальчишке.
   А еще… Да, было и еще. Тоже плохое. Примерно тогда же, тем же летом, когда я стащил капитал. Или нет, раньше. Да, точно, это было пораньше на год-полтора.
   Мы тогда с мальчишками задумали мстить Иванычу — нашему соседу. Этот самый Иваныч, на наш взгляд, был самым вредным человеком на свете, потому что отовсюду нас гонял. Иногда мы бегали под его окнами (он жил на первом этаже) и кричали, смеялись, в общем, вели себя, как обыкновенные мальчишки, которые увлечены игрой. Иваныч не понимал нашей радости, и наше веселье разделить не собирался, скорее наоборот. Он высовывался из окна и кричал, чтобы мы шли играть куда-нибудь подальше. Мы ужасно обижались — не знали, что Иваныч на самом деле нездоров, ему нужен был покой и отдых, а не крики обнаглевших пацанов за окнами. Не знали. И прятали затаившуюся обиду. А иногда мы забирались на яблони, таскали с них противные кислые яблоки, чтобы этими яблоками играть в войну — обстреливать друг друга. А когда запасались трофеями, Иваныч ходил под яблоней и орал, что мы свиньи, эгоисты, только о себе думаем, и так далее. Иногда он даже замахивался на нас своей палкой. Он, когда ходил, все время опирался на нее, потому что хромал. Мы этим часто пользовались: с яблонь прыгали в кусты и быстро убегали. Разве мог старый Иваныч догнать нас? Мы, как правило, его не боялись и не слушали, так что все его угрозы, запугивания и обзывания я тут привести не могу. Потом мама объяснила мне, что эти яблони, оказывается, сажал когда-то сам Иваныч. Но тогда мы с мальчишками этого тоже не знали. Да если бы и знали, все равно лазали бы.
   А еще мы поджигали тополиный пух — просто так, ради прикола. Иваныч, если замечал нас за этим делом, обещал рассказать все нашим родителям. Иногда и правда рассказывал. Однажды рассказал и про меня. Помню, отчим тогда так на меня кричал, говорил, что если у меня есть зажигалка, то я непременно начну курить, удивительно, что не курю еще сейчас. А Глеб тогда за меня вступился. Глеб тогда был такой же, как я. Зажигалку у меня, естественно, конфисковали. А на Иваныча я обиделся крепко и сказал мальчишкам, что пора его проучить. Те были со мной полностью согласны. Мы решили запугать соседа: сначала бросили ему в почтовый ящик записку с таким вот веселеньким призывом "Берегись!". Иваныч, кажется, не испугался. Тогда Владик Смирнов придумал сделать самодельную бомбу. Из пивной банки, будильника и чего-то еще. В принципе безопасную, но пугающую. Бомба была готова скоро. Мы дружно приклеили ее к выхлопной трубе "запорожца" Иваныча.
   А вечером был скандал. Иваныч не поленился сбегать ко всем нашим родителям и все им рассказать. Что он "устал терпеть выходки этих рецидивистов, по которым колония плачет, что когда они бросали мне в ящик записки недвусмысленного содержания, это еще было туда-сюда, но это уже переходит все границы!". Кстати, неправда. Мы всего лишь одну записку бросили. Но мои родители (а вернее, отчим) посчитали, что это неважно. Я три дня просидел взаперти, на улице показываться мне было ни в коем случае нельзя. Это летом, в такую погоду!
   Короче, когда мой "срок" наконец закончился, когда я его терпеливо отсидел, я, не медля ни секунды, пошел к окнам Иваныча и бросил в одно из них камень. От души бросил. Вот это был фейерверк! Стекла брызнули, как фонтан, даже как гейзер, я и не думал, что будет такое зрелище.
   А к земле я просто присох. Я хотел уйти, убежать, но не мог. Никак не мог. Я стоял перед разбитым окном и осколками и плакал. Сначала тихонько, а потом до истерики. У меня тряслись плечи, и весь я трясся, думая, что натворил, и что со мной будет.
   Но ничего не было. Иваныч высунулся из окна, хотел высказать мне все, что думает, но не стал. Увидел меня, ревущего, как первоклассника, и не стал. И маме не стал рассказывать. И вообще никто не рассказал, хотя многие меня видели. А Иваныч на следующий день застеклил окно.
   Я не сумел признаться маме, что это я выбил Иванычу стекло. Хотел, но не хватило смелости. Думал, что она меня убьет…
   Да, я и правда сделал много плохого. Было еще немало разных гадостей, виновником которых был я. Всех и не упомнить. Надо же — вот так начнешь копаться в своих поступках, и получается совсем безрадостная картина в мрачных тонах. И теперь эти мрачные тона накрыли меня с головой…
   Я не хочу так! Это неправда, мне, наверное, все это снится! Так не бывает, чтобы человек вот так вот умирал!
   А может, это и есть ад? Не надо никаких котлов. И без того плохо так, как… не знаю даже, как…
   Я решился. Я осмотрелся вокруг в поисках высокой крыши. Неподалеку стоял девятиэтажный дом. У меня мурашки побежали по телу. Я жутко боюсь высоты.
   Но разве лучше быть призраком?! Нет, не лучше. Пусть будет что угодно, как угодно, хоть пустота, та самая, о которой я часто думал по ночам, под одеялом… только не это. Я решительно свернул и побежал к дверям первого подъезда. Мы живем сейчас в похожем доме, там на девятом этаже есть лестница, а наверху люк. Если я сумею его открыть, я окажусь на крыше. Это точно, меня на крышу водил Глеб. Показывал город с высоты птичьего полета. Наверное, это было красиво, но мне не понравилось. Я ужасно боюсь высоты, я говорил.
   На двери висел кодовый замок. Ладно, фигня. Плавали, знаем… Я одновременно нажал первые четыре цифры, дверь щелкнула и со скрипом несмазанных петель раскрылась. Я юркнул в проход и побежал вверх по лестнице. Люк на девятом был. Он оказался запертым на обыкновенный шпингалет. Смешно. Уж если хотели закрыть, то закрывали бы по-нормальному, а не так, на какой-то сопливый шпигалетик. Но мне это только на руку. Я толкнул дверь люка и осторожно ступил на крышу.
   Я даже и представить себе не мог, как тут может быть грязно. Повсюду валялись банки из-под пива (откуда?), старые ботинки, коробки и провода, а метрах в двадцати я приметил санки. Детские санки, самые обыкновенные, только без полозьев. Я покачал головой. Ну и свалка.
   Я медленно подошел к краю крыши. Как и в прошлый раз, с Глебом, посмотрел вниз. И как в прошлый раз, у меня заколотилось сердце. Но прошлый раз все-таки сильно отличался от прежнего. Тогда я был с братом. И не собирался сигать вниз. Страшно было до ужаса. Я вообще трус. Я безумно боюсь высоты. Я боюсь драться, боюсь собак и машин боюсь. Поэтому я всегда перехожу дорогу очень осторожно…
   Ну и сюрприз я устроил родным.
   Отчим не особенно расстроится. Я знаю. Ему все до лампочки. Он любит маму, я ничего не говорю. И Глеба, своего сына, любит тоже. Он вообще неплохой. Но я ему не нужен. Да и я по нему сильно скучать не буду.
   Глеб, наверное, отнесется к этому совсем по-другому. Мы с ним здорово сдружились, хоть он меня старше на три года. Довольно много. Мы сразу понравились друг другу, как только моя мама вышла замуж за его отца и переехала в их квартиру. У отчима квартира из трех комнат, а у нас с мамой была однокомнатная. Жуткая трущоба. Да и фиг с ней.
   Мама, конечно, будет плакать. Жалко, что я не сирота. Мне так не хотелось, чтобы кто-то убивался из-за меня. А ведь именно так все и будет. Черт возьми, если бы можно было отмотать время назад!
   Нельзя. Конечно, я знаю, что нельзя.
   Я еще раз посмотрел вниз. Ну и рохля же я. В конце концов, я хотел покончить со всем этим или нет? Хотел. Но не могу…
   Так, а если подумать о чем-то таком противном? О Герасимове, например? Я подумал. Вспомнил его надменное худое, даже впалое лицо. По мне, так он был жуткий урод, но девчонки из старших классов на него засматривались, да и из младших тоже. Знали бы они, какие у Лешки развлечения… вроде тряски беззащитных первоклашек и такого вот, как я, "кошачьего отродья", как он говорил.
   Но, думая о нем, мне не хотелось прыгать вниз. Хотелось прибить Герасимова, но никак не прыгать. Мне не хотелось умирать по-настоящему. Но и вот так… не хотелось тоже.
   Я вздохнул, перекрестился и шагнул вниз. Сам подивился своей смелости. Хотя в полете я, кажется, чуть не надул в штаны.
   Упал я на удивление быстро. Даже, наверное, и секунды не летел. А ощущение было потрясающее, хоть и короткое. Нет, вряд ли это было ощущение полета. Скорее ощущение падения. Самого настоящего падения. Но и почти полета!
   Я так и не понял, больно мне было или нет. Наверное, все-таки было. Потому что я долго не вставал с земли. Правда, я не помню, возможно я не вставал, потому что просто не хотел. Мне отчего-то было жутко тошно и страшно. Я был бестелесным призраком, которому все равно, больно ему или нет. Все равно, потому что это не имеет значения. Как же это ужасно. Я только оттого и прыгнул. От отчаяния. Я вовсе не псих, но вы бы поступили так же, окажись вы на моем месте. Но сейчас вы, к счастью, не на моем месте, поэтому не вздумайте скакать с крыш. Никогда. Иначе, вполне возможно, вы там окажетесь. На моем месте, я имею в виду.
   Я встал и пошел. Пошел куда-нибудь. Теперь у меня была такая привилегия. Я мог идти, куда вздумается, нисколько не заботясь о времени. И я мог пойти куда угодно. В парк. На футбол. В кино на любой сеанс, даже на такой, куда не пускают, если тебе нет еще восемнадцати. Я даже подумывал об этом. Поэтому я и проходил мимо кинотеатра, когда внезапно закатилось солнце.
   Я стоял и любовался закатом. Если бы я был художник! Я бы обязательно нарисовал бы такую красоту. Но я не художник. Или художник от слова "худо". Над моими рисунками, которые мы все рисовали на уроке, хохотала, наверное, вся учительская. Я действительно не умел рисовать. Я вообще ничего не умел, если подумать. Рисовал отвратительно. Пел так же. Писал неграмотно, а по математике оценки выше тройки у меня и не было никогда. И то по праздникам. На велике я три недели учился кататься. По-немецки знал всего десять слов, наверняка, хотя мы его с первого класса учили. Я просто до ужаса неспособный кретин.
   Единственное, что я умел делать хорошо — это врать. Врал я вдохновенно. Если подумать, то я мог бы стать классным писателем. Писатели ведь здорово врут. Особенно фантасты. Вот уж где я развернулся бы. Один раз, когда я что-то снова наврал маме, она сказала, что я враль несчастный. Тогда я ей и признался, что из меня вышел бы неплохой писатель. Мама усмехнулась и ответила, что писатели не врут, а фантазируют, и что она на моем месте постеснялась бы нести в издательство рукопись, где на каждое предложение приходится по сто орфографических ошибок.
   Это правда. Я пишу ужасно неграмотно, да впрочем, я уже говорил.
   Так вот, я стоял, задрав голову вверх, любуясь такой красотой, и думал, какой я бесполезный. Может, оно и хорошо, что я умер?
   Я посмотрел на кинотеатр. Потом на розовые облака. Потом снова на кинотеатр. Мне вдруг стало тошно. Я развернулся и пошел домой. Потом уже я думал, почему я не пошел туда сразу. Наверное, я был в шоке. Я и не подумал, что можно пойти домой, представляете?
   Я подошел к подъезду, и задумался, что делать с домофоном. Позвонить? Ну, допустим. Но ведь меня все равно никто не услышит. Я решил постоять минут пять возле дверей, подождать, когда кто-нибудь выйдет. А если не выйдет никто, тогда позвоню. На удачу. Мама и отчим ни за что не откроют, если не представишься, а вот Глеб может и открыть. Он такой же рассеянный, как и я. Сначала откроет, и только потом будет думать, а надо ли было это делать.
   Мы потому с ним и подружились. Мы были очень похожи, но он в сто раз меня лучше. В школе он хоть и не отличник, но уж точно хорошист. Тройка у него только по астрономии. Он, когда ее читает, чуть не плачет, так она ему не нравится. Зато по немецкому у него пятерка. Не то, что у меня. И рисует он неплохо. Любит комиксы рисовать. Там главный герой — мальчишка лет тринадцати, его Глеб с меня срисовал. Этот мальчишка постоянно влипает в дурацкие ситуации. Как я. Это мой еще один талант, кроме умения вдохновенно врать. Да уж, неприятней этой ситуации и не представишь. Хороший бы комикс получился.
   Сейчас Глеб заканчивает школу. Наверное, пойдет учиться на программиста. Он хочет быть программистом. Я, по правде, тоже хочу. Но теперь это не про мою честь. Я теперь не стану никем. Да если б и не случилось этого с утра, я наверняка стал бы дворником или сантехником. Раз мама сказала, что мне не судьба быть писателем, то ни на что другое я могу не рассчитывать. Я ничего не умею делать хорошо, но зато изгадить могу все, что только душе угодно. Когда в школе мне на Новый год или день учителя давали листочек с маленьким четверостишием и велели выучить это несчастное четверостишие, будь оно неладно, я добросовестно учил и на репетиции отвечал без запинки, но когда надо было рассказывать по-настоящему, я напрочь забывал все слова. Будто волна прокатилась по моей памяти и унесла за собой, словно гальку, все нужное. И так каждый раз. Естественно, мне перестали давать стихи, и я вздохнул с облегчением.
   А Глеб говорит, что я чересчур самокритичен. Не знаю. Мне и это в себе не нравится. Потому что всегда легче сидеть и критиковать что-либо, чем пытаться это изменить. Я же поступал именно так. Я никогда не пытался сделать что-нибудь хорошо. Все равно у меня не получится.
   Глеб не такой. Он загнется от усердия, но будет делать так, как надо. Я похож на парусник: куда подует ветер, туда я и поплыву. А у Глеба на паруснике есть штурман. Он будет следить за всем: за ветром, направлением, и так далее.
   Но мы оба — парусники. Поэтому мы всегда вместе.
   Я ждал минут десять. Никто не вышел. Тогда я все-таки позвонил.
   — Кто? — услышал я. Надо же. Голос Глебкин. Это на него так не похоже, спрашивать "Кто там?". Я растерялся.
   — Это я, — ответил я. Вдруг услышит. Не услышал, конечно.
   — Да кто? Отец, ты? — повторил Глеб. Я хотел нажать кнопку сброса, но дверь распахнулась, и оттуда выбежал — вы только представьте! — мой отчим собственной персоной. Лицо у него было такое, будто он смертельно устал или сильно огорчен. Мне стало любопытно, и я пошел за ним.
   Он пошел к автобусной остановке. Я подумал, что он поедет за мной — в морг или еще там куда-нибудь. Стало любопытно посмотреть себя, мертвого. Хотя я уже видел. Но он сел в автобус и вышел возле медгородка. И я вышел тоже, хотя не понимал, зачем меня до сих пор держат в больнице, уже сколько часов прошло. Старушка за столом спросила, куда он, к кому идет, и протянула синие целлофановые тапочки.
   — Я к Алексеевой, — сказал он, и у меня подкосились ноги, честное слово.
   Алексеева — это фамилия моей мамы. И отчима. Моя мама, до того, как выйти замуж, была тоже Алексеева. Потом она вышла замуж за моего отца. Его звали Андрей Кот. Я его не видел ни разу. Он слинял сразу, как только узнал, что у него будет ребенок. Через несколько месяцев он вернулся и сказал, что женится на другой женщине, да это не важно, ну его. Он ушел, а фамилия осталась. И у меня, и у мамы. Она, правда, встретила потом этого самого Алексеева, и хорошо, что встретила. Не знаю, почему. Просто потому что хорошо. То, что он не нравится мне, вовсе не значит, что он плохой. И фамилия вернулась, так очень редко бывает. Глеб даже шутил, что моя мама с его папой могут быть братом и сестрой. Это, конечно, неправда, но смешно.
   А сейчас мне было совсем не смешно. Я побежал за отчимом (он шел очень быстро, и вообще он очень быстро ходит, у него ноги — каждая по полтора метра), и скоро оказался в палате, где кроме мамы была еще одна женщина.
   Мама говорила с отчимом тихим, ужасно замученным голосом. Я видел, что ей очень плохо. Но с чего вдруг?
   Я слушал их разговор, пытаясь понять, в чем дело. Во-обще-то это было мало похоже на разговор, скорее, говорил он. И все время повторял одно и то же — что все будет нормально. Из всего остального я понял только то, что они уже знают, что я умер. Ну еще бы, сколько времени прошло.
   — А что будет с этим, с шофером? — спросила вдруг мама.
   — Пока неизвестно. Но процесс будет, — ответил отчим. Я догадался, что он говорит о судебном процессе. И расстроился. Если б я мог говорить, я бы сказал, что шофер не виноват вот ни настолечко. А я выскочил на дорогу как безумный. Я, наверное, и правда безумный. Мозгов ни на грош.
   Я так и не понимал, почему мама попала сюда. Я просто слушал отчима и смотрел на нее. До того мне тоскливо было, что выть хотелось. Никогда она меня больше не увидит. Но ведь вот он я! Не пропал же совсем.
   — Мам, — прошептал я, — Ты меня не видишь тоже?
   Никто мне не ответил.
 
   Я не поехал домой вместе с отчимом. Я остался в маминой палате. Ходил по продранному линолеуму и ни о чем не думал — сил не было. Иногда я садился на соседнюю кровать: там, в палате, их было три. Она была совсем не удобная, какая-то деревянная и вся в буграх. Так что долго высидеть на ней не было никакой возможности. Я сел на широкий подоконник и посмотрел вниз. Третий этаж. Вот странно — раньше я дико боялся высоты, для меня и первый этаж был чем-то немыслимым. Пацаны каждый день прыгали с крыш в детском садике, а я никогда не мог. Они сначала смеялись, говорили, что у меня кишка тонка, и прочие обидные вещи, а потом перестали. Все равно я бы не прыгнул.
   А сейчас я смотрел вниз, и мне совсем не было страшно. Я представил, что сейчас упаду прямо на землю. Раньше меня от этой мысли всегда прошибал пот, так ясно я себе это представлял. А сейчас мне было все равно. Совершенно все равно. Я даже попытался испугаться специально, но ничего не получилось. После полета с девятиэтажки мне, наверное, уже никогда не будет страшно.
   Я спрыгнул с подоконника и открыл дверь — решил пройтись. Я здорово испугал девушку-санитарку. Она как раз проходила мимо, когда я распахнул дверь. Она застыла в изумлении, с ужасом посмотрела на то место, где сейчас стоял я, а потом снова на дверь. Потом она тряхнула головой, пробурчала под нос что-то вроде "примерещится же такое" и пошла дальше по своим делам. Я пошел за ней, на ходу обдумывая произошедшее.
   Ясно, что она меня не видела. Иначе бы она прогнала меня отсюда без разговоров. А еще у нее не возникло бы вопросов по поводу раскрывшейся двери.
   Но знаете, что странно? Я же теперь призрак. Я должен был пролететь через эту дверь, ведь я — ничто. А я открыл ее. Сам, руками!
   А вдруг я живой?
   Может же такое быть?
   Я догнал санитарку и встал у нее на пути. Нет, она не сказала мне "Мальчик, отойди". Она просто прошла через меня, так, будто меня не было. И мне снова было больно. Я пошатнулся и стал задыхаться. Не понимаю, что случилось, но мне стало до ужаса не хватать воздуха (никогда раньше такого не было). Я побежал по коридорам в поисках лестницы и выскочил на улицу.
   Было уже темно. Я лихорадочно вдыхал свежий воздух, задрав голову вверх. Небо было все в звездах, и они расплывались у меня в глазах. Я не собирался плакать, нет. Просто больно было до тошноты. И слезы пошли сами собой. А я и не пытался сдерживаться — какая разница, все равно меня никто не видит.
   Я здорово замерз. Сейчас только начало мая, и погода какая-то странная: то холодно так, что без шапки на улицу не выйдешь, то от жары выть хочется. Сейчас было прохладно, а я одет всего лишь в тонкую рубашку. На мне даже ветровки нет. С утра было тепло, и я пошел в школу без куртки. Я бы не замерз. Но не мог же я предположить, что все сложится так. Черт возьми, ну и глупость случилась со мной.
   Я решил вернуться в больницу и лечь спать где-нибудь в кресле. У крыльца я прочитал, что это отделение какой-то кардиологии. Я не знал, что это такое, а спросить было не у кого. Оставалось надеяться, что это что-то не очень серьезное. Но отчим был здорово испуган, так что, похоже, это страшно.
   Но сил на то, чтобы пугаться, не было. Я устало добрел до какого-то кресла и плюхнулся в него. Через минуту я спал.
 
   Проснулся я поздно. Меня разбудил мальчишеский голос. Он явно чего-то требовал.
   — Ну, честное слово, я себя хорошо чувствую, — говорил мальчик. Он был меня младше, ему было около одиннадцати. — Ну почему нельзя?
   — По кочану, — довольно мило и вежливо объяснила толстая тетка в больничном халате. Мне она почему-то сразу не понравилась. Нет, не потому что толстая, ни в коем разе. У меня есть тетя. Тетя Валя. А она совсем даже не худая. В магазины за одеждой не любит ходить, потому что размер у нее пятьдесят какой-то там, согласитесь, какая радость ловить на себе косые взгляды продавцов, которые хоть и стараются быть вежливыми, но далеко не всегда бывают ими. В общем, размер большой. Но это ерунда, это не главное. Главное, когда я маленький был, мама часто меня отводила к ней, и мы вместе играли, и ей было интересно со мной, честное слово! А однажды она полностью разрисовала мне красками спину. Расписала под тигра. Я ходил и рычал, как настоящий тигр. Мне тогда было шесть лет. А тете Вале — в пять раз больше, то есть тридцать. Сейчас мне тринадцать, а ей, стало быть, тридцать семь.
   Короче, это очень хороший человек. Только вот детей у нее нет. Нет и не будет. Мне мама сказала.
   Жалко. А теперь и я, племянник, умер.
   Так вот. А еще я знал одну толстую девчонку, она жила в соседнем подъезде лет пять назад. Ее здорово дразнили другие ребята. И друзей у нее не было. Она вечно сидела на лавочке с книжкой и читала, а все вокруг обзывали ее разными обидными словами. Порой такими обидными, что я даже и не скажу, какими. Мама тогда вышла замуж за своего Алексеева, и мы только переехали в его квартиру в соседнем подъезде. Я очень хотел подойти к этой девчонке, спросить, как ее зовут. Но я трус. Я уже говорил. Я так и не подошел, испугался. Потом я много думал, почему же я не сел с ней рядом и не заговорил с ней. Просто так, о чем-нибудь. Наверное, мне было страшно. Страшно, что и надо мной будут смеяться. Так на фига мне такая дружба, думал я. А может, и не думал. Я никогда не был расчетливым. Ни сейчас, ни тем более тогда, пять лет назад. Возможно, я понимал эту простую истину где-то в глубине сознания. "Инстинктивно" — говорит наша биологичка. Да хотя бы и так. А девочка уехала вместе с родителями куда-то в деревню. Сейчас мне очень жаль, что я струсил. Почему-то мне кажется, мы бы были друзьями.
   Поздно пить боржоми. Ладно, вы меня поняли. Я эти размышления и воспоминания сводил к одному — к доказательству, что я не принимаю во внимание, толстый человек, или нет. Мне все равно.
   — Ну пожалуйста! — ныл мальчишка. — Да я тут скорее с ума сойду, чем на улице, правда!
   — Не сойдешь, — непреклонно отвечала милая врачиха. — Велено не отпускать.
   — Да кто велел?! — захныкал мальчик. — Мне Карташов сказал, можно!
   — Вот к Карташову и иди. Мне он ничего не сказал.
   — Он вам записку написал.
   — Ну и где она, твоя записка?
   Мальчик сунул руку в карман, растерянно вынул, проверил другой карман. Потом снова первый. Я понял, что зря он старается. Единственное спасение — записку от некоего Карташова мальчишка посеял. Теперь его ни за что не выпустит эта мымра.
   Я задумался. Мне очень захотелось помочь этому бедному пареньку. В самом деле, даже если он и болеет, почему бы ему не выйти погулять? Что за диктатура? Где это видано, что детям не дают дышать свежим воздухом? Он же не лежачий больной…
   Придумал. Я отошел, достал из школьного рюкзака ручку и тетрадку, вырвал оттуда листок, нацарапал:
   "Уважаемая прошу отпустить этого малодого человека на пргулку. Он скоро вернеться. Корташев".
   и незаметно положил записку мальчишке в карман, когда тот совсем было отчаялся.
   — Стойте! Вот она! — обрадовался он и протянул клочок бумаги доброй тетеньке. Она брезгливо взяла в руки бумажку (балда, надо было на двойном листе написать!), перевернула, пробежала глазами…
   Надо было видеть ее лицо. Оно резко вытянулось и похудело, а глаза распахнулись, как чайные блюдца.
   — Тебе это Карташов дал?! — прокашляла она в изумлении.
   — Да, — неуверенно протянул мальчик. — А что?
   — Ступай отсюда, паршивец, — разозлилась вдруг тетка. — Иди. Сам написал эти постулаты, еще хватает наглости мне их вручить.
   — Да честно, Карташов дал! Ну, клянусь, блин! — ругался мальчишка. Он чуть не плакал. Еще бы. Тут всякий заревет. Помог, называется. Кретин! Ведь сомневался, как написать: вернеться или вернется! Честное слово, если б не умер, выучил бы русский язык! Весь бы выучил, каждое правило, с первого класса!
   Ну ладно, толстая Гитлерша в белом халате, держись.
   Я взял из рюкзака фломастер и стал выводить буквы прямо на деревянном столе, за которым развалилось ненавидящее маленького пацана создание. Мальчишка ойкнул и стал с интересом наблюдать, как на светлой деревянной поверхности появляются черные кривобокие буквы. Тетка здорово побледнела, но смотрела тоже, взвизгивая от страха.
   "Слушай имей совесть отпусти пацана погулять. Тебе Корташев сказал уже, сколько раз повтрять надо? Не издивайся, это не педагогично".
   Я закончил свой акт мщения и положил фломастер обратно. Мальчишка восторженно и немного испуганно смотрел на материализовавшуюся из ниоткуда защиту, а тетка в халате перекрестилась и посмотрела на мальчика с неподдельным ужасом в глазах.
   — Иди, Вася, погуляй. Иди, иди.
   "И чем скорее — тем лучше" — прочитал я ее мысли. И засмеялся. Жаль, что она меня не слышала.
   Счастливый Вася убежал гулять со скоростью гоночной машины. Наверное, его скоро выпишут отсюда. Не похож он совсем на больного. Я поднялся на пару этажей выше — проверить, как там мама. Интересно, меня и рюкзак не видно, а тетрадь из рюкзака тетка видела. И фломастер. Странно. Значит, я могу положить в рюкзак все, что угодно. И никто не увидит, что я что-то несу. Бомбу, например.
   Я осторожно открыл дверь. В палате у нее было два врача. Я испугался, но, как оказалось, зря. Они просто разговаривали. Я остался послушать. Нехорошо подслушивать чужие разговоры, но это не тот случай. Потому что, во-первых, это — моя мама. А во-вторых, мне вообще никто ничего не скажет против. Да я предпочел бы сейчас сидеть в школе и слушать, как класснуха перемывает мне косточки. Но увы.
   — А ты слыхал, от чего она так? — шепотом сказал один, помоложе. — У нее сын умер вчера.
   — Да ну? — удивился второй. — Маленький?
   — Не знаю. Говорят, подросток.
   — Кошмар, — сказал второй, задумавшись. Я шагнул вперед и скрипнул половицей. Первый настороженно оглянулся, но, конечно, ничего не заметил.
   — Слышал? — спросил молодой. Как ребенок, ей-богу. Ну и скрипнуло что-то, ну и ладно. Я, когда маленький был, очень боялся привидений. Просто до безумия. Я все время озирался по сторонам, боясь встретиться взглядом с каким-нибудь призраком. Не могу сказать, что не боюсь их сейчас. Меня это перестало волновать, когда я понял, что ни с каким привидением не встречусь, и вообще, пора взять себя в руки и перестать бояться всего подряд.
   А теперь я и сам призрак. Теперь мне непонятно, почему бытует такое поверье, что привидениям положено всех пугать. Мне, например, пугать никого не хочется. Ну, за исключением толстой диктаторши. Но ведь это вынужденно пришлось делать. А то несправедливо бы было.
   Два доктора замолчали. Я еще раз посмотрел на маму. Она спала, но я видел, что ей лучше.
   — Поправляйся, мам, — сказал я шепотом и вышел. Мне почему-то захотелось пойти в школу. Представляете, первый раз мне захотелось пойти туда самому, добровольно.
   На то были свои причины. Согласитесь, интересно, как движется жизнь в школе, если у тебя есть особые полномочия — ты находишься там на правах постороннего человека, а не ученика.
   Блин, интересно, как к моему отсутствию отнеслись ребята. Объяснила им классная или нет, что случилось на самом деле. Ведь это и по ее вине в какой-то степени я оказался под колесами. Она меня выставила вон, хотя вообще-то не имела на это права. А я, как бы это сказать, скончался.
   А ведь она и в самом деле виновата. Нам еще в третьем классе говорили, когда мы с уроков отпрашивались домой — взять забытую тетрадь или альбом — что если с нами что-нибудь случится по дороге, виноваты будут они, учителя. Значит, наша классная здорово влипла.
   Я, конечно, не питаю к ней добрых чувств, и, как все мои одноклассники, прочил гореть ей в адовом огне (как в песне!). Но это было как-то в шутку. В злую, жестокую, черную, но все-таки шутку. Мы никогда не желали бы ей такого на самом деле. А теперь вон оно как.
   Я побежал на автобусную остановку и тут же, на бегу, задумался, каким образом я поеду до школы. Автобусы ходят очень редко, и я не знаю, какой мне подходит, а спрашивать глупо. На маршрутках всегда написано, куда они едут, но они тесные, рассчитаны только на сидящих пассажиров. А если я сяду, на меня обязательно усядется кто-нибудь другой. Что мне делать?
   Я подошел к остановке в раздумьях. Можно дождаться автобуса и уехать черт знает куда. Можно сесть в маршрутку, но неизвестно, больно это или нет — когда на тебя садятся сверху.
   Я так ничего и не решил. Я сел на скамейку под навесом и тупо стал смотреть, что подъезжает. Один автобус и две "газели".
   Маршрутки эти я знал. На них я точно доехал бы до школы. Я подумал и решил все-таки сесть в одну из них. Авось да не помру. Ну и сядет на меня кто-нибудь, ну и ладно.
   Правда, пока я решался, оба шофера надумали ехать. Моего согласия они не спрашивали, и я кричал, чтобы они остановились, но им, конечно, было, как говорится, по фигу. Я покричал, швырнул им вслед камень и успокоился. Иногда стоит только чуть психануть, и становится легче. Тем более, что уже подошли новые такси. Я рванул дверь маршрутки на себя и, прыгнув внутрь, уселся на свободное место. Водила закашлялся, но ничего не сказал. Не мог же он признаться, что у него глюки. Да и кому признаваться-то?
   Мне повезло. За весь мой путь к школе в салоне кроме меня сидело еще только три человека. Молодой небритый парень с плеером и мама с сыном, пацаненком лет пяти. Он всю дорогу ныл, что хочет красную машинку, а его мама, рыча, отвечала в сотый раз, что никакую машинку ему не купит. Ни красную, ни зеленую, никакую. Мальчишка надулся и приготовился зареветь. Но сдержался. Он чем-то был на меня похож: черноволосый, нахмуренный, недоверчивый, будто обиженный на кого-то. Впрочем, он и правда был обижен. Но я чувствовал, что мама купит ему эту красную машинку. Просто чувствовал, не знаю почему.
   Эти двое вышли вместе со мной, а парень с плеером остался ехать дальше. В маршрутке я здорово посмеялся над ним — он, улыбаясь как дурак, покачивался в такт музыке. А потом, когда песня в плеере подобралась к припеву, он начал нелепо подпевать. "Добро пожаловать в отель Калифорния". Вы когда-нибудь слышали, как поет человек с плеером? Он часто не успевает за певцом, и вместо слов поет какие-то обрывки фраз, а еще чаще не попадает в такт, а от этого любое пение становится ужасным. Жуткое зрелище. Или как сказать — слышище? Так испоганить песню "Иглз"! Я ее даже не узнал сначала.
   Я бегом побежал к школе, оставив капризного пацана и его маму вдвоем. Уже через пять минут я ворвался в школу, удивляясь тому, что рядом стоят две видеокамеры и какие-то придурки фотографируют нашу школу. Ну, нечего людям делать, пусть побалуются. Хотя я бы на их месте снял что-нибудь другое, но никак не школу. Охранник оторвался от сканворда и безучастно, с максимально возможным равнодушием посмотрел на распахнувшуюся дверь. Ему, похоже было сиренево, открылась дверь или нет. Главное, никто не зашел, а остальное — ерунда. Интересно, знает он про камеры? Похоже, нет. Хотя мне кажется, даже если бы он знал, что сейчас какие-то психи снимают нашу школу, он бы им ничего не сказал — до того равнодушный у него был вид.
   Я взлетел на третий этаж и остановился у нашего кабинета. Сейчас должен был быть четвертый урок. Русский язык. Его ведет наша классная. Блин, ненавижу русский. Я прильнул к замочной скважине. Вопреки обыкновению, все наши сидели за партами молча. И слушали внимательно. Такого никогда не было, а уж на уроке русского и подавно. Я удивился. Мне стало очень интересно, по какому поводу в классе такая тишина. То есть, я догадывался, по какому. Но было очень интересно послушать. А что можно услышать через замочную скважину? Я осторожно приоткрыл дверь, забежал в класс и закрыл дверь снова. Как будто сквозняк. Правда, все окна закрыты, да и вообще — какой сейчас может быть сквозняк? На улице ветер последний раз поднимался неделю назад, да и то слабый. Ну да ладно, все равно никто внимания не обратил. У нас часто дверь просто так открывается. Только Ванька Антонов дурашливо вскрикнул, будто испугавшись распахнувшейся самой по себе двери. Я сначала подумал, будто он и вправду меня увидел, а потом вспомнил, что он каждый раз так делает. Антонов — школьный шут. И, между прочим, талантливый. Если шутит Антонов, ржет вся школа. А сам он смеется редко. Вот парадокс, да?
   Как я и ожидал, на доску приклеили мою фотографию (откуда? Я никогда не приносил в школу свои фотки), а наша толстая класснуха плела всему классу, что ей очень тяжело пережить эту утрату и прочую бурду в том же духе. Я понимал, что ей на самом деле плевать. Ну, может, ей меня и жалко, но не в такой степени, как она говорит. И ребята понимали. Но они, по-моему, не верили в то, что я умер. Они думали, я заболел. Или просто прогулял. За мной такое иногда водилось. Нечасто, но все-таки бывало. Но то, что меня больше нет, не укладывалось им в головы. Я их понимал. Мне самому это было непонятно. Совсем недавно я бегал по пыльным улицам в школу, гонял с одноклассниками мяч, травил анекдоты (приличные и не очень, а то и совсем пошлые), отвечал, запинаясь на каждой дате, урок истории… Короче, я жил. А теперь что?
   Я осмотрел всех ребят. Они сидели удивительно тихо. Правда, как я и ожидал, после слов, призванных почтить память безвременно ушедшего из жизни несчастного Кота, последовала речь о том, как следует переходить дорогу. Внимательно, сначала посмотреть влево, а потом направо. А если есть светофор, то обязательно дождаться зеленого света. И так далее. Такую тягомотину я ненавижу. И не только я.
   Во время этой самой беседы все вдруг начали смеяться. Сначала тихонько хихикать, потом, не в силах сдерживать вырывающийся хохот, стали зажимать рты, но когда Лебедев, мой бывший сосед по парте, громко заржал, тут уж никто не удержался. Все хохотали, как безумные. Я тоже улыбался. В чем причина этого смеха, я не знал, но всегда забавно, когда смеются другие. Да еще так громко. Класснуха обиженно сказала, что мы все бессовестные, что Кот бы не смеялся, если бы с кем-нибудь из них случилась, не дай Господи, такая беда. А Лебедеву вообще должно быть стыдно. Странно. Откуда она могла знать, как себя поведу я?
   И тут я понял. Догадался, в чем дело, когда Верка Марченко незаметно, так, чтобы классная не видела, передала какой-то листок на соседнюю парту. Я подошел и рассмотрел его. Это был рисунок.
   На рисунке Анька Алиханова, наша классная художница, нарисовала класснуху с мрачно-похоронным лицом, держащую перед собой здоровенную книжку с правилами дорожного движения. Она что-то бубнила под нос, а за ней, подтянувшись на цыпочках, стоял я. Я оттопырил два пальца над ее головой так, будто это рожки, и ржал. То, что это был я, было ясно без сомнения. У меня весьма запоминающаяся внешность. Я невысокий, тощий, у меня длинные черные волосы. Они растут с невероятной скоростью — за месяц на сантиметра три, не меньше. Так что в парикмахерскую я хожу часто. Последний раз я был там две недели назад, меня постригли под горшок, а сзади выбрили машинкой. А теперь снова вон какая фигня случилась. Прямо хоть налысо стригись. Я всегда одет в рубашку и брюки, часто мама цепляет на меня и галстук. Я, правда, не люблю галстук, но ничего. Терпеть можно. Зато на меня не орут хотя бы по поводу внешнего вида. Только за поведение и оценки. А что, я виноват разве?
   А рисунок по правде был классный. Я бы посмеялся тоже, но почему-то не хотелось. Совершенно. Я вдруг вспомнил, как я собрался прыгать с крыши. Никогда бы не подумал, что смогу. Почему-то я весь покрылся холодным потом.
   Скучно было до ужаса. Классная все тянула про свои правила дорожного движения. Лебедев не выдержал и поднял руку. Я думал, он просится выйти. Но я ошибся.
   — Слушайте, Ольга Алексеевна, — пробурчал Лебедев, — Вы правда думаете, что Кот сам под колеса бросился? Да вы знаете, как он дорогу переходил? По сто раз посмотрит, едут машины или нет. И только потом пойдет. И то, что вы нам сейчас рассказываете, детям вдалбливают в головы в первом классе. И мы все это знаем. И Кот это все знал тоже. Просто не надо было его выгонять, вот что я думаю.
   Лебедев замолчал. Все потрясенно смотрели на него. Все, конечно, были с ним согласны. Но никто не сумел бы сказать это прямо в глаза. Я застонал. Ну зачем Лебедев полез? Сидел бы, молчал. Мне, оттого, что он это произнес, лучше не стало. Даже наоборот. А классная Ольга Алексеевна ничего ему не сказала.
   Я понял, что надо что-то сделать. А что? Блин, эта гробовая тишина точно не к добру. Я подошел к доске и взял мел.
   "Все в порядке и никто не в чем не виноват. Я сам только. Кот", — написал я.
   — Ни фига себе, — пробурчал Лебедев. — Кот, ты че, здесь, что ли?
   "Здесь, еще как здесь", — подумал я. Но писать ничего не стал.
   — Кот! — закричал Лебедев, — Напиши что-нибудь, если слышишь!
   Все смотрели на доску, как завороженные. Я ничего писать не стал. Не хотелось. Хотелось умереть. По-настоящему. Не так как я.
   Минут пять все сидели молча.
   — Может, это шутка? — неуверенно сказал Герасимов. Он был страшно бледный. Может, думал, что пришло его возмездие? А хорошо бы напугать его так, чтобы он запомнил.
   Я снова взял мелик. Хотелось написать что-нибудь такое, чтобы Герасимов хлопнулся в обморок. Ну, или, в крайнем случае, надул в штаны.
   Я повертел мел в руках. Со стороны, это, наверное, интересно смотрится. Меня не видно, а мел крутится. Интересно и страшно. Я задумался. Придумал.
   "Нет Герасимов. Это не шутка. Превет тебе от того кота, вспомнил? От рыжево. Я тебя за него избил тогда. Он знаешь как на тебя жалавался? Велел передать что вы с ним еще встретитесь. Так что проси у него прощение".
   Герасимов закашлялся. Он оказался крепким орешком. Не грохнулся в обморок и даже не намочил штаны. Ну и ладно. Этот кот ему до конца жизни теперь сниться будет. И я тоже, еще один Кот. Прикол! Может, это и слишком жестоко, но с такими, как он, иначе нельзя. Это я давно понял. Так что мне его нисколечко не жалко.
   — Чего? — не поняла Алиханова. — Какого еще кота? От Марта? Тогда почему от рыжего? Он черный…
   — Да не от Марта, — объяснил Лебедев. — От нашего школьного кота. Помнишь? Мурыч, кажется, его звали. Это Леха его замочил.
   — Как замочил?
   — А что, не знаешь, как мочат?
   Я слушал их без особого интереса. Пускай спорят, вспоминают, рассуждают. Только без меня. Я посмотрел на Ольгу Алексеевну. У нее, по-моему, пропал дар речи. Она смотрела на мои каракули и в вполуха слушала Лебедева и Алиханову. Вдруг лицо у нее прояснилось, она резко обернулась к Лебедеву и громко спросила:
   — Значит, за кота?
   — Что — за кота? — не понял Лебедев.
   — Март дрался из-за кота?
   — Ольга Алексеевна, — хмыкнул мой сосед по парте, — Да Кот почти каждый день дрался с этим придур… Герасимовым…
   — Поговори тут, — перебил Леха.
   — …И за кота дрался тоже, — закончил Лебедев. — И не только.
   — Герасимов, встань, — сказала вдруг класснуха. Я прищурился. Интересно.
   — А че такое? — недовольно встал Герасимов.
   — А ниче, — совершенно непедагогично ответила Ольга Алексеевна. — Из-за чего вы подрались вчера с Мартом?
   — Вспомнила, — шепотом пробурчал Лебедев. Я слышал только потому, что только что уселся рядом. Как в старые добрые времена.
   Герасимов молчал. Еще бы. А что тут скажешь?
   — Он первый начал, — сказал он наконец.
   — А я не спрашиваю, кто начал. Я спрашиваю, по какому поводу тебя ударил Кот.
   — Март, напиши! — сказала вдруг Алиханова. Я нахмурился. Нет, не хотелось доносить на этого кретина. Еще вчера я бы сделал это с удовольствием, а сейчас… Почему-то мне совсем этого не хотелось. Тем более, что у него сейчас, кажется, инфаркт будет. И инсульт. И еще что-нибудь такое, я точно был уверен. Я вздохнул.
   А Герасимов молчал. Я бы на его месте тоже молчал. Какое счастье, что я не на его месте. Хотя…
   — Не скажешь, Герасимов? Ладно. И так все понятно. Идите домой, все.
   Герасимов со своего места сорвался, как бешеный. А Лебедев ушел последним. Странно. Он так за меня заступался. А ведь мы с ним никогда не были друзьями. Просто не замечали друг друга. И снова мне стало жалко, что я не подружился с еще одним хорошим человеком. Всегда я так.
   Я посмотрел на свою надпись. Интересно, сколько я ошибок в ней наделал? А ведь можно и попросить Ольгу Алексеевну их исправить. Наверное, умрет со смеху. Я совсем уж было собрался написать на доске свою просьбу, но нацарапал совсем другое:
   "Ольга Алексеевна что такое кардиология?"
   — написал я. Она обернулась на цоканье пишущего мела. Видок у нее был так себе.
   — Март, это правда ты пишешь? Но ведь так не бывает. Ведь не бывает. Как же ты теперь? Ты прости меня. Я же не знала, что ты из-за чего-то дерешься. Из-за чего-то такого… Думала, просто так, отношения выясняете. Прости, Март. Ради Бога, прости!
   Мне даже неудобно стало. Честное слово, такого я никак не ожидал. Мне только и надо было, что узнать про кардиологию. А она вдруг извиняться кинулась.
   — Кардиология — это раздел медицины, изучающий болезни сердца. Пороки, инфаркты, — объяснила она.
   Я пошатнулся. Инфаркты.
   Я опять стал задыхаться, как тогда, в больнице. Я распахнул дверь и кинулся на улицу. На охранника я даже не посмотрел. Никаких камер, кстати, уже не было. Уехали.
   Я вдохнул свежий воздух. Стало полегче. Я подышал минут пять как следует, а потом медленно побрел куда-нибудь.
   Противно было до ужаса. Мимо меня шли люди. Живые, настоящие люди. Не то что я. Я шел и ненавидел их. Их и себя. Сколько из-за меня бед случилось! Мама в больнице с инфарктом. Отчим тоже волнуется, правда не за меня, а за маму, но это не важно. Ольга Алексеевна и шофер "девятки" крупно влипли. Интересно, где сейчас водитель? Хочется верить, что ему светит не очень большой срок. Черт, он ведь совсем не виноват!
   А еще было очень жаль тетю Валю. Последнее время я бывал у нее не так часто, как раньше. Но все-таки заходил. Как она мне радовалась!
   Какой же я придурок. Я себя ненавижу.
 
