Дачный посёлок был специальный. Для работников облисполкома. И даже дачной милицией охранялся. Но дети и внуки облисполкомовцев не знали, что они особенные. Дача вошла в их жизнь так же, как первомайские демонстрации и Новый год, как небо и асфальт, как автоматы газированной воды на летних улицах и булочки по три копейки, которые можно было набирать из больших стеклянных кубов.
   И вот в одном из уголков зелёного дачного поселка, на трёх разлапистых деревьях, сидели трое.
   Повыше пристроилась долговязая, с длинной светлой косой, похожая на учительницу Ирина, которая звалась здесь не Ириной, а мудрёным именем Архивариус. Пониже тёр поцарапанный нос младший брат Архивариуса, знаменитый не по годам рыбак Витька Быстрая Нога. По соседству щурилась сквозь ресницы на солнечную дорожку миниатюрная Алинка, юркая, ласковая и задорно-черноглазая, отзывавшаяся на имя Лисий Шаг. Вместе же они назывались Древесным племенем.
   По дорожке к ним бежал некто с большим зелёным луком за спиной и пучком стрел, за неимением колчана засунутых за резинку шорт. Были у этого некто встрёпанные волосы, серьёзные глаза и девчоночьи сандалии. Мама звала этого человека Настёной, а сам человек звал себя Следопытом. И ещё он любил, чтобы его называли «он», а не «она», а больше всего любил — во-первых, приключения, а во-вторых, из этих приключений разные философские выводы.
   — Что задержало тебя, друг наш Следопыт? — строго и торжественно вопросила Ирина Архивариус, задумчиво перебирая длинными руками свою длинную косу. — Негоже являться последним!
   — На Цветочном проспекте я встретил людей племени Велосипеда, Артёма Непобедимого и Андрейку Длинного, — выпалил Следопыт, скидывая с ног сандалии и взлетая наверх. — Мне пришлось идти в обход.
   — Что ж, об этом поговорим потом. А сейчас на нашем Совете решается международный вопрос, — Ирина Архивариус помолчала. — Итак, начнём. Всем знаком Малинник Примирения у пустующей дачи. (Витька Быстрая Нога при этих словах облизнулся). Все племена Территории находили там привет природы и друг друга. Но из мира Больших Бледнолицых Людей надвигается беда. Кто-то из них собирается переселиться в жилище возле Малинника. Нетрудно догадаться, что по законам Больших Людей он объявит Малинник своим. Справедливо ли это, о братья?
   — Он не растил кустов и не ухаживал за ними, — согласилась Лисий Шаг. — Несправедливо ему их обирать!
   — Разве дело в этом? Беда в другом: он упакует Великий Дар Примирения в банки из-под варенья, — Следопыт горестно покачал головой. — Большие Люди часто не понимают, что они совершают.
   — Давайте объявим ультиматум племён, — предложила Архивариус. — Если возражений нет, надо выбрать вестника к племенам.
   — Ультиматум? И что же мы там напишем? — с сомнением спросил Следопыт. — «Не трогайте нашу малину, а то мы вас обстреляем»?
   — Попробуй обстреляй бабку Макаронину, — хохотнул Быстрая Нога. — Она весь малинник в пять минут снесёт, лишь бы тебя в нём поймать…
   — Не нарушайте хода Совета, — строго сказала Архивариус. — Готовы ли вы вступить в Великое Противостояние?
   — Я не буду предпринимать насильственных действий, — быстро проговорила Лисий Шаг. — Зачем противостояние? Надо что-нибудь похитрее…
   — А может, поищем другое место сбора племён? — спросил Следопыт. — Зачем нам воевать с Большими Людьми?
   — Следопыт трус, — возмущённо объявил Быстрая Нога.
   — При чем тут трус? Большим Людям часто не объяснишь самых простых вещей, — вздохнул Следопыт. — Ну, будем мы собираться, ругаться каждый день с Большими Людьми. Ничего себе Малинник Примирения.
   — Чего собираться, чего ругаться? Нужна иная стратегия, иная тактика. — Алина Лисий Шаг поиграла пряжками комбинезона. — Если там будут дети, это лучше. Мы объявим ультиматум им. Большие Люди будут вынуждены прислушаться к нашему голосу, если мы все не будем играть с их детьми. Да они сами станут нас приглашать!
   — Да, объявим им бойкот, — закивал Быстрая Нога. — Это законно. Когда не знают, что ещё делать, всегда объявляют бойкот. И никакого насилия!
   — Не согласен, — сказал Следопыт. — При чём тут дети? Они не виноваты.
   — Неужели достойные жители Территории не согласятся чуток пострадать ради общего дела! — воскликнула Архивариус.
   — А если они недостойные? — Следопыт насмешливо прищурился.
   — Тогда так им и надо! — заявил Быстрая Нога. — И баста!
   — Не нарушайте хода Совета! — Архивариус застучала кулаком по коленке.
   Тут раздались шаги и пыхтенье.
   Древесное племя скатилось со стволов и нырнуло в кусты.
   — Настя-а! — заревел бежавший по дорожке малыш. — Тебя мама зовет! Она тебе да-аст, если вы опять удерёте!
   Древесные остановились.
   — Ну, что случилось, рёва-корова? — спросил Следопыт, выпрыгнув из кустов.
   — Сама корова! Баба сказала, что мы переезжаем! И что где тебя окаянную носит…
   — Куда это ещё переезжаем?
   — Не знаю. Тебя мама зовет. Вещи таскать.
   — Хорошо. Иди, я догоню. Честно. Ну, иди.
   Следопыт мрачно оглянулся на остальных.
   — Завтра я верну тебе твою книгу, Архивариус. Да здравствуют ваши роды до седьмого колена и да процветают ваши сады.
   — Ты чего? — опешила Лисий Шаг.
   — Я, конечно, попытаюсь поговорить с бабушкой… — начал Следопыт.
   — Безнадёжное дело, — Лисий Шаг покачала головой.
   — Я тоже так думаю. Но попытаться придётся. А ваш бойкот я принимаю. Только если кто тронет Серёжку, тот будет говорить со мной. Я сказал. Хэй!
   — Подожди. А вдруг вы не туда переезжаете? — запротестовала Архивариус. — Надо все выяснить! Правильно, Алинка?
   — Да мы и не будем тебя бойкотировать, — удивлённо пожала плечом Лисий Шаг. — Ты и так сознательная, ты понарошку поноешь перед бабушкой.
   — Поною? Понарошку?! — Следопыт посмотрел очень недвусмысленно.
   — А-а! Значит, сразу так! — возмущённо закричал Быстрая Нога. — Значит, малина уже твоя?
   Следопыт презрительно фыркнул, потом поклонился и изрёк:
   — Следопыт рассматривает предложение Лисьего Шага и выкрики Быстрой Ноги как оскорбление. Но он прощает их, потому что это его правило. Да процветают ваши сады. Хэй!
   Он развернулся и побежал туда, откуда уже доносилось:
   — Настя-а!

 
 
   В городе Настя Следопыт и Ирина Архивариус жили в одном подъезде и были не разлей-вода. Следопыту было двенадцать лет, а Архивариусу одиннадцать. Так что в Древесном племени они немножко верховодили — как старшие и как друзья.
   Но в остальной жизни Следопыт нигде не верховодил. И друзей у него больше не было. А вот теперь ещё и с Архивариусом трещина пролегла. Взрослела Архивариус, всё больше превращалась в девушку Ирину, ученицу такого-то класса такой-то школы. Преставали они понимать друг друга. Вот и сейчас Ирина пришла такая серьёзная, такая взрослая.
   — Настя, перестань дуться. Чего ты третий день на люди не выходишь? Тебе не кажется, что надо бы отличать игру от жизни?
   — У меня одна жизнь, — Следопыт прищурился и пустил стрелу в стоящую на столе банку. Мимо. — У меня одни законы чести и совести. Если я в бойкоте, то чего мне к вам выходить?
   — Одна жизнь? Интересно. — Ирина села за столик, и Витька примостился тут же. — А когда тебе будет двадцать лет? Тридцать? Ты тоже будешь бегать с луком и стрелять по банкам? А?
   — Не знаю, — Следопыт задумался. — Если у меня есть правила Следопыта, то они у меня есть, и я им следую. А понарошку я жить не хочу.
   — Это ты-то не хочешь жить понарошку? — возмутилась Ирина. — Да ты живешь понарошливей всех! Твой Серёжка мелкий — и тот понимает, когда игра, а когда мама зовет вещи таскать. Никакого мы тебе бойкота не объявляли. Мы тебя подыграть нам просили. Откуда ж мы знали, что это ты сюда едешь, когда задумывали этот бойкот. Какая польза тебе объявлять бойкот, если ты без нас не соскучишься, вон к старшим пойдёшь… Да и вообще от тебя ничего не зависит, даже если б ты и поплакалась. Разве что твоя бабушка нажалуется нашим бабушкам, и наши бабушки нас накажут, вот и вся польза от этого бойкота. Конечно, ты правильно сделала, что отказалась. Правильно и умно.
   — Да ничего она не умно! Ей стало жалко малины! — опять высунулся Витька, хотя Иринка пихала его в бок. — Жадоба, жадоба!
   — Конечно, жалко, ведь что может быть ценней малины, она же такая сладкая и вкусная, — сказал Следопыт и пустил новую стрелу. Опять мимо. Стрела ударилась о стол и рикошетом улетела в малинник.
   — Ого, — Витька вытянул шею.
   — Старею, — вздохнул Следопыт. — Хочешь, Витька, я тебе свой лук отдам?
   — Со стрелами?
   — Со стрелами.
   Витька глядел раскрыв рот. У Следопыта был самый разособенный лук из всех. Резной. Как настоящий.
   — А почему не мне? — обиделась Иринка. — Он и стрелять-то не умеет!
   — А тебе я журнал учительский отдам. Тот самый. Правда, там немного страниц заполнено — я Серёжку учила буквам… Хочешь?
   — Ну, если только он тебе уже не нужен… — дипломатично сказала Ирина, стараясь спрятать под ресницы разом заблестевшие глаза. — Я буду очень рада.
   — Подожди, я поищу, у нас ещё не все распаковано, — Настя побежала в домик.
   Вот она, эта коробка… И огромный бабушкин журнал. Он пах, как старые книги из её высокого шкафа, настоящий древний драгоценный учительский журнал! Любимый. Он напоминал о научной работе, о серьёзных делах. Настя вздохнула, открыла его на самой середине и нырнула носом в расчерченные страницы. Зажмурилась… Прошептала:
   — Пятое правило Следопыта. То, что ты отдал — то твоё. То, что ты отдал — то твоё…
   И захотелось закричать:
   — При чём тут правила! Какой я теперь Следопыт без племени и без лука!
   — Шестое правило Следопыта. Выбрав дорогу, не сворачивай.
   Вытерев набегавшие слёзы, потому что ужасно дорог был ему учительский журнал и ещё дороже резной лук, Следопыт запихал коробку под стол и вышел на крыльцо.
   — Спасибо, — сказала Ирина. — Ну, мы пойдем, ладно? Скоро обед.
   — Ладно. До встречи. Да процветают ваши сады! Хэй!
   — Хэй.
   Брат и сестра пошли по дорожке. Витька листал журнал, а Ирина пыталась натянуть тетиву. Витька негромко сказал:
   — Ничего себе она такими драгоценностями разбрасывается. Вообще-то, я думаю, мы всё равно будем приходить за малиной… Слушай, а ты бы её научила взрослым играм. Шахматам, что ли. Или картам. А то правда, чего она как маленькая.
   Настя смотрела им вслед. Это верно. До старости лет не будешь стрелять по банкам. А что будешь делать? Что? Ходить на работу, варить ужин, смотреть телевизор? Но ведь это ужасно. Что же делать?
   Следопыт ушёл в домик, достал из коробки учебник по биологии. Они ещё не проходили биологию, но как хотелось её изучить и работать в дельфинарии. Говорят, что дельфины — таинственные и загадочные существа! Может быть, они знают то, что недоступно человеку? Но начать придётся с инфузории-туфельки. Подумать только, ведь эти инфузории наверняка водятся в дачном болотце!.. Ура! В болото!..
   Настя засунула учебник за резинку шорт, пошарилась в коробке в поисках специальной Тетради Песчаной Банальности. Безрезультатно. Вот это уже была потеря серьёзная! Настя стояла на коленях, вороша коробку за коробкой.

 

Запись 1. Возмездие.

   «Я, Следопыт, начинаю вести тетрадь Следопыта без роду и племени. Катастрофа постигла мою прошлую Тетрадь Песчаной Банальности, ибо она исчезла при переезде.
   Исчезновение Тетради Песчаной Банальности — это возмездие за то, что наша родовая община вселилась в священное жилище возле Малинника Примирения. Кому, как не Следопыту, было знать важность этого священного места. Ведь первое и главное правило Следопыта, начертанное в день великого солнцестояния на сосновом посохе, гласит: „Палица сия не токмо палица есмь“. Что означает: за предметами внешнего мира узри их истинный смысл.
   Но Следопыт посмел взглянуть на святыню как на плодовоягодный кустарник, смирился с решением рода, не совершил никакого подвига, дабы предотвратить катастрофу. И кара не замедлила. Малинник примирения осквернён, и Тетрадь Песчаной Банальности исчезла.
   Четвертое правило Следопыта гласит: „Умей любить и хранить“. Следопыт не сумел любить и хранить Малинник Примирения, и не сохранилась тетрадь.
   Седьмое правило: „Падая, поднимайся“. Запомни этот тяжкий урок, Следопыт, и не повтори вновь свою ошибку.

Хэй!»

Запись 2. Игра в шахматы.

