Я колебался. Не из-за угрызений совести, но из страха, что винтовка промокла и не выстрелит. Страх мой оказался безосновательным, ибо когда я спустил курок, приклад ударил меня в плечо с такой силой, что я повалился на спину.

   Она пыталась дышать, но не могла; в ее глазах был страх, какого я прежде не видел. Я стоял над несчастной птицей так долго, что казалось, прошел целый год, и молил Господа остановить ее крылья. Просил у Него прощения за то, что причинил вред существу, не сделавшему мне ничего дурного, не угрожавшему мне самому или моему имуществу. Наконец птица затихла, и, набравшись смелости, я протащил ее целую милю через лес и положил к ногам матери. Голову я склонил пониже, чтобы скрыть слезы.

   У меня не шла из головы несправедливость, которую я сотворил с живым существом. Я не мог забыть то, что увидел в глазах у птицы: ужас перед лицом ускользающей жизни.

   Некий мистер Строукс, проживающий в доме 210 по Десятой улице, совершая утренний моцион, обнаружил несчастную жертву, мулатку. Джентльмен отметил, что глаза женщины были широко раскрыты, а тело сделалось твердым, будто высохло на солнце. Констебль по фамилии Макли сообщил мне, что ни около бедняжки, ни на ее одежде не было найдено следов крови. Единственным повреждением оказалась небольшая царапинка на запястье. В этом году подобный конец встретила уже сорок вторая жертва. Почтенный Дьюитт Клинтон, наш мэр, обращается к добрым горожанам с просьбой не ослаблять бдительности, пока негодяя не схватят. Женщинам и детям советуем совершать прогулки в сопровождении джентльмена, а джентльменам не рекомендуется ходить в одиночку после наступления сумерек.

   Это был неграмотный, праздный человек, который не умел даже написать своего имени, пока его не научила моя мать. Он был совершенно лишен честолюбия… лишен желания улучшить обстоятельства своей жизни или стремления обеспечить семью чем-либо помимо вещей первой необходимости. Он не сажал ни на борозду больше, чем требовалось, чтобы у нас не подводило животы, не заработал ни цента сверх того, что позволяло нам прикрыть наготу.

   Не помню, чтобы я горевал. Наверное, я был слишком мал, чтобы осознать всю значимость или непоправимость произошедшего. И все же мне никогда не забыть мучения матери и отца. Описывать их — тщетное занятие. Подобное страдание не описать словами. Могу сказать только одно — от этой боли невозможно оправиться. Родители словно умерли вместе с сыном.

   Мне вспоминается запряженная повозка, набитая неграми. Там было множество женщин разного возраста. Их запястья сковывали кандалы, рабыни сидели прямо на полу повозки. Им не дали ни охапки сена, чтобы смягчить тряску, ни одеяла, чтобы укрыться от зимнего ветра. Возницы, разумеется, восседали на подушках спереди и кутались в теплую одежду. Я встретился взглядом с самой младшей девочкой, кажется, моей ровесницей. Ей было лет пять или шесть. Мы смотрели друг на друга всего мгновение, а потом я не выдержал и отвернулся, не в силах выносить выражение скорби на ее лице.

   Отца можно много в чем упрекнуть, но тут он был мастером. Ночь за ночью я дивился его умению увлечь слушателей. Его рассказы звучали так красочно и правдоподобно, что впоследствии слушатель мог бы поклясться, что сам был всему свидетелем. Я долго боролся со сном, пытался запомнить каждое слово, надеясь потом пересказать ту же самую историю своим друзьям так, чтобы они все поняли.

   «Люди стали звать город la ville des morts, — говорил он, — городом мертвых».
   Каждую ночь раздавались крики, каждое утро на улицах находили побелевшие трупы с широко распахнутыми глазами, в сточных канавах, где вода окрашивалась красным, обнаруживали раздутые тела. По всему городу встречались останки мужчин, женщин и детей. Невинных жертв ничто не объединяло, разве что бедность, но все во Франции знали, кто их убийцы.
   «Les vampires! — воскликнул он. — Мы видели их собственными глазами».
   Он объяснил, что вампиры долгие века оставались «тихим проклятием» Парижа. Но теперь, когда на улицах властвовал голод и болезни, когда нищие ютились в трущобах, для вампиров наступило настоящее раздолье. Они все чаще утоляли свою жажду. «Вампиры пожирали голодающую бедноту, а Людовик вместе со своими aristocrates pompeux^[5] сидел сложа руки, пока наконец подданные не покончили с королем».

   Неподалеку можно было найти с десяток моих ровесников. Мы выступали единым фронтом и устраивали такие проказы, что в южной части Индианы до сих пор вспоминают о них.

   Я уже не чувствовал, где заканчивается топор и начинается моя рука. Наконец рукоять выскользнула у меня из пальцев, а руки бессильно повисли. Если отец заставал меня за отдыхом, он принимался страшно сквернословить, хватал топор и за минуту рубил с дюжину дров, чтобы я устыдился своей слабости. Я не сдавался и с каждым днем становился все сильнее.

   Я посмотрел в щелку между двумя досками. Действительно, говорил отец, а рядом с ним стоял человек, которого я раньше никогда не видел. Незнакомец, коренастый и очень богато одетый. Одна рука до локтя у него отсутствовала, а рукав он аккуратно подколол к плечу. Отец, который был гораздо выше и крупнее гостя, словно съежился.

   Отец, боясь нас разбудить, отвел гостя подальше от дома. Они приблизились, и я затаил дыхание. Я не сомневался, что меня выдаст бешеный стук сердца. Они остановились всего в четырех ярдах от меня. Так и вышло, что я расслышал последнюю фразу.
   «Не смогу», — сказал отец.
   Незнакомец молчал. Он явно был разочарован.
   «В таком случае я возьму свое другим способом», — ответил он наконец.

   Отец никогда особенно не любил дядю и тетю. К тому же они были не первыми родственниками, которых ему довелось похоронить. И все же я никогда не видел, чтобы отец был таким молчаливым. Казалось, он погрузился в свои мысли. Очень нехорошие мысли.

   Мы с сестрой сидели подле матери и дрожали от страха. Глаза у нас уже слипались. Отец сидел на стуле, а доктор осматривал больную. Я знал, что она умирает. Знал, что Господь наказывает меня. Наказывает за любопытство, которое я испытал перед смертью дяди и тети. Наказывает за убийство создания, которое не желало мне зла. Виноват был я один. Закончив осмотр, врач попросил переговорить с отцом наедине. Когда отец вернулся в комнату, он не мог сдержать слез. Мы все плакали.

   Перемена казалась разительной. Мамино лицо было спокойным, голос ласковым, и даже в глазах снова зажегся свет. У меня перехватило дыхание. Что это, если не чудо, о котором я молился? Мама посмотрела на меня и улыбнулась.
   «Сынок… — повторила она шепотом. — Живи».
   По моим щекам заструились слезы. Вдруг это какое-то жестокое наваждение?
   «Мама?» — позвал я.
   «Живи», — снова проговорила она.
   Я разрыдался. Господь простил меня. Господь вернул мне мать. Она улыбнулась. Я почувствовал, как рука соскальзывает с моего запястья, и пристально заглянул ей в глаза.
   «Мама?»
   И снова, на этот раз едва различимым шепотом, она повторила: «Живи».
   Больше ей не суждено было открыть глаза.

   В ночи раздался слабый вой — долгий, животный, он эхом разносился вокруг. Я решил, что это медведи, которых наш сосед Ройбен Григсби заприметил у кряжа двумя днями ранее. Какой же я дурак, подумалось мне, что не взял даже ножа. Вой раздавался снова и снова. Звук, казалось, двигался вокруг меня, и чем дольше я вслушивался, тем яснее становилось, что так стенать не может ни медведь, ни пантера, ни какой-либо иной зверь. Нет, это был совершенно другой звук. Его издавал человек. И тут я понял, что слышал все это время. Не потрудившись собрать свои пожитки, я подскочил и со всех ног бросился домой.

 
Господь, щедра твоя рука,
Хвала тебе во все века!
Ты любишь нас и пищу шлешь,
Благослови же, что даешь!^[6]
 

   Известие застало нас врасплох, ведь в течение года отец не проронил почти ни слова, и мы понятия не имели, что у него на уме. Отец не сказал, есть ли у него на примете какая-то женщина. Я гадал, что именно он собирался делать: дать объявление в «Газетт» или попросту блуждать по Луисвиллю, предлагая руку и сердце одиноким дамам, которые встретятся на пути. Честно говоря, ни то ни другое меня бы особенно не удивило.

   По вечерам мы ставили зажженную свечу в центре комнаты, прятались под одеяла и подпирали дверь отцовской кроватью. Не знаю, от чего мы пытались защититься, но так нам было спокойнее. Мы сидели так почти всю ночь, прислушиваясь к звукам, которые раздавались на улице. Там бродили животные. Ветер приносил отдаленные голоса. Вокруг хижины от чьих-то шагов трещали ветки. Мы дрожали в кроватях, пока свеча не догорала, а потом шепотом спорили, кому выбираться из-под спасительных одеял и идти зажигать новую. Отец, вернувшись, задал нам трепку за то, что в столь короткий срок спалили так много свечей.

   Неудобство заключалось в том, что она выказывала доброту, участие и бесконечное сочувствие. С пониманием она относилась и к тому, что мама всегда будет занимать особое место в наших с сестрой сердцах.

   Меня было не оторвать от книг, а Джона — от игр. Он вечно сочинял какую-нибудь воображаемую битву и собирал достаточно мальчишек, чтобы можно было ее разыграть. Он звал меня оторваться от книг и присоединиться к веселью. Я отказывался, но Джон не отставал и обещал назначить меня капитаном или полковником. Говорил, что будет делать за меня работу по дому, если я соглашусь. Он все упрашивал и упрашивал, и мне не оставалось ничего иного, кроме как оставить тихое пристанище под деревом и присоединиться к игре. В то время я считал Джона простаком. Теперь же я понимаю, насколько он был мудр. Мальчику в детстве нужны не только книги.

   Дневник Авраама Линкольна
   9 февраля 1820 г. Этот дневник я получил в подарок в одинадцатый [sic] день рождения от отца и мачехи, которую зовут миссис Сара Буш Линкольн. Я постораюсь [sic] использовать его каждый день, чтобы научиться лучше писать.

Авраам Линкольн

   «Правда в том, — прошептал отец, — что твоего дедушку убили не люди».

   «Папа велел мне прибрать поводья, а сам прислушался. Наверное, это просто олени шли через чащу, но нам и черные медведи порой попадались».

   «Теперь треск раздавался с другой стороны. Что бы это ни было, точно не олень. Отец обругал себя за то, что оставил дома кремниевое ружье, и принялся распрягать Бена. Он не собирался бросать лошадь на поживу индейцам. Моих братьев он отослал — Мордехая за ружьем, а Иосию за подмогой на станцию Хьюз».^[7]

   «Отец принялся быстрее распутывать постромки. „Шауни!“ — прошептал он. От этого слова сердце у меня ушло в пятки. Я следил за верхушками деревьев и ждал, что вот-вот толпа дикарей выбежит из леса, крича, улюлюкая и размахивая топорами. Я представлял, как увижу прямо перед собой красные лица. Чувствовал, как волосы натягивают… и снимают мой скальп».

   «Это был призрак. Он парил над землей. Белое тело словно расплывалось, когда он несся к нам. Дух шауни пришел, чтобы забрать наши души за то, что мы ступили на его землю».

   «Сверкнуло что-то белое, и раздался крик, способный поднять мертвых на милю вокруг. Старина Бен взбрыкнул, скинул меня прямо в грязь и помчался как бешеный — плуг все еще волочился за ним на одной постромке. Я вскинул голову и посмотрел туда, где только что стоял отец. Его не было».

   «Это оказался не призрак. И не шауни. Даже со спины было видно, что незнакомец всего-навсего мальчишка, не старше моих братьев. Его рубашку будто шили на кого-то размером вдвое больше. Она была белее снега и выбивалась из полосатых серых штанов. Его кожа была такой же белоснежной, а на шее перекрещивались тонкие голубые линии. Он стоял, не двигаясь и не дыша, точно изваяние».

   «Отец поглядел мальчику в лицо, и челюсть у него отвисла. Что бы он ни увидел, это напугало его до полусмерти».

   «Чудовище обхватило отца за шею и вздернуло его в воздух. Я снова вскрикнул — сейчас оно его задушит. Вместо этого оно погрузило длинные, подобные ножам, ногти больших пальцев в Адамово яблоко жертвы и — раз! — разорвало горло прямо посередине. Существо подставило рот под образовавшееся отверстие и с жадностью присосалось к нему, будто пьяница к бутылке виски. Оно глотало и глотало кровь. Если поток начинал иссякать, чудовище приобнимало отца за грудь и надавливало. Оно выжало сердце до последней капли, а потом бросило тело на землю и огляделось. Оно смотрело прямо на меня. Теперь я понял, чего так испугался отец. У него были черные как уголь глаза. Клыки, длинные и острые как у волка. Белое лицо демона. Порази меня Господь, если я лгу. Сердце у меня ушло в пятки. Дыхание замерло. Существо просто стояло, с лицом, покрытым кровью моего отца и… Клянусь тебе, оно прижало руки к груди и запело».

 
Коль изнывает грудь от муки
И душу думы грустные мрачат,
То музыки серебряные звуки
Мне быстро горе облегчат.^[8]
 

   «Я понимал, что придется солгать. В жизни не смог бы рассказать ни одной живой душе о том, что видел, — любой счел бы меня идиотом, вруном или кем похуже. Да и чему я был свидетелем? Может быть, мне все привиделось. Когда Мордехай прибежал с ружьем и стал спрашивать, что случилось, я разрыдался и поведал единственную возможную историю. Ту самую, в которую он бы поверил: тут побывал отряд шауни, индейцы убили отца. Я не мог открыть правды. Не мог сказать, что его убил вампир».

   Я слыхал много его историй: некоторые повествовали о жизни других людей, некоторые — о его собственной. Но он ни разу ничего не выдумывал, даже в таком состоянии, как сейчас. Честно говоря, не думаю, что у него хватило бы воображения. К тому же мне в голову не шла разумная причина, по которой отец стал бы врать о подобных вещах. А следовательно, как ни прискорбно…

   Именно так я и думал, но промолчал. Я научился в такие минуты держать рот на замке: самое невинное замечание могло быть истолковано превратно и вызвать бурю гнева. Я научился сидеть молча, пока отец не отошлет меня прочь или не уснет.

   Летом 1817 года отца одолел грех зависти. Он устал смотреть, как соседи собирают щедрые урожаи со своей земли, засеянной рожью и пшеницей. Устал рвать жилы на постройке амбаров, которые они использовали, чтобы наживать богатство, и самому не получать доли трофеев. Впервые в жизни отец казался не чужд амбиций. Ему не хватало только денег.

   Отец согласился на предложенные условия и принялся валить деревья, корчевать пни, пахать и сеять. Это был изнуряющий труд. Он в одиночку засеял семь акров пшеницы. Если бы с каждого акра удалось собрать тридцать бушелей урожая, этого хватило бы, чтобы вернуть долг Бартсу, и еще немного осталось бы нам на зиму. В следующем году отец посеял бы больше. Еще через год нанял бы работника себе в помощь. Через пять лет у нас была бы самая большая ферма в округе. А через десять лет — в целом штате. Посеяв последние зерна, отец наконец мог вздохнуть свободно. Он ждал, когда будущее поднимется из земли.

   Бартс не собирался спорить, он пришел предупредить. Отец ему нравился. Нравился всегда. Поэтому он даст должнику еще три дня, чтобы собрать недостающие деньги. Понимаешь ли, дело есть дело. Если пройдет слух, что Джек Бартс идет на поводу у своих должников, другие еще дважды подумают, стоит ли платить ему вовремя. И куда ему после этого деваться? В богадельню? Нет, нет. Ничего личного. Исключительно вопрос платежеспособности.

   Ужас. Меня обуял ужас. Сковал по рукам и ногам. Я ослабел. Мне стало дурно. Я больше не желал это слушать. Не сегодня. И никогда. Но отец не мог остановиться. Не теперь, когда он был столь близок к окончанию своего рассказа — к окончанию, о котором я догадывался, но в которое не решался поверить.