   Далеко от школы я не ушел. Я думал пойти домой, но мне не хотелось никого видеть. Даже Глеба. А отчима тем более. Я отошел метров на пятьдесят и сел где-то в кустах. Земля была мокрая, и я сразу испортил брюки. Да только какая разница? Я могу вообще раздеться и ходить нагишом. Никто слова не скажет. С одной стороны, это прикольно. Я на самом деле могу делать все, что захочу.
   Но почему-то я хочу только одного. Чтобы все было, как раньше.
   Даже поговорить не с кем. Я могу переписываться с кем угодно, но такое средство общения мне почему-то не нравится. Как будто переписываешься с людьми из разных миров. Ты с того света, а они — с этого…
   Именно это я и чувствовал, когда писал записки Гитлерше, Герасимову и класснухе. Это страшно. Не хочется мне такого общения. Особенно плохо было, когда Ольга Алексеевна сказала, что так не бывает. Конечно, не бывает. Кто же говорит, что бывает.
   Но почему тогда, черт возьми, я сейчас мыкаюсь по кустам? Почему не порхаю бабочкой или хотя бы ползаю несчастной амебой, как предсказывали некоторые? А вернее, я сам? Бред это переселение душ! И про очередь к воротам ада я тоже зря думал. Ничего такого и в помине нету. А жаль, честное слово. Там бы хоть поговорить нормально можно было бы. А сейчас что?
   А главное — непонятно. Все непонятно.
   Почему я в самом деле здесь, а не где-нибудь там, где положено быть мертвым?
   Почему я есть, а меня никто не видит?
   Почему я такой один? Я что, один на всем свете умер? Не может такого быть. Я читал в какой-то книге, что люди умирают чуть ли не каждую секунду. И каждую секунду появляются новые. Как в песне — "Но ничего, ничего, погрустим и забудем, через время появятся новые люди…". Я не помню, кто эту песню пел. Я по радио слышал. Глеб смеялся, а я спросил его, чего он ржет. Он и сказал, чтобы я остался послушать. Прикольная песня.
   Но дело не в ней, не в песне этой. Дело в том, что у меня куча вопросов, которые, похоже, навсегда останутся без ответов.
   Стоп — как навсегда? Я что, буду вот так слоняться как неприкаянный всю жизнь? Хм… Всю смерть, то есть? Без конца?
   Но ведь так не бывает. Все когда-нибудь кончается. И такая песня, кстати, тоже есть. "Но все когда-нибудь кончается, так лучше от любви уйдем сейчас, оставив незаконченный роман в парке на скамье". Что-то такое. Тоже хорошая песня. Про любовь, правда, так что немного не подходит, но суть, в общем-то, одна.
   Меломан чертов. Плакать надо, а я песни пою.
   Без конца — значит, бесконечность. Бесконечность — значит, холодно и страшно. Бесконечность — значит, навсегда. Глупое одиночество.
   Не хочу. Не могу. Не надо!
   Я лег в куст и повернулся лицом в землю. Я завыл. Просто лег и завыл, как собака. Я ни о чем не думал. Я понял, что чем больше я думаю, тем хуже мне становится. Вы никогда не поймете, как мне было плохо. Потому что хуже просто не бывает.
   Я лежал так очень долго. Во всяком случае, я так думал. Потому что когда я снова начал соображать, рубашка и брюки здорово пропитались влагой, и я окоченел. Мне было так холодно, что оставаться лежать под тем же кустом я больше не мог. Я встал и задумался, куда бы мне пройтись. В голову ничего не приходило, и я пошел туда, куда меня понесли ноги.
   Понесли они меня к рынку. Вообще-то я ненавижу рынок. Там вечно давка, полно народа, всегда всем чего-нибудь да не нравится. Жуткое место. Меня туда мама водила каждый месяц. И каждый месяц за новой рубашкой. Я мастер рвать рубашки. Или ставить на них неотстирывающиеся ничем пятна.
   Мама, я не испорчу больше ни одной рубашки. Никогда больше не залью ее кетчупом, не порву рукава, не испорчу мазутом. Я буду самым хорошим. Буду отличником. И больше никогда не совру, честное слово, никому и никогда! Выучу немецкий, и английский выучу, и вообще закончу школу с золотой медалью, в лепешку расшибусь, но закончу. Только пусть все будет как раньше. Мам!
   Я остановился у дороги. Мимо проезжали машины. Красивые иномарки и обыкновенные "десятки", "пятнашки" и другие знакомые машины. Не такие красивые.
   Глеб рисовал очень красивые машины. Которых на свете еще нету. Не выпустили. Здорово было бы, если бы его взяли дизайнером куда-нибудь в автомобильную компанию. У нас в России были бы самые красивые автомобили. Честно, Глеб здорово рисует, я не преувеличиваю.
   Какой же Глебка талантливый. Все умеет. Правильно, что отчим его любит, а меня нет. Я ничего не умею, мама моя родная, ничего совсем не умею. Какой ужас. Нет, на самом деле, я безголовый ленивый кретин. А чего я ждал? С чего бы мне быть таким, как брат? Я ничему никогда не хотел учиться, ссылался на то, что я неспособный, и ничего все равно не получится. Дурной я, а не неспособный.
   Я сжал кулаки. Я злился на себя самого, и почему-то злился на эти красивые и некрасивые машины. Как будто это они виноваты в том, что я бесхарактерный тунеядец. Я мог бы злиться только на одну машину, бежевую "девятку", и то, если вдуматься, она не при чем.
   Я быстро зашагал через дорогу, дождавшись зеленого света. Правильно Лебедев сказал, я всегда перехожу улицу очень осторожно. За исключением одного глупого случая, который стоил мне жизни.
   Я побежал к прилавкам. Не так уж тут и плохо. Даже весело, оказывается, если ты сюда пришел не за чем-нибудь конкретным, а просто так. Мне навстречу шел навьюченный до отказа дядька. Он нес пять пакетов, и еще тащил здоровенную тренировочную сумку на плече. С его лба градом катился пот, так ему было жарко и тяжело. Я от души пожалел дядьку и пошел дальше. Следующие прохожие меня удивили еще больше. Это были три девчонки, на вид лет пятнадцати, старше меня. Одеты они были во все черное, черные майки, брюки и юбки, черные туфли и кроссовки. На одной был черный берет. Помада у них была тоже черная, я прямо офигел. И все черное, все-все! Я такое в первый раз видел. Я сначала думал, у них траур, а потом вспомнил, что у нас в школе есть такой пацан, не помню, как его зовут. Кажется, Веталь. Так вот этот Веталь тоже весь черный, как черт. Ванька Антонов сказал, что он гот. Я сначала не понял, какой еще гот. Хотел спросить у Ваньки, но звонок прозвенел, и он ушел. А потом я все забывал. Да и не особо интересовало меня все это.
   Я улыбнулся. Наконец-то мне стало веселей. Я пошел туда, где обычно продавали кошек и собак. Я очень люблю животных, особенно кошек. У меня даже фамилия…. такая. У нас с мамой был кот. Давно-давно, когда я совсем маленький был. Но я его хорошо помню, он был большой, толстый и наглый. Мама назвала его Котовский, как како-го-то воина. Он по-моему, защищал молдавских солдат в Первую Мировую. Воина я имею в виду, не кота. Котяра наш умер лет семь назад. Достаточно давно. А другого так и не завели. Да и не хочется нового.
   А на птичьем рынке здорово. Только непонятно, почему он так называется. Ни одной птицы я никогда не видел здесь. Зато кошек и собак много. Вон бабульки продают котят. Сколько себя помню, они все время здесь стоят с котятами, а цены на котят в прайс-листе колеблются от рубля до пятидесяти, не больше. Я один раз тоже так ходил, когда мне было лет десять. У меня полная корзина была котят. Какая-то кошка в подъезде родила. Их утопить хотели, а я сказал, чтобы их мне отдали. Мама, конечно, не разрешила дома держать сразу пять кошек, и я, вздохнув, понес их на рынок. Весь день стоял, а взяли только одного котенка, белого. У меня их осталось еще четверо. Я до позднего вечера стоял, пока все не ушли. Потом надо мной сжалилась одна девушка.
   — Ладно, давай сюда свой детский сад, — сказала она. У нее была большая корзина.
   — А вы их не утопите? — недоверчиво и устало спросил я.
   — Дурак, что ли? — удивилась девушка. — Друзьям раздам. Иди уже домой, весь день стоишь. Я на тебя давно уже смотрю. Как тебя зовут?
   — Кот, — ответил я.
   — Так и зовут? — удивилась девушка. Я кивнул. Она улыбнулась.
   — Ну ладно, Кот. Иди домой. Устал, наверное.
   И я ушел. Устал я, и правда, как черт. Дома мама очень удивилась, что я сумел раздать всех котят. А я моментально повалился в кровать и сразу уснул.
   Какая-то женщина продает вместе котенка и щенка. Котенок пятнистый, а щенок черный. Родословной, наверное, похвастаться не могут ни один, ни другой. Лично мне все равно, но породистых покупают чаще. Только что мимо меня прошли мама с маленькой дочкой. Купили рыжего персидского котенка. Я снова вспомнил, как с аналогичным "товаром" стоял здесь года три назад. Забавно.
   А вон дядька-амбал продает овчарку, такого же пугающе огромного вида. Овчарка обалденно красивая, почти совсем черная, я таких раньше не видел. К мужику подошел парень в потертых штанах и весело спросил:
   — Зачем собаку продаешь? Не жалко? Хорошая такая.
   Парень погладил собаку по голове. Мужик скрипнул зубами и процедил:
   — Не твое дело. Ты почем знаешь, хорошая она или нет. Покупаешь — бери. Нет — и не надо.
   Парень хмыкнул, пожелал дядьке удачи и убежал. Я задумался. Жалко. Собаку жалко, не мужика. Она у него жила, считала его другом, а теперь он ее продает. А если не продаст, то, может, выбросит на улицу.
   Ну, нет! Его самого на улицу! Я подошел к собаке, присмотрелся к поводку и незаметно отстегнул карабин. Накачанный дядька ничего не заметил. Я взял ошейник, вцепился в него и со всей силы рванулся прочь. Опешившая собака побежала за мной.
   — Эй! — кричал мужик. — Стой, зараза! Стой! Пристрелю! А ну, стой!
   Ну да, как же. Пристрелишь. Да скорее я тебя пристрелю. Из рогатки.
   Я бежал так быстро, как мог, но амбал, похоже, не собирался меня преследовать. Точнее, не меня, а собаку. Меня-то все равно не видно. Я быстро перешел на шаг.
   Тут только я задумался. Я думал, что я буду делать с такой собакой. Вообще есть у меня такое свойство — я сначала сделаю что-нибудь, и только потом начинаю думать, а было ли оно мне надо. Если бы я был живым, можно было бы, конечно, взять ее домой. Но факт — если бы я был живым, я не сумел бы собаку отстегнуть от поводка. И вообще, я сидел бы дома под арестом за юбилейную драку с Герасимовым. Да и к чему такие размышления, если я умер. Нет, надо соображать чего-нибудь другое.
   Собственно, я мог бы таскать собаку с собой. Прокормить ее я сумею. Я теперь могу спереть все, что плохо лежит. И даже то, что лежит хорошо. В несгораемом сейфе. Что уж говорить о еде для собаки. Но ей нужен нормальный хозяин. Друг. Какой из меня друг? Я, скорее, труп друга. Не подходит.
   Блин.
   Я остановился, поскреб затылок и придумал. Просто удивительно быстро сообразил. Мой бывший одноклассник, Сашка Шмелев, как-то говорил, что очень хочет овчарку, а предки ему ее не покупают, потому что это очень дорого. Я гений!
   Я побежал к Сашке домой. Благо, я знал, где проживает этот любитель овчарок. Бедная собака, так ничего и не понимающая, побежала за мной. Мне бы не хотелось оказаться на ее месте. Только представьте — какая-то сила тащит тебя неизвестно куда, без лишних вопросов, да еще и останавливается периодически передохнуть.
   Через минут двадцать я стоял перед дверью Сашкиной квартиры. Я здорово запыхался, и сейчас старался отдышаться, что получалось не очень хорошо. Немного передохнув, я нажал кнопку звонка и стал ждать.
   — Александр! — услышал я женский голос. Наверное, мама Сашкина. Или сестра. У него есть сестра. — Открой дверь! Опять, наверное, к тебе!
   — Я не могу! Па, открой, а? — донесся до меня громкий бас Сашки. Да, звукоизоляция ни к черту.
   Дверь мне открыл невысокий плюгавенький мужичонка в трико. В жизнь бы не подумал, что у высоченного, огромного Шмелева такой отец. Ну ладно, мне-то какая разница.
   — Александр, — обернулся его отец в квартиру, — Это и правда к тебе.
   — Щас! — пообещал Сашка и прибежал через минуту. Видели бы вы его глаза!
   — Это ты ее привел? — посмотрел Сашка на отца. Тот развел руками. Шмелев удивленно потрепал собаку по голове.
   — Здорово, — сказал он и затащил овчарку к себе. Дверь захлопнулась. Ну, вот. Теперь пусть Шмелев решает, что с собакой делать. Захочет — оставит себе. Не захочет — не оставит… Хотя нет, точно оставит. Лишь бы родители ему разрешили. Наверное, разрешат. У них большая квартира, четыре комнаты. Так что места всем хватит.
   Мне было хорошо и грустно одновременно. Хорошо — потому что я сделал доброе дело. А грустно — потому что…
   Не знаю. Просто потому что.
   А чего я ожидал? Благодарности?
   Не знаю. Но чего-то ожидал.
   Я спустился по ступенькам вниз. Я очень сильно устал. Странно, вроде ничего особенного не сделал. И голова разболелась. Может, от переживаний?
   Я точно всех пережил. И маму, и Глеба, и всех. Ну и каламбур.
   Я уселся на лавочку рядом с подъездом. А у нашего подъезда скамейки нет.
   Через подъезд, я видел, люди занимались очень интересным делом. Они грузили в грузовик диван, пианино, кресло и всякие чемоданы. Когда мы переезжали, мама сказала, что это сущий ад. Не знаю, мне понравилось. Весело было. А один чемодан мы в дороге потеряли. Я по этому поводу не очень расстроился, все равно в этом чемодане ничего, кроме маминых платьев и книг, не было. А вообще-то я ничего почти не помню. Мы очень давно переехали. Пойду, посмотрю поближе.
   Напрасно я думал, что это интересно. Ничего интересного тут не было. Два грузчика, кряхтя, поднимали фортепиано. Наверное, они здорово жалели, что это не синтезатор. Им было тяжело. Кое-как они взгромоздили огромное пианино в кузов и грустно посмотрели на дожидающийся очереди диван. Я злорадно усмехнулся и с размаху плюхнулся прямо на него. Грузчики смахнули пот и подошли ко мне совсем близко.
   — Ну, давай, Сеня, я с этого края, а ты с того берись. Щас мы его мигом.
   Ишь чего захотели. Мигом. Нет, ребята, так неинтересно.
   Тот, который Сеня, попытался приподнять диван. Попытался… и ахнул. Я, в принципе, легкий. Не знаю точно, сколько я вешу, наверное, килограммов сорок. Или меньше. Но ведь ощутимая разница — поднимать диван весом в сорок или восемьдесят кило. Я подождал, пока Сеня и его друг наматерятся всласть, а потом встал.
   — Слушай, а чего это он легче стал в два раза? — удивился Сенин товарищ. — С ума сойти. Ты его, наверное, специально держал с того края!
   Сеня покрутил пальцем у виска.
   — Спятил, да? — обиженно протянул он.
   Вот уж точно. Да если я захочу, вы, ребята, оба спятите. Разом. Я захохотал и прошелся мимо не загруженных еще вещей. Доски какие-то, наверное, шкаф. Кресло светленькое, такое же, как и диван. Холодильник. Прикол. Я представил, что будет с грузчиками, если я заберусь в холодильник и закроюсь. Точно с ума сойдут.
   Картины разные, пейзажи. Некрасивые. Мазня какая-то. Зеркало. Ну и грязное. Моют они его когда-нибудь или нет? Я посмотрел на себя со стороны. Хорош, ничего не скажешь. Тощий, грязный, обросший. Рожа чумазая, как у трубочиста. Волосы грязные до ужаса, как будто я их месяц не мыл. А это еще что такое?
   Я присмотрелся к свалявшимся патлам. Малоутешительное зрелище. Я, оказывается, поседел. Вот седая прядь, прямо посередине.
   А еще я, кажется, похудел. Хотя и худеть-то некуда. Брюхо и так к скелету присохло. И ребра во все стороны торчат. Сейчас, под рубашкой, не видно. Но какая разница — видно или нет? Я-то знаю.
   Так мне себя жалко стало. Какой-то я стал совсем покоцанный. Это за один-то день!
   И тут мое отражение прищурилось и мне подмигнуло. У меня глаза чуть не вылезли и челюсть отвисла. А мальчишка в зеркале подмигнул еще раз.
   Мама. Глюки пошли. Ой, не к добру все это.
   Мальчишка засмеялся, почесал коленку и снова стал моим отражением, сколько я ни старался разглядеть того, другого меня снова. Я подмигивал отражению, звал его, но ничего не происходило. Оно только копировало мои движения и даже не думало самовольничать. Я обхватил голову руками и присел на корточки. Вот это да. Нет, вы когда-нибудь такое видели? Я нет. Или видел? Это не могут быть галлюцинации! С чего бы? Травку я не курю, даже простые сигареты не курю, только пробовал один раз, но мне не понравилось, честное слово! Клей я вообще никогда не нюхал. Галлюциногены не принимал. Ну и с чего бы это тогда? Точно крыша поехала. Мое место в дурдоме. Или на кладбище. Господи, да где угодно, только не здесь.
   Я еле дополз до скамейки и лег. Вот бы лечь и не проснуться. Я посмотрел на часы. Пять часов. Так мало. Я-то думал, уже десять. Спать хотелось до ужаса. Я повернулся на бок и стал думать. О том, что завтра воскресенье, выходной. Мы бы, наверное, пошли куда-нибудь с Глебом или мамой. Хотя бы и на рынок. Я бы согласился и на такой вариант. Я улыбнулся, представив себе все это, и заснул.
   Я, измученный и уставший, затасканный мамой по всем прилавкам, мерил рваную рубашку. Мама радовалась, говорила, что рубашка сидит на мне восхитительно, и что тратиться на рубашки больше не надо будет, потому что эту я уж точно не порву. Я посмотрел на короткие рукава. Рубашка была мала мне размера на три, не меньше. Она плотно обтянула меня, а потом стала душить. Воротник сжался, я захрипел и попытался расстегнуть пуговицы, но ничего не получалось. Я стал задыхаться. Тогда я постарался сорвать рубашку с себя, но тщетно.
   — Мама! — закричал я. И оказался на дороге. Прямо на меня неслась бежевая "девятка". Я отскочил в сторону, но тут же увидел Герасимова, мчащегося ко мне. Я рванулся, но споткнулся и упал. Герасимов подбежал ко мне и протянул записку. "Тебе хана. Как коту". Я закрыл глаза руками и стал ждать пинка. Пинка я не дождался, а когда раскрыл глаза, увидел зеркало. Меня в нем не было. Вообще ничего не было. А потом я почувствовал, что меня куда-то несут. Я осмотрелся и увидел грузчиков, Сеню и его товарища. Я перегнулся вниз и понял, что эти двое несут мой гроб.
   Такой вот сон мне приснился. Я проснулся в холодном поту, думал, что вообще в штаны надул. Последний раз кошмары мне снились в третьем классе. Перед контрольной. Меня знобило. Я испугался по-настоящему.
   Было совсем темно. Я попытался рассмотреть, сколько времени, но часы у меня без подсветки, и, сами понимаете, сделать это было не так-то легко. Я плюнул на это дело. И так понятно, что поздно.
   Спать больше не хотелось. Да я бы и не лег больше. Ни за что. Господи, приснится же такое.
   Те, которые переезжали, уже уехали. Еще бы, как поздно и темно. А они почему-то не взяли зеркало. Вон оно стоит, у двери подъезда. Мне снова стало страшно. Больше никогда не буду смотреться в зеркало. Я обнял себя за плечи, пытаясь хоть немного согреть.
   И вдруг я заплакал. Так хотелось оказаться дома. Лежать у себя в постели, перемигиваться огоньками карманных фонарей с Глебом и думать о том, что завтра новый хороший день.
   Ладно, Кот. Ты же знаешь, ничего этого не будет.
   Я запрокинул голову вверх. Мне больше не хотелось плакать. Я провел почерневшим рукавом по мокрым глазам и замер. Да Сашка Шмелев самый счастливый человек на свете, потому что живет здесь! Надо мной было небо. Черное, как мои рукава и волосы. А на небе сотни, нет, тысячи ярких огромных звезд. Я даже не знал, что в мае так бывает, думал, небо светлое, и звезд не видно. Я шумно выдохнул и стал смотреть, не в силах оторваться. Я переводил взгляд от одной звезды к другой и думал только о том, что такой красоты я нигде раньше не видел.
   И мне было хорошо. Я был в каком-то умиротворении. Я будто взлетел к звездам и стал одной из них. Честное слово, без преувеличений, я их не люблю, вы же знаете.
   Мне просто было хорошо. Я успокоился. И кто знает — может, завтра и правда хороший день. Или уже сегодня? Точно, уже воскресенье. Схожу к маме, пройдусь до дома. Мне, правда, никто не откроет. Ну и ладно. Что-нибудь придумаю.
   Меня уже не пугали открывшиеся перспективы. "Все, что нас не убивает, делает нас сильней", — так говорил, кажется, какой-то немецкий философ. Наверное, он прав. Хотя в моем случае можно и поспорить.
   Эх и везет мне на немецких мыслителей. Сначала Лессинг, спасибо ему большое, теперь еще этот. Как его? Не помню. Философы, блин.
   Я усмехнулся. Эти умные немцы давным-давно умерли. А я — позавчера
   По телевизору реклама есть "А если не видно разницы, то зачем платить больше?". Я задумался. Вот мне нет еще и четырнадцати, а Лессингу и его единомышленнику наверняка было в разы больше. Они отмочили что-то такое умное, а я нет. О них сейчас говорят, может, даже проходят их в школах, а обо мне нет. Только в одной школе обо мне говорили вчера, вместо урока русского языка. Это не считается. Но конец-то у нас один. Мы, все трое, преставились в мир иной. А если не видно разницы, то зачем философствовать больше?
   Я сам не понимал, отчего злился на этих немцев. Но злился ужасно. Я снова посмотрел на небо, чтобы немного успокоиться.
   Звезды — они красивые. Далекие, холодные, безразличные. Но красивые.
   Я посидел еще минут десять, задрав голову вверх, а потом встал и подошел к зеркалу. Я уже клялся, что никогда больше не посмотрюсь в него, но любопытство взяло свое, и я осторожно подошел.
   Оттуда на меня смотрел худой растрепанный пацан тринадцати лет. Я его хорошо знал. Он все повторял в точности за мной. Я поднимал руку — и он поднимал. Я закрывал один глаз — и мальчишка закрывал. Я понял, что ничего от него не добьюсь. Отражение больше не желало безобразничать. Следовательно, это все-таки были глюки.
   Я совсем уж было отошел, но вдруг мальчишка в зеркале безнадежно посмотрел на меня (честное слово!), махнул рукой и скрылся.
   — Ой… — вырвалось у меня. Я остался, как во сне, один перед зеркалом. Меня в нем не было. Только то, что было сзади. Я поморгал, обернулся назад, сверяя пейзаж в зеркале с действительностью, а когда развернулся обратно, снова увидел себя. Отражение вело себя порядочно и с ума, в отличие от меня, не сходило.
   Я приподнял брови и пошел гулять. Все равно делать больше нечего было. Я пошел к парку, к детскому, с качелями и каруселями. Людей почти не было. Я встретил только усталого мужчину, по-видимому, возвращающегося с работы, бомжа, решившего выйти на промысел и поискать бутылки раньше обычного, и молодых парня и девушку, наркоманов. Они сосредоточенно покачивались и глупо хихикали. Наверное, курили гашиш. Я никогда раньше не видел наркоманов и остановился рассмотреть. Зрелище было жалкое. Шли они еле-еле, то и дело спотыкались и падали. Потом парень, упав в который раз, уже не поднялся. Девушка засмеялась и попыталась приподнять его, но, убедившись в невозможности этого действия, психанула и ушла без него. Я подошел к парню. Рассмотреть его как следует я не мог — все-таки темно было. Но то, что он больше не встанет, я понял сразу. Блин, надо бы позвонить в "скорую", а где поблизости телефон-автомат, я не знаю. Да все равно они сейчас на карточках, а не на монетках. Монетка у меня есть, два рубля, а вот карты телефонной нет и не было никогда. Мобильник мне мама обещала на день рождения, а день рождения у меня через месяц. Так что связи с миром совсем никакой.
   А если он умрет? Ну пусть он наркоман! Все равно! Может, он хороший человек. Может, он не виноват, что стал наркоманом.
   А кто виноват?
   Не знаю, может, обстоятельства?
   Да какие, к черту, обстоятельства? Он в отбросах общества, андеркласс, как говорит наша училка по обществознанию.
   Ну и что? Ведь он человек, такой же как я. Ну, не совсем такой. Но будет таким, если я ничего не сделаю.
   Я стал лихорадочно соображать, где находится телефон. Так. Автоматы не подходят: карты нет. В квартиру звонить я не попрошусь. Позвонить в дверь и попросить вызвать скорую тоже не выйдет. Меня никто не видит и не слышит. Думай, блин, думай!
   Единственное средство общения сейчас у меня — ручка и бумага. Но, черт возьми, надо еще, чтобы кто-нибудь прочитал то, что я напишу! А кто сейчас не спит?
   Я, подумалось мне. Не подходит. А еще?
   А еще психи-полуночники. Сторожа. Молодежь в ночных клубах.
   Так, уже лучше. Тем более, что ночной клуб был недалеко отсюда, только дорогу перейти надо, и все.
   Я побежал. Я старался действовать как можно быстрей, потому что парень, похоже, мог отбросить тапки в любую минуту. Даже от дядьки, у которого скоммуниздил овчарку, я не бежал так быстро. На бегу я сочинял текст записки, которую я отдам какому-нибудь мало-мальски трезвому субъекту. Я добежал до дверей и раскрыл застежку-молнию у рюкзака, достал тетрадь и ручку, вырвал лист и быстро написал: "Возле детского парка лежит парень и умирает, надо срочно вызвать скорую". Сколько в этой филькиной грамоте было ошибок — без понятия, наверно, достаточно. Я ворвался в зал и осмотрелся, невольно бросая на все вокруг заинтересованные взгляды.
   Я никогда раньше не был в подобных заведениях, что, в общем-то, и не странно. Сюда пускают только тех, кому уже стукнуло восемнадцать. Мне до восемнадцатилетия еще как России до правового государства.
   Но я сейчас говорю не о политике, а о ночном клубе. Здесь было довольно весело. Играла громкая музыка, за барной стойкой стояли молодые парни и продавали выпивку, а иногда пили и сами. Люди танцевали особый танец с точным названием "Кто во что горазд" и пили, сидя за столиками. На жалком подобии сцены какая-то девица танцевала что-то похабное, постепенно переходящее в стриптиз. Я было засмотрелся, но тут же вспомнил, зачем я здесь и стал искать среди сидящих за столиками людей хоть одного, способного прочесть мое послание и помочь.
   За первым столиком сидела компания из дюжины молодых парней и девушек, непонятно как уместившихся там. Они были уже изрядно пьяны и хохотали, как сумасшедшие, громко матерились и орали всякие непристойности, изредка переходя на пение. Репертуар у них был объемный. Русские романсы, дискотека восьмидесятых, современные хиты и что-то, похожее на экспромт. Так, эти психи точно отпадают.
   За соседним столиком две девушки храпели, ничем по громкости не уступая компании веселых пьяных певцов за первым столиком. Господи, ну нельзя же так напиваться.
   Похожая картина развернулась и за следующим столом. Только там спал дядька лет пятидесяти. Ничего себе, ну и беспредел.
   Я покачал головой. Меня стало раздражать это место. И музыка, и пьяная молодежь, и девчонка, скачущая на сцене. Она успела наполовину раздеться, но я предпочитал на нее не смотреть. Я чувствовал, что могу не стерпеть, и меня вывернет прямо здесь.
   Мне повезло. Походив пару минут между столиков, я нашел жутко накрашенную девушку лет двадцати, совсем молодую. Она, похоже, зашла совсем недавно. Я видел, как она покупала выпивку — джин-тоник. Я невольно подумал, как можно пить эту гадость. Не могу сказать, что я не пил джин-тоник. Пил. И покрепче пил. И сорок градусов, и даже больше один раз. С одним пацаном на его день рождения спирт развели и пили. Я, правда, чуть не умер потом. Честно. Эх, как меня развезло! Весь день проспал, а потом голова болела так, что я думал, взорвется сейчас. Вы бы слышали, как Глеб хохотал. Сам он никогда не напивался так. Правильно, потому что не пьянеет. Я же не виноват.
   Так вот после того случая я ненавижу выпивон в любом его проявлении. Даже шампанское. Даже пиво. Ну, в общем, вы поняли.
   Я побежал к девушке и выложил записку перед ней. Она заинтересованно просмотрела ее содержание, подумала, и выпалила:
   — Че за хрень?
   Я понял, что дело плохо. Она не поверит, что это не шутка. Я взял ручку и стал писать так, чтобы она видела. Я написал, что не шучу, и мне по правде очень нужна помощь. Девушка пробормотала что-то нечленораздельное. По-моему, она испугалась. Но помогать мне она не торопилась, и я рванул со спинки стула ее сумочку. Девушка закричала, чтобы я вернул ее на место. Ну да, как же. Сейчас, бегу и спотыкаюсь. Я побежал к выходу. Она побежала за мной. Ей, правда, это не очень хорошо удавалось на шпильках в двадцать сантиметров длиной. Но она довольно резво за мной поскакала.
   Да, наверное, зрелище не для слабонервных. Летит сумка, а за ней бежит девчонка, шипя и матерясь, проклиная все на свете.
   Мы скоро оказались рядом с лежащим в траве парнем. Я остановился и покачал сумкой так, чтобы эта дура его заметила.
   Но она и так его заметила.
   — Ну ладно, доброе привидение, как тебя там… Каспер… Давай сюда сумку. Позвоню в "скорую". Да давай, давай, сотовый у меня там!
   Я протянул девушке сумку. Она достала мобильник, позвонила дежурному врачу, и, закончив разговор, сказала:
   — Блин, рассказать кому — не поверят…
   Конечно, не поверят. Вот и молчи.
   Девчонка не стала дожидаться машины "скорой помощи", ушла куда-то по своим делам. Но не в ночной клуб, я точно видел, что в другую сторону. А я остался. Я видел, как парня взяли под руки и понесли в салон. А я думал, его на носилки положат. Как меня. Меня спасти не успели. А этого спасут. Хорошо, все-таки, что я вовремя его увидел.
   А ведь я устал. Бегал туда-сюда из-за какого-то обдолбанного придурка, вздумавшего грохнуться на землю умирать.
   Я вздохнул и пошел в парк. Калитка была, конечно, закрыта, но что мне калитка? Я лихо перемахнул через забор, швырнул рюкзак в кусты и пошел к каруселям. Я очень давно не был в парке. Последний раз, наверное, в пятом классе. Здесь много чего изменилось: привезли новые аттракционы и качели. Я забрался в кабинку автомобильчика на автодроме, бывшего моего любимого аттракциона, но тут же выбрался. Машины меня не вдохновляли. Вы не думайте, что я такой уж пессимист. Но когда ты мертвый, начинаешь мыслить немного иначе. Нет, ну его к черту, этот автодром. Я уселся на лошадь на детской карусели и представил, что сейчас добрая тетенька запустит карусель, и она закружится, как в старые добрые времена, когда я был маленьким беззаботным пацаненком.
   Нет, ностальгия меня не прошибла. Гораздо больше удовольствия я получал, наблюдая за звездами.
   Всю ночь я провел в парке. Компанию мне составил пьяный мужик в драном пальто. Он лежал на земле, положив под голову пустую бутылку. От него несло, как от помойной ямы. Я ушел в другой конец парка и постарался не думать о нем. Но, как назло, все мысли были только об этом алкаше, черт бы его побрал.
   Зачем такие на свете? Какая от них польза? Утром в парк придут маленькие дети, они захотят кататься на каруселях, а тут такой сюрприз. Посмотрят они на этого дядьку и сделают какие-то выводы. И, что плохо, выводы они все сделают разные. А по идее, их и вовсе не должно быть, выводов этих. Слишком рано этим ребятам спрашивать маму, "почему этот дядя лежит на траве? Ему плохо?".
   Да, ему плохо. Еще как. Но он вовсе не болен. Он просто напился в стельку, и теперь ему все равно, что где-то его ждут голодные дети, такие, как и эти ребята, пришедшие сюда кататься на качелях.
   Я разозлился на алкоголика и, рыча, побежал обратно, к нему. Я схватил его за шиворот и потащил. Ему это явно не понравилось, он промычал что-то явно матное, но я не расслышал. Мне вообще было все равно. Я готов был придушить этого кретина собственноручно. А эта скотина довольно тяжелая. Я сразу покрылся потом и еле дотащил
   этого урода до ограды. Какой же он тяжелый! Интересно, какого черта он делает в парке? И как в таком состоянии перелез через ограду?
   Хм… А как я, интересно, через нее перелезу? С этим бесценным грузом за плечами?
   Я понял, что сглупил. Зря я его тащил через весь парк. Теперь-то все равно не подниму.
   Нет, не зря! Давай, Кот! Начал — доводи до конца!
   Я стал рыть землю под забором. А что мне оставалось делать? Только подкоп…
   Это, возможно, не было бы так отвратительно, если бы мужик не источал такие ароматы. Просто благоухал алкоголем, черт бы его побрал.
   Я ругался, шипел, ненавидел пьянчугу всей душой, но продвигался вперед. Через час я надышался перегаром, сломал все ногти, рукава порвались и почернели, руки устали, но за неимением лопаты приходилось рыть так. Спустя десять минут я вытер пот со лба, представил, на что он теперь похож, но думать об этом было некогда. Скоро уже рассвет.
   Я перепрыгнул через ограду и протянул дядьку через подкоп. Он снова бормотнул что-то, что я, к счастью, здесь привести не могу, так как подобные выражения запрещены цензурой. Потом я дотащил его до первого куста и понял, что сейчас упаду. Так много я еще никогда не работал, буквально как собака. Я доплелся до замызганной скамейки и распластался на ней, нисколько не заботясь о судьбе своих брюк. Им уже все равно.
   А я еще собирался к маме съездить. Ладно, посплю часик и поеду.
   Я зевнул и провалился в сон.
 
   В этот раз мне кошмары не снились. Вообще ничего не снилось. Я спал, как убитый. Ха-ха.
   Проспал я не часик, а гораздо больше. Когда я проснулся, часы показывали уже одиннадцать часов. Стало быть, я спал часов пять, не меньше. Ого.
   А интересно, я буду расти? Или навсегда останусь таким, тринадцатилетним? Наверное, навсегда.
   Я посмотрел в кусты. Пьяного дядьки там уже не было. Ушел, значит. А сейчас смешно вспоминать, как я его тащил. Не зря старался. Вон сколько народа в парке.
   Я присмотрелся. Мне показалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо. Я сорвался со скамейки и побежал. Оказывается, я заметил Мишку, маленького второклассника, которого в туалете тряс Герасимов. Сейчас Мишка выглядел счастливым. Он шел вместе с родителями и жевал сладкую вату. Мама и папа у Мишки были совсем молодые. Я посмотрел на них и обрадовался. Сам не знаю, почему. Просто обрадовался. Приятно смотреть на людей, которые любят друг друга.
   Моя мама очень любила моего отца. И он говорил, что тоже ее любит. Наверное, умение фантастически врать мне передалось от него. Я его видел только на фотографии. Я на него совсем не похож. Он широкоплечий, подтянутый, симпатичный. А я тощий, сгорбленный и нескладный. Только волосы у нас с ним одинаково черные.
   А вообще-то я не похож на родителей. Ни на отца, ни на маму. Мама говорит, я похож на какого-то рок-музыканта, она давным-давно видела его на афише, но не помнит, как его зовут. Не знаю, по-моему, я ни на кого не похож. Я сам по себе. Как кошка у Киплинга. Только я не кошка, а Кот. Мартовский. Меня так с первого класса прозвали. И никуда мне от этого прозвища не деться, потому что куда, в самом деле, деться, если меня так зовут?
   Я не могу сказать, что ненавижу отца. Мне кажется, что нельзя любить или ненавидеть человека, если ни разу его не видел. А у меня как раз такой случай.
   Я прошелся немного с Мишкиными родителями, взял из кустов свой баул, который бросил туда вчера ночью и пошел искать остановку, с которой можно было бы уехать к маме. На какой маршрутке я ездил вчера, я не запомнил. Я вообще ничего не помнил из того, что было вчера. Я и ночь-то сегодняшнюю плохо помню. Проклятый ночной клуб, ничуть там не интересно и не весело! Ладно, черт с ним. Надо искать подходящий автобус. Жалко, что я не выучил их маршруты, пока имел возможность это сделать. Сам виноват, теперь мучайся.
   Мучаться я не стал. Все равно на всех маршрутках висят таблички с названиями тех мест, по которым и пролегают их маршруты. Для таких вот идиотов, как я. Совсем скоро я дождался такси с надписью "медгородок" и уселся на самое дальнее место. Хорошо, что я сел не один, и дверь передо мной открывал лысый дядька в костюме. Поэтому мне не пришлось делать это самому и травмировать психику шофера.
   В этот раз мне повезло меньше. "Газелька" забилась пассажирами до отказа, и мне пришлось встать и скрючиться так, что я чуть узлом не завязался.
   Хорошо, что мне ехать не в старый город. А то с ума сойти можно, прямо Камасутра какая-то. Нормальный человек так ни за что не изогнется!
   Мне вспомнилась забавная история, связанная с этой самой Камасутрой, и я засмеялся. В прошлом году Игорек Старостин, мой одноклассник и приятель, приносил в школу красочно иллюстрированный древнеиндийский трактат о любви, и возле его парты на перемене столпился весь класс. А потом сбежались ребята и из других классов. Вот это был прикол! Хохот стоял на всю школу. Пацаны ржали и издавали такие недвусмысленные звуки, на которые из столовой явилась Ольга Алексеевна. "А вы не ждали нас, а мы приперлися". Как в частушке. Игорек не успел спрятать это потрясающее издание в рюкзак, и класснуха конфисковала у него Камасутру. За книгой на следующий день пришел его отец. Не знаю, попало ему на самом деле или нет, но он говорил, что не попало.
   А все-таки смешно было. Я улыбнулся.
   На следующей остановке я вышел. В маршрутке было жарко, кондиционер не работал, и я сильно вспотел. Я взлохматил мокрые волосы, расстегнул рубашку и пошел к маме.
   За деревянным столом сидела та самая Гитлерша в халате. Рядом стоял мужчина лет сорока. Я сначала подумал, что ему лет шестьдесят, такой он седой был. Но, присмотревшись, я понял, что у него очень веселые молодые глаза. Он с интересом читал надпись на столе и смеялся.
   — Что, прямо ручкой написали? При тебе?
   — Вот тебе крест, не вру! Какая-то сила нечистая!
   — Да… Интересно…
   Я посмотрел на седого мужчину повнимательней. Он тоже был в халате. Я заметил на халате бейджик и прочитал: "Карташов Валерий Николаевич. Главный врач".
   Так вот как. Вот он, оказывается, кто такой. Главный врач! Интересно, что было тому пацану, Ваське, за которого я заступился? Хотя, наверное, ничего. Это же не он писал безграмотные письмена, а я.
   Я посмотрел еще немного на озадаченных Карташова и тетку-секьюрити, и побежал по лестнице вверх, к маме.
   Я у нее был не первый гость. Меня опередили Глеб и отчим. Раскрывшейся двери они не заметили, или не обратили внимания, не знаю.
   Маме было заметно лучше. А я и не знал, что у нее сердце больное. Хотя это и не обязательно, инфаркт может быть и просто так…
   Да что я вообще о маме знал? Когда меня волновали ее проблемы? Только свои. Какой же я эгоист!
   — А мы с Глебом тебе поесть принесли, — сказал отчим. Ну вот! Я тоже мог побеспокоиться. Принести ей что-нибудь вкусное. Устроить какой-нибудь сюрприз.
   А что, если… Что, если я сейчас возьму и напишу ей письмо? Прямо сейчас, при ней, чтобы она не думала, что это сделали отчим или Глеб. Вот будет здорово! Она будет знать, что со мной все в порядке и, наверное, скоро поправится.
   Хотя… Не знаю. А вдруг наоборот? Вдруг ей совсем нельзя волноваться, а я тут с этим сюрпризом. Все-таки страшно…Нет, не надо. Но поесть чего-нибудь можно и правда принести. Тем более, что у меня в рюкзаке можно унести все, что угодно! Здорово! Я могу стырить в магазине самые деликатесные блюда! Даже черную икру! Правда, мама не любит черную икру. Но это и не обязательно, можно взять ей что-нибудь другое.
   Тут в мою душу стали закрадываться сомнения. Я подумал, что мысль о черной икре и вообще о еде в целом не вызывает у желудка никаких рефлексов.
   Мне совсем не хочется есть. Нет, в принципе, в этом ничего странного нету. Я ем мало и редко, не люблю это занятие.
   Но я не хочу есть третий день. Понимаете, третий! Это все-таки что-то и значит!
   А с другой стороны, что это может значить? Только то, что я труп. Мертвые, я подозреваю, не испытывают никакой потребности в пище. Но ведь, они, наверное, ни в чем потребности не испытывают. Им не бывает жарко или холодно, они не устают ни при каких обстоятельствах, не хотят спать, как этого недавно хотел я. Странно как-то получается, ведь если я не хочу есть, я и спать не должен хотеть. Вообще странности начались с самой моей смерти, вот как только я скончался, так они и пошли, строем. Черт, вот знаете, что обидно? Обидно, что никто мне не объяснит, почему все так происходит. Так и буду гибнуть в неизвестности.
   А вообще-то, если уж случилось столько странного, сверхъестественного, то, может, мое существование этим не ограничится? Может, можно отмотать время назад? Я бы тогда все сделал бы иначе. Нет, в самом деле? Может, это какое-то испытание, которое мне суждено пройти, а потом снова… э-э-э… воссоздаться?
   Опомнись, Кот! Ты хоть понимаешь, что говоришь?
   Понимаю. Но если уже столько невероятного произошло, то почему бы и нет? Мне только надо додуматься, как бы время перевести. Всего-то каких-то три дня. А что, если перевести мои часы?
   На три дня назад? Интересная идея. А главное — осуществимая. Дурак! Почему не подумал перевести часы сразу? Сразу, после того случая, на дороге? Может, и случилось бы чудо.
   Но ведь я могу переставить в часах число? Или нет?
   Я стянул часы с руки и залез в меню настроек. Так, время… Не то. Год, тоже не то. Месяц — апрель. А число как же? А, вот! Число. Так, сегодня двадцать четвертое. Значит, мне нужно переставить его на двадцать первое.
   Я старательно нажимал на кнопки, ошибался, сбивался, начинал все с начала… В результате всех комбинаций я все же установил двадцать первое число.
   Я осмотрелся. Вроде бы, ничего не произошло.
   — Мам! — позвал я. Если все получилось, то она сейчас должна посмотреть на меня и обрадоваться.
   Ничего такого не произошло. Меня никто не слышал, ни мама, ни отчим, ни Глеб. Я ругнулся, пнул сандалетой ножку пустующей кровати и вышел за дверь.
   Значит, время нельзя перевести таким образом. Или нельзя перевести вовсе. Я, в принципе, так и думал.
   Да не ври ты, Котяра. Хоть самому себе-то не ври. Не этого ты ожидал.
   Ну не этого. Тебе-то какое дело?
   Что значит — тебе? Я — это ты.
   Хм. Ты — моя совесть? Мой внутренний голос?
   Нет, я — это ты. Один в один.
   Да ладно врать, так не бывает.
   Почему не бывает? Бывает, и петухи рожают. Я думал, тебя уже ничего не удивит.
   Слушай, не пудри мне мозги, кто ты там на самом деле! Не могу же я разговаривать с самим собой. Или это последняя стадия крышесъезжания?
   Я остановил круговорот мыслей. Господи, сначала зеркало, теперь еще и это. Я сейчас разговаривал с самим собой, вернее, один я задавал вопросы, а другой я на них отвечал. Я уже разговаривал с внутренним голосом, и меня это не удивляло, потому что это было как само собой разумеющееся. И логично. Как-то упорядоченно, что ли. Без всяких неожиданностей. Но сейчас кто-то из нас — мой внутренний голос или я сам — спятил окончательно. Мы разговаривали отдельно друг от друга. Порознь. А так у меня впервые.
   Я испугался. Ну вот. Я, оказывается, шизофреник, а меня даже в дурдом не возьмут. Вот не повезло так не повезло. Обидно, ничего не скажешь.
   Нет, ну нельзя же так! Ну ладно, я умер, ладно, меня никто не видит, я призрак — черт бы с ним! Но говорить с внутренним голосом, как с посторонним человеком — это слишком!
   Я медленно осел на пол. Почему-то было неуютно и боязно. Я старался не думать. Вообще не думать, ни какие темы. И, признаться, у меня это получалось. Наверное, от шока.
   Через какое-то время (не знаю — какое; я не смотрел на часы, да они и не показывали правильное время после того, как я над ними поиздевался) я проводил глазами Глеба с отчимом. Наверное, все-таки не меньше часа прошло. Людей почти не было, только санитарки ходили туда-сюда по коридору да Карташов поднялся совсем недавно. Я лениво посмотрел на него и отвернулся. Домой я не пойду. Собирался, но не пойду. Не хочется.
 
   Спал я в этот день снова в том же кресле. Спал плохо — то и дело просыпался. Но мне, к счастью, ничего не приснилось в этот раз. Я подозреваю, что если бы приснилось, оказалось бы последней каплей, и нервы бы точно не выдержали.
 
   Я проснулся ровно в семь часов, как по режиму. Там всегда так — подъем в семь утра, зарядка в семь пятнадцать, завтрак в пол восьмого… Зарядку делать я не стал, да и третий пункт пропустил тоже. Но мысль о завтраке оказалась полезной. Я задумался, чего бы такого раздобыть маме. Ну, что она любит?
   Да, интересный вопрос. Скотина, ты что никогда не обращал внимания на то, что ей нравится?
   А ведь и правда — никогда. Ну, Март, ну ты даешь!
   Я постарался вспомнить хоть что-нибудь. Точно, шоколад! Конфеты, шоколадки и прочие сладкие гадости, которые я терпеть не могу. Я просто не переношу шоколад в любом виде. А мама обожает, и Глеб тоже. Они все время конфеты трескают и мне предлагают, как будто специально, чтобы позлить, ведь оба знают, что я шоколад не перевариваю!
   Ну ладно, не кипятись. Лучше дай ходу в магазин.
   Я вышел на улицу. Интересно, где тут магазины? Хотя, наверное, везде. Перейду дорогу и обязательно найду хоть один из них. Я пересек узенькую улочку и пошел искать что-нибудь торговое. Как я и думал, мне сразу встретился шоп, магазин то есть. Притом конкретный такой шоп, не какой-нибудь киоск, да еще и круглосуточный. Мне это на руку: еще очень рано, и немногие работают в такое время. Я зашел и, с интересом разглядывая две стойки, стоящие тут для проверки покупателей, страдающих клептоманией, двинулся вперед, к отделу с шоколадом.
   А я и не знал, что шоколад может быть такой разный. Молочный, темный, горький, белый, даже, представьте себе, апельсиновый. Офигеть можно, апельсиновый шоколад. А конфеты! Да их тут было столько, что я просто не мог поверить, что столько бывает. Я не стал углубляться в малоинтересующие меня подробности и схватил самую большую и дорогую коробку за шестьсот рублей. Я даже представить не мог, что какие-то там конфеты могут столько стоить. Ну ладно, по мне — так хоть тысячу. Я запихнул коробку в рюкзак.
   А немножко страшно было. Хоть меня и не видел никто, а все равно. Чувствовал я себя вором. Я хотел было положить коробку на место, но разозлился на себя. В самом деле, чего это я, я же не для себя стараюсь. А маме будет приятно. Ей таких подарков никто не дарил.
   Я быстрым шагом пошел прямо к этим двум стойкам. Чем скорее с ними рассчитаюсь, тем скорее уйду отсюда… И все-таки было стыдно.
   Две стойки предательски громко запищали. Я обмер. Откуда-то быстро вынырнул охранник, но увидел, что никого нет, махнул рукой на пищащие стойки и ушел.
   А у меня их писк в голове еще минут пять стоял. Я чуть не умер от страха, даже зареветь хотел.
   Ты что сделал, Кот? Ты что, правда подумал, что маме нужны вот такие конфеты? Которые ты спер? Что ты сделал? Чем ты лучше Герасимова? Борец за справедливость, блин! Каспер! Ты — чмо последнее…
   Я снова прошел мимо чертовых стоек, и они снова завизжали. Но теперь мне было все равно. Я водрузил гигантскую коробку проклятых дорогущих конфет на место и убежал.
   Я рухнул в траву. Никогда бы не подумал, что сделаю… вот так. Сначала украду эти тупые конфеты, а потом, мучимый совестью, верну их обратно в магазин.
   Может, не зря говорят: понедельник — день тяжелый. Это сказали не какие-то контуженные замороченные донельзя немцы, а простой народ. Ему, как известно, виднее. Еще какой тяжелый, понедельник этот. Правда, точно такой же, как и воскресенье. И как суббота. А про пятницу и говорить нечего. Умер я в пятницу.
   Ну и умер! Привыкай, Март! Надо жить дальше… Или как сказать? Надо быть дальше. Ведь жить, кажется, больше не предвидится. А быть можно и нужно в любом случае.
   Вот с таким полуоптимистичным настроем я двинулся в путь. Мне сегодня еще предстояло увидеть много интересного…
   К маме я больше не пошел. Почему-то было очень стыдно, и мне казалось, что если я зайду к ней в палату, она сразу обо все догадается. Я пошел просто по городу. Я никогда не ходил гулять вот так, пока был живым. Жалко было времени, да и не возникало такого желания — бродить по улицам без всякой цели. Но сейчас у меня времени столько, что девать его попросту некуда.
   Я проходил мимо киосков, больших магазинов со стеклянными витринами, заглядывал в них, чаще всего без особого интереса, потому что ничего, кроме одежды, магазины не рекомендовали. Только у витрины со скейтбордами я остановился, так, ради интереса. Поскольку я не представляю себя на доске с колесами в роли беспредельного скейтера. Хотя было бы неплохо. Только тогда я бы угробил себя куда раньше, разбился бы в первый же день катания. Куда меньше меня заинтересовали бирочки с ценниками. Никогда бы не подумал, что доска на четырех колесах может стоить, как машина.
   И еще в другой витрине меня привлек один манекен в дорогущем костюме. Он стоял за стеклом и улыбался. Во-обще-то я ненавижу манекены: они все на одно лицо, и все выглядят, как зомби — глаза неживые, сами застыли в какой-то нелепой позе. Одно слово — трупы. Что-то вроде меня. Но этот был как будто ручной работы. Смотрел он ясно и осмысленно, как живой человек, стоял, облокотившись на стену, вполне естественно, глаза у него были так искусно сделаны, что и придраться было ни к чему. На голове у манекена был парик из непослушных светлых волос, до ужаса натуральных. Я сперва подумал, будто это настоящий человек, но, постояв минуту перед ним, неподвижным, как камень, понял, что это не так. Я засмеялся, посмотрел на него еще раз и пошел дальше.
   Мне встретилась парикмахерская. Признаться, я терпеть не могу парикмахерские. Я хожу туда почти каждые две недели и успел возненавидеть их всей душой. Вы будете смеяться, но как только я сажусь в кресло, у меня начинают дико чесаться уши. Да чешутся так, что хочется оторвать их и выбросить. Пытаешься думать о чем-то другом, но это не так-то просто, поверьте мне. Когда чешется так сильно, все мысли сосредоточены только на одном. А почесать эти дурацкие уши я почем-то стесняюсь. Кажется, как только вынешь руки из-под скользкой накидки, на меня начнут орать. Честное слово, я не могу, у меня просто какой-то комплекс рождается, пока я сижу там, в этом дурацком кресле! Да еще я ненавижу, когда на меня кричат — я тут же теряюсь, расстраиваюсь и ничего не могу с собой поделать, такой вот я.
   Можно я не буду о грустном? Да и уши чесаться начинают, от одной только мысли о подобном инквизиторском участке, именуемом парикмахерской.
   Но сейчас-то мне стричься не надо! Значит, можно и зайти, все равно делать нечего. Тоску это заведение в этот раз на меня не нагонит, зато посочувствую тем несчастным, которых решили обкорнать сейчас. Я толкнул дверь. Все обернулись на скрип, не могли, что ли смазать это несчастье?
   — Чего-то шалит дверь. Странное дело, — сказала девушка. Она стригла пожилого мужика с таким похоронным лицом, что я, взглянув на него, испугался. Если, не дай Бог, такая рожа вам ночью приснится, последствия могут быть самыми плачевными… то есть мокрыми.
   То, что дядька ненавидит весь мир и каждое живое существо по отдельности, было ясно без слов. Честное слово, на месте этой бесстрашной девушки я бы отказался его стричь.
   Еще две парикмахерши, обе постарше, стригли двух ребят — одна, чертыхаясь каждую минуту, маленького мальчишку. Ему было лет пять, и ему было, кажется, дико скучно, он ни секунды не мог усидеть на месте, все крутился, вертелся и ерзал. Со стулом у него, похоже, как и у меня, была взаимная антипатия. Мальчишка подпрыгивал на нем и, казалось, в любую секунду готов был с него соскочить. Да, ну и коллективчик.
   Другая женщина стригла девочку постарше, как две капли воды похожую на пацана. Я понял, что она его сестра.
   А, ерунда, ничего интересного. Я рассмотрел плакаты, висящие тут и там на стенах, что-то в духе "Ведь я этого достойна?" и других реклам. Плакаты мне понравились. Я подошел поближе к парикмахерам, посмотреть, как они работают. Прочитал все названия на ярких баночках с гелями, шампунями и прочей гадостью. Посмотрел на себя в зеркало, не без опаски, а то мое отражение последнее время стало чудить, помните? Да, здорово я измазал лоб тогда, в парке. Когда алкаша тащил. Я провел рукой по лбу, пытаясь размазать грязь так, чтобы ее не стало видно. Хотя какая разница? Для кого мне стараться?
   Тут мальчишка в зеркале покрутил пальцем у виска. Я нахмурился, но уже не испугался так, как раньше. Взял и покрутил тоже. Отражение ухмыльнулось и снова стало моим отражением, целиком и полностью соответствующим действительности. Меня оно даже и не удивило почти в этот раз. Я только поспешил покинуть парикмахерскую, пока извращенная фантазия моего отражения не придумала чего-нибудь новенького.
   А с другой стороны, может, это — какая-то загадка, которую и надо разгадать? И тогда я, может, снова стану живым?
   В яблочко, Кот. Только результат будет не совсем такой, но, в общем, суть ты уловил наконец.
   Что? Опять ты? Ты, который я? Чего ты ко мне лезешь? Я уж надеялся, что я не сумасшедший, а ты опять!
   Ты не сумасшедший, Март. Ты просто дохлый. Не пугай меня, ведь если ты сумасшедший, то и я, получается, тоже. Я и ты — одно и то же.
   Слушай, ты, прекращай. Я — это я. Я такой один. И не надо сейчас говорить, что ты — это тоже я. Если бы это было так, ты бы был моим внутренним голосом, а ты ведешь себя так, как мое отражение в зеркале!
   Теплее, Март. Очень тепло.
   Слушай, ты вообще обнаглел! Я с тобой не играю в "горячо-холодно"! Убирайся к черту!
   Ну как хочешь. Сам поймешь потом.
   Пойму, пойму непременно! Давай иди отсюда!
   Я помотал головой. Да, похоже, она начала сдавать. Бедная моя голова.
   А все-таки… Значит, мои мысли водят в голове хороводы. Сами, без моего участия. Это, конечно, плохо. С одной стороны. А с другой — на худой конец, с ними теперь можно разговаривать, так же, как и с человеком.
   И зеркало. Оно тоже откалывает штучки в том же духе. Мои мысли и отражение решили свести меня с ума, не иначе. Тактика и поведение у них похожи.
   Я присел на скамейку отдохнуть. Кто-то забыл газету, "Комсомольскую правду", там же. Я дотянулся до газеты и раскрыл ее посередине. Статья была про теракты в самолетах. Я просмотрел фотографии, мрачные, дикие какие-то, с фигурами боевиков в черных масках и камуфляже… Просмотрел и торопливо перелистнул страницу. Я не хотел знать об этом. Какая мне уже теперь разница?
   На следующей странице были разные прикольные истории про наших артистов. Читать их я тоже не собирался — не то настроение было.
   А интересно. Сначала теракты в самолетах, а потом разные приколы, попахивающие желтизной. Все правильно — не только же про озверелых людей читать. Все рассчитано на массового читателя. А зачем его расстраивать? Все продумано — переверните страницу и наслаждайтесь жизнью с гражданином Киркоровым, у которого на очередном концерте вырубили фанеру. И забудьте про тех несчастных, чьи жизни унесли дикие фанатики в самолете. А на последней страничке наверняка есть кроссворд, после интервью с каким-нибудь пострадавшим в испытаниях новой атомной бомбы. А что? Нормально… А главное — привычно…
   Я со злостью тряхнул газету, так, чтобы она открылась на развороте. Сейчас прочитаю о том, как кого-нибудь изнасиловали, ограбили, убили…
   Но нет. Ничего такого не было.
   Я просто обалдел. Со страницы на меня смотрело мое лицо. Худое, вытянутое, хмурое. Я уткнулся в газету и стал читать.
   Короче, статья была про меня. Про то, как я погиб: чтоб другим неповадно было прыгать под колеса. Клевета, никуда я не прыгал. Я, между прочим, думал о разных уродах, вроде Герасимова. Наверное, из таких вот ненормальных и вырастают террористы. Или просто те жестокие люди (или как сказать? Недочеловеки?), которые взрывают, убивают, калечат… Чем они лучше террористов?
   Так что, выходит, я думал о главных героях большинства статей и выпусков новостей, думал и сам не заметил, как выскочил на дорогу. В моей смерти прошу винить всех этих психов. И не только в моей…
   Но, вообще-то, статья была хорошая. Нисколько не обидная. Там даже написали, что я добрый, хороший мальчик (и с чего взяли? А судя по фотке, этого не скажешь. Интересно, где они ее откопали? В каком личном деле?), что это большая потеря (интересно, для кого? Может, для государства?) и что-то еще такое жалостливое. А еще написали про школу. Как я и ожидал, ничего хорошего. И про шофера, там даже была его фотка с двумя детьми. Оба маленькие, светлые и веснушчатые. Я вспомнил брата и сестру в парикмахерской. Это, конечно, были не они, но какая разница? Теперь выходит, эти ребята могут на несколько лет попрощаться с отцом. А все из-за меня! Написано было, что ему грозит срок, довольно большой. Я прочитал статью еще раз и закрыл газету. Все равно я ничего не могу сделать. О, надо же — на первой странице обложки тоже моя ряха и фото школы. Я вспомнил, как удивлялся, что у школы стоят камеры, когда забегал туда недавно. Значит, вот зачем приходили те психи! Вот зачем фоткали школу!
   Надо же. Так быстро узнали, на следующий день. Странно.
   Как же это неправильно, с шофером! И как ему помочь теперь?
   Я вздохнул и посмотрел на обложку. Интересно, в тот момент, как фотографировали, я уже стоял у дверей или еще не успел подбежать? По идее, если успел, то должны были запечатлеть и меня. Но меня, конечно, не видно. Было бы смешно — статья про дохлого Кота, как ни в чем не бывало стоящего у школьных дверей.
   И тут случилось такое, после чего истории с зеркалом и отражением были наивной шалостью. У школьных дверей стала проявляться фигурка подростка, собирающегося забежать внутрь. Я вглядывался в его лицо и понимал, что это, конечно, я. Значит, все-таки я успел подойти к школе в тот момент, когда делали это фото.
   Я на фотке вел себя странно. Сначала я просто проявился, потом застыл. Я-то думал, что все, на этом чудеса закончились, и так довольно. Но нет.
   Март с фотографии, нахмурившись, посмотрел на меня настоящего. Потом подошел на самый конец крыльца, ближе ко мне, сказал: "Ну, наконец, дошло!" и шагнул за край снимка. Не успел я и моргнуть, передо мной стоял он, в натуральную величину, с меня ростом, моя точная копия. Он нахально улыбался и, кажется, ждал, когда я начну говорить.
   А у меня язык онемел. Я и "мамочка!" не мог сказать, не то что что-то там связное. Мальчишка, похоже, понял меня и пожалел.
   — Ну, привет, — сказал он. Я кивнул. Потом закивал энергичнее, для убедительности. Говорить я пока еще не мог.
   — Узнаешь? — хмыкнул он. Я хотел снова кивнуть, но почему-то не решился.
   — Ты со мной разговаривал, — сказал мальчик. — Мысленно. Ты еще послал меня к черту.
   — Я? — не понял я. Наконец-то ко мне вернулась способность говорить.
   — Ты, кто же еще? А еще обзывал внутренним голосом. Ну что, понял?
   Честно говоря, не очень.
   — Кажется, не понял. Нет, ну какой же ты тугой, Март, хотя мы с тобой, вроде бы, одно и то же. Я — это ты, понял теперь? И в зеркале я был! Я тебе знаки делал, чтобы ты со мной заговорил, а ты вон каким пугливым оказался… Между прочим, себя же и испугался.
   — Ну и чего тебе надо? — не слишком любезно спросил я. Я, признаться, начал злиться на этого нахального парня-самозванца. Сначала пугал меня до одури, а теперь еще и издевается.
   — Ну ты даешь, Кот! Это тебе надо. Тебя родители вежливости не учили? Неужели и я такой же? Какой кошмар, — излишне театрально произнес мой двойник. Но, заметив мой недружелюбный настрой, предпочел заткнуться.
   — Слушай, — сказал я ему. — Не паясничай. Я этого не люблю.
   — Я знаю, — ответил мальчик. — Я тоже. Ладно, Март. Слушай, только не психуй. Я — это действительно ты. В некоторой степени. Я думал, ты раньше задумаешься, что ты не один. Что кто-то должен тебе помочь. Часы ты, конечно, зря переставлял. Ты уже умер, и тут ничего не поделаешь. Зато помнишь, ты думал, что тебе никто не поможет и не объяснит, что случилось? Я помогу.
   Я, сгорбившись, сидел на скамейке. Я плохо понимал, о чем речь.
   — Не хочешь пройтись? — предложил мальчик. Я пожал плечами и встал. Он снова заговорил:
   — Ты умер в пятницу. Тогда, на дороге, помнишь, ты думал, что не может быть, что один ты лежишь под колесами, а другой ты смотришь на эту картину?
   — Ну, — сказал я. Правда, что-то такое было.
   — Так вот. Ты сейчас — это тот ты, который смотрел со стороны. А я — тот ты, который тогда лежал под колесами. Мы разные, но по сути, мы — одно и то же.
   — Не понял, — покачал головой я. — Как это? Допустим, я — это и вправду тот я, который смотрел. Но ты не можешь быть тем мной, который лежал под колесами! Ты же умер, ведь так? И тебя увезли в больницу… или куда там еще… Так?
   Я постеснялся сказать "в морг". Все-таки передо мной стоял мальчишка, если и не живой, но и не дохлый тоже.
   Парень кивнул.
   — Так. И ты тоже преставился. Ты, главное, слушай. Я понимаю, что это трудно, но так случилось. Так что теперь старайся понять. Я лежал тогда под колесами. Я — тело. Сейчас я уже только воспоминание. Так что меня фактически нет, я не могу почти ничего. Но я могу помочь тебе. А ты — душа. Понимаешь? Хоть немного?
   — Немного, — ответил я.
   — Хорошо. Так вот. Ты умер по ошибке. Случайно ведь вышло. Ты не должен был умереть, но ты вдруг выскочил прямо под колеса. Поэтому ты теперь и ходишь, кочуешь здесь. Понимаешь… Ты умер по ошибке, а ошибки — они поправимы. Не все, но некоторые.
   — Значит, я могу стать живым… снова?
   — В некотором роде… Можешь. Да, можешь.
   Я загорелся. Я и представить себе не мог такое!
   — И ты мне поможешь?
   — Нет. Я тебе только кое-что подскажу.
   Мальчишка-двойник замолчал. Он пнул банку из-под колы и испугал голубя, ходившего рядом с тем местом, где только что лежала банка.
   — Слушай… Ты, значит, воспоминание. Значит, тебя тоже никто не видит? Как меня?
   — Меня никто не видит, да. А тебя видят некоторые.
   Я опешил.
   — Чего? Но ведь меня не видели в ночном клубе, в больнице, в магазине… В парке. Да нигде! Никто меня не видит, даже мама!
   Он кивнул.
   Не видят. Знаешь, почему? Потому что тебя видят только те, кому ты нужен. Только те, кому ты нужен так, как никому другому. Понимаешь? Как шурупу гайка, как зонтику дождь, ну, не знаю, как еще! Короче, как даже не знаю что!
   — А мама? Я что, не нужен ей? Не так, как шурупу гайка, или как ты там сказал?
   Он закусил губу.
   — Не так, — сказал он. Я остановился.
   — Это ничего не значит, — поспешно добавил мой двойник. — Я не так выразился. Конечно, ты нужен маме. Даже больше, чем эти… гайки и шурупы. Неудачный пример. Просто, понимаешь, есть люди, которым ты необходим. Именно сейчас. Они не знают, что ты умер, в отличие от мамы. Она уже ничего не сделает, она смирилась, хотя, конечно, ей больно, горько, и ты ей нужен, но есть люди, которые от тебя зависят, Март, они тебя ждут. И ты должен им помочь.
   — Зачем? — тупо спросил я. Пацан, кажется, меня не понял.
   — Как — зачем? Потому что. Потому что ты им нужен, вот почему. Потому что должен.
   Воспоминание посмотрело на меня и пробормотало:
   — Странно. Я такого вопроса от тебя… и от себя не ожидал. Ты же помогал наркоману, овчарке, тащил алкаша на себе, только для того, чтобы что-то изменилось в лучшую сторону, а теперь задаешь такие вопросы.
   — Да нет, я просто так спросил… А вдруг им надо что-то невероятное, такое, что я не сумею?
   — Может, и не сумеешь. Но попробовать-то надо. Ты обязан будешь помочь.
   — Почему обязан? Я не то имею в виду, не то, что я не хочу им помогать, я просто не понимаю, почему обязан? Овчарку, например, я мог и не отцеплять с поводка. И алкоголика мог не тащить, и яму не копать, верно? Я просто так захотел. А ты говоришь — обязан.
   — Обязан. Эти люди… и звери, которым ты помог, они же тебя не видели, верно? А те увидят. Да ты сам захочешь им помочь.
   — Ты как-то загадками говоришь, как пророк какой-нибудь. А говоришь, будто мы с тобой одно и то же. Чего тогда умничаешь? Говори нормально!
   — А как я буду говорить нормально, если я сам ничего не знаю? Не злись, но я правда не знаю, кто будут эти люди.
   — А как я их узнаю? Не буду же я спрашивать каждого встречного "Вы меня видите?"? Или придется?
   — Да не знаю я! Блин, ничего не знаю!
   Я вздохнул. Ничего не знает. Здорово! Хорошая же мне помощь пришла!
   — Ну ладно, — сказал я. — А как я стану живым? Или в этом все и заключается — помочь этим самым тем, которых ты не знаешь?
   — Какой ты сообразительный, — съязвило мне мое воспоминание. — Нет. Ты помнишь, как ты умер?
   Я посмотрел на двойника, как на идиота.
   — Нет, у меня амнезия! Я ударился головой, когда упал, и ничего не помню! Мама, я не помню как меня зовут! Ты не подскажешь? А ты кто? Я где-то тебя уже видел, да? Ты мне кого-то напоминаешь, не помню кого…
   — Ну ладно, ладно, Март, честное слово, сейчас договоришься! Возьму и уйду, и будешь ты один! Хочешь?
   Я мысленно представил себе все это и понял, что потеряю единственного, пусть и не слишком приятного, собеседника.
   — Нет, — сказал я. — Не хочу.
   — Ну вот! Тогда не смейся! Ладно. Ты умер под колесами. До этого ты выбежал на дорогу, и все. Так вот. Ты снова побежишь навстречу автомобилю, той же самой "девятке", и снова должен будешь броситься под колеса, понял? Тогда тебе не было больно, потому что ты умер, умер сразу. А теперь все будет наоборот. Тебе будет очень больно, тебя повезут в больницу, но зато ты будешь жив. Главное, не испугаться и прыгнуть прямо под колеса…
   — Ты что-то путаешь. Может, наоборот, не надо прыгать? А вдруг я прыгну и помру еще раз?
   — Нет, не помрешь. Ничего я не путаю. Так надо, ситуация должна быть такая же, понял? Но в этот раз, если ты все сделаешь, как надо, у нее будет немного другой конец. То есть совсем другой.
   — А если нет? Если не прыгну?
   — Если нет, то… все.
   — Что — все?
   — Все. Крышка.
   Я помолчал. Крышка. А почему…
   — А почему крышка не сразу? Сразу, тогда?
   — Я же сказал — ты умер по ошибке. Ошибки поправимы. У всех, кто умер по ошибке, есть шанс вернуться.
   — А почему же никто тогда не возвращался?
   — Ты просто не слышал об этом. Возвращались. Правда, очень редко. Это не так легко. А главное, страшно. Да это… отдельные истории. Тебе не обязательно знать это. Там слишком много грустного и несправедливого.
   Нелегко, значит. Ну ладно, я и не надеялся, что это будет легко.
   — А если не получится? Что потом?
   — Получится. Должно получиться, Март.
   — А если все-таки нет? Куда потом?
   — Потом — суп с котом. То есть с тобой… Кот, нельзя тебе "потом". Нельзя. Ты о маме подумал? О Глебе? Об отчиме?
   — А что о нем думать? Я ему и не нужен вовсе.
   — Логика пятилетнего ребенка, Март. Почему ты думаешь, что ты ему не нужен?
   — А зачем? Он меня не любил никогда. Да и не за что меня любить.
   — Дурной ты, оказывается. Любят не за что-то, а просто так. Думаешь, он тебя не вспоминает?
   Я, признаться, так и думал.
   — Вспоминает? — недоверчиво протянул я.
   — Еще как. Эгоист ты, Кот.
   Удивил. Как будто я не знаю, что я эгоист.
   — Ладно, я постараюсь… Как будто я хотел умирать!
   Второе я ничего не сказало. Мальчишка шел рядом, почти вплотную ко мне. Вдруг он хитро прищурился и, остановившись напротив маленького продуктового магазина, предложил:
   — Зайдем?
   — Зафиг? — не понял я. Но мальчик посмотрел на меня так выразительно, что я поспешил согласиться, хоть и не совсем понимал, зачем ему это надо. А если быть честным, то совсем не понимал. Я взялся за ручку двери и потянул ее на себя. Прошел в магазин. Мальчик недовольно последовал за мной.
   — Ну и зачем? — хмуро спросил меня мой двойник.
   — Что — зачем? Это у тебя надо спросить! Я тоже без понятия, на кой черт нам сдался этот дурацкий магазин!
   — Да я не про магазин говорю! Зачем ты дверь открывал?
   Я закашлялся.
   — Как — зачем? А как мы, по-твоему, туда попасть могли? Не хочу тебя травмировать, но, увы, только посредством открывшейся двери!
   Мое воспоминание покачало головой.
   — Ох и язва же ты, Март. Да я не про то. Дай руку.
   Я машинально протянул ему ладонь. Он схватил ее и прыгнул прямо на закрытую дверь. Я даже испугаться не успел, как уже оказался за ней, на улице.
   — Ты чего сделал? — ошарашено спросил я.
   Мальчишка засмеялся. Да, наверное, мои распахнутые, словно блюдца, глаза могли кого угодно рассмешить.
   — Испугался? Ты же призрак. Зачем тебе открывать двери? Ты можешь через них проходить.
   Я недоверчиво покосился на предмет моего прохождения и снова повернулся к двойнику:
   — Ну и как? Каким образом?
   — Да легко. Просто представь себе, что ты можешь через нее пройти. Понял? Скажи себе: "Я могу проходить через двери" и иди.
   — И все?
   — И все. А ты думал, слова волшебные говорить надо? Палочкой волшебной махать?
   Я ничего не думал. Я на такие темы вообще думать не умею. И не пробовал. Господи, ну и ну. Я — призрак со всеми вытекающими из этого последствиями…
   — Ну, теперь сам, — сказал мальчик. — А я посмотрю.
   — Я? Идти? Прям щас? А… а говорить вслух надо?
   — Чего говорить?
   — Ну, что я смогу… там… через дверь…
   — А, — протянул двойник. — Не, можешь про себя.
   Я немножко волновался. Как перед экзаменом. А экзаменатор стоял и ждал, ковыряясь в носу. Все-таки комичная ситуация, как ни взгляни. Ладно. Я смогу. Я пройду через эту дверь. Я умею проходить через двери, — внушил я себе и пошел прямо на это препятствие в виде одной из них. Я шел уверенно, думая, что нет ничего проще. Какая ерунда, дверь! Да я уже сто раз так делал, — успокаивал я себя. Так, уверяя себя в собственных способностях я дошел до самой двери и… остановился.
   — И чего? — крикнул двойник. — А дальше? Дальше кто будет идти? Пан Ктоцкий?
   Какой еще пан Ктоцкий, хотел возмутиться я. Но не стал. Черт возьми, это абсурд! Я так не умею, и ни один нормальный человек не умеет!
   — А ты ненормальный человек, — заботливо напомнил мне двойник. Я подавил в себе настойчивое желание дать ему пинка. Еще и мысли читает, подлец. Ну ладно, разозлился я, сейчас увидишь.
   Я смогу. Я пройду через эту чертову дверь!
   Я шагнул вперед, уверенный, как бык. Как стадо быков! Тут же я оказался в магазине, посмотрел на обрадовано машущего мне двойника и вернулся обратно точно так же, как и зашел.
   — Здорово! — сказал я. — Класс! Так прикольно!
   Я радовался, как ребенок. У меня получилось!
   — Молодец, — похвалил меня мальчик. — Видишь, как удобно. И не надо никого пугать.
   — Да, здорово. И так странно. Слушай… — вспомнил я про один щекотливый момент, — А это нормально… что я есть не хочу? Совсем?
   Мое воспоминание удивленно посмотрело на меня и спросило:
   — А сам-то ты как думаешь?
   — Никак. Не знаю… Я бы не спрашивал, если бы знал.
   — Но ведь ты неживой… пока что. Разве мертвяки в морге требуют еду?
   Я поморщился от такого яркого и правдивого сравнения и сказал:
   — Но ведь мертвяки в морге не шастают по улицам, так как я, верно?
   — В некотором роде. Но ты тоже дохлый, как ни посмотри. С чего бы тебе хотеть есть? И, кстати, я никак не пойму, зачем ты вообще спал. Тогда, на лавке и в кресле?
   — Как — зачем? Спать хотел, вот и спал.
   — А почему ты хотел спать?
   — Потому что устал!
   Я начал закипать. Нет, ну скажите, какое тупое у меня воспоминание, а?
   — Март, ну с чего бы тебе уставать? Ты же можешь теперь не уставать вообще, если захочешь! Ты призрак, Март, ты что, так и не понял?
   Я обиделся.
   — Почему не понял? Я, в отличие от тебя, все прекрасно понял! Особенно тогда, когда с крыши прыгнул! Знаешь что? В гробу я тебя с твоими советами видал! Ты ходишь черт знает где, беззаботный, вольный, как ветер… Сидишь где-нибудь на небе и в ус не дуешь! А я тут мучаюсь по твоей милости! Мог бы и раньше прийти!
   Двойник посмотрел на меня, как мне показалось, с жалостью. Он взял меня за плечо.
   — Ну ладно, Кот, прости. Зря ты с крыши прыгал. Прости, просто я… Не мог я раньше… А ты зато…Ты можешь очень много, Март, из того, что не мог раньше. Не такой уж ты и ущербный, если подумать.
   Мальчишка замолчал и посмотрел мне в глаза. Глаза у нас с ним были одинаковые: темные, большие и недоверчивые.
   — Ты… Ты теперь можешь многое, Кот, — повторил двойник. — Теперь тебе не надо открывать двери. Для тебя, если хочешь, вообще не существует твердого вещества. Можешь зайти куда хочешь… Если, конечно, захочешь. Тебе не нужно есть и спать. Ты можешь управлять своими чувствами и желаниями. Если захочешь, тебе не будет холодно или жарко, больно, грустно, ты можешь вообще ничего не чувствовать. Но лучше не надо. Так хоть немного остается ощущение, что ты живой. Зато не спать — это здорово. Сколько времени свободного!
   Я молчал, переваривая свалившуюся на меня информацию. Вот как. Не спать, не чувствовать холода, жары, боли… Ничего не чувствовать. А зачем? Неужели это лучше, чем быть живым? Или хотя бы…
   — Я не понял, слушай… А я могу стать видимым? Ты говоришь, что я многое умею… Хотя по-моему, я ничего не умею, из того что ты сказал…
   Двойник покачал головой.
   — Нет, — сказал он. — Умеешь. А вот видимым ты стать не можешь.
   — Почему? — невесело спросил я.
   — Просто не можешь. Если ты станешь видимым, то значит, ты будешь настоящим. Настоящим. Живым. Если ты неживой, тебя не видно. Это… как аксиома.
   — Ну и что? — тупо спросил я. Я понимал, что хочу невозможного, но все-таки…
   — Просто… у тебя уже есть я. Воспоминание. Если есть воспоминание, то, значит, все. Ты труп, понял? Ничего не выйдет, Март. Настоящим ты уже не станешь. Только если прыгнешь под колеса. Да ты не расстраивайся, — поспешно сказал двойник, наблюдая за моим унылым лицом, — Зато ты можешь сейчас оказаться где только захочешь. Где только можешь себе представить. Дома, в школе, у мамы, даже в другом городе.
   — Правда? Серьезно могу? А в другую страну?
   — Куда угодно. Только если в деталях вспомнишь это место.
   — А давай попробуем?
   — Давай. Куда?
   Я задумался. Правда, куда?
   — Давай домой, — предложил я. В другую страну мне не хотелось. Двойник кивнул.
   — Представь, будто ты там, — сказал он. Я и представил. Да так живописно! Будто я стою посередине своей комнаты и смотрю в окно.
   Через какую-то долю секунды я стоял в своей комнате и смотрел в окно. Вот это да! Действует!
   — Получилось! — сказал я. — Кот!
   Двойника рядом не было. Я кинулся в ванную, к зеркалу.
   — Эй, — позвал я, — Кот! Воспоминание! Ты здесь?
   — Здесь, — кивнуло мне мое отражение. — Все понял? Ты можешь делать все безобидное, затрагивающее только тебя, но не других. Вроде прохождения через стены… А то вдруг напортачишь… Ясно?
   Я пожал плечами. Более или менее.
   — А для других я ничего не могу делать, что ли?
   — Ну… Не совсем. Почти ничего.
   — А что могу?
   Двойник явно не хотел говорить. Он посерьезнел и заторопился куда-то. Честное слово, мое отражение в зеркале вело себя именно так. Я снова ужаснулся: Господи, оно живет своей жизнью, независимо от меня, и знает куда больше меня, да еще и не говорит, хотя по правде это всего лишь мое воспоминание, и его наглое поведение меня вовсе не радует.
   — Ну, потом узнаешь… Ладно, давай, — сказало отражение. — Мне пора. Ты и сам теперь справишься.
   — Постой! А что мне делать?
   — В смысле?
   — В смысле, мне чем заниматься? Искать этих… которым я должен помочь? Или кидаться под колеса всем бежевым "девяткам"?
   — Ни то, ни другое. Просто жди.
   — Чего жди?
   — Чего-нибудь жди, — сказал двойник и превратился в мое отражение. Я звал его, но он больше не пришел. Вот скотина эгоистичная!
   Глеба и отчима дома еще не было. Я сел на диванчик и стал думать.
   Значит, все, что мне надо — это прыгнуть под машину. Да чего проще. Странно, как в сказке: принеси мертвой и живой воды… Очень уж просто. Хотя, кто знает, может, мне только кажется, что просто, а на самом деле вовсе и не просто. Так, а еще надо помочь там кому-то. Вот это хуже. Ну ладно, как-нибудь справлюсь.
   Но кому помогать-то? Непонятно. Ну и прислали мне помощь! Какого-то придурка, который знает не больше моего. Ну или чуть-чуть больше. Да еще и молчит. Вот так подкрепление, ничего не скажешь.
   Ладно, в любом случае, тот, кому нужна помощь, находится не у меня дома. Пойду искать.
   Я выложил все учебники из рюкзака, чтобы было полегче идти, оставил только тетрадку и ручку, и пошел во двор.
   На улице меня ждал сюрприз. На дереве, растущем прямо перед нашим подъездом, и загораживающем мое окно, высоко на тонкой ветке сидел котенок и жалобно выл. А под деревом стояла его маленькая хозяйка, тоже готовая в любую минуту зареветь. Мне сразу их стало жалко. Я бы, конечно, достал кота, если бы он сидел пониже. Но он забрался так высоко, что впору вызывать пожарную команду с их лестницей и просить их помочь.
   — Эй, — подошел я к девочке, — ты меня видишь?
   Она мне не ответила. Не видит, значит. Стало быть, можно и не помогать. Да и не смогу я…
   А что, бросить их так? Хотя, кто-нибудь все равно им поможет.
   И все-таки этим кем-нибудь должен быть я. Ладно, Кот, помогай молодому собрату.
   Я вздохнул. Особой дереволазучестью я не отличался. А что делать? Я поплевал на ладони, скинул рюкзак и уцепился за ветку.
   В принципе, дерево высокое, но "легкое", как говорили мы в детстве, оценивая степень сложности залезания на деревья. Ветки прочные и растут друг к другу близко совсем. Я быстро добрался до кота, схватил его за шкирку (девочка внизу на этом месте вскрикнула) и полез вниз. Это оказалось куда труднее, и страшно было — снова проснулась боязнь высоты. Да еще с котом в одной руке я потерял добрую часть маневренности и юркости. Короче, слезал я долго, хотя непонятно, чего я боялся — даже если бы я сорвался, ничего не случилось бы.
   Через пятнадцать минут дикого ужаса я оказался на земле и вручил котенка девочке в руки. Она испуганно смотрела на то место, где должен был находиться я. Конечно, страшно. Я бы вообще умер, если бы увидел такое.
 