   «Это было летним утром.
   Пришла ко мне подруга моя Архивариус и сказала умное слово:
   — Я тебя, Следопыт, научу взрослым играм. Шахатам. Шахматы — это древнейшее средство развития интеллекта. Древние персы расставляли их по доске и замирали над ними в задумчивости…
   Архивариус училась в историческом классе и очень любила знать назубок разные исторические рассказы. Но я был невнимателен и постыдно равнодушен к древним персам. Я загляделся на шахматы.
   Я думал: вот есть игра под названием „го“. Это когда много-много одинаковых пешек, как бактерии, размножаются и пожирают друг друга. Поселишь бактерию в правильное место — выиграют твои бактерии, поселишь неудачно — её съедят чужие бактерии. Тоже какие-нибудь древние японцы сидели и замирали в задумчивости над кучей бактерий. Папа рассказывал, что эта игра была ещё раньше японцев и пошла едва ли не от времён Атлантиды, про которую никто не знает, существовала она или нет.
   Но мне, недревнему и немудрому, шахматы больше нравятся. Если пробился твой солдат с поцарапанной головой на край доски — это его солдатский подвиг! Если скакнул конь через клетки наискосок — то у него грива развевается, глаза блестят!
   Архивариус расставила шахматы, и стали мы играть. Е-два, Е-четыре…
   А я всё смотрел на поцарапанного солдата. Мне казалось, он был смелее всех других солдат. Он свято верил, что он должен пробраться на этот самый край доски, что он должен погибнуть, но победить, что во всём этом какой-то особенный смысл!.. Как он верил, как он пылал! Он просился мне в руку даже тогда, когда это было совершенно невыгодно… И я не мог ему отказать. Я вёл его вперед, я рисковал им, потому что он этого жаждал. Я любил его больше всех. И уберечь его я не смог. Он погиб.
   Он погиб и не знал, что все это лишь игра, что это сидят над доской Архивариус и Следопыт и двигают фигурки по примеру древних персов. Он думал, что это жизнь! Какая глупая, какая бесполезная отвага, думал я, и сердце мое сжималось от боли за его боль.
   Вот и я, как деревянный солдат, думаю, что моя жизнь важна, а сидит надо мной какой-нибудь невидимый мне перс-великан и смеется, что я такой глупый. Так стоит ли жизнь того, чтобы дерзать и быть странным поцарапанным солдатом?
   — Мат! — победно объявила подруга моя Архивариус и взяла в плен моего короля.
   Вот уж кто скучнее всех на поле, так это король. Он никогда не знает, что такое настоящая смерть. Его можно только пленить. Так захотели персы.
   У всех фигур свой ход. И только пешка и король топчутся на месте. За это пешка может стать ферзём, а король не может умереть. Интересно, кому из них завидовали древние персы? Может, думали, что радость в том, чтобы шагать шире всех и глотать фигуры? Или в том, чтобы прятаться за чужие спины и никогда не принять настоящий удар?…
   А вот древние незнакомцы, выдумавшие го, видно, считали, что человек — это только бактерия, и нечего никому задирать нос, и все короли и нищие — это только так, возня на поверхности игровой доски.
   — Игра в шахматы развивает логическое мышление, — умно твердила Архивариус, аккуратно раскладывая фигурки, чтобы они правильно уместились внутри складной доски-коробочки.
   Что-то ещё говорила Архивариус, довольная своей победой. А я всё смотрел на моего поцарапанного солдата. И такой стыд меня взял, что мой солдат за ради какого-то короля деревянного, ненастоящего, умер всерьёз, а я, Следопыт, малодушничаю и сомневаюсь, надо ли мне верить в честь и совесть…
   Да мало ли какие великаны или пеликаны надо мной сидят и смеются, и логическое мышление развивают?! Пускай развивают что хотят, а мне моего солдата поцарапанного предать нельзя. Он научил меня жить! Он! Маленький! Деревянный! Пешка в чужой игре! И он, он научил меня, Следопыта, жить.
   Это ли — глупо и бесполезно?

Хэй!

   Шахматы — великая игра».

 
 
   «Тетрадь Песчаной Банальности», — называлась тетрадь. И были в ней только отдельные листки. Артём Непобедимый не побрезговал вытащить её из мусорки, потому что увидел Настин почерк, а тетрадка лежала с краю. Да и не исключено, что её выбросили при переезде взрослые, а Настя потеряла. Вытащил и не пожалел. Он завернул коня на детплощадку, уселся на качели, качался, с увлечением читал песчаные банальности и веселился. Были это короткие и длинные истории из жизни. Короткие были написаны детским почерком, длинные — уже увереннее.

   «На пляже лежит таинственная длинная труба. И всем очень охота в неё залезть. Но родители говорят, что если долго лезть в трубу, то там кончится воздух, и ты задохнёшься. И поэтому все рассказывают, как будто лазили туда, а сами не лазили».

   «Взрослые сказали, что в темноте нельзя ходить по улице и сидеть в окопчике, потому что там водятся крысы. Я насилу дождалась, когда в столовой будет взрослое кино, и напросилась с ними, а потом убежала из кино и залезла в окопчик, так хоть бы какой крысёночек вылез — ни одного! А ещё взрослые говорят, что мышь поймать невозможно, она просачивается в самые малые щелочки. Это правда, когда у нас завелась мышь, я охотилась за ней три ночи, но по невезенью она попалась в туалете двоюродной сестре, и та закричала на весь дом. После этого через часок я сама пошла туда и наконец её поймала, наверное, потому, что она была, бедняжка, почти оглохшая. Она была такая беспомощная. Я не знала, куда её деть, прямо босиком убежала на улицу и выкинула её туда, где забор, хорошо, что родители спали, а то бы влетело».

   Забор от Настиного дома был не очень близко, и кроме того, чтобы достичь его, надо было пересечь дорогу Смерти. Куда это её понесло в ночь босиком, через эту дорогу, да ещё с мышью! Непобедимый поёжился.

   «На крыше у Архивариуса завелись духи. Они скрежетали три ночи подряд. Витька и Иринка не спали. Витька трясся под одеялом, а Иринка по часам отмечала скрежет и читала вслух Конан Дойля. Но когда она стала читать громко, духи стали ломиться и греметь. Иринка ужасно перепугалась и позвала родителей. Духи исчезли. Днём мы влезли на крышу и увидели там ветку от дерева, которая зацепилась в другой ветке и скребла по крыше. Ничего себе эти духи там накуролесили, не иначе как танцевали».

   «Увлекательнейшая игра, или Почему я дружу с Артёмом, а не с девочками». Ну, это уже совсем интересненько! Он даже качаться забыл.

   «Нам было шесть лет. Я пошла гулять и встретила Лену с Катей. Они сказали, что не возьмут меня играть, потому что у меня нет косметички. Я расстроилась до слёз, побежала к бабушке и стала просить у неё косметичку. Думала, что это что-то космическое. Бабушка сказала, что это мешочек для помады, дала мне этот мешочек и что-то туда наложила. Я побежала к девочкам. Оказалось, что они играли так: шли к Лене, мазались помадой, разговаривали о том, почём на рынке лук и в каком магазине самые тонкие колготки, потом стирали со рта помаду и шли к Кате. А там мазались снова и обсуждали, где дешевле репа. Мне надоело ждать, когда же начнётся интересное, я бросила их и пошла на улицу. А там ехал Тёма и закричал: „Айда рыбу ловить!“ И я скорей сбегала за велосипедом и поехала ловить рыбу. И мне было очень смешно, что я так обижалась на них, потому что Артём в сто тысяч раз лучше всех этих глупейших косметичек».

   — Ха-ха! Читает и краснеет! — выкрикнул Леон, выхватив у него из-под носа тетрадку. — О-о, Макса, смотри, над чем он краснеет! «Почему я дружу с Артёмом»…
   Артём прыгнул на него прямо с качели и отобрал тетрадку, только они её порвали. Тогда Леон уже испугался, потому что тетрадка была чужая и рвать её он, конечно, не хотел.
   — Псих, — заворчал Леон. — Уже и шуток не понимает, бросается, как зверь. Дружи себе с кем хочешь.
   — А чья тетрадка-то? — флегматично спросил Макс, подбирая улетевший листок и заглядывая в него. — Ух ты, тут про дорогу Смерти. Не, не, чего отнимаешь, дай почитать, тут интересно! Чего тебе, жалко, что ли?
   Они с Леоном склонили любопытные головы, и протестовать было уже бессмысленно. Да и всё равно Артём вытащил эту тетрадку из мусорки, так что мог и кто-то другой вытащить. Леон стал читать вслух страницы, записанные особенно аккуратно.

   «История одного падения.
   Когда я проживала своё десятое лето, мама купила джинсы. Настоящие ковбойские джинсы из прочной синей ткани. А самое главное — сбоку на штанине красовался длинный карман для ножа. Ножа у меня, конечно, не было. Но разве это важно.
   Я села на велосипед и гоняла по даче весь вечер. Но все дачники будто вымерли, предпочтя моим великолепным джинсам какие-то глупые телевизоры и ужины. Но меня не так-то просто было расстроить.
   Я двинулась к дороге Смерти.
   Это была страшная кривая дорога длиной метров в пятьдесят. Вдоль неё тянулся мрачный зеленый забор с колючей проволокой. Асфальт выгибался буграми, вспучивался, расходясь зловещими трещинами. Говорили, что это сама Смерть, замурованная под дорогой, лезла из глубины земного шара, добираясь до детских душ.
   НИКТО не осмеливался ездить по этой дороге три раза в день.
   На первый раз Смерть щекотала вам пятки. На второй — резала и протыкала шины своей тупой зазубренной косой. На третий… нет, третьего не было никогда.
   Стиснув зубы и сжав руль, я разогналась и с горящими глазами преодолела пятьдесят метров ужаса.
   Взмокшая от холодного пота, я остановила своего коня и отдышалась. Я была цела!
   И снова — разгон. Велосипед издавал скрипучие рыдания, дрожал и вставал на дыбы. Но я нажала на педали — и быстрее молнии пронеслась по дороге. Ни на миллиметр не вильнул руль. Ни один волосок не упал с моей головы. Разгоряченный конь сделал крутой вираж и опять повернулся лицом к Смерти.
   Он понял то, что я осознала только через несколько секунд. Смерть испугалась! Она испугалась моих джинсов с карманом для ножа! Настоящего ковбойского ножа, метко попадающего в цель. И Смерть спрятала свою ржавую косу и тряслась в бессильной злобе.
   Удар пяткой — и мы помчались как победители. О, если бы кто-нибудь видел меня, летящую над дорогой Смерти, видел, как мелькает надо мной скрюченная чёрная проволока, как бесполезно разверзаются под нашими колесами асфальтовые ущелья!
   „О, Небо! — мысленно вскричала я. — Пусть хоть кто-нибудь!..“
   И Небо увидело отважную меня в великолепных ковбойских джинсах. И послало мне дачного милиционера Володю.
   О, как он смотрел на мой полёт! Как смотрел!..
   Я почувствовала, что отрываюсь от земли и воспаряю в акварельные облака. Восторг заполнил всё мое существо, весь горизонт… и вдруг превратился в серый пыльный асфальт.
   На какой пожар стремилась я успеть? Кого спасти? Кому донести срочную весть?
   Какому богу молилась моя душа?
   Далеко-далеко стоял милиционер Володя.
   Близко-близко хохотала в исступлении Смерть, проникая внутрь меня своими сухими земляными лапами.
   Я вскочила, подхватив покалеченного коня, и побежала домой на несгибающихся ногах, выплёвывая комья земли и траву.
   Я не могла допустить, чтобы Володя смотрел, какой изумительный карман для ножа волочится за мной по земле вместе с разорванной и истерзанной асфальтом штаниной».

   — Вот так дела! Потрясающе! Это чья тетрадка? — спросил Макс.
   — Настина, — сказал Артём. — Отдай, наконец!
   — Это которая вашего бойкота-то испугалась? — усмехнулся Леон. — Я от Алинки слышал.
   — Жди! — сказал Артём. — Уж кто ничего не боится, так это она. Это я тебе точно говорю. И дерётся она будь здоров. У неё такой захват есть, она в секции занималась, раз — и через колено. Можешь сам попроситься, она и тебя перевернёт.
   — Что я, спятил? — ответил Леон. — Если занималась, то понятно, что перевернёт, что тут удивительного. А тетрадочка занимательная. Это она сама сочиняет или списывает где-то?
   — Списывает! — неторопливо фыркнул Макс, он даже фыркал неторопливо. — Где бы это она списала про дорогу Смерти? У Пушкина, наверное! А ты знаешь, почему вся дача Пятачок Пятачком называет? Это потому что когда она маленькая была, назвала его пятачком, и все дети за ней, а за детьми и взрослые.
   — Эти чудаки себе бойкот объявили, а не ей, — махнул рукой Артём. — У неё всегда полно идей и выдумок, она их прямо из пустого места вылавливает. А они только и знают, что в королевство играть или в догонялки… Кстати, королевство тоже она назвала, а до этого шалаши были. Ты играешь в королевство? Элен-то играет. Её королевой избрали. А Катя играет первую придворную даму. А идёшь ли ты королём, я так и не понял.
   — Иду, иду, — благосклонно кивнул Леон. — Только что мне там с ними делать? Король со своим визирем поедет на лодке кататься и с удочками международные контакты укреплять. Верно, Макс? Ха-ха! А королева подождёт.
   Макс пожал плечом. Он вообще был молчаливый, этот Макс, и ходил за Леоном, как чебак за приманкой, и ни в чём ему не противоречил. И царственный Леон к нему благоволил, а над Артёмом почему-то всегда смеялся. То у него велосипед старый, то штаны дореволюционные, то ещё что-нибудь не так.
   — Тебя мы не зовём, — сказал Леон. — У тебя благородная роль утешать младую деву в бойкоте. «Почему я дружу с Артёмом». Ох, представляю, что она там написала. «Я помню чудное мгновенье: на Пятачке сидел Артём. А я… в невинном изумленьи… его увидела притом». Пошли, Макса…
   Артём разозлился, сел на велосипед, поехал в другую сторону. Надо было как раз прочитать ему про то, почему Настя с Артёмом дружит, то-то бы он покраснел за свою драгоценную Элен! Нужны мне ваши лодки, как косметички с помадой, как телеге пятое колесо! Долой королей с королевами, даёшь революцию! Йохо-ооо!