   Один вид его пробуждал во мне неведомую доселе ненависть. Ненависть к отцу. Ко всему на свете. Отец вызывал у меня отвращение. Я убежал в темноту, страшась слов, которые могли у меня вырваться, и того, что я мог сделать, останься я с ним еще хоть на мгновение. Злость не пускала меня домой три дня и три ночи. Я спал в амбарах и хозяйственных пристройках у соседей. Воровал яйца и пшеничные колоски. Бродил по окрестностям, пока ноги не начинали дрожать от изнеможения. Вспоминал мать и плакал. Они отняли ее у меня. Отец и Джек Бартс. Я ненавидел себя за то, что был слишком мал, чтобы защитить ее. Ненавидел отца за то, что он рассказал мне нечто столь невозможное и невыразимое. Но все же я понимал, что все это — правда. Не могу объяснить, откуда взялась моя уверенность, но у меня не было сомнений. Я вспомнил, как отец одергивал нас, когда мы сочиняли истории про вампиров. Крики, которые ветер доносил по ночам. Горячечный шепот матери про то, как она «заглянула в глаза дьяволу». Отец был пьянчугой. Праздным и черствым пьянчугой. Но не лжецом. За три дня ярости и горя я поддался безумию и признался самому себе: я верю в вампиров. Я верил в них и всех их ненавидел.

   Отныне я твердо намерен убить всех до единого вампиров в Америке.

   Как я мог почитать Бога, который позволил существовать [вампирам]? Бога, который дал моей матери пасть жертвой их злого замысла?^[10] Либо Он был бессилен им помешать, либо был их сообщником. В любом случае Он не заслуживал моих молитв. В любом случае Он стал моим врагом. Так думал двенадцатилетний мальчик. Мир представлялся ему выбором между двумя неравными данностями. Он верил, что дела «непременно» обстоят так или иначе. Мне стыдно за этот поступок, да. Но я не стану обременять свою совесть еще сильнее, притворяясь, будто не совершал его.

   Отныне я посвящу жизнь ниустанному [sic] поиску знаний и служению. Я сделаюсь образованным во всех сферах. Стану воителем, более виликим [sic], чем Александр. В моей жизни будет только одна цель — убить как можно больше вампиров. В этом дневнике я буду писать об их убийстве.^[11] Никто, кроме меня, его не прочетает [sic].

   Два вида людей хотят войны: те, кто сами не собираются сражаться, и те, кто понятия не имеют, что им предстоит. Вспоминая свою молодость, могу сказать, что последнее относилось ко мне в полной мере. Я рвался воевать с вампирами, не представляя себе последствий. Я не знал, каково обнимать умирающего друга или хоронить свое дитя. Любой, кто заглянул в лицо смерти, найдет занятие получше, чем снова искать встречи с ней.

   Возраст принес мне умеренность в суждениях, но в одном я остаюсь непреклонным. Как он был слаб! Как нерешителен! Он не смог защитить свою семью. Думал только о себе, а остальных бросил на произвол судьбы. Он мог бы бежать вместе с нами далеко-далеко. Мог занять денег у соседей в счет будущей работы. Но он ничего не сделал. Просто бездействовал. Молча. Тайком на что-то надеялся — на то, что его беды каким-то чудом исчезнут. Нет, больше тут говорить не о чем: будь он другим человеком, мама все еще оставалась бы со мной. Я не могу этого простить.

   Он протянул руку, провел толстыми пальцами по моим волосам. Я мог думать только о том, как мама так же гладила меня, когда читала мне вслух. Мне представлялось ее милое лицо. Я посмотрел вниз на этого человека, на это существо, и рассмеялся вместе с ним. Отец беспомощно стоял в стороне. У меня в груди разгорался огонь. Я нащупал деревянный кол. Мне все было подвластно. Я стал Богом.

   Не помню, как я вогнал его, — помню только, что решился. Смех прекратился, и Бартс неловко отступил на шаг. Его глаза моментально почернели, словно в глазницах под стеклом разлились чернильные кляксы. Показались клыки, а под кожей я различил бледную голубоватую паутину. До этой минуты я еще мог сомневаться. Но теперь увидел все собственными глазами. Теперь я был уверен.
   Вампиры существуют.
   Бартс вскинул руку, и крепкая ладонь инстинктивно обхватила кол. На его лице еще не было страха. Только удивление, будто он пытался осознать, какое отношение этот предмет имеет к его телу. Вампир потерял равновесие, сел на землю и только через мгновение упал на спину. Рука разжалась и обмякла.
   Я обошел вокруг, стараясь угадать, когда он нанесет удар. Я ждал, что враг рассмеется над тщетностью моей попытки и сразит меня. Бартс следил за мной глазами, но больше не двигался. В его взгляде был страх. Он умирал… и боялся. Лицо его сделалось еще бледнее прежнего. Густая темная кровь заструилась из ноздрей — она текла по щекам и заливала глаза. Я никогда не видел столько крови. Я наблюдал, как его душа (если она у него была) покидает тело. Бартс заканчивал неожиданное и страшное прощание с длинной-предлинной жизнью — без сомнения, наполненной счастьем, страданием, борьбой и успехом. С жизнью, в которой были минуты, слишком прекрасные, чтобы с кем-то их разделить. Или слишком болезненные, чтобы вспоминать о них. Теперь всему наступал конец, и он боялся. Боялся ожидавшей его пустоты. Или, что хуже, наказания.
   Затем он умер. Я думал, что заплачу. Испытаю угрызения совести, осознав, что я наделал. Признаюсь, я ничего не почувствовал. Только пожалел, что не заставил его мучиться дольше.

   Я сказал отцу, что нанялся на баржу до Нового Орлеана и вернусь через полтора месяца с двадцатью долларами заработка. Никакой работы на самом деле не было, и я понятия не имел, где добыть деньги. Просто не смог придумать другой причины, чтобы на столь длительный срок отпроситься у отца.

   Когда я услыхал описание трупов из Джефферсонвилля, я сразу понял, что тут замешан вампир. Мне было прекрасно известно, куда он направляется. Я читал о похожем случае в сочинении Дюгре «Об истории реки Миссисипи» — то происшествие смущало умы поселенцев почти пятьдесят лет назад. В городках на берегах реки посреди ночи из собственных постелей стали пропадать дети.
   Началось все в Натчезе и продолжалось до самого Дональдсонвилля. С севера на юг. Тела обнаруживали вдоль реки в совершенно разложившемся состоянии. Что еще более противоестественно, на жертвах не находили никаких повреждений, кроме мелких порезов на конечностях. Я мог биться об заклад, что, как и тот вампир, этот идет на юг по течению. Опять же, я был готов поспорить, что он плывет на лодке. И на лодке он рано или поздно непременно окажется в Эвансвилле.

   К счастью, полная луна освещала мельчайшие детали ночного пейзажа. Легкий туман висел над поверхностью реки, капельки росы поблескивали на листьях вокруг моего укрытия, на ветке дерева можно было различить силуэты спящих птиц — а менее чем в тридцати ярдах была привязана плоскодонка. Она ничем не отличалась от маленьких барж, которые сновали вверх-вниз по реке: сорок на двенадцать футов, сооружена из грубых досок, две трети палубы занято жилым помещением. И все же уже много часов мой взгляд был прикован к этой лодке. Я был уверен, что внутри находится вампир.

   Я уже был готов сдаться. Солнце почти закатилось, и баржи начинали швартоваться на ночь. Тут я кое-что заметил. В темноте виднелся едва различимый силуэт плоскодонки: она проплыла вдоль берега. Странно, что лодка миновала один из самых оживленных городов в этих местах и не подошла к причалу. Еще более странно, что это произошло на ночь глядя.

   Проливные дожди ускорили течение, и мне с трудом удавалось не отставать. Лодка ускользала от меня, и когда она скрылась за речной излучиной, я испугался, что насовсем потеряю ее из виду.

   Я так долго не шевелился, ожидая, пока солнце скроется за горизонтом, что начал опасаться, как бы ноги не подвели меня, когда придет время действовать. Но я не решался нанести удар, пока не разгляжу противника, пока не увижу, как это существо покажется из своего логова. Я опустил взгляд на топор в своих руках, чтобы убедиться, что он никуда не делся. Я предвкушал, как лезвие вонзится в его тело, и вздрагивал от нетерпения. Мне хотелось видеть страх на его лице, когда остатки его сущности будут покидать наш мир.

   Все эти часы я ожидал появления чудовища. Мне не приходило в голову, что вампир мог уже бодрствовать. Не важно. Я вскинул топор и приготовился взглянуть на противника.

   У меня и в мыслях не было, что вампир может оказаться женщиной, к тому же пожилой. Я тотчас же ясно осознал безумие происходящего. Какие у меня доказательства? Какие доказательства, кроме подозрения, что в этой лодке затаился вампир? Неужели я собирался просто-напросто прикончить ее хозяина, кто бы им ни был, и надеяться, что не ошибся? Готов ли я убить старуху, не имея твердой уверенности в своей правоте?

   Я смотрел, как она несла его по лесу прямо к лодке. Мальчик был не старше пяти, одет в белую ночную сорочку. Ноги и руки свисали вниз. На воротничке я различил кровь. И на рукавах. Я не мог нанести удар с такого расстояния, так как опасался промахнуться и случайно задеть ребенка (если он был еще жив).

   Ее тело напряглось. Она принюхалась, как это делают животные, почуяв опасность. Вампирша посмотрела в темноту на противоположный берег, а потом повернулась в мою сторону.

   Мне сделалось дурно. Я злился не на вампиршу, но на себя самого. Как я могу ничего не предпринимать и обрекать ребенка на гибель? Почему я позволил какому-то страху, столь же незначительному, как и моя жизнь, удержать меня от верных действий? Нет! Нет, лучше я умру от ее руки, чем от позора! Я поднялся из укрытия и ринулся к реке. Прямо к плоскодонке. Старуха немедленно услыхала мои шаги, круто обернулась и отшвырнула мальчика на палубу. Вот! Вот он, мой шанс! Я вскинул топор, метнул его и проследил за полетом. Вопреки ожиданиям женщина оказалась довольно проворной: она уклонилась от удара, и топор скрылся на дне Огайо. Я рвался вперед, убежденный, что сила и выносливость все же позволят мне победить. Собственно, других вариантов у меня не было. В карманах плаща я нащупал ножи. Вампирша поджидала меня, растопырив когтистые пальцы. Черные глаза, черный чепец. Я взлетел по сходням, прыгнул на нее, но она легко отбросила меня, как лошадь отгоняет муху. Удар вышиб воздух у меня из легких, когда я грянулся на палубу. Я перекатился на спину. Все тело болело, но я выставил ножи перед собой, чтобы удержать старуху на расстоянии. И тут она ухватила ножи прямо за лезвия и выдернула их у меня из ладоней. Теперь мне осталось только защищаться голыми руками. Я вскочил на ноги и бросился на чудовище, бешено молотя кулаками. С тем же успехом я мог бы гоняться за ней с завязанными глазами. Она с легкостью уходила от ударов. Грудь пронзила боль, и я чуть не рухнул вниз, прямо на спящего мальчика.

   Тут она замерла, провела своим мерзким пальцем по щеке и облизала его. «Объедение!» — улыбнулась она. Я изо всех сил старался устоять на ногах, понимая, что если упаду, то больше мне не подняться. Мне вспомнился дедушка — как вампир проминал кулаками его череп, а он не смог нанести ни одного удара в ответ. Я не согласен на подобную участь. Я решил воспользоваться передышкой и нащупал в карманах плаща последнее оружие — небольшой ножик. Изо всех сил я метнул его в вампиршу. Лезвие погрузилось ей в живот. Это еще больше развеселило ее: она схватила меня за запястье и провела ножом по своему животу, не переставая смеяться. Палуба ушла у меня из-под ног; пальцы вампирши сомкнулись на моем горле. Еще через мгновение я тонул. Она удерживала мою голову под водой, а спину прижимала к борту плоскодонки. Я яростно лягался, но сумел только заглянуть старухе в лицо. Под толщей воды мне казалось, что морщины разгладились на ее лице. Мысли о борьбе покинули меня. Накатила непонятная радость. Скоро все закончится, и я отдохну. Черные глаза надо мной меняли форму, вода успокаивалась, и успокаивался я сам. Скоро я буду с ней. Стояла ночь.
   А потом явился он.

   Из глубины меня подняли руки Господа. Он положил меня на палубу лодчонки рядом со спящим мальчиком в белой ночной сорочке. Снизу, то и дело погружаясь в сон и снова выскальзывая из него, я наблюдал, как разыгрывался остаток спектакля. Я слышал, как женщина вскрикнула: «Предатель!»
   Разглядел силуэт мужчины, который с ней боролся. Потом голова вампирши упала на палубу рядом со мной. Тела не было. Больше я ничего не видел.

   Я пробудился в комнате без окон. У масляной лампы читал мужчина. Лет двадцати пяти, стройный, с темными волосами до плеч. Увидев, что я проснулся, он оставил чтение и заложил страницу толстой книги в кожаном переплете. Я задал всего один, самый важный вопрос. Тот, который беспокоил меня во сне.

   Акцент незнакомца не выдавал происхождения. Англичанин? Американец? Шотландец? Он сидел подле меня на стуле с высокой спинкой и замысловатой резьбой, положив одну ногу, обтянутую темными брюками, на другую. Рукава синей рубашки были закатаны до локтей, а на шее висел небольшой серебряный крестик. Мои глаза привыкли к полумраку, и я оглядел комнату, освещенную лишь масляной лампой. Стены, казалось, были сложены из нагроможденных друг на друга камней, а все щели замазаны глиной. Повсюду висели картины в золоченых рамах. Туземки с обнаженной грудью несли воду с ручья. Пейзажи купались в солнечном свете. Портрет юной дамы рядом с изображением женщины постарше — их черты были удивительно схожи. Я заметил, что мои вещи аккуратно сложены на сундук в дальнем углу комнаты. Плащ. Ножи. Топор — чудесным образом добытый со дна Огайо. Вокруг находилась самая изящная мебель, какую мне доводилось видеть. А книги! Книги в самых разных переплетах и всевозможной толщины были сложены в стопки.

   Я попытался сесть, но чуть не потерял сознание от боли. Тогда я опустился на спину и осмотрел себя. Грудь и живот были покрыты влажными повязками.

   Странно говорить такое человеку, которого эта «слабость» сокрушила.

   Мое молчание послужило знаком согласия.

   Было странно слышать, как это слово произносит незнакомец. До того дня я не слышал, чтобы кто-либо, кроме моего отца, говорил о них как о реально существующих созданиях. Я подумал было приврать, но все же дал честный ответ.

   Я ничего не понимал. Разве может искусный воин, с легкостью победивший вампиршу, быть столь неопытен?

   Генри расхохотался.

   Я еще не пришел в себя и не сразу осознал смысл сказанного. Когда это все-таки произошло, истина пронзила меня. Я испытал ужас и ярость. Он убил вампиршу. Но не для того, чтобы спасти меня от гибели, а чтобы самому заполучить добычу. Боль исчезла. В груди разгорался огонь. Я бросился на него со всей силой, со всей яростью, но не смог дотянуться до его горла. Мои запястья оказались привязаны к кровати. Я дико закричал. Словно обезумев, я рвался из пут, пока не побагровел от натуги. Генри невозмутимо наблюдал за мной.

   Следующие два дня я отказывался разговаривать. Отказывался есть, спать или смотреть в лицо хозяину дома. Как я мог что-то делать, зная, что в любой момент моя жизнь может оборваться? Я помнил, что вампир (Заклятый враг! Убийца моей матери!) не отходит от меня дальше чем на несколько шагов. Сколько крови он выпил из меня, пока я спал? Я слышал, как он поднимается и спускается по деревянной лестнице. Различал поскрипывание и стук двери, которую открывали и закрывали. Но из внешнего мира до меня не доносилось никаких звуков. Ни птичьего пения. Ни церковных колоколов. Я не знал, день на дворе или ночь. Единственным способом мерить время для меня оставалось чирканье спичек. Огонь в печке. Кипящий чайник. Каждые несколько часов Генри заходил в комнату с миской горячего бульона, садился у моей постели и предлагал мне поесть. Я немедленно отказывался. Генри так же немедленно принимал мой отказ, брал томик «Избранных сочинений Уильяма Шекспира» и продолжал читать с того места, на котором остановился. Таковы были правила нашей игры. На протяжении двух дней я не желал ни есть, ни слушать. Два дня он готовил мне еду и читал. Дабы отвлечься от Шекспира, я пытался думать о повседневных вещах. Сочинял песни и рассказы. Только бы не баловать вампира своим вниманием. Но на третий день голод взял свое, и я согласился поесть, когда Генри предложил мне бульона. Я поклялся проглотить лишь первую ложку — ровно столько, чтобы заглушить боль в желудке, не больше.

   Мне было тошно на него смотреть. Плевать на его доброту. Плевать, что он спас мне жизнь, лечил мои раны и кормил меня. Мне было плевать, что он за человек. Важно было, что он за существо.

   Всякое подобие выдержки оставило меня. Меня взбесила легкость, с которой он об этом говорил. Его бессердечие. Я снова обезумел. Бросился на него, сбив миску из-под бульона на каменный пол. Она разбилась вдребезги. Если бы не путы на руках, я разорвал бы Генри на куски.

   Генри подождал, пока мой порыв утихнет, опустился на колени и собрал осколки.