   На земле я почувствовал себя намного лучше. Я подхватил рюкзак, покачал головой и, вспомнив одну очень важную вещь, хлопнул себя по лбу. Довольно больно, кстати.
   Дурак я, дурак. Чего же я не спросил у того меня, что с мамой? Может, он знает? Так, мне срочно надо зеркало. Я побежал обратно домой.
   Дверь я уже не открывал, а, наученный воспоминанием, проходил сквозь нее. Очень удобно и быстро. Но я предпочел бы открывать ее как всегда, ключом, вживую.
   Я зашел в ванную, подошел к зеркалу и позвал двойника.
   — Эй, — постучал я по стеклу, — Ты тут? Мне твоя помощь нужна…
   Отражение кивнуло.
   — Ну и чего? — нахально спросил двойник. Хорошие у меня манеры, нечего сказать.
   — Ты не знаешь, что с мамой? Ей очень плохо? Я могу ей помочь?
   Мальчик покачал головой.
   — Не-а. Да ты не волнуйся, с ней все в порядке. Относительно. Просто она очень испугалась, когда про тебя сказали… такое.
   — Инфаркт? — безрадостно спросил я.
   — Вовсе нет. Чего сразу инфаркт? Все нормально, Март, все хорошо, ее выпишут скоро.
   — А если… А если я стану настоящим, это не будет странно? Ведь я уже умер, и вдруг такой сюрприз…
   — Не будет. Ты, главное, не испугайся. Ну, когда это…
   Я точно знал, что не испугаюсь. Вот хоть сейчас пойду и прыгну под колеса. Я даже с крыши девятиэтажки прыгал, что мне какая-то машина.
   — Я смогу, — сказал я.
   — Смотри, — сказал мальчик. — И все-таки это будет не так легко, как ты думаешь.
   — Да почему? — удивился я. — Я хоть сейчас прыгну, совсем не страшно!
   — Сейчас-то и не страшно.
   Я промолчал. Зря он старается меня запугать.
   — Так чего ты меня звал?
   — Спросить… про маму.
   — И все?
   — Ну да.
   — Тогда ладно. Ты, Март, не зови меня слишком часто — часто я все равно приходить не буду. Ладно, пока.
   Отражение ушло куда-то вдаль. В зеркале меня больше не было. Ну и ну.
   Я вышел, пролетев через дверь, точно так же, как и в первый раз. Может, отправиться куда-нибудь? Куда бы мне хотелось?
   "Хочу… хочу в школу, — придумал я. — Интересно, чем наши занимаются?"
   Я подумал так и тут же оказался в школьном коридоре, перед лестницей. Я посмотрел на часы — одиннадцать тридцать. Стало бать, сейчас идет третий урок. Алгебра, кажется.
   Я взбежал на третий этаж и прошел через дверь кабинета математики. Меня встретили тридцать унылых, скучных лиц. Не завидую я им — хуже алгебры только русский, а гаже русского вообще не представишь.
   Вот странно, вместо нашей математички урок вела совсем молодая девушка, наверное, практикантка. Урок от этого стал свободнее, но ничуть не интереснее.
   У доски несчастная Ирка Плетнева решала длиннющую задачу про двух вышедших навстречу друг другу пешеходов, у которых скорости равны двадцать (!) и тридцать (?!) километров в час. Точнее, не решала, а записывала под диктовку Игорька. Он вообще здорово знает алгебру, это я точно говорю, потому что и я часто сдувал у него домашние задания.
   Мишка Делиев с Веркой Мироновой играли в дурака. Бедный Делиев, с Веркой играть — проще застрелиться. Она любого обскачет, и не только в дурака. Может и в покер, и в преферанс, и вообще во все что угодно, я ее знаю. Вот и сейчас Делиев остался с двумя королями "на погонах". Я видел, потому что подошел к ним совсем близко.
   — Ладно, — буркнул Мишка, — реванш.
   Делиев хмуро тасовал карты. Как будто чувствовал, что победы не предвидится.
   Лебедев скучал. Он временами переписывал задачу с доски, но чаще играл в гоночки на своем сотовом телефоне. Место рядом с ним пустовало. Я сел на свободный стул и стал слушать жалкие попытки Плетневой объяснить задачу. Скоро нервы у практикантки не выдержали и она вызвала к доске Игорька. Может, ей сказали, что Игорь хорошо знает математику, а может, она вызвала его просто так, случайно. Старостин добил эту дурацкую задачу про озверелых пешеходов, у которых, видимо, внутри спрятан мотор, девушка похвалила его и снова посмотрела в журнал.
   — Следующий номер… сорок пятый… прошу сюда Кота, — сказала она. Все с интересом уставились на нее.
   — Его нет, да? — растерялась практикантка под тридцатью пристальными взглядами.
   Ну что ж, в некотором роде меня действительно нет. Так что она угадала.
   — Кот умер в пятницу, — сказал Лебедев, укладывая телефон в карман. — Наверное, не зачеркнули еще в журнале…
   Девушка оказалась впечатлительная — она здорово побледнела, но ничего не сказала — просто продолжила вести урок. Вместо меня она вызвала Алиханову.
   Кот умер в пятницу. Я умер в пятницу.
   Я прокручивал слова Лебедева в голове, прокручивал и понимал, что снова начинаю задыхаться. Мне срочно нужен был свежий воздух. Я рванулся с места, пролетел через дверь, даже не думая, что я могу проходить через двери, как-то само собой, пробежал ступеньки, перепрыгивая через две-три, и выскочил на улицу.
   Я судорожно заглатывал воздух. Мне его катастрофически не хватало. Я глотал, вдыхал свежий воздух, не в силах примириться со страшной мыслью, что я погиб.
   Я отдышался и заревел. Ну что это такое, ну почему мне так не везет! Я в сердцах долбанул ногой по школьной двери, оставив на ней грязный след. Мне почему-то после этого стало стыдно. В конце концов, школа не виновата в моих несчастьях. Я рукавом оттер грязь и, всхлипнув, сел на ступеньки.
   Я больше не хочу быть мертвым. Я хочу жить.
   — Чего ревешь? — подошла ко мне рыжая девчонка моего возраста в пестрой футболке. Она на ходу жевала здоровенный батон хлеба.
   — Хочу и реву, — весьма недружелюбно ответил я. — Твое какое дело.
   Девочка снова откусила кусок и пожала плечами.
   — Ну, не знаю. А что — иду, смотрю — ты плачешь. Я и спросила.
   Я прищурился.
   — Ты… меня всерьез видишь?
   Рыжая девчонка удивленно приподняла брови.
   — Ну… да. А что? Ты что, невидимка? — засмеялась она. — Тогда извини. Маскируйся лучше.
   — Нет, честно! — взмолился я. — Видишь?
   — Ну я же с тобой разговариваю, — посмотрела она на меня, как на ребенка с синдромом Дауна.
   Я присмотрелся к девочке. Странно. Обычная девчонка, симпатичная, волосы короткие и рыжие, глаза карие, сама худая и совсем не высокая. Какая-то среднестатистическая. А я ожидал, что те, кто меня увидит, будут другими, не похожими на всех людей. И совсем уж я не думал, что это будет девчонка моего возраста.
   — Будешь батон? — спросила она.
   Я кивнул. Есть не хотелось, но почему-то мне вдруг приспичило съесть кусок этого батона, не знаю почему. Девочка отломила мне добрую половину.
   — Да ты что, куда мне столько, — запротестовал я. — Я не хочу есть сильно…
   — Так чего ты плакал? Может, тебе помочь?
   Мне? Помочь? Каким образом?
   — Да нет, спасибо. Слушай… Может, это тебе надо помочь?
   Рыжая девочка улыбнулась.
   — Нет, господин помощник. Ничего у тебя не получится. А почему ты подумал, что мне нужна помощь? Вот ты, например, плакал, а я ведь нет.
   Я встал со ступенек, но тут же сел обратно.
   — Вообще-то нет, лучше ты садись рядом, — предложил я. — Сидеть все-таки удобнее, чем стоять. А я расскажу.
   — Нет, я не могу, — покачала рыжей головой девчонка, — я тороплюсь. Мне к брату… Хочешь, пойдем со мной.
   Во дает!
   — А вдруг я маньяк? — весело спросил я. — Не боишься?
   — Ты? — изумилась девочка. — Ты — маньяк? Ты такой маньяк, как я — летчик. Чего мне тебя бояться? Сидит маньяк и плачет. Хорош, ничего не скажешь.
   Да, конечно, меня бояться глупо. Я откусил батон.
   — Я плакал, потому что… А ты не подумаешь, что я псих? Я сейчас тебе много чего интересного расскажу, интересного и дикого, ты не подумай, что я ненормальный, все это правда, честное слово!
   — Я не знаю. Наверное, не подумаю. Смотря что ты скажешь. Если скажешь, что я выиграла миллион, то все-таки не поверю.
   Я облизал губы и поморщился. В то, что она выиграла миллион поверить куда проще, чем в мою историю…
   — Я… я умер в пятницу. Меня задавила машина. Ты, может, даже видела, в "Комсомольской правде" писали.
   Девочка покачала головой.
   — Нет, не видела. У нас бабушка "Комсомолку" не выписывает. Подожди, как умер? Ты же сейчас со мной разговариваешь!
   — Меня кроме тебя никто не видит. Я правда труп.
   — Да ладно врать!
   — Правда. Смотри, — сказал я и встал навстречу идущему ко мне дядьке. Тот, не замечая меня, прошел сквозь мое тело. Мне снова было больно. Девчонка распахнула глаза и пробормотала что-то нечленораздельное.
   — Ни фига себе! Ты что, привидение?
   — Можно и так сказать.
   — Ого! Нет, как этот мужик сквозь тебя прошел, так не бывает! Ну ты даешь! Нет, ты правда призрак?
   — Не совсем, — отмахнулся я. — То есть совсем… Я не знаю! Я уже умер, значит, я привидение. Только я могу стать живым… Не веришь?
   — Не знаю… Верю, наверное… Кошмар… Я же видела! Блин, офигеть можно! Первый раз привидение вижу! Ты… кто?
   — Я — труп, — буркнул я. — Знаешь, почему я такой?
   — Почему?
   — Потому что я умер по ошибке, — сказал я, смахнув челку. — Меня не должна была сбить машина. Я просто шел из школы, но так случилось. Поэтому теперь у меня есть шанс снова стать живым. Настоящим. Ты мне не веришь, да?
   — Верю, — кивнула девочка. — Честно.
   — Мне снова надо попасть под эту же самую машину. Тогда я попаду в больницу. Понимаешь? Будет точно такая же история с другим концом. В этот раз я не умру, а попаду в больницу. Надо только дождаться этого самого момента, и все будет в шоколаде.
   — Прямо фантастика какая-то, — задумчиво произнесла девчонка. — Нет, я тебе верю, но ты знаешь, странно как-то все это.
   Еще бы не странно. Если бы это была фантастика!
   — Это правда.
   — А почему я тебя вижу? Я вижу, а другие нет? Я что, тоже… того? Труп?
   — Нет, что ты. В этом все и дело. Мое воспоминание сказало мне, что я должен буду помочь тем, кто меня увидит. Обязан буду помочь.
   — Воспоминание? Как это? Кто это?
   — Я… я не знаю. Он — мальчишка, такой же, как я. В точности. Я когда его увидел, чуть не сдох, то есть я не это имел в виду, я ведь уже сдох… Я это в смысле испугался, не каждый же день видишь своих двойников, да? Он сказал, что я — душа, а он — тело, кажется, так. Но сейчас он только воспоминание. Воспоминание обо мне. Он и сказал мне, что я могу стать живым. И рассказал, как. А еще он сказал, что я обязан буду помочь всем тем, кто будет меня видеть, как настоящего живого человека. Так тебе надо помочь?
   Девочка пожала плечами.
   — Да нет. Не надо, кажется.
   — Ты хорошо подумай. Он сказал, что я обязан помочь всем, кто меня увидит, а ты меня видишь, значит, тебе нужна помощь.
   — Да нет. Правда, не надо. Только Пальме, но ты ему точно никак не поможешь. Ты же не Господь Бог.
   — А что за Пальма?
   — Это мой брат старший. Зовут его так, Пальмиро. А тебя как зовут? Уже так долго разговариваем, а так и не спросили, как друг друга зовут…
   — Меня Март, как месяц в году… А тебя? А как ему помочь? Что за беда? — высыпал я кучу несвязанной информации.
   — А меня Юлька… Да нормально все. Ты не поможешь. Никто не поможет.
   Я не стал расспрашивать. Не хочет говорить — не надо. Все равно теперь уже. Главное, я нашел! Нашел человека, которому должен помочь! Так быстро. Все же что-то не так, получается слишком легко. Казалось бы, радоваться надо, но что-то меня настораживает все-таки.
   Весь путь мы шли молча. Я ничего не спрашивал, девочка ничего не говорила. Молчание — это компромисс. Обоюдное согласие. Мы были вполне согласны друг с другом.
   Девочка подошла к двери подъезда. Я удивился — на двери не было ничего: ни кодового замка, ни домофона. Где сейчас такое увидишь?
   — Пойдешь со мной? Я тебя познакомлю с Пальмой, — предложила Юлька. Я согласился. Я пошел бы за ней, даже если бы она меня не пригласила. Шанс упускать было нельзя.
   Мы поднялись на восьмой этаж. По ступенькам. Я панически боюсь ездить в лифте, но Юльке я об этом не говорил. Она сама не стала вызывать кабинку, а пошла наверх так же, как я. Наверное, она тоже не любит лифты. А может, просто ведет здоровый образ жизни. Не знаю. Во всяком случае, я после подъема здорово устал и дышал часто-часто. Наверное, я веду не такой здоровый образ жизни.
   Юлька позвонила в болтающийся буквально на соплях звоночек, и громкий звон прокатился по всей квартире. Без лишних вопросов дверь распахнулась.
   В проходе стоял мальчишка лет четырнадцати. Я посмотрел на него. Он был довольно высокий и широкоплечий, его вполне можно было принять за взрослого, или, по крайней мере, почти взрослого, но выдавало лицо — улыбчивое, простодушное, открытое. Не бывает у взрослых таких лиц.
   — Привет, — сказал он и посмотрел на меня. Я тоже смотрел, с удивлением и даже ужасом понимая, что он тоже меня видит.
   — Пальма, — представился он и протянул руку. Я неуверенно поднял свою.
   — Я… Я Март, — сказал я и попробовал пожать мальчишке руку. Я ждал, что сейчас моя рука проскользнет через его ладонь, и снова будет больно, как раньше.
   Но ничего этого не было. Мы пожали руки, как это делают обычно.
   — Марк? — переспросил мальчик.
   — Нет, Март… Как месяц.
   Мартом назвала меня мама. Так ее отца звали. А уж ему кто дал имя, которого в принципе в природе не существует, я не знаю. Правда, я смотрел в словаре. Есть Марат, Марк, Мартин даже есть, а Марта нет. Ну ладно, мне вообще-то все равно.
   — Ладно, заходите, — улыбнулся мальчик и закрыл за нами дверь.
 
   — Значит, ты говоришь, что можешь стать живым, — пробормотал Пальма, дожевывая последний кусок батона. Мы все трое сидели на кухне и обсуждали все, что со мной случилось за эти четыре дня. Обсуждали довольно долго. Часы показывали уже полдвенадцатого. Я сперва не хотел рассказывать, но брат с сестрой были такие… такие надежные, что ли, такие прямые. С ними было легко, так, будто мы всегда были друзьями, с самого детсада, хотя видел я их сегодня впервые, и я рассказал им про все. Каждую мелочь, включая истории в ночном клубе, в парке, в больнице, рассказал про статью в газете, про маму, про Глеба, даже про Герасимова. Про все. Я не хвастался, не старался их разжалобить, чтобы меня утешили и пожалели, рассказывал без привычной дезинформации, или попросту вранья, без которого не обходился раньше. Хотелось говорить прямо, начистоту, как перед Богом. Хотелось вылить из себя эту информацию, поделиться правдой, чтобы стало хоть немного легче. Просто хотелось рассказать об это кому-нибудь, чтобы меня поняли, разделили мои мысли, обиды, страхи. И они разделили.
   Я кивнул.
   — Ага. Вроде могу. Во всяком случае, двойник сказал так. Вроде не врал. Только он добавил, что это будет не так легко, как я думаю. Странно, вообще-то. Как будто там не "легковушка" поедет, а самосвал какой-нибудь.
   — Все правильно сказал твой двойник, — задумчиво сказала Юлька. — Страшно же под машину кидаться, да еще и добровольно.
   Я пожал плечами.
   — Не очень. Я с крыши прыгал, — напомнил я.
   — Неужели не страшно было? — тихо спросил Пальма.
   — Не помню. Страшно, наверное. Наверное, дико страшно. Потому и не помню…
   — Правда, фантастика какая-то, — покачал головой Пальма и посмотрел на свои ноги. У него на одной ноге был бежевый носок, а на другой носка не было вовсе, — так ведь не бывает. Чудо какое. Я подумал сначала, ты обыкновенный. Простой мальчишка… с виду.
   Я пожал плечами. Я почти обыкновенный.
   — Шанс, значит. Интересно.
   — Так вам надо помочь или нет? — убито спросил я. За весь наш разговор я не раз заводил беседу в эту степь, но без толку. Пальма и Юлька утверждали, что все в порядке.
   — По-моему, это тебе надо помочь, — засмеялся Пальма. — Это же ужасно — спать на улице, всеми днями шастать по городу, ты же устаешь, как собака! Хочешь спать?
   Я покачал головой.
   — Я могу вообще не спать, — напомнил я.
   — Чушь собачья. Ну и что, что ты привидение. Ты такой же, как мы. А я, например, хочу спать.
   — Ладно, я тогда пойду, — сказал я. — А вы все-таки подумайте, насчет того, чтобы я помог. Мне надо, честное слово, а то я не стану живым.
   — А куда ты собрался? — удивилась Юлька.
   — Не знаю. Пойду. Похожу где-нибудь. Потом лягу. А может, и не лягу.
   — Сумасшедший ты, Кот, — буркнул Пальма. — Щас постелем тебе, будешь спать как нормальные белые люди.
   — А… как же? — пробормотал я.
   — Чего как же?
   — Разве вы тут распоряжаетесь?
   — А кто? — улыбнулась Юлька. — Мы и распоряжаемся.
   — Вы что, вдвоем живете?
   — С недавнего времени, — кивнула Юлька. — Мы за старших остались, а бабушка на даче всю неделю.
   — Не понял, — признался я. — Так чья это квартира?
   — Моей бабушки, — объяснила Юлька. — Но сейчас бабушка на даче. А мы с Пальмой вдвоем, здесь.
   — А когда бабушка приедет, она не прогонит нас… то есть меня? — уточнил я.
   — Нет, не прогонит. Да она и не скоро приедет, не волнуйся ты так. Слушай, а тебя точно кроме нас никто не видит?
   — Точно. Только те, кому нужна помощь.
   — Выходит, ты что-то вроде ангела-хранителя.
   — Вовсе не выходит. Ангелы делают добрые дела бескорыстно.
   — Ты тоже делал бескорыстно. Овчарку, пьяницу, наркомана, Мишку…
   Я успел пожалеть, что рассказал Юльке и Пальме все свои подвиги.
   — Это не считается.
   — Еще как считается.
   — Они же меня не видели.
   — Тем более хорошо, — сказала Юлька. Я не понял сначала, что она хотела сказать, но потом догадался. Хорошо — потому что я это делал просто так. Они меня не видели, все, кроме маленького Мишки, стало быть, никакой выгоды для меня не представляли. Что ж, может, и правда хорошо.
   — А если все-таки бабушка нагрянет? — не успокаивался я. — Когда ее совсем не ждешь? С утра?
   — Да не нагрянет. Чего ты трясешься? Да и что тебе наша бабушка? — смеялась девочка. — Не съест же она тебя.
   — Может, она вообще тебя не увидит, — добавил Пальма. А ведь и правда. Может, и не увидит.
   Мы ушли в единственную в этой квартире комнату — стелить постели. Правда, спать хотелось до ужаса. Что-то двойник напутал…
 
   Поздно ночью меня разбудил Пальма. Он толкнул меня в бок. Раньше я ни за что не проснулся бы, меня среди ночи поднять нереально. Но на этот раз я вскочил тут же.
   — Что случилось? — испуганно спросил я. Я почему-то был уверен, что что-то случилось.
   — Слушай, ангел-хранитель, — прошептал Пальма, — мне правда надо помочь. Помоги мне найти мой носок!
   Я зевнул, буркнул Пальме, что убью его, вот только высплюсь, и непременно убью, и повернулся на бок — спать дальше…
 
   Первый раз за эти несколько дней я выспался по-настоящему. Я дрых до двенадцати, а брат с сестрой меня почему-то не разбудили.
   — Спящая красавица, — насмешливо умилился Пальма, проходя мимо спящего меня. — Весь день проспишь.
   — Привет, — сказал я. — Нашел носок?
   — Нашел, справились и без вас… Ну и какой от тебя толк, если ты не собираешься нам помогать? Даже носок не помог найти. Тоже мне помощник.
   Я запустил в нахального парня подушкой. Он иронически завизжал, отпрыгнул в сторону, поймал подушку и полностью изменил ее направление с точностью до наоборот. Подушка резко сменила курс. Я и пикнуть не успел.
   — Так тебе и надо, — пошутил Пальма. Я выплюнул подушку и несколько перьев, невесть как очутившихся во рту, и спросил:
   — А почему ты — Пальма?
   — А ты — почему Март? — хмыкнул мальчик и взял со своей кровати новую подушку. Понравилось ему, видите ли. Я закрылся руками, но Пальма со скоростью молнии или Шумахерского болида подбежал ко мне сзади и треснул по затылку.
   — Я — Кот Мартовский, — отшутился я. — Специально такое кошачье имя подбирали. Вот у одного маминого брата, у него фамилия тоже Кот, зовут Василий! Представляешь! Кот Василий!
   Я врал. Отголоски прошлого напоминали о себе. У мамы никогда не было братьев и сестер.
   — У тебя есть дядя? — полюбопытничал Пальма.
   — Ага. Двоюродный. Он капитан дальнего плавания. На днях он уезжает в Африку. Как Айболит.
   — Зачем? — удивился мальчик.
   — Надо, — безапелляционно заявил я. Я понятия не имел, зачем. И вообще я этого дядю выдумал. Но не мог же я об этом сказать Пальме. — Слушай, а где Юлька?
   — Как где? В школе, где же еще. Это существо еще не достигло совершеннолетия и ежедневно страдает в подобном заведении, как впрочем, и все.
   — А ты? Ты уже достиг совершеннолетия? — удивился я и размахнувшись, совершенно неожиданно для Пальмы, залепил ему подушкой в ухо. Надо сказать, подушка была вполне увесистая, и Пальма пошатнулся.
   — Я болею, — захихикал мальчишка. — Разве не видно, какой у меня нездоровый вид? Я при смерти, ой, Март, скорую быстрее вызывай… Умираю! А-а-а…
   Пальма придурочно опустился на пол, застонал и забился в конвульсиях. Потом он приподнял голову, скорчил недовольную рожу и укорил меня:
   — Ну ты даешь! Человек лежит, умирает, а ты даже не соизволишь поднять жо…то есть встать и пойти вызвать "скорую"! Спасатель, блин!
   Я включился в игру.
   — Черт с тобой… Где телефон?
   — В коридоре… О-о-о… Мамочка, помоги… Святой Петр, помоги… Святой Павел, помоги… Умираю…
   Я, стараясь не расхохотаться, пошел в коридор, взял трубку, и сказал в микрофон:
   — Алло? Скорая? Здрасьте… Примите вызов… Что с больным? Приступ. Приступ истерики. Да-да, бьется в судорогах, несет какую-то чушь… Что вы говорите? Да ну? Эпилептический припадок? Что сделать? Но позвольте, как — придушить? Все равно не успеем? Ну ладно, хорошо, спасибо…
   Я вышел из коридора. Пальма хохотал.
   — А я по твою душу, Пальмиро! Велено тебя придушить. Я буду рад облегчить твои муки, пусть даже таким страшным путем… Отче наш, иже еси на небеси… Прими же темную душу этого грешного отрока…
   — Слышала бы бабушка, — улыбнулся Пальма. — Сказала бы, что это богохульство, что мы ересь какая-нибудь. Хорошо, что она на даче.
   Я засмеялся и снова огрел Пальму подушкой, но несильно, а так, для порядка. Он улыбнулся снова и вдруг притих.
   — Ты чего? — испугался я, глядя на его исказившееся лицо. — Я так больно тебя ударил?
   Пальма молчал. Он закрыл глаза. Ему, похоже, было не на шутку больно.
   — Пальма! Ты чего? Ты не всерьез? Да что с тобой, Пальма?
   Он поморщился и шепотом попросил:
   — Это… Дай водички, Март…
   Я со скоростью бешеной антилопы помчался в кухню, достал из буфета стакан, налил в него водички из графина и побежал обратно, чуть не расплескав всю воду. Половину все-таки разлил.
   Пальма приподнял голову, выпил воду, подавился, закашлялся. Я хотел врезать ему по спине, чтобы помочь прокашляться, но он замахал руками в знак протеста. Пальма глотнул еще раз, успокоился и поставил стакан на пол.
   — Ты чего это? — в ужасе посмотрел я на него. — Ты правда, что ли, болеешь?
   — Да нет… То есть я болею, но в школу мне ходить можно, я прогулял просто…
   — Да я не про то! При чем тут школа! Что с тобой было? После того, как я тебя ударил? Почему ты так побледнел? Я же несильно…
   — Да при чем тут ты! Ты тут вообще ни при чем. У меня бывает такое.
   — А что это? — шепотом спросил я.
   Мальчишка снова взял стакан и допил оставшуюся воду.
   — Да ничего. Сердце. Ерунда. Ты это… только Юльке лучше не говори, ладно?
   Я поспешно кивнул. Больше он ничего не сказал. Я тоже боялся спрашивать. От былого веселья не осталось и следа.
   — Март, а ты веришь в Бога? — внезапно озадачил меня Пальма таким вот неожиданным вопросом. А я не знал, что ему ответить. В самом деле, верю ли я в Бога? Я не знаю. Наверное, верю. Во что-то верю, а с чем-то совершенно не согласен, но все-таки, наверное, верю. Мама рассказывала мне много историй, случившихся с совершенно отчаявшимися людьми, которым помогал Бог. Не знаю, правда все это или нет, но я поверил.
   Я не люблю ходить в церковь. Причину такого моего отношения к ней я объяснить не могу совершенно, но это факт. Мы иногда ходили туда с мамой. Мне там почему-то было неуютно. Наверное, потому что меня повсюду окружали верующие люди, верующие до конца, они приходили к Богу: просить или благодарить, а то и просто так. А я не хотел просто так. И благодарить и просить мне было не о чем. Во всяком случае, я так считал. Да и вообще… Церковь — это святое место, а я вовсе не такой уж святой на самом деле…
   — Я не знаю, — честно сказал я Пальме. — Я… наверное, верю. Но я не знаю.
   — А я верю. Точно верю. Потому что как же еще? — шептал Пальма. — Вот что с нами будет, когда мы умрем?
   Знакомые же, однако, вопросы, мучат Пальму.
   — Ты не копай глубоко, — саркастически посоветовал я. — Перед тобой пример…
   — Ты же еще не умер. Ты еще можешь стать живым. А если не получится у тебя прыгнуть под колеса? Тогда что? Куда?
   — Как так не получится? Должно получиться…
   А правда, а если нет? Двойник так и не сказал, что — потом. Если неудача… Он сказал, что неудачи не может быть. Потому что нельзя. Без меня маме будет плохо. И Глебу тоже. И Лебедеву, и всем моим друзьям, и даже отчиму, так сказал двойник.
   Но а вдруг?
   Я не знаю, что будет потом.
   — Значит, ты думаешь, что мы попадем к Богу? — уточнил я.
   — Я… Да, я так думаю.
   — А он не обидится, что я такой… Полуверующий?
   — Откуда я знаю? Наверное, не обидится. Бабушка говорит, он всех любит.
   Меня жгло чувство тревоги. Я не понимал, в чем дело. Чем оно вызвано — просто разговором на эту немного пугающую меня тему или чем-то еще.
   — Пальма… А почему ты об этом заговорил?
   Он улыбнулся, взял пустой стакан и, проигнорировав мой вопрос, предложил:
   — Жрать будешь?
 