   Камыши качались и тихонько потрескивали, сталкиваясь жёсткими листьями. Следопыт задумчиво смотрел поверх камышей.
   — Йо-хоо! — громко разнеслось по воздуху, и берёзки от возмущения всплеснули руками и зашептались.
   По асфальтовой дорожке, мимо разморённых тел, будто бы разложенных на пляжном песке для вяленья, пронёсся на лихом двухколесном коне Артём Непобедимый. Он помахал обеими руками пляжникам, которые даже не подняли голов. Секунда-другая — и клич уже где-то рядом:
   — Йо-хоооааы…
   Следопыт вскочил.
   — Живой?
   — О, — сказал Артём, потирая коленку. — Настя! А ты чего тут? В болото залезла. За влюблёнными шпионишь?
   — За кем? — удивился Следопыт.
   — Ну, за Леоном и Элен.
   Настя глянула на мостки. Ленка грациозно высилась у перил, обмахиваясь большой соломенной шляпой, а Лёвка летел в воду, дрыгая ногами, длинный, как лягушка в прыжке.
   — У людей и у лягушек есть что-то общее, — задумчиво сказал Следопыт. — Наверное, есть какие-то законы, которые для всей природы одинаковые.
   — А, лягушек изучаешь, понятно, — сказал Артём.
   — Нет, лягушки вечером вылезут, и вообще они больше в мае поют. Я смотрю за клопом-водомеркой. Знаешь, почему он не тонет и бегает по воде, как по льду? Я думаю: ведь вода тоже состоит из молекул. Наверное, он бегает по ним, как мы по гальке. Ведь он такой маленький — наверное, для него всякие микроорганизмы, как для нас кошки и собаки. Хотела бы я всё это увидеть… У меня есть микроскоп, но дома.
   — А у нас бинокль есть, — сказал Артём. — Настоящий, морской. Можно на звезды смотреть. И на птиц и стрекоз тоже, — и стал лизать коленку.
   — На вот, возьми подорожник, приложи, — Настя протянула ему лист. — Впрочем, ты и так не расклеишься… А ты видел личинку стрекозы? Нет? Они, представляешь, живут в воде! Едят, едят, а потом вылезают на травинку и сохнут. Потом у них кокон лопается, и вылезает стрекоза. Такая мокрая вся! И сохнет, сохнет… ужасно долго. И улетает.
   — Не, я не видел. Зато мы вчера с Леоном на лодке катались. Такую выдрищу встретили! — Непобедимый широко развёл руки.
   — По размерам похоже на Элен, — хихикнула Настя.
   Артём поставил коня на ноги. Сказал:
   — Она сейчас королевой заделалась. Не побрезговала простыми смертными, а с ней и Катя тоже, главной фрейлиной. Ну, ты знаешь, ребята строят королевство в заброшеннном саду. А Леон не играет. Мы с ним рыбу ловим.
   — Почему? Тебя в короли не берут?
   — Да знаешь, если честно, без тебя скучно. Какие-то они все без фантазии. Они меня, чтобы уговорить, пытались записать в придворные рыбаки, но я не согласился. Тогда они дали мне почётный титул какого-то барона Загугельманского и Алинку в жены! Тьфу на неё!
   — Что значит «тьфу»? — возмутилась Настя. — Кто обидит Лисьего Шага, будет иметь дело со Следопытом!
   — Какой ты Следопыт, — Артём махнул рукой. — Тебя отлучили. А Лисий Шаг… лучше в болото, чем на такой жениться! У меня с ней есть свои счёты. И охота тебе из себя её защитницу строить!
   — Следопыт вызывает тебя на дуэль, — мрачно сказала Настя. — Сегодня вечером, в десять, у колодца. Оружие твоё. Или ты снова удерёшь от боя на своем быстром коне, о Артём Непобедимый, как во время Дождевой Войны?
   Артём фыркнул, бросил на землю подорожник.
   — Я приду, о Настя без роду-племени, отсиживающаяся в камышах! Йо-хоо! — он ударил пяткой по педали и укатил.
   Настя легла, закинув руки за голову, на тёплую гальку. Над ней качались на камышинках улитки Большие Прудовики.
   — У меня нет лука и нет племени. Пусть. Но у меня есть правила. И пока я выполняю их, я — Следопыт.

 
 
   Артём заглянул в колодец, гукнул, крутнул тяжелый вертел.
   — Уу! Буу. Йо-хоо! Веч-но-о-паз-ды-ва-ют-э-ти-дев-чон-…
   — Но-но, — сказали сверху. Артём поднял голову. Следопыт сидел на третьей снизу развилке и качал босыми ногами.
   — Опять штучки древесные, — сказал Непобедимый. — И вообще, не сыпь мне…
   — Соль на рану? — спросил Следопыт, пытаясь нащупать ногой нижние ветви.
   — Сор на голову! — сердито закончил Артём. — А драться я не стану. Что ты мне, враг какой? Если хочешь, я извиняюсь, только я все равно не пойму, для чего ты Лисьего Шага защищаешь. Она про тебя рассказывает, будто ты знала, что это ты переезжаешь в Малинник, и поэтому всех отговаривала объявлять бойкот. Из трусости.
   Настя спрыгнула на землю. Уткнулась лбом в кленовое плечо.
   — Наверное, она и правда так… поняла… Наверное. А я и вправду один раз подумала: а что, если бы я была на месте этого ребёнка, которому объявят бойкот? Ведь он ни в чём не виноват! Ведь все люди.
   — Какое такое наверное! — возмутился Артём. — Про тебя врут, а тебе всё равно.
   — А вдруг ты тоже её не так понял, — сказала Настя. — Разве можно про неё гадости рассказывать! Надо… уметь прощать.
   — Тогда тебе всю жизнь будут нечестные бойкоты объявлять, — сердито сказал Артём. — И всякие там вруши будут побеждать.
   — Ну и пусть. Значит, я буду один, — Следопыт нахмурил брови. — Обойдусь. А только я не хочу врать и обижать, и всё.
   — Разве так проживёшь? — спросил Артём.
   — Не знаю, — Следопыт поежился. — Только я не собираюсь врать и обижать.
   — Замёрзла, — озабоченно сказал Артём. — Делать тебе нечего, ходишь неодетая на ночь глядя. Возьми куртку. А хочешь, разведём костер? У меня спички есть.
   — Ты что, нельзя. Увидят. А вдруг что-то сгорит!
   — Не увидят, потому что за колодцем. И не сгорит, потому что я умею с костром обращаться. Смотри. Сначала надо снять дёрн. Берёшь топор или нож и срезаешь верхний слой почвы, — Непобедимый достал ножик и стал деловито подрезать землю.
   — Ой! Как коврик. А почему он не разваливается?
   — Потому что тут трава, она корнями переплелась и держит землю, — Артём скатал травяной коврик и отнёс под тополь. — Это знаешь зачем? Деревяшки сгорят, останется зола, а сверху опять положим дёрн. И трава будет расти как раньше. А то некоторые рыбаки жгут прямо на траве. Придёшь на берег, он весь как раненый… Насть, ты насобирай хвороста, а я тут видел неподалёку какие-то дощечки… сейчас приду.
   Потом Артём выложил решётку из палочек, под неё подсунул кусок бересты и зажег, а когда огонь укрепился, составил ветки шалашиком. Скоро костерок уже тихонько трещал и посылал вверх струйки искорок.
   — Потрясающе что ты умеешь, я не умею… — вздохнул Следопыт.
   — Не буду я никаким там бароном-бараном, — поделился Артём. — Опять у них будут перевороты и войны баронские. Давай лучше с тобой свой дом построим. Ну, шалаш. И чтоб никто больше не знал. Я даже место знаю. Если тебе не понравится, то поищем другое.
   — Дом… настоящий? — обрадовался Следопыт. — Я решётки умею плести. Мы по ним вьюнок пустим. Будет стенка — или окно, всё равно. Еще я знаю, где шифер можно достать для чего-нибудь.
   — Но чтоб никто не знал. А то сломают.
   — Конечно.
   Артём вдруг нахмурился.
   — Отдай мою куртку, тут уже тепло. Знаешь, если только ты будешь болтать девчонкам всякую чепуху про женихов и невест… я тебе уши надеру, хоть и девочка.
   — Следопыт в женихах не нуждается, — сказала Настя. — В невестах тоже. Зачем Непобедимый из племени Велосипеда говорит глупости? Или голова его закружилась от дыма костра?
   — Настя… Следопыт, правда ли, что у тебя есть свои правила, в День Великого Солнцестояния начертанные на сосновом посохе?
   — Правда.
   — А какие они?
   — Да будут мои правила известны мне одному, — сказал Следопыт. — Каждый волен выбирать себе свои правила.
   …А шалаш они потом сделали. Была там и кухонка со специальной холодильной ямкой, куда можно было съестные запасы запрятывать, и комната с вьюнком по зарешёченному окошку, где Артём смастерил низенькую лавочку для сидения. И полочка была в комнате в виде деревяшки, помещённой в развилке ветвей, с Настиной губной гармошкой. И был подземный сейф под корнями, куда можно было складывать планы местности, которые они с Артёмом чертили во время велосипедных экспедиций. Это когда засыпаешь в «бардачок» велосипеда вместо гаечных ключей печенье, едешь по дорожкам, останавливаешься на привал возле каждой дачи и наносишь её на карту-схему. У Непобедимого оказался компас, и по нему можно было даже наносить азимут.
   Непобедимый даже нанёс на эту карту специальную «малую территорию», к которой родители почему-то им запрещали подходить. Одни говорили, что там была за забором дача самого большого начальника, а другие некоторые говорили, что там живет злой нелюдимый лесник с огромной бородой. Почему нельзя было подходить к даче самого большого начальника или лесника, Настя не очень понимала, а вот Серёжка понимал. Он объяснял, что этот начальник-лесник такой сердитый, как медведь, вот его и отгородили от всех, так же как пионерский лагерь отгородили от дач, потому что пионеры все хулиганы, лазают через забор в огороды и таскают морковку. Вот пойти на огород и встретиться с пионером — это страшно, потому что пионер может тебя обидеть, обозвать и так далее. Вот и на малой даче можно встретиться с начальником, и кто знает, что может этот начальник натворить? А ещё у него там дворец и большие английские доги. А кто-то заглядывал в щёлку и однажды увидел там мраморных львов. А где мраморные львы и дворец, там и привидения. Вот никто больше и не живет на этой территории, кроме угрюмого лесника, который привидений не боится. Но он не подозревает, что привидения уже взяли над ним власть…
   Настя в эти смешные побасенки не верила, конечно. Начальник и лесник — это разные вещи. И сказки про привидений и гномов, которых можно в полночь вызвать со свечой и зеркальцем, — это всё пионеры выдумали, у которых распорядок дня такой, что некогда план местности снимать и ничем другим по-настоящему интересным заниматься. И дома у них нет с лавочкой и губной гармошкой, и болота нет. У них там санитария, им болота не полагаются. У них там футбол, волейбол, дискотеки, загорание, — в общем, полная скукотища. Только гномов и ловить по ночам под кроватями.
   Хотя если уж честно, Настя к малой даче подходить не осмеливалась. Очень уж нелюдимого лесника уважала. Которого нет. Знала, что нет, а всё равно уважала. Вдруг он всё-таки есть? И вдруг он правда не любит, когда его беспокоят.
   Хороший он, этот лесник. Если б его не было, всё было бы гораздо скучнее. А так иной раз бежишь счастливый, бежишь ни о чём, просто от радости… и вдруг вспомнишь, что где-то есть загадочный заросший медведь-бородач среди мраморных львов и английских догов. Вот ведь где загадка. Почему он так живёт? О чём грустит? Может, к нему весточка пришла из далёкой Англии от английской королевы, которая догов-то ему подарила? А может, он сюда прямо из тайги, от медведей и рысей? А может, он знает тайну земных недр или воздушных замков?
   Господи, как жить хорошо! Как мир безграничен!
   Какой родной под ногами асфальт, солнцем нагретый, муравьями исползанный, бабочками обласканный… Небо родное-родное, как нигде! Опрокинешься в траву, глядишь в облака, деревья головами гудят-качают, радуются, поют, разговаривают с тобой. Земля то звонким сухим листом пахнет, если солнце, то глубоким, щемящим таким сырым мхом и холодными тёмными листьями — после дождя…
   Лето над миром, лето — днём под солнцем, ночью под звёздами, всё так полно жизни, любви, невыразимого!
   И даже дом со скамеечкой из сырой дощечки и вьюнком по перевязанным прошлогодним репейным трубкам-стебелькам. Маленький дом, большого дома частица.
   Артёмка посидит пять минут в молчании — и уж заскучает:
   — Да пойдём, что ли, грибы собирать! Может, повылезли уже, хоть шампиньонов поищем!
   — Айда! — охотно Настя соглашается. Ей всё равно: грибы или шалаш, счастья это не нарушит. Кругом — родина…

 
 