   Подняв с пола последние черепки, он поднялся и пошел к двери, но на пороге остановился.

   Генри ушел, оставив меня предаваться гневу. Я крикнул ему вслед: «Почему ты оставил меня в живых?» Он спокойно ответил из соседней комнаты: «Некоторые люди, Авраам, представляют слишком большой интерес, чтобы их убивать».

   Его вид по-прежнему внушал мне ярость и недоверие, однако постепенно злые чувства теряли силу, а мое тело, напротив, крепло. Генри ослабил путы, чтобы я мог питаться самостоятельно. Он оставлял у постели книги, чтобы в одиночестве я мог читать. Чем лучше я узнавал Генри, тем больше уверялся, что он не собирается меня убивать. Мы говорили о книгах. О великих городах мира. О Джеке Бартсе. Мы даже говорили о моей матери. Но в основном мы говорили о вампирах. Мне не хватало слов, чтобы задавать нужные вопросы. Я хотел знать абсолютно все. Четыре долгих года я блуждал в темноте, полагаясь на собственные умозаключения и надеясь, что провидение сведет меня лицом к лицу с вампиром. Теперь у меня наконец появилась возможность все разузнать. Как им удается питаться исключительно кровью? Есть ли у них душа? Откуда они вообще взялись?

   Действительно, вампиры редко склонны к общению, и почти никогда — к общению с себе подобными. Легкая добыча — большая редкость, что порождает жестокую конкуренцию, а бродячий образ жизни не способствует созданию долгосрочных связей. Иногда вампирам случается охотиться парами или в стае, но подобные альянсы, чаще всего временные, порождает отчаяние.

   Зато в вопросах вампирского существования Генри представлял собой кладезь знаний. Он умел объяснять особенности своего положения таким образом, что мне, в столь юном возрасте, все становилось понятно. У него был талант: благодаря ему человек мог познать бессмертие.

   Я не мог понять, с чего существу, которое свободно от неизбежной смерти, самому ее выбирать, — и сказал об этом Генри.
   «Без смерти, — ответил он, — жизнь лишена смысла. Это история, которую никто не расскажет, песня, которую не споют, ибо как же ее закончить?»

* * *

   Далее приведена история точно в том виде, как ее поведал Генри. Я ничего не приукрашивал, не скрывал и не проверял. Здесь я всего-навсего повторяю его рассказ, чтобы он сохранился в письменном виде.
   «22 июля 1587 года, — начал Генри, — три корабля со ста семнадцатью английскими душами на борту пристали к берегам острова Роанок, в тех местах, что теперь зовутся Северной Каролиной».

   «Моя ровесница, почти одного со мной роста, с прекрасными льняными волосами и карими глазами необычного оттенка. Мир не знал более изящного и очаровательного создания».

   «На этот раз, — продолжал Генри, — у Рэли родился более амбициозный план. Вместо неотесанных моряков он послал за океан молодые семьи, которые должны были пустить там корни. Родить детей. Возвести церкви и школы. Ему представилась возможность построить „новую Англию в Новом Свете“. Для нас с Эдевой это был шанс оставить дом, где мы не знали счастья. Всего собралось девяносто мужчин, девять детей и семнадцать женщин, включая и дочь самого Джона Уайта, Элеанор Дэр».

   «Даже самые крепкие моряки порой зеленели и перегибались через перила, когда море волновалось, а солнце нещадно палило».

   «Мистер Фердинандо удивился, что столь опытный моряк, к тому же завязавший с выпивкой, мог свалиться при отсутствии всякого волнения на море. Но такова уж жизнь на кораблях. От несчастных случаев никуда не денешься. Помолившись за душу злополучного мистера Блума, ни пассажиры, ни члены экипажа о нем больше не упоминали».

   «Будь это единственным происшествием за все плавание, мы бы сочли себя счастливцами. Но мы снова подверглись испытанию во вторник, 30 июня, когда ночью пропала Элизабет Баррингтон».

   «В тот вторник погода окончательно испортилась, и корабли плыли сквозь завесу грозовых туч. К закату все, кроме нескольких матросов, ушли с палубы, чтобы укрыться от ливня и ветра. Корабль болтало так сильно, что капитан Уайт приказал задуть свечи, опасаясь, как бы волны не сбили их и не начался пожар. Я обнял Эдеву и устроился рядом с остальными в кромешной тьме под палубой. Я чувствовал головокружительную корабельную качку, слышал, как стонут деревянные балки и как тошнит других пассажиров. Элизабет Баррингтон точно была с нами, когда погасили свет. Я видел ее собственными глазами. Но наутро она пропала».

   «Никто не произносил этого вслух, но все понимали, что несчастная покончила с собой. Кинулась в море и утонула. Мы помолились за ее душу (хотя и знали, что она попадет в ад; самоубийство — непростительный грех в глазах Господа)».

   Трое дикарей затаились в высоком тростнике, где часто охотились на спящих оленей, и следили за нашим соратником. Он бродил в воде один, почти голый, безоружный, с одной только острогой в руках. Хоув ловил крабов и на две мили удалился от остальных. Дикари стали стрелять, и шестнадцать стрел попали в цель. Затем они зарубили его деревянными мечами, разбили голову и скрылись по воде.

   «В действительности ни в теле мистера Хоува, ни рядом с ним не было найдено ни одной стрелы. Губернатор Уайт опустил в своих записях еще одну важную подробность: труп уже начал разлагаться, хотя мистер Хоув погиб всего за несколько часов до того, как его разыскали».

   «Кроули был крепким седеющим мужчиной шестидесяти пяти лет. Он отличался статью, добродушным рябым лицом и любовью к шуткам. За все это да еще за медицинское искусство его высоко ценили. Ничто не доставляло Кроули большее удовольствие, чем рассмешить больного и помочь ему позабыть о бедах».

   «Его расчет не оправдался».

   «Полагаю, — сказал мне Генри, — хорошо, что правды он так и не узнал».

* * *

   «Доктор Кроули полагал, что это какая-то местная болезнь. В борьбе с ней он был бессилен. В течение трех месяцев после того, как нас покинул губернатор Уайт, десять колонистов пали жертвами мора. В течение последующих трех месяцев — еще дюжина. Их тела уносили подальше в лес и зарывали, чтобы зараза не проникла в поселение через почву. Каждый боялся, что в следующий раз унесут уже его труп. На восточном берегу установилось почти круглосуточное дежурство. Мы надеялись, что на горизонте появятся паруса. Но этого не происходило. Вполне возможно, что события продолжали бы развиваться подобным образом, если бы не чудовищное открытие».

   «Войдя, миссис Дэр узрела чудовищную сцену: Кроули впился в шею ее мужа. Врач отпрянул, она увидела клыки и закричала. В дом ворвались встревоженные мужчины с саблями и арбалетами. Они обнаружили убитую женщину, а малышку Вирджинию — в когтях у вампира. Кроули приказал им отступить. Поселенцы отказались. Они ничего не знали о вампирах и сразу же погибли».

   «Я оделся и велел Эдеве сделать то же самое, полагая, что на нас напали туземцы. Затем схватил пистолет и бросился в ночь, полный решимости защищать свой дом до конца. Но когда я прибежал к небольшой площадке в центре деревни, моим глазам предстало небывалое зрелище. Небывалое и ужасающее. Томас Кроули с почерневшими глазами и острыми белоснежными клыками — он разорвал Джека Баррингтона пополам и разбросал его внутренности во все стороны. Я увидел на земле своих растерзанных друзей. У некоторых были оторваны конечности. У кого-то — головы. Кроули заметил меня и двинулся в наступление. Я прицелился и выстрелил. Пуля пробила вампиру грудь, но он даже не обратил внимания и продолжал наступать. Без всякого стыда признаюсь, что храбрость оставила меня. Я думал только о том, как бежать, только о жене и нерожденном ребенке в ее чреве».

   «Я слышал, что он гонится за нами. От его поступи содрогалась земля. И каждый шаг приближал вампира к нам. Мы ворвались под сень леса. Бежали, пока легкие не заполыхали огнем, а Эдева не выбилась из сил. Но позади все еще слышались шаги».

   «Я ничего не помню. Очнувшись ничком, я сразу понял, что получил смертельные раны. Мое тело было изувечено. Руки и ноги остались на месте, но я не мог пошевелиться. Высохшая корка крови на глазах почти ослепила меня. По тяжелому дыханию Эдевы я понял, что она еще ближе к смерти, чем я. Она лежала на боку, желтое платье и золотистые волосы пропитались кровью. Опираясь на переломанные руки, я подполз к жене. Заглянул в ее распахнутые глаза и встретил отсутствующий взгляд. Я гладил ее волосы и смотрел ей в лицо. Просто слушал, как ее дыхание все замедляется, и шептал: „Не бойся, любовь моя!“ Потом она умерла».

   «Он вернулся из леса с младенцем на руках. Признаться, Кроули удивился, что я все еще жив, хотя и на грани смерти, к тому же из последних сил вырезаю на дереве начало слова „КРО…“ в предсмертной попытке разоблачить убийцу моей жены и ребенка. Справившись с удивлением, Кроули рассмеялся: я невольно подал ему блестящую идею. Он опустил ребенка на землю, взял мой нож и вырезал на ближайшем столбе „кроатаны“, продолжая улыбаться при мысли о том, как Джон Уайт кроваво отомстит ничего не подозревающим туземцам».

   «Ему пришло в голову, что на ближайшие три тысячи миль вокруг он останется единственным человеком, который говорит по-английски. Безрадостная перспектива для весельчака. Кто станет смеяться над его шутками? Он склонился надо мной, ногтем вскрыл себе запястье, и его кровь залила мне лицо и рот».

   Я с удивлением обнаружил, что окон нет нигде. Помещения были выкопаны в земле, а стены и полы тщательно выложены камнем и промазаны глиной. Кухня, где Генри готовил мне пищу на дровяной печи. Библиотека, из которой он приносил книги. Вторая спальня. Весь дом освещался масляными лампами и был украшен изящной мебелью и картинами в золоченых рамах, будто они служили хозяину окнами в окружающий мир.

   Четыре комнаты окружали небольшой лестничный пролет, единственное место, куда сверху пробивался мягкий солнечный свет. Здесь и находились деревянные ступеньки, скрип которых доносился до меня, когда Генри без конца ходил вверх и вниз. Мы поднялись к непрочной деревянной дверце. В щелях между досками поблескивало солнце. Я отворил ее, вышел и с удивлением обнаружил, что стою в небольшой бревенчатой хижине. Моим глазам предстала скромная обстановка: печь, коврик и кровать. Когда мы вышли из темноты, Генри надел очки с темными стеклами. Теперь я наконец смог оценить его хитроумный замысел: снаружи жилище выглядело простой хижиной на лесистом склоне. «Начнем?» — предложил Генри.

   Чеснок и святая вода оказались не у дел, так же как и мои ножи. Мне остались колья, топор и разум. Большую часть времени Генри оттачивал мое мастерство во владении последним оружием: он учил меня, как скрыться от звериного чутья вампиров. Как обратить их стремительность себе на пользу. Как выманить добычу из засады и прикончить, не рискуя собственной шеей. Но из всех уроков Генри больше всего пользы принесли мне те часы, когда мы пытались друг друга убить. В первый раз меня поразила его быстрота и сила, я был убежден, что с вампиром мне никогда не сравниться. Однако со временем я стал замечать, что каждый раз победа отнимает у Генри все больше и больше времени. Порой мне удавалось нанести удар. Вскоре я уже частенько выигрывал три раза из десяти.

* * *

   Генри, однако, был намерен разрешить эту проблему при помощи подарка — двадцати пяти долларов (то есть пятью долларами больше той суммы, что я пообещал отцу). Разумеется, из гордости я отказался принять столь щедрый дар. И разумеется, из гордости Генри настаивал. Я согласился и горячо поблагодарил его. Мне многое хотелось сказать: выразить признательность за доброту и гостеприимство. За то, что он спас мне жизнь. За то, что научил меня, как и в будущем ее не лишиться. Я думал извиниться за резкость, с которой вначале осудил моего учителя. Но в этом не возникло необходимости. Генри протянул мне руку: «Давай попрощаемся и больше ничего не станем говорить». Мы обменялись рукопожатием, и я отправился было в путь. Но тут мне вспомнилось еще кое-что. Этот вопрос мучил меня с нашей первой встречи. Я оглянулся: «Генри… Что ты делал той ночью у реки?» При моих словах он помрачнел. Таким я его ни разу не видел. «Нет доблести в том, чтобы красть спящих детей из постелей, — ответил он, — или пожирать невинных людей. Я дал тебе силу наказать тех, кто так поступает. Со временем я дам тебе и их имена». Он отвернулся и пошел к хижине. «Не меряй нас одной мерой, Авраам. Вероятно, все мы раньше или позже отправимся в ад, но для иных это время уже пришло».

   Моей сестренки больше нет…

   Никчемный сукин сын обрек ее на гибель. Я буду вечно его ненавидеть.

* * *

   Дорогой Авраам,
   Надеюсь, ты в добром здравии. Ниже ты прочтешь имя того, чье время уже пришло. Ты найдешь его в городке Райзинг-Сан, в трех днях пути вверх по реке от Луисвилля. Не воспринимай это письмо как побуждение к действию. Выбор всегда за тобой. Я всего лишь желаю предоставить тебе возможность продолжить обучение, а также облегчить тебе груз пережитой несправедливости, поскольку ты и сам, вероятно, стремишься получить должную компенсацию.

   Я ожидал, что город захлестнула волна исчезновений или постигло иное несчастье, не менее пагубное. Однако жители были в прекрасном настроении, городок процветал. Я шел среди горожан, скрыв оружие под длинным плащом (мне показалось, что высокий незнакомец с топором может вызвать у местных некоторые подозрения). Я остановил прохожего и спросил, где найти сапожника, потому что мои башмаки изрядно износились. Меня направили в скромную мастерскую неподалеку. Последовав указаниям, я обнаружил за работой бородатого мужчину в очках. Стены мастерской были увешаны поношенной и изорванной обувью. Сапожник оказался тихим созданием лет тридцати пяти. Он был один.
   «Сайлас Уильямс?» — окликнул его я.
   «Да?»
   Я отрубил ему голову топором и ушел.
   Когда голова упала на пол, глаза сапожника были черны, как туфли, которые он полировал. Я понятия не имел, какие преступления он совершил, да и не было мне до этого никакого дела. Имело значение только то, что сегодня на земле осталось на одного вампира меньше, чем вчера. Признаюсь, мне странно думать, что этим я также обязан вампиру. Но не зря говорят: враг моего врага — мой друг.

   Порой в месяц приносили целых два письма. А иногда за целых три месяца — ни одного. Когда бы ни пришло известие, я отправлялся, как только дела позволяли мне отлучиться. Каждая охота преподавала мне новый урок. Иногда все проходило гладко, как с Сайласом Уильямсом. Но зачастую мне приходилось часами сидеть в засаде или изображать из себя приманку, чтобы открыть карты, когда вампир бросится в атаку. Иногда я успевал обернуться за день. Но порой доводилось ехать до самого Форт-Уэйна или Нэшвилля.

   Я упаковывал как можно больше еды, сковородку, чтобы жарить свинину, и котелок, чтобы кипятить воду. Все это заворачивал в длинный плащ. Я попросил портниху немного его подправить: отпороть внутренние карманы и пришить толстую кожаную подкладку. Узелок я привязывал к топорищу, а сам топор натачивал так, чтобы им можно было бриться. К моему арсеналу добавился арбалет — я соорудил его сам, опираясь на рисунки из одолженной книги «Вооружение гуситов». Когда у меня появлялось свободное время, я продолжал тренироваться, но не пытался пустить новое оружие в ход во время схватки, пока не был уверен в своем мастерстве.

   Невыносимо думать о том, что все заработанное мной должно достаться этому человеку! Мой труд возмещает недостаток его усердия! Я работаю, а он ленится. Эгоист и трус! Нас связывает не родство, а контракт!

   Мистер Джентри спросил, не хочу ли я помочь Аллену построить плоскодонную баржу и провести ее с товарами вниз по реке с остановками в штате Миссисипи и далее к югу, чтобы продавать зерно, свинину и прочий товар. За это он обещал платить мне восемь долларов в месяц и обратный билет на пароход от Нового Орлеана.

   Рискуя показаться хвастуном, все же скажу, что баржа мне удалась, учитывая, что раньше я их никогда не строил. Даже груженная десятью тоннами товаров, она просела менее чем на два фута.

   Мы боролись с ветрами и течениями, неусыпно следили за рекой впереди. Нам часто приходилось очищать скромное судно от грязи или веток после того, как мы приставали к берегу. Мы набивали желудок зерном и грудинкой из нашего груза, а одежду, если грязнилась до неприличия, стирали в вездесущей Миссисипи. Наш путь продолжался несколько недель. Иногда за день нам удавалось преодолеть шестьдесят миль, а иногда тридцать или даже меньше.