   В половине второго пришла Юлька.
   — Там тебя песочат, — с порога известила она брата, — говорят, ты специально, контрольную по физике прогулял. Ну, я сказала, что ты болеешь. Только мне, по-моему, не поверили ни на грош…
   — Я не понял, — покачал черной головой я, — так ведь вы не одногодки. Пальма же старше на год, как же вы тогда вместе в один класс ходите?
   — Так и ходим. А что такого? — пожала плечами девочка. А Пальма усмехнулся:
   — Я в прошлом году школу отвратительно закончил. Меня оставили на второй год.
   — Жалко, — посочувствовал я. Мне и в самом деле было жалко, потому что никакой радости нет — сидеть в одном классе с теми, кто младше тебя на год. Меня тоже так пугали — учись хорошо, а то оставим на второй год… Так и не оставили, хотя повод я давал неоднократно. — А ты так плохо учишься?
   — Да нормально. Я в химии ничего вообще не понял. И в физике. А потом вообще учиться забросил.
   — Зачем? То есть, почему?
   — Не знаю. Я все равно не понимаю ничего.
   — Геометрию понимаешь, — попыталась Юлька оспорить факт, сказанный Пальмой.
   — Нет, не все… Не хочу я учиться. Я лучше работать пойду. А Юлька пусть учится. У нас симбиоз, — засмеялся Пальма, — я — сила, она — мозги.
   "Не симбиоз у вас, а глупость", — хотел сказать я, но не сказал. Боялся обидеть Пальму. В конце концов, он сделал свой выбор. Хочет так — флаг ему в руки. Да и вообще — нашелся критик! Это похоже на наш разговор с Глебом несколько лет назад: он как-то заметил, что я грыз ногти, и сказал, что это неприлично. Просто так сказал, он не собирался меня учить всяким там хорошим манерам. Но я в ответ огрызнулся, что он сам постоянно кусает ногти. И еще критикует, будто взрослый…
   Так и я сейчас. У самого в дневнике одни пары и трояки. Пятерка была только по музыке, и то несправедливо. У меня слуха — ноль целых, ноль затертых. Наша музычка ставила пятерки всем, кто хоть немного старался петь, а я все-таки старался.
   — Ладно, Пальма, это был последний раз, — пригрозила Юлька, хотя знала прекрасно, что не последний. — Так лопать хочется, что дома есть пожевать?
   — Колбаса есть и суп из пакетика. И любит, и любит, и любит весь дом вкуснейший бульончик "Роллтон", — процитировал мальчик припев из одной рекламы по телику.
   — Сойдет, — решила Юлька и пошла на кухню. — А вы ели?
   — Не, мы — сосны, — пошутил Пальма. — Никакие не ели.
   — Я серьезно.
   — Да ели. Бананы.
   — Какие еще бананы?
   — Ну те, со столика.
   — Все? — глаза у Юльки превратились в огромные шары.
   — Нет, не все. Тебе оставили, — услужливо кивнул брат и принес из комнаты один банан.
   Юлька ошарашено приподняла брови.
   — "Пап, а ты можешь всю пачку выпить?"
   Я подхватил:
   — "Два литра? Не могу".
   — "И я не смогла", — добил последнюю реплику еще из одного ролика двигателя торговли Пальма.
   Мы эту комедию не просто так разыграли. Дело в том, что с утра бананов было около двадцати. Мы их с Пальмой не считали, а просто ели. Пока не остался один. Тогда нас кольнула совесть. Нет, мы не про Юльку вспомнили. Нам просто до ужаса не хотелось банан делить. А забрать себе совесть не позволяла. Тогда мы приняли мудрое решение — отдать этот банан Юльке ("надо же и делиться, а то нечестно выходит") и положили его в шкаф — с глаз долой, из сердца вон.
   — Юль, а откуда у вас столько бананов? — спросил я, с тоской глядя в забитое кожурками донельзя мусорное ведро.
   — У бабушки на даче сосед есть…
   — На даче бананы растут? — изумился я. Это было, пожалуй, еще необычней всей приключившейся со мной истории.
   — Да нет же! На даче сосед, Петрович. А у Петровича внук на Филиппинах живет, и эти бананы ему присылает, пока они незрелые…
   — Почему пока незрелые?
   — В дороге зреют. А иначе текут. Мы пробовали, такая жижа приходит, кошмар. Так вот бананы Петровичу приходят, а девать ему их некуда в таком количестве, вот он и раздает их всем подряд. Вот и эти тоже… Вкусно, да? — ехидно спросила Юлька. — Оставили, не забыли Юлечку…
   Пальма хихикнул, провел рукой по густым светлым волосам и сказал:
   — Зря мы тебе этот банан оставили. Никакой благодарности… Так чего ради?
   Юлька с размаху врезала брату рюкзаком по спине. Бедный. С утра я его избил подушкой, а теперь Юлька сумкой. "За одного битого двух небитых дают", — вспомнилась мне поговорка, но я тут же прогнал ее прочь, тут она была совершенно не к месту.
   Юлька залила кипятком отвратительную бурду из пакетика, меньше всего по вкусу напоминающую суп. Во всяком случае, я так всегда считал и с некоторой опаской наблюдал за Глебом, тайком от родителей поедающим в обед такую вот "лапшичку", как он ее сам называл. Лопал он с удовольствием и съедал всю тарелку за секунду. В этом я слегка завидовал ему: в то время как он успевал пообедать, я только разогревал себе хавчик.
   — Как ты можешь это есть? — не удержавшись, спросил я Юльку, щедро посыпающую лапшу солью.
   — А что? — не поняла она.
   — Гадость такая…
   — Ладно! — засмеялась Юлька. — Какая же это гадость? Ты попробуй, ты же ведь и не пробовал раньше!
   — А ты откуда знаешь?
   — Оттуда.
   Убедительно. А главное — красноречиво. Я осторожно взял ложку, мысленно перекрестился и боязно проглотил лапшу.
   Хм?
   А в принципе, ничего.
   Совсем даже ничего.
   Наверное, даже вкусно.
   — Что, трескаешь? — засмеялась девочка. — Нравится? А говорил… Эх ты, Котяра всеядная. Ладно, ешь.
   — А ты?
   — Так еще есть… Пальма, будешь?
   — Давай, — неуверенно протянул мальчик. Я взял в рот ложку лапши и повернулся к нему:
   — Ты так и не скал чему ты Пама, — вспомнил я. Пальма приподнял брови.
   — А? — не понял он. Я проглотил лапшу.
   — Я говорю, ты так и не сказал, почему ты — Пальма… Я сказал, а ты нет.
   — Да фигня… Наши с Юлькой родители были коммунисты, вот и все.
   — А при чем тут коммунисты? — я нахмурил брови, пытаясь уловить смысл в Пальминых словах. Я его так и не уловил, но мальчишка пожал плечами и объяснил до конца:
   — Меня полностью зовут Пальмиро. Так звали Тольятти. Он был итальянский коммунист, а потом переехал в Россию. Вот меня и назвали в его честь. Юльке повезло больше… — Пальма улыбнулся.
   — А я думал, Тольятти придумал завод… А почему вы живете одни? — я не очень хотел задавать этот вопрос, почему-то предчувствуя ответ на него, но все-таки было интересно.
   — Мы не одни. Мы с бабушкой. Она просто на дачу укатила, скоро приедет, — Пальма налил в тарелку кипятка и бросил туда сухую лапшу, — а отец с мамой живут вообще в другом городе.
   — Почему? — не сдержался я и тут же пожалел об этом.
   — Потому что, — ухмыльнулся Пальма. — Потому что им так захотелось. Вот и все.
   Я примолк. Стало тихо-тихо. Слышно было, как, громко жужжа, пролетела над нашими головами здоровенная муха. Я проводил ее взглядом. Она улетела в комнату, но ей там быстро наскучило, и она предпочла вернуться обратно, в наше общество.
   — Пальм, а контрольную тебе все равно придется писать. Она же итоговая. Все равно заставят, — брякнула вдруг Юлька. Я, целиком и полностью сосредоточившись на мухе, сначала пропустил ее слова мимо ушей, но постепенно до меня стал доходить их смысл. И до Пальмы, кажется, тоже.
   — Вот парадокс, — буркнул он, — начало мая, а контроша итоговая… Все-таки физика — ненормальное явление.
   — Да ты просто в школе не появлялся уже месяца два, — не согласилась Юлька, — вот и не знаешь. Мы уже давно учебник прошли.
   — А мы не прошли, — огрызнулся Пальма. — Мы по другой программе учимся!
   — Чего ты рычишь?
   Пальма притих. Только слишком сильно хлопнул ложкой по тарелке с супом, так, что забрызгал стол и еще меня. Я вытер лицо рукавом. Хорошо бы, вообще-то, постирать рубашку…
   — Юль, а давай я рубашку постираю, — попросил я, — у вас есть тазик? А то хожу, как бомж облезлый.
   — Да ты это несчастье не отстираешь, даже если сто раз будешь пытаться. Выкинь ее на фиг.
   — А в чем я ходить буду? — не понял я.
   — Ну, тебе Пальма даст какую-нибудь рубашку, какие проблемы?
   Пальма снова ударил ложкой по супу.
   — Я бы предпочел сам решать, что я сделаю, а что нет, — буркнул он. Юлька удивилась:
   — Тебе жалко майку?
   Пальме не было жалко майку. Ему было жалко, что он не может как следует отделать сестру: все-таки она была девочка, да еще и младше его самого.
   — Не знаю, — сказал я. — Я умер в этой рубашке, и меня в ней не видно по этой самой причине. А если я надену Пальмину майку, кто знает, видно меня будет или нет? Да мне и велико все будет…
   — Вот и надо попробовать, — решительно сказала Юлька. — Щас!
   Она убежала в комнату — искать какую-нибудь одежду. Пальма хмыкнул, слопал последнюю ложку и пошел к раковине — мыть посуду. Я наблюдал за ним.
   Пальма был самым обыкновенным, таким, как большинство пацанов. На Юльку он совсем не был похож, хотя они и были родные брат и сестра. Пальма был светловолосый, в отличие от совершенно рыжей Юльки, волосы у него были короткие: они забавно торчали в разные стороны, почти как мои.
   У Пальмы были красивые серые глаза и простодушное лицо. Как ни старался Пальма сделать его резче, равнодушнее ко всему окружающему, ничего у него не выходило. Можно было легко прочитать, что этот мальчишка со своей напускной "крутизной" на самом деле не такой, как большинство его сверстников. Правда, я не представлял, что Пальма может со мной сделать, если вдруг прочтет мои мысли. Отделает так, что мало не будет.
   Мало и правда не будет. Пальма был меня выше на голову. Я, в принципе, невысокого роста, но и вовсе не карликовый. Пальма по сравнению со мной — здоровенный дядька. Широкоплечий, высокий, подтянутый. С виду — совсем здоровый.
   Жаль, что только с виду…
   — Вот, держи, — прибежала Юлька обратно. — Это должно быть хорошо, Пальма уже из них вырос.
   Девочка протянула мне рыжую футболку с надписью "California" и потертые джинсы с рваными коленями. Я все время просил маму купить мне такие, но она говорила, что лучше не надо. Все равно в школу в таких ходить нельзя, а гулять можно и в других. Я и не спорил: себе дороже.
   — Класс! — сказал я Юльке и тут же стянул с себя белую рубашку, натянув вместо нее оранжевую "Калифорнию". Мне вспомнился парень с плеером из маршрутки, как он жутко пел песню про одноименный отель. Я улыбнулся. Футболка была мне немного велика, но в глаза это не бросалось, да и удобно было. Пальма поставил мокрую тарелку в шкаф и придирчиво осмотрел меня.
   — Нормально, — сказал он. — Вполне.
   Юлька кивнула и протянула мне штаны. Я, немного стесняясь, быстро снял свои и надел новые, Пальмины. Было неплохо, только вот закатать немного снизу, и все. Я поправил все, как надо, и посмотрел на Юльку, ожидая одобрения.
   — Вроде неплохо, — сказала она. — Во всяком случае, лучше, чем на Пальме.
   Пальма фыркнул и незаметно для сестры показал мне большой палец. Я улыбнулся. Все хорошо, вот только…
   — А если их на мне видно? — задал я вполне актуальный вопрос, терзающий меня уже несколько минут. — Люди все попадают от страха.
   — Да и что? — хмыкнула девочка. — Попадают — и встанут. Да не видно тебя, скорее всего. Ты же фантом.
   Я не вполне был согласен с Юлькиной точкой зрения, но промолчал и по привычке пошел к зеркалу.
   Мое отражение оценивающе провело по мне взглядом. А я и забыл о его сверхъестественных способностях.
   — Как? — спросил я его. Двойник пожал плечами.
   — Нормально, — сказал он. Или я?
   — А меня будет видно?
   Двойник не ответил. Я погрозил ему кулаком.
   — Ну и черт с тобой, — буркнул я.
   Майка и джинсы сидели здорово, ну и что, пусть немного великоваты, это ерунда. Зато как красиво.
   — Тебе не жалко? — спросил я Пальму. Он приподнял брови.
   — С чего бы? — удивился он. — Не жалко мне, все равно я их не ношу уже давно. А зачем тебе рюкзак? Не тяжело его таскать? Я бы выбросил.
   — Ты что! — я аж подпрыгнул. — Разве можно? Да он же какой классный. Вот смотри, — сказал я и расстегнул молнию на своем тряпочном друге, потом осмотрелся в поисках какой-нибудь подходящей вещи. Мой взгляд остановился на старой белой рубашке, которую я скомкал и швырнул на диван. Я тут же запихнул ее в рюкзак.
   — Ну и чего? — пожал плечами Пальмиро. — Обыкновенный рюкзак, только старый.
   И тут я понял. Да, действительно, для Пальмы и Юльки это самый обыкновенный рюкзак… только старый. Они оба видят меня, следовательно, и рюкзак видят тоже. Ну вот.
   — Я в этот рюкзак если что-то положу, то это что-то уже никто не увидит, ясно?
   — Что-то вроде сейфа, — понимающе кивнула Юлька.
   — Типа того. Но вы меня видите, и рюкзак, значит, тоже. А другие — нет. Так что я могу стянуть все, что плохо лежит.
   — Здорово! — восхитился Пальма. — Мне бы такой рюкзак! Я бы…
   Он не придумал, что именно "бы". А мне стало не по себе. Я вспомнил случай в магазине.
   — А пойдем, попробуем? — предложил Пальмиро. Глаза у него горели. Признаться, меня эта идея не вдохновляла так, как его.
   — Может, не надо?
   — Так мы же не насовсем. Просто попробуем, а потом все вернем обратно. Правда. Так. Поприкалываемся…
   Я усомнился в честности Пальмы. Но, в принципе, что страшного в том, что мы просто "поприкалываемся"? Да ничего.
   — Ну ладно, — согласился я. — Пойдем.
   В конце концов, мне велено помогать тем, кто меня увидит. Буду помогать им расти на криминальной почве. А что? Подробности не уточнялись, так что… Будет прикольно!
   Я посмотрел на свою новую одежду.
   — А если меня все-таки будет видно? — неуверенно пробормотал я. — Такой скандал будет.
   — Ну и здорово. Про тебя в газете напишут.
   — Еще раз? Не надо мне такого счастья.
   — Да ладно. Не будет тебя видно. Это же теперь твои штаны и майка. Так же, как и рубашка.
   — Не знаю… Ладно, пойдем. Сейчас и проверим. Если люди будут на нас смотреть, как на чертей, то придется переодеваться…
   Переодеваться не пришлось. Всем не было дела до меня. С одной стороны это было хорошо, и я обрадовался. Меньше проблем на мою несчастную поседевшую голову. Но с другой… Хотелось чего-то другого, пусть и невозможного.
   — Не огорчайся, — шепнула мне Юлька. Я удивился. Откуда она может знать, огорчен я или нет? Но все-таки хорошо, что она так сказала. Мне сразу стало легче и так… теплее, что ли.
   — Ну что? — повернулся к нам Пальма и почесал голову. — Куда двинем?
   Мне было все равно. Я был счастлив оттого, что нашел наконец тех, с кем можно нормально пообщаться. Уже несколько дней я болтал сам с собой, и от этого у меня немного помутился рассудок.
   — Слушай… Март… Ты же можешь проходить через двери, так? Через любые? — спросил вдруг мальчик. — Даже через запертые?
   Я задумался. Так, я проходил через двери магазина, школы, квартиры… О, подходит! Точно, дверь квартиры была заперта. Хотя нет. Я же просто представил, что нахожусь дома, а через дверь не проходил. Интересно.
   — Не знаю, — честно сказал я. — Надо попробовать. А что?
   — Да ничего. Просто можно сделать одно хорошее дело. С твоим рюкзаком.
   — Какое? Обчистить чью-то квартиру?
   — В некотором роде.
   Ничего себе хорошее дело! Я так и сказал Пальме.
   — Ты чего, коммунист, спятил? Тебе деньги так сильно нужны?
   Пальма пожал плечами.
   — Деньги-то мне нужны… Но я не про деньги тебе говорю. Мы украдем собаку.
   — Кого? — удивился я. — Собаку? А зачем?
   — Надо. Тебе же не привыкать, ты ведь уже спер у дядьки овчарку, — вмешалась Юлька.
   — Ну… Это была вынужденная мера.
   — Это тоже. У нас сосед есть. Такая гнида, — Пальма сжал кулаки, — ненавидит весь род человеческий. Так вот он завел себе собачку. Зачем, спрашивается, заводить собаку, если ты ненавидишь все живое? Знаешь, как он над ней издевается? Она каждый день плачет. На этого ублюдка даже в милицию ходили жаловаться, но там со всех взятки гладки. Говорят, сами разбирайтесь. А никто сам не хочет разбираться, потому что с этим уродом связываться — себе дороже. Давай мы сами?
   — Чего сами? Собаку у него украдем?
   — Ну да.
   — А куда мы ее денем?
   — В рюкзак тебе положим. Она маленькая совсем.
   — Да нет, потом куда мы ее задеваем? Себе возьмем? А ваш сосед увидит и убьет вас всех, вместе с собакой.
   — Да не. Все нормально будет. Отдадим кому-нибудь. Главное, чтобы не ему, а уж кому — это мы найдем. Кот, ну ты не понимаешь что ли? Знаешь, как надо? Ты же помогал всем, даже котенка достал с дерева, что тебе стоит собачку спасти?
   Я обалдел. Сказать ему, что ли? Для того, чтобы достать котенка, мне не надо было лезть в чужую квартиру, да еще и к какому-то психованному живодеру. Я никогда не увлекался взломом квартир. В конце концов, мне просто страшно, даже если и учесть, что этот дядька меня не увидит.
   — Я понимаю, — кивнул я, — но не хочу.
   — Да почему? Он же не увидит тебя! Даже не узнает!
   Я нахмурился.
   — А ты бы на моем месте полез?
   — Я бы полез, — огрызнулся Пальма. — Но я не на твоем месте, блин!
   — Поблагодари Бога, — прошептал я. — За то, что ты не на моем месте.
   Я думал, Пальма скажет мне что-нибудь обидное. Что, может, даже обидится сам и уйдет. Но ничего этого не случилось. Он и правда отвернулся от меня, но через секунду повернулся обратно. Лицо у него было какое-то странное. Он тут же опустил глаза вниз.
   — А ты думаешь, я так далеко? — сказал он. — От твоего места? Вся разница только в том, что мне никто не даст такого шанса, как тебе. Никто. Потому что это ты умер по ошибке. А я умру по-настоящему.
   Пальма посмотрел на меня. На глазах у него блестели маленькие капли. Я тут же понял, какая я скотина.
   — Ладно, — сказал я. — На каком этаже живет этот… с собакой?
   Пальма молчал.
   — На пятом. Квартира девяносто два, — сказала Юлька, стараясь не смотреть на брата. — Дверь такого противного цвета, ядовито-зеленого, ты увидишь. Ты попробуй. Если не получится, мы попробуем как-нибудь по-другому.
   — Попытка не пытка, — вздохнул я. — Ждите здесь, вдруг заметит. Выйдет в подъезд, а там вы. Так что лучше вообще отойдите.
   Я вздохнул еще раз и прошел через дверь подъезда — разминался перед главной операцией. Юлька и Пальма отошли подальше, куда-то в кусты. Пальма что-то сказал сестре, а она пожала плечами и ответила ему, что именно — я не расслышал. Я здорово струхнул. Я совсем не был уверен, что поступаю правильно. Мама всегда говорила, что несмотря ни на что, ни на какие мелочи, надо оставаться хорошим человеком. Не знаю, так ли хорошо украсть у кого-то собаку?
   Правда, вспомнив осчастливленное Пальмино лицо, я понял, что, скорее всего, хорошо. В конце концов, хорошо — не всегда правильно. Ладно!
   Я поднялся на пятый этаж. Здорово запыхался — я бежал по лестнице, потому что в лифте ездить боюсь до ужаса, еще с младенчества у меня такая фобия. Все, между прочим, из-за Глеба — он мне лет пять назад рассказал про одного своего знакомого, который упал в шахту и разбился насмерть. Врал, наверное. Но, как бы то ни было, мне было безумно страшно. Поэтому я и не езжу в лифте, никогда.
   Дверь с ядовито-зеленой обивкой я заметил сразу. Не заметить ее было невозможно. И все-таки я ухитрился сделать это, когда поднимался по лестнице с Юлькой. Наверное, тогда я был слишком увлечен разговором. Я постоял у двери, подумал, не позвонить ли мне в звонок, а когда этот дядька откроет… Стоп, а если не откроет? Не все ведь такие разгильдяи, как мы с Глебом, есть и осмотрительные люди, которые спрашивают, кто пришел и смотрят в глазок. Нет, не подходит. Тогда он может что-нибудь заподозрить.
   Я стоял, думал и понимал, что чем дольше я томлю себя в этой неизвестности, тем страшнее мне становится. У меня уже начали дрожать колени. Ладно…
   Я шагнул вперед и больно ударился о дверь лбом. Ух ничего себя развязочка. Че за фигня? Получалось же раньше!
   Я разозлился на эту чертову дверь с ее поганой обивкой и шагнул снова — безо всякой опаски, только с чувством жуткой злости ко всему на свете. Я даже и не понял, с какой стати я так разозлился — мне почему-то до ужаса захотелось справедливости. А где, спрашивается, справедливость, если какие-то скоты мучают безвинных животных, а я, жалкий фантом, даже не могу пройти через эту жуткую дверь жуткого цвета? На этот раз у меня все получилось. Я понял, что с первого раза у меня ничего не вышло, потому что я струсил. Я не сказал себе, что могу пройти через эту дверь, вот ничего и не удалось. Ничего странного, двойник примерно так и сказал…
   Дядька, похоже, был дома. В зале (единственной в его квартире комнате) громко орал телевизор. Я догадался — футбол. Так, ну раз он сам дома, то собака, наверное, тоже. Логично, ведь правда? Если только он не отпускает ее гулять одну. У нас в старой квартире были такие соседи, у них было штук пять собак, и все они гуляли сами по себе. Иногда возвращались домой, а иногда нет. Я никогда не видел, чтобы соседи по этому поводу расстраивались.
   В прихожей у этого мужика было грязно. Я никогда не видел такого гадюшника — даже в нашей с Глебом комнате и то чище. Повсюду валялись комья грязи, которые нас заставляет ловить половой тряпкой мама, а этого свиноподобного гражданина, похоже, не заставляет никто. Вперемешку с комьями лежали окурки, а еще они высовывались из наполненных доверху банок из-под пива. "Золотая бочка". Душевное пиво, так в рекламе говорят. Или это про другое? Такая гадость, если по правде.
   На одинокой вешалке висел затрапезный зонтик. Я ни на секунду не усомнился, что этот несчастный зонт принадлежал еще Ленину, и он, похоже, верно служит хозяевам в течение примерно ста лет. Под зонтом валялись две кеды: старые, ровесники зонтика, и потертые до ужаса. А в углу стояла хромоногая табуретка. Ее владелец поставил ее в угол к стенке так, чтобы она не падала со своих трех покоцанных ножек. На табуретке лежала газета "Советский спорт". Вернее, ее остатки — обложка.
   Больше в прихожей ничего не было. Вообще. Этот мужик или алкаш, или абсолютный пофигист. Второй вариант, кажется, ближе к истине. Пальма не упоминал о склонности этого психа к алкоголю, так что, скорее всего, это и правда не так. А пиво — это ерунда.
   Я обвел взглядом эту ужасную обстановку, ужаснулся про себя еще раз и зашел в зал. Этот урод действительно смотрел футбол. "Челси" — "Ливерпуль". Я машинально просмотрел счет. "Челси" ведет. Интересно, Глеб смотрит? Он обожает футбол.
   Сам мужик сидел в обшарпанном кресле, цвета такого же вызывающего, как и дверь. Надо же, как у человека может не хватать вкуса. Я покачал головой и обошел кресло, чтобы рассмотреть этого кретина.
   На вид он был довольно противный. Какой-то совершенно пассивный, у него на роже было написано: "Как вы меня все задолбали". Я понял Пальмины негодования. Даже футбол этому мужику был неинтересен: во всяком случае, я мог прочитать такое его отношение по выражению его кривой морды.
   Хотя нет, тут я приврал. Вовсе морда у него была не кривая, скорее наоборот, излишне аристократическая. Черты лица у него было правильные, и, пожалуй, я мог бы даже сказать, что красивые, но все портила эта кисло-равнодушная мина. Нет, никакой он не красивый, а очень даже противный. Какой-то скользкий мерзкий тип. Немного на Герасимова похож.
   Я отвернулся от него и тут же наткнулся взглядом на его собаку. А вернее, на щенка. Он был совсем маленький, Пальма верно говорил, что собака в рюкзак поместится. Сейчас она лежала рядом с креслом хозяина на драненькой тряпке. Вид у нее был довольно грустный и замученный, а на голове, ближе к уху, не было шерсти. Скорее всего, шрамик. Этот ее ударил, и больше шерсть не выросла.
   "Живодер, — подумал я. — Скотина!"
   Как хорошо, что брат с сестрой заставили меня подняться сюда! Если бы я знал, я бы и не спорил! Интересно, этот тип кормит щенка или нет? Похоже, нечасто. У бедного животного под короткой облезлой шерстью во все стороны торчали ребра. Я еще раз выругался про себя, на этот раз покрепче, и стал думать, что же делать.
   Потому что и правда ситуация была довольно интересная. Дядька, в принципе, меня не видит. И не заметит вообще, потому что собака лежит не перед ним, а сбоку, рядом. Я запросто ее достану. Только вдруг ей вздумается залаять от страха? Если бы я был собакой, я бы, наверное, лаял. Ничего приятного в том, что тебя что-то кладет в рюкзак, нету. Хотя… от такой жизни лучше в рюкзаке прятаться, честное слово.
   Блин, Кот, какая разница, как себя поведешь в такой ситуации ты? Ты, к счастью, не собака. Давай лучше думай, как действовать!
   Я ничего не придумал. Ничего стоящего. Было два варианта: первый — быстро хватать собаку и ломануться в дверь; второй — действовать медленно и осторожно. Второй вариант мне был ближе — я вообще люблю все делать медленно. Потому что если я делаю что-нибудь впопыхах, получается какая-нибудь очередная гадость, как всегда. А сейчас мне не подходит "как всегда", надо, чтобы все было отлично!
   Я закусил губу, растрепал подросшую челку и опасливо потянулся рукой к побитой мордочке. Почему-то замирало сердце, хотя я и знал, что этот придурок меня не увидит. Боязнь разоблачения меня все равно не покидала. И не странно — я впервые забираюсь в чужие апартаменты с целью хищения личного имущества. Стажа никакого. Тоже мне Армия Спасения. Все, завязываю. Больше никому не буду помогать, а то вообще поседею. Меня мама не узнает, когда я вернусь.
   Я осторожно дотронулся до лба щенка. Он нервно вскинул голову и залился визгливым лаем. Я обмер. У меня внутри все заледенело, и по телу пробежали мурашки. Я резко схватил собаку, даже не успел положить ее в рюкзак, и побежал вон из этой грязной квартиры, проломив, кажется, дверь лбом. Мужик, резко обернувшись, что-то пробормотал. Матом или нет — я не расслышал. Выражения его лица я не мог видеть тоже, но, наверное, оно было крайне обескураженным. Еще бы — средь бела дня твоя собака улетает в закрытую дверь…
   Я, прижав щенка к груди, выбежал из подъезда. Меня трясло от страха. Я бы ни за что не признался себе даже наедине, что я такой трус. Жуть. Мне навстречу выбежала Юлька, а за ней и Пальма.
   — Мартик! Получилось! Получилось!
   Юлька взяла собачку на руки и обняла.
   — Идиоты! — вырвалось у меня, — давайте отсюда! Сейчас этот козел выбежит, увидит вас с собакой!
   И мы побежали, все вместе, куда-то за угол. Пальма сиял от счастья. Юлька тоже…
   А мужик и правда выбежал. Точнее, не выбежал, а просто вышел. Покричал, посвистел, подзывая щенка, но, не дождавшись ничего (еще чего захотел!), ушел обратно в подъезд. Я передохнул. Господи, так страшно мне еще никогда не было. Разве что когда я с крыши прыгал. Вот странность — вроде и не так много времени прошло, а кажется, что этот страшный прыжок был безнадежно давно, даже в прошлой жизни.
   — Здорово, Кот… — сказал Пальма. — Здорово… Получилось все-таки. Правда, он урод? Пофигист хренов!
   Я кивнул. Правда, еще какая правда.
   — А почему ты так долго? — спросила девочка, все еще прижимая к себе собаку. Я погладил щенка по голове.
   — Это почему долго? По-моему, все случилось за минуту. Я чуть не описался от страха.
   — Тебя двадцать минут не было, — подтвердил мальчик. — Мы уже испугались и собрались было соседу звонить. Если бы ты не выскочил, мы бы даже позвонили.
   — Этому? — удивился я.
   — А какому же еще?
   — Так вы же знаете, что он меня не должен увидеть…
   — Но а вдруг? И потом, мы же тебя видим, верно?
   — Вы — другое дело.
   Юлька пожала плечами. А я представил, что было бы, если бы этот меня увидел. Как хорошо, что все обошлось.
   — А собаку куда? — машинально спросил я, думая, почему меня в самом деле так долго не было. Надо же — я вообще не замечал времени: рассматривал хату этого дурака.
   Счастливые часов не наблюдают… Три ха-ха.
   — Куда-нибудь, — наивно ответила мне Юлька. — А твой брат… случайно не хочет собачку?
   Глеб? Не знаю. Я часто уговаривал маму купить собачку, но она говорила, что я не буду за ней ухаживать, потому что я безответственный. А я говорил, что собака как раз и будет помогать мне воспитывать свой характер… Щенка мы так и не купили, в конце концов, мама была права — я действительно безответственный, это правда.
   Но почему бы не отнести собачку к нам домой? Вот будет прикол. Наверное, никто не будет против, а уж Глеб тем более, он тоже любит животных, как и я. Можно попробовать. А когда я вернусь, у меня наконец-то будет своя собака. И может, я окажусь не таким уж безответственным.
   — А что? — сказал я. — Давайте!
   Юлька хорошо придумала. Мне понравилось.
   — А она мальчик или девочка? — задала вдруг такой вопрос Юлька. Я удивился.
   — А что, у нее имени нету, что ли? Этот дядька ее никак не называл? Или его?
   — Никак, — мотнул светлой головой Пальма. — Только "Иди сюда", а иногда еще похлеще.
   Я вздохнул. Ну и да. Надо было задушить этого мужика. А то вдруг он заведет еще одну собаку?
   — Но, по-моему, это девочка, — неуверенно сказал Пальма. — Я слышал, он назвал ее так… Ну, в общем, неважно.
   — Значит, вы не знаете, как ее зовут? — пробормотал я, пытаясь совладать с диким соблазном пойти и придушить одного выродка.
   — Не-а. Можно придумать, — предложила Юлька.
   Я кивнул. У маминых знакомых есть собачка Жучка. Но не стану же я так называть свою собаку, в самом деле. А как — без понятия. Я в надежде посмотрел на брата с сестрой. Те смотрели на меня примерно так же.
   — Ну и что? — сказал я, понимая, что так, молча, мы точно ничего не добьемся. Пальма пожал плечами.
   — Это твоя собака. Ты и придумывай.
   — Назову Пальмой, — сострил я. — Самое имя для собаки. В честь одного коммуниста…
   Пальма снова дернул плечом: мол, мне по фигу.
   — Ладно, — решил я и достал из рюкзака остатки тетрадочки. — Сделаем так, как обычно делают в таких случаях. Сейчас каждый напишет то имя, которое ему нравится, а потом кто-нибудь перетасует бумажки…
   — Ты, — сказал Пальма.
   — Да кто угодно…
   Я вырвал из похудевшей тетради листик и порвал его на три равных части. Одну дал Юльке, другую — Пальме, а еще одну оставил себе.
   — Ну ручку давай тогда, — сказала Юлька и повертела бумажку в руках. На обратной стороне я когда-то довольно коряво нарисовал лист конопли. Скорее всего, это было на уроке биологии. Нам однажды раздавали образцы растений для какой-то лабораторной работы (вот глупое название — лабораторная работа: вместо положенной лаборатории обрисованные неровно полаченные парты), и весь класс мне завидовал — мне достался образец конопли. Лебедев, сидевший со мной за одной партой, хохотал пуще всех и еще говорил, что за такой образец даже я меньше пятерки не могу заработать. Биологичка, заметив наш восторг, подтвердила слова Лебедева. Она сказала, что очень надеется, что эту работу я напишу хорошо, так как с коноплей, вероятно, уже знаком. Я не знал даже, как это воспринимать: как оскорбление или как шутку.
   А впрочем, это было все равно. С коноплей я был знаком не больше, чем с каким-нибудь луговым мятликом (бедная Алиханова: этот мятлик ей достался) и за эту работу получил трояк. И Лебедев с каким-то своим багульником тоже. Не странно: мы ржали весь урок, вместо того, чтобы писать или хотя бы думать. Нас даже рассадить грозились — не после биологии, а вообще. Не успели.
   — Зачем конопля? — не поняла Юлька.
   А я и не помнил уже, зачем. Скорее всего, так просто нарисовал. Делать нечего было. Надо сказать, кособокая получилась. Ну не художник я.
   — Не помню, — честно ответил я. — На биологии нарисовал. От скуки.
   — Да, биология, она такая… — понимающе кивнул Пальма. Он не сказал, какая, но я понял. И засмеялся.
   — У меня только одна ручка, — сказал я Юльке. — Сейчас напишу и дам.
   Я щелкнул колпачком и задумался. Думал долго, даже вспотел от напряжения. Я пропыхтел что-то нечленораздельное (и, возможно, нецензурное) и, так ничего и не придумав, протянул ручку Юльке. Она усмехнулась и что-то накарябала на листочке. Пальма попытался подсмотреть, но мы с Юлькой в один голос крикнули: — Не подглядывай! — и Пальма виновато выпрямился. Он взял у сестры ручку и почесал ею затылок. Потом хитро улыбнулся и тоже что-то нацарапал. Я немного позавидовал ему: у меня в голове, кажется, не было вообще никакого имени.
   — Держи. — Пальма отдал мне ручку. Я посмотрел на нее с тоской. Ну совсем ничего не приходило в голову.
   Наконец я вспомнил одну кличку. У Глебкиного друга попугая так звали. Попугаиху. Или попугаянку. Правда, Глеб говорил, вела она себя совершенно не по-дамски: материлась, как портовый грузчик. Кто научил ее таким словам, Глебкин товарищ понятия не имел. Знал только, что точно не он.
   Я написал имя на бумажке и взял у брата с сестрой их листики. Перемешал, не глядя, на всякий случай, чтобы было справедливо. Перемешал и вытащил одну бумажку наугад.
   Пальмину. Конечно, я сразу догадался, что Пальмину. На ней корявыми буквами было написано "Марта".
   Я поднял на мальчишку свои прищуренные глаза. Тот захохотал.
   — Мою вытянул! Я знал, черт возьми! Прикол!
   — Убью, — фальшиво пригрозил я.
   — А чем плохо? По-моему, красиво. Март Кот и Марта собака! Сладкая парочка — Максим и Одарочка…
   Я треснул Пальму рюкзаком. Он дурашливо вскрикнул и отпрыгнул на безопасное расстояние.
   — И там достану, — пообещал я. Пальма не испугался.
   — Не, не достанешь… Я убегу быстрей. А чего ты обижаешься? Сам, небось, мое имя написал!
   Я покачал головой. Нет, не его. Попугая.
   — А чье? — полюбопытствовал Пальма. Я перевернул бумажки. Так, "Баська". Это я и написал. Ничего лучше в голову мне не пришло. Я протянул бумажку Пальмиро. Он прочел и хмыкнул.
   — Какое-то еврейское имя.
   — Какое есть, — огрызнулся я. Не обиженно, а так, для порядка. И перевернул Юлькин листик. Довольно ровным почерком там было написано "ПАЛЬМИРА". Я засмеялся. Юлька тоже улыбнулась.
   — Че там написано? — настороженно спросил Пальма. И попытался вырвать у меня бумажку. Я не дал.
   — Тебе лучше не знать, — смеясь, ответил я. — Меньше знаешь — крепче спишь…
   — Подумаешь! Я догадался! Там написано "Овца"!
   Сказав это, Пальма рванулся с места. Сестра побежала за ним. Я следом, захватив с собой щенка.
 
   К моему подъезду мы подошли нескоро. У Юльки были порваны на колене шорты, а у Пальмы поцарапаны ладони. Эти двое гнались друг за другом до упаду. В буквальном смысле. Я тоже бежал, но быстро уставал и переходил на шаг. Да все равно Пальма и Юлька бегали, нарезая круги. Поэтому я просто шел, не заботясь о том, что они меня обгонят.
   Когда мы подошли к моему подъезду, меня озарила идея. Жаль, что она не озарила меня раньше, но ничего.
   — Слушайте… — сказал я. — А может, на рынок смотаемся? На птичий? Я не знаю, согласятся ли мои… взять собаку. А вдруг нет?
   Брат и сестра задумались.
   — Задача, — кивнула Юлька. — А что ж ты раньше-то молчал? Уже вроде договорились, даже имя придумали.
   — Да как-то не подумал…
   Это была неправда. Я подумал. И решил, что родные согласятся. Сейчас я в этом отнюдь не был так уверен.
   — Рынок не работает сегодня. Сегодня ведь не выходной. Кстати, что сегодня? — посмотрел на меня мальчик. Я посмотрел на часы. Они у меня показывают день недели.
   — Четверг, — уверенно сказал я. Но Юлька покачала головой.
   — Каким образом? Сегодня вторник. Вчера был понедельник.
   — Ты еще скажи, что завтра среда, — буркнул Пальма. — А то мы такие дураки…
   — Вы — не знаю. Один из вас точно дурак.
   Пальма придирчиво посмотрел на меня и повернулся к Юльке.
   — Мне кажется, ты не права. Март вовсе не похож на дурака. Или я ошибаюсь?
   — Ошибаешься.
   — Все-таки дурак? — улыбнулся Пальма.
   — Я вообще не о Марте говорю.
   — Да я догадался, милая моя сестричка. Ты все время нелестно обо мне отзываешься. Обзываешься и издеваешься…
   — Измываешься, — подсказал я. И задумался. Надо же, а ведь правда, сегодня вторник. А мои часы показывают четверг. А, вспомнил! Я же настраивал число! Хотел перевести их на три дня раньше. Выходит, сегодня пять дней, как я умер.
   Да, — кивнул он. — А еще насмехаешься и изгаляешься…
   — Поэты, блин! — выругалась девочка и пообещала брату: — Язык оторву.
   — Как же.
   А рынок сегодня и правда не работает. Да и поздно уже. Ладно, попытаем удачи дома… Интересно, Глеб и отчим дома? Или у мамы? Я давно не был у мамы, надо бы наведаться…
   Дома никого не было. Я обрадовался. Это, признаться, очень даже хорошо — я представляю ужас отчима и брата, увидевших собаку, парящую в воздухе. А именно так она и выглядит, когда я беру ее на руки.
   Я поставил щенка на коврик и стал думать, чем бы его покормить. В холодильнике ничего такого, что едят собаки, не было. Хотя… вот кусок колбасы и молоко в коробке. Немного осталось, но щенку хватит. Я распахнул дверцы шкафчика с посудой и достал глубокое блюдце. Когда-то оно было мое любимое, там на донышке нарисован мальчик с котом на плече. Мальчишка, судя по одежде, не был моим современником — скорее всего, он жил в начале или в середине прошлого столетия. На нем была рубашка, как у тогдашних гимназистов или реалистов, такая же кепочка и совершенно не подходящие к этому одеянию брюки — старые, залатанные. А кот был рыжий и наглый. Мне эти двое очень нравились. А блюдце я уж и не помню откуда…
   Я налил в него молока, ухитрившись залить мойку и шкафчик с мусорным ведром. Кое-как протерев следы тряпочкой, я поставил блюдце посередине кухни и позвал:
   — Марта! Иди сюда! Или как тебе больше нравится — Пальмира? Иди сюда!
   Я, конечно, не надеялся, что собака прибежит на мой зов и собрался идти за ней, но щенок сам пришел ко мне. Я удивился и обрадовался. Хорошо, что Пальма велел мне изъять это животное. Я полюбовался немного на свою собаку (свою собаку!) и отрезал кусок колбасы. Положил его рядом с блюдцем. Марта (или Пальмира?) с удовольствием его стрескала. Я отдал ей еще один, последний кусок. И спохватился — а вдруг сейчас явятся отчим и Глеб? Вот будет спектакль. А с другой стороны, может рассказать им все? Написать, я имею в виду? Удивятся, конечно, но и обрадуются, наверное.
   Ну и что? А для чего? Вдруг еще мне предложат остаться? Здесь, в своем доме? Это, конечно, неплохо. А главное — спокойно. Не надо будет скитаться по улицам и ночевать на скамейках, ежась от холода.
   Не ври, Котяра! Эту ночь ты спал у Юльки с Пальмой!
   А, это ты? Ты, который я? Здорово… Только ничего ты не понимаешь… Кончится неделя, и приедет бабушка. Да и вообще — чужие люди…
   Не бреши. Какие же они чужие? У вас, по-моему, полное взаимопонимание… Да и на бабушку не клевещи. Почему ты уверен, что она тебя выгонит?
   А что, не так? На фиг я ей — совершенно не знакомый мальчишка! Конечно, выгонит.
   Если увидит.
   Но ведь Пальма и Юлька видят меня. Я подумал об этом и стал ждать, что мне скажет по этому поводу воспоминание. Но оно предпочло заткнуться, оставив меня наедине со своими мыслями.
   Ну и ладно, ну и черт с тобой, подумал я. Зафиг мне двойник, который из себя строит не знаю что. И вообще — меня ждут брат с сестрой… Надо идти. Я посмотрел на щенка, задумался. Достал из рюкзака лист бумаги и ручку.
   Так Марта или Пальмира? Ладно, пусть будет как положено, что вытащили…
   Я нацарапал на листке неровными печатными буквами "Марта" и оставил его на столе. Придут отчим и Глеб, увидят, поймут… Испугаются до ужаса…
   А я не останусь, нет. Я не могу. Мне нельзя. Я понял двойника. Мне надо быть с теми, кто видит меня… с теми, кому я нужен. С Пальмой и Юлькой. А уж потом, когда я прыгну под колеса… Правда, когда это еще будет…
   Я загрустил.
   Интересно будет, когда меня выпишут из больницы. Я приду к Пальме и Юльке в гости.
   "Привет", — скажу я.
   "Привет", — скажут они.
   А что будет дальше, я не знаю. Наверное, все будет точно так же, как сейчас. Ничего необычного.
   Меня кольнула тревога. Я сам не понял, почему. Но стало как-то так боязно, жутко, холодно. И от этой непонятности делалось еще страшней.
   Думай о чем-нибудь приятном, Март! А то совсем поседеешь… Седых котов в природе не существует…
   И меня, фактически, тоже. По крайней мере, пока. "Пока" — явление временное. Ничего, прорвемся. Врагу не сдается наш гордый Варяг.
 
   — Марта… — прочитал Глеб. — Пап, это ты прикалываешься? Откуда собака?
   Мужчина, отец Глеба, недоуменно развел руками. Он понимал не больше сына. Утром собаки не было, а теперь, когда они вернулись из больницы, она каким-то образом оказалась в их квартире. То, что это не галлюцинации, он убедился благодаря Глебу. Не может же двоим вполне здоровым людям мерещиться одно и то же.
   — Может, мама принесла? — предположил Глеб. Он всегда называл жену отца мамой, хотя это было не так. — Ну, я понимаю, что она в больнице… но, может, это все-таки она?
   Алексеев покачал головой.
   — Нет. Не она.
   — А кто тогда? Не сама же собака пришла… И дверь ей должны были открыть…
   — Да, — кивнул Алексеев. — Должны были.
   Глеб поскреб затылок и взял в руки тетрадный лист.
   — Не понимаю.
   — А ну, дай, — попросил мужчина. Глеб отдал листок.
   Алексеев прочитал слово, написанное на нем, раз сто и задумался.
   — А знакомый почерк, да?
   — Знакомый, — прошептал Глеб и слегка кивнул.
   Почерк и правда был знакомый. Неровный, размашистый, некрасивый. Такой же, как и в тетрадках младшего брата.
   — Или это чья-то шутка… — начал Глеб, но отец не дал ему закончить.
   — Это чья-то шутка, — утвердительно кивнул он. — Это точно чья-то шутка.
   — А учебники? — тихо спросил Глеб. — Вчера учебники, а сегодня это…
   — Ерунда, Глеб. Не думай об этом. Может, нам это просто кажется. Не может это быть правдой.
   Парень кивнул. Он знал, что такое на самом деле не может быть правдой. Но знал он и то, что ему это все точно не кажется. И что учебники и тетради, которые они с отцом нашли вчера на кухне, принадлежат младшему брату. Марту.
 
   А младший брат Март и не догадывался, что оставил на кухне после себя такую интересную улику в виде своих драных учебников за восьмой класс. То, как решил избавиться от лишнего груза в рюкзаке, оказавшись дома при помощи великой силы мысли, он благополучно позабыл. А для старшего брата и отчима эта находка была несколько неожиданной…
 
   — Ну что? Отнес? — накинулась на меня Юлька. Я, полностью увлеченный своими мыслями, и не сообразил сразу, о чем это она. Но потом догадался, что Юлька говорит о собаке.
   — Ага, — кивнул я. — Отнес. Вот будет моим сюрприз…
   — Да, наверное, офигеют, — кивнул Пальма. — Ну вот — можешь записать еще одно доброе дело в свой актив.
   Я понял, что Пальма обращается ко мне. Но не сразу догадался, что он шутит. Я прищурился и так вот посмотрел на него.
   — Ты чего, Пальма? Совсем рехнулся? В какой актив? Я ведь… могу и по морде…
   Пальма улыбнулся.
   — А не побоишься?
   Я догадался, что Пальма "прикалывается", как он сам любит выражаться. Догадался, но все равно обиделся. Потому что Пальма задел за живое: я в самом деле побоялся бы дать ему по морде. Если бы мы, конечно, были… врагами. Как с Герасимовым. Интересно, кстати, как у него дела. И снится ли ему рыжий кот Мурыч и черный Кот Март.
   — Вы еще взаправду подеритесь, умные нашлись, — буркнула Юлька. — Куда пойдем?
   — А может, уроки? — неуверенно предложил я. Но моей инициативы не поддержали. Юлька даже спросила:
   — Какие уроки?
   — Стало быть, домашние… Которые тебе… и Пальме задали.
   — Пальме не задали, — гордо сообщила мне жертва итальянского коммунизма. И улыбнулась. Широко и беззаботно — наверное, предвкушая третий год в восьмом классе. Я возмутился.
   — Пальм, ну нельзя же так… Ну что за радость три года в одном классе…
   — А ты в девятый хочешь? — задал мне довольно справедливый вопрос мальчик. Я задумался.
   А в самом деле, хочу ли я в девятый класс? Наверное, нет. Экзамены там, зачеты всякие… Но сидеть еще раз в восьмом мне тоже не улыбается. Я так и сказал Пальме. Он промолчал: наверное, не хотел со мной ссориться, но и соглашаться не спешил. Во всяком случае, мне так показалось.
   — Ну их, уроки, — махнула рукой Юлька. — Все равно конец четверти. Эти уроки погоды не делают…
   Я снова хотел не согласиться: у меня под конец четверти, напротив, повышается работоспособность. Правда, повышается она в силу плачевных обстоятельств, только потому, что надо исправлять уйму двоек и троек, особенно по русскому. Иначе наша классная может назначить дополнительные уроки. И это летом, в июне! Она так уже со мной делала — просто ужас! Я каждый день приходил и писал какую-то дребедень под диктовку, а Ольга Алексеевна проверяла мои каракули, которые я не очень-то старался выводить, как, впрочем, и всегда… Тогда эти занятия выпали как раз на мой день рождения — третьего июня. Мама и отчим сказали, что раз я так отвратительно закончил класс (кстати, прошлый, седьмой), то никакого дня рождения я не увижу, как своих ушей. Нельзя сказать, что я отнесся к этому равнодушно. Но и не огорчился, потому как приглашать все равно некого было. Ну и ладно… Если успею сигануть под колеса до третьего числа (наверное, успею, сейчас ведь еще только начало мая, а день рождения у меня аж через месяц), позову Юльку и Пальму… Оторвемся, как сейчас все говорят, включая и меня.
   Ладно, не мне судить Пальму. Пусть делает, как хочет. И Юлька тоже…
   — О чем задумался? — полюбопытствовала девочка. Я посмотрел на нее. Мы были одного роста (совсем не высокого). И были совсем не похожи. Я — темный, как кавказец или какой-нибудь грузин (наверное, от грязи и пыли — на самом деле я никогда не загораю, даже на юге, у моря, загар ко мне пристает неохотно), с черными волосами-сосульками, здорово поседевшими за последние несколько дней, торчащими во все стороны. Глаза у меня темно-карие, большие и напуганные (по крайней мере, так мама говорит, а я ничего такого о себе сказать не могу). А Юлька — веселая, рыжая, открытая. Если бы тогда, у школы, меня заметила другая девчонка, я не знаю, рассказал ли бы я ей все про себя. Но не рассказать Юльке было невозможно — она как будто располагала к себе, смотрела на меня своими ореховыми глазами-щелочками и говорила: "Пойдем?". И я пошел, потому что… Ну, в общем, просто потому что. Надеюсь, никто из читающих это откровение, не будет меня осуждать или смеяться. А Юлька, к счастью, никогда не узнает моих мыслей. И это хорошо.
   — Да ни о чем… О своем активе, — соврал я, хитро глядя на Пальму. Не мог же я, в самом деле, сказать правду?
   Мы замолчали. Я думал о предстоящем лете, возможно, счастливом. Это как карта ляжет. О том, как будет здорово снова оседлать велик и помчаться к пляжу, посмотреть на купающихся в холодной еще воде психов и, возможно, искупнуться самому… А можно будет еще Семку посадить на багажник, Семку Котова. Он в первом классе сейчас учится, смешной такой, и фамилия у него на мою похожа. Я — Кот, он — Котов.
   И до того мне захотелось сейчас прокатиться на велике, аж все внутри зачесалось.
   — У вас велик есть? — набросился я на брата и сестру. Они, кажется, здорово испугались.
   — Есть, конечно, — пробормотал мальчик. — Только он старый уже и раздолбанный… "Школьник".
   — Да все равно, хоть школьник, хоть студент… Починим… Я умею.
   — Тебе что, так покататься напекло? — удивленно спросила меня Юлька. Я закивал. Еще как напекло!
   — Но еще рано, вообще-то, — попытался остудить меня Пальма. — Вон лужи еще немного… Мы обычно летом на нем ездили.
   — Да ведь лето почти! — взмолился я. Это была правда: жара стояла такая, что и лужи высыхали, и мне в новой "Калифорнии" совсем не было холодно — в самый раз.
   — Да пожалуйста, — развел руками мальчик. — Только потом не говори, что я тебя не предупреждал, что это развалюха полная… Его чинить надо несколько дней, наверно… Мы с Юлькой на нем в аварию однажды попали.
   — Как это? — мне было интересно послушать про аварию в подробностях. Я думал это так, ерунда. А оказалось, что совсем и не ерунда.
   Прошлым летом брат и сестра на своем почти новом велосипеде решили объездить весь мир. Ну, не мир, конечно, но весь город — точно. Город у нас не такой уж большой, но и не маленький. На него и пешком вполне хватило бы и трех-четырех дней. Но это было бы не так интересно. А тут такая перспектива — обследовать все улицы и закоулки на новенькой машине! На такое дело точно все лето уйдет, во всяком случае, приятно было так думать…
   Все лето, конечно, не понадобилось. Хватило и пары дней. Пара дней на половину города. Больше изъездить не пришлось — в один прекрасный день брат и сестра загремели со своего велика так, что никакие прогулки уже не были в радость. Они ехали по узкой дороге, набирая скорость и визжа от восторга, когда прямо им навстречу выскочил мальчишка лет трех: он увлеченно, с гиканьем и прочими признаками ярко выраженного восторга скакал на "коне" — толстой палке с картонной головой и гривой из старой шапки. Может, он и успел бы ускакать в сторону, да только Пальма в тот момент об этом и не подумал. Подумал только, что они вдвоем с сестрой несутся с огромной, почти мотоциклетной скоростью на маленького всадника, который стоял на узенькой дорожке, так и не решаясь отпрыгнуть в сторону — наверное, испугался. Пальма вывернул руль вправо — прямо на бетонную стену.
   Я не знаю, больно ли на полной скорости упечататься в бетон. Мне в этом повезло несколько больше, поэтому я могу только догадываться. Наверное, больно. Пальма показал мне шрам на локте — длинный и светлый. Сейчас светлый, а тогда…
   — Ну, короче, мы поставили велик на балкон, и все.
   — Что все?
   — Все. Больше не катались.
   — Я каталась, — не согласилась Юлька. — Иногда, до магазина.
   — Да? — удивился Пальма. — Не помню. Я не катался, мне хватило. Ну и как он, а, Юлька?
   — Кто? — не поняла девочка.
   — Ну велик же! Сильно покоцанный?
   — Да не, нормальный. Колеса накачать, и все.
   — Правда? А я-то думал, он совсем уже утиль.
   Я вмешался:
   — Так может, покатаемся?
   "Без меня" — прочитал я на лице у Пальмы. Но Юлька легко согласилась.
   — Давайте. Какие проблемы?
   Брат хмыкнул.
   — А колеса ты накачивать будешь?
   — Ну и буду, — буркнула Юлька. — А то брата у меня нету совсем.
   — Да я накачаю… — неуверенно предложил я, чтобы Юльке не было так обидно. — Я что, не умею, что ли?
   — А это мне совершенно все равно, умеешь ты или нет, — покачал растрепанной головой Пальма. — У нас насоса нет. Я его Ринату отдал…
   — Какому это Ринату? — нахмурилась Юлька. Видно, ей не очень понравилось, что судьбой их общего насоса распорядился один только брат. Наглый и эгоистичный Пальма.
   — Рахимову…
   — Рахимову? Этому придурку?
   На лице у Юльки я прочитал обильное разнообразие чувств. Все эти чувства были не самые радужные. Два самых ярких — нелюбовь к старшему брату и примерно такое же отношение к неизвестному мне Ринату Рахимову — я уловил очень точно. Кажется, назревал конфликт. Я поспешил его устранить, пока он не превратился в драку.
   — Да и фиг с ним, с насосом! У нас есть дома! Давайте вернемся, пока еще недалеко ушли…
   Юлька скептически посмотрела на Пальму, но ничего не сказала. Какой смысл, если все равно насоса больше нет. А насчет того, что насос есть у нас, я вовсе не был уверен. То есть насос был раньше. Последний раз я видел его лет пять назад. Не знаю, не отдал ли Глеб его какому-нибудь Рахимову…
 
   Я поднялся по ступенькам на свой шестой этаж, прошел сквозь коричневую обивку (мама давно говорила, что надо поставить железную дверь, да все никак не собирались) и встретился взглядом с Глебом. Я немного растерялся, помахал ему рукой, но ответа не дождался и вздохнул с облегчением. А Глеб как будто что-то почувствовал — смотрел в сторону двери как-то настороженно, пытаясь увидеть там кого-то. Ясное дело, меня.
   — Март? — прошептал он. Наверное, чтобы отчим не слышал и не говорил, что сын сошел с ума.
   — Привет, — сказал я тоже шепотом. Сказал и загрустил. Глеб меня не видит. Он, наверное, хочет меня увидеть. Хочет, чтобы я был жив. Но я умер в пятницу. По ошибке — так сказал двойник.
   Я отвел глаза в сторону. Глеб еще посмотрел в сторону того угла, где стоял я, покачал головой и отошел. А я медленно пошел на балкон.
   На балконе было довольно грязно, но мне было по фигу. Я стал искать среди досок и ящиков насос. Я старался действовать тихо, чтобы меня не слышали, но одну доску я все же не удержал — она брякнулась на бок, да с таким шумом, будто это и не доска вовсе, а здоровенная бочка. А может, мне показалось — все-таки я был весь на нервах. Я замер, ожидая, что сейчас сюда прибегут отчим и Глеб. Собственно, в этом не было ничего страшного, но почему-то я чувствовал себя преступником, как в квартире того живодера. Я сжался и забился в угол.
   Но никто не пришел. Только где-то в глубине квартиры отчим буркнул, что пора бы уже выкинуть к черту эти доски. Я бы не услышал, но сейчас я был в таком состоянии, что услышал бы даже то, как летит в соседней комнате муха. Я вылез из своего укрытия и стал искать дальше.
   Насоса нигде не было — ни за досками, ни в ящиках, нигде. Я нашел только старенькую игрушечную машинку, синюю "Ауди", которую потерял лет пять назад и очень сильно расстроился тогда.
   Никакого восторга от найденной машины я не испытал. Случись это года четыре назад, я визжал бы от восхищения. Но сейчас мне нужен был насос. Я поставил "Ауди" на подоконник и стал думать, куда еще мы с братом могли бы заныкать насос. Может, в нашей комнате? Все возможно. Только сейчас я не смогу проверить правильность своей догадки — если я начну рыться в шкафах, Глеб точно тронется…
   Блин, меня у подъезда ждут Юлька с Пальмой, надо скорее соображать! Думай, Кот, думай!
   И тут я придумал. Если я могу оказаться в любом месте, которое представлю, если я могу проходить сквозь двери, если я — фантом с почти неограниченными возможностями (которые мне, по правде, совершенно не нужны), то почему я не могу узнать, где сейчас находится мой насос?
   А вдруг и правда могу? Так… Значит, вот… Великая сила мысли, подскажи мне, где мой насос для велика!
   Я подумал так и стал ждать, что мне на это скажет "великая сила". Но она как язык проглотила. А может, это за гранью моих возможностей? Обидно. Значит, собственными мыслями я управлять не могу, так, что ли? Жаль.
   И вдруг я вспомнил. Не знаю, вспомнил ли я сам, или с помощью этой самой мысли. Я подозреваю, что без ее участия. Просто очень уж болезненное было воспоминание — в прямом смысле.
   Мама тогда велела нам втроем убраться в квартире. Сама она со словами "в конце концов, три мужика в доме, имейте совесть, уберитесь хоть раз в три года" ушла на работу, а мы, поохав, повздыхая и достаточно оттянув это мрачное действо до вечера, принялись за работу. Протерли пол сухой тряпкой, для приличия прошли пылесосом коридор, вымыли посуду и решили облагородить балкон. Потому что на самом деле он и был причиной маминого приказа убраться в квартире — ей "жутко надоело видеть каждый день эти развалины", и мы стали его разгружать — выбросили все нужное и ненужное. Кроме одной коробки — довольно объемистой и старой. В ней лежали разные инструменты отчима, которыми он на самом деле никогда не пользовался, но и выбросить не позволял — жалко было. Эту торбу мы с Глебом решить поставить в кладовку, куда-нибудь на верхнюю полку. Я взял табурет и полез наверх. Точнее нет, не полез. Как только я приподнял этот ящик, у меня начисто пропало желание это делать. Я просто согнулся под его тяжестью и, прошептав пару не самых приличных слов, со звоном бухнул его обратно на пол. Глебу на ногу. Он взвыл, размахнулся, чтобы отвесить мне подзатыльник, но передумал. Вместо этого он взял ящик сам, охнул, но взобрался на хромоногий стул и попытался впихнуть коробку между стоящих там банок с консервированными помидорами. Коробка накренилась, я завизжал и отпрыгнул в сторону, но поздно: мне на голову посыпались отвертки, гаечные ключи и велосипедный насос. (Как в книжке "Курьер": дыроколом — да по башке! Или это в кино было, неважно. Главное — суть. А она была такая же.) Я сказал "какого черта он тут делает!" и всучил насос Глебу. Он сунул его неизвестно куда.
   Вот так. Все-таки я это сам вспомнил. Никакие великие силы тут не при чем, это точно. Выходит, надо искать в кладовке, где-то наверху.
   Я быстренько стащил из кухни стул, раскрыл дверь в кладовку, поставил его рядом и взобрался на него. Целый алгоритм. О, а вот и насос, прямо перед трехлитровой банкой. А вот этот злополучный ящик…
   Я спрыгнул со стула и закрыл дверь. Переносить табурет я не решился — еще увидят. Никакого удивления не возникнет, я думаю. Стулья у нас вечно кочуют, мы иногда и сами удивляемся, когда они переезжают с одного места в другое.
   Я в деталях представил себе двор, где сейчас стояли брат и сестра — сильно лень было спускаться по ступенькам, да и надо же когда-нибудь использовать свои способности, в самом деле. Представил лавочку, недавно окрашенную в какой-то совсем не поддающийся описанию цвет, зеленый куст шиповника (когда на нем вырастали ягоды, мы с мальчишками срывали их и рисовали на асфальте разную дрянь — как мелками, только не разными цветами, а одним, темно-синим), представил песочницу, (где, кстати, раньше мы проводили большую часть жизни — копали там подземные ходы и строили домики для своих игрушечных зверей — разных зайцев и тигров), представил рекламный щит на ножках. Его, в отличие от скамейки, никогда не красили. Всю мою сознательную жизнь он был темно-сиреневым. И все время с него на нас смотрели улыбающиеся лица разных депутатов, а какие-то агитаторы призывали народ к массовому похудению. Мы с Семкой Котовым иногда тоже клеили на него объявления — всегда юмористического содержания.
   Так вот я представил все это и тут же оказался в этом самом дворе — таком знакомом и привычном. Юлька в ужасе хлопала глазами, а у Пальмы было такое удивленное лицо, какое могло бы быть еще только в одном случае — если бы в его дневнике за год были все пятерки.
   — Ты же не выходил… — попытался понять мальчик. Я засмеялся. Из удивленного его лицо стало жалостным.
   — Конечно, не выходил, — кивнул я и помахал перед братом и сестрой насосом. Маленький шланг забавно затрепыхался. — Я же говорил, что могу оказаться где угодно, если захочу. Вот возьму и захочу оказаться у вас дома! Вам еще полчаса плюхать, а я уже там буду!
   — Я тебе буду, — притворно пригрозил мне Пальма. Я улыбнулся, взял шланг в рот, стал качать насос и раздувать щеки, будто надуваюсь. Потом я выплюнул шнур и, сдувшись, захохотал. Вместе с Пальмой и Юлькой.
 
   Велосипед одиноко стоял на балконе. Я машинально отметил, какой он пустой. Балкон, конечно, а не велосипед. Мама позавидовала бы такой чистоте и свободному пространству. Я дернул звоночек на руле, он весело динькнул, будто говорил: "Ну сколько можно мне стоять здесь без дела? Пойдем!".
   — Хорошая машина, — одобрил я. — Вовсе не развалюха.
   Пальма пожал плечами.
   — Я все равно на нем кататься не буду.
   — Будешь, — распорядилась сестра. — Как миленький.
   — Куда ты денешься, — согласился я.
   — А у меня что, вообще права голоса нет? Так, да?
   Мы с Юлькой дружно закивали. Пальма, притворившись обиженным, буркнул:
   — Ну и целуйтесь там, со своим великом. Сами его с балкона на улицу вытаскивайте. А мне все равно… я все равно кататься не буду… У меня колени выше руля поднимаются.
   — У меня же не поднимаются! — вспыхнула Юлька. — Давай тащи!
   Пальма взял велосипед за руль и покатил с балкона.
   — Ты — другое дело… Ты — малолетка.
   Юлька закатила глаза. Я постарался не рассмеяться.
   — Постой, — сказал я, улыбаясь, мальчику. — Не будем же мы его на улице во дворе накачивать? Я давай сначала накачаю, а потом пойдем.
   — Подумаешь… Я сам накачаю. Чтобы некоторые вредные особы не говорили потом, что у них нет братьев.
   — Пфы, — фыркнула девочка. А я взял насос.
   — И все-таки я сам.
   Пальма уступил. Я открутил ниппель, прикрутил шланг и стал качать воздух: быстро, чтобы он не успевал выходить. Я качал долго, даже вспотел. Но останавливаться нельзя было — если бы я перестал, весь воздух бы вышел.
   Скоро я закончил. Открутил насос и быстро завинтил клапан. Колесо было тугое, а я — красный и вспотевший. Пальма хотел отобрать у меня насос, но я не позволил.
   — Да давай его сюда. Все честно — одно колесо — я, другое — ты! Ну, Март!
   — Не. — Я вытер взмокший лоб. — Не дам. Еще, чего доброго, снова в обморок хряпнешься…
   Юлька пристально посмотрела на меня. Я прямо спиной почувствовал, как она на меня смотрит. Пальма приподнял густые светлые брови.
   — Ты опять, да? — повернулась Юлька к Пальме. Ты же обещал, что будешь говорить. Пальм, ну что ты, а? Вчера… а теперь сегодня…
   Пальма молчал. Он посмотрел на накачанное колесо, на меня, откусил заусенец на большом пальце, а потом хмыкнул. Растрепал и без того торчащие пряди.
   — Юль, слушай, давай не будем снова? Мы уже не раз об этом говорили. Это моя проблема. Ясно?
   — Так и моя тоже, дурак.
   Я отвел глаза. Не мог я на них смотреть. Это было как-то… как в кино. В какой-нибудь драме. Я терпеть не могу драмы.
   Но сейчас все было по-настоящему. Не в кино. Еще хуже, чем со мной. Ну почему все так несправедливо? Разве должны умирать те, кто не дожил еще до своего четырнадцатого или пятнадцатого дня рождения? Разве это правильно?
   Я бросил насос на пол. Больше всего мне хотелось сейчас разбить его об асфальт.
 
   Кататься мы, конечно, не поехали. Даже не накачали второе колесо. Было как-то никак. Не грустно, не обидно, но и не хорошо. Именно никак. Мы вообще никуда не пошли. Я сидел и смотрел в окно: там в песочнице играли ребята. Так же, как когда-то возились там мы. Я не вспоминал, нет. Какое там — мне кажется, я тогда вообще ничего не соображал. Просто наблюдал за ними — это мне было интересно. Юлька пыталась решить алгебру. Я не смотрел на нее, но хорошо слышал, как она пыхтит, пробираясь сквозь все эти синусы, косинусы, тангенсы и прочую не поддающуюся здоровым мозгам дрянь. Она, наконец, не выдержала: психанула и взяла решебник. Пальма читал параграф из учебника биологии за восьмой класс. Я хорошо знал эту книжку — помнил до последней картинки. "Биология; Человек", вот так она называлась. Человек-то человек, а практические работы мы делали с какими-то мятликами и коноплей…
 
   Я лег спать в девять часов. Честное слово. Так погано было на душе, что не хотелось ничего. Спать не хотелось тоже, но я лег назло себе. И назло всем. Лег с твердой мыслью, что загляну завтра к маме. Завтра уже среда, значит, будет уже шесть дней… За шесть дней ее могли и выписать. Могли ведь?
   Я ворочался на матраце. Мне было жарко и противно. Я попробовал считать овец. Но овцы не считались: они были слишком неудобные. И еще я не знал, куда их девать в таком количестве. Они не скакали у меня перед глазами, а толпились хаотичной кучей. Скоро их набилось целое стадо. Или как там у них называется? Отара? Клин? Табун? Я сбросил одеяло и тихо зарычал. Мне было все равно, как называется коллективное общество овец, просто такой же беспорядочной грудой на меня навалились все тревоги и грустные мысли.
   Ночью выползают все страхи. Они выползают из-за всех щелей, а потом собираются вокруг тебя и шепчут что-то такое жуткое, что хочется с головой накрыться одеялом.
   Я накрываться не стал. Мне было жарко, и этого того не стоило. Я решил не думать о плохом (о себе, о том, что может случиться с мамой, о Пальме) и стал снова считать овец. А потом вспомнил стишок. Про овец и одного пацана…

 
"Полночь. Мальчишка, стараясь заснуть,
Считает стадо овец.
Девять сотен овец уже не вернуть,
А на тысячной стаду конец".
 

 
   Я не помню, откуда это. Кажется, Глеб рассказал. Дальше, по-моему, еще было, но я не помню. Только это маленькое четверостишие запомнил, и все.
   У меня овец набралось, наверное, больше тысячи. Но спать не хотелось. Тот мальчишка, из стишка, по-моему, тоже не стал спать — он, кажется, пошел на балкон дышать свежим воздухом. И на звезды смотреть. Про звезды там точно было, я помню.
   Я вспомнил, как отводил к Шмелеву черную овчарку и как увидел тогда небо, все в звездах. Это было ну просто необыкновенно красиво. Но я не смогу описать, я просто не найду таких слов. А может и нет их, таких слов, нет вовсе.
   Я как наяву почувствовал прохладу той недавней субботней ночи. Мне тогда было неуютно и страшно. Пока я не посмотрел наверх.
   Но почему? Разве раньше меня так волновали звезды? Никогда. Они были мне безразличны. То есть, они, конечно, были красивые, но мне не нужна была эта красота. Я не понимал ее, как не понимал и их величия. Потому что они действительно гордые и независимые. Им никто не нужен, и это здорово. Может, это и есть счастье? Тебе никто не нужен, и ты тоже не нужен никому. Я бы не говорил так, если бы не случилось того, что случилось.
   Я не знаю, что чувствует сейчас мама. Если то же самое, что и я — это ужасно. Это ужасно, потому что я ей нужен. И она мне. И Глеб. И даже отчим, наверное, как без него. А теперь еще Пальма с Юлькой. Если с Пальмой что-то случится, как со мной, это тоже будет ужасно.
   Я не знаю, я не знаю, я не знаю, черт возьми, правильно ли то, что я сейчас я думаю. Так ли это хорошо, когда ты никому не нужен. Холодное одиночество — это хорошо?
   Может, это все-таки хорошо?
   Я вскочил и кинулся к окну. Звезд было совсем мало, две или три, не то что тогда. Но все равно они были такие же. И точно так же меня потянуло к ним снова. Я чувствовал их. Для меня они были живые, они дышали, они смотрели на меня так же, как я смотрел на них.
   Они чего-то ждали от меня.
   Как бы я хотел быть одним из них! Чтобы никому не причинять боль. И чтобы самому не терпеть это.
   А двойник говорил, что я могу не спать… Надо только думать, что мне не хочется спать, и тогда и правда не захочется. Кажется, так… Можно попробовать. Похоже, даже думать не надо. И так спать не хочется совершенно.
   Я попробовал представить себе завтрашний день. Как бы я провел его, если бы был жив. С утра я пошел бы в школу, просидел бы там шесть часов… Целых шесть часов тратить на такую… ладно, промолчу… Даже семь. По средам ведь классный час. А то и полтора. Смешно звучит: "классные полтора часа".
   Ну ладно, школу не жалко. Жалко весь остальной день. Наверняка он будет солнечный и теплый. Май все-таки берет свое, и каждый день становится все более похожим на лето. Лето — это здорово…
   А вечером бы мама пришла с работы. И мы бы все вместе смотрели телик. Я, Глеб, мама и отчим.
   И вдруг меня в бок тепло толкнула надежда. А ведь это все может быть. Все может быть по правде. У меня ведь есть шанс. А ошибки… они поправимы.