   Есть такая болезнь под названием ветрянка, когда тебя с ног до головы в зелёнке вымажут, а ты знай сиди дома и никуда не ходи.
   А на дворе лето, и каждый час на счету, а ты сидишь в городе запертый и зеленеешь от тоски. Невозможно же весь день с утра до вечера только книжки читать. А тут ещё новость: на дачу делегация приехала. Телевидение! Настоящее! Ходили по территории и всё снимали. А родители почему-то наказали детям на улицы не выходить, и дети послушались — эх, Следопыта на них не было! — и телевизионщики засняли пустынные дорожки и сделали передачу про то, что есть такие обкомовские дачи, «где не слышен детский смех», и что в больших дворцах редкими наездами живут социалистические буржуи, и что надо эти дачи отнять и отдать их пострадавшим от Чернобыля или кому-то ещё, ещё не решили, кому, но главное, у буржуев отнять.
   По такому случаю даже бабушка в город зачем-то поехала, хлеба накупила и стала сухари сушить.
   — Бабушка, где же ты была! — укоряла Настя. — Надо было их к нам привести! И рассказать и показать, как мы вдвенадцатером в двух с половиной комнатах буржуйствуем!
   — Ещё тебя там не хватало! — закричала бабушка. — Вот уж счастье, что у тебя ветрянка!
   Настя обиделась, пошла к отцу.
   — Папа, что с бабушкой? Это что, старческая болезнь начинается? На что ей столько сухарей? Можно подумать, она только что из блокадного Ленинграда вышла.
   — Не приставай к ней, — сказал папа. — Она боится, что вдруг что-нибудь случится.
   — А что может случиться?
   — Наш дедушка большой начальник. Ты это знаешь. Вы по истории проходили всякие перевороты? Вот и у нас сейчас переворот. Приходят новые начальники и выгоняют старых. И что может случиться, никто не знает.
   — Переворот — это когда революция, — сказал Сережка. — Когда стреляют и воюют. А сейчас никто не воюет. У нас давно другие времена!
   — Зачем сухари? — не угомонилась Настя. — Ты хочешь сказать, что мы будем есть одни сухари? Но ведь кроме дедушки никто из вас не начальник, неужели мы не прокормимся, если его уволят?
   — Всяко бывает, — уклончиво сказал папа. — Вдруг начнётся какой-нибудь суд, какие-нибудь разбирательства…
   — Наш дедушка нечестный человек? — спросила, мрачнея, Настя. — Он совершил какое-то преступление?
   — Наш дедушка очень честный человек. Но, к сожалению, он работает в нечестной, то есть, несправедливой системе.
   — Как может честный человек работать в нечестной системе?
   — Вырастешь — поймёшь, — ответил папа.
   — Неправда. Честность и справедливость никакого отношения к возрасту не имеют. Отвечай сейчас. Как такое может быть?
   — Как, как… — вздохнул папа. — Ну смотри: вот ты честный человек? И ты каждый месяц ешь немного сыра. А Петя с третьего этажа в это время ест плавленые сырки. Потому что его дедушка не начальник и сыр купить не может. Это справедливо или нет?
   Настя подумала и ничего сказать не смогла. И ушла.
   Значит, дедушка буржуй, они буржуйские внуки, и дачу у них теперь отнимут. И они с Артёмом больше никогда не попадут в свой дом…
   Ах, справедливо ли это! Может ли это быть справедливо! Отнимут дачу, отнимут Малинник Примирения, живущего в нём толстого паука Желтобрюшика, отнимут Королевство, отнимут болото со всеми комариными личинками сразу, отнимут старую березу у песочницы вместе с корявым дуплом, их плетеные окошки среди кустов, старую беседку вместе со всеми её щелями, капельками смолы, засохшими берёзовыми серёжками… И капли на политой грядке, и развороченную Дорогу Смерти, по которой только самые отчаянные наездники гоняют свои велосипеды, и посаженный маленький-премаленький клён, и запах мокрой земли, и звёзды, на которые можно смотреть не сквозь двойное стекло, а прямо так… И придут другие, чужие, и не заметят ничего этого, и Желтобрюшика прогонят, и рамку из-под его паутины выкинут, и никто не оценит круглую ямку на синем деревянном столике, в которую залетают пушинки… Ах, и это справедливо?! Отнять все это у них — и не отдать никому, потому что это невозможно отдать…
   Да что там каждый час — каждая секунда на счету!
   Следопыт сжал зубами пятнистую от зелёнки подушку. Проглотил крик тоски. Справедливо… несправедливо… Но ведь снять такую передачу — разве справедливо? Эти глупые взрослые! Да если б там был Следопыт, он бы поднял свое Древесное племя, Непобедимый поднял бы племя Велосипеда, и всех остальных бы подняли, и они бы там столько детского смеха бы этим телевизионщикам устроили, что им бы мало не показалось! Впрочем, тогда, наверное, сказали бы, что вот как беспечно веселятся буржуйские дети, когда в Африке кто-то от голода пухнет.
   Отнимайте! Отнимайте! Но зачем такую неправду говорить? Неправду такую — зачем? Это ещё горше, чем остаться без болотца и без водомерок!..
   Настя вскочила, побежала снова к отцу.
   — Папа! А что надо сделать, чтоб было справедливо?
   — Не знаю. И никто не знает.
   — Почему?
   — Потому что люди — это не арифметика. Вот мы шли с твоим дедушкой мимо водочного магазина и видели толпу грязных алкоголиков. И дедушка сказал: «Вот, между прочим, ты думаешь, для кого мы с тобой коммунизм строим? Вот для них».
   — Коммунизм, — повторила Настя. — Строите. А что такое коммунизм?
   — Это когда всем поровну.
   — Так какое же поровну, если не поровну?!
   — А вот такое. В школе тоже не поровну: одним пятёрки, другим двойки. Справедливо это или нет? А это смотря какая учительница попадётся. И здесь то же самое. А ты мне скажешь, как справедливее: каждому по потребностям или каждому по заслугам? Если у меня потребности — станок для сырного производства изобрести, а у Петиного папы потребности — водки упиться и все разломать, а на всех сыра не хватает, так нам поровну с Петиным папой делиться или нет? У него сыр отобрать — негуманно. А у меня отобрать — вообще некому станет сыр производить, и получается ещё хуже. Поэтому я сижу и ем сыр, и буду есть. Моя совесть перед миром чиста.
   — А в школе-то ты же троечник был! — сказал Серёжка. — Троечник, троечник! А по русскому так и совсем двоечник!
   — Вот поэтому и ел один хлеб, — сказал папа. — И подрабатывал ещё.
   — А если я буду двоечник, я тоже буду подрабатывать? — спросил Серёжка. — Вот здорово! Это я приду к тебе на работу и меня за компьютер пустят?
   — Папа! — перебила Настя. — Папа! В школе — несправедливо! Потому что математичка хорошая, а физкультурница злющая и толстая. Нас гоняет, а сама сидит. Это ей за такое двойку надо, а не мне, что я ей не мастер спорта!
   — Вот и в государстве так, — сказал папа. — Все мы живые люди, а не боги.
   — Не боги… Но ведь ты говорил, Бога нет? — спросила Настя.
   — Не знаю, — тихо сказал папа. — Но космический разум всё-таки должен быть. Кто-то же всё это создал.
   — Если есть Бог, он обязан быть справедливым, — задумчиво сказала Настя, — иначе он не Бог. Но если есть космический разум, он не обязан быть справедливым, он просто очень умный, как сто тысяч академиков… Значит, справедливость не в уме? А зачем тогда мне учиться уму, если в нем нет справедливости? Или так всё и должно быть, без справедливости? А если всё без справедливости, тогда зачем быть умнее? Надо тогда сильнее, злее и хитрее. Чтоб сыру хватило.
   — Ой, уйди от меня! — рассердился папа и спрятался в ванную — как будто бы мыться. Но не утерпел, выглянул ещё раз:
   — Ты можешь быть умнее, злее и хитрее. Пожалуйста. Будь. Имеешь право. Но я, лично я тебе тогда руку не пожму.
   Настя с Серёжкой вернулись в комнату.
   — Справедли-ивость, — презрительно сказал Серёжка. — Сы-ыр! Ну и что, что у Пети нет сыра — зато он гуляет, а мы тут зеленеем. Всё чешется! И нет чтобы зимой заболеть. Все купа-аются… А мы таблетки жуём. Вот и вся справедливость! Вот я же сколько раз говорил: нельзя ездить летом в город. Будет садик, школа, коммунизм будет, а вся жизнь мимо пройдёт! Там у меня в королевстве комнатка не подметённая! И секретик раскопают! — он закручинился.
   Настя не ответила. Настя думала.
   Если нет справедливости, тогда жить незачем.
   А если есть справедливость, то где она, где, где?! Кто, например, решал, что Петьке родиться у Петькиного папы, а мне — у моего? Ведь в конце концов кто-то же должен был и у Петькиного папы родиться…
   А я? Кто я, без лука, без племени, буржуйская внучка?
   Но у меня есть правила. И пока я выполняю их, я — Следопыт. Я Следопыт… Где бы я ни родилась и что бы мне ни говорили, пока я выполняю правила Следопыта, я Следопыт! И правда поцарапанного шахматного солдата — это моя правда…
   — Чего ревёшь? — спросил Сережка. — У меня тоже всё чешется, так я и то не реву. Девчонка!

   Настя с Ириной лежали на мостике и смотрели в воду, а в воде были окуньки.
   — Ты драматизируешь ситуацию, — сказала Архивариус, моча косу в воде и привлекая рыбок. — Конечно, обидно, что мы в телек не попали… Зато я вот что тебе скажу: летом можно ходить на школьный двор и писать протоколы. Там дела-то не маленькие творятся, знай наблюдай. То ленту магнитофонную там подбросят: кто? зачем? почему размотали? Можно её собрать и прослушать. То шпионские появляются буквы заржавелые: буквы Е и буквы Ш. В больших количествах. Если бы это была азбука, то были бы все буквы. А так подозрительно. А в школе нашей знаешь что творится? Директор-то наш не прост. У него какие-то связи. Он с какой-то женщиной по четвергам встречается. И это не его жена, мы уже выяснили.
   — А вам-то какая разница, жена, не жена, — удивился Следопыт.
   — Как какая! Чем он занимается вне семьи? Вот начнется сентябрь, мы про него выясним всё. Ты можешь возглавлять исследование — я тебе уступлю. Ты будешь Холмс, я буду Ватсон. Я буду документацию собирать. И все вещественные доказательства, и хранить, и описывать. А ты исследовать будешь, версии выдвигать. А Витька будет по поручениям бегать. Серёжке только не проболтайся, он ещё маленький такими серьёзными делами заниматься. А ещё папа говорит, можно будет дачу все равно снимать, только подороже. Вот Артём наверняка будет продолжать покупать путёвки. И Леон, и Элен. А больше всего везёт Лисьему Шагу. Они вообще смекалистые. Купили себе в том году сад за территорией, теперь он их собственный, и никакие Думы и Советы и все на свете революции у них этот сад не отнимут. Правда, удобства во дворе, но жить можно. Яблоки вкуснющие у них. И костер разводи сколько влезет, никто не тронет.
   — Это все не то, — сказал Следопыт. — Дело же не в яблоках… В нас всех вместе же дело… Если не все вместе, а только некоторые избранные — это не то! А ещё чужих сколько будет, поди им объясни, что такое королевство, что такое малинник примирения… Понимаешь?
 
 
   Архивариус не понимала. Они с Большой Ногой на даче два года были всего, а до этого, страх подумать, в пионерских лагерях сидели. Утром зарядка, днём футбол, потом купание по графику и мероприятия по графику. Просто смерть. И никакого тебе болота, где можно увидеть, как стрекозья личинка вылупляется, и никаких лягушек не разведёшь… Какой директор, какие буквы, какие яблоки?! Это родина моя, родина, родина, родина! Я вон на том камне себя человеком осознал в два с половиной года. Я на этом пляже чуть шею не свернул, когда учился на руках ходить… Я весь год только и жду, когда меня на родину, на родину отпустят…
   — Ты страшно жадный, Следопыт, — сказала Архивариус, пытаясь поймать рукой окунька и всех их распугав. — Малинника тебе жалко, королевства жалко. Эх! Вот шныряют — хоть руками лови! Пошли за удочками.
   — Не хочу за удочками, — сказал Следопыт. — Зачем за удочками, когда они зелёные, живые плавают? За что ты их удочками? Лучше хлебу принеси.
   — Да хватит их на всех, на тебя живых, а на меня жареных, — сказала Ирина. Косу из воды вынула и ушла.
   Вот так и будет. Когда здесь будут чужие, все вы станете жареные. И никто не будет видеть, что вы зелёные и живые. Что вы — самая родная родина.
   — Йохооо! — шины по песку, Непобедимый приехал. Поскакал по мосту, снова всех рыбок распугал, на ходу маску нацепил, кувырком в воду. Заплыл под понтон.
   — Чего я на дне увидел! Там садок старый лежит! Увидел и потерял! Представляешь!
   Следопыт не выдержал, разделся скорее, тоже в воду.
   — Дай маску-то, что ли!
   — Ага, дай, я сам ещё не нанырялся… ну, на, бери. Вот здесь, в том направлении. Только смотри не стукнись головой о понтон, когда всплывать будешь.
   Ныряли, ныряли, так и не нашли садок.
   — Замело! — убежденно сказал Непобедимый. — Замело, ей-ей! Ну разве что ещё раз кассету поискать!
   Кассету позавчера Серёжка в воду уронил. Уронил, и не нашли.
   Ныряли за кассетой, тоже бесполезно. Если садок замело, разве кассету найдешь?
   — Пройдет тыща лет, придут археологи и найдут нашу кассету, — говорил Непобедимый. — И скажут: надо же, что слушали наши предки! Унесут в музей. Что ты смеёшься? Все именно так и происходит. Так что Серёга-то историю сделал. Не то что мы. Ничего не догадались утопить.
   — А у меня в одном месте клад зарыт в банке, — сказал Следопыт. — Деньги, правда. А где, я не скажу. В надежном месте. Для потомков. Представляешь, кто-то будет копать, а там клад! Представляешь, как обрадуется!
   — А про наш дом смотри никому не говори, — сказал Непобедимый. — Ни единой душе. Потому что не поймут и всё нарушат. Нельзя, чтобы кто-то знал. Понимаешь? Обсмеют и сломают.
   — Да понимаю уж, — сказал Следопыт. — Сам не проболтайся.
   — Слово Непобедимого! Настя, у меня губы синие?
   — Фиолетовые.
   — У тебя синие. Пошли вылезать. А то увидят — попадёт. Поймет, что ли, кто-то, что мы садок искали. Нет, погоди, я ещё раз нырну, вдруг его обратно размело!
   Настя вылезла, а он все нырял. И вдруг как закричит. Вытащил садок. Старый, ржавый.
   Вылез на берег, и они его разглядывать стали. И Леон пришёл.
   — Тьфу, — сказал. — Нашли драгоценность. У меня этих садков три штуки, и небось поновее. На что он вам сдался? Не раскрывается даже. Тащите теперь до мусорки.
   Они оделись и пошли к мусорке.
   — Я сейчас кину — с пяти шагов попаду, — сказал Непобедимый. — Хэй-йо-хооо!
   — Лучше б ты его не находил, — расстроилась Настя. — Оставил бы для потомков.
   — Для потомков Леон ещё один утопит, — засмеялся Непобедимый. — А я озеро расчистил. Хочешь груш? Сейчас натрясём. Их хорошо печь, только мне костры запретили. Хоть к Алинке иди просись костёр поразжигать… Нет, что угодно, только не к ней. Давай лучше так есть, пускай и зелёные.
   Шли и ели груши, и конь между ними ехал, спицами блестел. И беды отодвинулись как-то.
   Потом Непобедимый по своим делам отправился, а Настя попроведала паука Желтобрюшика, полила посаженный ею клёнчик-малышок, пристроилась в пустой беседке под пучками сухого чеснока и разных трав. Солнце бросало косые закатные лучи, в которых блестела мелкая природная пыль, ветерок тихо-тихо шевелил ароматные травяные метёлки. Настя впитывала эту неповторимо-щемящую музыку и думала: в самом деле, что мы оставим потомкам? Тем, которые придут через тысячу лет?
 