   Шум двигателей и бурлящей воды. Из одних труб вырывается черный дым, из других — белый пар. Этот корабль может доставить пассажира из Нового Орлеана в Луисвилль менее чем за двадцать пять дней. Есть ли границы человеческой изобретательности?

   С тех пор мне нечасто доводилось наслаждаться таким покоем. Мне казалось, что на всем свете есть только мы одни. Вся природа была к нашим услугам. Я задался вопросом, почему создатель, сотворивший такую красоту, населил ее злом. И горем. Почему же Он не смог не запятнать ее? Я все еще не нашел ответа.

   Посреди ночи я внезапно проснулся и нашарил дубинку, которую держал рядом с кроватью. Вскочив на ноги, я разглядел в дверном проеме две человеческие фигуры. Без лишней скромности замечу, что непрошеные гости были удивлены моим ростом, а еще больше — свирепостью, с которой я набросился на них и принялся лупить по головам. Я выгнал их на палубу (при этом сам стукнувшись головой о балку), где смог разглядеть их при свете полной луны. Это оказались негры, общим числом семь человек. Остальные пятеро деловито отвязывали веревку, которая удерживала наше судно у берега.
   «Пошли прочь, черти! — заорал я. — Пока я вам мозги не повышибал!»
   Я хватил одного по ребрам, чтобы показать серьезность своих намерений, и замахнулся дубинкой, чтобы огреть второго. В этом не было необходимости.
   Негры уже бежали. Я успел заметить на ногах у одного сломанные железные колодки и сразу все понял. К нам залезли не просто воры. Это были рабы. Скорее всего, сбежали с этой самой плантации и хотели сбить собак со следа, уплыв на нашей лодке.

   Мы отчалили от берега. Аллен пошел на нос с фонарем и, прищурившись, смотрел в ночь. Я правил веслом, встав на крышу нашего домика, и старался вести баржу ровно посередине реки. Не удержавшись, я бросил взгляд назад, на берег, и увидел белеющую фигуру: кто-то бежал от плантации к воде. А вот и первый надсмотрщик хватился рабов. Но маленький белый силуэт не остановился у воды. Он перепрыгнул на противоположный берег длинным, невозможным прыжком. Рабы бежали не от людей или собак.
   Они спасались от вампира.
   Какое-то мгновение я раздумывал, не стоит ли повернуть к болотистому берегу, достать сверток из-под кровати и броситься в погоню. Не скажу точно, что случилось: счел ли я попытку безнадежной или жертвы — не заслуживающими внимания. Скажу только, что мы не остановились. Аллен (которому и в голову не приходило, насколько близок он был к верной гибели) изрыгал цветистую брань, какой мне раньше не приходилось слышать. Большую часть слов я и вовсе не понимал. Он ругал себя за то, что не взял мушкет. Призывал проклятия на головы «кровожадных сукиных детей». Я молчал и сосредоточенно правил, стараясь плыть точно посередине. У меня не получалось возненавидеть напавших на нас рабов. Я осознавал, что они всего-навсего пытались спасти свою жизнь, а для этого им понадобилось отнять мою. Аллен не умолкал. Теперь он выкрикивал что-то про «черных негодяев» или вроде того.
   «Не меряй всех одной мерой», — сказал я.

   Сначала нашим глазам предстала северная часть города — обширная и оживленная. Фермы сменились домами. Дома — улицами. Улицы — двухэтажными кирпичными строениями с железными перилами на балконах. Как много кораблей! И пароходов! Сотни плоскодонок пытаются урвать кусочек великой реки.

   Мы жаждали поскорее избавиться от груза. Не могли дождаться, когда можно будет исследовать город безграничных чудес. Я пребывал в нетерпении, ведь мне в жизни не доводилось видеть сборища людей, у которых с языка слетали французские и испанские слова. Женщины разгуливали в модных нарядах, а джентльмены щеголяли костюмами отменного качества. Улицы заполонили лошади и повозки; торговцы предлагали любые товары, какие можно было себе вообразить. Мы прогуливались по улице Шартр, любовались базиликой Св. Людовика на площади Джексон-сквер, названной в честь нашего президента, героически защищавшего город. Люди с помощью мулов копали траншеи для газовых труб. Кто-то из рабочих пел о том, что когда месяцы труда подойдут к концу, город «воссияет, как алмаз в ночи, не оставив места для факела или свечи».

   Я воображал, будто перенесся в Европу, в те места, о которых так часто читал. Здесь впервые в жизни моим глазам предстали дома, увитые плющом. Ученые мужи. Архитектура и искусство. Просторные библиотеки, куда ходили усердные студенты и сведущие знатоки. Здесь было все, чего никогда не оценил бы мой отец.

   Неподалеку от пансиона мисс Лаво находился салун, где каждый желающий мог пропустить стаканчик рома, вина или виски. Нам вскружили голову деньги, вырученные с продажи баржи, и волнение от того, что мы впервые попали в большой город. Честно признаюсь, мы чересчур легко поддались искушениям (чересчур — даже для неоперившихся юнцов). Салун наводнили моряки со всех концов света. Люди, добравшиеся сюда на плоскодонках по Миссисипи, Огайо и Сангамону. Каждые несколько минут вспыхивала перебранка. Странно, что ссоры не случались еще чаще.

   Я увидел сверкающую белую коляску, запряженную парой белых лошадей. Правил мальчик в белоснежном сюртуке. За ним сидели два джентльмена: один цветущий и розовощекий, одетый в непримечательный серо-зеленый костюм. Его спутник был разряжен в белые шелка, оттеняющие бледную кожу и длинные седые волосы. Глаза второго были скрыты за стеклами темных очков. Несомненно, передо мной был вампир, к тому же весьма обеспеченный. Элегантный и утонченный. Он явно не был обременен угрызениями совести и наслаждался светским общением. К тому же вампир смеялся. Эти двое, казалось, вели веселый разговор. Коляска все приближалась, а я думал только о том, как бы вогнать кол ему в сердце. Отрубить голову. Я представлял себе кровь на белом шелковом сюртуке! К сожалению, мне оставалось только наблюдать. Оружия у меня при себе не было, зато была невыносимая головная боль. Беловолосый вампир, проезжая мимо, понимающе взглянул мне в глаза. И тут на меня нахлынуло необычное чувство — словно пристальный посторонний взгляд рассматривает страницы моего дневника. Словно неведомо откуда доносится голос…

   Коляска свернула на Дофин-стрит и исчезла из виду. Но пристальный взгляд никуда не делся. Впрочем, теперь определить его обладателя не составило труда. На противоположной стороне улицы я заметил бледного низкорослого человечка. Он стоял, отступив в переулок, и неотрывно наблюдал за мной. Незнакомец был одет во все черное, темные волосы были спутаны, а лицо украшали усики и темные очки. Безусловно, передо мной был вампир. Мужчина понял, что я его заметил, развернулся и скрылся в переулке. Этого я не мог так оставить! Черт с ней, с больной головой! Я бросил товарища и поспешил за незнакомцем вниз по переулку до Конти-стрит, через Бэйсин-стрит, где негодяй скрылся за стенами кладбища.^[14] Я отстал едва ли на десять шагов, но, дойдя до кладбищенских ворот, понял, что не вижу вампира. Он растворился в воздухе. Затерялся в могильном лабиринте. Вдруг он попросту нырнул в какой-нибудь склеп? Интересно, сколько вампиров…
   «Позвольте узнать, что означает ваше преследование, сэр».
   Я резко развернулся и вскинул кулаки. Хитрый мерзавец стоял у меня за спиной, прислонившись к кладбищенской стене, и смотрел прямо на меня, а в руке сжимал темные очки. Моим глазам предстали усталые глаза и высокий лоб.
   «Преследование, сэр? — повторил я. — Что означает ваше бегство?»
   «Видите ли, сэр, то, как вы заслоняли глаза от солнца… и взгляд старых знакомцев, которым вы обменялись с джентльменом в коляске… навели меня на мысль, что вы, должно быть, вампир».
   Я не верил своим ушам.
   «Вы решили, что я — вампир? — переспросил я. — Но я…»
   Низкорослый человечек улыбнулся. Он посмотрел на темные очки у себя в руках, потом в лицо высокому незнакомцу. И рассмеялся.
   «Полагаю, мы оба сделали поспешные выводы».
   «Сэр, простите, но… Правильно ли я понял, что вы не вампир?»
   «К сожалению, нет, — со смехом ответил он. — Иначе бы так не запыхался».
   Я извинился и протянул руку: «Эйб Линкольн». Человечек без колебаний пожал ее: «Эдгар По».

   На свои собственные деньги По опубликовал сборник стихов, поставив краткую подпись — «Бостонец», из страха, как бы над ним не посмеялись сослуживцы. Из пятидесяти книг удалось распродать только двадцать. Несмотря на провал, один читатель счел стихи гениальными и подкупил печатника, чтобы тот выдал автора. «Вскоре после этого мне нанес визит некто Ги де Вир, богатый вдовец. Он объяснил, откуда ему стало известно мое имя и какое влияние на него оказали мои стихи. Затем он поинтересовался, что вампир делает в армии».

   «Он с удивлением понял, что стихи написал живой человек. Я с не меньшим удивлением обнаружил, что говорю с человеком, которого уже нет в живых».

   Он решил уйти в «неофициальный отпуск» и отправиться в Новый Орлеан, дабы «изучать вампиров», ведь де Вир много раз упоминал, что для этого «лучше места в Америке не найти». Судя по тому, сколько раз он наполнял и снова опустошал свой бокал с виски, приехал он еще и затем, чтобы напиться в стельку. В тот вечер мы сидели в салуне неподалеку от пансиона мисс Лаво. Аллен Джентри отлучился, чтобы «провести время в компании дам определенного сорта», и предоставил нам возможность вести беседу на темы, которые доставляли нам больше всего удовольствия, но которые мы не решались обсуждать в открытую. Мы засиделись допоздна, пересказывая друг другу все, что каким-либо образом касалось вампиров, все, что нам довелось прочитать, услышать или увидеть собственными глазами.

   Был однажды на свете человек, который возжелал жить вечно. С юных лет он молил Бога даровать ему бессмертие. Он был щедр и честен, верен жене и добр к детям, чтил Господа и проповедовал Его заповеди. И все же с каждым годом этот человек старился и в конце концов умер дряхлым стариком. Когда он попал в рай, то спросил: «Господи, почему ты не внял моим молитвам? Разве не жил я по слову Твоему? Разве не славил имя Твое?» Бог ответил: «Ты все это делал. Именно поэтому я не обрушил на тебя проклятие, о котором ты молил».

   У реки я заметил какое-то столпотворение. Люди толкались вокруг платформы, разукрашенной красным, белым и синим. Над импровизированной сценой висел транспарант: «АУКЦИОН! СЕГОДНЯ! ПРОДАЖА РАБОВ! В ЧАС ДНЯ!» Перед платформой собралось более сотни людей. Неподалеку толпилось почти вдвое большее число негров. В воздух поднимался дым от курительных трубок. Будущие покупатели переговаривались, шум голосов перемежался редким смехом. Назначенный час близился, мужчины держали карандаши и бумагу наготове. Аукционист — крепкий, низенький и розовый, чистый боров — вышел на сцену и начал: «Достопочтенные джентльмены, с радостью представляю вам первый сегодняшний лот!» При этих словах первый негр, мужчина лет тридцати пяти, вышел на сцену, низко поклонился, улыбнулся и выпрямился во весь рост. На нем был плохо сидящий костюм (кажется, специально приобретенный ради этого случая). «Здоровяк по имени Кафф! В расцвете сил! Лучшего работника на поле вам не найти! К тому же подарит хозяевам целый выводок сыновей, с такими же крепкими спинами!» «Здоровяк», как мне показалось, страстно надеялся, что его сегодня купят. Он держал спину прямо, улыбался и кланялся, а аукционист все расписывал его достоинства. Я испытал жалость и отвращение. Вся жизнь этого мужчины, жизнь грядущих поколений его потомков — все зависело от этого момента. Все находилось в руках незнакомца. В руках человека, который заплатит самую высокую цену.

   Осмотр включал в себя все мыслимые способы унижения. Мужчин, женщин и детей — всех от трех до семидесяти пяти лет — заставляли обнаженными стоять перед незнакомцами. Рабам щупали мускулы и раскрывали рты, чтобы осмотреть зубы. Их заставляли ходить и нагибаться, чтобы убедиться в отсутствии хромоты. Негры должны были перечислять свои умения и помогать набить себе цену.

   Чудовищное зрелище! Мужчины и женщины! Дети и младенцы — все выставлены на потеху угрюмой толпе так называемых «джентльменов»! Я увидел негритянскую девочку лет трех-четырех. Она крепко держалась за мать и никак не могла взять в толк, зачем ее так вырядили, зачем накануне вечером отмыли дочиста, а теперь заставляют стоять на платформе, пока какие-то мужчины выкрикивают числа и размахивают клочками бумаги. Я снова задался вопросом, почему Создатель, сотворивший всю эту красоту, опорочил ее злом.

   «Джентльмены, прошу внимания! Представляю вам прекрасный образец семьи! Бычок по имени Израиль — с отличными зубами, к тому же необыкновенно крупного телосложения. Ни в одном округе вам не сыскать такого прекрасного работника для посадки риса! А вот его жена, Беатрис! Руки у нее не слабее, чем у мужчины, а пальцы — нежные и ловкие, в самую пору, чтобы чинить хозяйские платья! Их дети — мальчик десяти-одиннадцати лет, без сомнения, станет работником не хуже отца; и девочка — четыре года — личико как у ангелочка! Удачнее семьи вам не найти!»

   Мое внимание привлек один покупатель — обладатель, по-видимому, бездонного кошелька, совершавший на первый взгляд совершенно безрассудные покупки. Он прибыл, когда аукцион уже начался, что было само по себе необычно, и выкупил дюжину рабов, не обращая ни малейшего внимания на их пол, состояние здоровья или умения. Я заметил, что торгуется он только за негров «по сниженным ценам». Однако мне показались подозрительными не только его приобретения. Странный покупатель был строен, одет в короткий сюртук. Ростом ниже меня (хотя и довольно высокий), с седеющей бородой, которая скрывала шрам во все лицо. Шрам тянулся от левого глаза, пересекал губы и подбородок. Мужчина заслонялся от солнца зонтиком и вдобавок надел темные очки. Если он и не вампир, то определенно подражает их манере одеваться. Что это значит? Зачем он купил двух пожилых женщин со сходными умениями? Или хромого мальчика? Зачем ему вообще столько рабов?
   Я решил проследить за ним, чтобы найти ответ.

   Я соблюдал расстояние в четверть мили: до меня доносились редкие окрики надсмотрщика, но вампир не смог бы расслышать мои осторожные шаги.

   Плантация ничем не отличалась от тех, что мне уже доводилось видеть по берегам Миссисипи. Кузница. Дубильная мастерская. Мельница. Склады, различные механизмы, станки, сараи, стойла и примерно двадцать пять бараков для рабов вокруг хозяйского дома. Моим глазам предстали однокомнатные хижины, в которых могло ютиться до дюжины негров. Спали они на земляном полу или на тюфяках, набитых кукурузными листьями. Рабы зажигали смоляные факелы, чтобы женщины могли допоздна заниматься рукоделием. Днем на темных полях вокруг стоял шум и кипела работа. Сотни мужчин рыли длинные канавы. Женщины в палящий зной тащили плуги. Белые надсмотрщики разъезжали верхом и за малейшую провинность хлестали негров по голым спинам. В центре находился хозяйский дом. Рабам, работавшим там, «посчастливилось» не надрываться в полях, однако их существование нельзя было назвать легким — их точно так же пороли за ничтожнейший проступок. В довершение всего рабыни любого возраста не могли защититься от немыслимых хозяйских причуд.

   Здесь к ним присоединился рослый негр. Хозяин с надсмотрщиком удалились в дом. Щелкая плетью, негр приказал рабам выстроиться в шеренгу в центре амбара. Затем им велели сесть. Веревку так и не сняли. Вошла мулатка с большой корзиной. Рабы помрачнели: без сомнения, им доводилось слышать, что иные хозяева клеймят негров. К счастью, корзина оказалась набита едой, и рабам разрешили есть сколько душе угодно. Я видел, как их глаза загорелись при виде жареной свинины и кукурузных лепешек, коровьего молока и пригоршней леденцов. На лицах отразилось облегчение — до этой минуты рабы гадали, какие жестокости поджидают их. Теперь они не могли оторваться от еды.