 
   Я долго не спал. Слишком много всего думалось, само собой как-то. Но потом я устал думать и провалился в сон. Все-таки двойник что-то напутал…
   …Я шел из школы за мамой. Ее снова вызвали к завучу. Мне было не привыкать. Маме тоже. Но все равно был какой-то неприятный осадок. Потому что все снова случилось из-за Герасимова. Я взгрел его за одного третьеклассника. Не знаю, чего уж они там не поделили, но Герасимов взял его за подбородок и сильно толкнул, а потом еще и крикнул ему парочку не самых ласковых слов. Третьеклассник показался мне похожим на Пальму: такой же светлый, растрепанный, с напускной серьезностью. Только совсем не большой. Может, Пальма и был как раз таким в его возрасте? Маленьким, взъерошенным, смотрящим на все вокруг из-под нахмуренных бровей?
   Короче, я снова врезал Лешке. Даже не врезал, а только пригрозил. Это он ударил меня первый. Только этого, увы, никто не видел. Все прибежали, только когда я решил дать ему сдачи. Это я рассказываю так просто, а на самом деле вовсе не так было, у меня даже коленки тряслись, но под брюками этого не видно… Ну и все. Теперь вот я шел за мамой и думал, что когда-нибудь я точно Лешку убью. Ну почему он всю жизнь должен портить мне эту самую жизнь?
   Я пнул камешек, лежащий на асфальте. Камень был совершенно "пляжного" вида: гладкий, серый, без единого пятнышка, он совершенно не вязался с городским ландшафтом. Он быстро выкатился к дороге. Я поднял глаза.
   И тогда я увидел "девятку". Бежевую "девятку", до смерти знакомую. Ту самую…
   Мне не было страшно. Или самую чуточку. Но совсем не так, как говорил двойник: наоборот, где-то внутри толкнулась вместе с ударом сердца радость. И тут же оно заходило ходуном, даже дышать стало трудно.
   Вторая попытка. Шанс. Тот самый, которого я так хотел. Каждый имеет право на второй шанс. И я тоже.
   Я поднял камешек и крепко сжал в кулаке: будто он мог принести мне удачу. Удача была мне нужна. Я так сжал пальцы, что стало больно. Я рывком толкнулся вперед — прямо под колеса…
 
   Я распахнул глаза и вытер со лба выступивший пот. Я точно знал, что больше не усну. Этот сон не был страшным. Но почему-то было тревожно. Слишком легко все случилось. Мне почти не было страшно. Было даже как-то… легко.
   И тут меня пронзила холодная мысль, что я испугаюсь прыгать под колеса. Испугаюсь и не смогу. Я просто побоюсь использовать свой второй шанс.
   Но ведь я смогу! Разве это так уж трудно? Я даже видел, что совсем не трудно.
   Но, черт возьми, почему так предательски колотится сердце?
   Я тихонько встал с матраца и снова подошел к окну. Двор был хорошо виден — похоже, здесь не был разбит ни один фонарь. И включали их добросовестно. Я осмотрел этот небольшой дворик. Ничего в нем не привлекало внимания, особенно сейчас, когда людей совсем не было. Я снова представил, что я один на свете, как тот мальчишка из учебника риторики.
   Но я не один. Со мной Пальма и Юлька. Брат и сестра, которым я должен помочь. Потому они и видят меня. Я им нужен. Они надеются на меня. Они ждут.
   А я ничего не могу сделать. Я же не врач.
   "Так и моя тоже, дурак", — вспомнил я. Это Юлька сказала Пальме. Когда он буркнул, что это — его проблема. Это и правда его горе. Но и Юлькино тоже. Одно на двоих…
   Или на троих?
   Где-то в коридоре вспыхнул свет. Вспыхнул и тут же погас. Но я испуганно замер, а потом рванулся туда, в глубь квартиры.
   В ванной комнате стоял Пальма. Он испуганно посмотрел на меня — наверное, не ожидал меня увидеть в такое время. Признаться, я тоже не думал встретить тут Пальму.
   — Ты что? — спросил я.
   — А что? — насторожился Пальма.
   — Да я так… Не спится, да?
   Он пожал плечами.
   — Не знаю. Не хочется что-то.
   — Ага… И мне тоже. Ты что делаешь?
   — Стираю, — хмыкнул Пальма.
   — Стираешь?!
   Я опешил. Нет, вот это он отмочил, а?
   — А что? Кому как нравится. Вот ты, например, что делаешь? Не просто же так не спишь?
   Я подумал и решил не говорить, по какой причине я не сплю. Я не хотел говорить Пальме про то, что мне приснилось. Никому вообще.
   — Просто так, — уверенно заявил я.
   — Просто так ничего не делается, — мотнул растрепанной головой Пальма. Но дальше спрашивать не стал.
   В тазу в ванне отмокала моя рубашка.
   — Пальм…
   — Чего тебе? — хмуро протянул он.
   — Зачем ты ее стираешь? Ее выбросить пора, правильно Юлька сказала…
   — Да ладно… Что мне, трудно, что ли?
   Я даже не просил его стирать мне рубашку. Я вообще о ней забыл. "Калифорния" уже сидела на мне, как родная. Я почти забыл о существовании некогда белой рубашки.
   — Давай я сам ее постираю, а? — попросил я. Мне почему-то было стыдно.
   — Да не… Не надо. Я уже почти все…
   — Ну а почему ночью-то?
   — Не спится. А делать что? Какая мне разница, все равно скучно. Так хоть делом займусь.
   Я сел на краешек ванны.
   — А ты почему не спишь? — спросил я. Пальма пожал плечами. Он ничего не сказал. Наверное, тоже не хотел отвечать. Ну и ладно.
   — Пальма… — вырвалось вдруг у меня. Шепотом. И я сам испугался того, что именно хотел спросить. Пальма, кажется, понял меня. Во всяком случае, он не сказал: "Чего тебе?". Но и не посмотрел на меня. Похоже, он был здорово расстроен или даже обиделся. Наверное, потому что я проболтался. Я уткнулся взглядом в плитку на полу.
   — Пальма… А надежды совсем нету? Никак?
   Он снова пожал плечами. Задумался. И хмуро ответил:
   — Да как тебе сказать.
   — Как есть… Знаешь, Пальма, двойник сказал, что есть люди, которые меня увидят… Значит, я им нужен. Нужен позарез. И что я должен буду помочь…
   — Ты никому ничего не должен, — покачал головой мальчик. — А мне в особенности.
   — Должен. Но даже не так. Двойник сказал, что я сам захочу помочь.
   Пальма вопросительно наклонил голову. Недовольно нахмурил брови. Или даже не недовольно, а с каким-то сумрачным ожиданием.
   — Я… я бы хотел, — запинаясь, выговорил я. — По правде хотел бы. Пальма! Понимаешь ты? У меня есть шанс, а у тебя нету. Но ведь и у тебя он должен быть. Ведь так, Пальма? У всех! Ну скажи, может можно что-нибудь сделать? Не бывает так, чтобы никак нельзя!
   — Да что ты можешь сделать?
   — Так вот и скажи мне! Что я могу сделать? Я тебя еще вчера спрашивал, а ты молчал!
   — Да ничего, Кот. Знаешь, сколько надо денег, чтобы что-то сделать? И то уже поздно!
   Вот оно. Вот и зацепка. Сколько надо денег. А правда, сколько? Тысячи? Миллионы?
   — Сколько? — тихо спросил я. Мы уже и так перешли на громкий разговор, плавно вытекающий в крик. Могли разбудить Юльку.
   — Больше миллиона. А то и полтора.
   Полтора миллиона. Полтора миллиона — это, конечно, не десять рублей. У меня таких денег нет. У Пальмы, разумеется, тоже.
   — Ну что? — хмыкнул Пальма. — Поможешь? Может, мы их нарисуем?
   Нет. Мы, конечно, их не нарисуем. Особенно я… Я кружочек ровный и то не могу нарисовать. Я так и сказал Пальме, надеясь хоть немного поднять ему настроение.
   — Вот видишь. Давай пойдем спать. А рубашка пускай отмокает.
   Я кивнул. Мы пошли в зал и легли на своих матрацах в разных концах комнаты. Я лег тоже. Но спать не мог, слишком тоскливо было на душе. Всю ночь я думал о том, что мне сказал двойник. Что тем, кто меня увидит, нужна будет помощь.
   И я мог помочь.
   Утром мы проводили Юльку в школу. Одну. Пальма снова остался дома. Я не стал проводить с ним воспитательные беседы. Все равно они ему не нужны, равно как и мне. Еще подумает, что я — зануда.
   И вообще беседа не клеилась. Никакая, даже на самые отвлеченные темы. Я было завел разговор про футбол: мы как раз его смотрели по старенькому черно-белому телевизору.
   — А ты смотрел, Пальма, как бразильцы в прошлый чемпионат выиграли? Я не смотрел. У меня брат зато видел, он по футболу с ума сходит.
   — Нет, не смотрел.
   — А интересно, кто в следующем выиграет, да? Через два года узнаем. Здорово?
   Это было не здорово, а посредственно. Но надо было разговорить Пальму.
   — Ага, — кивнул он. Но я видел, что ему все равно.
   — А у Глеба во всю стену плакат со сборной Бразилии. Он мне раньше все время объяснял, кто там кто есть. А мне раньше это было жутко неинтересно, я футбол не любил. Я машинки собирал. А ты что-нибудь собирал?
   — Ниче я не собирал…
   — А Юлька?
   — А почем я знаю!
   — Ну, вы вроде как брат с сестрой.
   — Вроде как, — хмыкнул Пальма. Я отвернулся от него и стал смотреть, как кто-то из "Динамо" отбирает мяч у "Локомотива". Господи, ну и как с ним разговаривать?
   — Ну чего ты рычишь?
   Пальма удивленно посмотрел на меня.
   — Я? Рычу?
   — Ну не я же! Ты рычишь! Со вчерашней ночи, между прочим!
   — Рифмоплет, — пробурчал Пальма. Я покачал головой. Нет, с какой стати я должен это терпеть? Чего это у него? Переходный возраст, что ли? Или что?
   Я мысленно представил себе больничную палату. Я ее хорошо помнил: некрасивая, серая, вся пропитанная запахом больницы. И три койки со старыми матрацами, вроде таких, что в поездах. Только печати на простынях другие.
   Мамы в палате уже не было. Вообще никого не было. Я обрадовался — значит, ее уже выписали, и сейчас она, наверное, едет домой с Глебом и отчимом. А возможно, она уже дома. Наконец-то все налаживается.
   Так может, написать ей про себя? Или лучше дождаться "девятки"? Чтобы все с начала?
   Я кинулся в коридор. Мне нужно было зеркало.
   Я нашел его на первом этаже, возле стола Гитлерши-консьержки. Только за столом сидела не она, а совсем молодая девушка. А рядом стоял знакомый Вася: тот самый, которому я писал записку. Они с девушкой играли в какую-то игру на бумаге, вроде крестиков-ноликов, но со словами, а не со значками.
   Я подошел к зеркалу и постучал по нему пальцем.
   — Эй… двойник! Март! Воспоминание…
   Тот, что в зеркале, повторил все за мной. Я постучал снова, но ничего не произошло.
   — Кот! Помоги! Ну двойник, ну покажись уже, а?
   Нет, похоже, у него не было ни малейшего желания приходить ко мне на помощь. Что ж, он предупреждал: сказал, что часто приходить не будет. Я вздохнул и развернулся к девушке и Васе.
   И чуть не вскрикнул от неожиданности. Передо мной стоял я сам, то есть мое воспоминание. Господи, как же тяжело к этому привыкнуть.
   — Ты ненормальный? — выругался я. — Я чуть не умер!
   — Тю…
   — Вот тебе и "тю"! А чего ты приперся?
   Его большие и без того глаза сделались похожими на блюдца.
   — Как — чего? Ты звал!
   — Так я уже подумал, будто ты не придешь.
   — Подумаешь… Могу и уйти.
   Я поспешно замахал руками.
   — Нет, не надо. Слушай, я спросить хотел… А кстати, мама уже дома? Ты не знаешь?
   — Уже с вечера вчерашнего.
   Я слегка обиделся.
   — Так чего ты мне не сказал? Мог бы и предупредить, не развалился бы…
   — Ты не спрашивал.
   Пальма номер два. Чего у них сегодня такое случилось у всех? Я подтянул спадающие с пояса джинсы и спросил:
   — Так мне сказать маме или не надо?
   — Чего сказать?
   — Ну, про себя?
   Он поднял брови.
   — А как ты скажешь?
   Вот чурбан!
   — Напишу на бумажке, — медленно и четко объяснил я ему. Тот усмехнулся.
   — Ты думаешь, я совсем кретин, да? Ты бы еще по слогам мне сказал. Я не про то, каким образом ты это сделаешь. Я спрашиваю, как именно ты напишешь? Какими словами?
   — Что значит, какими? Обыкновенными. Скажу, что я живой. Что скоро вернусь. Что не надо за меня волноваться… Ну и еще там что-нибудь.
   — Ну и зачем?
   — Что значит "зачем"? Она же, наверное, расстроилась! А я ей все объясню!
   Двойник покрутил пальцем у виска.
   — Март! Ты хочешь, чтобы у нее по правде инфаркт был, да? Ты думай головой своей! А если ты не вернешься? Что тогда? Она же с ума сойдет, Март!
   Я напрягся. Я не имею права не вернуться.
   Двойник грустно посмотрел на меня. Похоже, ему меня было жалко. Но я не люблю, когда меня жалеют.
   — Значит, не надо? Не надо писать?
   — Не надо…
   — А что надо? — прошептал я. Я разозлился. Черт возьми, ведь он все знает! Знает, что со мной будет! Знает, как помочь Пальме и Юльке! Знает, что я сейчас думаю, что я буду делать сегодня днем и завтра утром! Знает, сколько мне еще ночей придется мучаться — пытать себя неизвестностью. Знает, все знает!
   — Да нет, Март, — покачал он головой. — Не знаю, правда. Я ничего не знаю о том, что будет с тобой. Правда. Я всего лишь воспоминание, я знаю только то, что было, а не то, что будет! Только. Честное слово.
   — Но ты же прочитал сейчас мои мысли! — крикнул я.
   Он кивнул.
   — Да… Это я могу. Но я не читаю твои мысли. Я просто знаю, о чем ты подумаешь. Понимаешь? Я чувствую. Я же все-таки часть тебя, верно?
   Я провел пальцем по зеркалу и прислонился к нему лбом. Я долго стоял так, с полчаса, наверное. Я думал, что двойник ушел, но он так и стоял сзади.
   — А еще я знаю, что тебе снилось сегодня.
   — Ну и что? — устало выговорил я. Мне было все равно.
   — Ты не бойся. Это нормально…
   Я вскипел.
   — А кто тебе сказал, что я боюсь? Да ты ничего про меня не знаешь! Ты вообще другой человек! Никакое ты не воспоминание, а просто так! Просто так, жалкое подобие… человека.
   Он грустно улыбнулся.
   — Ладно, — сказал он. — Это так. Я жалкое подобие. А ты кто?
   А я кто? Кто я, в самом деле?
   — Я — труп, — процедил я сквозь зубы. — Я жертва ошибки. Ты сам сказал.
   Я выплюнул это и, развернувшись, пошел к выходу.
   До дома я собрался дойти пешком. Но потом меня стала грызть совесть — а вдруг Пальма там у себя дома изводится оттого, что я куда-то делся?
   Тут же я осознал всю комичность этого предположения. Ладно, Пальма, может, и не волнуется. Но, в конце концов, я не дурак — плестись пешком до дома, который вообще непонятно в какой стороне, когда я могу добраться до дома за одну секунду.
   Я задумался, пытаясь представить себе Пальмину и Юлькину квартиру. Вместо нее у меня перед глазами встала моя комната. Вернее, наша с Глебом. Та самая комната, с огромным плакатом бразильской сборной на Глебкиной стене.
   А на моей стене плакатов не было. Был только портрет маленькой девочки в мальчишеской фуражке. Фотография была черно-белая. На самом деле эта фотка вовсе не такая уж старая: эта девочка с портрета — моя мама, ей тут девять лет. Так что я сейчас старше на четыре года. Почти уже на пять. Смешно думать об этом — что маме девять лет, а мне тринадцать.
   За столом у компьютера сидел Глеб. Он набирал какой-то текст. Наверное, реферат. Он часто пишет рефераты, особенно по физике и биологии. Про всякие жиры и углеводы. Скучное занятие, но деваться некуда.
   Мама и отчим разговаривали на кухне. Я стал слушать их и скоро понял, что отчим говорит, где и как меня похоронили. А ведь и правда, где-то должны были. А я и не видел. Не подумал. Может, оно и хорошо, что не видел. Надо же, даже в голову не пришло, что меня похоронят.
   Тогда что же будет, когда я прыгну под колеса? Если меня отвезут в больницу, тогда кто же будет… там? Под землей? Двойник сказал, что все будет нормально. Но чтобы было нормально, надо, чтобы никто не вспомнил о том, что я уже окочурился один раз. А разве так бывает?
   А может, время перемотается назад? Будет пятница, седьмое мая. И не будет всего того, что сейчас происходит со мной. Не будет двойника, овчарки, крыши девятиэтажки, не будет ничего.
   Значит, я все это забуду? Наверное, так. Иначе не сходится. Но нельзя же перемотать время на несколько дней назад! Я же не дурак, понимаю это. А тогда, когда я пытался перевести свои часы на три дня назад, я просто отчаялся. Я, конечно, вел себя, как болван. Но тогда я верил, что это возможно. Теперь же я понимаю, что это не так. Я все хорошо понимаю. Если время перемотается из-за меня, то есть для меня… то оно перемотается и для других. Это просто нереально…
   Я задумался. Несколько дней назад я даже и не думал, что все, что уже случилось со мной — возможно. Так что глупо говорить о реальности.
   Фантастика! Чего только не бывает на свете, а? Одно хорошо — сейчас я уже не думал обо все произошедшем как о чем-то страшном и совсем диком. Похоже, человек действительно ко всему привыкает. Я не могу сказать, что я привык к этой неразберихе. Но, по крайней мере, она уже не пугала меня так, как раньше. Главным образом — потому, что у меня появилась надежда. А еще Юлька и Пальма, черт бы его побрал, свинью такую…
 
   Пальма сидел перед телевизором точно так же, как сидел тогда, когда я, не выдержав его вредности, телепортировался в больницу. Похоже, даже канал не переключал. Хотя футбол уже закончился. Интересно, он вообще видел, что я отлучился?
   — Кто выиграл? — подошел я сзади. Пальма подпрыгнул от неожиданности.
   — Совсем обалдел — так сзади подкрадываться? Я чуть не умер от страха, Котище!
   Пальма обиженно отвернулся.
   — Выиграл кто? — повторил я так, будто ничего не случилось. Только с ноткой нетерпения. Пальма шмыгнул носом и пожал плечами.
   — Я, что ли, следил? Мне по фигу… Кажется, "Локомотив"…
   — А чего ж ты делал? — удивился я.
   — Завтракал. А чего?
   — Да ничего… Мне показалось, ты телик смотришь.
   — Я смотрел. Сейчас кино показывали одно, жутко прикольное. А потом еще новости слушал.
   Я посмотрел на свои часы. Они, конечно, показывали какую-то ерунду — половину седьмого вечера.
   — Я не понял, — пробормотал я. — Так сколько щас времени, что ты уже и кино посмотрел, и новости?
   — Двенадцать часов. Пять минут первого.
   Ого себе я путешествую! А я думал, прошел час всего… Но почему так много? Почти три часа. Я даже не заметил этого времени.
   В ванной висела моя выстиранная рубашка и галстук. На одной прищепке. Я провел по нему пальцем: он высох за ночь. Да уж, нестандартное мышление у Пальмы.
   Я вспомнил, как мы с мамой покупали этот галстук. Смешная была история. У меня тогда был дорогущий костюм и такая же рубашка. От какого-то дизайнера. Кажется, это было года полтора назад. Мама решила меня экипировать в школу. Купила костюм, а вот галстука под него в магазине не оказалось. Во всем магазине ни одного нормального галстука, представляете? Только какие-то синие, зеленые, полосатые, но ни одного черного. Мы часа два ходили, смотрели, выбирали… И напрасно. Мне жутко надоела бесцельная ходьба из одного конца магазина в другой, и я потянул маму за рукав.
   — Ма… Ну пошли домой. Ну нету же, чего мы ходим просто так.
   Мама бросила печальный взгляд на пару отделов, которые мы посетили уже два раза и вздохнула:
   — Ладно, пойдем, Котище. Будешь герой дня без галстука.
   Я засмеялся.
   — Хорошо бы.
   Мы вышли на улицу и собрались ехать домой. Я привычно прилип к киоску "Роспечати", когда меня окликнул кавказского вида мужичонка метрах в десяти от киоска. Вокруг него были раскиданы три необъятных на вид баула, с такими челноки катаются обычно.
   — Эй, малчик! Тебе майка не нужен какой-нибудь?
   — Майка? — удивился я. — Футболка?
   — Да, да! Футболка! Надо?
   — Да нет.
   — А штаны? Хороший штаны, давай покажу!
   Я покачал головой.
   — Не, не надо мне штаны.
   — Идем, посмотришь! Ты только посмотришь, потом будешь говорить, что тебе не надо! Малчик, как тебя?
   Я прищурился. Как меня? Чего это такое?
   Кавказец улыбнулся жутковатой улыбкой. Зубы у него были белые-белые, но кривые.
   — Как тебя? Имя?
   — А, имя… Кот.
   — Кот? — он снова улыбнулся. Я нервно сцепил пальцы. — Кот Матроскин?
   Я опять удивился. Откуда он может знать про Матроскина? Неужели видел по телику?
   — Нет, Март…
   — О чем вы тут говорите? — подошла мама. Когда я бегу к киоску, она всегда стоит в стороне. Наверное, потому что она знает, что если я нашел такой киоск, мне точно надо денег. Я люблю журналы. Всякие, самые разные. Мне нравится все, начиная от "Вокруг света" и заканчивая комиксами про Микки Мауса. Правда, я комиксы обожаю.
   — Вот! Смотри, какой хороший штаны! Я ему говорю — посмотри! А он говорит, не надо! Как так не надо? Всем штаны надо! Как без штанов? Верно я говорю? Тем более надо сначала посмотреть, а уж потом говорить, надо или нет! У меня такой штаны, что тебе точно такой надо!
   Я постарался не засмеяться.
   — Нам надо галстук, — улыбнулся я. — Есть галстук?
   — Галстук? — кавказец оскорблено посмотрел на меня. — Как нет галстука! Есть галстук! Много галстук!
   Он стал выворачивать содержимое сумки на картонный ящик, служащий ему прилавком. Я даже не знал, что в челночный ридикюль столько можно впихнуть. Кавказец вывалил передо мной связку галстуков самых разных расцветок.
   — Пожалуйста, малчик! А штаны не хочешь посмотреть?
   — Не-а…
   Я вытащил из кучи галстуков один, более менее приличный, и посмотрел на маму.
   — Ну что? Возьмем? Или буду герой дня?
   Мама пожала плечами и взяла у меня галстук.
   — Сколько?
   Он хитро прищурился.
   — Для такого молодого человека и очаровательный девушка праздничный скидка! Сто пятьдесят!
   Сто пятьдесят — это дешево. Это фигня. Но я почему-то присвистнул:
   — Ну ты загнул. Сто.
   Кавказец укоризненно посмотрел на меня и покачал черной головой. Волосы у него были такие же темные.
   — Нехорошо ты, малчик, делаешь… Как сто? Сто сорок, ладно уж! Но сто! Нет, нет, и не проси!
   — Сто двадцать.
   Кавказец молчал. Я наклонил голову, ожидая, что он скажет. Мама с интересом наблюдала за мной. Кажется, ей было смешно. Еще бы. Я сам не понял, что на меня нашло: я вообще-то никогда не торгуюсь.
   — Ладно… Сто тридцать.
   Я покачал головой.
   — Или сто двадцать, или ничего.
   — Наглый мальчик, ладно уж! Сто двадцать пять! А штаны будешь посмотреть?
   Короче, через десять минут мы наконец рассчитались с кавказцем. Он все-таки уговорил нас купить эти штаны. Неплохие, если по правде. Яркие такие и все в наклейках. Они бы здорово подошли к "Калифорнии".
   — Скоро Юлька придет, — сообщил мне Пальма. — У нее сегодня четыре урока.
   — Счастливая, — кивнул я. У меня по средам семь уроков: шесть с классным часом.
   Хотя… Сейчас мне совсем даже не плохо. В плане школы, я имею в виду.
   — Чего делать будем?
   Пальма мне не ответил. Не слышал, что ли? Я вышел из ванной и пошел в зал. Пальма лежал на матраце и тупо смотрел в телевизор.
   — Да чего с тобой? — присел я рядом. — Чего ты какой серьезный?
   Пальма мотнул головой.
   — Да ну… Сердце что-то ноет.
   — А… а у тебя таблеток нет каких-нибудь?
   — Таблеток? Есть. Пока тебя не было, три штуки выпил, блин. Ни фига не помогает. Больно.
   — Может, врача вызвать?
   — А зачем, Март?
   — Как зачем? Больно же, ты сам говоришь! А вдруг совсем плохо?
   — А ты сомневаешься, да? Чего его вызывать? Ну скажет он мне, что надо в больницу. И чего?
   Я не находил слов. Ну не может быть, чтобы никак нельзя было помочь.
   Ладно тебе, Кот. Ты же сам себя обманываешь. Ты же знаешь, что можно.
   Опять ты? Господи, как же тяжело к тебе привыкнуть… воспоминание.
   Ладно, не вздрагивай. Ну так что? Струсил?
   Я? Струсил? Отнюдь.
   Ага, конечно. Ты не решишься.
   Откуда ты знаешь?
   Я тебя хорошо знаю. Лучше, чем знаешь себя ты сам…
 
   Я не стал дальше пререкаться с двойником. В конце концов, он прав. И мы оба это знаем. Ладно. Вот придет Юлька, и скажу. Все скажу, все, что надумал прошлой ночью. Раз выхода нет — будем цепляться за маленький шанс.
 
   Юлька пришла через сорок минут. Она пришла бы быстрее, но ей пришлось оставаться после уроков и переписывать словарный диктант по русскому. У них полкласса диктант на двойки написали. Что до меня, то я вообще на эти словарные диктанты не хожу: нас училка всегда предупреждает, когда будет следующий, и я благополучно остаюсь дома спать (ой, ма, так голова болит, кошмар…). Ну, вы видели, какие записки я писал Карташову и Герасимову, так что прекрасно понимаете — мне на словарных диктантах делать нечего.
   — Ты что-то глючишь, — заметил Пальма после того, как Юлька рассказала нам, почему ей пришлось остаться в школе.
   — Это почему?
   — У тебя же по русскому четыре! Я ни в жизнь не поверю, что ты лебедя схватила. Скорее я биологию на пятерку отвечу.
   Юлька скорчила брату рожу.
   — Ага. Ты еще скажи, что она к тебе придирается все время.
   — А то нет! В прошлый раз как классно параграф выучил, а она мне трояк вкатила! Эх, тройка, птица-тройка…
   — Во клоун, — засмеялась Юлька. — Кот, он кроме как дурачиться, больше ничего не умеет. Ну скажи, жертва коммунизма, когда он был, этот прошлый раз? Год назад? Или два?
   — Три. В шестом классе я отвечал первый параграф. Строение клетки. Про всякие митохондрии и семядоли…
   — Семядоли не оттуда, — усмехнулась Юлька. — Вот видишь. Правильно тебе тройку поставили.
   — Знаешь, Юлька, что я думаю? Я думаю, тебе все равно, правильно мне поставили тройку или нет. Ты всегда займешь сторону того, кто против меня. Да?
   — А то, — Юлька швырнула рюкзак под шкаф. — Ты совершенно прав. Давайте это отметим. Умные мысли посещают тебя нечасто. За это надо выпить.
   — Вот, — обиженно сказал Пальма, развернувшись ко мне. — Вот она — любовь к старшему брату.
   — А за что тебя любить? За то, что ты все время бухтишь, да?
   — Не обязательно. За то, что я есть, — скромно заявил Пальма. Я видел, что Юлька сейчас лопнет от смеха. Она, на всякий случай вооружившись подушкой, стояла возле окна и давила в себе вырывающийся хохот.
   — В левом углу ринга спортсмен в синих трусах — Пальма! В правом углу ринга спортсмен в красных трусах — Юлька! Итак, леди и джентльмены, начинаем!
   У меня не было в руках ничего такого, что могло бы изобразить гонг, и я просто хлопнул в ладоши.
   — А у меня трусы не синие, — повернулся ко мне Пальма.
   — Это неважно, — отмахнулся я.
   — А у нас весовые категории разные, — покачала головой Юлька.
   — Это тоже не важно. Ладно, давайте уже! Такое шоу посмотрю!
   — Я с этой стокилограммовой тушей драться не буду!
   — Это я — стокилограммовая туша?! — оскорбился Пальма. — Ну, держись!
   И был бой. Я с интересом наблюдал за взбесившимися братом и сестрой. Как бы они друг друга не убили, в самом деле! Мечутся, рычат, ругаются! Зря Юлька говорила про весовые категории — по-моему, она пока лидирует… Хотя тут ничего непонятно, только подушки мелькают со скоростью света и трещат по швам.
   Через минуту Юлька повалила Пальму и стала душить. Из-под подушки сыпалось много нечленораздельной речи, которая наверняка вся сводилась к одному нецензурному воплю.
   — Слезь с меня! Больно! Щас задохнусь, дура! — разобрали мы. Пальма заболтал ногами, пытаясь попасть по Юльке. Ничего у него не получилось, а Юлька придавила его еще одной подушкой. Пальма затих.
   — Задохнулся, что ли? — пошутил я. И тут же обругал себя. Юлька, здорово испугавшись, стащила с Пальмы подушки. Пальма лежал неподвижно. Юлька потрясла его за плечо. Я встал рядом.
   — Дышит?
   Юлька пожала плечами и придвинулась ухом к лицу брата. Пальма раскрыл глаза и заорал, схватив сестру и перевернув на пол.
   — Ну что? Моя очередь душить тебя подушкой!
   — Ты меня оглушил, псих ненормальный!
   — А что, бывают психи нормальные? — Пальма прижал Юльку подушкой. Юлька вделала ему кулаком.
   А я вздохнул с облегчением. Господи, а если бы он задохнулся? Это ведь проще не бывает.
   — Слезай, — я взял Пальму за плечо. Он с удивлением посмотрел на меня.
   — То есть как — слезай? Я только начал играть победу.
   — Заканчивай, значит.
   Пальма нехотя слез. Юлька, нахмурившись, встала и вместе с подушками села на подоконник.
   — Я их изымаю, — сказал я.
   — Не дам, — не согласилась девочка.
   — Давай, давай. Они станут собственностью нейтральной стороны. Вам я их не доверяю.
   Я отобрал подушки и с комфортом устроился на матраце.
   — Сегодня пойдем грабить банк, — твердо сказал я.
 
   — Ты что, спятил? — Юлька, кажется, мне не поверила. — Прикалываешься, да? Смешно.
   — Да нет, Юль. Не прикалываюсь. Просто… а что делать-то? Денег надо.
   — Да как ты банк-то ограбишь? Ты же… Ты что, умеешь грабить банки?
   — А зачем? По-моему, у меня столько преимуществ по сравнению с грабителями банков… Ничего такого сложного нету, мне кажется.
   — Ага. Только маленькая деталь. Деньги в сейфе. Под замком.
   — Ну уж это проще простого. Вы что, не видели, как я Марту спер? Я же могу через двери проходить. И сейф — не проблема.
   — Ну ладно. А ты хотя бы знаешь, где эти деньги точно находятся?
   — Как — где? Сама же сказала, в сейфе.
   — Ага. А если нет?
   — Найду. Я могу быть самым классным рецидивистом на свете.
   — Ничего подобного. Рецидивист — это тот, кто уже отбывал срок.
   — А может, я отбывал… Ну так что?
   Юлька пожала плечами. Пальма вообще ничего не говорил — он только слушал наш с Юлькой разговор. Похоже, он мою решимость не воспринимал всерьез. Я, честно говоря, тоже. Но мне совершенно непонятно, как он может сейчас сидеть с такой равнодушной миной на лице.
   — Пальма, да что с тобой такое? Тебе нужны деньги или нет? Ты что, совсем ничего не понимаешь? Я могу их достать, правда, могу!
   — Да я понимаю. Только надо в другой город ехать на операцию. Я же не поеду один, верно?
   — С бабушкой поедешь, — уверенно заявил я. — Тоже мне — проблема.
   — А она спросит, откуда столько денег.
   — Ну и что? Расскажешь ей про меня.
   — С ума сойдет.
   — Да ладно. Мы как-нибудь осторожно…
   Пальма нерешительно смотрел в окно. Он явно сомневался. Я ждал.
   — Надо попробовать, — добавил я.
   — Надо, — кивнула Юлька.
   Пальма, не отрываясь от окна, сказал:
   — Ну давайте. Заодно за телефон заплатим.
 
   И мы пошли грабить банк. Господи, какой неудачной аферой мне это казалось! Чем ближе мы подходили к сберкассе, тем страшнее мне становилось. Мне казалось, что все взоры прикованы ко мне, что все только и думают: "Смотрите, вот этот псих-неудачник, который собрался грабить банк!". А когда мимо нас проехала сине-белая машина с мигалкой, я чуть было не развернулся и не пошел назад. Конечно, я понимал, что никто меня не видит. Что в любом случае я останусь безнаказанным. Но поставьте себя на мое место и представьте себе все мои мысли (мысли вполне законопослушного человека!). Я не думаю, что вам будет уютно. Да еще за плечами висел рюкзак, в который мне предстояло положить столько ворованных денег, сколько я никогда не видел и в руках не держал.
   — Короче, — я постарался не терять самообладания и найти хоть какие-нибудь слова. — Когда подойдем, вы куда-нибудь сворачиваете…
   — Подожди, как это — сворачиваем? А за телефон заплатить? Пойдем вдвоем, — сказала Юлька. Я не стал говорить ей, что платить за телефон сейчас — высший идиотизм. Пускай идет, мне так будет даже спокойнее. Я буду знать, что не один там, в этом деньгохранилище.
   — Ладно. Значит, мы вдвоем заходим, а ты, Пальма, остаешься где-нибудь неподалеку. Юлька платит за свет, а я ищу сейф…
   — За телефон, — поправила меня девочка.
   — Ага. Неважно. Потом я быстренько тырю денежки и убегаю. Встречаемся там, где стоит и ждет нас Пальма. Ну как?
   — План потрясающий, — усмехнулся Пальма. Проще не бывает. Особенно трудна моя роль в этом действии.
   — Тебе нельзя привлекать внимание, — тоном шпиона объяснил я. — Могут возникнуть подозрения — ты крутишься в банке, а потом едешь на операцию, которая стоит бешеных денег.
   — Да ладно, Агата Кристи, не раздувай.
   — Ничуть. Я на полном серьезе. Слушайте… А сколько денег-то брать?
   — А бери все, — махнула рукой Юлька. — Чего там, пригодятся.
   — Ага, а если их там миллион долларов?
   Пальма покачал головой:
   — Нет, нету там миллиона долларов. Хорошо бы был миллион деревянных хотя бы. Ты что думаешь, там такие большие суммы хранятся? Кому там нужен миллион долларов?
   — Ну, мне, например, — довольно скромно заявила Юлька. — Не помешали бы.
   — Куда тебе столько?
   — Чтобы были.
   Я через силу улыбнулся. У меня колени тряслись. На беду, я вспомнил, как завизжали две стойки в магазине, когда я решил украсть коробку конфет. А что, если и здесь так же?
   А вдруг тут камеры особые? Вдруг они меня снимут?
   Мне очень сильно захотелось домой. Просто до ужаса.
   Когда мы подошли к белым стенам кассы, и Пальма ретировался к библиотеке, я твердо решил, что не пойду внутрь. Мне казалось, что стоит мне перешагнуть порог этого злополучного здания, сирены оглушительно взвоют, и сюда примчится вся милиция города. Да, черт возьми, я действительно так думал. Мне правда так казалось, и ничего больше не надо было, только смыться отсюда поскорее. Больше ничего.
   Я не мог и представить, как, должно быть, я смешон со стороны. И что уже совсем скоро я буду вспоминать этот случай, как комедию, как анекдот какой-нибудь. Но это будет потом. А сейчас мне вовсе не смешно.
   — Пойдем?
   — Пойдем, — вздохнул я, сжимая кулаки, пытаясь спрятать там остатки храбрости. Но эти самые остатки оказались довольно подлыми: они просачивались сквозь пальцы, и пальцы разжимались, становясь ватными и бессильными. Я старался сжать их снова, но они никак не хотели меня слушаться. Я сдался… и шагнул за порог.
   Ничего не случилось. Сирены не взвыли, и никто даже не посмотрел в нашу сторону. Юлька подмигнула мне и пошла к окошечку кассы с квитанцией.
   Я растерянно озирался по сторонам. Где может стоять сейф? Может, в "коммунальных платежах"?
   Я неуверенно подошел к Юльке. Она посмотрела на меня, обезумевшего за несколько секунд, и кивнула. Мне как-то сразу стало легче. Ну ладно…
   Я пройду через это окошечко. Да раз плюнуть. Совсем не страшно (если, конечно, не думать о камерах и сигнализации). Даже совершенно не страшно. Ну вот ни капельки…
   Черт, похоже, ничего не получится. Самовнушение не действует.
   А Пальма?
   Если решусь, Пальму спасут. А если нет — значит, нет. Неужели не решусь?
   Я разозлился на себя и напролом пошел в стену. Я удивительно легко проскользнул сквозь нее и понял, что все то, что я сейчас делаю — ерунда. Мне некого бояться. Меня не поймают, потому что меня просто-напросто нет.
   И так легко и хорошо мне стало от этой мысли, что я понял: все будет отлично. Я снял с плеч потрепанный рюкзак и пошел искать сейф.
   Я обошел все кассы. В голову стали закрадываться нехорошие подозрения. Сейфа не было. Нигде.
   Ну что за глупость? Разве бывает банк без сейфа?
   А может, они хранят деньги за какой-то потайной дверью? А что? Вполне вероятно. Я стал искать какую-нибудь дверь.
   Двери тоже не было. Я встал рядом с кассиршей и стал смотреть через стекло на клиентов. Совершенно по-другому смотрится. Все что-то пишут, платят, просят… И все — через стекло. Даже переговариваются через микрофон. Не понимаю, зачем этот сепаратизм нужен? Неужели нельзя нормально разговаривать? Если это в мерах защиты от террористов там каких-нибудь, то тем более неясно. Неужели кусок стекла защитит от автоматной очереди?
   Я представил себе, как сейчас сюда врываются террористы, орут: "Всем на пол!" и требуют денег. Кассирша дрожащими руками открывает кассу и сыплет деньги в черную бандитскую сумку…
   И тут выхожу я. Я отбираю у бандитов все их оружие и беру их на мушку. Они достают гранату, а я храбро выбиваю ее из их рук. Она не успевает разорваться (конечно, не успевает, а то неинтересная история получается!), и в это время сюда приезжает милицейский патруль… Террористов связывают, а я становлюсь героем…
   Ну да, Супермен, размечтался. Если даже сюда и ворвутся террористы, тебе героем ни за что не стать. Ты — нечто бесплотное, несуществующее, тебе даже спасибо не скажут.
   Ладно, хватит рассуждать о своей горькой и несправедливой судьбе. Надо деньги искать.
   И тут меня пронзила одна очевидная мысль — а если бы граната взорвалась (я прекрасно понимаю, что никакой гранаты нет, и не дай Бог ей появиться, ведь здесь кроме этих людей есть еще Юлька! — но если бы, просто виртуально, здесь все-таки взорвалась бы граната, был бы второй шанс у погибших?
   Я хотел прогнать эту страшную мысль, но она, как назло, крепко засела в моей голове. Так всегда — только начнешь думать о чем-то страшном, и ни о чем больше и не думается. А ведь правда, они бы тоже умерли по ошибке!
   Но разве может повториться еще раз такая ситуация? Чтобы все эти люди были в этом банке, чтобы сюда ворвались те же террористы, бросили ту же самую гранату?
   Это нереально. Это просто нереально.
   Значит, не у всех есть второй шанс?
   Я посмотрел на Юльку. Она уже ждала меня в кресле.
   Ну что с тобой, Кот? Ты здесь, чтобы достать деньги!
   Я еще раз осмотрел кассу. Совершенно безнадежно. И тут я заметил сейф. Я даже почти улыбнулся: сейф стоял так близко и так открыто, что не заметить его было идиотством. Я собрался с духом и положил ладонь на холодную сталь.
   Жаропрочное, водонепроницаемое, огнеупорное, пуленепробиваемое детище чьей-то фантазии — оно никак не могло бросить вызов мне. Я был сильнее его. Мне стоило протянуть руку — и пачки хрустких бумажек были бы у меня в руках.
   А ведь я могу все. Я могу похитить все деньги на свете. Могу сделать счастливыми или несчастными тысячи людей. Я могу делать добро, а могу убивать. Я могу все. Я круче, чем Супермен, круче, чем человек-паук, круче крутого яйца. Я могу все. Я только одного не могу.
   И почему-то меня не вдохновляют такие уникальные способности. В сравнении с одной — самой, возможно слабой и примитивной — они просто ничто.
   Я закусил губу и сунул руку в сейф. Она тут же наткнулась на что-то бумажное. Я приготовил рюкзак и стал вынимать толстенькие пачки и класть в потрепанную сумку. Мне совсем не было стыдно. И вообще — куда только делся прежний страх? Он здорово мешал мне, встав комком в горле, но сейчас его не было, совсем не было.
   Я оглянулся на девушку-кассиршу. Она сидела ко мне спиной и, конечно, не видела, как туго перевязанные денежки волшебным образом перебираются из сейфа в пустоту. И хорошо, что не видела. А то бы больше в банке работать не осталась.
   Я сгреб в рюкзак все, что было внутри. Потом рука нащупала пустоту, и я застегнул молнию.
   Вот и все. Как просто. Может, то, что я сделал сейчас — это очень плохо. Может. Но я спер эти деньги не у кого-то лично, а у государства, которое отказалось от Пальмы. Так что, ничего страшного не случится, я думаю. Вот только кассиров могут уволить. Но так не бывает, чтобы всем было хорошо. Это только коммунисты в такую сказку верили.
   Вот и у меня никак не получается, чтобы везде было хорошо. Жаль, но ничего не поделаешь. Это Пальме нужна моя помощь, а не кассирам.
   Я надел рюкзак на плечо и показал Юльке большой палец. Она едва заметно кивнула и пошла к Пальме. А я еще раз подумал, не слишком ли преступным было только что совершенное мною деяние. Пожалуй, слишком. Интересно, на какой срок тянет ограбление банка? Года на три, наверное. Ладно, мне это не грозит. И вообще — это была необходимость. Я бы не стал красть такие деньги без причины.
   Я благополучно покинул сберкассу и помахал Пальме с Юлькой. Они помахали мне в ответ. Я побежал к ним.
   — Достал, — сказал я.
 
   Мы вывалили на ковер все содержимое моего рюкзака. Пачки тысяче- и пятисотрублевых купюр посыпались на пол. Пальма присвистнул.
   И было от чего. Я никогда в жизни не видел столько денег. Когда я накладывал их в рюкзак, мне казалось, их меньше. Да тут не миллион, а миллионов пятьдесят, наверное.
   — Кошмар, — довольно объективно заметила Юлька. — Ну и куда нам столько бабок?
   — Сама же просила, — засмеялся я. — Мне там считать некогда было. Сколько было, столько и взял.
   — Да это понятно… — задумчиво кивнул Пальма. — Но все равно много.
   — Ну и ладно. Купите машину, домик какой…
   — Домик, говоришь…
   — Ну, не обязательно домик… Можно квартиру навороченную.
   — Давайте считать, — предложила Юлька. Мы грустно оглядели эту кучу. Да тут до утра не пересчитаешь.
   Я взял пачку синих бумажек в руки.
   Деньги придумали финикийцы. Зачем они их придумали? Для того, чтобы люди грызли друг друга, пытаясь урвать побольше? Чтобы резали, взрывали, стреляли?
   Там, где деньги — там право, закон и власть. Где нет денег — нет ни права, ни власти, ничего. Там только такие, как Пальма. Это не я придумал, это придумали финикийцы. Они жили очень давно, и ничего с тех пор не изменилось на свете. Раньше я думал, что найдутся такие люди, которые сделают все по-другому. А потом понял, что такие люди как раз и называются коммунисты. Или не коммунисты, а социалисты. Или кто угодно. Как ни назови — все равно.
   Эти синеватые бумажки — убийцы. Не счесть, сколько человек они уже погубили. Могли погубить и еще одного.
   Одна… две… три. Три тысячи. Четыре тысячи.
   Десять… пятнадцать…двадцать пять. Двадцать пять тысяч рублей в одной пачке.
   — Юль, двадцать пять, — сказал я. — Теперь пятисотки посчитать, а там их помножить, и все.
   — Пятисоток тридцать, — сказал Пальма. — Пятнадцать тысяч. Блин, я столько денег в руках держать боюсь.
   Я тоже боюсь. Сперва всегда страшно, когда у тебя в руках — сила. Самая высшая сила, которая может все на свете.
   Юлька аккуратно складывала деньги в две кучки: розовую и синюю. Розовая была намного больше. Но все равно денег было много.
   — А давайте башню строить, — весело предложила Юлька. — Под потолок упрется.
   — Миллион триста, — пересчитал Пальма. — Миллион и еще триста… Ужас какой.
   — Хватит?
   — С головой.
   Значит, мне напрасно показалось, что тут пятьдесят миллионов. Но это, в общем-то, все равно. А Пальма, кажется, даже не верит тому, что случилось. Так и не понял до конца.
   — Теперь будем ждать бабушку? Может, позвоним ей? — предложил я. — Чтобы пораньше приехала. Пальма, а как она вообще не побоялась тебя здесь оставить и уехать?
   — Как не побоялась. Еще как. Я ее еле уговорил.
   — А зачем?
   — Вот именно, зачем? Зачем ей тут оставаться? Какая разница, останется она тут или нет? Ничего не изменится.
   Это верно. Ничего не изменится. Но я бы остался.
   — А давно она уехала?
   — В понедельник утром. А потом Юлька тебя привела.
   Значит, три дня. Уже скоро вернется.
   — Так как насчет позвонить?
   — Там нет телефона, Кот.
   Точно. Дурень, откуда на даче телефон?
   — А мобильник? У бабушки нет мобильника?
   — А можно подумать, у нас есть! — обиженно буркнула Юлька. — Какой мобильник, Март?
   Замечательно.
   — Значит, никак не связаться, что ли?
   — Значит, никак, — кивнул Пальма. — Да ладно, подождем. Март, ты не думай, что я собрался умирать завтра.
   — Ничего я такого и не думаю, — испугался я.
   Я врал. Я действительно боялся, что мы потеряем время. А Пальму это совершенно не заботило. Он был спокойный, как удав. Я не понимал его.
   — Знаете что, — сказала Юлька, вертя в руках пачку синих бумажек, — Давайте их сгрузим обратно в рюкзак. А то как-то не по себе на них смотреть.
   Мы торопливо сложили деньги в рюкзак. Вот странно — мы их достали, радоваться надо. А радоваться не получается. Неужели потому что я их украл? Или не поэтому?
   — А я колесо накачал, — вспомнил Пальма. — Может, покатаемся?
   — Ты же говорил, что не будешь больше никогда, — подколола Юлька брата.
   — Да вот захотелось. А тебе жалко, да?
   — Безумно. Пальма, заметь: ты сам нарываешься.
   — Бла-бла-бла.
   Юлька потянулась за подушкой. Я успел перехватить подушку первым.
   — Хватит уже драться, так мы никогда не покатаемся.
   — А мы с тобой, Март, и не покатаемся. Сейчас эта свинья сядет за руль и у него ни в жизнь не допросишься покататься, — предупредила меня Юлька.
   — Да нет. Март может кататься. Я ему разрешаю.
   Юлька попыталась отобрать у меня подушку. Я сунул ее за спину. Господи, эти двое могут жить мирно?
   — Все, — сказал я. — Бой закончен со счетом ноль-ноль. Прошу пожать друг другу руки.
   — А реванш? — пошутила Юлька.
   — Никаких реваншей, — отрезал я. — Вы меня уже замучили. Мир во всем мире…
 
   Через полчаса мы (наконец-то!) выкатили велосипед на улицу. Я с ужасом понял, насколько Юлька была права. Я свою очередь кататься могу уступить кому угодно. Но эти двое вряд ли окажутся такими же сговорчивыми.
   — Ну что, Март, — толкнул меня локтем Пальма. — Будем соблюдать правила приличия? Не ударим в грязь лицом…
   Я сперва не понял, о каких правилах приличия он говорит. Но догадался, когда он отдал велосипед Юльке. Она явно не ожидала от брата таких проявлений вежливости в душевном порыве.
   — Спасибо, — довольно удивленно сказала она. — А может, как-нибудь вместе?
   — А как? Ты в седле, Кот на багажнике, а я где?
   — А ты пешочком. Да шучу, шучу, — засмеялась Юлька, глядя на оскорбившееся лицо Пальмы. — Ты на раме. Сядешь?
   — Давайте лучше я на раме, — предложил я. — Я меньше, ехать легче будет.
   Короче, так мы и сделали. Я разместился на раме, а Юлька — на багажнике. Пальма здраво рассудил, что крутить педали будет он, поэтому Юльку пришлось ссадить на багажник. Оказалось, довольно ничего. Мне, правда, было не очень удобно (а вернее — совсем не удобно), а Пальма немножко не справлялся с управлением, но в остальном все было просто отлично. Мы объехали вокруг школы, проехали супермаркет и выехали к магистрали, а оттуда — снова во двор.
   Я уже почти что забыл, как это здорово, когда ветер несется прямо навстречу тебе, и ты рассекаешь его, как парусник. Последний раз я катался на велосипеде четыре года назад: я тогда как раз научился кататься на двухколесном. Это был Глебкин велик, его угнали в августе. Хорошо, хоть не в июне, а то бы никогда не научился…
   — Здорово, да? — весело спросил Пальма, когда мы сделали второй круг у школы.
   Было здорово. Мы смеялись, болтали, и, казалось, ни на секунду не вспоминали о том, что дома в рюкзаке лежит украденный миллион, о том, что один из нас может скоро умереть, а еще один уже умер. Было здорово — только ветер свистел в ушах, не оставляя в голове никаких дурных мыслей и ничего, кроме пьянящего веселья. Мы хохотали, как безумные; а спроси хоть кого из нас, отчего — мы не смогли бы ответить. Нам просто было хорошо. И хотя я согнулся в три погибели, а на стальной раме сидеть было не очень комфортно, и ногой я часто цеплял асфальт — мне было весело. Мне никогда раньше так не было весело, черт возьми!
   — Март, а ты знаешь, как правильно говорить — у рыбей нет зубей, у рыбов нет зубов или у рыб нет зуб? — спросила меня Юлька. Я улыбнулся.
   — А я тоже знаю загадку, — сказал я, в сотый раз поправляя мешающуюся длинную челку, — Расскажи без материнки, на фиг падают снежинки?
   — Это чего, загадка, что ли? — не понял Пальма.
   — Ну да. Знаешь ответ?
   — Нет. А чего она какая нескладная?
   — Как это — нескладная? В рифму.
   — А я знаю! — весело крикнула Юлька. Мы как раз проезжали стройку, и было шумно: наверное, работал кран. — Наконец зима пришла!
   Мы с ней засмеялись, а Пальма недовольно посмотрел на меня.
   — Это чего, ответ?
   — Да, — сказал я. — Это ответ. Пальма, ну как до жирафа, честное слово. Давай загадывай.
   — Что загадывать?
   — Загадку. Твоя очередь.
   — А я не знаю больше.
   — А ты вспомни.
   Пальма сосредоточенно крутил педали, напряженно вглядываясь куда-то в одну точку. Он вспоминал. Кажется, безуспешно.
   — Не, не могу.
   Я поворочался на раме, пытаясь облегчить страдания затекшей ноги.
   — Пальма, не ленись. Давай. Сконцентрируйся. Ты сможешь, Пальма…
   — Мы в тебя верим, — подхватила Юлька. — Давай, Пальма!
   Мальчишка устало покачал головой.
   — Ну ладно. Красная головка торчит на грядке.
   Мне тут же пришла в голову мысль, что это может быть морковка. Но с другой стороны, должен же быть какой-то подвох, верно? Я посмотрел на Юльку.
   — Знаешь?
   Она пожала плечами.
   — Давай подсказку! — потребовал я.
   — Никаких подсказок. Это загадка без подсказки.
   — Тогда сдаемся.
   — Ну подумайте, это очень простая загадка!
   — Да не знаем мы, что это такое, — Юлька толкнула Пальму кулаком в спину. — Раскалывайся, Тольятти.
   — Красноголовый грядкоторчатель! — засмеялся мальчик. Я не выдержал и прыснул тоже. Мы ехали и ржали, как ненормальные, а недовольные люди со скучными лицами, мимо которых мы с хохотом проносились, строго поджимали губы. Спорю на что угодно, они завидовали нам. У нас было то, что не купить ни за какие деньги. Деньги — это бумажки. А у нас было нечто куда дороже них. У нас было детство. То самое детство, когда можно, никого не стесняясь, ехать на велосипеде, растопырив ноги и громко заливаясь смехом. И нам завидовали.
   И я тоже буду завидовать… если стану взрослым.
   — А пускай Март сядет в седло! — предложила Юлька. Я даже похолодел сначала от этой мысли.
   — Ты что говоришь такое, Юлька… Как я сяду?! Как это?
   — А что? Прикольно, — подхватил Пальма. — Садись! Во все обалдеют!
   — Я вас не увезу, — попытался отпереться я.
   — Увезешь! Давай садись! — Пальма резко затормозил. Я взвыл — от толчка моей пятой точке пришлось несладко.
   Видит Бог, я не хотел этого делать. Я считал это глупостью. То, что это довольно забавно, я отрицать не берусь, нет. Катящийся сам по себе велосипед наверняка интересно смотрится. Но ни к чему это, ну правда, ни к чему. Можно, в конце концов, людей напугать. Да и вообще. Ну нехорошее у меня предчувствие.
   — Может, не надо?
   — Надо, Кот, надо…
   Я спрыгнул с рамы на землю (бедные мои задние конечности!) и прогнал Пальму из седла.
   — Тебя я везти не буду. Только Юльку.
   — Интересный поворот! — возмутился Пальма. — Почему это?
   — Ты тяжелый. Я перенапрягусь. Сначала Юльку, потом тебя.
   — Я же вез вас троих!
   — Молодец. Возьми с полки пирожок. А я не буду.
   — Ну ладно. Тогда только кружок вокруг школы. А потом за мной!
   — А может, ты его сначала прокатишь? — предложила Юлька. — А то деточка не накаталась. Пускай покатается.
   — Юлище, я от тебя не ожидал… Как это мило с твоей стороны, — Пальма благодарно пожал сестре руку и уселся на багажник.
   Вот юмористы. У меня личное "Кривое зеркало"!
   — Ну что, вокруг школы?
   — Ага, давай.
   — Мы сейчас приедем, — я выправил руль и помахал Юльке. — Мы недолго!
   — Да ладно, катайтесь, меня и так уже от этого багажника мутит.
   — А мне очень даже хорошо, — довольно сказал мальчик у меня за спиной. Я резко нажал на педали. А Пальма не такой уж тяжелый, вон как легко велик пошел. Может, я бы и вдвоем их смог увезти.
   Мы поехали вокруг школы. Пальма весело насвистывал песню про жареного цыпленка без документов, а я думал, что нам теперь делать дальше. Я добыл деньги, а значит — все близится к концу, верно? Скоро мы поедем в другой город… кстати, в какой город-то, я так и не спросил?
   — Пальма, а куда тебе на операцию?
   — А? Да в Москву или в Питер, так сказали. Там оборудование есть специальное, а у нас нету такого… А что?
   — Да так. А Юлька поедет?
   — А куда ж она денется? А ты поедешь с нами?
   — Конечно.
   Конечно, поеду. Это очень легко устроить. Я могу поехать куда угодно.
   А если мне надо будет прыгнуть под машину? Ведь я достал деньги, а значит — все, конец. Или еще не конец?
   Я стал думать о "девятке". И вспомнил два маленьких лица из газеты.
   Еще не конец. Есть еще шофер. Как я мог забыть о нем?
   И тут дверь школы распахнулась и оттуда выбежал Лебедев. Я замедлил ход. Точно, уроки закончились. Сейчас весь мой класс повалит домой.
   Я остановился.
   — Ты что стоишь? — удивился Пальма.
   — Сейчас поедем, — машинально ответил я. Пальма поднял глаза на Лебедева и, кажется, догадался.
   — Пойдешь к нему?
   Я покачал головой. Лебедев расстегнул рубашку и поправил рюкзак. Тут же на него из дверей налетел Старостин.
   — Ты чего в дверях расселся! — буркнул Игорек. И заметил Пальму на багажнике. Брови у него взметнулись вверх. А Пальма (вот свинья какая!) толкнул меня в бок и крикнул Старостину:
   — Сам едет, да! — и добавил мне: — Давай, езжай.
   И я поехал. Зачем только, сам не знаю. Лебедев со Старостиным внимательно смотрели на Пальму.
   — Супермашина! Едет без физического вмешательства!
   На крыльце собрался почти весь класс. И все смотрели на чудо-велосипед, ничего не понимая. Все, кроме одного. Я посмотрел на него, и мне показалось, встретился с ним взглядом.
   Да нет же, мне это только показалось! Не может этого быть.
   Я вывернул руль и очень быстро рванул отсюда.
   — Ну что ты? — расстроился Пальма. — Такое шоу было…
   — Шоу?! — я затормозил. — Шоу, да?
   Я швырнул руль на землю. Пальма едва успел соскочить с багажника.
   — Март! Да что случилось, Март?!
   Я побежал к крыльцу. Все по-прежнему стояли возле школы. Наверное, обсуждали паренька со странным велосипедом. Только бы не догадались связать его со мной. Я посмотрел на Герасимова. Он все-таки не видел меня.
   Но он догадался. Я точно знал, что он догадался.
   Так ли это плохо? Если подумать, то не очень. Что он может — рассказать одноклассникам? Или моей маме? Она не поверит Герасимову. А если поверит? Да нет, кто для нее Герасимов. Она попросту его прогонит.
   Но почему-то мне кажется, что не должен он был это видеть.
   Лешка посмотрел в мою сторону. Я отшатнулся и наступил на ногу подходившему Пальме.
   — Ты что, Кот?
   — Молчи… Пальма, не говори ничего.
   Герасимов подошел к нам. Мне стало жутковато. Но вместе с Герасимовым подбежали и остальные мои одноклассники, и я немного успокоился.
   — Как ты это делаешь? — спросил Мишка Делиев. Он, по-моему, изумился больше всех. Сейчас глаза у него были даже не круглые, а квадратные.
   — Делаю что?
   — Ну… это.
   — А, это… Да просто.
   — Пальма, поезжай. Пожалуйста! — взмолился я.
   Пальма сел на велосипед и посмотрел на меня, а потом на багажник. Герасимов хитро прищурился.
   — А меня прокатишь? — спросил он.
   — С какой стати? — не растерялся Пальма. — Мне домой пора.
   — Ага, — кивнул Лешка. — Домой.
   Я хотел провалиться сквозь землю. Пальма взлохматил густые волосы и поехал к Юльке. Она прислонилась к забору и ковыряла кроссовкой землю.
   — Вы че как долго?
   — Там такой цирк был, — смеялся Пальма. — Я еду на багажнике, а тут из школы выбегают Кошачьи одноклассники. Так у них у всех челюсти отвисли! Жалко, что ты не видела! Такое зрелище, вообще…
   Юлька настороженно посмотрела на меня.
   — Ты что-то темнишь, коммунист. Вот Март не смеется.
   — Да он вообще какой-то не такой, — подтвердил мальчик. — Толкает меня, говорит, езжай. А чего ехать-то?
   — Дурак, — сказал я. — Зачем им видеть меня лишний раз.
   — Так они же тебя не видели!
   — Что ж они, дураки, что ли?! Догадаются!
   — Ну и пускай.
   — Пальма, ты думай головой. Ты же сам себя подставил. Завтра весь город будет знать про банк. Понимаешь? А ты разъезжаешь на велосипеде с трупом в седле! И какой вывод напрашивается?
   — Да никакой, Март. Успокойся. Чего ты какой осторожный? Ну и догадаются они, что бабки ты спер. Ну и что?
   Я покрутил пальцем у виска.
   — Тебе сказать — что? У тебя деньги конфискуют. А самого тебя — в изолятор.
   — А чего не под трибунал сразу? — засмеялся мальчик. — Да нет, Кот. Все будет в шоколаде. Не парься.
   Я слез с багажника и присел на корточки. Хорошо бы, все оказалось именно так, как и сказал Пальма. А вдруг нет?
   — Правда, Март. Зря ты себя накручиваешь, — утешила меня Юлька. — Это глупо. Никому не придет в голову связать тебя с банком.
   — Никому, — согласился я. — Кроме одного. Самого пронырливого и хитрого.
   — Герасимова, что ли?
   Я с самым мрачным видом кивнул.
   — Ерунда, Кот. Не думай об этом. Он же тупой.
   — Он тупой? Он знаешь какой расчетливый!
   — Ну и хрен с ним, — махнул рукой Пальма. — Ты что, его боишься?
   Я задумался.
   — Да нет. Не боюсь.
   — Значит, поехали? — улыбнулся мальчик.
 