 
 
   А потом настал конец августа, настал сентябрь, и дача кончилась, и опять начался город. Словно долгий сон вдали от дома.
   В городе всё было ненастоящее. Архивариус и Быстрая Нога окончательно превращались в Иринку и Витьку, и хотя жили они так же по соседству — этажом выше, и хотя бегали они друг к другу каждый день, и почту в коробочке пускали от балкона к балкону, и календариками менялись, и деловые бумаги вместе собирали — была у Иринки страсть к этим деловым бумагам, не зря ж она Архивариус. И всякое такое… Это было здорово, как отблеск дачи, но это всё-таки была не дача.
   А в школе… А в школе, между прочим, учился Артём Непобедимый прямо за стенкой от Насти, в соседнем классе! Но только целый год от лета до лета они ни словечком не перебрасывались. И не вспоминали друг о друге, и даже сторонились. Чего там, в школе свои порядки! Там из своего-то класса нельзя с мальчиками дружить — засмеют, а уж о соседних и речи нет! И зачем пачкать жизнь этой глупостью? Доживём до лета, а там и поздороваемся… Только вот в этом-то году навряд ли уже поздороваемся…
   А ночью снилась дача. Снилась и снилась. Как будто бежит Настя на дачу пешком, дороги не зная, зимою в шортах, и то учительница ругается, то родители, то хулиганы, то война, то землетрясение, а Настя все бежит на дачу, а как добежит, так сон и кончится, и плачь — не плачь, а придётся проснуться и в школу идти.
   Но настал май, и настал июнь, и бабушка опять начала чемоданы укладывать. Настя с Серёжкой давай чунга-чангу от радости отплясывать. Осталась дача! Осталась! Да и могло ли иначе быть!
   В первый день июня поехал на дачу первый автобус. Шуму, гаму! Дети скопились на заднем сиденье, подпрыгивают на каждой кочке, новостями делятся. Но, конечно, не все поехали, только немножко. Остальные кто вечером, кто завтра, а кто на машине.
   Настя первым делом побежала всё осмотреть и поглядеть, кто приехал, а кто нет. И была точно в сказке, точно в раю: не верилось, что это не сон, что вот не растает это всё и не исчезнет… Понеслась по горе Уклонной, полетела кувырком, коленку в брызги разбила. Ну и что! А на болоте головастики плавают! А на пляже вода камешки обмывает, ещё кусок пляжа отхватила, пеньки под воду ушли… И понтон уже весь в воде — значит, будут мостик делать!
   Как всё таинственно, необычно — понтон в воде! Надо же!
   Настя пошлёпала по воде, на понтон вскарабкалась, ещё о какой-то крюк ободралась и в ржавчине выпачкалась. Вот так денёк!
   Добежала до забора, который малую дачу отгораживает. Послала невидимый привет большому начальнику, который нелюдимый и загадочный лесник-бородач-медведь.
   Потом через лес побежала по тропкам к Артёмовой даче. Пряталась эта дача в густых-густых зарослях, и надо наверх взобираться по очень узкой тропке. На велосипеде почти невозможно ни заехать, ни съехать — потому что вверх никак, а вниз слишком быстро, навряд ли свернёшь — так и упадёшь в кусты и крапиву! Но сейчас не на велосипеде…
   Но Непобедимого не было. Зато Андрейка Длинный был, который тоже в окна пустые заглядывал. Андрейка — одноклассник Иринки Архивариуса, тоже долговязый, симпатичный такой. И побежали Настя с Андрейкой на самую главную дачу во много квартир, где всеобщие детские собрания проходили. И стали играть в казаки-разбойники. Девчонки были разбойники, а мальчишки казаки. И дважды раненый Холмс-Следопыт, конечно, главный, а Ватсон-Архивариус, конечно, его правая рука!
   И это была настоящая игра! Не такая, когда одному лень, другому на обед охота, потому что ужасно все за лето стосковались по даче. Полдня они друг от друга убегали, несколько раз чуть не столкнулись, запыхались все, устали до изнеможения, но и от счастья тоже. И вот такой момент настал, когда их почти догнали казаки, и спрятаться было совсем некуда, а было это там, где шалаш их с Артёмом был; Настя сперва обрадовалась и в кусты:
   — Я вам сейчас такое место покажу!
   Полезла — и ужаснулась: а как же обещание? И что делать? Показать — Артёма предать, а не показать — получается, всю команду уже подставить… Но тут Сонька-плакса затянула: «Ой, кусты, тут клещи, а вдруг клещи, я не хочу», — ну, в общем, кое-как удалось обратно вылезти и от мальчишек убежать, а только сразу у Насти вместо счастья тяжесть страшная внутри. А перестала Настя погикивать — за ней и другие устали. Добрались все до качелей и стали качаться. И мальчишки их там и нашли.
   Пока то да сё, Настя улизнула от всех, побежала шалаш проведать. Ведь не успела же до него добежать тогда, Андрейка отвлёк. И почти предала! Мысленно! Конечно, только мысленно, и тут же опомнилась, но ведь была же, была мысль, позором на всю жизнь! Тайны предавать! От такой мысли сколько ни плавай, не отмоешься… Да чего там, и в городе однажды мысль у неё промелькнула Иринке про шалаш рассказать, когда та выпытывала. Мысли! Мысли! Один раз подумаешь, и навсегда!
   Размазывая слезы по щекам, пролезла в шалаш. И ужаснулась. Кто-то там уже побывал, и всё передвинул, и губную гармошку унёс, и погребок кухонный разломал и вообще там в туалет сходил. Какие-то злодеи, вообще! Ну, нашли чужой дом, ну, радуйтесь, а зачем же все портить и ломать?
   А всё я! Всё я! Как я могла так подумать там, в городе? Я предала свою святыню, вот и наказание мне…
   Бежали мимо Андрейка с Максом, её не видели. Но почему-то прямо сюда бежали. Так и есть! Полезли через кусты.
   — От те на! А ты чего тут делаешь? — увидел её Андрейка.
   — А ты чего делаешь в моём шалаше?
   — А это не твой, это Тёмыча. Уходи давай отсюда!
   — Это мой, — сказала она. — Его и мой. Когда он вам успел его показать? Куда губную гармошку мою утащили?
   — А я думал, ничья, — ответил Макс. — На, забирай. А он сказал, это его шалаш. Ну и ладно, сиди в этой дыре! А мы вот нашли такое место около болота — целый лесоповал!
   — Вот уж не ходи туда, если найдёшь, поняла? Это наше место! — отрезал Андрейка.
   Выбрались из кустов прямо через кухонную стенку и убежали на свой лесоповал. Настя гармошку подобрала и домой пошла. А навстречу Артём радостный.
   — Привет! Давно приехала? А я только что, на машине.
   Потом посмотрел, губную гармошку увидал. Догадался, откуда она идёт.
   — Ой, Настя… Слушай, я так виноват! Когда отец сказал, что дачи не будет, я уже в самом-самом августе пошёл и наш шалаш парням показал… Я подумал: какая разница, ведь всё равно он теперь уж не наш… Ты не очень сердишься? А? Да и правда, чего уж там, подумаешь, шалаш… А мне отец удочку купил складную. Длиннющая! Хочешь, дам порыбачить?
   — Ну, как-нибудь дашь, — сказала Настя. — Сколько времени? Ты на ужин не идёшь? Мне сказали, столовая уже работает.
   — В таком виде только в столовую ходить, — покачал головой Артём. — Ты меня извини, конечно, но ты на чучело похожа. Я таких девочек ещё в жизни не видал. Мальчиков видал, а девочек ни разу. А ты ведь наш шалаш тоже девчонкам показывала, да?
   — Нет, — сказала она, а внутри все так и заполыхало: это только на деле нет, а в мыслях-то, в мыслях!
   — Ну, в общем, извини. Ладно, я пошёл. Мне ещё раковые места проверить надо. Завтра поговорим. А может, мы ещё лучше место найдём…
   Настя кивнула и пошла домой. При чём тут складная удочка? При чём тут место получше? Ну ладно даже, показал, но как он мог позволить всё сломать?
   Молчи уж! Следопыт! «Я вам сейчас такое место покажу!» На себя посмотри…
   Тут ей Николя повстречался — младший брат Элен. Николя за зиму вытянулся, длинноногий стал, всего на голову её ниже.
   — Ничего ты вымахал! — сказала Настя. — Здорово!
   Николя осмотрел её с некоторым презрением и говорит осуждающе, как недоразвитой:
   — Слушай, Настя, ты вообще когда краситься начнёшь?
   — А зачем? — с нарочным недоумением спросила у него Настя.
   — Ну как-то вообще-то взрослым девушкам давно уже положено краситься, — надменно сообщил Николя. — А ты как-то уж совсем за собой не следишь. Хоть бы одевалась поприличнее. И водишься с малышнёй!
   Экий Николя! Сам Иринки на год младше, а видишь какой: взрослый, надутый.
   — Между прочим, краситься для кожи вредно, — заметила Настя.
   — Я не понял, ты вообще, что ли, краситься не собираешься? — почти возмущённо спросил он.
   — Так а зачем? — опять спросила она.
   Николя понял, что разговаривает с диким неандертальцем, который и вправду не понимает, зачем надо краситься, и пошёл дальше. И Настя своей дорогой пошла. Почему-то расстроилась окончательно. Казалось бы, какая ерунда, мелкий Николя сморозил великую глупость. А ведь это не просто глупость, это тот, другой, школьный, недачный мир на дачу проник.
   Бабушка увидела Настины коленки — запричитала, а Настя переоделась в старое. В то, которое здесь, на родине, целую зиму пролежало, в то, чего город не касался! — и пошла в столовую. Плохо, плохо началась жизнь в это лето. Чего дальше ждать?
   А ничего не ждать! Вспомнить самое первое правило Следопыта: «Палица сия не токмо палица есмь». А это значит, что и Следопыт — это Следопыт, а не Настя поцарапанная-ненакрашенная! И что Следопыту самолично границы сказки от вторжений вражеских охранять, что бы там ни говорили всякие заезжие Николя!
   Иринка вспомнилась: «А когда тебе будет двадцать лет? Тридцать? Ты тоже будешь бегать с луком и стрелять по банкам?»
   Нет, стрелять по банкам в двадцать лет я не буду. И перья в волосы втыкать, и кольца в уши вешать, и краситься, и трубку курить — не буду! Не в этом смысл Следопыта. А в том, что разгадывает он во всём на свете следы волшебные — скрытые, другим невидимые. И не тем они волшебные, что их волшебник бородатый в плаще наколдовал, а тем, что больше всего на свете они правдивые и настоящие. Живут на свете сказки химические, физические, биологические, душевные, космические, всякие!
   Много ещё чего на Земле нами не исследовано.

   Ловить раков на кусок рыбы или шницель очень интересно. И самое интересное то, что им при этом не больно. Это не как рыб, которые на крючок ловятся, это — поймал аккуратно пальцами за спинку, пока рак ничего не сообразил, и положил его в садок или ведро. Полюбуешься и выпустишь. Наверное, им всё-таки не очень приятно быть пойманными, но это ведь ненадолго. А однажды Настя с Серёжкой выловили несколько, налили воды в большую пенопластовую посудину от телевизора и там раков держали и кормили два дня, и всем малышам показывали, когда они прибегали посмотреть, и фотографировали, а потом один рак как будто загрустил, и они бегом их выпустили обратно в озеро.
   А Макс смеялся, когда видел это. Он раков варил и ел. Какой злой! Раки такие маленькие, много ли с них наешься? Он ещё говорил, что раков живьём варят. Серёжка пообещал, когда вырастет, писать законы, как дедушка, и написать такой закон, чтобы кто сварит рака, того бить ремнём на самой главной площади и показывать по телевизору, что он злодей. И посылать на работу три месяца деревья сажать.
   Артём в этот раз тоже наловил себе целый садок.
   — Давай уже отпускать! — сказала Настя. — Что ты их мучишь? Вот этот без лапки нам уже третий раз попадается, наверное, привык, а большой этот у него по голове скачет, нервничает, отпускай скорее. Интересно, кто кого обгонит?
   Артём замялся.
   — Да я вообще-то не хотел их отпускать. Что мы всё их отпускаем, как маленькие. Я Леону снесу. Вот будет пир!
   — Ты что, голоден? — выпрямилась Настя. — Эти три мои, отдай их обратно. И безлапого отдай.
   — Они ужасно вкусные, — сказал Артём. — Деликатес! Ты ведь, поди что, никогда не пробовала? В жизни надо всё попробовать.
   — Бессовестный! — крикнула Настя. — Большой, как бревно, так значит, всё можно? Ты! Ты!.. — она сжала кулаки и почти разревелась, и сделать-то ничего не могла: ведь если Артём поймал раков, они теперь его, и отнимать тоже несправедливо. А жизнь у раков отнимать — справедливо?
   — А чего, ну, раки, — несколько струсив, ответил тот. — Над курицей ты вчера за обедом, кажется, не ревела. Чем курица хуже раков? А шницель-то, который ты тут в воду спустила, разве не из телёнка сделали? Держи своего безлапого… А давай я тебе вместо большого маленького отдам? Большой уже старый, все равно скоро умрёт, а этот молоденький ещё…
   Настя взяла маленького вместо большого, выпустила всех своих в воду, яростно растоптала раколовку.
   — А я тебе своих принесу, — сказал Артём. — Вот попробуешь.
   — Конечно! — сказала Настя. — Чтоб я тебя вообще больше у своего дома не видела — понял? Иди, питайся! Приятного аппетита!
   Ушла в камыши, упала на теплую гальку. Никогда! Ничего! Ни о чём! Ни за что!.. Улиточки мои бедные, как хорошо, что вы не во Франции, а то бы вас тоже — деликатес! Какой злой мир!
   — Йо-хоо! — крикнул сверху Непобедимый. Настя не оглядывалась. Он плюхнул ей перед носом пустой садок.
   — Не реви! Выпустил. Девчонка!
 
 
   Она ничего не ответила, он усмехнулся, поднял садок и хотел уйти. Но тут Макс с Лёвкой на тропе показались.
   — Ну чего, Тёмыч, какой улов?
   — Никакой! — отмахнулся он. — Вон Настасья ревёт. Ей раков жалко. Пришлось выпустить.
   — Пф! — сказал Лёвка. — Ну так и наших больше не получишь. Ещё слушаешь её чего-то. Может, ещё и нам своих выпустить? Ха-ха!
   — Захотел и слушаю, — ответил Артём. — И вообще они мне не нравятся. Вот тунец в сметане — это вещь, а в ваших раках одни кости… — он прищурился, поглядел за горизонт. — А ночка-то звёздная будет. Во всяком случае, ближе к утру. Если только с запада лишнего не надует… Я опять на чердаке буду, так что если захочется, приходите. Настя, айда на корт! Я буду играть, а ты шарики подносить… Впрочем, как хочешь.
   Он зашагал по тропе, деловито помахивая пустым садком.
   — Макс, пошли отсюда вверх, — сказал Лёвка. — Здесь они уже всех раков распугали. Ни себе ни людям.
   Они ушли по берегу продираться сквозь ивовые заросли.
   На обеде Настя правда ела курицу. И даже две порции. Но ведь человек не может не питаться? Ах, почему же человеку так не повезло? Ведь есть же лошади, коровы, слоны! Какие они все сильные и выносливые, а едят одну траву! Неужели человек не может есть траву? Зачем так на свете сделано?
   Она долго лежала, смотря в облака.
   Вернулся Макс. Когда он был один и сам по себе, он бывал гораздо приятней.
   — Всё страдаешь, вегетарианка? — спросил он.
   — Можешь не трудиться, я все равно не знаю смысла твоих обзывательств, — ответила Настя.
   — А я не обзывался. Есть такие люди — вегетарианцы, они мяса не едят, — сказал Макс. — Эх, ты, неуч! — он стоял и улыбался.
   — Но ведь они должны заболеть и умереть? — спросила Настя, тут же сев.
   — А, не знаю. Наверное. Да вроде живут. Я читал про таких. Это у них религия такая. А мы сегодня мало наловили, плюнули да отпустили. Так что радуйся. Ну пока.
   Он неспешно ушёл по тропе. Настя попрощалась с болотцем, встала и побрела вдоль берега босиком по тёплой ещё вечерней воде. Надо будет непременно прочитать про этих вегетарианцев. Неужели такое бывает? Макс, наверное, обманул её и теперь смеётся со всеми!
 