   Пир продолжался, кажется, около получаса. Затем я увидел, как к амбару со стороны дома идут несколько белых мужчин. Всего я насчитал десять человек, включая хозяина, за которым я следил от Нового Орлеана. Все разного возраста и телосложения, однако все, по-видимому, люди весьма обеспеченные. Когда они приблизились, рослый негр снова щелкнул плетью, приказал рабам подняться на ноги и принялся отвязывать веревки у них с поясов. Мулатка забрала корзину и неторопливо направилась прочь.
   Белые собрались у входа, один из них что-то передал хозяину (подозреваю, что деньги) и подошел к рабам. Я наблюдал, как он прохаживался перед ними, тщательно осматривая каждого. Наконец он остановился за спиной у самой толстой пожилой женщины и застыл в ожидании. Один за другим остальные восемь мужчин заплатили хозяину, осмотрели оставшихся рабов и встали у них за спиной. Девять гостей заняли свои места. Негры не осмеливались обернуться. Они уставились себе под ноги. Девять рабов остались на месте, а оставшихся троих рослый негр вывел из амбара в темноту. Что стало с этими несчастными, мне неведомо. Знаю только, что, когда их увели, меня охватило беспокойство: что-то вот-вот должно было случиться. Но что именно, я не понимал. Только чувствовал, что это будет ужасно.

   Первый вампир ухватил толстую женщину за голову и так крутанул, что ее подбородок уперся в позвоночник. Умирающая смотрела в чудовищное лицо своего убийцы. Другая женщина вскрикнула и рванулась, ощутив, как острые клыки вонзаются ей в плечо. Но чем сильнее она билась, чем глубже делалась рана, тем свободнее лилась драгоценная кровь в рот вампиру. Я видел, как одного мальчика били по голове, пока его мозги не потекли из дыры в черепе. У другого мужчины голову оторвали целиком. Я ничем не мог им помочь. Вампиров было слишком много. К тому же у меня не было оружия. Хозяин рабов спокойно прикрыл двери амбара, чтобы заглушить предсмертные крики, и я бросился в ночь. Мое лицо сделалось мокрым от слез. Я был совершенно беспомощен, и это внушало мне отвращение. Меня мутило от увиденного. Но горше всего была открывшаяся мне истина. Прежде я в слепоте своей не замечал ее.

* * *

   25 июня 1828 г.
   Покуда на нашей стране лежит клеймо рабства, проклятие вампиров не оставит ее.

   [Мой сводный брат] Джон предложил поехать верхом в Калхун и отпраздновать там. Поначалу я и слышать не хотел об этой затее — я не привык поднимать вокруг своего дня рождения шум. Как обычно, брат продолжал упрашивать, пока я не уступил. Свои намерения он изложил по пути к городу. Насколько помню, план сводился к тому, чтобы «напиться в стельку и заплатить за общество приятной особы». Джон знал какой-то салун на Шестой улице. Не помню, как называлось заведение, не уверен, было ли у него вообще название. Помню только, что на втором этаже мужчина мог за скромную плату удовлетворить свои потребности. Несмотря на устремленее [sic] Джона, могу сказать, что в этом отношении моя совесть чиста.

   Я не заметил на его лице красноты, окрасившей лица остальных посетителей, которые спешили к свету и теплу салуна. Его дыхание не образовывало пара в прохладном воздухе. Я рассматривал бледного мужчину лет тридцати или менее. Его кудрявые каштановые волосы уже тронула седина — будто солнце и ветер высветлили доски. Он подошел прямо к бармену (было ясно, что они знакомы) и что-то ему прошептал, после чего низкорослый человек в фартуке поспешил вверх по лестнице. Передо мной стоял вампир. Точно! Черт бы побрал этот виски. Но как узнать наверняка?

   Мой голос звучал еле слышно: «Видишь вон того типа у бара? — спросил я Джона, занятого дамским ушком. — На редкость отвратная физиономия, правда?» Джон понятия не имел, что у него за лицо, но от души расхохотался (в таком он пребывал состоянии). Едва я договорил, бледный джентльмен обернулся и посмотрел прямо на меня. Я улыбнулся ему в ответ и приветственно поднял бокал. Ни одно другое существо не сумело бы расслышать оскорбление в таком гвалте, да еще на таком расстоянии. Ошибки быть не могло! Но не бросаться же на него прямо сейчас. Не здесь. Тут слишком много свидетелей. Я ухмыльнулся, вообразив, как меня силой выволакивают из салуна и обвиняют в убийстве. Что я сказал бы в свое оправдание? Что моя жертва — скорее всего, вампир? К тому же плащ вместе с оружием остался на улице в седельной сумке. Нет, так не пойдет. Должен быть другой способ.

   Тот выбрал двух и последовал за ними вверх по лестнице. Бармен объявил о скором закрытии.

   Джон с самого начала надеялся (и, кажется, весьма пылко), что так и случится, поэтому не мешкая уговорился и сам. Мы пожелали друг другу доброй ночи, а бармен тем временем задул лампы и запер бутылки. Я подождал, пока брат со своей спутницей скроется в комнате, и только затем сам поднялся наверх. Мне открылся узкий коридор, тускло освещенный масляной лампой и оклеенный красно-розовыми обоями с замысловатым узором. По обеим сторонам тянулись закрытые двери. В конце коридора я разглядел еще одну. Судя по форме здания, она вела на черную лестницу. Я медленно пошел вперед, прислушиваясь и пытаясь угадать, в какой комнате скрывается мой вампир. Слева смеялись. Справа сквернословили. Доносились звуки, описать которые у меня не хватит слов. Некоторое время ничто не привлекало мое внимание, но в конце коридора, с правой стороны, я услышал-таки то, чего ждал: в комнате разговаривали две женщины. Я оставил Джона наслаждаться горячими объятиями незнакомки, развернулся, вышел на холод и надел длинный плащ. Скорее всего, вампир закончит свое дело до рассвета и уйдет. Тут-то я и буду его поджидать.

   Должен признать, шестнадцать вампиров на счету прибавили мне самоуверенности. Я не собирался больше торчать на холоде и решил разом покончить с делом. Неслышно подкравшись к заснеженной лестнице у черного хода, я вынул «мученика».

   Недавно мне довелось читать об успехах английского химика по фамилии Уокер: он разработал метод получения огня от одного только трения. Я раздобыл необходимые компоненты для того, чтобы воспроизвести английские «серные спички»,^[19] и обмакнул небольшие палочки в полученную смесь. Когда палочки высохли, я крепко связал двадцать штук вместе (вся связка получилась примерно вдвое толще обычной перьевой ручки) и покрыл клеем всю композицию, кроме самого кончика. Когда палочками чиркали по шероховатой поверхности, вспыхивало недолговечное, но сильное пламя — ярче солнца. Мои черноглазые противники оказывались временно ослепленными, а мне так было проще разрубить их на куски. Я применял спички дважды, оба раза с потрясающим успехом (хотя ожоги на моих пальцах свидетельствуют о предшествующих неудачах).
   Я стоял в нерешительности, зажав в одной руке «мученика», а в другой — топор. Свет из-под двери падал на мои заснеженные ботинки. С той стороны не доносилось ни звука. Мне представились две девушки, убитые в кровати, — их кровь пятнала простыни и окрашивала белье в цвет обоев. Я постучал в дверь три раза обухом топора.

   Я выждал некоторое время, а затем снова постучал. С той стороны по-прежнему не слышалось ни единого звука. Я раздумывал, стучать ли еще раз, но в этот момент раздался скрип постели, а затем послышались шаги. Я приготовился нанести удар. Дверь отворилась.

   Проклятые спички не зажигались, они слишком долго пролежали в сыром кармане плаща. Вампир вопросительно на меня посмотрел. Он не выпускал клыки, его глаза не заливала чернота. Завидев топор у меня в руках, он вытаращился и захлопнул дверь с такой силой, что весь дом заходил ходуном. Я пялился на дверь, как собака на книжку, а вампир в это время мог сбежать с противоположной стороны. Тут я наконец одумался, шагнул назад и изо всех сил ударил в дверь ногой. Она распахнулась с оглушительным треском, который я не верно [sic] истолковал как треск дерева. Я понял, что раздался выстрел, лишь когда увидел, как свинцовый шарик просвистел в дюйме от моей головы и вонзился в стену. Признаюсь, это меня поразило, причем настолько, что когда мой противник бросил пистолет и головой вперед нырнул в окно (мне осталось только помахать вслед его заду), я первым делом ощупал собственную голову и убедился, что не истеку кровью, а уж потом бросился в погоню. Удостоверившись, что кровотечение мне не грозит, я кинулся в комнату, миновав двух не слишком одетых девушек в постели. Они встретили мое появление громким визгом. Я слышал, как по всему коридору любопытствующие клиенты выглядывают посмотреть, что за шум. Добежав до окна, я увидел, как моя жертва поднялась на ноги внизу на снежной улице и босиком умчалась в ночь. Он постоянно поскальзывался, безостановочно звал на помощь и, прежде чем исчезнуть из вида, пару раз успел приземлиться на голый зад.
   Это был не вампир.
   Всю дорогу домой я бранился вслух. Никогда в жизни мне не было так неловко, никогда еще я не совершал подобной ошибки на нетрезвую голову. Никогда не чувствовал себя таким идиотом. Если я и мог чем утешаться, то только одной-единственной мыслью: скоро я буду наконец свободен.

   Отправляюсь в Бердстаун через Спрингфилд. Мы с Джоном и Джоном собираемся проделать путь за три дня.

   Вторая моя баржа была вдвое длиннее и намного лучше первой. К тому же мы выстроили ее гораздо быстрее — не только потому, что у меня теперь имелся опыт в этом деле, но и благодаря еще одной паре рук. Мы отплыли спустя три недели после прибытия — к удивлению и удовольствию мистера Оффута.

   Я полагаю, что вскоре после того, как первые корабли достигли Нового Света, вампиры заключили молчаливое соглашение с рабовладельцами. Полагаю также, что наша нация особым образом притягивает вампиров, ведь здесь, в Америке, им представляется возможность свободно сосать человеческую кровь без страха быть наказанными. Им нет необходимости жить в темноте. Мне кажется, это в особенности верно для юга, где разодетые джентльмены-вампиры изыскали способ «выращивать» себе добычу. Сильнейшие рабы растят табак и продукты для удачливых и свободных, а слабые становятся едой. Я уверен в этом, но доказать пока не могу.

   Я нашел покинутое жилище. Мебель и кровать исчезли, дом опустел. Я открыл дверь в глубине комнаты, но вместо лестницы вниз обнаружил только гладкую, утрамбованную землю. Неужели убежище Генри засыпано? А может, мне все привиделось в бреду?

   АВРААМУ ЛИНКОЛЬНУ К ЗАПАДУ ОТ ДЕКЕЙТЕРА, ШТАТ ИЛЛИНОЙС ПЕРЕДАТЬ ЧЕРЕЗ МИСТЕРА ДЖОНА ХЭНКСА

* * *

   Когда до открытия магазина мистера Оффута оставался месяц или чуть более, я обнаружил одну странность: у меня было слишком много времени и слишком мало дел. Я с радостью принял дружбу мистера Уильяма Ментора Грэма, молодого школьного учителя, разделявшего мою любовь к книгам. Новый знакомый рассказал мне о «Грамматике Киркема», которую я штудировал до тех пор, пока не затвердил наизусть все до единого правила и примеры.

   Каждый вечер они как минимум дважды затевали перебранку в таверне бедняги Джима Рутледжа. А порой кидали из лесу камни в прихожан, нарушая ход крещений у реки. С ними не рисковали связываться, иначе они могли высадить окно или даже запихнуть человека в бочку и бросить на милость Сангамона.

   Они тайком явились в магазин и отозвали меня на улицу. Там собралось человек десять. Я осведомился, что за дело у них ко мне. Один вышел вперед и объявил, что они собираются выставить против меня своего «лучшего бойца», поскольку мистер Оффут говорил, что я «самый крепкий парень, какого ему доводилось видеть». Я объяснил, что мистер Оффут ошибается. Я вовсе не крепок и не привык вводить никого в заблуждение. Мой отказ пришелся им не по душе: они всей шайкой окружили меня и принялись угрожать. Сказали, что не пустят меня внутрь, пока я не соглашусь на их предложение. Если откажусь, они ославят меня трусом на весь Нью-Салем, а вдобавок перевернут магазин «вверх дном». Я согласился, но настоял на честной схватке. «И схватки-то никакой не будет», — ответил один и подозвал Джека.

   Он зло на меня поглядывал и вышагивал по кругу, напрягшись всем телом, будто натянутая тетива, готовая в любой момент сорваться. Джек через голову стащил с себя рубашку и скинул ее наземь, не прекращая двигаться вокруг меня. Я не собирался раздеваться, но решил закатать рукава. Едва я начал это проделывать, как уже, чуть дыша, лежал на спине.

   Очевидно, требование «честной схватки» не принималось в расчет. Джек снова бросился на меня, но на этот раз я не растерялся и встретил его вытянутые руки. Наши спины и плечи словно слились в единый монолит; каждый прилагал все усилия, чтобы сбить противника с ног. Ноги месили грязь. Подозреваю, Армстронг не ожидал такого отпора. Я-то уж точно удивился. Казалось, будто меня сграбастал в объятия медведь.

   Я оторвал его от земли, поднял над головой и держал так, а он все извивался, силясь высвободиться, и извергал проклятия. Зрелище получилось что надо: его товарищи вознегодовали, немедленно окружили меня и набросились всем скопом. Такой несправедливости я стерпеть не мог.

   Я ухватил ближайшего противника за волосы и ударил его прямо в лицо, оглушив до беспамятства. Следующий получил удар кулаком в живот. Я собирался проучить их по одному, и так бы и сделал, но Джек поднялся на ноги и отозвал своих молодчиков.

   Джек вытащил из бока пару заноз и встал подле меня. «Ребята! — провозгласил он. — Этот парень доказал, что он самый крепкий сукин сын, когда-либо ступавший на землю Нью-Салема. Любой, кто затеет с ним ссору, будет в ссоре с Джеком Армстронгом».

   Я сожалел, что потерял самообладание и унизил его перед родичами, так что вечером, после драки, позвал пропустить по стаканчику прямо в магазине.

   Я с удивлением обнаружил, что тяжеловесный Армстронг на самом деле — спокойный и задумчивый малый. Хоть он и был на четыре года младше меня, в нем чувствовалась зрелость, какой порой не хватает даже мужчинам вдвое старше. Легкость, с которой Джек поддерживал беседу, также не вязалась с его обликом. Заметив томик «Грамматики Киркема», он заговорил о ценности умения читать и писать, а затем посетовал на свою ограниченность в этом отношении.

   Джека пришлось долго упрашивать, но в конце концов он согласился ехать в Спрингфилд. Поначалу он не верил ни единому слову, даже обозвал меня «проклятым лжецом» и пригрозил «отдубасить» за то, что держу его за дурака. Потом все-таки соизволил выслушать. Я поклялся, что либо сумею доказать правдивость каждого слова, либо соберу вещи и навсегда оставлю Нью-Салем. Я дал обещание, рассчитывая на успех, так как тем самым утром получил долгожданное письмо.

   Аврааму Линкольну
   К западу от Декейтера, штат Иллинойс
   Передать через мистера Джона Хэнкса

   Авраам,
   прости, что не писал столько месяцев. К сожалению, необходимость время от времени исчезать является неотъемлемой частью моего существования. Как только подыщу постоянное жилище, смогу писать чаще. Пока же смею выразить надежду, что ты благополучно устроился и пребываешь в добром здравии и настроении. Если тебе угодно, можешь в свободное время навестить того, чье имя я укажу ниже. Полагаю, от мест, где ты теперь поселился, до него легко добраться верхом. Должен, впрочем, тебя предостеречь: он умнее тех, с кем тебе приходилось иметь дело раньше. Ты даже можешь ошибочно принять его за себе подобного.
   Тимоти Дуглас,
   таверна у площади,
   Калхун

Всегда твой, Г.

   Мы вошли. Одежда наша была неприметной (мой длинный плащ остался в седельной сумке). Я рассмотрел лица посетителей за столами, почти ожидая увидеть кудрявого джентльмена в длинной снежно-белой сорочке. Обратится ли он в бегство, завидев меня? Или вампирская сущность заставит его броситься в атаку? Но его не было. Мы с Джеком прошли к стойке, за которой бармен протирал стакан для виски.

   Джек рассмеялся. Произошла какая-то ошибка. Этот человечек, который ночь напролет протирает грязные стаканы и сводит шлюх с выпивохами, — это и есть вампир, о котором писал Генри? Разумеется, мне оставалось только пожать ему руку — так я и поступил. Ладонь оказалась такой же розовой и теплой, как моя собственная.