   Домой мы пришли часов в десять, не раньше. Накатались так, что, наверное, больше никогда не захочется. Я буквально свалился в постель, даже раздеться не успел, как вырубился…
   …Я шел на кладбище — не ради какой-то цели, а просто так. Меня тянуло туда, как будто кто-то диктовал мне, что нужно идти. И я шел, пока не наткнулся на серый надгробный камень за кованой оградкой. На камне выгравировали мою фотографию: у меня почему-то были короткие волосы, и улыбался я, как дурак.
   "Кот Март Андреевич. 1991 — 2004" — прочитал я и подошел к камню. Я погладил его рукой, а потом, развернувшись, увидел Пальму с Юлькой. Они шли ко мне и несли букеты каких-то странных цветов.
   — Нет, — прошептал я. — Не надо! Не надо!
   Я кричал и плакал. Я бил камень кулаками, крича, чтобы он исчез, чтобы все прекратилось, чтобы не было ничего этого. Я размазывал по лицу слезы, и они высыхали, оставляя на щеках грязные подтеки.
   — Не надо!
   — Март, проснись! Март! Проснись, не кричи!
   Я распахнул глаза. За плечо меня трясла Юлька.
   — Март, ты что? Тебе сон плохой приснился? Ты так кричал…
   — Я кричал? Я кричал во сне, — испугался я. — Я кричал на самом деле?
   — Еще как, — закивала девочка. — Ты всех соседей перебудил, наверное.
   — Правда? Извините…
   — Да что ты. Что тебе снилось?
   — Кладбище, — сказал я. — А на кладбище — я…
   Подошел Пальма со стаканом воды.
   — Вот, выпей, — он протянул мне таблетку. — Это от нервов, не бойся.
   — Да я нормально себя чувствую…
   — Да выпей, хуже не будет. Кошмар, ты так орал.
   — А долго? — спросил я и резко запрокинул голову, стараясь проглотить таблетку.
   — Да нет. Минуту где-то. Мы тебя будили, а ты не просыпаешься.
   — Извините, — прошептал я.
   — Да это-то фигня. За тебя страшно. Ты так с ума сойдешь.
   Я покачал головой.
   — Который час?
   — Четыре сорок.
   Ух ни фига себе. Рано же я весь дом перебудил.
   Я лег на спину и стал смотреть в потолок. Нет, не случайно мне эта дурь снится. Что-то она значит.
   — А где у нас в городе кладбище?
   — Да не так далеко. Март… а может, не надо тебе туда? — Юлька встревожено посмотрела на меня. — Раз такое приснилось.
   Я закрыл глаза.
   — Я не знаю.
   — Может, спать будем? — резонно предложил Пальма. — Кот, хочешь спать?
   — Я не знаю. Я ничего не знаю. Я хочу домой.
   Я повернулся на другой бок, чтобы размазать по подушке подступившие слезы. Ну сколько можно реветь!
   — Ты скоро будешь дома. Точно скоро будешь дома, — обнадежила меня девочка. — Ну не может быть иначе. Даже думать про это брось, ясно?
   Я кивнул. Пальма лег на матрац рядом и подпер ладонью щеку.
   — Люди, а хотите Новый Год? Прикиньте: елка, подарки, снег, фейерверки… Кот, ты любишь Новый Год?
   — Кто ж его не любит, — вздохнул я.
   — Ну, вот Юлька например.
   — Чего? — возмутилась Юлька. — Ты что ерунду какую несешь?
   — Ну ладно, ладно, не возникай… А вот я бы хотел Новый Год провести как-нибудь нестандартно. Вот, например, у моря. Прикольно? Прикольно.
   — Сам же только что говорил — снег. А теперь вдруг море! — подколола Юлька брата. — Ты лжец.
   — Да нет, на худой конец и снег годится. Просто хорошо бы у моря. Вот ты, Март, хотел бы встретить Новый Год в море?
   — Нет, — твердо сказал я. — Не хотел бы. Я плаваю, как топор.
   — Ну ладно, не обязательно в море. Можно просто сходить куда-нибудь. В какое-нибудь интересное место.
   — В какое?
   Пальма задумался.
   — Ну, не знаю. Честное слово, некуда.
   — А мы раньше каждый Новый Год вместе с мамой ходили гулять. Поздно ночью. А потом она замуж вышла.
   — И перестали ходить?
   — Да не, не перестали. И сейчас ходим. А все равно уже не так.
   — Ты не любишь отчима, да?
   Я пожал плечами.
   — Я не знаю. Я за него замуж не выходил, чего мне его любить.
   — Он тебя бил?
   — Редко. Даже почти не бил. Может, пару раз. Да мы просто не замечаем друг друга. А так, в принципе, нормально друг к другу относимся.
   Я подумал и добавил:
   — Зато у меня теперь есть брат. Старший.
   — Тоже мне радость, — буркнула Юлька. Пальма ничего не ответил. Но я видел краем глаза, что он улыбается.
   — Ты еще не осознаешь своего счастья, — пошутил он.
   — Ну да. Все, я ложусь спать.
   Юлька, единственная из нас с комфортом устроившаяся на диване, укрылась одеялом и отвернулась к стенке. Я тоже стал медленно погружаться в сон — похоже, Пальмина таблеточка начинала действовать. Когда я совсем уже почти спал, мальчик толкнул меня в бок.
   — Чего? — сонно прошептал я. — Я что, опять орал?
   — Да нет, нет, нормально все. Я думал, ты не спишь…
   — А что такое?
   — Да ничего. Это… Спасибо.
   — За что? — не понял я.
   — Ну… за банк.
   — А, фигня.
   А ведь я достал деньги. А значит, помог Пальме с Юлькой чем мог. А раз помог, значит, они не должны больше видеть меня. Или не так?
   Я похолодел при мысли, что брат и сестра больше не смогут разговаривать со мной. Я снова буду один?
   Нет, я не хочу больше так!
   — Пальма! — крикнул я громким шепотом. — Ты меня точно видишь?!
   Идиотский вопрос. Но способность нормально соображать вернулась ко мне уже после того, как я его задал.
   — Конечно, вижу, — успокоил он меня. — Странно, что другие не видят. Ты такой же, как и все, совершенно всамделишный. Фантастика.
   Не фантастика, а мрачная реальность. Но с другой стороны — разве я встретил бы Пальму и Юльку, если бы не умер? И разве были бы у них полтора миллиона?
   Не встретил бы. Стало быть, все не так уж и плохо.
 
   Утром Юлька проспала школу. Мы все встали в половине одиннадцатого, и то — потому что в дверь бешено колотили. Пальма, ничего не соображая спросонья, распахнул дверь. Я подошел.
   На пороге стоял мальчик лет семи. Совсем маленький. И забавный. У него были совершенно светлые волосы, а на щеках море веснушек. Он был одет в футбольную форму какого-то английского клуба. Даже гетры нацепил, чудной этот фанат. Под мышкой он держал новенький блестящий мяч с чьим-то автографом.
   — Привет, График, — сказал Пальма. — Заходи…
   Я удивился. Что за имя — График? Хотя Март ничем не лучше… И кажется, я уже где-то этого паренька видел… Только где?
   — Да нет, — мальчик остался стоять на пороге. — Меня бабушка послала. Сказала попросить у вашей бабушки два яйца.
   — Ага, — кивнул Пальма. — Два яйца, говоришь. Щас посмотрю.
   — Блин! — в коридор ворвалась Юлька. — Вы на часы смотрели?! Пол-одиннадцатого, блин!
   — А чего ты расстраиваешься? Радоваться надо. У тебя есть предлог не ходить в школу.
   — Да какой, к черту, предлог?! Меня в школе убьют! О, привет, График…
   Мальчик на пороге слабовато улыбнулся и помахал Юльке, уронив при этом мяч. Он откатился прямо ко мне. Я, совершенно не задумываясь о последствиях, поднял его и протянул Графику. Машинально. И тут же зарычал про себя. Дурак!
   Но График спокойно взял у меня мяч и сказал:
   — Спасибо…
   Я захлопал глазами и потрясенно кивнул.
   Юлька недоверчиво посмотрела на мальчика.
   — Ты видишь его?
   График пожал плечами, при этом снова выронив мячик.
   — А что? Вижу… Только я вижу его в первый раз, и потому не знаю, как его зовут. А вижу я его хорошо. А что?
   — Да ничего, — ошарашено посмотрела на него Юлька. Сначала на него, а потом на меня. Я ничего не понимал.
   — Меня Март зовут, — сказал я. График нахмурился.
   — Март?
   Я кивнул.
   — Март Кот? — тихо спросил он, опустив голову.
   Я сейчас с ума сойду.
   — Ну… да. А откуда ты знаешь?
   — Так не бывает, наверное, — прошептал График едва разборчиво. Я опустился на колени и посмотрел ему в лицо.
   Я узнал его. Это был мальчик из газеты. С того самого снимка, где он сидит вместе с девочкой, вероятно, своей сестрой. В том самом злополучном репортаже.
   — У тебя есть сестра?
   Он кивнул.
   — Может, вы объясните, в чем дело? — недовольно пробурчал Пальма. Я повернулся к нему, а потом снова к Графику.
   — Я не хотел, — честно сказал я. — График, я не хотел, честно. Так вышло. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Обязательно. Не грусти, ладно?
   График молчал. А потом отшатнулся и безумно посмотрел на меня.
   — Погоди… Ты же умер, да?
   Я посмотрел на Юльку.
   — Можно, он зайдет? — спросил я.
   — Конечно… Спрашиваешь. Только объясни ты наконец! Вы знаете друг друга?
   Я кивнул.
   — В некотором роде. Зайди, пожалуйста.
   Мальчик неловко переступил порог, во все глаза уставившись на меня. Бедный мальчишка. Вот еще одна жертва моей тупости.
   — Я — призрак, График. Ты только не пугайся…
   Но он и не думал пугаться. Только смотрел. Так странно смотрел, будто у меня хвост вырос или пара дополнительных рук. Хотя его можно понять. — Меня видят только Пальма с Юлькой, да ты. И, наверное, твоя сестра.
   — А почему?
   — Ну… потому что меня видят те, кому нужна моя помощь. Я уже помог Пальме. Значит, надо помочь и тебе.
   График в упор смотрел на меня. Я не вынесу этого взгляда.
   — Тебе ведь нужна помощь, верно? — спросил я у него виновато. Пальма с Юлькой переглянулись. Кажется, они начинали понимать, почему График видит меня.
   — Ты же ничего не сделаешь.
   — Я сделаю, — улыбнулся я. — Я еще как…
   — Как? — напрямую спросил он.
   — Я не знаю пока. Но ты знаешь, я могу как угодно. Я могу почти все. Меня никто не видит, кроме вас. Понимаешь? Больше никто. Здорово?
   График уверенно покачал головой. Это точно. Это совсем не здорово.
   — Ну как же не здорово? Понимаешь, я могу все! Могу, например… ну, например, морду набить кому-нибудь!
   Герасимову, например.
   — Или чего-нибудь у кого-нибудь стырить. И никто не узнает никогда. Понимаешь, как здорово!
   — Ну и что? — не понимал мальчик. — А при чем тут я?
   Я вздохнул.
   — Твой папа сейчас где?
   — Я не знаю. Он, кажется, сказал, в изоляторе. И мама с ним. А ты правда можешь сделать так, чтобы его не посадили?
   — Наверное. Я попробую.
   Черт возьми, а как? Написать кому-нибудь на бумажечке? Да кто мне поверит? Это не Гитлерше записки писать, а прокурору, или там еще кому-нибудь…
   — А сколько лет ему могут дать? — спросил я. Мне было интересно, сколько вообще стоит моя жизнь. Какой срок светит отцу Графика.
   — Я не знаю. Пока неизвестно. Март, сделай, чтобы он пришел оттуда поскорее!
   Мне стало стыдно. Почему я не вспомнил о шофере раньше? Болван!
   — Я… обязательно. Я тебе обещаю.
   Я обнял себя за плечи и пошел к окну. Из подъезда вышел живодер, у которого я украл Марту. Надеюсь, отчиму и Глебу она понравилась. Живодер посмотрел по сторонам и пошел направо. Я проводил его взглядом. Ну не бывает таких совпадений, чтобы шофер жил там же, где сейчас я. И чтобы его сын сейчас смотрел на меня и ждал помощи.
   Что же делать? Нет, конечно, я не побегу к прокурору и не стану писать ему никаких записок. А что делать? Ну что?
   Я кинулся в ванную. Все трое — Юлька, Пальма и График — удивленно посмотрели мне вслед. Я посмотрел на свое отражение и постучал пальцем по стеклу.
   — Двойник! Помоги мне, пожалуйста!
   Ничего не произошло. Я постучал еще.
   — Ну пожалуйста! Кот, я не знаю, что делать!
   Мое отражение явно не торопилось мне на выручку. Я попробовал позвать его мысленно.
   Двойник! Ну где ты! Мне нужна твоя помощь, сильно…
   Ну правда, очень нужна.
   Да где ты! Почему ты не отзываешься, черт возьми?! Да ты просто урод! Иди ты знаешь куда!
   Ну пожалуйста… Я больше не буду тебя звать, это последний раз!
   Ну пожалуйста…
   Вот скотина!
   Я бросил взывать на совесть моего воспоминания. Иногда мне кажется, оно не мое. Ну неправда, что у меня такой скверный характер.
   — Что, не помогает?
   Я обернулся. Пальма.
   — Пальма, что мне делать? Я не знаю, что делать…
   — Может, стоит рассказать твоим родителям? Чтобы они сняли обвинения.
   — Я не знаю. Я не хочу писать. А вдруг они не поверят?
   — Да ладно, поверят.
   — Все равно. Знаешь, как-то не так. Неправильно. Я боюсь напугать маму. У нее сердце может не выдержать. Представь, что она подумает.
   — А что делать? Хочешь, мы с Юлькой расскажем ей про тебя. Вот хоть сейчас пойдем и расскажем. Как-нибудь мягко.
   — Да как ты про это мягко расскажешь?
   — Ну все равно… Это не так шокирует, как буквы, которые сами появляются на бумаге, верно?
   Верно. Но все равно страшно.
   А если нет больше выхода?
   Я еще раз посмотрел в зеркало.
   — Да, — сказал я. — Да. Пойдем. Все вместе. И График с сестрой…
 
   Мы буквально побежали ко мне домой. У меня колотилось сердце; я вообще думал, оно сейчас вылетит. Я не волновался так, даже когда грабил сберкассу.
   А сестра Графика была старше на год. Ее звали попроще — Наташка. А Графика на самом деле звали Евграф. Оказывается, моя мама выбрала для меня не самое странное имя.
   А сердце у меня сейчас выскочит. Точно.
   Мы прибежали к двери домофона. Я уперся в нее руками и пытался отдышаться и унять дрожь.
   — Какая квартира? — спросила Юлька.
   — Двести два…
   В мозгу барабанной дробью застучало: "Двести два. Двести два. Двести два". Я зажмурился от боли. Юлька набрала номер моей квартиры.
   — Как зовут твою маму?
   — Марина… Александровна.
   — А отчима? — уточнил Пальма.
   — Дмитрий Валерьевич…
   — Алло? — раздалось в динамике. Это Глеб. Никогда не запомнит, что это не телефон, а домофон, и что "Алло" здесь никак не катит.
   — Это Глеб, — сказал я, вдохнул свежего воздуха и непонятно почему расплылся в улыбке.
   — Глеб, — сказал Пальма. — Открой, пожалуйста. Разговор есть.
   Глеб, совершенно не интересуясь, кто и о чем хочет поговорить, открыл дверь. Узнаю моего брата.
   — Какой этаж?
   — Я по ступенькам, — предупредил я. — Шестой.
   Пальма хотел дождаться лифта, но тот никак не приходил, и он побежал вместе с нами. Мы, все пятеро, неслись на шестой этаж.
   В дверях стоял отчим. Он очень удивился, увидев такую многочисленную делегацию. Внимательно смотрел на нас.
   — Здравствуйте, — сказал он. — Вы к Глебу?
   Пальма покачал головой.
   — Мы к вам, — сказал он. — Насчет Марта.
   — Марта?
   Пальма закивал. Из глубины квартиры вышел Глеб. Я растянулся в улыбке.
   — Заходите, — растерянно сказал отчим. Мы ввалились в квартиру. Я уперся глазами в свою фотографию. Она висела в соседней комнате, прямо передо мной. Никогда раньше ее там не было.
   Последнее время я вижу свои фотографии очень часто. Никогда бы не подумал, что столько фотографий может быть не к добру.
   Пожалуй, эта фотография была из всех единственная, где я не улыбался так идиотски. Я вообще не улыбался. У меня было удивительно серьезное лицо. Я вспомнил, это в ателье снимали. Где-то три года назад. Мама заставила меня пойти к фотографу, а я жутко не хотел фотографироваться в новом пиджаке и галстуке. Меня буквально затащили в комнату съемки.
   Господи, они похоронили меня. Я умер. Меня не существует.
   Разве они поймут сейчас четырех ребят, утверждающих, что я — призрак? Разве им нужна такая правда?
   Я потянул Пальму за рукав. Он удивленно обернулся.
   — Пальма, не надо, — взмолился я. — Не надо.
   — Мм… — Пальма здорово смутился. Он понял меня, понял мое настроение. Но теперь ему нужно было выпутываться из этой глупой ситуации.
   — Скажи, что хочешь съездить ко мне на кладбище, — предложил я. — Скажи, что вы — мои одноклассники!
   Идея с одноклассниками была так себе. Особенно с Графиком и Наташкой.
   Пальма прокашлялся и, страшно заикаясь на каждом слове, пробормотал:
   — Это… Мы… Мы из одной школы… В общем… Как же это сказать-то… Блин. Нам… Очень жаль.
   Отчим тускло посмотрел на Пальму, пытающегося связать в цепочку совсем не уместные сейчас слова. Дурень, я же сказал про кладбище!
   — Да нет, правда очень жаль, — кивнула Юлька. — И вся школа… тоже. Тоже сожалеет. Мы… честно.
   Глеб посмотрел сначала на Юльку, потом на Пальму. А потом на меня. А вернее, на то самое место между Пальмой и Юлькой, где сейчас стоял я. Я помахал ему рукой и слабо улыбнулся. А он обернулся на фотографию, а потом вышел из коридора в кухню и шарахнул кулаком по стене. Я не видел ничего этого, но слышал очень хорошо и легко догадался. Я снова потянул Пальму за рукав. Он посмотрел на меня как-то непонятно. Я не разобрал, злился он или расстроился.
 
   — Господи! — взмолился Пальма, когда мы вышли. — Я чуть не умер! Март, я не умею такие слова говорить! Понимаешь, не умею говорить, что мне жаль! Это все как-то глупо! Не может же быть, что мы приходили только сказать, что нам жаль! Черт возьми, ты… Ты бы думал хоть чуть-чуть!
   — Я думал, — признался я, чуть не плача. — Я думал! Я не мог тебе дать сказать как есть, понимаешь? Они не поверят. И не надо. Это просто… Бесчеловечно.
   — А человечно заставлять меня говорить, что мне очень жаль? Да?
   — Ну я же сказал, скажи про кладбище!
   — Да? — возмутился мальчик. — А вот знаешь, я туда не горю желанием ехать. В отличие от тебя. Я не могу, я просто не могу туда ехать с твоими родителями! Ты… неужели не понимаешь? Эт еще хуже, чем говорить, что я сожалею! Господи, это самое глупое слово на свете!
   — Прости, — сказал я. — Прости, я не сообразил. Ну пойми ты меня, я разволновался и не сообразил. Не злись…
   — Да я не злюсь, — остыл Пальма. — Совсем нет. Мне твоих родителей жалко…
   Мне тоже.
   А где выход?
   Где?
 
   — Что теперь делать? — задала Юлька вполне законный вопрос, когда мы подошли к нашему подъезду.
   — Я струсил, — продолжил терзаться я.
   — И хорошо. А то правда, люди, чего мы… — согласился Пальма. — Мы бы только хуже сделали.
   — Так мы не поможем папе? — спросила Наташка. График снова выронил мяч. Я поднял его.
   — Я не знаю, как… Я не могу.
   Больше всего я сейчас хотел проснуться. Чтобы ничего этого не было. Чтобы ребята не смотрели на меня так, а я не мучался в поисках верного решения. Которого нет. Нет, и я не найду его.
   Потому что я не знаю, как помочь. Оказывается, я могу далеко не все.
   — А может, денег ему дать? — глупо предложил я. — Он откупится…
   — У кого откупится? У твоих родителей, да?
   Я всхлипнул.
   — Юлька… Ну не знаю я, что делать.
   — А может, записку напишешь? Письмо? Мы его в твой почтовый ящик бросим. Это все-таки лучше, чем если об этом скажем мы с Пальмой.
   Я задумался. Ну что, что, что мне делать? Может, правда написать привет с того света? Бросить его в ящик. Хорошо, если почту будет забирать Глеб. Он точно прочитает. А если отчим? Вдруг он не станет разбираться до кона и выбросит письмо? А еще хуже, если первая письмо прочитает мама. Вдруг ей нельзя читать такие письма. А мне моя мама дороже шофера, как ни крути, а дороже.
   Но что тогда делать?
   — Пошли, — сказал я. — Напишем…
 
   Герасимов зашел в лифт и нажал кнопку пятого этажа. Кабинка поехала вверх. Потом двери разъехались, и он вышел. Позвонил в дверь ядовито-зеленого цвета. Он терпеть не мог эту обивку и все время уговаривал брата ее сменить.
   — Привет, — сказал он, когда дверь распахнулась. — Чего случилось?
   — Заходи. Такая фигня, вообще. Я, кажется, спятил.
   — Да? А что такое? Только не говори, что видел привидение, — усмехнулся Герасимов. — Не поверю…
   — Почти, — признался молодой парень. — Он у меня собаку спер. Только я его как раз таки и не видел. Веришь?!
   Герасимов внимательно посмотрел на брата.
   — Не веришь?! Ну, конечно, не веришь… Только это правда! Но это еще не все! Сегодня в новостях про сберкассу говорили. Кто-то обчистил весь банк. Унес все деньги из сейфа! Прикинь?! Леха, я с ума схожу, наверное! Я правда видел! У меня кто-то украл собаку! А кто-то кассу взял! А вдруг это один кто-то? Может такое быть? Я же не сумасшедший, я же видел!
   Лешка жалостливо посмотрел на брата, точно на безнадежно больного.
   — Откуда у тебя собака, Женька? Ты точно спятил. Ты только для этого меня звал? Обратись лучше к психиатру.
   — Да нет, была у меня собака! Правда, не моя. Мне ее соседи отдали недавно. Они уехали на дачу, а мне велели присмотреть. Уже неделю. Я серьезно говорю! А два дня назад у меня кто-то ее спер! Притом, что дверь никто не открывал, и вообще — собака лежала рядом с креслом… Леха, я серьезно говорю. А потом кто-то точно таким же образом берет сберкассу. Я не спятил, тут логика, понимаешь?!
   Герасимов хмыкнул. А потом задумался и изменился в лице.
   — Не веришь, да? Ты поверь, правда видел. Я бы тебе поверил!
   — Сомневаюсь. Но я тебе верю. Ты вряд ли врешь. Но откуда он узнал про тебя? Не понимаю. И почему не пошел ко мне?
   — Ты о ком? — осторожно спросил парень.
   — О Коте. Это он играется, больше некому. Вот мститель нашелся.
   — Да какой кот! Ты меня вообще за дурака держишь, да?
   Герасимов покачал головой.
   — Нет. Хотя надо бы. Значит, он уже замахивается на сберкассы. Силен.
   — Да о каком коте ты говоришь?
   — О Марте. Помнишь, я тебе говорил? Та самая птичка, которая никак не гнется.
   — А, этот придурок? Да ладно, ты что, у него кишка тонка сейфы чистить.
   Герасимов усмехнулся.
   — Его машина сбила в пятницу. Если следовать твоей, как ты говоришь, логике — вывод один. Не совсем, кстати логичный. Даже аморальный.
   — Ты что, хочешь сказать…
   — Представь себе.
   — Так это он спер у меня собаку? Вот сука…
   Лешка задумчиво молчал.
   — Значит, Топольков… — пробормотал он.
   — Чего? Какой Топольков?
   — Пальмиро… Кажется, Пальмой его звать. Интересно…
   — Я вообще ничего не понимаю! Так Топольков или Кот?!
   — Что — Топольков или Кот?
   — Кто украл у меня собаку?
   — Наверняка Кот. Если она у тебя вообще была.
   — Да была, была!!! Я найду этого ублюдка! Где он живет?
   Герасимов постучал по лбу.
   — На кладбище, под землей. Я тебе сказал, он коньки отбросил. Он призрак.
   — Ну и как мне его достать?
   — Его — никак.
   — Не понял…
   — А и не надо. Сам разберусь. Соберем ребят… И будет тебе собака…
 
   — Вот, слушайте, — сказал я и начал читать:
   "Привет всем! Прочитайте, пожалуйста, это все до конца. Это не чья-то злая шутка. Это я пишу письмо, я, Март. Я не совсем живой. Вернее, я совсем не живой. Я призрак. Поэтому я не могу сказать эти слова вам в лицо. Вы просто не увидите и не услышите меня. А мне нужно поговорить. Как бы это ни было невероятно, это правда. Я не умер до конца. Потому что у меня осталось незаконченное дело.
   Простите меня за тот глупый поступок. Ну, когда я умер. Я не хотел. Но никто не виноват в этом, никто, кроме меня. Пожалуйста, отпустите шофера. Он не виноват в том, что все так случилось. Честное слово, во всем виноват только я. А у него двое маленьких детей. Я прошу, отпустите его. Ему ни к чему сидеть в тюрьме за то, в чем нет его вины.
   Мама, это пишу я, это пишу я, и не подумайте, что это просьба того водителя. Он ничего не знает обо мне. Он вообще не знает, что я сейчас прошу за него. Правда, мама, поверь в это, как бы это странно ни показалось. Мне это важно, понимаешь? Важно, чтобы вы сняли обвинения с водителя.
   Помните учебники? Это я принес. Я забыл про них. И собаку я принес тоже. Ее зовут Марта. Пускай она поживет у нас, ладно? Это будет как будто моя собака.
   Я часто был дома. И у мамы в больнице. Пожалуйста, не волнуйся, мам. Это кажется фантастикой, и мне казалось тоже, но это все так, это случилось. Не грустите сильно, мне вовсе не плохо.
   Я не могу сказать, где я сейчас. Вернее, могу, но незачем. Мы все равно не сможем поговорить. Жалко, что это так. Но не надо жалеть меня и скучать по мне.
   Я еще вернусь. Я постараюсь.
   А вы сделайте так, как я просил.
   Пожалуйста.
   Март".
   Ну, как? — спросил я. — Не слишком жалостливое?
   — Ты — писатель, — пошутил Пальма. — Пойдем, опустим.
   Я замялся.
   — А… а можно, я сам? В смысле, один…
   — Конечно, — кивнула Юлька.
   — Вы только не обижайтесь…
   — Никто и не думал, Март. Все правильно. Иди один.
 
   И я пошел. Я шел и думал только о письме. Правильно ли я сделал, что написал его. И, может, стоит выбросить его в ближайшую мусорку и кинуться под первую встречную машину.
   Нет, не могу. Сначала надо помочь шоферу и его детям.
   Я посмотрел на свое письмо. А потом достал из рюкзака ручку и дописал в конце: "Я вас всех очень люблю". Потом быстро побежал к подъезду.
 
   Мне снилась какая-то чепуха. Опять "девятка" и кладбище. А вернее, девятка на кладбище. Короче, я шел навестить свой холмик, и в этот момент меня сбила эта злополучная машина. Тут же приехали врачи на "скорой". А из "девятки" вышел Лешка Герасимов и поехал в реанимацию с ними.
   — Я тебя предупреждал, Котяра, — сказал он. — Теперь Топольков…
 
   Я открыл глаза. Надо мной висела старенькая люстра. Я зачем-то представил, что она сейчас упадет и откатился левее.
   — Ты чего тут распластался? — хмыкнул Пальма. Он смотрел телевизор.
   — А чего вы меня не будите? А сколько время?
   — Десять. Спи.
   — А я больше не хочу, — покачал я головой. — Юлька в школе?
   — Где ж еще…
   — Жалко.
   — А вы никак влюбились, сударь? — улыбнулся Пальма.
   — Я?!
   — Нет, я…
   — Ты что такое говоришь… Слушай, мне такая чушь снилась. Кладбище опять. И Герасимов. Герасимов говорил про какого-то Тополькова. А я знать не знаю никакого Тополькова!
   Пальма с интересом посмотрел на меня.
   — Точно Тополькова?
   Я закивал.
   — Вот уж действительно интересно. И что он говорил про него?
   — А что, ты его знаешь?
   — Немножко. Так что он говорил?
   — Ну… он говорил, что меня предупреждал… и теперь очередь этого самого Тополькова. А кто это?
   Пальма задумался.
   — А больше ничего не сказал?
   — Больше ничего.
   — Интересно.
   — Так кто это?
   — Я это. Ну, может, еще кто-нибудь. Не только у меня фамилия Топольков. Наверное, все-таки я. Интересно, откуда он меня знает?
   — Ты что? — испугался я. — Он не про тебя говорил!
   — Почему?
   А в самом деле, почему?
   Я молчал. Значит, Пальма — Топольков. Но это ведь не про него говорил Герасимов!
   А может, про него. Я ведь и не знаю точно.
   — Но разве ты знаешь Герасимова?
   — Да ну как? Немножко. Видел пару раз. Но мы с ним ни о чем не говорили. Не понимаю, что я мог сделать ему. Только вчера сказал, что не буду его везти на багажнике, и все.
   — Да ладно, это ведь всего лишь сон.
   Я стал вспоминать, как разговаривали Пальма с Герасимовым вчера. Мне показалось, как незнакомые. Или почти незнакомые? А что касается багажника… да ну, ерунда. Не будет же он мстить Пальме за то, что тот отказался его прокатить.
   Я посмотрел на экран. Промелькнуло что-то знакомое, а потом началась реклама.
   — Чего смотришь?
   — А, "Иронию судьбы". Вот, началась недавно.
   Я обрадовался. Пока она закончится, уже Юлька придет.
   И пусть Пальма не говорит глупости. Я влюбился?
   Вовсе нет.
   Совсем даже нет.
   Ну… ну вот ни капельки.
   Через пятнадцать минут реклама закончилась. Вот чего я не могу понять, так это почему через один-два рекламных ролика на самые разные темы (например, про "Тайд" или кипячение, батончик "Торнадо" и суперновый "Шаума" с каким-то там комплексом) обязательно надо показывать рекламу пива. Самый, наверное, ходовой продукт. Теперь я знаю все его названия, начиная от "Карлсберга" и заканчивая "Старым мельником". Вот так. А вот цель этих реклам я так и не уловил. В самом деле, зачем мне знать, что "Хайнекен" — номер один в мире? Тем более, что я так вовсе не считаю. По мне, так любое пиво — фигня.
   По телевизору показывали, как Женя, еще толком не зная, где что разбросано, ищет стаканы. О, и правда, начало совсем.
   — Кстати, Юлька любит песню про незадернутые гардины. Сейчас он ее петь будет. Запиши, потом споешь ей, — пошутил Пальма. По-моему, неудачно.
   Я потянулся было за подушкой, но передумал. Если я сейчас тресну его подушкой, то он может подумать, что у меня есть на это причины, что я стесняюсь. Верно? А это вовсе не так…
   В конце концов, хорошая песня.
   Никого не будет в доме,
   Только в сумерках один
   Зимний день в сквозном проеме
   Незадернутых гардин.
   Это я знаю.
   — А Новый Год вроде бы нескоро, — справедливо заметил я. — У этого фильма не сезон. Что-то рано его врубили.
   Четырнадцатое мая. Какая еще ирония, я не понимаю?
   В общем, несколько часов мы с Пальмой хохотали до колик в животе. Вот парадокс — смотришь это кино раз сорок, а все равно смешно. Всякий раз. Мое любимое место — где Надя поливает Женю из чайника, а он говорит, что он не клумба, и поливать его не надо… Я на этом месте смеюсь как душевнобольной.
   А Галю и Ипполита жалко. Хоть и хороший конец, но ведь они-то ни в чем не виноваты. Я как-то сказал об этом Глебу. А он сказал, что не бывает, чтобы всем было хорошо. И чтобы я поменьше думал об этом, а думал о хорошем.
   — А сегодня неделя, да?
   — Какая неделя? — не понял я. А потом догадался. Ну вот, пожалуйста. Ну как тут прикажете думать о хорошем?
   Сегодня неделя, как я умер. Звучит потрясающе.
   — Да, точно.
   Честное слово, так хочется уже отдохнуть от этой темы. От всех этих машин, смертей, от полутора миллионов, от всего.
   — Может пойдем, погуляем? — предложил Пальма, точно прочитав мои мысли. — С велосипедом. А то Юлька только через час придет. Мы пока прокатимся.
   Я подумал было, что это свинство, но потом решил, что ничего страшного не случится, если мы часик покатаемся во дворе.
   — Давай. А потом, все вместе, съездим на речку? Я давно хотел.
   — Можно. И Графика с Наташкой надо взять, а то им грустно.
   Я кивнул.
   — Можно… а только места нет. Мы втроем да еще они? Не впихнемся.
   — Впихнемся. У них есть велосипеды. У них компании нет.
 
   Мы покатались вокруг дома, но скоро нам это наскучило. Вот если бы наперегонки! Было бы прикольно. Может, еще прокатимся?
   Я сел в траву и задрал голову. Звезд сейчас, конечно, не было. Зато были облака. Тоже красивые.
   — Пальма, а на что похоже вон то облако? — показал я на восток. Пальма швырнул велосипед в траву и запрокинул голову.
   — На что? На собаку какую-то. Да?
   — Мне кажется, на динозавра. Только лапки короткие. А голова похожа, верно?
   — Ага, — улыбнулся мальчик и лег рядом. — А вон то облако, смотри, левее. На гамбургер. Вон булка, вон котлета. Похоже?
   — Похоже. А вон еще, смотри! Гитара! Вон гриф, а вон даже колышек!
   Пальма засмеялся.
   — Точно. А вон кошка! Будто она прыгает, да? Только голова в другую сторону… Но так даже смешнее!
   — Да… А вон Юлька.
   — Где? — удивился Пальма. — Покажи мне это несчастное облако, которому так не повезло! Где? Я не вижу!
   — Да не облако. Вон Юлька идет, подними голову.
   Пальма приподнялся на локтях.
   — И правда. Что-то рано. Ты что как быстро? — крикнул мальчик сестре. Она подошла к нам.
   — А ты что, не рад? — возмутилась девочка.
   — Да как тебе сказать… Жизнь только начала налаживаться…
   — Я бы тебе врезала, коммунист, да мне руку вывихнули на физкультуре. Благослови этого человека, который так тебе удружил.
   — Так тебя с физкультуры отпустили? — догадался я.
   — Ну да. Мне мячом в плечо заехали. Так больно сначала было.
   — Боль — это наказание за грехи, — подметил Пальма.
   — Ты не болтай. А то, когда у меня рука пройдет, тебе за твои грехи воздастся. Сполна.
   — Не страшно, — улыбнулся мальчик. — Я тебя не боюсь.
   — Зря…
 
   — А давайте на кладбище съездим все-таки, — предложил я. — Пальма, ты сказал, ты знаешь, где оно находится.
   — Знаю. Так мы же на речку собирались.
   — Нету настроения, — признался я. И еще было интересно, почему мне второй день снится моя могила. Не просто так, это точно. А если туда съездить, может, станет ясно.
   — Я не настаиваю, — поспешно добавил я. Все-таки на кладбище — это не к бабушке на пирожки. Может, и не стоит.
   — Да нет, надо съездить. Ты прав.
   — Да еще после того, что тебе приснилось, — заметила Юлька.
   — А сегодня тоже снилось, — вспомнил я. — Меня там сбила машина. А в машине был Леха Герасимов. Он вышел и сказал, что теперь очередь Тополькова. А ты… тоже Тополькова, да?
   Юлька кивнула.
   — Ничего себя сказочки тебя снятся. Поехали.
 
   Мы зашли домой, взяли немного денег и пошли к дороге — ловить такси.
   Я подошел к краю тротуара и стал смотреть вслед проносящимся легковушкам. Мимо проносились "Мерседесы" и "Форды", "Жигули" и "Газели". Я безрадостно провожал их взглядом. Ненавижу машины. Ни за что не буду учиться водить.
   Машин с "шашечками" не было совсем. Мы полчаса стояли, ни одна не проехала.
   — Странно. Обычно ездят, — пробормотал Пальма через сорок минут. — Блин, я уже задолбался стоять, у меня сейчас рука отвалится.
 
   Проехала "девятка", темно-синяя. Я задумался. А что, если мне нужно будет сейчас сигануть под колеса? Вон машин сколько. Наверняка и бежевая появится.
   Да нет, не сейчас. Как я понял, машина должна сбить меня у школы. Но не буду же я дежурить возле дороги, верно?
   А еще машина, как я понял, должна быть та самая. Но как она будет та самая, если ее водитель сейчас в следственном изоляторе?
   — Эй, — настороженно сказал я. — А ведь правда… Юлька, Пальма! А как я прыгну под машину, если шофера не отпустили? Мне же надо, чтобы ехал именно он!
   — Может, не обязательно? — предположила Юлька.
   "Ситуация должна быть та самая. Но в этот раз, если ты все сделаешь, как надо, у нее будет немного другой конец. То есть совсем другой", — вспомнил я.
   — Нет, все-таки именно та… — сказал я. — Что же? А… а если его посадят?
   — Не посадят, наверное, — попытался обнадежить меня мальчик, тряся затекшей рукой. — Ты же написал письмо…
   — Да что это письмо… Так, ерунда. Это кто угодно может написать. Это вполне может быть чьей-то шуткой. Блин… — расстроился я. — Ну что теперь делать…
   Пальма резко дернулся вперед. Я испугался, что он спятил, но на самом деле он побежал к притормозившей иномарке и нагнулся к окну. Я вздохнул с облегчением. Ненавижу машины!
   — Куда вас, молодежь? — высунулся из тонированного окна браток. Он усмехнулся, сверкнув золотым зубом. Я улыбнулся. А он даже не догадывался, как поднял мне настроение.
   — На кладбище, — нахмурившись, сказал мальчик. — Деньги есть. Поедешь?
   Браток задумчиво посмотрел на брата с сестрой.
   — Зачем вам туда, молодежь? Давайте я вас в парк подброшу.
   — На кладбище, — повторил Пальма и протянул ему двести рублей.
   Браток снова усмехнулся, на этот раз как-то презрительно, и, фыркнув, сказал:
   — Себе эту мелочь оставь на мороженое… Садитесь, так и быть… Так зачем вам туда?
   Пальма раскрыл дверь, пропустил Юльку, потом сел сам, потом зашел я и захлопнул дверь за собой. Водитель крякнул. Я поразился, как бесшумно она закрылась. Вот вам и заграничная техника.
   — А можно без вопросов? — буркнул Пальма запихивая деньги обратно в карман, даже не обратив внимания на то, что я закрыл дверь. — Я же не спрашиваю, откуда ты едешь.
   — Логично, — кивнул он.
   И мы ехали молча. С ветерком. Даже возле постов ГАИ не тормозили. Я высунул голову в закрытое окно, напугав Юльку, и засмеялся.
   Так здорово было нестись прямо навстречу ветру. Челка растрепалась, глаза заслезились, но никогда еще мне не было так здорово. Я смеялся без остановки, а Пальма тянул меня за футболку обратно в салон.
   — Да засунься ты, — улыбнулся он. Браток за рулем с интересом посмотрел на нас, но ничего не сказал. Так что нам оставалось только догадываться о его мыслях…
   И все-таки мы ехали довольно долго. Мне продуло уши, и я устало облокотился о стекло.
   — Скоро приедем, — шепнула мне Юлька. Я кивнул.
   И точно, совсем скоро за кованой оградой я увидел участок, густо заселенный крестами самых разных размеров и расцветок.
   Водила притормозил.
   — Приехали, молодежь, — сказал он. — Вы давайте по-быстрому. А то я тороплюсь.
   — Так ты езжай, — удивился Пальма. — Нас ждать не надо.
   — Ага. А вы типа обратно пешком пойдете, да, молодежь?
   — Да найдем как добраться, — дернул плечом мальчик.
   Браток закивал. Мы переглянулись и медленно пошли на территорию владения мертвецов.
   Как странно. На кладбище даже дышится по-другому. И не хочется ни о чем говорить. Атмосфера такая, что ли?
   Кругом были кресты и ограды. Такая мрачная картина. Я дал себе слово, что больше сюда не приеду. Таблички с годами я вообще боялся читать, даже не знал, чего боялся больше — увидеть там свое имя или какую-нибудь недолгую дату — ведь умирали не только взрослые, но и такие, как я. Но приходилось читать и успокаивать колотящееся от страха и какого-то неясного ужаса сердце. Приходилось, потому что за этим мы сюда и приехали…
   И вдруг я увидел трех человек возле небольшого памятника. Я их и со спины узнал, и мне ужасно захотелось убежать отсюда. Потому что их лица я не желал видеть и подавно. Я просто не вынесу этого.
   Юлька тревожно посмотрела на меня.
   — Придется идти, — то ли прошептал, то ли прохрипел я и пошел к ним.
   — Мама, — тихо позвал я. — Я здесь, сзади. Мам, ну посмотри на меня…
   Я постарался взять ее за руку, но у меня ничего не вышло. Только снова было жутко больно.
   Отчим оглянулся на подошедших брата с сестрой.
   — Вы? — удивился он. Мама с Глебом обернулись тоже. А я догадался, чего больше всего сейчас хочется Юльке и Пальме. Скорее всего, провалиться под землю. — Зачем… вы?
   Пальма отвернулся.
   — Мы его друзья, — сказала Юлька. Глеб подошел к ней и грустно улыбнулся.
   — А я его брат, — сказал он и добавил: — Как же так, а?
 
   Никакой оградки у меня, конечно, еще не было. Наверное, не соорудили за такое короткое время. И не надо.
   Фотография тоже была не такая, как во сне. Правильно, откуда у меня фотки с короткими волосами. Я все время мохнатый. Я отвернулся. Мне тут ужасно не нравилось. Главное, дело было даже не в том, что у меня за спиной был мемориальный камешек с моим именем. Нет. Я просто задыхался в чужом горе. Все кругом пестрело памятниками и крестами, самых разных размеров и расцветок, но одинаковой беды и скорби. Разных следствий одной причины.
   А я всем этим дышал. Не знаю, почему мне было так тяжело. Может, потому что я сам был таким же следствием?
   Я посмотрел на табличку соседнего камня. Ярцев Николай Петрович. 1946 — 2003. Совсем недавно умер. Не по ошибке, а в самом деле. Похоже, от старости. Хотя не такой уж и старый он был. Я попытался представить себе Николая Петровича. Но у меня раскалилась голова. Я понял, что мне здесь не место. Надо уже уезжать отсюда.
   Я обернулся ко всем. И увидел двойника. Он посмотрел на меня и развел руками. А когда я моргнул, его уже не было.
   — Как думаешь, а вдруг он сейчас здесь? — спросила мама отчима и заплакала. Я присох к земле.
   — Я здесь, мам, — прошептал я.
   — Он здесь, — твердо сказал отчим. А Пальма с Юлькой обернулись ко мне. Я был бледный, как смерть.
   — Я здесь, — повторил я.
   Я больше не могу здесь находиться, не могу, не могу!
   И вообще, кажется, я сейчас разревусь… Только этого не хватало, выть при Юльке…
 
   — Ты сам виноват, — справедливо заметил Пальма, когда мы пришли домой. Кстати, домой нас домчал тот же самый браток, он ждал нас у выхода. — Это была твоя идея, туда ехать.
   А я и не пытался это оспаривать.
   — Я хочу спать, — сказал я убитым голосом. На самом деле я не хотел спать. Я просто хотел остаться один.
   — Ты не хочешь спать, — сказала Юлька. — Ты просто хочешь остаться один.
   Я приподнял брови. Вот так номер.
   — А тебе нельзя одному, — мрачно констатировал Пальма. — Ты спятишь. Или поседеешь до конца. А тебе больше нельзя, ты и так уже почти белый. Знаешь… попробуй забыть все. Сотри это из головы. Это помогает иногда.
   Я покачал головой. А потом достал из рюкзака рубашку и штаны. Они всегда лежали там, после того как Пальма заботливо их постирал, а я выгладил. Я снял "Калифорнию" и надел свою белую рубашку. И брюки.
   Рукава немножко пообтрепались. Ну ладно, это можно будет срезать и перестрочить. Я и сам могу, кстати. Меня тетя Валя на машинке шить учила, когда мне одиннадцать было. Я даже прихватку сам сшил. Она у тети Вали на стене висит. Во всяком случае, раньше висела. Так что рубашку я и сам могу зашить.
   Я подумал немного и повязал галстук. Ненавистный галстук, "удавку", как я его называл.
   — Нет, Пальма. Я не могу. Если я сотру это, то для чего мне вообще… быть.
   — Тогда не стирай, — согласился он.
   Я молчал. Наверное, я молчал долго. Мне совсем не хотелось говорить.
   — Может, ты есть хочешь? — довольно заботливо предложила Юлька. А я даже не понял ее сначала, настолько дикой мне показалась мысль о еде.
   — Нет, спасибо.
   — А чего ты хочешь? — устало спросил Пальма.
   А я ничего не хотел. Совсем.
   — Что за форма у Графика? — ни с того ни с сего поинтересовался я.
   — "Манчестер Юнайтед", — ответил Пальма. — Он всем хвалится, что ему мяч Бэкхем подписал.
   — Правда?
   — Нет, конечно. Мечтает человек.
   — Ну и пускай. Может, подпишет.
   — Может. Может, лет через пятнадцать — двадцать он и сам подпишет.
   Я улыбнулся, представив веснушчатого футболиста.
   — А я хотел быть писателем, — вдруг признался я. — Писать интересные книжки.
   — У тебя все шансы, — усмехнувшись, заметил Пальма. — А особенно если ты перескажешь все это.
   Нет, это я пересказывать не буду. Ни за что.
   Юлька выразительно посмотрела на брата.
   — Март, врежь ему подушкой. Чтоб болтал поменьше.
   Пальма протянул мне подушку и опустил голову. Я не удержался и улыбнулся.
   — А я хотел быть путешественником. Открывать новые страны, — сказал мальчик. — Только все уже открыто. Кроме тропиков и Бермудского треугольника. Меня туда не тянет.
   — Странно, треугольник — и не тянет, — сказала сестра. — Знаешь, Март, какая у них с геометрией любовь. Прямо страсть.
   Я удивился. Пальма — и геометрия?!
   — Да не такая геометрия, не как в учебнике, — объяснил мальчик. — То есть можно и как в учебнике, но чтобы ее не учить на оценку, а просто так читать. Понимаешь?
   Нет. Не понимаю. Тоже мне, художественная литература.
   — И часто ты ей зачитываешься?
   — Нет. Я ее и не читаю почти. Просто в ней все логично, и это хорошо.
   В геометрии все логично? Да там вообще никакой логики!
   — Да вы ничего не понимаете. Ну вот, например: две прямые, параллельные третьей, параллельны. Логично?
   — Логично, — согласился я. Подумаешь, нашел одну нормальную теорему.
   — И ничего лишнего. Понимаешь?
   — Ну… а ты в девятый класс заглядывал? Там была теорема косинусов. Жуть.
   — Да, ее я тоже помню. Квадрат стороны треугольника равен сумме квадратов двух других сторон минус удвоенное произведение этих сторон на косинус угла между ними. Так?
   Я испуганно посмотрел на Пальму.
   — Ты что, все теоремы знаешь?
   — Нет, конечно. Несколько. И без доказательств.
   Еще не хватало с доказательствами.
   — Ну разве не логично? Теорема косинусов? — засмеялся Пальма.
   Логично, наверное. По крайней мере, если знаешь, что такое косинус.
   — И ничего лишнего, — передразнил я. — Я ее с десяти раз не повторю.
   — Повторишь. Ты ее просто не понимаешь.
   Конечно, не понимаю. Это вообще девятый класс.
   — Но мне косинусы не нравятся, — добавил Пальма. — Они неинтересные. Фигуры интересней.
   — Особенно треугольники, — вставил я. — Эти три признака меня задолбали в прошлом году. Чушь такая.
   — Особенно треугольники, — серьезно сказал Пальма. — Потому что в них тоже ничего лишнего. Три стороны и три угла. Меньше не бывает, а больше и не надо. Понимаешь, они как будто… ну это… ну, я не знаю. Они самые простые. Ведь нету двухугольников. А четырехугольники — это уже не то. Самые простые — треугольники. Самые ясные. Самые надежные.
   — Ну все, его понесло, — предупредила меня девочка. — Ты сам его спровоцировал, теперь тебе придется все это слушать.
   Я улыбнулся. А Пальма надулся и обиделся.
   — Подумаешь, могу не рассказывать.
   — Рассказывай, — попросил я. — Я тебя понял. То есть чем проще, тем лучше, так?
   — Конечно. Надежнее. Треугольник — самый надежный. Трехногие табуретки самые устойчивые. Они почти никогда не падают.
   — А у нас все стулья с четырьмя ножками, — вспомнил я.
   — А вот нога, например. Мы же опираемся на три точки. Пятка там, и еще две косточки. Это же не зря придумано.
   — Так у нас же две ноги, — не согласилась Юлька. А я уставился на свою ногу.
   — Кстати да, — сказал я. — А на одной неудобно стоять. Так что твоя теория не подтвердилась.
   — Подтвердилась. Просто площадь маленькая. Поэтому на одной ноге стоять неудобно. Все равно, это лучше, чем если бы она была четырехугольная. Ты вдумайся — три угла. Три стороны. Три точки. Просто, как все гениальное.
   — Ну… наверное.
   Сказать по правде, я не считал треугольник таким уж гениальным. Но в Пальминых словах логика была. Особенно если представить четырехугольную ногу.
   — Значит, треугольник — самый великий, так? — не успокаивалась Юлька. — Ты это хотел сказать?
   — Вроде того, — кивнул мальчик.
   — Пальма, ты зануда, — мрачно подвела итог она.
   — Это почему? — вяло поинтересовался Пальма. Ему явно не хотелось спорить.
   — Да потому. Только зануды и ботаники боготворят геометрию. То, что ты ботаник — отпадает сразу. Стало быть, ты зануда. Логично? Логично. Что и требовалось доказать. Давай я тебе нарисую большой треугольник, а ты его на стену повесишь и будешь любоваться каждый день. Хочешь?
   — Рисуй, — кивнул он. — А я виселицу нарисую.
   — Не начинайте, — улыбнулся я.
   — Да, и вообще, Юлище — каждому свое. Тебе, например, нравится сказка про колобка. Я же над тобой не смеюсь, правильно?
 
   Нет, Юлька не убила Пальму. Только поколотила, и все. Он убежал на балкон и заперся там на засов. Так что она просто не успела расправиться с ним так, как хотела. А я смотрел на них и думал о треугольниках. Три угла, три стороны, три точки. И правда просто. Как все гениальное.
   — Март, я его придушу, клянусь, только он выйдет, я его придушу! — рычала Юлька, лупя ни в чем не виновную дверь.
   — Юль, а у тебя есть атлас звездного неба? — брякнул я.
   Юлька перестала избивать дверь.
   — Звездного неба? А тебе зачем?
   Да кабы я знал!
   — Ну… интересно.
   — Еще один фанат, — констатировала девочка. — Кошмар. Одному треугольники, другому звезды…
   — А тебе?
   — А мне ничего не надо. Мне достаточно вас.
   — Так есть карта?
   — Откуда? Можно в библиотеку сходить.
   — Правда, надо сходить, — промычал с балкона мальчик. — Я уже два месяца как туда книжку должен отнести!
   — "Курочку Рябу", да?! — отомстила Юлька брату. Когда же они наконец перестанут задираться?
   — Нет, "Репку". Рябу я сдал уже.
   — Да? Здорово. Теперь возьми "Красную шапочку". Там такой сюжет закручен!
   И тут я догадался. Да эти двое сейчас паясничают только для того, чтобы рассмешить меня. Чтобы хоть немножко поднять мне настроение.
   — Юлька, — сказал я. — Не надо, ладно?
   — Чего не надо?
   Пальма вылез из окна и с интересом посмотрел на меня.
   — Ну… не надо. Мне сейчас не очень весело.
   Юлька вздохнула и выпустила брата.
   — Так мы пойдем в библиотеку? — спросил он.
   — Ну давайте, — согласился я.
 