 
 
   Несколько дней Настя с Серёжкой не вылезали из болотца: они пометили фломастером спинки трём улиткам, отыскивали их среди острых камышовых перьев и вели журнал их жизни, заодно придумывая по вечерам истории об улиточьей жизни. Серёжка, конечно, был весьма неусидчив и чаще убегал купаться и общаться с местной мелочью — какие-то у них были свои секреты и задумки. Но время от времени всё-таки навещал Настю, выводил-выпечатывал неровные слова и пометки в своей тетрадке, рисовал улитку, описывал, как на схемах, её строение, придумывая её частям тела странные названия. По всему было видно, что он считает себя великим биологом, открывающим миры.
   Устав от творчества, Серёжка с увлечением уписывал за обе щеки зачерствевший хлеб (тот самый, что он капризно выбросил два дня назад за завтраком).
   Настя слегка улыбалась над ним и думала, что её заметки и занятия не намного умнее Серёжкиных, а занятия настоящего биолога точно так же смешны каким-то неведомым богам, правящим нашим миром. Ведь они знают намного больше. Но всё-таки как это здорово, что в мире есть биологи, Следопыты и смешные Серёжки, перемазанные синей пастой.
   Мир был необъятен, манил каждым шёпотом, каждым шорохом; под каждым листиком скрывалась великая жизнь! Всего несколько дней, а Настя уже замечала, какой камыш чуть обкусала в её отсутствие улитка с синей точкой, и как расцвела мелким цветочком крошечная водоросль у плоского камешка с полоской, и знала, в каком месте любит прятаться самая толстая и ленивая пиявка. Сколько ежедневной, упорной жизни!
   Пару раз приходили за раками Лёвка с Максом, но завидев её, удалялись. Лёвка фыркал, а Макс как-то не зло посмеивался. Это было так удивительно и чудно, что они не ловили раков хотя бы здесь. Значит, хотя бы здесь у раков в эти дни был маленький заповедник.
   А вечером Настя шла вдоль берега, беседуя с небом, озером, берёзами, травами и облаками. Мимо пляжей, мимо корта, где играли в теннис старшие, ничего не зная о царстве удивительной жизни…
   В этот раз на корте поодаль от старших вокруг чего-то на земле сгрудился народ: и девчонки, и Андрейка с братом, и Николя, и Женька Пузырь, и древесное племя, и Артём. И даже Леон с Максом. Тогда как обычно Леон гонял теннисные мячики с Элен или «болел» и болтал со старшими. Настя подошла ближе.
   — А! Вегетарианка! — засмеялся Макс, увидев её. — Я думал, ты уж там похоронилась! Садись давай! — и даже рыцарски освободил место на бревне. Это было очень приятно, и уж нельзя было не сесть.
   На земле стояла вымазанная пластилином дощечка с воткнутыми в неё кверху головками спичками.
   — Ну-с! — сказал Лёвка и поджёг. Спички зачернели, закорчились, и все почему-то следили за этим процессом затаив дыхание. Потом одна спичка повалилась, и это вызвало хохот. Другие две спички сгорели и надломились, а четвёртая стояла прямая, как колонна. Все очень завеселились и наперебой что-то заговорили. Из этих речей Настя поняла, что они гадают на спичках. Каждая спичка обозначала какого-то человека, а то, как они горят — это как эти люди друг к другу относятся.
   — Ну что, кого теперь? — спросил Лёвка. — Глядите: пять спичек всего осталось, одна на розжиг.
   — На Следопыта не гадали! — выкрикнул Витька Быстрая Нога.
   — Окей, — сказал Левка. — Пожалуйста. Это у нас по центру будет мисс Следопыт… Это будет Витька, который страстно жаждет на Следопыта погадать…
   — Да при чём тут я! — слабо возмутился Витька.
   — Это будет Артём, — постановил Лёвка, втыкая ещё одну спичку.
   — Косо поставил, — отреагировал Артём.
   — Поправляй сам, как не косо… эй, да ты сейчас всё повалишь! Вот так… Ну что, кого ещё? Только одна кандидатура, больше не принимаем-с! Желающие есть?
   Николя выкатил губу, как верблюд, неприятно сказал: «Пффрр».
   — Леди Следопыт, а на вас нет желающих! — Лёвка насмешливо посмотрел на неё.
   — Да кончай ты, — Макс отобрал у него спичку и поставил. — Это я. Валяй, зажигай.
   — Леди, на вас претендует сэр Макс, цените и будьте признательны… Алле-оп… На старт, внимание, марш!
   Игра, конечно, была глупая, но почему-то все следили, и Настя тоже. Витькина спичка упала, не догорев, под ноги спичке Макса, тогда та загорелась снизу и рухнула тоже.
   — Макса огонь любви испепелил на корню! — засмеялся Лёвка, и все за ним, и Макс посмеялся — как-то так добродушно.
   Серединная спичка тем временем потихоньку нагнулась к спичке Артёма, а та мило склонила головку навстречу. Опять раздался хохот и разные глупые выкрики. Парни начали Артёма хлопать по плечу.
   — Твоя, твоя! Герой!
   — Дети, — сказал на это Артём.
   — Нет, братцы, тут дело совсем серьёзное, — покачал головой Лёвка. — Он ей недавно целый садок раков пожертвовал.
   — А ещё у них шалаш был секретный на двоих! — закричал Андрейка. — Такой шалаш классный, с лавочкой, даже с зеркальцем! Чем это они там занимались?
   — Дети, — повторил Артём и встал, отряхнул зачем-то колени. — Поразвлекались и хватит. Леон, тебя сегодня ждать или нет?
   — Посмотрим, — сказал тот. — Если Макса не проспит… Макса, пошли, что ль.
   — Не хочу, — ответил тот.
   И Артём с Леоном ушли с очень взрослым видом и какой-то секретной тайной. Хоть бы только тайна была не в раках. Николя тоже соскочил — и за ними.
   — А пойдёмте к нам в беседку, — предложила Иринка, глядя на удаляющиеся фигуры. — Чаю горячего сообразим или печенья. Айда?
   — Точно! — обрадовался Андрейка. — Чур, без меня не начинать! Я пойду переоденусь!
   Все встали и пошли к Ирине, и Макс тоже пошёл с краешку возле Витьки. Он в этой компании был немного лишний и шёл молча.
   — Настя, а у тебя платье есть? — спросила Иринка. — Или ты в шортах пойдёшь?
   — Куда? — удивилась Настя. — В беседку?
   — При чём тут беседка. На свадьбу.
   — Чего-о? — спросила Настя. И тут выяснилось, что спички, оказывается, жгли они не просто так, а чтобы назавтра устроить свадьбу. Получилось у них три пары: Леон с Элен, Иринка с Андрейкой и Настя с Артёмом.
   — Откровенно говоря, я бы лучше вышла на худой конец за Макса, — рассуждала Ирина. — Но мне не повезло. Впрочем, лучше уж и за Андрейку, чем за Артёма. У Артёма одна рыба в голове, и вообще я его не люблю. Как только ты с ним общаешься.
   — Совсем вы все чокнулись, — сказала Настя. — Вы ещё в разводы поиграйте или в роддом.
   — При чём тут роддом! — сердито сказала Иринка. — Ты в королевстве играла влюблённого в меня пажа и не ворчала!
   — Пажа это пажа. Я в королевство играла, а не в свадьбу. Вы что, совсем не соображаете, что в такие вещи не играют?
   — Подумаешь, какая! — фыркнула Иринка. — Всё равно тебе отступать некуда. Это коллективное решение. Мы уже все роли придумали. Кстати, тебе ещё надо свидетеля найти. Только не Алинку, Алинка будет священник.
   — Ну и пожалуйста, — сказала Настя. — Дойду до вашего священника, когда он спрашивает там, да или нет, скажу «нет» и пойду на болото. У меня сейчас пора самая горячая. Зелёный прудовик почти отгрыз верхушку камышинки. Я всё по часам зарисовываю и замеряю. Мне ваши свадьбы некогда хороводить.
   — А у нас крепостная свадьба, — мурлыкнула Алинка. — Мы тебя обвенчаем и не спросим, согласна ты или нет. Потерпишь.
   — Во я потерплю, — Настя встала в бойцовскую позу, которую на секции каратэ выучила, где пару лет назад три месяца прозанималась. — Всё понятно?
   Не пошла к Иринке, а пошла домой.

 
 
   — Настя! Погоди.
   Это был Макс. Бежал по тропинке следом. Она остановилась.
   — Чего тебе?
   — А хочешь, я тебя завтра украду?
   Настя посмотрела на него очень удивлённо.
   — Макс, а тебе-то всё это зачем? Мне вообще-то казалось, что ты самый взрослый из всех.
   — Хм, — смутился на это Макс, почесал затылок. — Настя, а почему ты так завредничала? Вы же дружите.
   — И что из этого? Мы всё время дружили. Он любит грибы собирать и я люблю. Он на велосипеде гоняет и я. Что же теперь из этого? А вот у мамы есть фотография, где ты меня в полтора года на крохотном велосипеде катаешь. Теперь ты тоже, что ли, мой жених?
   — А, я помню, — оживился Макс. — Ты совсем маленькая была. Я тебя катал как рыцарь, точно, я так и думал: какой я рыцарь! Так смешно, у меня там такая физиономия гордая. У моей мамы тоже эта карточка есть. Я тебя так берёг, чтоб ты не свалилась. Я помню. Мне так смешно, когда я смотрю. Только я никак не помню, как же это так было? Мы ведь с тобой с тех пор почти и не общались. Вообще всё это раннее детство как какой-то мир параллельный, которого не было никогда.
   Он замечтался, что-то вспоминая.
   Настя смотрела на него и тоже улыбалась. Она всегда его боялась, потому что он ходил с Леоном, и ей казалось, что он её так же презирает, как Леон.
   — А почему ты со мной не разговариваешь никогда? — спросил Макс. — Я тоже люблю грибы собирать и на велосипеде кататься.
   — Потому что я тебя боюсь, — прямо ответила Настя.
   — Меня? Почему? А я тебя боюсь. Ты всё время такая строгая. Сидишь на болоте, мы когда идём, так как будто ты профессор, а мы тебе мешаем. Леон тебя тоже немножко боится, только он виду не показывает. Помнишь, как он тебе сегодня нагрубил? Это когда человек боится, так он вперёд грубит. Это я знаю. Он тебя не любит за то, что Артём его не всегда слушается. Он ведь любит быть главным, Леон. А Артём для тебя раков выкинул. Обещал Леону их принести, а сам выкинул. А ты строгая. Ты зачем на болоте сидишь?
   — Я опыты веду.
   — Хочешь биологом стать?
   — Не знаю. Я всегда мечтала попасть в дельфинарий, — сказала Настя. — Но проблема извечная: он же наверняка находится где-нибудь в Крыму. Мне туда не попасть, пока я совсем не вырасту. А годы идут. Это ужасно — терять годы. Знаешь, гением можно становиться только с детства. Иначе очень многого не успеешь. Но я всё-таки буду пытаться. Я сейчас уже одолела половину учебника зоологии… Если мне не удастся в дельфинарий, то я стану микробиологом. У меня есть микроскоп. Я готовлю к нему разные препараты и зарисовываю их жизнь. Провожу разные опыты. Вот капустные и арбузные клетки очень большие, их и в мелкий микроскоп видно. Там есть ядро, вакуоли и всякое такое.
   — Так в мединституте живых лягушек режут и крыс, — поджал губы Макс. — А как постарше курсы, там, может быть, и кошек. Потому что я знаю, что они трупы в морге режут на практике, чтоб знать, где что у человека, так не сразу же от лягушек они к людям переходят? Чтобы стать биологом, ты тоже без этого не обойдёшься. А ты вон над раками трясёшься. Какой из тебя биолог?
   — И что, без этого никак не обойтись? Резать лягушек?
   — Абсолютно никак не обойтись, — убеждённо сказал Макс.
   — Понятно, — проговорила Настя и пошла по тропинке дальше.
   — Да подожди! Что ты всё убегаешь?
   Настя вздохнула, опять остановилась. Чего ещё она должна была ждать? Она молчала и вопросительно смотрела ему в лицо.
   — Так значит, Тёма не твой парень? — поколебавшись, спросил Макс. — У тебя кто-то другой есть, в городе?
   — Нет у меня никаких парней, — поморщилась Настя и опять пошла.
   — Да подожди, — опять сказал он каким-то взволнованным голосом. — Вы с ним дружили, но поссорились или вы вообще никогда… ну… Понимаешь, это важно. А вот шалаш вы строили… он тебе раков отдал!
   — Макс, тебе чего надо? — спросила она. — Ты говори прямо. Задаёшь какие-то дурацкие вопросы.
   — Значит, он нам наврал, что ты его девушка! — убеждённо воскликнул Макс.
   Вот так новость! Настя зло засмеялась, вспомнив, как Непобедимый обещал ей уши надрать, если она такой слух распустит. Вот, значит, какой человек стал! Но после выданного шалаша уже ничему не приходится удивляться!
   А может быть, он не со зла? Может быть, раз Настя ему простила шалаш, так он вправду думает… Ну, вообразил себе что-нибудь и расхвастался. Вообще-то Настя сама в школе говорила девчонкам, что очень любит одноклассника Юрика. Ей даже нравилось так говорить. Очень хороший был этот Юрик, весёлый, и не задирался, и был без глупостей, и ей хотелось, чтоб все знали, какой он замечательный! Но это ведь она про себя говорила, что она его любит, а совсем не про Юрика. Так, а если бы Юрик её своей девушкой назвал, она бы обиделась? Да нет, наверное, только Юрик сроду такого не ляпнет, он без глупостей…
   — Макс, а что именно он говорил? — спросила Настя, пройдя ещё несколько шагов и усевшись на изогнутый ствол клёна. — Давай теперь отвечай, раз начал. Это важно.
   Макс покраснел ужасно.
   — Всякое разное. Ну, Леон однажды начал про Элен рассказывать, как она за ним бегает, тогда Тёмыч тоже стал рассказывать истории, как вы… ну там целовались и в таком роде.
   — Вот это уже наглость! — яростно сказала Настя. — Хотелось бы мне послушать эти истории! Знаешь что, скажи, что я вызываю его на дуэль у колодца. Скажи, что я его так поцелую, что он долго помнить будет.
   — Настя, — сказал Макс виноватым и жалобным голосом. Она посмотрела на него.
   — Я ведь тоже про тебя наврал. То есть я не совсем наврал, так получилось… Знаешь, мне мама рассказывала, что я тебя поцеловал однажды, когда ты в коляске спала. Я, конечно, сам не помню такого, и понятия не имею, с чего мне это тогда в голову взбрело, но ты можешь у своей мамы спросить… И вот когда они рассказывали, рассказывали, я что-то как-то… короче, я тоже маленько рассказал, только без подробностей, и получилось, как будто это недавно было…
   Он был такой виноватый, что Настя не смогла ничего ответить. Она хотела соскочить с клёна, но Макс упрямо перегородил дорогу, встал вплотную, даже руки расставил по сторонам.
   — И тогда Леон… Леон засмеялся и сказал, что мы всё выдумали и что ты синий чулок…
   — Что значит синий чулок?
   — А это такие были средневековые женщины, которые учились и делом занимались, а мужчин не любили… и вот Леон засмеялся и сказал, что вот как раз мы затеем свадьбу, и там будет видно, кто из нас наврал, а кто нет. А если ты вообще ни с кем целоваться не станешь, то тогда значит, мы оба проиграли и должны ему каждый по пятьдесят раков за лето. И чтобы ты видела, как мы этих раков ему ловим. Но Тёма так уверенно принял этот спор, что я тоже тогда принял, я думал, что Тёма правду говорил… вот теперь всё, — он убрал руки и слегка отклонился к тропе, чтобы теперь Настя могла уходить когда ей вздумается.
   — А если выиграет кто-то из вас? — холодно спросила она. — Тогда кто кому сколько раков?
   — Ну… нисколько, — недоумённо сказал Макс, удивившись, что она задала такой вопрос.
   — На, — сказала Настя, наклонилась к нему и поцеловала. — Выигрывай.
   Соскочила со ствола, уронила тетрадку, нагнулась, подняла и быстро зашагала домой. Макс всё стоял столбом.