   Я решил подождать. Мы проделали долгий путь, да и Генри в прошлом ни разу меня не подводил. По крайней мере, дождемся, пока бармен закроет заведение, и проследим за ним до дома в темноте…

   Он спустился по Шестой улице к Адамс-стрит. Мы незаметно следовали за ним — Джек отставал шага на три, а я сжимал в руках топор. Стоило бармену чуть повернуть голову, и я тут же нырял в тень — мне казалось, что он сейчас же обнаружит нас (Джек, наблюдая мои прыжки, едва удерживался от смеха). Низкорослый человечек засунул руки в карманы и держался середины улицы. Он насвистывал. Шел, как обычный человек, а я с каждым шагом все больше чувствовал себя болваном. Дуглас свернул на Седьмую улицу — и мы за ним следом. Потом на Монро — и мы следом. Но когда он повернул на Девятую, мы на мгновение потеряли его из вида, а затем он словно пропал. Вокруг не было переулков, в которых можно спрятаться. Ни одного дома, до которого он мог бы добраться за столь короткое время. В чем же дело?
   — Значит, вот ты какой.
   Голос доносился откуда-то сзади. Я мгновенно повернулся, готовый нанести удар, но не сумел. Могучий Джек Армстронг стоял на носочках. Его спина выгнулась, а глаза расширились. Маленький вампир прижимал острые клыки к его горлу. Если бы Джек видел почерневшие глаза и жуткий оскал, он бы испугался еще сильнее. Бармен велел мне положить топор на землю, если я не желаю, чтобы пролилась кровь моего друга. Я признал разумность его требования и выпустил оружие из рук.

   Я выхватил из кармана «мученика» и быстро чиркнул им о пряжку.
   Вспыхнул огонь.
   «Мученик» горел ярче солнца — улица озарилась белым светом и искрами. Вампир отступил и прикрыл глаза. Джек вырвался на свободу. Я присел на корточки, схватил топор и метнул его, не поднимаясь. Лезвие вошло вампиру в грудь. Раздался треск костей и свист выходящего воздуха. Дуглас упал, неуклюже вцепившись в рукоять одной рукой и тщетно пытаясь нащупать опору другой. Я бросил «мученика» догорать на землю и выдернул топор из груди вампира. На его лице застыл знакомый мне страх. Страх ада или забвения, которые его поджидали. Я не тратил времени на злорадство. Просто вскинул топор и отрубил ему голову.

   Сегодня утром попрощался [с Оффутом]. Последние товары распродали или обменяли. Вещи перевез пока к Херндону, а там, глядишь, и обоснуюсь где-нибудь. Мне безразличен его отъезд. Я не горюю и ни в коей мере не испытываю желания последовать его бессмысленному примеру. Я никогда не сидел сложа руки и теперь не собираюсь. Решено: я остаюсь. Дни моего процветания еще впереди.

   Я много думал о словах трактирщика. Неужели меня никогда не удивляло, что Генри так стремится истребить вампиров? Разве не странно, что он послал меня вместо того, чтобы все сделать самому? Признаюсь, я немало часов посвятил обдумыванию этих вопросов. Может, в них крылся некий потаенный смысл? Почему я, заклятый враг вампиров, выполняю поручения их собрата? На этот парадоксальный факт не закроешь глаза. Что, если вампир использует меня в собственных, неведомых мне, целях? Такое вовсе не исключено. И все же, после длительных размышлений, я пришел к выводу: это не важно.
   Пусть для Генри я просто слуга — да будет так. Пока на свете остается все меньше и меньше вампиров, я с радостью буду ему служить.

   Я обрел в Джеке умелого и охотного товарища, и посторался [sic] разделить с ним все знания касательно уничтожения вампиров (впрочем, учить его ловкости или храбрости мне не было нужды — он в избытке одарен обоими качествами). Я благодарен ему за помощь: письма от Генри приходят настолько часто, что мне приходится метаться из одного конца штата в другой.

   Мы миновали двух джентльменов. Они проследили за нашей маленькой процессией и крикнули нам вслед: «Эй, вы! Стойте!» Ну и впечатление мы, должно быть, производили! Я не мог удержаться от смеха.

   Он нырнул и скрылся под черной водой. Джек собирался последовать за ним, но я ухватил друга за воротник и, призвав на помощь остатки сил, крикнул: «Нет!» Джек стоял на берегу, тяжело дышал и наводил арбалет на пузыри, которые вздувались над поверхностью.

   Чего [Джеку] не хватает, так это выдержки. Ему не терпится выскочить из засады — и, боюсь, еще и поделиться с дружками из Клэрис-Гроув всем, что он узнал. Я без устали напоминаю ему о необходимости держать рот на замке, описываю безумие, которое охватит округ Сангамон, если хоть кто-то проведает о наших вылазках.

   Главную заботу составляла сама река. В каком она состоянии! Кое-где русло больше напоминает ручей. Течению мешает плавун. Если мы желаем наслаждаться благами Миссисипи, необходимо внести значительные изменения, чтобы обеспечить пароходам свободный путь. Улучшения потребуют огромных вложений. Мне известен лишь один способ (за исключением воровства) раздобыть такую сумму.

   Я молод и большинству из вас неизвестен. Жизнь моя началась и прошла в тени. У меня нет богатых или известных родственников и друзей, которые могли бы меня рекомендовать. Я вверяю свою судьбу независимым избирателям округа. Отдав предпочтение моей кандидатуре, они проявят великодушие, за которое я буду неустанно стараться отплатить. Если же добрые люди в мудрости своей решат оставить меня в стороне — что ж, мне слишком хорошо знакомо разочарование, я не стану досадовать.

* * *

   Военачальник племени сок по имени Черный Ястреб нарушил договор, перешел [Миссисипи] и вошел в деревню Саукенук. Он возглавлял Британский отряд,^[20] полный решимости убить или изгнать любого белого поселенца, который встретится им на пути, и вернуть по праву принадлежащие племени земли. Губернатор Рейнольдс призвал шестьсот крепких мужчин взяться за оружие, выступить против дикарей и защитить мирных жителей Иллинойса.

   С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я жаждал побывать на войне. Наконец мне представился случай! Я воображал, как бросаюсь в славный бой: стреляю из ружья, размахиваю топором! Представлял, как легко расправляюсь с десятками индейцев — не могут же они оказаться проворнее или сильнее вампиров.

   Капитан Линкольн! Признаюсь, мои глаза наполнились слезами. Впервые наслаждался я таким признанием. Впервые был избран руководить товарищами, и их священная вера льстила мне больше, чем любой пост или должность, которую мне удавалось завоевать с тех пор.

   Мои люди вынесли неимоверные страдания (от скуки), мы потеряли много крови (из-за комаров), а мой топор не знал покоя (благодаря колке дров). Безусловно, мы заслужили место в анналах истории: никогда еще война не была настолько бедна на военные действия.

* * *

   Я сделаю то, чего не смог добиться Оффут. Клянусь Богом, я открою в Нью-Салеме процветающий магазин! Мы с Берри^[21] сегодня взяли кредит на триста долларов и рассчитываем через два года погасить его. Через три года мы скопим достаточно, чтобы выкупить здание!

   Я должен выстоять.
   Должен сделаться сильнее, чем я есть.
   Не подвести.
   Не подвести ее.

   Бедный необразованный сын фронтира, без единого доллара в кармане, отправится в Вандалию,^[22] чтобы говорить от лица своих сограждан! Лесоруб сядет бок о бок с учеными мужами! Признаюсь, встреча с ними меня страшит. Примут ли они меня как себеподобного [sic] или отвергнут, как деревенщину в дырявых башмаках? В любом случае, подозреваю, что жизнь моя изменилась навсегда. Я с нетерпением жду наступления декабря.

   Ее звали Энн Рутледж. Полагаю, ей был двадцать один год, хотя спрашивать я не решался. Не важно. Свет не видел более совершенного создания! Ни один человек в мире не любил сильнее, чем я! Покуда я жив, на этих страницах я буду писать лишь о ее красоте.

   Вампир не мог почуять нас за запахом животных, не мог услышать наших шагов по сену. Враг остановился. Открылась дверь в стойло. Не успел он и глазом моргнуть, как мой топор вонзился ему в грудь, а Джекова стрела прошла сквозь глаз, прямо в мозг. Вампир с воплем повалился на спину, схватившись за лицо. Из раны хлестала кровь. Лошадь испугалась шума и попятилась. Я подхватил ее под уздцы, чтобы она ненароком не затоптала нас. Джек тем временем вытащил топор из груди вампира, вскинул его над головой и ударил поверженного противника прямо по лицу, расколов череп надвое. Вампир затих. Джек снова поднял топор и ударил еще сильнее. Затем нанес третий и четвертый удар — он вновь и вновь бил вампира по лицу обухом топора, пока мертвая голова не обратилась в сдутый окровавленный мешок из кожи и волос.

* * *

   Лучше девушки мир не знал! Никогда прежде не соединялись в одном теле подобные ум и красота! Она на фут ниже меня ростом, у нее голубые глаза, каштановые волосы и идеальная, сияющая улыбка. Она несколько худощава, но этого не поставишь ей в упрек, ведь подобное телосложение как нельзя лучше сочетается с ее добрым и утонченным характером. Как смогу я заснуть, зная, что она где-то там? Как смогу удержать в голове хоть единую мысль, когда она — все, о чем я в состоянии думать?

   Неловко писать об этом здесь, но не могу устоять. Сегодня днем наши губы соприкоснулись. Мы сидели на покрывале и следили за редкими баржами, которые проплывали внизу. «Авраам!» — окликнула она меня. Я обернулся и с удивлением увидел ее лицо совсем рядом. «Авраам… Ты веришь словам Байрона? Что „любовь ведет порою нас тропинкой узкой. Волк подчас по той тропе идти боится“?»^[23] Я ответил, что верю всем сердцем, и, не проронив больше ни слова, она прильнула к моим губам.
   Я желал бы помнить этот миг до последнего вздоха. Через три месяца я должен прибыть в Вандалию, и я собираюсь наполнить каждую минуту этих месяцев свиданиями с Энн. Она сияющая, нежная и самая яркая звезда на небесах! Единственный ее недостаток — то, что при всем своем здравомыслии она влюбилась в такого недотепу, как я!

   Для меня нет музыки слаще, чем звук ее голоса. Нет картины прелестней, чем улыбка на ее лице. Сегодня днем мы сидели в тени под деревом. Энн читала «Макбета», а я положил голову ей на колени. Одной рукой она держала книгу, а другой — нежно ласкала мой лоб каждый раз, когда приходила пора перевернуть страницу. Наконец в мире все стало на свои места. Вот она, жизнь. Эта девушка — противоядие ото всей тьмы, которая отравляет наш мир. Когда она рядом, мне нет дела до долгов или вампиров. Я думаю только о ней.
   Я решил просить руки Энн у ее отца. На моем пути имеется одно незначительное препятствие, но я немедленно его устраню.

   [Макнамар], я полагаю, человек сомнительной порядочности. Он признался Энн в любви, когда ей было всего восемнадцать, а затем отправился в Нью-Йорк, не дождавшись, пока они смогут пожениться. В Декейтере она получила от него несколько писем, но едва ли их можно было принять за послания влюбленного. С тех пор больше от него не приходило вестей. И все же я не успокоюсь, пока этот человек не освободит ее от обещания. Я должен собраться с силами (мне не случалось слышать, чтобы поток любви струился мирно^[24]) и надеяться, что все разрешится быстро и счастливо.

   Пришла записка от Энн: ей нездоровится. Пойду навещу.

   Ее мать встретила меня на пороге и сказала, что дочь не желает никого видеть, но, заслышав наши голоса, Энн пригласила меня войти. Она лежала в постели, на груди у нее покоился раскрытый томик «Дон Жуана». С разрешения миссис Рутледж мы остались наедине. Я взял Энн за руку и почувствовал необычное тепло. Я заволновался, но девушка только улыбнулась.
   «Просто жар, — успокоила меня она. — Это пройдет». Мы беседовали, но меня не оставляло ощущение, что ее что-то беспокоит. Нечто большее, чем летняя простуда. Я начал задавать вопросы. Энн расплакалась, чем подтвердила мои подозрения. Слушая ее, я с трудом верил своим ушам.

   «Он приходил ко мне позавчера вечером, — сказала она. — Эйб, он был в ярости. Выглядел как безумец, вел себя странно. Он рассказал о твоем письме и потребовал, чтобы я сама дала ответ. „Скажи, что ты любишь другого! — воскликнул он. — Скажи, и я сегодня же оставлю город и никогда не вернусь!“»

   Я написал Макнамару о нашей любви, просил его, как благородного человека, освободить ее от обещания. Вместо ответа он проделал путь в тысячу миль, чтобы не упустить женщину, о которой позабыл на целых три года! Сначала он ее отверг, а теперь решил предъявить свои права! Негодяй! Если бы я был с ней, когда появился этот трус, я бы разнес ему череп, а из кожи со спины выкроил бы ремни для правки бритв! И все же я рад, ведь он ушел, а вместе с ним — и единственное препятствие на пути к нашему счастью. Больше не стану откладывать! Как только Энн поправится, приду к ее отцу и попрошу ее руки.

   Весь день и вечер я находился во власти ужаса. Старого, знакомого ужаса. Мне снова было девять, и я смотрел, как мою мать терзают те же кошмары. Я шептал все те же тщетные молитвы, испытывал то же невыносимое чувство вины. Это я навлек на нее беду. Я написал письмо с просьбой отпустить ее. И кого же я об этом просил? Человека, который таинственным образом исчез, а потом вернулся — больной, бледный… Он ждал заката, чтобы встретиться со своей нареченной. Я просил об этом того, кто скорее даст ей страдать и умереть, чем отпустит в объятия другого.
   Я писал вампиру.
   На этот раз я был лишен последнего объятия, минутной передышки. Энн просто ускользнула от меня. Лучшее творение Господне. Опорочено.
   Стерто с лица земли.

* * *

   25 августа 1835 г. мистеру Генри Стерджесу
   Сент-Луис, Лукас-плейс, 200
   Cрочной почтой
 
   Дорогой Генри,
   спасибо, что был так добр ко мне все эти годы. Теперь я прошу тебя о последнем одолжении. Ниже ты найдешь имя того, чье время уже пришло. Единственное благословение жизни — ее конец.
   Джон Макнамар,
   Нью-Йорк

А.

   Как ни старались ребята, кое-что они все же упустили из виду. Никто из них не догадался пошарить у меня под подушкой: там я держал [пистолет]. Когда на вторую ночь Джек на минуту оставил меня, я достал оружие и приставил дуло к виску, решив покончить с этим раз и навсегда. Я воображал, как пуля продырявит мне череп. Интересно, услышу ли я выстрел? Почувствую ли боль? Я размышлял, успею ли увидеть, как мои мозги отлетят к противоположной стене, прежде чем умру, или же я увижу только темноту — словно у постели задули свечу. Я держал пистолет у виска, но не стрелял…

   Я не мог…
   Не мог ее подвести. Я отшвырнул пистолет на пол и разрыдался, проклиная собственную трусость. Я проклинал все на свете. Даже Бога.

 

МОНОЛОГ САМОУБИЙЦЫ^[25]

Да, ныне точно я решил,
И место я найду,
Чтоб сердце мне кинжал пронзил,
Или сгорю в аду.
 

 
О, сталь! Сладка, из ножн приди:
Сверкай, руби, владей!
Вырви дыханье из груди
И кровь мою пролей!
 

 
Удар! И все предрешено,
Я замыкаю круг:
Вонзайся в сердце, верный нож,
Единственный мой друг!
 

   Он назвался моим «близким родственником» и немедленно отослал остальных прочь. Мы остались вдвоем, и я, не пытаясь скрыть горя, поведал ему об убийстве Энн. Я расплакался, и Генри заключил меня в объятия. Отчетливо помню, что меня удивили две вещи: во-первых, я не ожидал, что вампир способен на столь горячее участие, а во-вторых, не подозревал, как холодна его кожа.

   Вот успокоение всем моим горестям! Я снова увижу улыбку своей возлюбленной, снова коснусь ее нежных пальцев! Мы будем сидеть под сенью нашего любимого дерева, читать Шекспира и Байрона. Я положу голову ей на колени, а она станет задумчиво ласкать мои волосы. Долгие годы мы будем гулять по берегам Сангамона! Я подумал об этом и испытал облегчение. Какое счастье…
   Но радость моя была мимолетной. Я представил себе бледную кожу, черные глаза и полые клыки — и не почувствовал любви, которая соединяла нас. Да, мы будем вместе, но станут ли холодные пальцы ласкать мои волосы? Мы будем сидеть не под сенью любимого дерева, а дома, в темноте, задернув все шторы. Долгие годы мы будем гулять по берегам Сангамона, но старость придет только ко мне.
   Искушение сводило меня с ума. Но я не мог. Не мог поддаться той тьме, что отняла у меня Энн. Тому самому злу, которое похитило у меня мать.