   И мы пошли. Я переодеваться не стал: так и пошел в рубашке и при галстуке. Пальма захватил с собой книжку. Нам с Юлькой он ее показывать не стал: положил под рубашку. Может, и правда Ряба?
   У подъезда к нам подбежали Наташка с Графиком.
   — Привет, — сказал Пальма, а я апатично махнул рукой, даже не улыбнулся.
   — Привет! А вы отправили письмо?
   — Отправили… отнесли, — успокоила их Юлька.
   — Они поверили, — добавил я. — По-моему, поверили. Я видел их.
   — А… когда его отпустят?
   Я пожал плечами.
   — Наверное, скоро.
   Господи, сделай так, чтобы это было и правда скоро.
   — А это что у тебя? — спросил Пальма, заметив что-то в ладони у мальчика. Он кисло улыбнулся.
   — А, у пацанов чемпионат. Они и меня звали. Только я не стал… Хочешь с ними?
   И График протянул Пальме круглые картонные фишки с покемонами.
   — Чемпионат? Я не знаю… Может. Только на обратном пути, о'кей?
   — Ладно. Бери, — мальчик отдал Пальме еще пять разноцветных кружочков.
   — Спасибо… Я скоро приду.
   — Ты что, всерьез будешь играть? — удивленно спросил я, когда мы отошли подальше. Пальма, похоже, удивился не меньше.
   — А что? Эти черти меня сделают, однозначно. Я просто так, для забавы. Да я им отдам все. Я же так просто. Ты что, не играл никогда?
   Если честно, я не играл. Не с кем было.
   Пальма понял. Он широко улыбнулся и сказал:
   — Значит, нам еще в магазин.
   Когда мы проходили банк, я опустил плечи. Интересно, написали о краже в газете или нет? Хорошо бы почитать, если написали. "Вчера из сберегательной кассы при невыясненных обстоятельствах исчезли полтора миллиона рублей". Забавно.
   — Так для чего тебе атлас звезд?
   — Не знаю. Я ни одного созвездия не знаю. Ну, только Большую Медведицу, и все. Я даже не знаю, где она.
   — А тебе это надо?
   Я подумал и кивнул. Это совершенно точно, мне это надо.
   — А Сириус знаешь? — спросил Пальма.
   — Это что, звезда?
   — Да. Самая яркая.
   — А разве не Полярная — самая яркая?
   — Нет. Полярная просто ближе.
   — Обломитесь, — фыркнула Юлька. — Самая яркая звезда — Солнце.
   — Звезда по имени Солнце, — улыбнулся Пальма. — Ну нет, Юлище. Понимаешь, Солнца-то ночью нет. Поэтому самая яркая звезда — Сириус. Вот так.
   — Да ладно, не ругайтесь. Это не так важно.
   — А мы и не думали, — нахально сообщил Пальма. — Между прочим, любая ссора — по инициативе Юлища. Это я тебе, Март, отвечаю…
   Мы дошли к библиотеке без увечий. Юлька не разнесла брату голову. Да и он тоже не нарезал за сестрой круги вокруг шестнадцатиэтажек. Только благодаря мне. Я умолял их чуть ли не коленях, чтобы они оставили друг друга в покое.
   — Здрасьте, — вежливо сказала Юлька, а Пальма расстегнул пуговицу на рубашке и, отвернувшись от сестры на сто восемьдесят градусов, достал оттуда тоненькую книжку. "Занимательная геометрия" — успел прочитать я и догадался, зачем Пальма спрятал эту самую такую занимательную книжечку.
   — Прячешь, да? — обиделась Юлька. — Да подумаешь, я и так знаю. Это про треугольники и косинусы, да?
   Пальма засопел и положил книгу на стол.
   — Топольков, — сказал он библиотекарше и попытался толкнуть Юльку. Она отскочила, а женщина за столом недовольно оглянулась на нее. Я подошел к книжной полке и стал думать, почему я сюда раньше почти не заглядывал. Столько тут всего интересного было — про кино, про космос, про психологию. И это только то, что на виду стояло. Я бы не пошел и сейчас, если бы разговор не зашел о звездах. Удивительно, что он о них зашел. У меня и в мыслях не было говорить о них Пальме с Юлькой. Не потому что это какой-то там секрет. Просто зачем? Это не такие вещи, о которых можно просто говорить. По крайней мере, для меня. Я — сентиментальный болван. Вернее, иногда им бываю. Да и вообще…
   — А… у вас есть атлас звезд? — спросил Пальма. Я обернулся.
   — Звезд? Да маловероятно… Только в энциклопедии, наверное, должна быть карта. Сейчас посмотрю.
   Пальма посмотрел на меня и пожал плечами.
   — Тебе не жалко расставаться с геометрией? — снова подколола его Юлька.
   — Жалко. Только я и так ее просрочил на месяц или два. Март, тебе кроме атласа ничего не надо?
   Я покачал головой. Хорошо бы кроме атласа еще такую книжку, в которой можно было бы найти ответы на все вопросы, которых у меня более чем достаточно. Например, когда уже прыгать под колеса, когда ехать на операцию, когда отпустят шофера, когда приедет бабушка… Десяток "когда", которые было бы неплохо знать уже сейчас.
   Но такой книжки днем с огнем не сыщешь. Скорее найдется атлас звездного неба.
   Он и правда нашелся. Старый, семьдесят первого года выпуска. Жутко потрепанный, его даже в руки страшно было брать, казалось, сейчас развалится, разлетится по листочку. Прямо раритет.
   — Такой годится?
   — Ну, не знаю… А там за тридцать лет ничего не изменилось?
   — Понятия не имею. Наверняка изменилось. Хочешь, запишу.
   — Пишите, — кивнул Пальма.
   Ну, вот. Теперь у меня есть атлас звезд семьдесят первого года выпуска. Подумать только, небо было таким тридцать три года назад. Не так уж оно и изменилось, я вам скажу. Во всяком случае, Большую Медведицу я нашел. И Сириус тоже.
   — Ну что? Двинем в магазин, купим фишек штук двадцать? — предложил Пальма. — А то молодое поколение их даже в руках не держало. Досадный пробел, который надо заполнить. Верно я говорю?
   Это я — молодое поколение? По сравнению с Пальмой я, конечно, очень молодое поколение, что там говорить.
   Мы купили в киоске двадцать одну фишку, чтобы всем досталось поровну, по семь. Я с интересом рассмотрел всех нарисованных там покемонов, а некоторых даже узнал. Точнее, двух. Пикачу и Мяута. Больше никого. Я их совершенно не запоминаю. Вот Глеб знает все сто пятьдесят.
   — Да легко запомнить, — смеялась Юлька. — Вот, смотри. Это Мью. А вот Райчу.
   — Юлька, не старайся, я не запомню, — улыбнулся я. — Я это никогда не запомню.
   — Пальма помнит теорему косинусов, а ты не можешь запомнить полтора десятка покемонов, — удивлялась девочка. — Неужели это сложнее косинусов?
   Я представил, что было бы, если бы мы в школе сдавали зачет по покемонам, и нужно было бы перечислить их всех. Я бы точно срезался. Хорошо, что такого зачета нет.
   — Да нет, не сложнее… Просто не запоминаются. Смотри, вон Наташка. Да?
   — Точно. А где футболист?
   — Да вон же, смотрите, — показал Пальма. — Вон сидит, выигрыш считает.
   Пальма ошибся. График не считал выигрыш, он вообще не играл. Он только немножко наблюдал за друзьями. Я понял, что настроение у него сейчас примерно такое же, как у меня. Бедняга.
   Когда мы подошли к нему, он довольно безрадостно поднял голову и посмотрел на нас.
   — Что, Бэкхем? Пойдем, сыграем?
   — Что-то не хочется…
   — Да пойдем. Зови Наташку. Нельзя все время думать о плохом.
   Мальчик опустил голову. А потом достал из кармашка картонный кружочек.
   — Март, а ты совсем никогда не играл? — спросил Пальма.
   — Правда.
   — А сейчас сыграешь?
   — Как я буду играть, меня же не видно, — буркнул я.
   — Блин, точно. Ну… а посмотришь? Мы поиграем?
   — Да пожалуйста. Вы поделите их на троих, так будет проще выиграть.
   Юлька усмехнулась.
   — Ты кого учишь? Я вообще профессионал.
   Я не поверил самоуверенности Юльки, но она оправдала себя. У нее остались все свои семь фишек, и еще она выиграла столько же. Пальма проиграл все свои фишки и стал занимать подряд у Юльки и Графика. Я легонько толкнул его ногой.
   — Ты так все спустишь. Пускай Юлька играет.
   Пальма отмахнулся, но продув все фишки Графика, психанул и уселся на скамейку рядом.
   — Она меня везде опережает, — пробурчал он.
   — Еще не вечер, — в таком же шутливом тоне подбодрил его я.
   Мы вдвоем смотрели на Юльку. У нее довольно ловко получалось, лучше всех. Наверное смешно смотреть на группу людей от семи до пятнадцати лет, набившихся в тесный круг и швыряющих об асфальт цветные кружочки. Во всяком случае я дал себе слово не играть на виду у кучи людей.
   — Сейчас все выбью, — предвкушал График. Он наконец развеселился, после того, как выбил стопку из тридцати фишек. Это пока было самым большим выигрышем. Ему и сейчас выпало бить первым, и в руках он держал толстенькую пачку из двух дюжин фишек. Он ударил, и на первый взгляд совсем неплохо, но оказалось неудачно. Фишки разлетелись и покатились в разные стороны. График переловил их всех, кроме одной. Она закатилась под крыльцо. Мальчик попытался дотянуться до нее, но ничего не получилось.
   — Пальма, помоги пожалуйста, — попросил он. — Перебивать надо. Достань?
   Пальма встал со скамейки и, нагнувшись, засунул руку под крыльцо. Я взял атлас под мышку и подошел к нему. Он сосредоточенно ковырялся под крыльцом.
   — Что, укатилась? — спросила Юлька. Пальма покачал головой.
   — Да нет, вон она, я ее сразу нащупал, — мальчик выудил фишку из-под крыльца и тут же снова просунул руку внутрь.
   — А что там?
   — Не пойму сам… Сейчас достану…
   Он аккуратно зацепил это самое нечто и вытащил его, зажав двумя пальцами.
   — Ого, — вырвалось у Юльки.
   Это был потертый кожаный кошелек с отлетевшей кнопкой.
   — Как он там оказался? — удивился я.
   — Да мало ли как. Выронил кто-то.
   — Что, под крыльцо выронил?
   — Ну, может, ветром снесло. А может, кто-то ногой задел.
   — А может, спрятал, — предположила Юлька. Пальма раскрыл кошелек.
   В нем было немного денег — триста рублей и мелочь.
   — У, а я понадеялся, что здесь штука баксов… — притворился огорченным Пальма. А я чуть было не ляпнул, что жалеть не о чем — у него дома полтора миллиона.
   — Интересно, чей, да?
   Я пожал плечами. Интересно. Может, этот разиня потерял кошелек уже несколько лет назад.
   Я представил, как я обрадовался бы, если бы мой кошелек, который я давно посеял, мне принесли и отдали. Даже если без денег. Главное — внимание.
   — А… там нету визитки какой-нибудь? — брякнул я. Юлька с интересом посмотрела на меня.
   — А если он живет где-нибудь в Самаре? — задала она законный вопрос. — Я туда не поеду.
   — А я, между прочим, ничего и не говорю.
   — Чего это вы удумали?! — возмутился Пальма. — Я тоже никуда не поеду. А вдруг он уже умер? Или переехал? Или еще там что-нибудь?
   — Да не волнуйся… Никто никуда не едет. О, фотография, смотрите.
   Я достал из потайного кармашка фотографию. Это был хоть и маленький, но очень красивый портрет молодой девушки. Я посмотрел на нее и задумчиво сказал:
   — Ничего нам эта фотка не даст. Только если сзади нет ее имени.
   Юлька перевернула фотку.
   "Света" — прочитал я. Очень содержательная информация. А почерк прикольный. Такой каллиграфический, у меня такого никогда в жизни не было и не будет.
   — Ну что? Вот тебе имя. Теперь мы знаем, что эту растяпу зовут Света. Ну и что?
   — Вряд ли, — сказал Пальма. — Юлька, ты бы положила в бумажник свою фотографию? Это, скорее, кошелек ее парня или какого-нибудь воздыхателя.
   Логика в Пальминых словах была. Во всяком случае, я бы точно не стал класть в кошелек свою фотку.
   — Я бы положила, — скромно ответила девочка. — Ничего такого.
   Значит, никак не вернуть кошелек тому, кто его обронил? Я бы хотел. Можно и в Самару, что такого. Не так уж далеко…
   — А больше ничего нет? — почти безнадежно спросил я и вынул из соседнего кармашка проездной талон.
   — Счастливый, наверное, — заметила Юлька. — Я собираю счастливые билеты.
   — А мне сказала, ничего не собираешь, — справедливо подметил я.
   — Да это фигня. Это так просто, для развлечения.
   — Несчастливый, — озадачил нас Пальма. — Слева — десять, а справа — семь. Так что никакой ценности он для тебя, Юлька, не представляет. Вот так.
   — Тогда зачем он? — не понимал я, вглядываясь в потертые циферки. Двадцать один — семьдесят шесть — ноль один. Зачем?
   Да просто так. Почему бы и нет? Человек проехал в автобусе, а билет выбросить забыл. Положил в бумажник. Может, машинально. А может, он их собирает. Не только счастливые, как Юлька, а всякие. Да мало ли что!
   — Смотрите, — сказал Пальма. На обратной стороне талона тем же ровным почерком было написано то же самое слово — Света.
   — Кто такая эта Света? — спросил я. — Вы ее точно никогда не видели?
   — Нет. Да какая разница, Март? Даже если бы и видели. Не настолько большая сумма. И вообще — неясно, сколько лет этот кошелек пролежал здесь. Ты же не будешь разыскивать по городу или даже по стране девушку Свету, чтобы отдать ей три сотни деревянных?
   Я не знаю. Наверное, нет. И тут меня осенило.
   — Пальма! Год! Там есть год? Указан? На билетике год не пишут?
   — Какой год? Откуда?
   — Нету, да? — разочарованно вздохнул я и вырвал билет у Пальмы из рук, чтобы убедиться самому. Года не было, конечно. А жаль. Если бы он был, можно было бы узнать, как давно кошелек потеряли. Хотя бы приблизительно. Но года нет, только цена — шесть рублей. Так что говорить не о чем. Хотя… Билеты подорожали не так давно. Они стоили пять рублей пару месяцев назад, а потом подорожали на рубль.
   — Кошелек потеряли недавно. Билет стоит не пять, а шесть рублей, ясно?
   — Ну и что?
   — Да как — что? Они же недавно подорожали.
   — Уже полгода, наверное, — буркнул Пальма. — Ничего себе недавно.
   — Ну все равно. Полгода — это не так много. Понимаешь, о чем я? Да еще его же не сразу купили, наверное? Так что получается недавно.
   — Не понял.
   — Я говорю, билеты подорожали недавно. Вот его напечатали с этой ценой, так? А купили-то его не сразу, как только напечатали. Дошло?
   — Дошло. Ну и что? Ну, значит, недавно. Какая разница?
   Брат и сестра внимательно смотрели на меня. Действительно, какая разница, полгода прошло или десять.
   Только все равно хочется вернуть.
   — Давайте я его вообще обратно положу, — предложил Пальма, смеясь. — А то он кое-кому житья не дает.
   — Мне? — удивился я.
   — Нет, мне. Тебе, конечно. Ты зациклился на том, что тебе надо непременно кому-то помогать. У тебя мания помогания, вот.
   — Да почему мания? — обиделся я. — Нету никакой мании! Просто почему бы и нет?! Почему не найти эту девчонку и не отдать ей деньги?
   — Вот-вот, — улыбнулся Пальма.
   А мне почему-то стало так обидно, я даже и не понял, почему. Я швырнул билет на асфальт и, развернувшись, пошел куда-то к деревьям.
   — Март! Да я же пошутил, ты что?! — бросился за мной Пальма. Он догнал меня, остановил и взял за плечо. Я посмотрел на него исподлобья, сбросил его руку и еще быстрее пошел куда-то вдаль.
   — Март! Да ну прости! Ну что ты обижаешься?!
   — Ты кретин! — крикнул я. — Если у меня — мания помогания, и ты считаешь, что это плохо, то какого черта я грабил банк?! Почему ты не сказал, что помогать — это плохо?! Или не плохо?
   Кучка пацанов и девчонок, только что о чем-то шептавшихся, переглянулись, с интересом подняли головы и посмотрели на Пальму. Никто из нас не обратил на них внимания. Не до того было.
   — Да я ничего не имел в виду! Я пошутил, Кот, ты что, не понимаешь, я просто пошутил!
   — Смешно! — крикнул я и побежал куда-то по направлению к школе.
   — Пальма, ты — урод, — буркнула Юлька, забирая у него атлас звездного неба. Она подняла талончик и положила в кошелек. — Вот теперь иди и проси его вернуться.
   — С какой стати?! Я же сказал, что пошутил! Я не виноват, что он такой обидчивый! И никуда я не пойду, хочешь — иди сама.
   — Так, да? И пойду!
   — Иди!
   — Вот и пойду!
   — Вот и иди!
   Юлька, сдерживая себя, чтобы не обматерить брата при маленьких Графике, Наташке и еще дюжине таких же мальчишек и девчонок, столпившихся рядом, пошла искать меня. Хотя какими бы словами она ни обругала бы его, не думаю, что они удивились бы больше, чем тогда, когда Пальма говорил со мной. Он хотел позвать сестру и попросить прощения, даже заикнулся было, но вместо извинения вылетело совсем другое:
   — Ну и иди! Целуйся там с ним! Он тебе песню по гардины споет!
   — Про какие картины? — переспросил График. Пальма шумно выдохнул.
   — Да ну тебя! — пробурчал он и зашел в подъезд.
 
   …Я пошел в школу. Погладил косяк входной двери, прислонился к нему лбом. А потом поднялся на третий этаж и зашел в наш кабинет. Все в нем было привычно — и разрисованные парты, и чахлые цветочки в старых горшках, и скрипящая дверь в раздевалку, и зашитая занавеска, бывшая когда-то белой. И даже доска, на которой я иногда делал синтаксический разбор всяких предложений. Как правило, на слабую тройку.
   И вот что странно — здесь было уютно и тепло. Я решил, что буду ночевать здесь. И вообще теперь буду сидеть здесь. Все время.
   То, что Юлька и Пальма не будут искать меня тут, я знал точно. Мне ужасно не хотелось, чтобы меня искали. Все равно я больше к ним не пойду. Довольно с меня. Денег я достал, значит, помог. Все, теперь я свободен.
   Но ведь ты делал это не ради свободы.
   Ты? Чего тебе надо? Почему ты не пришел, когда я звал тебя?
   Я больше не приду, когда ты будешь меня звать. Ты отлично справляешься сам.
   Да где — отлично?! Я не помог шоферу! А знаешь, почему? Потому что ты не сказал мне, как!
   Я не обязан. А почему ты думаешь, что ты ему не помог?
   Его не отпустили.
   Его отпустят завтра.
   Откуда ты знаешь?
   Разве это так важно? Знаю, и все.
   А еще я поцапался с Пальмой…
   Ну и дурак. Разве он хотел тебя обидеть?
   Я не знаю.
   Конечно, нет. Знаешь, как ему сейчас паршиво? Так же, как и тебе.
   А тебе?
   Мне? Да, и мне. Мы с тобой — одно и то же. Забыл?
   Я помню. Я все помню.
   Вот и отлично. Так что бери себя в руки и быстренько к ним. Понял?
   Нет, не пойду. Не могу.
   Почему? Ты зря обижаешься.
   Я не обижаюсь… Это я обидел его.
   Так иди и извинись.
   Тебе легко говорить. Сам попробуй.
   Как хочешь…
   Воспоминание замолчало. Я даже не звал его, догадался, что он ушел. Нет, зря он говорит, что мы — одно и то же. Он же совсем другой. Может, все-таки, он — моя совесть? Или внутренний голос?
   Но ведь я видел его по-настоящему, видел, как любого человека, прямо перед собой. И мы даже разговаривали… как люди.
   А в принципе, какая разница — кто он такой? Это совершенно все равно.
   Я посмотрел в окно. Девчонка лет пятнадцати выгуливала собаку. Я посмотрел на них, а потом вспомнил. Двадцать один — семьдесят шесть — ноль один. Да это же телефон! Телефон этой самой Светы! Которая потеряла кошелек! Я гений!
   Я обрадовался и побежал по лестнице вниз. Ура! Я в самом деле гений! Мне нужен телефон!
   Я распахнул дверь и нос к носу столкнулся с Пальмой.
   Вот это встреча… Чего он тут делает, интересно?
   — Привет, — глупо сказал он.
   — Привет, — повторил я.
   — Я так и думал, что ты тут.
   Я удивленно посмотрел на Пальму. Так он меня искал?
   — Почему?
   — Ну… не знаю. Просто догадался. Ты злишься?
   Я медленно покачал головой.
   — А где Юлька?
   — С другой стороны, где поле футбольное. Сейчас придет. Я же не хотел, я же не знал, что ты обидишься.
   — Да к черту! — сказал я. — Это телефон! Я понял, это телефон той девушки! Надо позвонить ей и сказать, что мы нашли ее кошелек!
   — Кому позвонить? — спросила подбежавшая Юлька. — И куда?
   — Ну той, которая кошелек потеряла!
   — А у тебя ее телефон есть?
   — Есть. Двадцать один — семьдесят шесть — ноль один. Номер билета.
   — Ну… это просто номер билета.
   — А почему тогда сзади написано "Света"?!
   — Ну, не знаю. А зачем писать свой телефон на талоне?
   — А может, она хотела кому-то дать свой номер. И фотку тоже.
   — Тогда это все-таки не ее кошелек. А скорее, ее знакомого, — упрямо повторил Пальма. — Он написал на фотографии ее имя, а талон, наверное, она ему как раз и отдала. Специфический способ обмена телефонами. Тем более, он мужской.
   — Кто мужской? — не понял я.
   — Да кошелек же.
   — Но ведь это может быть и не ее номер. И вообще не номер, — Юлька попыталась вернуть меня с небес на землю, но я оставался непоколебим. Я чувствовал, что эти шесть цифр — ее телефон.
   А еще я чувствовал, что будет интересно…
 
   Юлька взяла трубку.
   — Двадцать один, семьдесят шесть, ноль один, — продиктовал я. — Гудит?
   — А чего ему не гудеть? Алло! Здрасьте…
   Я напружинился в ожидании. Я цеплялся за Юлькину реакцию, как утопающий за соломинку, стараясь хотя бы из выражения ее лица понять что-нибудь.
   — А… Света здесь живет? Можно ее к телефону?
   Я обрадовался. Значит, я правильно догадался!
   — Алло. Света? Мы… мы кошелек нашли. Правда, не женский… Вы никогда не теряли кошелек? Ну, такой черный. Кожаный. Кнопка отлетела. Да нет, не шутка. Там ваша фотография и номер телефона. Ну да. Ну, скорее всего, да. Да ну что…
   Юлька вздохнула и положила трубку.
   — Что? — выпалил я.
   — Да трубку повесила. Сказала, что она никогда ничего не теряла и вообще не покупала мужских кошельков.
   — Подумаешь, какая обидчивая, — буркнул Пальма.
   — Мы неправильно сделали, — сказал я. — Надо было в справочнике посмотреть, а не звонить ей.
   — Я к этой дуре все равно не пойду, — наотрез отказался мальчик. — Мы для нее как лучше хотим, а она трубками швыряется. Ну ее в баню.
   — Ее-то в баню. Да кошелек-то не ее.
   — Ну и что? Да хоть чей.
   — А если к ней приехать и сравнить фотографию? Если та самая, то спросить, может она все-таки знает, чей?
   — Ну и как ты к ней поедешь?
   Я задумался. Нужен адрес. Адрес можно узнать и с помощью телефона… только лучше не сейчас, а ночью.
   — Поеду, — сказал я. — Завтра. Только к себе домой зайду…
   — Зачем?
   — Узнаете, — пообещал я и включил телевизор.
 
   Мы посмотрели, наверное, все, что можно. Новости в неограниченном количестве, сказку для малышей, концерт по Муз-тв, узнали, чем Ариэль лучше обычного порошка, нахохотались над "Слабым звеном" — там, где люди выгоняют друг друга, вообще с ума сойти. Посмотрели "Спокойной ночи, малыши!", и Пальма выключил телик.
   — Ты что? — недовольно отобрала у него пульт Юлька. — Сейчас кино прикольное будет.
   — Да ну, у меня уже голова гудит от него. Давайте просто посидим спокойно.
   — Спокойно сидеть неинтересно.
   — Вот будешь такая же старая, как я — и поймешь, — пошутил Пальма.
   Я трепал галстук и смотрел в серый экран. Правда, надоел он уже. Чем бы прикольным заняться?
   — А давайте тигренка сложим, — предложила Юлька.
   — Какого тигренка?
   — Ну, вот, — девочка достала из шкафа плоскую коробку с тигренком сверху.
   — Ух ты, мозаика! — обрадовался я. Я их люблю. Я когда-то был чемпионом по складыванию их на скорость. Сейчас-то точно не соберу. Да и большая она, пятьсот кусочков.
   — Мы ее не соберем, — сказал мальчик, будто понял мои мысли. — Мы и так уже пытались не раз.
   — Но зато сейчас будет прикольнее.
   — Да там много не хватает, мы растеряли половину…
   — Да какая разница! Ну, не хочешь собирать — предложи что-нибудь другое.
   — Да нет, давайте…
   Мы вывалили груду маленьких картонных карточек на пол и стали переворачивать картинкой вверх.
   — Она очень большая? — спросил я.
   — Откуда я знаю, мы ее не собрали ни разу, — улыбнулась Юлька.
   — А я анекдот знаю, — сказал Пальма. — Слушайте: — Санитар, куда мы едем? — В морг. — Так я же еще не умер! — Так мы еще и не приехали!
   Я засмеялся. Ну и жуткий анекдот.
   — А вот еще, слушайте, — вспомнил я. — Два ветеринара закончили оперировать слона. — Кажется, мы не оставили внутри никаких инструментов? — О, а где наша медсестра?
   Мы засмеялись. Вот дурацкие анекдоты, а все равно смешно. Почему так?
   — Идет заяц по лесу и плачет, — начал Пальма, всхлипывая от смеха. — У него спрашивают: — Ты что, заяц, плачешь? — Жена умерла. — А кто у тебя была жена? — Слониха, — говорит заяц. Все засмеялись. А заяц говорит: — Да, вам смешно, а мне яму копать!
   Я покатился со смеху. Опять садистский анекдот.
   — Март, ты чего сделал, блин! — толкнула меня Юлька. — Доржался, всю мозаику развалил.
   — Да и ладно, — махнул я рукой. — А ты чего молчишь, ничего не рассказываешь?
   — Да ну вас, вы и так уже все анекдоты рассказали.
   — Только три!
   — Я больше не знаю… Пальма, а про тебя сегодня опять говорили в школе. Сказали, что если ты не придешь в понедельник, можешь переходить в другую школу. Уже никто не верит, что ты болеешь.
   — Ну и ладно, — сказал мальчик. Но я понял, что он встревожился.
   — Пальма, а почему ты ушел оттуда? Просто из-за уроков?
   Он покачал головой.
   — Да не только. Я училку одну дурой обозвал.
   — Ничего себе, — пробормотал я. — Правда, что ли?
   — Правда. По химии. Она как-то заходит в класс, а на доске ее портрет в таких… авангардистских чертах. Она в крик: "Кто?!" Ну, все молчат. Она разозлилась, велела нам писать контрольную. Там, всякие окисления… А мы-то не знали ничего, никто не учил. Ну, она наставила всем кучу двоек. А на следующий день ей кто-то донес на одного пацана. А я точно знал, что это не он нарисовал. Потому что мы на той перемене в туалете сигарету курили… ну, так, просто, не на самом деле. То есть на самом деле, но… ну, в общем, неважно. Я и вступился за него, потому что его к директору хотели вести. А она как набросится на меня! А еще я нечаянно из кармана сигарету выронил. Я тогда дурак был, пробовал курить. Да еще дрянь такую, "Приму". А мне-то, кстати, вообще курить нельзя… Короче, она сказала, что раз я такой умный, то может, это я нарисовал. А я сказал, что чем вот так сваливать на кого попало, надо головой думать. А она спросила, не хочу ли я этим сказать, что она дура. А я сказал, что именно это и хочу сказать. Вот так.
   Юлька, не глядя на Пальму, прилаживала к картинке кусочек глаза тигренка. Похоже, она эту историю слышала не раз.
   — Так и перешел бы в другую школу, — предложил я.
   — Придется. А бабушке я что скажу?
   — А она не знает?
   Пальма развел руками.
   — Так ты недавно забросил школу?
   — Три недели. Или чуть меньше.
   — А как же… так?
   — Просто. Беру портфель и иду куда-нибудь подальше.
   — И до сих пор из школы не позвонили домой?
   — Юлька говорит, что я болею. Чего им звонить?
   Ситуация.
   — Так может, стоит сходить? А то позвонят еще.
   — Понимаешь, — вздохнул мальчик. — Она потребует, чтобы я извинился. А я могу перед ней извиниться один на один. Как перед человеком. Ну, все-таки невежливо говорить так человеку, да? Что он дурак. Но вот извиняться перед всем классом я не собираюсь, потому что не за что. Я все же считаю, что был прав. Хотя можно было и смолчать. Вот за это я и готов извиниться. За само только оскорбление, а никак не за его содержание.
   — Тогда не надо…
   — Вот и я так думаю. Скоро за мной пошлют спецназ, да, Юлька?
   — Даже два.
   — Хоть триста…
   Пальма лег на матрац и раскинул руки.
   — Ну что, мне одной его собирать? — возмутилась Юлька. — Вставай, коммунист!
   — Да ну его… А знаешь, Юлька, о чем я мечтаю? — вдруг спросил мальчик.
   Юлька прищурилась, ожидая какого-нибудь очередного прикола со стороны любимого старшего брата.
   — Ну… догадываюсь. Наверняка хочешь отправить меня на необитаемый остров. Или что-то вроде того.
   — Дурочка, — улыбнулся он. — Ну с кем я тогда буду ругаться? Нет, Юлька.
   — А о чем тогда?
   Я отложил мозаику и дотянулся до атласа звезд.
   — Я хотел бы, чтобы мы все жили, как надо на самом деле. Чтобы люди перестали грызть друг друга, и чтобы не мочили из-за угла. И учителя не орали на своих учеников, так и не разобравшись ни в чем. И ученики… тоже не оскорбляли бы их, как я…
   — И чтобы родители не бросали своих детей, да? — подхватила Юлька.
   — А операция не стоила бы полтора миллиона, — кивнул я.
   И не подбрасывали бы наркотики. И не взрывали бы самолеты. И не продавали бы за деньги все, что только можно продать.
   И я бы тоже этого хотел. Но две тысячи с лишним лет назад, когда нашелся человек, который пришел все исправить, люди доказали, что им это не нужно. Что намного проще быть такими, какими быть проще.
   И ничего не изменилось за два тысячелетия. Таких, как тот человек, здесь не любят.
   Я уткнулся в карту неба. Ничего себе! Да я и не думал, что в нем столько созвездий. Орион, Рысь, Жираф, Кассиопея, Треугольник…
   — О, Пальма! Смотри! Треугольник.
   Пальма мрачно посмотрел на меня.
   — Чего вы надо мной издеваетесь?! Хватит уже прикалываться!
   — Да нет, я не шучу. Смотри, — я отдал ему карту. Пальма аккуратно взял в руки эту пережившую лучшие времена книжку и уткнулся в большую карту на развороте. Юлька села рядом с ним и тоже с интересом посмотрела на звезды и созвездия.
   — Точно, Треугольник. Смотри, Пальма, какой-то фанат тебя опередил.
   — А его видно отсюда? — спросил мальчик.
   — Не знаю. Может, там написано?
   — Ну да. Как же. Определенные часы, когда любопытные Пальма, Юлька и Март могут увидеть это безобразие.
   — Почему безобразие? — улыбнулся я.
   — А почему нет? Издевательство надо мной.
   — Да что ты заморачиваешься, Пальма? Треугольники — это прикольно. У меня брат обожает футбол.
   — Футбол — это нормально. Много кому нравится футбол.
   — Футбол — это обычно. А треугольники — интересно. Ты может быть, один такой ненормальный, — серьезно сказала Юлька.
   — А что это ты меня одобряешь? — прищурился мальчик. — Я что-то не вижу подвоха…
   — Дурак, — засмеялась сестра.
   А я им сильно позавидовал в этот момент. У меня тоже есть Глеб, и это здорово. Он отличный брат. Но он все-таки старше меня на три года. Скоро он найдет себе девушку… может, даже женится. И наверняка забудет про меня. Я это не в укор ему говорю. Это нормально, это обычно и привычно… Только Пальме и Юльке повезло больше.
   — Двойник сказал, шофера завтра отпустят, — сообщил я. — Вот бы правда.
   — А ты с ним разговаривал?
   — Да… в школе.
   — Март, а какой он? — спросила Юлька.
   Я пожал плечами.
   — Ну… какой. Вредный немножко. А вообще — такой же, как я. Только я седой, а он — нет.
   — Тебя можно покрасить, — сказал Пальма. — Не проблема.
   — Вот обрадуются Наташка с Графиком. Так это уже точно?
   — Он сказал, точно.
   — А откуда он знает?
   Я опять пожал плечами.
   — Понятия не имею. Иногда мне кажется, он знает все. И меня видит, как на ладони.
   — Ну и не странно. Он же — твое воспоминание.
   Я вздохнул. Господи, ну и история…
   — Люди, а вы вообще верите в это? Может, нам это снится? Ведь так не бывает.
   — Может, и снится, — покачала головой Юлька.
   — В таком случае, это самый интересный сон, который мне когда-нибудь снился, — пошутил мальчик. — Нет, Март. Один сон не может сниться трем людям одновременно.
   — А я где-то читал, что может. Ученые ставили такой эксперимент. Двум людям снилось почти одно и то же.
   — Я в это не верю, — уверенно сказала Юлька. Я смахнул со лба челку.
   — А знаешь, Юлька… А я не верю в это.
   Мы замолчали. Никто из нас не верил в это. Но оно все-таки случилось.
   — А разве это плохо, Март? — спросил Пальма. — В конце концов, ведь не так уж и плохо. Ты сделал столько хорошего. Ты бы столько за всю жизнь, наверное, не сделал.
   — Ерунда, Пальма. Я не сделал ничего грандиозного, из-за чего стоило бы умереть. Единственное, что я сделал хорошего — это достал денег. И то я не скажу, что это так уж хорошо.
   — Хорошо — не всегда правильно, — утешила меня Юлька. Я удивился. Я уже думал об этом… Точь-в-точь так же… Когда-то.
   — А я думаю, это здорово, — прошептал Пальма. — Хотя и грустно…
 
   За окном начало темнеть. Скоро мы узнаем, видно ли отсюда Треугольник. Скоро я телепортируюсь домой — узнавать адрес загадочной Светы. Совсем уже скоро будет новый день. Суббота. Хороший или плохой — скоро узнаем… Я подозреваю, что хороший. Ведь завтра отпустят шофера. Завтра мы пустимся на поиски хозяина кошелька. Завтра будет много интересного, хотя бы только потому, что завтра будет новый день…
 
   А Треугольник мы так и не увидели. Хотя на мой взгляд — возьми любые три звезды — и будет Треугольник. Но Пальма сказал, что не все так просто. А мне было все равно. Я растворялся в этом небе, я был его частью. И мне не было важно, как называются звезды, мне были важны только они сами. Холодные и независимые. Самое великое, что могла создать природа. Я дышал ими, и мне было хорошо.
   Как только раньше я их не замечал!
   Пальма прав, что чем проще — тем лучше. Звезды — это просто.
   — Март, — помахал Пальма рукой у меня перед лицом. — Ты чего отрубился? Что с тобой? Я тебя спросил!
   — Да? — удивился я. Кошмар, я ничего не слышал. Я будто слился с небом и не чувствовал ничего того, что чувствовал раньше.
   — Ты как-то странно… себя ведешь. Ты так на них смотрел.
   — На звезды, — уточнила Юлька.
   — Я… да.
   Я замолчал.
   — Мне иногда кажется, что я там, — сказал я спустя минуту. — Я спятил, да?
   — Спятили мы трое, — невесело сказала девочка. И я готов был с ней согласиться.
 
   Первый раз за это время мне приснился нормальный сон. Я видел во сне свой день рождения. Почаще бы так. Ко мне пришло так много народу, что я даже всех не упомнил. Все одноклассники, кроме, пожалуй, одного, маленькие Наташка с футболистом Графиком, ребята из их двора, которых я вчера видел впервые, шофер, доктор Карташов, Пальма с Юлькой, конечно же, и мальчик Вася из больницы. Тот самый, которому я писал записку. И еще человек пятнадцать. Я бы с удовольствием досмотрел этот интересный сон до конца, но нужно было просыпаться.
   Я раскрыл глаза. Я умею просыпаться среди ночи, если мне очень сильно куда-то надо. Глеб когда-то давно мне сказал, что внутри человека есть биологический таймер, и если уметь им пользоваться, то можно проснуться когда угодно. Надо только перед тем, как заснуть, очень сильно подумать о том, что тебе надо проснуться. Я назвал Глеба дураком, потому что думал, это невозможно. Но иногда получается. У меня. У Глеба ни разу не получилось.
   Буду надеяться, что сейчас он тоже спит. Потому что мне нужен наш компьютер…
   Я представил себе свою комнату и, не успев даже моргнуть и, как обычно, испугаться, оказался там. Глеб сладко спал, раскинув руки. Его подушка валялась на полу, под голову он положил учебник по ненавистной астрономии. Неужели так можно спать? Или это специфический способ выучить параграф? Может, он ему снится?
   Я усмехнулся и пошел в соседнюю комнату — проверить маму. Они с отчимом тоже спали. Последний здорово храпел. Вот сонное царство.
   Я вернулся в нашу комнату и подошел к компьютеру. Ногой нажал кнопку на системнике, и "винда" начала загружаться. Колонки заорали аккорд приветствия.
   — Зараза! — вырвалось у меня. Я резко убавил громкость и оглянулся на брата. Он что-то сонно пробормотал и поудобнее устроился на астрономии. Я вздохнул с облегчением — у меня чуть сердце не выскочило.
   Кстати, странно. Оно колотится так, как у живого.
   Ух ты, Глеб поставил на рабочий стол мой любимый рисунок. Черного шипящего кота.
   Я залез в папку с документами, а потом — в телефонный справочник и быстро набрал на клавиатуре "Двадцать один, семьдесят шесть, ноль один". Мне повезло — такой телефон в справочнике был, записан был на имя какого-то Казанцева И. И. Ладно, неважно. Главное — адрес. Я несколько раз повторил его, чтобы получше запомнить, и выключил компьютер. Потом еще раз обошел квартиру и собрался было уже перенестись обратно, к Пальме и Юльке, но передумал. Решил, что будет неплохо пройтись пешком. На улице тепло, идти недалеко, а на небе — звезды. Так что можно и прогуляться.
   Я вышел на лестничную площадку. Возле двери рядом стоял сосед и курил сигарету. Я решил пошутить и, дотянувшись до его сигареты рукой, выдернул ее. У соседа увеличились глаза, он как-то неясно всхлипнул и попытался вернуть сигарету обратно. Я поводил ею вокруг обезумевшего мужика и бросил на пол. У соседа хватило ума не поднимать ее. Он покачал головой и, закашлявшись, пошел спать.
   Спорю, утром он будет думать, что ему это все приснилось. Я побежал вниз, на бегу пролетел через дверь и оказался на улице.
   Было тепло и свежо. Я расстегнул рубашку и побежал к ребятам, изредка подпрыгивая. Все равно меня никто не видит…
 
   — Ты больной?! — взъярился на меня Пальма, когда я очутился на пороге. Юлька стояла рядом, и судя по ее недовольному лицу, была полностью согласна с братом.
   — А чего случилось-то? — не понимая ровным счетом ничего, поинтересовался я.
   — А ты думаешь, ничего не случилось? Куда тебя понесло среди ночи?
   — Я же сказал, что уйду…
   — Я думал, ты пошутил!
   — С какой стати? И вообще — почему вы не спите?
   — А ты почему не спишь? — буркнул мальчик.
   — Я ходил узнавать адрес Светы, — попытался оправдаться я.
   — Серьезно, что ли? Поедешь к ней?
   — Ну да. Ты тоже, кстати, поедешь.
   — Я не поеду, — уверенно сказал Пальма.
   — А куда ты денешься? Должен же с ней кто-то разговаривать.
   — Ну вот пускай Юлька едет.
   — И ты отпустишь ее одну? — полушутливым голосом спросил я.
   — А что? Если ты ее потеряешь, я тебе только спасибо скажу.
   — А сам сказал, что тебе тогда не с кем ругаться будет, — поймала его девочка.
   — Я передумал.
   — Да не ссорьтесь, — на всякий случай сказал я, хотя прекрасно знал, что они и не ссорятся. — Вместе поедем. Я адрес узнал.
   — Она нас выгонит, — упрямо твердил Пальма. — Вот Юлька же ей позвонила? Позвонила. А она трубку повесила.
   — Она решила, что это шутка. Ты бы не повесил?
   — Я бы не повесил, — покачал головой мальчик. — Я воспитанный.
   — Ну да. Образец приличия.
   — Я образец образца приличия! — высокопарно заявил скромный Пальмиро.
   — Ну ладно, пусть так. Просто если мы приедем и ей этот кошелек покажем, она точно нам поверит.
   — Она свинья, — не сдавался Пальма.
   — Ты еще свинее, — подбодрила его сестра.
   — Ну и хрю на тебя, — буркнул он. — Хрюлька.
   — А ты… ты…
   — А я — жертва коммунизма, — подсказал мальчик. — Ты что, забыла?
   — Ты просто жирный хряк тогда, а не жертва.
   — Я жирный?! Да я совсем тощий хряк! Меня почти не кормят, с чего мне быть жирным! Так что позволь с тобой не согласиться. И вообще — я спать хочу. Видишь, ничего с ним не случилось. Давай спать.
   Я осторожно посмотрел на Юльку. Вот как.
   А я думал, это Пальма разбудил сестру.
   Я улыбнулся ей и посмотрел в зеркало. Двойник, здорово выгнув шею, с интересом наблюдал за нами, а когда заметил меня, поспешно превратился в мое отражение.
   А я понял, что и правда — все, что случилось — вовсе не так плохо.
 
   Я не спал больше этой ночью. Совсем не хотелось, хотя по идее, я должен был валиться с ног. То, что я могу встать среди ночи, вовсе не значит, что после этого я не буду хотеть спать. Еще как. Но сейчас не хочется. Я смотрел в небо и думал о маме. И о Пальме с Юлькой. И о шофере. И вообще обо всем.
   И о смерти думал тоже. Вот если человека застрелили — он умер по ошибке или нет? По всякому выходит, что так. Но разве есть у него второй шанс? Разве в него выстрелят еще когда-нибудь?
   Или если кто-нибудь разбился в авиакатастрофе? Разве повторится такое снова?
   "Там слишком много грустного и несправедливого", — вспомнил я. Двойник не стал говорить мне об этом. Но это и так понятно…
   Тогда где они? Где эти несчастные? Так и ходят, как неприкаянные, по свету? Среди живых?
   Нет, наверное, куда-то они все-таки попадают. А вот куда?
   Чего мне бояться? И к чему, возможно, готовиться?
   Как же это все-таки… дико. Господи, мне тринадцать. Не шестьдесят, не восемьдесят — тринадцать. Это в конце концов просто нечестно.
   Но у меня хотя бы есть шанс. А у других?
   Я поднял голову и, нахмурившись, посмотрел вверх. Будто звезды были виноваты во всем, что случилось со мной и с другими. Я ожесточенно посмотрел на них, точно ждал ответа. Но они молчали, как впрочем, и всегда.
   А мне показалось, что я что-то уловил. Какая-то мысль тоненькой ниточкой потянулась до моего сознания, но так и не дотянулась до конца. Как я ни вглядывался в яркие искорки холодного космоса, так ничего и не понял.
   Я оглянулся на спящих брата и сестру, а потом снова повернулся к окну. На стекло с внешней стороны села большая черная муха. Я провел пальцем по тому месту, где она приземлилась. Муха осталась на месте, меня она не испугалась. Я понял, что она вообще меня не видела.
   Я покачал головой и сел на подоконник.
 
   — А ты чего не спишь? — удивилась Юлька, проснувшись и увидев меня все там же, на подоконнике. Я просидел там часа четыре или пять. О чем думал — не помню.
   — Не знаю, — честно признался я.
   — А тебе там не холодно?
   — А мне не бывает холодно.
   — А я что-то есть хочу сильно… А он чего дрыхнет? — недовольно спросила меня девочка, решив разбудить брата немедленно.
   — Не надо, пусть спит, — сказал я.
   — Так нам же ехать…
   — Можно и попозже. Не с утра же ехать.
   Мы пошли в кухню, к милому родному холодильнику.
   — А ты… не хочешь ничего съесть?
   — Лапшичку, например, — пошутил я.
   — Да нет. Может, бутер какой.
   — Так! — крикнул из комнаты Пальма. — Вы там лопать собрались, да? Без меня! Ну, знаете, это нечестно!
   — Проснулся, — сказал я. Пальма тут же подтвердил, что он проснулся — пришел к нам и сел на свободный табурет.
   — Мне тоже сделай, ага, — попросил он Юльку.
   — Сам сделай, — сказала она. — Без рук, что ли?
   — Никакого уважения к старшим, — пробурчал мальчик и взял нож. Отрубил от колбасы довольно приличный кусок, потом еще один точно такой же, и третий — совсем тоненький. Юлька мрачно наблюдала за его действиями.
   — Знаешь что? — сказала она. — Отрезай мне нормальный кусок.
   Пальма засмеялся.
   — Да это мне, — фыркая, сказал он. — Я не хочу сильно есть. Ты что себя накручиваешь? И задираешься, между прочим, тоже ты…
 
   Мы съели всю колбасу, сложили половину картинки с тигренком, посмотрели какой-то прикольный сериал про икающего дядьку, которого вся семья пыталась хорошенько напугать. Его жена и дети все в квартире измазали красной краской, будто кровью, дочь перебросила через люстру веревку и повязала на шее, сын залез в ванну и тоже добавил туда краски, жена тоже отмочила что-то в духе этого, мы с Пальмой и Юлькой не видели, потому что трансляция сбилась. Ну и, в общем, когда этот несчастный пришел домой и весь этот кошмар увидел, они спросили, помогло ли ему это средство. А мужик сказал, что он теперь никогда в жизни икать не будет. Только заикаться.
   Мы посмеялись и решили, что пора идти.
   — Ты адрес-то помнишь?
   — Помню, — сказал я. — Только это в другом районе.
   — А как туда доехать, знаешь?
   — Знаю, — соврал я. Ну, не совсем соврал. Я помнил, как туда можно доехать. Только смутно.
   Ничего, доберемся.
   Мы взяли на всякий случай мой рюкзак (вдруг пригодится?) и пошли к автобусной остановке. Пальма скептически посмотрел на меня.
   — Ну, веди… Сусанин…
   — Я не Сусанин, я — Кот, — попытался отшутиться я. Так, кажется, нам на девяносто первый… Или на сто тридцать… какой-то. О черт, забыл.
   — Может, спросим? — осторожно поинтересовалась Юлька.
   — Не, не, вспомнил! Девяносто первый, да!
   — А сколько остановок? — подозрительно спросил Пальма.
   Да откуда я знаю?!
   — Ну, проедем немножко, выйдем и спросим.
   Мы дождались маршрутки, я рванул дверь на себя. Мне уже не было страшно, что меня кто-то заметит. Наоборот, это было довольно весело. Пальма пропустил Юльку, потом на подножку запрыгнул я сам, а мальчик зашел последним. Водитель недовольно покосился на нас, я даже не понял почему; очевидно, у него было плохое настроение. Я сел на свободное место, над колесом, мое любимое, а Пальма шепотом сказал:
   — Все равно сейчас сюда сядут. Садись на меня.
   — Потом, — кивнул я.
   Мы проехали четыре или пять остановок. Какая-то собака перебегала дорогу прямо перед нами, весело маша хвостом. Благополучно.
   — Долго еще? — спросил мальчик. Я осмотрелся.
   А где это мы?
   — Не очень, — сказал я, надеясь, что узнаю это место попозже. На следующей остановке в салон влезло еще человек пять, и мне пришлось сесть Пальме на колени. Юлька хихикнула. Я засопел и отвернулся к окну.
   Картина за ним была довольно милая, но неизвестная. Кажется, я тут вообще ни разу не был.
   — Я что-то не пойму, — признался я.
   — Что? Заблудились?
   — Да нет, нормально все… — я заметил знакомый домик. Точно, я здесь был. Глеб тогда пошел к одному приятелю и меня взял с собой. А живет он как раз в этом доме, точно, и вот этот старый киоск рядом был. — Ладно, ерунда. Нам еще нескоро выходить.
   — А ты обещал — скоро! Ты точно знаешь, куда ехать?
   Я кивнул. Я очень люблю врать, и иногда я себя не контролирую. Но Пальме это знать не обязательно, тем более, что место это вполне знакомое.
   Было знакомое. Скоро мы выехали в какую-то глушь. Через минут семь я покачал головой и повернулся к ребятам:
   — Точно не сюда, — вздохнул я.
   — Я так и знал — пробурчал мальчик. — Остановите на остановке! — крикнул он водителю.
   — На какой? — пробурчал он. — По-русски выражайтесь!
   — На следующей, — удивленно ответил мальчишка. Даже не подумал огрызнуться, настолько неожиданным было замечание водителя. Подумаешь, какой грамотный. Неужели он всех так поправляет? Хотя нет же! Перед нами человек десять кричало, чтобы он остановил на остановке, и никто не уточнял, на какой, и так было все понятно. Значит, этот субъект придирается только к нам. Может, он не любит молодежь?
   А зря, подумал я.
   Пальма довольно резко протянул ему двенадцать рублей. Водитель потянулся за ними, но я перехватил их первым и поднял руку. Таксист тоже поднял руку, пытаясь дотянуться до бумажки. Я тут же убрал ее вправо. Почти как с сигаретой, только смешнее. Какие у него глаза были, это надо было видеть. Размером с блюдца.
   — Ты… дай сюда…
   Юлька с трудом сдерживала смех, а Пальма вообще готов был расхохотаться. Что он и сделал, когда я скомкал десятку и бросил таксисту в ящичек для денег. Водитель, приоткрыв рот, обернулся на Пальму.
   В общем, без комментариев. И так все ясно…
   — Ну и куда мы заехали? — продолжая смеяться, спросил мальчик.
   — Понятия не имею. Сейчас сядем снова на девяносто первый и поедем домой.
   — Так нам не домой надо, — справедливо заметил он.
   — А я не знаю, как отсюда ехать, — сказал я.
   — Да не вопрос, — приободрила меня Юлька. — Везде же написаны маршруты.
   — А с какой нам остановки ехать? С этой или напротив?
   — Это ты меня спрашиваешь?
   — Смотрите, — попытался рассудить Пальма. — Мы сели в маршрутку и ухали в другую сторону. Значит, нам надо уезжать с другой остановки, чтобы приехать, куда нужно.
   Вот что значит логика… Только если бы еще знать, в какую сторону нужно ехать на самом деле…
   — А может, нам просто надо на другую маршрутку, — не согласился я. — А уезжать надо с этой остановки.
   — Может, — сказал Пальма.
   — Да что вы заладили: может, не может! Надо спросить кого-нибудь, и все дела!
   Юлька побежала к единственному прохожему в радиусе километра. Это был молодой парень слегка обкуренного вида. Юлька спросила у него, с какой остановки нам надо ехать, и сказала, куда именно. Парень огляделся по сторонам, заметил нас, а, вернее, Пальму, и уверенно сказал, что с этой.
   — Съели? — довольно сказал я.
   — Вон едет, — махнул рукой парень на подъезжающий микроавтобус. — Вам подходит, езжайте! Вам возле такого большого магазина выходить…
   — Спасибо! — крикнула Юлька и раскрыла дверь. Мы зашли в совершенно пустой салон и свободно расселись на креслах.
   — Вот так бы всегда… Вип — маршрутка.
   — Только кондиционера не хватает, — пошутил я.
   — Тебе что, жарко?
   Я покачал головой. Вот кому жарко, так это Пальме. Он зачем-то нацепил на себя спортивную куртку и жаркую кепку.
   — Я так просто, — сказал я. — Совсем нет…
   — А возле какого магазина нам выходить? — спросил Пальма.
   — Этот чувак сказал, возле большого, — напомнила ему девочка.
   — Ну да. А какого?
   — Откуда я знаю?
   — Да ладно, я вспомню, я там был, — успокоил я всех. — Как подъедем, я вспомню.
   Я и правда что-то такое припоминал. Какой-то магазин точно был, да.
   — Смотри, — притворно пригрозил мне Пальма.
   Между прочим, этому водителю на нас было совершенно наплевать — он слушал радио, совсем не отвлекаясь на нас. Мы свободно разговаривали, он даже не повернулся.
   — А что ты ей скажешь? — спросила меня Юлька.
   — Я? Кому?
   — Ну, этой… Свете.
   Я пожал плечами.
   — Да скажу что-нибудь… И вообще говорить вы будете.
   — Ну, а нам что сказать?
   — Ну как что? Ну, не знаю… Чтобы она попробовала вспомнить, не было ли у какого-нибудь ее знакомого такого кошелька.
   — А дай посмотреть, — попросил Пальма. Я отдал портмоне ему. — Господи, ну и старье.
   — Он не старый, он ветхий, — заступился я.
   — Ага. Покоцанный.
   — Нормальный кошелек, — сказал я.
   — Даже клепки нету, а ты говоришь — нормальный.
   — Да какая разница, — удивленно посмотрела на нас Юлька. — Вам не все равно?
   Все равно, конечно. Только все равно не о чем поговорить. А анекдоты что-то не вспоминаются.
   Около получаса мы пялились в окно и смотрели, как мимо проносятся киоски, деревья, люди, другие автомобили… Я чуть было не уснул, так скучно было. А потом стало интересно.
   Вместе с нами ехал, наверное, целый детский сад. Почему-то каждый второй пассажир провозил с собой по крайней мере одного человека дошкольного возраста. Мы улыбались, так смешно было. Все они чего-то хотели, галдели, звали маму, мама велела замолчать хоть на секундочку, но куда там. Они вполне освоились в таком веселом обществе и умолкать не желали, ни на секундочку, ни даже на полсекунды. Пальма подмигнул маленькой девочке напротив. Она было удивилась, но тут же, нимало не растерявшись, высунула язык. Пальма засмеялся и повернулся к окну.
   — Ой, а вот это не он?
   Я машинально повернулся. Мы проезжали мимо большого магазина с яркими вывесками.
   — Не похож, — уверенно сказал я.
   — Да? А ты хоть знаешь, на что именно он не похож?
   — В смысле?
   — В смысле ты понятия не имеешь, куда ехать.
   — Имею чуть-чуть. А чего я сразу? Это тот укурыш сказал, что нам на этот автобус, а не я!
   — Я все думаю, что зря пошел на эту авантюру, — усмехнулся Пальма. — Да ладно, не заблудимся. Ничего страшного.
   Как же он ошибался… но если бы он знал, что ошибался, он бы уже, наверное, прибил меня…
   Короче, мы доехали до конечной, и шофер сказал нам, чтобы мы потрудились выйти. Мы потрудились.
   — Ну и где тот большой магазин? — хмуро посмотрел на меня мальчик. — Я говорил, надо было там выходить.
   — Да этот урод обкуренный наугад сказал! Нам вообще не сюда надо было!
   — Да он просто не понял…
   — И что теперь?
   — Пальма, ну не злись. Это все равно не тот магазин был.
   — Ну да. А где тогда тот?
   Я ничего не ответил. Ну виноват, ну что поделаешь.
   — Мы ночевать домой приедем, а, Март? — засмеялась Юлька.
   — Ага, правда? И вот еще вопрос: где мы? — добавил Пальма.
   Я снова ничего не ответил. Ни на один из этих вопросов я не знал ответа. Насчет ночевки — вероятно, приедем… А вот насчет нашего местоположения — понятия не имею. Я даже не знаю, в каком мы сейчас районе.
   — А я уже не помню, на какой маршрутке нам домой ехать, — обрадовала нас Юлька, когда мы подошли к противоположной остановке.
   — Придурки, — выругался Пальма. Под придурками он понимал нас всех троих, вместе взятых. Между прочим, оценка была вполне справедливая — мы не посмотрели номер маршрута, на котором приехали сюда. Когда тот парень показал нам, на чем ехать, нам и в голову не пришло посмотреть номер.
   — Попали, — сказал Пальма.
   И правда, попали. Да и место было какое-то совсем заброшенное. Здесь не было ни людей, ни машин, как-то пустовато. Я очень сомневаюсь, что отсюда можно уехать. Мы решили не надеяться на удачу и пошли пешком до какого-нибудь более людного участка.
   — Жалко, сейчас бы велосипед, — мечтательно покачала головой Юлька. — Быстро бы доехали.
   Я опустил голову.
   — Я не специально, — сказал я.
   — Да ладно, дойдем, — приободрил меня мальчик. — Хотя забурились мы с вами прилично… я здесь вообще никогда не был…
   …Часа два мы бродили как-то бесцельно. Похоже, мы и правда заехали в другой район: во всяком случае, ни одного знакомого маршрута мы так и не увидели, и никто нам не давал вразумительного ответа на вопрос, как проехать к нашей улице.
   — Похоже, домой мы не попадем, — хихикнул Пальма.
   Очень смешно.
   — Я могу вернуться и объявить вас в розыск, — пошутил я.
   — Не поможет.
   — Определенно не поможет.
   — Я устал, — измученно сказал мальчик. — Давайте посидим, а?
   — Ну и что? Я тоже, — пожала плечами Юлька. — Мы домой не успеем. Пошли, коммунист. Нам тебя очень жалко, да. Мы тоже устали.
   Я, кстати, не устал. Я вообще перестал уставать последнее время. Не то, чтобы мне это не нравилось, но было довольно странно и непривычно.
   — Может, все-таки, посидим? — взмолился Пальма, махнув рукой на скамеечку, неровно окрашенную в какой-то темный цвет.
   — Ну пошли…
   Пальма с выражением полного счастья на лице распластался на скамейке. Юлька села, подперев кулаком щеку. Я видел, что ей совсем не нравится все, что произошло, и с гораздо большим удовольствием она бы ехала сейчас домой. Я остался стоять.
   — А ты чего не садишься? — спросил мальчик и подвинулся.
   — Не надо, я постою… Я не устал.
   — Я зато устал. И что-то есть хочется сильно. Вам не хочется, нет? Может, пойдем, купим что-нибудь? Или в кафешке посидим…
   — Пальма, нам домой надо. Какая кафешка?
   — А что? Я есть хочу. Почему бы и нет? Домой успеем.
   — Откуда ты знаешь?
   Мальчишка улыбнулся.
   — Юлька, ну не надо все драматизировать…
   — Обалдеть. Ты долго учил новое слово?
   — Боже, за какие грехи ты дал мне Юльку? Разве есть на земле такой грех, за который нужно нести такое суровое наказание? Юлище, ну скажи, разве ты не хочешь есть?
   — Хочу, конечно. Пальма, шестой час уже! Даже половина! Скоро, между прочим, стемнеет.
   — А ты что, темноты боишься? Не знал, не знал…
   — Ну что ты несешь? Я не боюсь. Просто что за удовольствие ехать домой ночью?
   — Юлька, стемнеет часов в девять, не раньше. До этого времени можно и перекусить. Ну… давайте голосовать. Кто за то, чтобы пойти в кафе? — спросил Пальма и с надеждой посмотрел на меня. А я не знал, за я или против. Я-то вообще не хотел есть.
   — Мне без разницы, — сказал я. — Давайте поедим и снова начнем искать Свету. А то мы не найдем ее и до ночи.
   — Вот, — кивнул Пальма. — Юлька, послушай мудрого человека.
   — Тебя, что ли? — изумилась она.
   — Да не меня, — вздохнул он. — Меня-то ты никогда не послушаешь. Марта…
   — Он к тебе подлизывается, — пошутила девочка.
   — С какой стати? — удивился я.
   — Вот и я думаю — с какой стати?
   Мы засмеялись и пошли искать какое-нибудь кафе. На углу маленького магазина толстый краснощекий дядька торговал какими-то браслетами.
   — Что это? — не понял я.
   — Да феньки всякие, — объяснила Юлька. — У нас все почти с ними ходят.
   — У кого это — у вас?
   — У нас в классе. У Ирки их вообще шесть штук. И она их все сразу носит. А у Рустама четыре.
   — А что, мальчишки тоже их носят?
   — Конечно. Еще как.
   — А ты?
   — Да не знаю. У меня была одна, красненькая. Так надоела, что больше не хочется. Это вон коммунист их обожает, — улыбнулась она и кивнула в сторону скромного прилавка краснощекого дядьки. Пальма был уже там. Мы подошли.
   — Красивая? — мальчик показал нам трехцветный широкий браслетик на руке.
   — Уже успел надеть? — хмыкнула сестра. — Красивая, красивая.
   — Ну я тогда куплю, — решил он.
   — Я тоже хочу, — вдруг выпалил я. Странно. Не особо я и хотел… Хотя они красивые, особенно вон та, рыжая, с черным котом. — Можно мне?..
   — А какую ты хочешь?
   — Вон ту, оранжевую, — показал я.
   — Не вопрос, — сказал Пальма. — Дайте еще вон ту, с котом, — попросил он. — Юлище, может, все-таки не будешь идти наперерез всеобщим увлечениям?
   — Буду, — улыбнулась она.
   Толстый краснощекий дядька удивленно посмотрел на нас.
   — А я думал, вы покупаете браслет своей даме, — обратился он к Пальме.
   — Это? — засмеялся мальчик. — Это — не дама. Это просто Юлька… Моя сестра.
   — А тогда позвольте узнать, для кого второй экземпляр?
   — Для него, — Пальма показал на меня и отдал мне феньку. Я понял его игру и нацепил браслет на руку. Ох, сколько уже человек я напугал. Толстое лицо продавца заметно похудело в изумлении.
   — Как это? — не понял он.
   — Тайна фирмы, — сказала Юлька. Продавец глупо кивнул.
   Вот вроде грустная история — я имею в виду то, что случилось со мной. А почему-то смешно. Не будь сейчас со мной Пальмы и Юльки, я бы точно уже спятил. Ну ладно, напугал одного — и хватит. Я сосредоточился на браслетике и сказал себе, что теперь он мой. Совсем мой, и его не видно…
   Больше никто не напугался. Пальма, кажется, сожалел об этом.
   — Как думаете, шофера отпустили?
   — Приедем домой и спросим Графика…
   — Да, спросим. Только когда мы еще приедем.
   — И приедем ли, — кивнула Юлька.
   — Не ныть, — сказал мальчик. — Смотрите! Кафе.
   Точно. Совсем недалеко от нас был маленький ресторанчик — пиццерия с жутко яркой вывеской. Дизайнер был или совсем слепой, или посчитал, что яркие цвета будут притягивать внимание посетителей. Внимание они притягивали очень хорошо. А вот желание зайти почему-то таяло.
   — Да уж… — пробормотал Пальма.
   — Да ладно. Какая разница. Так оно… красиво…
   — Идите в баню, — покачала головой Юлька. — Я хочу есть. Между прочим, внутри этой вывески не видно.
   — Это верно, — кивнул Пальма, и мы зашли в зал с кучей столиков.
   Внутри было не в пример красивее. За желтыми, синими, зелеными, красными столами стояли такие же желтые, синие, зеленые и красные стулья. На ярко раскрашенных стенах висели пестрые картины и цветочные горшки. Короче, тоже было ярко. Но не до такой степени, как на вывеске. Даже ничего. И народу было видимо-невидимо. Под потолком красовался огромный плакат "Нам год!!!".
   — Им год, — сказал я. — Черта с два тут поешь. Народа больше, чем кислорода…
   Но я ошибся. Уже через секунду к нам прибежала девушка-официантка, чем-то отдаленно напоминающая Свету.
   — Садитесь, — сказала она. — Вот меню, выбирайте и заказывайте.
   Она сунула Пальме аккуратную папочку и упорхнула.
   — А как заказывать? — удивился он.
   — Наверное, она придет, — предположил я. — Интересно, зачем им сцена?
   В самом деле, в противоположном углу я уже давно приметил подмостки, не очень большие. Но зачем они тут?
   — Да кто его знает? Может, чтобы веселить клиентов, официанты играют на барабанах… И поют. Ой, цветет калина…
   — Ну да. И эта сейчас пошла готовиться. Ее выход!
   — Ну да. Точно так все и есть… Кстати, ты будешь есть?
   — Нет, зачем…
   — А я голодный, как волк. Юлька, ты что будешь?
   — Все буду.
   — Я тоже бы хотел все съесть, — мечтательно улыбнулся мальчик. — Но увы. Я трезво оцениваю свои возможности. Давай мороженое возьмем.
   — Хочешь — пирожное, хочешь — мороженое, — голосом веселого Вовки из мультика продекламировал я.
   — Да, пирожное тоже неплохо.
   Эти обжоры заказали по три вазочки с шариками мороженого и по тарелке фруктового салата. А потом еще и колы выпили. Я тоже выпил, но куда меньше.
   — Леди и джентльмены! Дамы и господа! Никто не расходится! — вдруг донеслось из какого-то динамика. Я даже подпрыгнул, так неожиданно это было.
   Оказалось, что Пальма почти попал. Сцена и правда была для того, чтобы веселить клиентов. Только веселить их должны были… они сами. Динамик объявил конкурс талантов: каждый мог продемонстрировать всем свои уникальные возможности. А тому, кто сделает это лучше всех, полагается главный приз — супернавороченный мобильник.
   — Класс. Щас здесь будет такое зрелище! Юлька, мы просто не можем теперь поехать домой!
   — Дамы и господа! Только сегодня! Ко дню рождения нашего кафе! Подходите к девушке за голубой стойкой возле входа! Записывайтесь, принимайте активное участие! — помахал нам со сцены мальчишка лет десяти в длинном свитере. — Не стесняйтесь! Каждому гарантированы подарки, а главный победитель получит вот этот сотовый телефон!
   Парнишка помахал над головой коробкой, в которой и лежал вот этот сотовый телефон.
   — А давайте поучаствуем, — у Пальмы загорелись глаза.
   — Валяй, участвуй. Расскажи всем теорему косинусов. Талантище, — усмехнулась Юлька.
   — И расскажу. Только я не теорему расскажу…
   — А доказательство, да? — не дала ему закончить сестра.
   — Нет. Я про тебя расскажу. Стишок.
   — Какой это?!
   — Не скажу. Услышишь. Матерный.
   — Да иди ты! Пошли домой!
   — Да я пошутил, не волнуйся…
   Честное слово, если бы я их не знал, я бы решил, что они ругаются по-настоящему. Так натурально у них получается. Вот где талант!
   Сначала к девушке за голубой стойкой никто не подходил. Но потом народ как-то потянулся в этот угол. Каждый хотел показать себя… и выиграть мобильник. Она только успевала заносить их имена в свой глянцевый блокнот. А мальчишка, который только что агитировал всех поучаствовать в конкурсе, был ее помощником. Он улыбался и выдавал желающим карточки с их номерами. Пальма грустно посмотрел на него и на девушку.
   — Да иди возьми номерок, — сказал я.
   — Так я ничего не умею! Что я буду там делать?
   — Стишок расскажешь. Только не про Юльку, а нормальный.
   — Да не помню я никаких стихов!
   — Ну, песню спой. Караоке.
   — Да я не умею петь…
   — Ну я не знаю! Что, совсем ничего не помнишь?
   — Ничего! Только вот "Хорошо в деревне летом"!
   — Нет, — сказал я. — Это не надо. Ладно. Иди бери номерок. Я знаю, что надо сделать…
   — Что?
   — Будешь фокусы показывать.
   — Я не знаю никаких фокусов!
   — Иди бери. Ты телефон хочешь или нет? — подмигнул я.
   Пальма понял. Кивнул и пошел за номерком.
   — Что ты хочешь сделать? — спросила Юлька.
   — Ну, не знаю. Я много чего могу сделать. Покруче Копперфилда.
   — Копперфилд — обманщик, — сказала девочка. — У него все фокусы дорогие и банальные. А сделать их проще не бывает. Надо только денег кучу иметь.
   — Ну вот. А мы и без денег… — засмеялся я. — Только мы тоже обманщики. Ого, так скоро?
   Пальма вернулся и плюхнулся на зеленое кресло.
   — Номер тринадцатый, — сказал он. — Несчастливый.
   — Ерунда. Тринадцатый — это очень счастливый!
   Серьезно, я люблю число тринадцать. Глеб, кстати, родился тринадцатого августа. Но мне тринадцать нравится не потому. Просто почему бы мне, черному Коту, не любить такое подходящее число? И еще я совсем не суеверный.
   — Ну, теперь рассказывай, — сказал Пальма. — Что мне делать-то?
   И я, улыбаясь, выложил все брату и сестре.
 