 
 
   Дело было под утро. Бабушка ругалась на маму, а мама на бабушку, и вместе они ругались на болото и поминали страшные болезни. А у Насти была температура, просто температура и ничего больше.
   — Это должно быть, просто моральная горячка, — сказала им Настя. — Не переживайте.
   — Да нет, горячка у тебя вполне материальная, — сказала мама. — Какая ещё такая моральная горячка?
   — Никакая. От переживаний.
   — От каких переживаний?
   — Мало ли от каких. Мне Макс сказал, что биологи лягушек режут. Теперь я ни за что не стану биологом. А это был смысл моей жизни. Вот и всё. И никакой дифтерии.
   — Да не дифтерия это! — сказал Серёжка, потягиваясь и протирая глаз кулаком. — И не биология. Я знаю. Её сегодня замуж выдают.
   — За какой ещё замуж? — всполошилась мама, сразу невесть что вообразила, стала разбираться, пообещала навести большого шороху на всю дачу и наказать виновных. Настя пыталась её образумить и уже согласна была на все на свете болезни, лишь бы она успокоилась и никого не дёргала. Серёжка честно выложил, что за Артёма, мама собралась немедленно идти к родителям Артёма. Унять или переубедить тревожную маму не стоило и пытаться, и говорить ей что-либо было бесполезно. Свадьба была намечена — от этого Настя не могла отпираться, но она ведь сроду не собиралась идти на эту свадьбу!
   — Ты меня выставишь в ужасно глупое положение, — досадовала Настя. — Во всяком случае дай я пойду с тобой, а то мне объявят из-за тебя какой-нибудь бойкот, и гадай потом, что делать!
   Слово «бойкот» напугало маму ещё больше, она опять принялась за Серёжку, который вдруг смекнул, что не надо говорить лишнего, и стал запираться. Маму это не порадовало, она взяла с собой их обоих и пошла к родителям Артёма, как только рассвело.
   Впрочем, она оказалась не первая, потому что встретила там маму Макса, маму Лёвки и их самих. У Леона был синяк под глазом, у Макса на подбородке. Но они спорили совсем не о свадьбах, а о том, почему их дети сбежали ночью из дома неизвестно куда и притом подрались. Леон стоял с отсутствующим видом у стены и смотрел в потолок. Он считал себя более чем взрослым, а такие разборки — ниже собственного достоинства. Макс сидел мрачный, как пленный на допросе. Артём сидел виноватый и зарёванный. Около него лежал предмет разбирательств — морской бинокль и стоял отец с ремнём. Приход ещё и Настиной мамы совсем родителей удивил, а они, кажется, уже считали, что во всём разобрались. Но мама в их дела с биноклями вмешиваться не стала и сказала:
   — Я про ваши бинокли ничего не знаю, а вот хотелось бы узнать, почему у меня ребёнок в жару лежит и бойкота боится и кто его насильно замуж отдавать собрался!
   — Уважаемые мамы, — перебила Настя. — Бойкота я не боюсь, никакого замужа тоже, а жар у меня от переживаний, что система образования бесчеловечная и биологи лягушек режут. И никто из ваших детей тут совершенно ни при чём. Но моя мама меня не слушает.
   — Так, — постановил папа Артёма. — Сядьте все и успокойтесь. Будем разбираться по очереди. Почему вы со своей свадьбой именно к нам пришли?
   — Мне сын сказал, что дети собрались выдавать мою дочь за вашего Артёма. Она, конечно, отпирается своими биологами, но я её характер знаю. Я так понимаю, что ваши дети затеяли какую-то гадкую игру, и кто в неё играть не согласится, тому объявят бойкот.
   — Значит, ты не только по ночам из дому, ты ещё и жениться собрался! — воскликнул папа Артёма. — Совсем взрослый стал.
   — Ничего я не собрался, — буркнул Артём. — Я собирался заниматься астрономией, так когда же вы мне прикажете звёзды наблюдать — днём, что ли? А если они подрались между собой, почему опять я виноват? Двое дерутся, третий не мешай. А кого они там на ком женить собираются, это мне всё равно. Я только одно сказал ещё в том году, что я скорей утоплюсь, чем соглашусь с Алиной Кашиной баронство пополам делить, так ваша же Настя меня за это на дуэль вызывала. А кроме Кашиной пусть хоть на Леоне женят, хоть на бабке Макаронине, мне это без разницы!
   Леон захохотал.
   — Ну, тогда ты сам свою судьбу выбрал. Завтра же к Макаронине сватов пошлём!..
   Остальные дети тоже не выдержали, рассмеялись. Серёжка совсем ухохотался и упал на диван. Родители изо всех сил пытались делать строгие лица, но у них это с трудом получалось.
   — Оставьте в покое Анну Петровну, это, в конце концов, очень невежливо, — справился с собой папа Артёма. — Когда у вас ваша свадьба? Надеюсь, днём?
   — В три часа, — нехотя сообщил Артём и посмотрел на Настю так, как будто ничего не произошло.
   — Макс, похоже, ты ему от меня привет не передал? — спросила Настя.
   — Да ты ещё не лезь со своей честностью! — вдруг рассердился он. — Мы так до вечера не разойдёмся. И так уже комедию развели вокруг двух синяков… Короче, мне это надоело. Рассказываю. Про первое. Однажды я наврал с три короба, и Лёвка захотел меня на чистую воду вывести и пари заключил. А я струсил и согласился. Пари было дурацкое. Потом я это понял и отказался его выполнять. За это мы и подрались. Точнее, я подрался. У нас с Лёвкой друг к другу претензий нет, и наше это дело, и пусть никто не пристаёт. Второе. Настю расстроил я. Но это уже обратно не повернёшь. Третье. Никакой свадьбы у вашей Насти не будет, значит и говорить о ней нечего. Четвёртое. Почему человеку нельзя на даче ночью в бинокль на звёзды смотреть, это я вообще не понимаю. А в-пятых, это обычные биологи лягушек режут, а талантливые вполне могли бы и не резать, потому что кто сильно хочет, тот всегда своего добивается.
   — А я тоже прудовиков исследовал! — заявил Серёжка Максу, обрадовавшись такой возможности. — У меня тоже тетрадка есть! Я там нарисовал строение прудовика. У него два больших рожка и два маленьких.
   — Так, мамы, — распорядился папа Артёма. — У нас ещё двадцать минут до автобуса. Если вы успеете быть у проходной, то будете сегодня на работе. Если это вам не надо, то продолжайте разбираться. Я же вижу, что наши Ломоносовы между собой сами разберутся. А телескоп я пока заберу.
   Он забрал бинокль и пошёл с веранды в комнату. И мамы своих детей забрали и разошлись. Они бы с удовольствием ещё поразбирались, но ещё больше они хотели попасть на работу.
   Лёвка в одной стороне жил, а Макс и Настя в другой, и поэтому мамы их вместе пошли, и они тоже.
   — Ты как хочешь, Люд, а мне придётся остаться, — говорила Настина мама Максовой. — Если у ребёнка жар не пройдёт, буду сюда скорую вызывать. Не верю я, что это от нервов, никогда ещё она на такой манер не нервничала. Подхватила небось на болоте какую-то заразу и простыла вдобавок.
   — Макс! — сказала между тем Настя. — Зачем ты всё это сделал? Ведь он с Артёма тоже потребует.
   — Что потребует? — спросила мама Макса.
   — Я ему потребую, — сурово ответил Макс. — Мало не покажется.
   — И вообще, пари это пари. Это когда слово дают. Неужели твое слово ничего не стоит?
   — Так что же, если я сдуру пообещаю преступление совершить, тогда тоже надо такое слово держать, по-твоему? — возмутился Макс.
   — Не знаю, — ответила Настя. — Не знаю, это сложно… Макс, но ведь всё было так просто, ты же выиграл свое пари, зачем ты от него отказался?
   — Ты меня совсем за человека не считаешь? — спросил Макс. — По-твоему, ты одна человек, а остальные так, плебеи?
   Мамы молча переглянулись.
   — Кто такие плебеи? — спросила Настя, впрочем, сообразив, что это что-то недоброе.
   — Никто… я, — мрачно и самокритично определил Макс.
   — Макс, ты хороший, — горячо сказала она, чтоб он не горевал. — Ты лучше всех. Да только мир весь какой-то дурацкий… неправильный… лягушек режут, раков едят, пари заключают, и все мне говорят — отличаю ли я игру от жизни? Ничего я не отличаю, и не буду отличать, у меня одна жизнь! И отвяжитесь все…
   Она тряхнула головой и пошла быстрее. И больше всего болело — не пари, не лягушки, даже не то, что Андрейка над шалашом надругался, а то болело, что она сама чуть не открыла девчонкам шалаш. Весь мир гадкий, предательский, и я сама нисколько не лучше!..
   Её начали душить слёзы, и она побежала от всех. И так всё было плохо, и в душе, и в теле (попробуй выстой такой допрос, когда у тебя голова совершенно кружится и в ушах звенит!), что она просто упала в траву, разрыдалась и не могла остановиться, и ей уже было совершенно всё равно, что вокруг. А вокруг, конечно, наклонялись сразу две мамы, Серёжка и Макс.

 
 