* * *

   Генри стоял рядом с моим домом и ждал, пока я возвращусь с похорон. Еще не наступил даже полдень, и он держал над головой зонтик, чтобы защититься от солнца, а его глаза скрывались за темными очками. Генри пригласил меня следовать за ним. Мы в полном молчании прошли с полмили и остановились на небольшой вырубке в лесу. Я увидел бледного мужчину со светлыми волосами: он был раздет, привязан к столбу за руки и за ноги, во рту у него торчал кляп. У ног пленника были сложены дрова и хворост, а неподалеку на земле стоял большой кувшин.
   «Авраам, — заговорил Генри, — позволь представить мистера Джона Макнамара».
   Завидев нас, пленник забился. Его кожа уже покрылась волдырями и язвами.
   «Совсем новенький, — объяснил мой друг. — Чувствителен к свету».
   Генри вложил мне в руку факел, поджег его, и я ощутил жар пламени. Я старался не встречаться взглядом с Макнамаром.
   «Полагаю, к огню он еще более чувствителен», — продолжал Генри.
   Я не знал, что сказать, просто поднял голову и подошел к пленнику. Он дергался, пытаясь высвободиться. Я мог только его пожалеть. Он боялся и был совершенно беспомощен.

   И все же мне хотелось посмотреть, как он сгорит. Я бросил факел на охапку дров. Макнамар напрасно сражался с путами. Пламя вспыхнуло, языки сразу же достали ему до пояса, и мне пришлось отступить на шаг. Его ноги уже чернели и обугливались. Жар был так силен, что светлые волосы Макнамара взлетали вверх, будто в лицо ему дул ураганный ветер. Генри стоял совсем рядом с огнем, даже ближе, чем осмеливался подойти я сам. Он лил воду из кувшина на спину, грудь и голову пленника, чтобы тот не умер, пока его ноги сгорают до костей. Генри длил его агонию. Я ощутил, что у меня по щекам текут слезы.

   Пытка продолжалась десять, а может, пятнадцать минут, пока — по моему настоянию — ему наконец не позволили умереть. Генри залил костер и подождал, пока обугленный труп остынет.

   Я обнимал Джека. В длинной ране поперек живота виднелись его внутренности. Я видел, как он побледнел. Видел в его глазах страх. А потом — пустоту. Мой храбрый, сильный друг. Самый крепкий парень в Клэрис-Гроув. Он мертв. Но у меня не было времени оплакивать его, потому что я и сам был на волосок от гибели.

   Мне было неизвестно, сколько их здесь. Я опустил тело Джека на пол и, сжимая в руке топор, вошел в длинный коридор на втором этаже. Мой плащ хранил отметины тех же зубов, что лишили жизни моего друга. По обеим сторонам коридора тянулись открытые двери. Я шел, и в каждой новой комнате моим глазам представала картина ужаснее предыдущей. Я увидел трупы троих детей с перерезанным горлом, подвешенные за щиколотки. Внизу были подставлены кадки, чтобы собирать кровь. В другой комнате в кресле-качалке застыл иссушенный труп женщины с широко раскрытыми глазами. Ее исхудавшая рука покоилась на голове ребенка, который сидел у нее на коленях. Малыш переменился не так сильно, как его мать. Дальше по коридору… останки женщины в постели. Дальше… припавший к полу вампир с колом в сердце. Все время вокруг скрипели половицы. Сверху и снизу. Я крался к большой лестнице в противоположном конце коридора. Достигнув цели, я оглянулся назад. Неожиданно передо мной возник вампир. Он стоял против света, и я не мог разглядеть лица. Вампир вырвал топор у меня из рук и отшвырнул его в сторону. Затем ухватил меня за воротник и оторвал от пола. Я наконец узнал его черты. Это был Генри.
   — Твое предназначение — освободить людей от тирании, Авраам, — проговорил он. — Для этого ты должен умереть.
   Он швырнул меня на перила. Я падал прямо на мраморный пол. Падал и падал. Бесконечно.

   Я слишком много отдал. Отныне я буду охотиться только тогда, когда это не помешает остальным моим занятиям, и только затем, чтобы почтить память покойной матери… чтобы почтить память Энн. Мне нет дела до ничего не подозревающего прохожего на темной улице. Нет дела до негра, которого продают с аукциона, или до ребенка, которого крадут из собственной постели. Я защищал их, но это не принесло мне пользы. Напротив, я сделался только беднее, ведь расплачиваться за все, необходимое для выполнения поручений, мне приходится из собственного кармана. За дни и недели, потраченные на охоту, я не получаю ни цента. Если Генри прав и я действительно призван освободить людей от тирании, сначала я должен освободиться сам. Здесь [в Нью-Салеме] меня больше ничто не держит. Магазин прогорел, боюсь, деревне тоже недолго осталось. Я возьму судьбу в свои руки.

   Он сразу показался мне странным и навязчивым.
   «Сэр, вы только приехали в Спрингфилд? Не угодно будет шляпу, сэр? Какие новости в округе, сэр? Вам всегда приходится нагибаться, когда вы входите в дверь, сэр?»
   Столько вопросов мне в жизни не задавали! Никогда прежде меня не принуждали к разговору столь бесцеремонно! Когда я сам был продавцом, мне в голову не приходило так вести себя с покупателями. Я переходил от одной полки к другой, а он все жужжал, точно слепень, и задавал свои бесконечные вопросы. Мне просто хотелось купить поскорее все, что надо, и пуститься в дорогу. Чтобы покончить с этим, я вручил ему список, в который также входили вещества, необходимые мне для охоты.

   Спид пообещал немедленно заказать все из моего списка и (к счастью для моих бедных ушей) принялся переписывать каждый пункт. Перед уходом я осведомился, известно ли ему, где можно снять комнату, лучше всего подешевле, так как на данный момент у меня нет денег.

   Возможно, в нем пробудили жалость мои стесненные обстоятельства или усталое лицо. А может, у него, как и у меня, не было друзей. Как бы там ни было, Спид остановил меня и предложил разделить с ним комнату на втором этаже над магазином — «в кредит, пока дела не наладятся». Признаться, я подумывал ответить отказом. Мысль о том, что придется жить в комнате с этим надоедливым насекомым, казалась мне невыносимой. Лучше попытать счастья на чердаке над конюшней! Но выбора не было: я с благодарностью согласился.

   Сегодня я стал свидетелем убийства одной женщины и ее мужа, причем последний несет ответственность за оба преступления. Я стоял на улице возле нашей конторы, разговаривал с клиентом, неким мистером Джоном С. Уилбурном, когда услышал крик и увидел, как женщина лет тридцати пяти выбежала из пансиона «У Томпсона». За ней выскочил мужчина с «перечницей»,^[26] прицелился и выстрелил женщине в спину. Она упала лицом на землю, схватилась за живот, перевернулась и попыталась сесть — но не смогла. Мы с Уилбурном немедленно подбежали к несчастной, не обращая внимания, что над ней стоит муж с пистолетом в руках. На улицу выскочили и другие люди, встревоженные шумом, и тут же услышали второй выстрел: он проделал дыру в голове мужчины. Убийца упал: с каждым ударом его сердца из раны выливалась кровь.
   Удивительно, как быстро умирает тело, как непостоянна наша жизнь. Мгновение — и душа уходит, оставляя пустую и никчемную оболочку. Я читал о тех, кого в Европе отправляли на виселицы и гилльотины [sic], читал о великих войнах былых веков, когда людей истребляли десятками тысяч. А мы лишь мельком упоминаем о них, нам свойственно отметать подобные мысли. Однако мы забываем, что они жили, как и мы, но кусок веревки, пуля или меч оборвали их жизни в один краткий миг. Пропало все: их младенчество, их несбывшиеся надежды на будущее. Думать о том, сколько душ на протяжении всей нашей истории постигла эта участь, о неведомых нам убийствах неизвестных мужчин, женщин и детей… невыносимо.

   Я знал, что дважды в год мне предстоит объезжать весь округ, и откладывал определенные дела до времени, когда их выполнение представлялось мне более уместным. Днем мы с коллегами-адвокатами участвовали в разбирательствах, которые проходили прямо в церквях или тавернах. По вечерам мы собирались за ужином и обсуждали грядущие слушания. А потом, когда все за редким исключением ложились спать в переполненных комнатах какой-нибудь гостиницы, я надевал плащ, брал топор и отправлялся в ночь.

   Генри прислал мне письмо со следующими указаниями: «Э. Шильдхаус, полмили от северной оконечности Милл-стрит, Афины, Иллинойс». Вместо того чтобы сразу пуститься в путь и свершить правосудие Божье, я решил подождать, пока мне потребуется ехать в Афины по делам. И вот, два месяца спустя, выдался день, когда наш передвижной суд ожидали в том самом городке на севере. Юристы собрались в таверне, которая на этот раз выступала в роли зала суда. Здесь ожидали истцы и ответчики, чьи дела нам предстояло рассматривать следующие несколько часов. Предыдущей ночью мне нездоровилось, и я смог присоединиться к Стюарту только после полудня — к тому времени судья уже занялся нашим делом. Речь шла о каком-то небольшом долге нашей клиентки, немолодой рыжеволосой женщины по имени Бетси. Помню только, что мы проиграли, и из-за болезни я не смог извиниться перед ней как следует, только пожал ей руку. Тем вечером, когда Стюарт, как и все остальные, лег спать, я достал плащ с топором и без лишнего шума направился по адресу, который указал Генри. У меня был жар, поэтому я решил попросту постучать в дверь и всадить топор в любого, кто ее откроет, а потом без дальнейших разбирательств вернуться в постель. Дверь распахнулась. На пороге стояла моя подзащитная, Бетси. Ее рыжие волосы были заколоты гребнем из слоновой кости. Я запахнул плащ в надежде спрятать топор.

   Она заметила топор у меня под плащом — и все поняла по моему лицу. По глазам. Прочла мои мысли. Вот я уже повалился на спину и пытаюсь увернуться от клыков. Топор выбит у меня из рук. Правой рукой я дернул вампиршу за рыжие волосы, а левой потянулся к плащу. Мне удалось нашарить нож, и я принялся колоть и резать все, до чего мог дотянуться: шею противницы, ее спину, руки, которыми она пригвоздила меня к земле. Я снова и снова опускал лезвие: наконец она отпустила меня и вскочила на ноги. Я последовал ее примеру. Мы осторожно кружили. Я выставил перед собой нож, а черные глаза вампирши неотрывно следили за мной. Затем она остановилась, так же неожиданно, как и напала, и подняла руки, словно сдаваясь.

   Вампирша бросилась в атаку и выбила нож у меня из руки. Болезнь ослабила меня. Кулаки женщины стремительно месили мое лицо и живот. Я ощутил привкус крови во рту. С каждым ударом мне приходилось делать шаг назад, пока наконец ноги не отказались мне служить. Впервые с той ночи, когда Генри спас мне жизнь, я заглянул в лицо смерти.

   Я упал, и вампирша тут же набросилась на меня. Трясущимися руками я успел ухватить ее за волосы. И тут клыки впились мне в плечо. Я ощутил, как подалась плоть. Горячая кровь устремилась к ране. Вены набухли. Я отпустил волосы женщины и положил ладонь ей на голову, словно утешая друга в горе. Все страхи рассеялись. Боль ушла. Осталось только тепло. И неизведанная радость.

   Я чиркнул «мучеником» по костяному гребню в ее волосах. Вспыхнуло пламя — ярче солнца, словно огненный нимб за головой вампирши. Рыжие волосы загорелись, клыки разжались. Истошно вопя, женщина принялась кататься по земле. Пламя охватило ее одежду и не гасло. Из последних сил я встал на колени, схватил топор и ударил вампиршу по голове. Она умерла, но я был не в состоянии ее хоронить или даже прошагать полмили до гостиницы. Я втащил тело в дом, закрыл дверь и, перевязав раны полосками из разорванных простыней, повалился в кровать своей противницы.
   Не думаю, что мне еще когда-либо придется в один и тот же день защищать клиента в суде, а потом его убивать.

   У меня завелась любимая уловка: я поджигал дом вампира, когда солнце находилось в зените. Тогда у мерзавца оставалось два варианта, оба весьма неприятные: сражаться со мной на свету, где вампир будет слаб и наполовину слеп, или же остаться внутри и сгореть. Мне было совершенно все равно, что предпочтет мой противник.

   Верно говорят о времени: я нахожу, что в последние месяцы меланхолия оставила меня, и я с новым рвением взялся за дело. Мама пишет, что пребывает в добром здравии, как и мои сводные брат с сестрой.^[27] В Стюарте я обрел надежного партнера, в Спиде — несколько назойливого, но доброго друга, к тому же я пользуюсь уважением самых достойных мужей Спрингфилда. Если бы не долги, я был бы совершенно счастлив. И все же меня не оставляет чувство, что мне чего-то не хватает.

* * *

   У меня было много дел, и я считал, что не стоит тратить на это время. Но Стюарт не отставал и продолжал терзать меня в точности как Джон [сводный брат] много лет назад. «Жизнь — это не только бумаги, Линкольн! Пойдем! Нам полезно пообщаться с людьми». Он уговаривал меня целый час, и в итоге мне ничего не оставалось, кроме как согласиться. Только мы дошли до дома Эдвардсов (я даже не успел стряхнуть снег с ботинок), как Стюарт тут же втолкнул меня в дверь и представил юной даме, сидевшей в гостиной. Тут мне все стало ясно.

   Она потрясающее создание. Только на этой неделе ей исполнился двадцать один год, но она уверенно ведет беседу — без напыщенности, порожденной годами избыточного воспитания, но с живостью, дарованной ей от Бога. Это невысокая, остроумная девушка с миловидным округлым лицом и темными волосами. Она свободно говорит по-французски, обучена танцевать и музицировать. Мой взгляд постоянно возвращался к ней — снова и снова. Не единожды я заметил, что она тоже смотрит на меня, приложив ладонь к ушку подруги: обе они смеялись надо мной. Я должен был познакомиться с ней поближе! Когда вечер уже подходил к концу, я понял, что больше не выдержу. Я низко поклонился и сказал: «Мисс Тодд, мне мучительно хочется с вами потанцевать».

   Он не самый красивый из моих поклонников и не самый воспитанный, но, без сомнения, самый умный. Но я вижу, что его остроумие приправлено грустью. Я нахожу его странным… странным и все же привлекательным.

   Меня пугает перспектива предстать на суд человека, который добился такого влияния и положения в обществе. Что, если он сочтет меня дураком или деревенщиной? Что станет тогда с нашей с Мэри любовью? Я больше ни о чем не способен думать. Последние две недели я всецело поглощен волнениями.

 
Мой милый Эйб был лучше всех
И у отца имел успех.
Отец, нетрудно угадать,
Решил свое согласье дать!
 

   Дорогой Авраам,
   получил твое письмо от 18 декабря. Прими мои сердечные поздравления с помолвкой. Мисс Тодд, кажется, одарена многочисленными талантами, и, судя по длительным описаниям каждого из них, ты сумел оценить эти таланты по достоинству.
   Тем не менее, Авраам, я должен тебя предостеречь — после длительных раздумий, поскольку понимаю, что мое известие тебя не обрадует. Женщина, с которой ты помолвлен, — дочь некоего мистера Роберта Смита Тодда, известного в Лексингтоне как человек богатый и влиятельный. Но вот в чем правда: его власть строится на неправедной основе. Ему ближе мои собратья, чем твои. Союзники этого человека — самые отъявленные из нас, вроде тех, чьи имена я присылал тебе все эти годы. Тодд представлял их интересы в законодательном собрании. Снабжал их деньгами. Он даже зарабатывал на продаже негров, обреченных на самую жестокую участь.
   Я не имею намерения отговорить тебя от женитьбы — дочь не должна отвечать за грехи отца. Тем не менее близкое родство с подобным человеком может навлечь на тебя опасность. Я только прошу, чтобы ты серьезно все обдумал и не терял головы — что бы ты ни решил.
   Всегда твой,

Г.

   Что ж, дело сделано. Я погубил любимую женщину, даже не объяснившись с ней. Я разрушил ее счастье — и свое собственное. Я самый несчастный человек на свете и, безусловно, заслуживаю любые горести, уготованные судьбой. Полагаю — нет, надеюсь, что их будет великое множество.

   Я знал, что никогда больше не смогу подать руки ее отцу или взглянуть ему в глаза, не выдав своего гнева. Подумать только, в жилах моих детей могла бы течь его кровь! Кровь человека, который предал свой род! Человека, который разбогател на смертях невинных, каков бы ни был цвет их кожи, черт возьми! Я не мог этого вынести. Что мне оставалось делать? Открыть Мэри правду? Невозможно. У меня был только один выход.

   Прибыл в Фармингтон. Надо поспать.

   Сегодня по пути в город я увидел дюжину негров, связанных, словно рыбы на крючковой снасти. Мне нелегко находиться рядом с ними. Среди них. Не только потому, что неволя представляется мне грехом, но и потому, что они напоминают мне о том, что я желал бы забыть.