   Выступали все очень интересно и до ужаса смешно. Кто-то рассказывал стихи: две девочки и один страшно напуганный мальчик прочитали хором наизусть "Лукоморье", один парень рассказал все "Бородино", только в одном месте запнулся. Но он и выходил-то, по-моему, не за призом, а просто так. За столиком его компания с восторженными лицами и смехом возилась с видеокамерой — они засняли весь его номер. Только, мне кажется, там ничего за их хохотом не будет слышно.
   — Ну что? Проспорил? — хлопнул выступавший по плечу своего приятеля за столиком.
   Проспорил, — с притворной грустью вздохнул он. — Ладно, я пошел… Тебе какой?
   — Клубничный, — улыбнулся парень.
   Я понял. Они на коктейль спорили, выйдет ли он выступать.
   — Следующий номер пять! — весело заорал мальчишка в длинном свитере.
   "Номер пять" оказался пожилой семейной парой. Они здорово выступили — она пела "Мне нравится, что вы больны не мной", а он играл на гитаре. Им все громко хлопали. Только неясно, откуда у них гитара. Но это и не важно.
   Потом три девчонки чуть помладше меня станцевали что-то быстрое и ритмичное, а в конце все вместе сели на шпагат.
   После них вышел мужичок средних лет в рубашке с пятном кетчупа. Он долго извинялся за это пятно, сказал, что посадил его только что и нечаянно, а потом стал лаять, мяукать, свистеть, как соловей, кукарекать… Чего он только не делал! Мы чуть животы не надорвали.
   Потом еще двое из компании того парня, рассказавшего "Бородино" исполнили "Я смотрю ей вслед". Я ужаснулся — ну не может так быть, чтобы совсем не было ни голоса, ни слуха. Вот уж обидела природа. Но зато все снова посмеялись. Никто ведь не обещал, что будет красиво. Сказали, что будет смешно. Так и спели…
   И так далее. В том же духе еще целый час. Наконец пришла наша очередь.
   — Я передумал, — сказал Пальма. — Не пойду.
   — Да ладно, — опешил я. Вот так ничего себе! — Ты же так рвался. Да тебе и делать-то почти ничего не надо. Пойдем!
   Мы забрались на сцену. Юлька помахала нам из-за своего столика. Я подмигнул слегка побледневшему Пальме.
   — Все будет хоккей, — шепнул я. — Давай!
   И Пальма, заикаясь немного, начал:
   — Граждане господа! Меня зовут Пальма, я великий иллюзионист и фокусник…
   Блин, все перепутал. "Граждане господа"!
   — Копперфилд, что ли? — загоготали те приколисты, которые спорили на коктейль.
   — Типа того, — кивнул мальчик. Я видел, что его растерянность тает на глазах. — Можно мне ваш кроссовок?
   — Мой? — изумился парень. — Зачем?
   А я уже спрыгнул со сцены и подошел к нему. Нагнулся и стал развязывать шнурок. А потом хорошенько дернул кеду на себя и медленно, плавно понес Пальме. На него все уставились с неподдельным интересом. А хозяин кроссовка не удержался и ахнул.
   — О, — вырвалось у него. — Это… отдай…
   — Потом, — отмахнулся Пальма. А я снял с плеч рюкзак и положил кроссовок внутрь. Судя по изумленным взглядам, фокус удался, и кеда исчезла.
   — Как это?! — удивленно вскрикнул мальчишка в длинном свитере.
   — А у меня можешь? — крикнул дядька с пятном кетчупа.
   — А что именно? Ботинок? — улыбнулся Пальма.
   — Нет! Часы! Давай часы! — крикнул он и спрятал руку за спину.
   Гений. Надежно спрятал.
   Я снова спрыгнул со сцены и подошел к мужчине. Он выжидающе смотрел на Пальму. Я обернулся. Мальчик старательно бормотал что-то под нос и двигал руками, с трудом сдерживая смех. Я тоже усмехнулся и снял часы. Подбросил их в воздух, поймал, покрутил на пальце и бросил Пальме. Он перестал бормотать страшные заклинания и ловко поймал часы.
   Все зааплодировали. Пальма улыбнулся. А мне почему-то стало немножко грустно.
   Если б они знали, кому аплодируют.
   Все хлопали минут десять. А потом тот парень сказал такое, что мы с Пальмой и Юлькой расхохотались и долго не могли успокоиться. Он сказал:
   — Ну… а кроссовок мне отдадут?
 
   К автобусной остановке мы подошли еще через час с лишним. В восемь часов. Юлька гордо несла коробку с мобильником.
   — А все-таки это нечестно, — сказала она.
   — Иди верни его, раз нечестно, — пошутил Пальма. — Честно, Юлька. Разве за то, что с Мартом случилось… нельзя подарить ему хотя бы мобильник?
   Вот так компенсация.
   — Да это вам, — засмущался почему-то я. — Делите как хотите, только не подеритесь…
   — Так мы подеремся, — засмеялся Пальма. — Нет, бери его себе. У тебя ведь нету, ты говорил.
   — Ну и что? У вас тоже нет.
   — Да мы-то себе теперь можем таких сотню купить, — сказала Юлька.
   — Мне на день рождения мама обещала.
   — Что, прямо такой?
   — Ну… почти. Блин. Ехали деньги отдать… А вон как смешно получилось.
   — Да, ерунда. Съездим к ней завтра.
   Я кивнул. Конечно. Можно и завтра.
   — Так на каком автобусе нам ехать? — засмеялся я. — Эх и завел я вас…
   — Ну и хорошо, что завел…
   Хорошо… Весело было.
   И почему-то мне снова стало грустно. И тревожно. Так, словно я чувствовал что-то нехорошее. Но что могло случиться теперь?
   Я ведь прыгну под эту машину. Даже если будет страшно… Не имею права не прыгнуть. Стисну зубы и прыгну. Как бы ни было страшно…
   Но нет. Не это меня пугало.
   Подошла маршрутка. Девяносто первая. Подходящая. Мы разместились в почти пустом салоне и приготовились провести полчаса внутри.
   — Тут, короче, фотокамера… Диктофон. Это… инфр… инфа… инфракрасный порт. Что такое инфракрасный порт? — не поняла Юлька.
   — Впервые слышу, — сказал я.
   — Село, — ухмыльнулся Пальма. — Деревня… Инфракрасный порт — это устройство. Для передачи данных.
   — А как их передавать? — удивился я. Пальма что-то пробурчал под нос.
   — Что? — переспросил я.
   — Ну… не знаю, — буркнул мальчик.
   — Вот. Если бы ты молчал — ты бы сошел за умного, — отомстила Юлька брату за "село". — А еще тут есть радио… Давайте включим?
   Но телефон не включился. "Вставьте сим-карту" — потребовал он.
   — Эх, дураки, не догадались купить, — обругал нас всех Пальма. Справедливо.
   Я повертел перед собой руку с браслетиком. Завтра надену "Калифорнию", с ней здорово будет. Теперь я полностью экипированный модный подросток.
   — Скоро бабушка приедет, — вспомнила Юлька. — Хоть бы квартиру вычистить к тому времени…
   — А когда? В понедельник, да? — уточнил я.
   — Ну да.
   Правда, скоро. Послезавтра.
   Водитель спереди почему-то чертыхнулся. Я выгнул шею и попытался понять, что там у него случилось. Автобус сбавил ход.
   Пальма с Юлькой переглянулись.
   — Что такое?
   — Да ничего, блин! — буркнул водитель. — Приехали!
   — Сломалась, что ли?
   — Сломалась! — шофер нахмурился и добавил еще несколько крепких словечек. Я посмотрел в окно. Куда он нас завез?
   — Слазьте, — пробурчал он. — До дома далеко?
   Юлька кивнула.
   — Извиняйте, — фыркнул шофер. Так просто — "извиняйте"! А идти нам куда?
   Мы вышли. Юлька засмеялась.
   — Ты чего? — испугался я. Ничего смешного не было.
   — Мы… мы домой сегодня не приедем!
   — Вот уж точно не судьба, — кивнул мальчик. — Ладно, не такая уж и потеря. Сейчас дойдем до следующей остановки и поедем… если опять маршрутка не сломается.
   — Не должна. Так не бывает…
   Я оглянулся. Кругом были одни сосны. Высоченными верхушками они подпирали небо. Это было красиво, и если бы не асфальтированная дорога, убегающая куда-то вдаль, можно было бы подумать, что здесь вообще никогда не было людей — таким удивительным было это место. Пахло свежими иголками и шишками, как на Новый год.
   — Пойдем? — позвал меня Пальма, будто прогнал сон.
   — Подождите…
   Я осторожно подошел к сосне и провел ладонью по шероховатой древесине. Подобрал валявшуюся рядом раздутую шишку, понюхал. Похоже, она уже давно упала, и запах почти выветрился, но все равно еще угадывался. Пальма и Юлька подошли ко мне и облокотились на сосну.
   — Я сейчас, — быстро сказал я.
   Но мне не хотелось ни "сейчас", ни потом. Меня потянуло в лес, к незнакомым запахам и безлюдным территориям. Тишина… и свобода. Я как-то странно себя чувствовал. Меня тянуло в лес, будто к звездам.
   — Здесь хорошо, да? — вырвалось у меня.
   — Неплохо. Хочешь туда?
   — Хочу… наверное.
   — Люди, — всполошился Пальма, — вы только далеко не заходите. Заблудимся еще…
   Не заблудимся…
   Я глубоко вдохнул. С ума сойти, какой воздух чистый. И это даже рядом с дорогой. А дальше, в глуши?
   Я заулыбался как дурак и медленно пошел вглубь леса.
 
   Через полчаса я лежал, распластавшись на колкой свежей траве, и смотрел на неяркую луну, просвечивающую сквозь серые сумрачные облака. Рядом, раскинув руки, лежали Пальма с Юлькой. Мы молчали и думали — каждый о своем.
   Юлька — о Пальме и обо мне.
   Пальма — о Юльке и обо мне.
   А я — о Пальме с Юлькой.
   Потом я буду вспоминать это, как сон… Мутноватую неяркую луну. Колючую траву, царапающую шею. Раскинутые руки. Может, это и был сон…
   Все случившееся — сон… Он снится нам троим.
 
   — Ты когда-нибудь ночевал в лесу? — спросила Юлька. Я догадался, что она спрашивает меня.
   — Никогда… А вы?
   — Все когда-то бывает в первый раз… Мы тоже никогда.
   Нет, не будем мы здесь ночевать. Конечно, нет. Скоро придется вставать и идти на остановку. Ну и ладно… Все равно, я этот вечер запомню.
   Мы снова замолчали. Молчали мы намного больше, чем разговаривали. Но скучно нам не было.
   — Эх, по литре завтра стихи спрашивать будут, — вдруг вспомнила Юлька. А Пальма удивился и даже перевернулся на бок.
   — Ты что? По какой литре? Завтра воскресенье!
   — Ну да. Ты в школу приходи хоть иногда. Завтра учимся за понедельник.
   — Почему?!
   — По кочану. Во вторник будет день здоровья.
   — Ну и что?
   — Ну и то. Чтобы было два выходных подряд, мы завтра учимся за понедельник. Ясно?
   — Тупо, — сказал мальчик.
   — Почему? — не понял я. — Наоборот, хорошо.
   — И вообще это не твои проблемы, — кивнула Юлька.
   — Почему это?
   — Ты же туда не собираешься. Ни завтра, ни в понедельник. Ни через неделю.
   Пальма снова перевернулся на спину и почему-то вздохнул. Эх, Пальма…
   — Меня оставят на третий год? — спросил он. — Ничего не говорят?
   — Не говорят. Только знаешь…
   — Что?
   — Никто и не сомневается…
   Я представил, будто это меня должны оставить на третий год в восьмом классе. У меня сразу испортилось настроение. Пальме сейчас и луна не луна, и воздух не такой свежий, и вообще все плохо.
   Пальма засвистел какую-то веселую мелодию. Зря он прикрывался. Но не говорить же ему об этом.
   — Прорвемся…
   И опять все надолго погрузилось в тишину. Никого не было поблизости, и никто не мог эту тишину разрушить. Кроме, разумеется, нас.
   — Знаете, — начал вдруг Пальма, — никогда бы не подумал, что буду вот так вот лежать под соснами… ночью.
   — Так еще вечер только.
   — Десять уже.
   Десять? А почти светло. Скоро мы уже не увидим на небе ни одной звездочки. Только луну, вот как сейчас.
   — Красиво так…
   — А прикиньте, лет через десять мы стопудово про это забудем, — грустно сказала Юлька. — Весь этот день. И вообще — разъедемся куда-нибудь далеко.
   — Не обязательно…
   Не обязательно, конечно… но возможно.
   — А давайте тогда… не забудем, — тихо прошептал Пальма, так тихо, даже тише шелестящей травинки. Как будто стеснялся того, что сказал.
   Я запомню. Все запомню. Луну, свежий холодный воздух, высоченные острые сосны — настоящие небоскребы. И Юльку с Пальмой запомню. Даже если не прыгну под колеса. Постараюсь запомнить. Весь этот день.
 
   Домой нас отвозил знакомый браток. Только мы вышли на дорогу, мимо промчалась знакомая машина. Он сперва проехал мимо, а потом притормозил и вернулся.
   — Молодежь? Что ж вам дома-то не сидится?! Опять на кладбище ходите?
   — Не… вот, мобильник выиграли, — похвалилась Юлька. Браток повертел в руках коробку.
   — Хорошая вещь… Ну садитесь, чего.
   — Так нам домой надо.
   — Так мне, представьте, тоже. На кладбище больше не поеду, даже не просите.
   Вот и доехали мы до дома, с комфортом, как короли в собственной карете — с кондиционером, стереосистемой и тонированными окнами. Прямо до подъезда.
   — Ну, добро, — сказал браток.
   — Спасибо, — поблагодарила его Юлька.
   — Фигня… Обращайтесь.
   Я помахал ему с крылечка. Он тоже махнул рукой. Только не мне, конечно — Пальме с Юлькой.
 
   Вот так и закончился этот день. Хороший день закончился хорошо, как ему и положено. Я лег спать, но уснуть не мог очень долго. Завтра непременно разыщу Графика и спрошу про отца.
 
   Я бежал. Очень волновался и бежал, задыхаясь и спотыкаясь, а в голове настойчиво повторялась заезженная, как граммофонная пластинка, фраза — "я должен успеть, должен, должен…" Потом я упал, а мимо проехала бежевая "девятка". Я закричал, чтобы она вернулась, но меня никто не услышал. Вообще никого не было вокруг, ни одной живой души. Только что-то шевельнулось в кустах. Я машинально повернулся в ту сторону.
   Мне показалось, что за деревом мелькнуло лицо двойника… но нет, только показалось. Это не он, это какой-то маленький мальчик. Такой странный — весь в белом, и сам бледный, как снег. Он подошел ко мне и взял меня за руку.
   — Пойдем? — сказал он.
   — Куда? — не понял я.
   — Туда… Уже пора.
   — Куда? — переспросил я.
   — К звездам… Ты хотел.
   Я отдернул руку. Нет, не сейчас!
   — Нет, — зашептал я. — Нет. Я не хочу… Не надо!
 
   — Март… проснись, Март…
   Я резко распахнул глаза. Пальма нагнулся надо мной.
   — Я опять кричал?
   — Нет, не кричал…
   — А что?
   Пальма не ответил.
   И тут я понял, что. И покраснел.
   — Извиняюсь, — залился я краской. — Со мной такое первый раз, честно… Я… постираю.
   — Март, да это же просто ерунда… Ты… переоденься, ладно?
   — Юлька спит?
   Он кивнул. Слава Богу. Я бы не пережил этого позора на глазах у Юльки.
   — Страшно? Тебе опять это снилось?
   — Мне почти каждую ночь это снится, — вздохнул я и сгреб мокрую простыню в охапку. — Сколько время?
   — Три десять. Ты переоденься и ложись…
   Какой кошмар. Я маленький был, и то не было такого конфуза. Никогда.
   Я переоделся в джинсы, а заодно и "Калифорнию" нацепил. Пальма отвернулся и засопел. Я пошел в кухню, сел за стол и положил на него голову. Сам не заметил, как заснул.
   А когда я проснулся, дома никого не было. И рядом лежал листик с запиской.
   "Мы в школе, будем к часу" — прочитал я.
   Значит, Пальма собрался извиняться… Хотя не извинится он, он гордый…
   Я порадовался за него и улыбнулся. Решился все-таки. А я даже не догадался вчера, что он собрался вернуться в школу. Хоть бы все хорошо получилось, и его не выгнали оттуда…
   Я походил по комнате, кухне, заглянул на балкон. Позвенел в велосипедный звонок. Надо будет покататься сегодня…
   Может, к Графику заглянуть? Он сказал, у них карантин в школе, значит, он дома. Я посмотрел в зеркало, поправил торчащие волосы (вот удивительно — они растут, хотя я умер, и растут очень быстро, уже на сантиметр) и вышел сквозь дверь. Поднялся на этаж выше и постучал. Звонка рядом с дверью графиковой квартиры не было, точно так же, как и у Пальмы с Юлькой. Я услышал, как кто-то маленький пыхтит, пытаясь дотянуться до глазка. Оказалось — Наташка.
   — Привет, — сказал я. — Ну как?
   — Привет… Что — как?
   — Шофер… папа дома?
   — Нет пока.
   Двойник — козел. Что ж он мне наврал, что шофера отпустили?
   — Мама за ним поехала. Скоро приехать должны…
   — Серьезно? — обрадовался я. Значит, моя мама поверила! Значит, все получилось! Ура!
   — Ура! — так и сказал я. И Наташка мне улыбнулась. Хорошо так улыбнулась. Я сразу понял, что все сегодня будет хорошо. И у меня, и у Пальмы. И у Юльки. И вообще. Я спустился на наш этаж, нырнул сквозь обивку, споткнулся об огромный тюк и встретился взглядом с какой-то теткой.
   Мне никогда бы не пришло в голову, что это — бабушка Пальмы и Юльки. Ей было лет сорок пять на вид, не больше. Она была очень красивая и молодая.
   Уже потом я узнаю, что это не родная, а двоюродная бабушка. А ее старшая сестра — мать отца Пальмы и Юльки, страшного пьяницы. Такого же, как мой знакомый алкаш из детского парка. Но это я узнаю потом. А сейчас мне это было неизвестно, и я мысленно прикидывал разницу в возрасте.
   — Ты что тут делаешь, мальчик? Как ты сюда попал?! — удивилась она.
   Я, по правде, удивился ничуть не меньше. Пальма же говорил, что бабушка приедет в понедельник! Я бы успел куда-нибудь смыться к тому времени…
   — Так ведь воскресенье же… — пролепетал я. Она же хотела в понедельник приехать? Верно я говорю?
   — Я сейчас милицию вызову! Ты кто? Что ты тут делаешь?
   А у меня все слова в горле застряли. Женщина потянулась к телефону.
   — Не надо, — сказал я. — Не вызывайте. Они меня не увидят.
   — Почему? — растерялась она.
   — Вы… бабушка Пальмы и Юльки?
   — Это ты мне ответь, кто ты такой!
   — Я Март… я их друг.
   — А почему ты тогда не в школе?
   Ну что ей сказать? Что я на самом деле не существую? Так ведь не поверит же…
   — Воскресенье сегодня, — сказал я.
   — А они сами тогда где?
   — В школе.
   Она пристально посмотрела на меня.
   — Слушай, ты что мне голову морочишь?
   — Да серьезно! Я учусь в другой школе, у нас сегодня нет занятий!
   — А почему у них есть? И почему ты вообще тут, а не дома?
   А кому я нужен дома?
   — Я расскажу. Только трубку положите, пожалуйста.
   Она поколебалась, но трубку положила.
   — Говори, — потребовала она. Я вздохнул.
   — Я… в некотором роде… труп.
   — Кто?
   — Труп. Я умер, попал под машину. Я серьезно, — кивнул я, видя, что она мне не верит, ни капельки. — Смотрите!
   Я собрался с духом и прошел через дверь. И обратно.
   — Это как? — изумилась она. — Тебе не больно… вот так вот делать?
   — Я же говорю. Я умер. Я призрак. Мне больно, но только если через живое… через людей, например. А через дверь не больно. Вы только не пугайтесь… Я самый настоящий, я не глюк, — уточнил я. Вдруг она думает, что я — галлюцинация. — Так вот… случилось. Странно, да?
   — Куда уж… страннее. Ты…
   Она явно что-то хотела сказать, но у нее плохо получалось. Как хорошо, что я не на ее месте. Прямо радость. Лучше уж быть мной — по крайней мере, мне не грозит инфаркт.
   — Это я правду говорю…
   Я рассказал ей все до конца. Не знаю, по-моему, она мне поверила. Кивала довольно понимающе. Хотя, может, она думала, что потеряла рассудок. А кивала просто так, в такт моим словам. Мне стало ее жаль. Конечно, страшно вот так напрямую слушать невероятную историю про глупого пацана, скачущего под колеса. Который умеет проходить сквозь стены.
   — А как они? — вдруг спросила она, совершенно не слушая мой рассказ. Я сначала не понял, кто — "они", а потом догадался. — Как Пальма?
   — Да нормально, — пожал плечами я. — Кстати!
   Я метнулся в комнату и притащил оттуда рюкзак, туго набитый пачками денег.
   — Вот, — сказал я.
   — Это что? — испугалась бабушка.
   — Ну… деньги же.
   — Я вижу, что деньги. Я спрашиваю — откуда?
   Ничего подобного. Она спросила не откуда, а что.
   — Из сберкассы, — признался я.
   — Откуда?!
   — Ну из банка то есть, — уточнил я. — Рядом с библиотекой который.
   — Это ты их достал?
   — Ну да…
   — И сколько тут?
   — Миллион триста.
   Она испуганно посмотрела на меня.
   — Боже, что же теперь будет…
   Я не понял, о чем она. А что теперь будет? Хорошо будет. Я так и сказал ей. Но она, кажется, меня не поняла.
   — Ты хоть понимаешь, что натворил! У тебя родители есть, мальчик? Ты о них подумал?
   Я же ей сказал, что меня Март зовут…
   — Нет. А при чем тут мои родители? Вы что, думаете, их посадят?
   — А ты думаешь, нет?
   — Меня никто не видел. Хотите — пойдем на улицу. Подойдем к кому угодно и вы спросите, стою я рядом с вами или нет.
   — И что?
   — Ничего. Хотите — правда, пойдем. Увидите, что они скажут.
   Она покачала головой.
   — Но так не бывает…
   — Я тоже так думал.
   — Никто не видел? Совсем никто не знает? — переспросила она с такой надеждой в голосе, что я даже засмущался.
   — Совсем. Только Юлька с Пальмой.
   Она замолчала, а потом крепко обняла меня.
   — Ты же чудо… Храни тебя Бог, Март…
 
   …-Эй, Пальма-Тополь! А мы думали, ты больше не придешь, — засмеялся Пальмин сосед по парте, когда они с Юлькой зашли в класс. — А Риточка тебя чихвостит каждый день! Орет, что ты прогульщик, и что она непременно поведет тебя к директору, когда ты объявишься!
   — А где она, кстати? — спросил Пальма.
   — Так ногу сломала! Так что у тебя есть шанс закончить этот год, — засмеялся мальчишка. — Мы все так обрадовались, когда узнали… А класснуха на нас обиделась. Мы так визжали от счастья. Она сказала, это невежливо… Гы…
   — Удачное начало удачного дня, — заметила Юлька.
   — Значит, сегодня химии нет?
   — Нет. И в четверг тоже нет! И через неделю нет! И вообще — нет. Круто, да?
   — Круче не бывает, — пробормотал Пальма. — Что щас будет?
   — Информатика. Может, разрешит поиграть?
   — Надо было Марта с собой взять, — сказал мальчик сестре. — Он заскучает один дома. По телику ничего интересного нет.
   — Можно было. Да здесь веселее разве?
   — А я отвык уже…
 
   Герасимов подошел к школе и внимательно посмотрел в окно. За деревянным столом сидел здоровенный мужик в камуфлированной куртке.
   — Блин, — сказал Лешка и отошел к деревьям. Его там ждали трое.
   — Короче, сидит. Амбал здоровый. Тупо. Не надо лишнее внимание привлекать. Я один пройду, а вы идите к окошку туалета. Если там никого не будет, я открою раму, и вы залезете. Все ясно? И быстро, поняли? Временя мало совсем, перемена скоро.
   Они кивнули. Герасимов снова побрел к школе и распахнул дверь. Спокойно, будто так надо. Охранник поднял голову и посмотрел на Лешку.
   — Куда? — мрачным серым голосом произнес он.
   — Валентина Валерьевна просила зайти, — так же серо и обыденно ответил Герасимов. Он знал, что охранник понятия не имеет, преподает некая Валентина Валерьевна в школе, или нет. Охранник пропустил Герасимова, и тот сначала внимательно изучил расписание, а после поднялся на второй этаж. Потом со второго снова на первый, только с другой лестницы. Он быстро нашел туалет, на двери которого какой-то умник написал "man", а на соседней двери — "woman". Герасимов зашел в тот, который для "man". Там никого не было, и он резко потянул на себя раму. Она со скрипом отворилась, а на Лешку с верхнего края посыпалось что-то белое, вроде известки или трухи. Он ругнулся и выгнулся вперед.
   — Эй! Залезайте, — позвал он.
   Все трое быстро забрались внутрь. Один встал на плечи другому, второй — третьему. Последнему помогли забраться изнутри.
   — Так, — сказал Герасимов. — Один со мной. Другие сидят здесь. Все поняли? Пошли, — он поманил за собой одного паренька. Они вдвоем поднялись на этаж выше. Прямо на них налетел из-за угла мальчик лет восьми.
   — Что ты носишься тут, псих! — выругался Лешка, но тут же успокоился. — Постой. Хочешь заработать?
   Герасимов протянул мальчику две десятки.
   — А что надо?
   — Ничего не надо. Только зайди вон в тот кабинет и скажи: "Тополькова к директору, срочно". Получишь деньги. Понял?
   — Понял. Тридцать.
   — Да иди ты! Я за тридцать кого угодно найду!
   Мальчик недвусмысленно посмотрел по сторонам.
   — Ну найди, — усмехнулся он.
   — Ладно, давай за тридцать, фиг с тобой, коммерсант. Только не забудь ничего, так скажи, как я сказал. Повтори.
   — Тополькова к директору, срочно, — повторил мальчишка без запинки.
   — Молодец, — одобрил Герасимов. — Ну иди.
   Мальчик все сделал, как надо, и несколько секунд спустя из-за двери с довольно грустным видом вышел Пальма. Когда он дошел до угла, парень — приятель Герасимова поймал его за руку. Пальма вздрогнул.
   — Ты Топольков? Слава Богу, нашли! Тебя Март внизу ждет, у него беда!
   — Март? — удивился Пальма.
   — Да, Март! Он в туалете, сам идти не может! Пойдем скорее!
   Пальма испугался и побежал вниз. Герасимов, стоявший чуть в стороне, пошел за ним следом. Пальма вбежал в туалет, и тут же его подхватили четыре сильных руки.
   — Ты стой на шухере, — приказал Герасимов приятелю и тоже зашел в туалет.
   — Ну, привет, — сказал он Пальме, отбивающемуся от двоих здоровых парней. — Не догадываешься, зачем я тебя позвал?
   — Ты… козел! Отпусти меня, ты, — рванулся Пальма. — Где Март?
   — Да не вырвешься, не старайся. Эти молодцы будут на мастера спорта идти… Нету здесь Марта, хрен его знает, где он… Спрятался, значит, за кошачью спину. Честное слово, сам бы заплатил тому, кто его переехал… Ну ладно, мир ему прахом, земля пухом… и так далее. А не стыдно тебе у государства миллионы воровать?
   — Да ты кто такой, — нервно засмеялся Пальма, — чтобы меня об этом спрашивать? За державу обидно, да?
   — Да насрать мне на державу. А вот мое лучше не трогать, ты это усвой.
   — Твое? Миллион — твой?!
   — Да забудь ты про этот хренов миллион. Я на него чихать хотел.
   — Да? Я у тебя ничего не брал, ублюдок!
   — Кто я? — удивился Лешка.
   — Ублюдок. Трижды ублюдок, выродок и козел!
   Герасимов притворно схватился за голову.
   — Какой кошмар. Я забыл тебя предупредить… За каждое слово, которое мне не понравится, ребята будут тебя гладить… если это можно так назвать. А ведь уже семь… И извиняться тебе тоже семь раз… Если не хочешь сдохнуть здесь!
   — Может, тебя еще поцеловать, скотина?
   — Я обойдусь. Теперь ты должен мне восемь извинений.
   — Ты по-русски не понимаешь… Тогда вот.
   Пальма сжал пальцы в кулак. Все, кроме одного — среднего.
   — Я предлагал, — покачал головой Герасимов. — Давайте, ребята.
   Лешка вышел.
   — Ну как? Никого?
   — Никого. Уже лупят?
   — Начали. Ладно, свистнешь, если что.
   Он вернулся в туалет. Пальма прижимал пальцы к разбитой кровоточащей губе.
   — Ну что? Так и не догадался? Я тебе подскажу. Оно живое. И лает. И оно не твое! Ясно теперь?!
   Пальма задергался, пытаясь увернуться.
   — Ублюдки вы все… — прошептал он. Герасимов обозлился и, размахнувшись, рубанув рукой по воздуху, рассек костяшки пальцев об умывальник. Он взвыл от боли и ненависти к гордому мальчишке напротив и завопил:
   — Собака! Моя собака! Ты украл мою собаку! Я не люблю, когда мои вещи берут без разрешения, ты, Тополь обрубленный! Верни мне мою собаку, а не то я тебе вообще прикончу, ты слышишь?!
   Герасимов присоединился к двоим шестеркам, а Пальма осел на холодный кафельный пол. Он сжал зубы, стараясь вытерпеть все это. Они били его мастерски, умело и очень больно, но чаще колотили ногами.
   — Все равно… козлы… — выдавил Пальма и взвыл — кто-то ударил его с размаха в живот, а кто-то в грудь.
   — Шухер! — забежал в тесный туалет мальчишка. Все выпрыгнули в окно. Герасимов не удержался на ногах и ушиб ногу, матюгнулся и, прихрамывая, побежал вместе со всеми.
   Но тревога оказалась ложная. Никто не зашел в туалет до самой перемены.
 
   — Что там с ним делать могут? — пожала плечами Юлька, когда прозвенел звонок с урока. — Так долго.
   — Наверное, договор подписывают. Об отчислении, — хохотнул тот самый мальчишка, Пальмин сосед по парте. — Может, Маргариту для такого случая специально из больницы привезли! Гы…
   — Какой сейчас урок? — спросила его Юлька. — Может, он уже там?
   — Русский. Да я тебе говорю, они договор подписывают!
   — Ага, — кивнула Юлька. — А ты-то чего радуешься?
   — Да не. Прикольно просто.
   — Очень прикольно, — буркнула девочка и вышла из кабинета. Возле кабинета русского языка брата не было. Юлька махнула рукой и достала из сумки учебник — повторять правила про корни слова.
   — Тополькова! — окликнул ее кто-то. — Там твоего брата избили!
   — Как избили? Где?
   — В туалете на первом этаже лежит!
   Юлька закрыла книжку и побежала вниз. Возле туалета собралась толпа человек в сто.
   — В больницу позвоните! — заорал кто-то.
   — Смотрите, сколько кровищи, — услышала Юлька.
   — А он живой?
   — Это кто?
   — Что там, убили кого-то?
   — А мне в туалет надо! Куда мне теперь?
   — Поднимешься, ноги не отвалятся!
   Юлька протиснулась между любопытными всех возрастов.
   — Пальма, — позвала она.
   Он лежал в лужице крови, светлые волосы слиплись в бурые сосульки, и все было в крови — и Пальма, и пол, и стены…
   У Юльки закружилась голова. Она, совершенно растерявшись, опустилась рядом с ним на колени. И то, что в туалет бегут все учителя, школьный врач, директор, завуч, и все, все, все, она уже не видела. Она смотрела только на Пальму, а он расплывался за стенкой вырывающихся слез.
 
   Я решил, что стоит обрадовать Пальму с Юлькой приездом бабушки и, покрутившись немного перед зеркалом, побежал к ним в школу. Я свистел "Отель Калифорния" и бежал прямо по той самой дорожке, по которой мы не так давно ехали на велосипеде. Иногда я переходил на шаг, особенно когда был припев — "Добро пожаловать в отель "Калифорния", город любит это место…", и так далее.
   Возле школы столпилась уйма народа. Я не понял, что за митинг они там устроили и подошел поближе. Потом прорубился сквозь толпу и стал слушать, о чем они говорят. Пальма с Юлькой могут и подождать. Уроки кончаются в час, а сейчас только половина двенадцатого.
   — А ты видел? — услышал я чей-то голос.
   — Не, уже увезли…
   — А я видел. Только чуть-чуть. Так жутко.
   — Насмерть его прибили?
   — Не знаю. Может, нет. Но здорово.
   — А как его звать-то, ты помнишь?
   — Не. Тополем вроде, но я не точно…
   Промелькнуло что-то знакомое в их словах. Я насторожился. Мимо прошел высоченный парень с кинокамерой. Снимают что-то. Наверное, Пальма с Юлькой тоже где-то здесь. Надо поискать в толпе. В школе, кажется, никого нет.
   — Как думаешь, жить будет? — снова услышал я с другой стороны и повернул голову.
   — Ой, не знаю…
   — А как его, ты сказала?
   — Да имя такое странное…
   — Итальянское… Пальмиро, по-моему. Да?
   Меня что-то пронзило, как холодной сталью, прямо возле сердца. Я думал, так только в книжках пишут, и так не бывает.
   — Пальма? — закричал я. — Где он?
   — Где он, кстати? Куда его повезли? В морг?
   В морг?!
   — Не знаю. На "скорой помощи", с мигалкой. Наверное, в травматологическое. Он живой еще был.
   Господи, что же ты делаешь с ним? Я не стал слушать дальше. В голове молнией пронеслась мысль: "в травматологическом!"! Я не раздумывал — я метнулся вперед и побежал. На остановку! Скорей!
   Я никогда в жизни так не бегал. Я просто убивал себя, выжимал до дна, только чтобы успеть. Только чтобы успеть! Я не смотрел по сторонам, мчался, как полоумный, как сумасшедший, с одной только мыслью: "я должен успеть, должен, должен, должен!" Я задыхался и спотыкался, может быть, плакал, а может быть и нет… Иногда я падал, но в ту же секунду поднимался, бормоча под нос одну фразу "я должен успеть!", иногда я налетал на прохожих, пролетал сквозь них, но, честное слово, я не помню, было мне больно, или нет. Я вообще ничего не чувствовал, только повторялась в голове заезженная, как граммофонная пластинка, фраза: "я должен успеть…"
   Мимо на неистовой скорости проносились деревья, прохожие, подъезды, что-то еще, я не разбирал что именно, мне было все равно. Они мелькали перед глазами, сливались во что-то целое, в какое-то большое пятно, а я бежал, глотал слезы и бежал, торопился, как безумный, и сердце колотилось где-то в горле, и сам я колотился, как припадочный.
   Я даже не вспомнил, что могу не бежать, а просто подумать, представить себе медицинский городок, и буду там через мгновение, чтобы не терять драгоценное время. Я не вспомнил, потому что все, что я мог делать тогда — это мчаться на автобусную остановку и повторять про себя, как заведенный: "я должен успеть!".
   Я должен! А вдруг Пальма умрет? Нет, я успею, успею…
   Я выскочил на дорогу и резко остановился. Прямо на меня мчалась бежевая "девятка".
   Ну почему? Ну почему сейчас? Господи, почему?!
   Я не могу сейчас прыгнуть под машину.
   Ведь я должен успеть…
   Прости меня, мама… Прости…
   Я же не хотел так…
 
   У меня перед глазами не проносилась моя жизнь. Ни даже одного отрывочка из нее. Вообще ничего не было. Только машина, которая могла бы спасти меня. Только она и проносилась у меня перед глазами с бешеной скоростью.
   Я закрыл глаза. Чтобы не видеть ее. И еще — чтобы не заплакать. В конце концов, я сам выбрал…
   Простите меня…
   Простите… Я не могу.
   Я зажмурился и потерял равновесие. Кажется, прошла вечность. А потом я открыл глаза.
 
   — Здорово, — сказал двойник, наклонившись надо мной. Я с трудом раскрыл глаза и посмотрел на него. Он был какой-то удивительно прозрачный, как привидение. Странно, он всегда был такой же реальный, как обыкновенный человек.
   — Привет. Что с тобой случилось?
   — Ничего не случилось. Испаряюсь потихонечку. А вот что бы со мной могло бы случиться, подумать страшно. Ну ты и чудишь, Кот… Я же тебе сказал — прыгай… Даже если будет страшно — прыгай… Свинья ты. Ты о чем думал?
   Я тут же все вспомнил.
   — Где я?! — закричал я и судорожно осмотрелся по сторонам. Я лежал на огромной белой подушке, а в правую руку мне воткнули какую-то трубку. Что за чертовщина?! Это же больница! — Где Пальма?! Что ты сделал?
   — Да тихо ты, не паникуй, а то помрешь еще. Это ж реанимационная палата, а не просто какая-нибудь там. Тебе нельзя волноваться. Все нормально. Только я не пойму, ты объясни мне, почему нельзя было прыгнуть под колеса, как я сказал?! Ты же обещал!
   — Какого черта я здесь?! Где Пальма? Где Юлька? Почему я тут?
   — Да не психуй ты! Сейчас сюда сбежится вся больница. Ты в палате, с капельницей в руке. Мне пришлось тебя толкнуть под машину. Ты сам виноват. Я просил. Ты же сам не прыгнул.
   — Как? — прошептал я. — Как толкнул? Значит…
   Я затрясся в истерике. Двойник испуганно попятился.
   — Не надо, — всхлипнул я. — Верни…
   — Ты дурак, — ласковым голосом сказал он. — Ну что бы ты сделал для него? Ты бы ничем не мог помочь, Март.
   — Мог бы… Мог бы! Я ненавижу тебя… Убирайся…
   — Не злись… Ты бы умер, Март. Если бы не я.
   — Если бы не ты, я успел бы…
   — Ну, успел бы. Прибежал к нему. А дальше? А дальше, Март? Что?
   А я не знал, что дальше. И опять заплакал.
   — Март… Пальма жив. С ним все отлично. Понимаешь ты, если бы ты не бросился под эту машину, он умер бы. Все наоборот. Ты же все вернул. Сегодня девятое мая. Не шестнадцатое, а девятое. Ты вернул все на то же самое место. Пальма жив-здоров, его никто не избивал. Понимаешь?
   — Но я же умер седьмого…
   — Ты лежишь в обмороке вторые сутки.
   Я стал успокаиваться, хотя по-прежнему трясся и всхлипывал, как маленькие дети всхлипывают после долгих обидных слез. Значит, сегодня девятое мая? Пальму никто не трогал? Но ведь тогда выходит, что…
   — Значит, ничего этого не было? И мы с ними больше не знакомы?
   Двойник раскрыл было рот, но тут дверь в мою палату раскрылась, и он исчез.
   — Эй, — позвал я.
   Ко мне подошла мама. Я не сразу узнал ее в белом халате. Она взяла меня за руку, и я улыбнулся.
   Я живой.
   — Очнулся… что же ты, Март… Котик… Как же ты так…
   А я еще и не так, мама… Но я тебе не буду рассказывать про это. Никому на всем свете я про это не расскажу.
   Никогда.
   Я вцепился в мамину руку. Я так боялся, что это все мне снится…
   — Больно?
   — Нет, мам. Нисколько… А шофера отпустили, да? Пускай отпустят, у него двое маленьких детей. Отпустите?
   Мама засмеялась.
   — О чем ты думаешь… Отпустим, зачем он нам… Я к тебе на минуточку, нельзя долго. Ты поправляйся, ладно? Поскорее поправляйся. Как ты нас напугал. А знаешь, как по тебе Глеб скучает! Он к тебе зайдет еще сегодня. Увидитесь. Поправляйся. Мы еще придем. Мне только посмотреть на тебя разрешили… Отдыхай, спи.
   Мама поцеловала меня и вышла. Я помахал ей рукой и остался один.
   — Эй, двойник! Иди сюда!
   Нет ответа.
   — Воспоминание! Март!
   Нет, он не торопился ко мне.
   Он исчез. Насовсем.
   У меня больше нет воспоминания. Я живой.
   Я живой!
   Подушка была деревянная и огромная. Лежать на ней было неудобно, и я хотел было ее убрать, дернул рукой и чуть не вырвал капельницу.
   — Ой, — сказал я и обнаружил, что левая рука меня вообще плохо слушается. Ее заковали в гипс, а я сперва даже и внимания не обратил. Я вздохнул и попробовал пошевелить пальцами. Было больно, но терпеть можно было.
   Тогда я спиной приподнял подушку и уселся, прижав к себе колени. На стене висел маленький торшер. Я не дотягивался до него. Справа от кровати стояла старая облупленная тумба, а на тумбе лежали ручка и карандаш. Окно было занавешено полинялой розовой тряпкой. Рядом с ним стоял хромоногий стул со спинкой. Короче, скучный больничный пейзаж.
   Над койкой я разглядел небольшое зеркало и приподнялся над ним. Мое отражение сделало большие глаза, улыбнулось и подмигнуло. Я улыбнулся ему в ответ.
   Неужели и правда ничего не было?
   Сегодня девятое мая две тысячи четвертого года. Мне тринадцать лет, одиннадцать месяцев и шесть дней.
   Я еще не знаю Пальму и Юльку. Не было ни прикольного путешествия в соседний район, ни чемпионата по фишкам, ни кошелька, ни собаки. Ничего не было.
   А может, мне все приснилось? Может, Пальмы и Юльки не было вообще?
   Только… я же все это помню?
   Я их помню! Я помню бледную луну, сосны, колючие травинки… Я все помню, я же обещал! Мы же обещали друг другу!
   Я улыбнулся, вспомнив все прошедшее и снова пробежал глазами всю палату.
   На спинке стула висели мои джинсы и яркая "Калифорния".
 
   Вот на этом и кончается моя история. А вернее — почти на этом.
   Как только мне разрешили вставать с постели, я побежал в соседний дом, взлетел по ступенькам на восьмой этаж и постучал в дверь ногой.
   Я стучал минут десять. Никто мне не ответил. Я расстроился и поднялся на этаж выше. Дверь мне открыла мама Графика и Наташки.
   — Март? Здравствуй… Как ты?
   — Нормально. А вы не знаете, где Пальма и Юлька? Брат и сестра. С бабушкой живут. Ваши соседи снизу?
   — Так уехали. Уже недели две, как уехали.
   — А… куда?
   — Да откуда я знаю? Вещи собрали и уехали.
   — Надолго?
   — Март, я не знаю. Может, ребята знают. Зайдешь?
   Я кивнул. График и Наташка за одним большим столом делали уроки. Видимо, карантин закончился.
   — Привет, — поздоровался я. — Как дела? А где Юлька и Пальма?
   — Уехали, — сказала Наташка.
   — Слышал уже. Куда уехали-то?
   — Не знаю. Они не говорили. Очень быстро собрались и уехали.
   — Они вообще ничего не говорили?
   — Совсем ничего.
   — И ничего не оставили? Ни записки, ничего?
   — Ничего, Март…
   Жаль. Я вздохнул и ушел.
   Куда могли уехать Пальма и Юлька? В Москву или Петербург… Но ведь раз я вернул время назад, то денег у Пальмы больше нет… Значит, все зря.
   Может быть, они достали деньги сами? А может, Пальме сделают бесплатную операцию? Я даже позвонить им не могу. Мобильного телефона у них теперь тоже нет.
   Я вышел из подъезда, облокотился на холодную бетонную стенку и стал рассматривать проходивших мимо людей.
   Все они были живые. Догадывались ли они, как они счастливы? Я не знаю. Я бы точно не хотел бы пережить все это снова.
   По ночам я часто не могу заснуть. Боюсь спать. Порой рвутся слезы. Иногда я их и сдерживаю. А иногда переворачиваюсь лицом в подушку. Глеб тоже не спит, когда я плачу. Но он ничего не говорит мне.
   Я недавно рассказал ему… только ему. "Не хочешь — не верь", — добавил я тогда. Он поверил. Встал с кровати и долго смотрел в окно.
   А когда я засыпаю — мне снится такое, что и подумать сейчас страшно. Хотя я все это пережил, чего мне, казалось бы, бояться. Но все-таки страшно. Тогда я просыпаюсь и смотрю в потолок. Вспоминаю все, что было.
   Сколько я еще буду это терпеть?
 
   Буду приходить к Пальме и Юльке каждый день. Приедут же они когда-нибудь.
 
   Через две недели после аварии мне разрешили вернуться в школу. Я, одетый в новый строгий костюм, с гипсом на левой руке (жаль, что не на правой, можно было бы не писать месяца два) появился в дверях нашего кабинета. Лебедев, Антонов и Старостин бросились ко мне, а класснуха улыбнулась и обняла меня, представляете? Здорово так было. Я переходил из рук в руки, и все мне радовались, будто не видели меня целый год.
   Все, кроме одного. Мы повстречались глазами. Я даже отшатнулся — Герасимов посмотрел на меня так, будто видит меня насквозь.
   Но я его не боюсь. Я его ненавижу. Когда рука срастется, я сломаю ее снова. Сломаю об его поганую рожу.
   Он криво улыбнулся, будто говорил: "я все про тебя знаю". И я улыбнулся тоже. Я его не боюсь. Я видел вещи и пострашнее. Я прыгал с крыши, кидался под колеса, ходил на кладбище на свою собственную могилу. Нет, Герасимов, тебя я больше не боюсь. Теперь ты будешь меня бояться.
 
   Третьего июня мне исполнилось четырнадцать. Я никого не стал приглашать. Весь день я ездил по городу на новеньком "Фишере", велосипеде с фляжкой. Велик мне отчим подарил. А мама даже не знала, что он собирался. Она его чуть не убила — этот велосипед стоит почти как настоящая машина. А он только смеялся.
   Но настоящую мне не надо. Я их ненавижу.
   На багажнике я прокатил знакомого Семку Котова. Мы съездили на речку, как в прошлом году. Семка даже хотел окунуться, но я ему не позволил. Еле подхватил за подол рубашки.
   — Хорошая у тебя машина, — немного завистливо сказал Семка.
   — Бери, катайся, если хочешь, — разрешил я. — Я могу тебе его дать.
   — А тебе не жалко? Тебе же его только сегодня подарили.
   — Не жалко. Не кататься же мне одному, верно?
   — А на сколько?
   — Да хоть на сколько… Пока Пальма и Юлька не приедут.
   Ну почему они так долго не приезжают?!
   — Блин, — услышал я где-то далеко. — Ну ты специально меня щекочешь, да? Хочешь, чтобы я навернулся, да?
   — Будешь возникать — пешком пойдешь.
   К пляжу выехал старый побитый "Школьник". Я бросил свой "Фишер" и помчался к нему.
   — Я так и думал, — сказал Пальма. — Ты так рвался сюда съездить. С днем рождения, кстати!
   — Тебя не узнать! Ты так вырос, — улыбнулась Юлька. — За уши тебя сегодня тянули, да?
   — Мама тянула… Да ладно тебе, месяц всего прошел, — смутился я и тоже улыбнулся.
 
   Ночью мне снился сон. Странный сон. Я стоял у дороги и ждал "девятку". Ждал долго. Наверное, неделю стоял неподвижно, как камень. Я не дышал и не двигался… И вообще казалось, что все вокруг замерло, и нет ничего — ни пространства, ни времени, есть только я и глупое, никчемное ожидание…
   Я вздрогнул. Кто-то подошел ко мне и взял за руку. Двойник.
   — Привет, — сказал он. — Что стоишь, все уже…
   — Что — все?
   — Теперь уже ничего не изменишь… Но все правильно. Страшно было?
   Я задумался.
   — Когда надо было прыгать?
   — Ну да.
   Я снова задумался.
   — Я не помню, — честно сказал я. — Не было. Жалко было.
   — Себя?
   — Всех… И себя тоже. Зачем ты спрашиваешь? Мы же с тобой одно целое. Ты же и так знаешь все.
   — Не все… А ты хочешь узнать все?
   — О чем ты?
   — Обо всем. Вообще. Как такое все могло случиться.
   Я покачал головой.
   — Я и так понял. Мы же пообещали друг другу не забывать. И не забыли.
   — Не совсем так. График с Наташкой ничего такого не обещали, а тоже все помнят. И бабушка Пальмы с Юлькой тоже все помнит. Все… что видела.
   — А она знает, что Пальму избили?
   — Нет. Ей же никто не позвонил из больницы. Юлька-то думала, что она на даче, верно? И никто ей не сообщил.
   — Это даже хорошо. Только непонятно, почему у меня осталась "Калифорния", а у Пальмы — мой рюкзак с миллионом.
   — Без ошибок в таких случаях не бывает. Всегда какие-то накладки выходят. Время — оно капризное. С ним вообще-то нельзя так шутить, как это сделал ты. Оно этого не любит. И часто откалывает вот такие номера. Что-то накладывается на другое, и получается какая-нибудь фигня… Один мужик вот так вот умер — его тоже машина сбила, грузовик — так у него еще круче получилось. У него на кладбище могила так и осталась.
   Я содрогнулся.
   — Так бывает?
   — По-всякому бывает. А у нас вон как классно вышло. Ты как вообще? Держишься?
   — Держусь… Я думал, мне все это приснилось, как ты сейчас…
   Двойник улыбнулся. Так красиво. Никогда бы не подумал, что я так красиво улыбаюсь.
   — Ты что же, думаешь, я тебе снюсь?
   — А… как же?
   Он засмеялся и покачал головой.
   — Ну, спи… Спящая красавица…
 
   Вот теперь точно — все. Пальме сделали операцию, он стал еще веселее, теперь каждый день изводит Юльку. Они оба перешли в мой класс. Пальма наконец стал нормально учиться. На третий год его точно не оставят. По геометрии у него пятерка, и все списывают у него контрольные. Даже Старостин. Он в геометрии не шарит, только в алгебре. Пальма сидит как раз со Старостиным. Юлька — с Антоновым. А я — по-прежнему сосед Лебедева.
   С Герасимовым не сидит никто. Мы с Пальмой здорово его поколотили. На следующий же день он собрал своих "шестерок", и все началось снова — кровища, гаражи, оставления после уроков…
   Но мы не боимся. В конце концов, еще много моих приятелей согласятся помочь и встанут против него. Я знаю, что встанут. Нас больше.
   Все… Вся моя история. Она могла бы иметь совсем другой конец. Вовсе не такой хороший.
 
   Но тринадцать — это еще слишком рано…