   Все стало маленькое. Окопчик — не зароешься в нём, и шорох листьев не такой, не так все зелено…
   Хочется чего-то иного, иного, иного…
   Мама взяла напрокат палатку и поставила около дачи. Палатка зелёная, бывалая, даже с окошечком, в ней про далёкие путешествия думается.
   Днём приходят ребята в палатку играть в нарды и в коммерческую игру «Кооператив», деньги считают. Настя и Иринка насчёт денег всех обыгрывают. Но это как-то неинтересно. Сначала всё жадно так, жадно, радуешься, что ты самый большой богатей, что ты яхту купил и всякое такое, а потом посмотришь за окошечко — день к закату клонится. Умер день, больше не повторится… И биология не прочитана, и исследований не было. А паук Желтобрюшик весь день на паутину не вылезал. Должно быть, погода ему не нравится. И вообще стал сонный. Настя ему из проволоки сделала кольцо, чтоб на нем паутину крепить, но он по старинке плетёт на малине, ему так приятней.
   Артём с Леоном рыбу удят сами по себе. И среди старших на корте время проводят: теннис, анекдоты, беседы. Иринка с компанией устраивает «луна-парк»: выдумывает аттракционы и детей играть приглашает. Кольцеброс и всякое такое. Выдает призы — открытки, фантики, мелкие денежки. Черноглазая Алинка со своей подругой Олькой новую игру надумали: стоят все в очереди, на вопросы отвечают, задания выполняют, кому повезёт до конца добраться — тому приз. Мальчишки и те с удовольствием играют, хотя призы пустяковые. Им нравится. И те же самые призы потом другим раздают, когда сами ведут игру. Беспроигрышные лотереи всякие распространились.
   Коммерция…
   Топ, топ. Опять кто-то к малиннику пришёл. Сейчас в палатку полезут.
   — Кто-нибудь есть?
   — Я есть. Только если полезешь, смотри комаров не напусти.
   — Чего ты тут делаешь? Опять пишешь? Кажется, тут и исследовать некого, кроме комаров.
   — Думаю.
   — Я мешаю?
   — Нет, не мешаешь.
   — А такое ощущение, что ты только и ждёшь, когда я уберусь.
   — Нет. Не жду. Сиди. Мне всё равно.
   — А о чём ты думаешь?
   — Не знаю. Просто какая-то тоска. Скоро лето кончится. А я ужасно не хочу его отпускать. В каждом жёлтом листике умираю. Всё не так. Всё какое-то чужое. Макс, зачем люди взрослеют? Макс, это я одна так мучаюсь или нет? Как будто целый мир безвозвратно тает.
   — Ну как… все взрослеют. С этим уж ничего не поделаешь. Тут даже Ломоносовым сделаться — не поможет. А почему ты так не хочешь взрослеть? — участливо спросил Макс.
   — Я последний из могикан. Я одна на всём свете. Когда-то всё было живое и моё. Теперь от меня моя природа отвернулась. А люди мне всегда были чужие. Макс, ты старше меня. У тебя не было вот так? Или было?
   — А я тебе тоже чужой? — вместо ответа спросил он.
   — Чужой.
   — А ты мне не чужая. Почему ты такая замороженная? Пошли на лодке покатаемся.
   — Макс, поздно уже. Все лодки уж прицепили.
   — А там один замок сломался, я видел сегодня. Мы эту лодку возьмём и поедем. А вёсла я у папы попрошу. У нас есть. Я вот и хотел тебя позвать. В лодке заход солнца встретим, представляешь! Я встречал однажды с папой, а ты?
   — Макс, я не хочу. Что ты ко мне всё приходишь? Ты меня всё равно не понимаешь. Ты хороший, Макс, только ты пойми, что я последний из могикан и мне среди вас места нет…
   Он замолчал, закинул руки за голову, тоже стал думать.
   — Настя, домой!
   — Не пойду!
   — Что ты там делаешь одна?
   — Я не одна, я с Максом!
   — Тоже мне, успокоила маму, — тихо рассмеялся Макс.
   — Что вы там делаете с Максом?
   — Иди да посмотри! — сердито крикнула Настя. — Только и знает: домой, домой. Да что я там дома забыла?
   — А дома тепло, — сказал Макс. — Пошли ко мне, в нарды поиграем? Моя мама пирог испекла, ещё осталось… — потом он нашёл аргумент посильней:
   — А ещё я у себя под крыльцом норку от мышки нашёл. И положил кусок сыра. Хочешь посмотреть, съела она его или нет?
   — Мой дом не там. Мой дом не в норке! — вспылила Настя.
   — Ты чего? В какой ещё норке?
   — Ничего. Макс, иди, пожалуйста, домой, ты мне уже мешаешь. Извини. Может быть, завтра. Хочешь, я к тебе завтра приду? Мы заварим чай из травок и поиграем во что угодно. Хочешь? Только завтра.
   Макс вздохнул, обулся и ушёл.
   Топ, топ, топ. И опять тихо-тихо. Иногда птица пролетит, покачает ветку.
   Почему я такая одинокая? Почему у меня никогда друга нет? А мама скажет: грех тебе жаловаться, Настя! За тобой всегда толпы ребятни бегали! У кого ещё есть такой преданный доктор Ватсон, Архивариус, без которого ты дня не проводишь — всё торчите в гостях друг у друга. У какой девчонки есть такой друг, как Непобедимый, с которым она с дошкольного возраста вместе, велосипед к велосипеду, у кого ещё был такой секретный домик-шалаш на двоих, с вьюнком по решётке окна? А у кого есть — даже не на даче, а во внешнем мире! — такой одноклассник, как Юрик, с которым можно поговорить о чём угодно… Да ты на Макса посмотри — у кого есть такой добрый ухажёр? И не фыркай, привыкай, что друзья теперь ухажёрами называются, когда они мальчики. Вон Леон за Элен ходит, да он же над ней и смеётся, а Макс-то совсем не таков! Он хороший, Макс. Чего же тебе ещё нужно, глупая ты голова, глаза-то раскрой, посмотри кругом, да у кого ещё найдешь такую счастливую и насыщенную жизнь?! Да про такую жизнь только в книжках писатели сочиняют поштучно, и весь мир зачитывается, и мечтает о ней, и не имеет, а у тебя такая жизнь наяву!
   Счастливейшая из смертных! Да разве ты не знаешь, что тебе даже завидуют? Завидуют, какая ты нескучная, какая ты не такая, как все. Ты только вспомни, сколько раз тебе это говорили. Да твои тетради народ читает-зачитывает, ни у кого таких больше нет! Родители в мусорку кинули Тетрадь Песчаной Банальности — так Непобедимый в мусорку залез и из мусорки тетрадь твою вытащил! Леон, насмешник Леон, ведь даже сам Леон не дал мальчишкам про тебя байки выдумывать. Не тебя он тогда хотел этими раками обидеть, а мальчишкам показать, что они не правы. Уважает тебя Леон, вот что. А Макс? Ну на что ему эта мышка в норке — ни на что не нужна, его мышки не интересуют, он же только для тебя её нашёл, думал, тебе это будет интересно. Так старался для тебя человек! А ты даже обрадоваться не захотела…
   Да не в норке моя жизнь, не в мышке! Почему никто не понимает, в чём моя жизнь?!
   Ну с кем поделиться? Ну кто поймет?
   Далеко, за территорией, железнодорожные пути. Далёкий-далёкий поезд тихонечко застучал. Далёкая-далёкая корова замычала. Это где-то за территорией ещё и деревня…
   Сердце вдруг всё всполохнулось, к поезду полетело. Так отчаянно, как никогда. Там, там, там, там, в поезде, мой дом, моё счастье. Там мой друг! Ах, неужели так может быть, что в этом поезде мой друг? Кто-нибудь ещё из могикан! Да, да! Он там! Да кто же это? Неведомый странник? Неведомый воин? Солдат шахматный поцарапанный, нелюдимый бородатый лесник? Могиканин мой, могиканин, хоть один какой-нибудь могиканин, есть ли ты на Земле? Почему ты мимо меня на поезде едешь? Как же мне тебе прокричать, чтобы ты услышал: я здесь!.. Куда за тобой следом бежать?..
   Поезд закричал пронзительно. Сердце заплакало, унеслось за поездом вслед. Алая полоска заката. И никогда больше такой не будет. И не удержать её, и не подняться до неё. И так хорошо, что больно. Упасть и плакать, плакать…
   Домой!
   А если я не хочу, не хочу домой!.. Ну что вам стоит позволить мне спать здесь? Мой дом — здесь… нет, там, в поездном гудке, в красках заката… Непрочный мой дом, — Господи! Где ты?
   Ничего нет родного на земле! Как же так!
   И только посох, посох Следопыта с рунами. Правила жизни. Жизни нет, а правила есть. Племени нет, а Следопыт есть.

   «ПАЛИЦА СИЯ НЕ ТОКМО ПАЛИЦА ЕСМЬ».

   Настя заплакала, обняла свой посох.
   — Настя! Домой! Быстро!
   Ах, сбежать бы мне из дому вашего кирпичного на все четыре стороны, куда глаза глядят! Но куда ж я сбегу, если я на малую территорию и то заглянуть боюсь? Что уж там о дальних-то поездах говорить!

   Уже август был или даже сентябрь — чудно! сентябрь! — и все уже уехали почти, и только Андрейка что-то не поделил с Женькой Пузырём, и все, кто ещё не уехал, пошли на их драку смотреть, и не могли понять, всерьёз они или скоро перестанут. Девчонки ахали, пищали, а Настя сидела на срубе старого колодца и думала, что она бы пищать не стала, и бояться, как Женька, не стала, а просто дралась бы уж насмерть, если уж драться. И вместо Женьки себя представляла. А у того штаны сползали в пылу борьбы, и были они отчего-то мокрые, и все уже открыто хохотали над Женькой, а он пыхтел и не отвечал ничего.
   Андрейка был высокий и красивый, а Пузырь маленький, пухлый, в сползших мокрых штанах и в слезах пополам с грязью. И не прав был, кажется, Женька, потому что его вообще все не любили… Но всё это было уже так неприятно… и вообще похоже на тот, внешний, мир.
   «Ещё и ты запищи», — презрительно подумала Настя и по-лихому плюнула вниз, где в старом, старом колодце качались среди ряски брошенные кем-то бруски, ветки и другой мусор.
   Захохотали опять над Женькой парни, закачался-загудел колодец, небо в нём опрокинулось.
   Из далёкого, смешного, наивного детства пословица из букваря вспомнилась, как писали-выводили пыхтя в прописи: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться».
   И всё смешалось: тетрадки в косую линейку, плачущий Женька, колодец, оскорблённый смертельно…
   — Хватит вам уже, хватит! — закричала Настя, спрыгнула с колодца и домой побежала, по чужому асфальту, под небом чужим, мимо чужих деревьев — молча, молча, молча стояли деревья, занемели…
   Осень над миром — осень, птицы наши края покидают, бабочки не порхают над лугом, пасмурно, одиноко.
   Молиться бы — слёз нет.
   Прощай! Прощай!
   Прощай, дача, умирать тебе без меня, а мне без тебя. Что-то непоправимое свершается — расту, расту — зачем расту? — Дача моя, дача, рай мой потерянный…
   И никто уже разговоров не вёл, как в прошлом году, что отнимут дачу, а Настя тогда в один миг поняла, что дачи больше не будет.
   Следопыт в колодец плюнул.
   Опрокинулся колодец, мир опрокинулся.

   Год прошёл.
   Была степь, была ночь, была луна, от которой видна была тень.
   Было старое городище по имени Устье, полное тайн и загадок, из цепи тех самых поселений, что оставили нам древние арии, огнепоклонники, кочуя по Уралу, следуя начертаниям звёздных рун. Была земля без края и небо во всё небо. Стучалось что-то неведомое в душу.
   Века назад прошло здесь племя мудрецов, учёных и провидцев; прошло, и города за собой сожгло, исчезло из мира, а только что-то всё же осталось. Но что? Не кости же и черепки, нет, мало ли где ещё черепков накопаешь… Нет, осталось что-то большее, важное…
   Не было у Насти дома. Не было роду-племени. Лука не было, и даже посоха не было: извела его мама, когда красила дома пол. Размешивала посохом краску, решив, что хватит старой палке без дела валяться, и выбросила потом. Ничего из прошлого! И Архивариус была не Архивариус, а ученица археологического класса, которая уже перестала стрелять из лука и взамен того начала понемногу краситься и цеплять в уши кольца, и куталась она в спальник в одной из археологических палаток.
   Но Следопыт был. Был Следопыт! Последний из могикан. Первый из могикан.
   Да, рай потерян и Следопыт из него изгнан, но не значит ли это, что пришло время строить свой Дом, своё Королевство, свой Храм заново уже на этой Земле? Строить своими руками. Для потомков.
   Заволновались травы, забегал по ним луч фонарика. Маленький мальчик Кирюшка бежал по траве. Прибежал и ткнулся доверчиво в большую джинсовую ногу большого Следопыта. Это был совсем маленький мальчик, но доверие его было волнительней и дороже всех взрослых доверий на свете.
   Кирюшка почти плакал. Он поднял кверху в ладони сломанную машинку, как обвинительный документ против всего человечества, и сказал с мировой скорбью:
   — Я понимаю, что она была злая! Но зачем она это сделала?
   Он смотрел вверх на Настю и хотел ответа.
   — Кирюшка, — сказала Настя. — Я не знаю, зачем. Мне тоже очень больно. Но давай мы её простим?
   — Если она злилась на меня, почему она не ударила меня? Но она прямо вот так взяла… взяла и сломала…
   Он попытался показать, как сестра сломала его машинку, но не выдержал и залился слезами, прижимая раненую игрушку к груди.
   — Может быть, мы сможем её починить? — Настя присела.
   — Нет! Её уже не починить!
   — Кирюш… не плачь. Я очень тебя понимаю. В мире не всё красиво, но плач не поможет. Нам надо самим делать радость, и тогда она будет. Помнишь, ты выпустил ящерку, которую мальчики поймали? Тебе ведь жалко было её выпускать, потому что хотелось с ней поиграть? Но ты такой молодец, что ты её выпустил. Зато она убежала и живёт, и мы её уже не сломаем. Ты сначала не понимал, что ей нехорошо с нами, а потом понял. Ведь это мы хорошо сделали, что отпустили её? Как она теперь радуется! Вот если долго молчать, то можно даже услышать, как они будут бегать по полю. И ящерки, и даже змеи, наверное. Хочешь послушать?
   Кирюшка покачал головой, и всё обнимал маленькими ладошками ярко-жёлтую машинку, уместившуюся в его горсти.
   — Знаешь, а я не только ящерок слышу, а ещё как ветер гудит в траве! Слышишь? — спросила Настя. — Вон там! А машинка твоя умеет слышать ветер? Давай послушаем все вместе.
   Он молчал. Думал. И чувствовал. И слушал.
   — Кирилл! Быстро сюда!
   Он оглянулся и быстро побежал на зов мамы.
   А Настя стояла, и в душе у неё поднималась буря. Вы отнимаете у меня, ветра и неба Кирюшку одним окриком, но это мой Кирюшка, это мой брат, сын, друг и могиканин, а не ваш, не ваш!.. Ему ещё так долго расти в этот мир, а расти в этот мир очень больно и непонятно: за что, за что? Только что я могу поделать, увезёте вы от меня моего Кирюшку, назовёте своим, и он, чего доброго, поверит, так же, как вы когда-то поверили… что нет любви, а есть игра в свадьбу, что в порядке вещей быть честным человеком и работать на нечестную систему — потому что другой системы среди людей якобы не найти, что надо отличать игру от жизни, что самое замечательное — это на лодке кататься и чай с пирогом уплетать в тёплом доме! А ведь это всё — неправда, неправда!
   Под ногами века, века прошлые, и над головою века — века будущие. И ящерку, которую поймали мальчишки, Кирюшка отпустил, сам отпустил, мама его говорила — посмотри, какая спинка, какие лапки, а Кирюшка послушал моей просьбы и отпустил её вместе со спинкой и лапками — на волю. Так у него появилась ящерка, потому что то, что ты отдал, то твоё. И Кирюшка это тоже чувствует. А значит, жизнь будет продолжаться, несмотря на то что его сестра сломала машинку.
   Но как помочь тебе дальше, Кирюшка — мой Кирюшка, которого увезут так далеко от меня, что я не в силах буду сказать тебе в самый нужный момент самое нужное слово?
   Лук, конечно, не мой, но выстрелы из него — мои, и когда в бою нужен точный выстрел, разве справедливо подарить лук другому, тому, который не попадёт? Малинник не мой, но живущий в нём дар примирения исчезает, если новый садовник его не чует. Дом-шалаш не мой, но охранение тайны — моё. Дача не моя, но Родина это — моя. Кирюшка не мой сын, но он мой могиканин, и когда нужна путеводная карта судьбы, нельзя бессильно подарить её другому, тому, который сломает её, как машинку, и оправдать самого себя: мол, отдал, не пожадничал — и хорошо…
   Твоё не то, что ты держишь при себе, и не то, что ты отдал без разумения. Твоё то, за что ты несёшь ответственность.
   Что я сделаю для моих могикан?
   Следопыт надломил брови, достал из планшетки чистую тетрадку и написал:

   «Тетрадь Молчаливого Откровения.
   Без названия.
   Если ночью вы окажетесь в степи, поглядите по сторонам. Может быть, вы увидите одинокую фигурку. Маленький русый мальчуган будет идти, осторожно раздвигая чабрец босыми ногами. За спиной у него будут устало гудеть под ветром мудрые курганы.
   Ребенка зовут Кирюшкой…».

   Это было только начало.
 
   …Хотите знать, что будет дальше? Пройдёт десять лет, и Артём наденет на шею блестящую цепь и станет новым русским, а Ирина будет работать в банке, а Серёжка станет невероятно самостоятельным, и в Москву уедет, и будет там международные связи укреплять — организовывать обмен студентами между разными странами. И другие тоже будут работать так, как они думали, и кому надо, у тех будет и тёплый дом, и сладкий пирог.
   А Следопыт останется Следопытом. Напишет много ещё разных вещей. И найдёт по свету своих могикан, которых много. И всё потому, что в день великого солнцестояния были начертаны на его посохе правила:

   «Палица сия не токмо палица есмь.
   Одна жизнь, одни законы чести и совести.
   Умей видеть и слышать.
   Умей любить и хранить.
   То, что ты отдал, то твоё.
   Выбрав дорогу, не сворачивай.
   Падая, поднимайся.
   Прощай и учись.
   Найдёт ищущий, дойдёт идущий».

   Впрочем, это могли быть и другие слова. Я точных слов не знаю, потому что ведь посох мама выбросила и на него уже не посмотреть, да и может, они там вообще как-то зашифровано были записаны. Так что в точности правила Следопыта известны лишь ему одному. Но смысл в том, что они были, эти правила, и есть, и тот, кто их в сердце хранит, становится могиканином, где и когда бы он ни родился и куда бы его судьба ни забросила. Вот в чём смысл-то.