   Спида не пришлось долго уговаривать. Довольно было упомянуть, что охота на вампиров — дело опасное и захватывающее (как и жизнь на фронтире в его воображении). Я рассказал ему все, что знаю — так же, как ранее Джеку,^[28] — научил, как и когда бить, устраивал тренировочные бои. Как и Джек, Джошуа оказался весьма нетерпелив. Он очертя голову рвался в бой. Но Джек мог полагаться на свою силу, а хрупкий Спид был совершенно другим. Я пытался объяснить, как крепки и стремительны вампиры, твердил, что он смертельно рискует. Боюсь, он не до конца меня понимал. И все же благодаря его пылу я сам несколько воодушевился при мыслях об охоте.

   Назначенный день настал, и меня одолели мрачные предчувствия. Как я мог поступить так безрассудно? Шесть вампиров! У меня совсем неопытный напарник! Если бы у нас было больше времени! Если бы с нами был Джек!

   Спид приказал нескольким неграм собраться неподалеку от дома, «веселиться и петь песни». За голосами и шумом ожидавшие на крыльце не могли расслышать, что происходит в доме. Как мы и договорились, Спид по одному приглашал вампиров внутрь — брал у них деньги и провожал к добыче.

   Но поджидал их я с топором в руках. Как только вампиры заворачивали из коридора в гостиную, я со всей силы (в те дни немалой) отрубал им головы. С первыми пятью все прошло как по маслу. Правда, третьего я уложил только со второй попытки: первый раз топор вошел не в шею, а в голову.

   Последний вампир выглядел моложе всех, но производил впечатление старожила. Ему надоело в одиночестве ждать на крыльце, и он зашел в дом без приглашения. К сожалению, в этот самый момент голова одного из его собратьев покатилась по полу.

   Спид первым бросился за дверь. Он вскочил на вторую лошадь, пришпорил ее и помчался вдогонку, прежде чем я сам успел залезть в седло. Погоня напоминала старомодные скачки — Джошуа мчался как сумасшедший, привстав в стременах и подгоняя лошадь каблуками. Вампир заметил, что преследователь догоняет, тоже привстал и принялся нахлестывать свою кобылу, которая, впрочем, знавала лучшие годы. Спид поравнялся с вампиром и приготовился броситься в бой, не имея при этом даже перочинного ножа, чтобы нанести удар, или камня, который можно было бы кинуть в противника.

* * *

   Мне безразлично, что [отец Мэри] негодяй. Важно лишь то, что я безмерно люблю его дочь. Спид прав: наше скромное счастье важнее всего на свете. Я серьезно обдумал этот вопрос. Пусть даже Генри против. Пусть мне придется столкнуться с последствиями. Я решил заново принести обет, если только она согласится меня принять.

   После церемонии, пока накрывали на стол, мы с Мэри уединились в гостиной, чтобы в тишине насладиться первыми мгновениями семейной жизни. Мы обменялись нежными поцелуями и с некоторым удивлением смотрели друг на друга, настолько необычно для нас было состоять в браке. Необычно и прекрасно.

   Спид, какое счастье я испытал за прошедшие месяцы! Моя жизнь — просто чудо. Мэри — самая преданная и заботливая жена, о какой только можно мечтать. И я рад, Спид, очень рад сообщить тебе, что она ждет ребенка! Мы оба вне себя от счастья, а Мэри уже начала готовить дом к появлению малыша! Из нее получится отличная мать! Пожалуйста, немедленно ответь мне, я хочу знать, как продвигается твое выздоровление.

   У меня сын! Мать и дитя пребывают в добром здравии. Мэри держится молодцом. Не прошло и шести часов после родов, а она уже держит кроху Роберта в объятиях и сладко поет.
   «Эйб, — окликнула она меня во время кормления, — посмотри, что мы сотворили». Признаюсь, мои глаза наполнились слезами. Ах, если бы этот миг мог длиться вечно.

   Я порой смотрю на него несколько часов подряд. Прижимаю его к груди, слушаю легкое дыхание. Глажу его восхитительные пухлые ножки. Честно говоря, когда он спит, я вдыхаю аромат его волос; я перебираю его пальчики, когда он тянется ко мне. Я его раб и сделаю что угодно, лишь бы заслужить его улыбку.

   Я лишь хочу увидеть, как он вырастет. Как вместе со своей семьей встанет у моей могилы. Больше ничего. Я с радостью обменяю каждый миг собственного счастья на его благополучие. Я готов пожертвовать своими свершениями ради него. Господи, пожалуйста, пусть его не коснется беда. Пусть горе обойдет его стороной. Если Ты должен кого-то покарать — покарай меня.

   Я должен прекратить свои танцы со смертью. Мэри нельзя остаться без мужа, а Роберту — без отца. Сегодня утром я написал Генри и известил его, что он больше не может рассчитывать на мой топор.

   Я как бы невзначай упомянул об этом в письмах к Армстронгу и Спиду — и оба они выказали желание взяться за дело (на что я втайне и надеялся). Поскольку мои друзья были все еще новичками в искусстве охоты на вампиров, я полагал, что им удобнее будет работать вдвоем.

   Как ты и предлагал в своем письме, вчера в полдень мы встретились в таверне на Маркет-стрит. [Армстронг] выглядел в точности как ты описывал, Эйб! Это не человек, а бык! Шире амбара и не слабее Самсона! Впрочем, ты забыл упомянуть, что он также хам, тупоголовый и недалекий. Прости, я понимаю, что он твой друг, но за тридцать лет жизни мне ни разу не довелось встречаться с более неприятным и задиристым человеком, к тому же лишенным чувства юмора. Совершенно очевидно, для чего ты приобщил его к делу (для того же, зачем в тяжелую повозку впрягают огромного и глупого вола). Но почему ты, с твоим исключительным умом и нравом, довольствовался его компанией — этого мне никогда не понять.

   Только из уважения к тебе, мой друг, мы решили забыть о взаимной неприязни и выполнить твое поручение.

   Генри предупредил меня о [Макдауэлле]. Он считал доктора «исключительным параноиком». Макдауэлл постоянно носил под одеждой нагрудник на тот случай, если убийца попытается вогнать кол ему в сердце. Я передал его замечание Армстронгу со Спидом и кое-что добавил от себя: «смерть» Макдауэлла, скорее всего, вызовет в Сент-Луисе переполох, так что во время поисков следует держаться в тени и по возможности не расспрашивать о местонахождении доктора. Иначе они рискуют навлечь на себя чудовищные последствия.

   Наконец нас направили в круглый лекционный зал с крутой лестницей. Нашим глазам предстал миниатюрный колизей с длинными рядами и перилами, на которые облокачивались любопытствующие. Лица были подсвечены шипящими газовыми фонарями, расположенными внизу, возле хирургического стола. Все взгляды сосредоточились на бледном человеке с всклокоченными волосами: он вскрывал труп мужчины. Мы присели на самом верхнем ряду и наблюдали, как доктор Макдауэлл вырезал у трупа сердце и выставил его на всеобщее обозрение. «Забудьте про поэтические образы, — заговорил он. — Предмет, который я держу в руках, чужд любви или отваги. Он знает лишь ритмичные сокращения».
   Макдауэлл несколько раз сжал сердце рукой: «У него одно-единственное, прекрасное предназначение: поставлять свежую, насыщенную кровь в каждую частицу человеческой плоти».
   Вампир преподает анатомию людям! Эйб, ты можешь себе представить? (Честно говоря, его наглость меня даже восхитила.)
   Он принялся дальше препарировать труп и демонстрировать остальные органы — один за другим, пока тело не начало напоминать выпотрошенную рыбу. (Армстронг ощутил слабость в коленях, я же, напротив, восхищался происходящим.)

   В кромешной тьме мы спускались по узкой каменной лестнице, ощупывая шероховатые влажные стены, пока наконец не наткнулись на какую-то гладкую поверхность. Я чиркнул спичкой о каблук, и огонь высветил черную дверь с золоченой надписью: «Дж. Н. Макдауэлл, доктор медицинских наук, частное владение». Я вытащил пистолет, Армстронг — арбалет. Спичка погасла. Мое сердце усердно выполняло свое «единственное, прекрасное предназначение» — ведь мы знали, что по ту сторону тьмы нас поджидает вампир.

   Нашим глазам предстала длинная комната с высоким потолком и гладкими стенами. Где-то над головой тянулся ряд небольших окошек, через которые проникал мягкий вечерний свет и виднелись ноги прохожих. Справа на столе стояли клетки с крысами, стеклянные сосуды и серебристые инструменты. Впереди на каменной плите лежало, кажется, тело, прикрытое белой простыней. А слева, Эйб, слева… По всей длине комнаты на узких полках, расположенных друг над другом на расстоянии семи-восьми футов, покоились обнаженные трупы.
   Мы попали в морг.
   Я думал, что доктор будет нас поджидать, что он сразу кинется на нас… Но его и след простыл. Мы с Армстронгом медленно приблизились к плите, держа оружие наготове. Только теперь я заметил темные стеклянные трубки у нас над головой: они тянулись от тел слева направо, к сосудам. Только теперь понял, что по трубкам течет кровь, которую снизу подогревает ряд небольших газовых плиток.
   Только теперь увидел, что грудь у «трупов» вздымается с каждым вдохом.
   Тогда-то, Эйб, я осознал весь ужас происходящего. Нас окружали живые люди, сложенные на полки, будто книги в библиотеке. У них едва хватало места, чтобы вздохнуть. Их кормили прямо через отверстия в желудках… И высасывали их кровь. Эти люди не могли умереть, но они были не в силах пошевелиться. Их захватило в плен создание, которое теперь насвистывало в соседней комнате.
   Вампир насвистывал… Мыл руки. Готовился, без сомнения, прикончить какого-то несчастного, который все еще дышал под белой простыней.
   Тут-то нам в голову и пришла одна мысль.

   Армстронг резко сел и разрядил арбалет мерзавцу в сердце — в сердце, Эйб! Стоит ли говорить, что стрела со звоном отскочила — тупоголовый бык забыл про нагрудник!
   Ошибка дорого нам обошлась, Эйб. Макдауэлл отбросил притворство и обнажил клыки. Джек услышал, как что-то упало на каменный пол. Он посмотрел туда, где только что находился его арбалет, но не увидел ни оружия, ни своей руки. Он побледнел: из запястья хлестала кровь, а оторванная кисть валялась на полу.

   Мне пришлось выскочить из укрытия и выстрелить вампиру в голову. Но не стоило полагаться на дрожащие руки. Пуля прошла мимо кровопийцы и попала в его драгоценные стеклянные сосуды! Эйб, вообрази, какой раздался грохот! На каменный пол хлынули потоки крови. Я чуть не утонул. Система оказалась настолько хрупкой, что от одного выстрела разлетелись все трубки под потолком, и мне на голову пролился кровавый дождь.
   «Нет! — закричал Макдауэлл. — Ты все погубил!»
   Не помню, как он кинулся на меня. Знаю только, что вампир отшвырнул меня на полки с телами так сильно, что я сломал правую ногу. Страшнее боли мне испытывать не доводилось — даже тогда, когда вампир избивал меня в Фармингтоне. Мне было холодно. Помню, что Макдауэлл (точнее, целых два Макдауэлла, поскольку от удара у меня двоилось в глазах) приблизился ко мне. Я беспомощно лежал и не мог подняться. Пол весь покрылся кровью. Помню, что мне в голову пришла странная, забавная даже мысль, что покойницкая — вполне подходящее место для гибели, не хуже любого другого… Сверху лилась теплая жидкость… Я чувствовал ее вкус… И тут Макдауэлл неожиданно схватился за лицо.
   Наконечник стрелы вышел у него под правым глазом! Древко торчало из затылка. За спиной вампира стоял тупоголовый бык и сжимал арбалет в трясущейся здоровой руке.

   Слава богу, мы находились всего в двух шагах от лучшей больницы в Сент-Луисе. Мы с Армстронгом помогли друг другу вскарабкаться по ступенькам (я опирался на здоровую ногу и нес его отрезанную руку). Оба мы с головы до ног перепачкались в крови двух десятков людей.
   Хирурги сумели спасти Джеку жизнь, Эйб, но он навсегда лишился руки. Смерть подошла к нему близко, ближе, чем он согласится признать. Его выручила сила. Сила да еще молитвы, которые ты, без сомнения, обращал к Богу. Я останусь с Армстронгом, пока он не поправится (хоть он и отказывается со мной разговаривать). Мне сказали, что нога восстановится и даже если я и буду хромать, то совсем немного. Друг, не печалься из-за верного Спида — он почитает себя самым везучим дураком на земле.

   Благословение вновь осенило нас: 10 марта [1846 г. ] у нас родился мальчик, Эдвард Бейкер, такой же смешливый негодник, как и Боб (хотя характер у него, кажется, мягче). Хоть Эдди и родился вторым, люблю я его ничуть не меньше. Его улыбка совершенно покоряет меня. Я щекочу ему пальчики на ногах, чтобы рассмешить… Нюхаю его волосы, когда он спит… Прижимаю сонного малыша к своей груди. Эти мальчишки вертят отцом как хотят!

   Письма [от Генри] приходят каждый месяц. Он просит меня хорошенько подумать. Убеждает снова взяться за его поручения. Каждый раз я отвечаю одной и той же простой истиной: я не хочу оставить жену без мужа, а детей — без отца. Если я и впрямь призван освободить людей от тирании, объясняю я, то должен сделать это в духе старинной пословицы про перо и топор. Мой топор сделал свою работу. В дальнейшем я собираюсь полагаться на перо.

   Вид из окон Капитолия напоминает платные конюшни. Толпы негров пригоняют сюда, держат некоторое время и наконец развозят по южным рынкам, будто табун лошадей. Людей заковывают в цепи и продают! Здесь, в тени того самого здания, которое было основано во имя идеи «все люди созданы равными»! С криками «дайте мне волю иль дайте мне смерть»! Такого не снести ни одному честному человеку.

   Как-то вечером, когда Мэри купала мальчиков, я поведал ей обо всем, что меня тревожило. «Эйб, — сказала она без малейшего колебания, — возможно, в Конгрессе и найдутся мужчины вдвое красивее тебя, но ни одного, кто обладал бы хоть половиной твоего ума».
   Я счастливейший из людей.

   Стоит только пройти из одного конца палаты в другой, и непременно услышишь разговоры о вампирах! Никогда прежде я не слыхал, чтобы этот предмет обсуждали так часто и обширно! За долгие годы я привык считать себя хранителем темного секрета, от которого следует оберегать жену и родных. Но здесь, в коридорах власти, моя тайна известна всем. Среди делегатов нередки пересуды о «проклятых южанах» и об их «черноглазых дружках». За обедом перебрасываются остротами — даже [сенатор Генри] Клей^[32] отпускает шуточки! «Почему Джефф Дэвис носит высокий воротник? Чтобы спрятать следы от укусов на шее». Должно быть, в насмешках есть доля правды, потому что мне не приходилось еще слыхать о конгрессмене-южанине, который бы не защищал интересы вампиров, не сочувствовал их делу или не боялся возмездия. Что до моего собственного общения [с вампирами], я намерен хранить молчание. Я более не желаю вспоминать эту часть моей жизни — будь то на деле или в беседе.

* * *

   Двое мужчин влезли в нашу комнатку на втором этаже через окно. Я не держал пистолета под подушкой. Подле постели не оказалось топора. Не успел я вскочить, как один из них ударил меня в лицо с такой силой, что затылком я проломил изголовье.

   Я попытался собраться с силами, но один из мерзавцев схватил Мэри и зажал ей рот, чтобы заглушить крики. Второй вытащил Боба из кроватки, и оба негодяя скрылись тем же путем, что и пришли, — через окно, прямо на улицу. Я вскочил на ноги и бросился в погоню. Не колеблясь, я выпрыгнул из окна, попутно порезавшись об осколки. Я бежал по темным, безлюдным улицам Вашингтона. Где-то впереди раздавались крики Боба. Я мчался и ощущал доселе неизведанный страх. И ярость.

   На глаза навернулись слезы… Я стонал… Болели поврежденные мышцы ноги. Квартал за кварталом, повернуть, еще раз повернуть — вслед за криками Боба. Его голос становился все тише, а я все больше слабел. Я рухнул и зарыдал при мысли о сыне — о беспомощном малыше, которого вампиры утащили во тьму, в ту тьму, где его не спасет даже родной отец.

   Теперь… Теперь мне в голову пришла ужасная мысль, и страх накатил с новой силой.

   Я бросился вверх по лестнице к нам в комнату. Тишина… Пустые кровати… Разбитое окно… Занавески дрожат на ветру… Колыбелька Эдди у дальней стены. Отсюда я ничего не мог разглядеть. Не мог заставить себя заглянуть в колыбель. А если его нет?..

   Как я мог бросить его? Как мог забыть топор? Нет… Нет, не могу смотреть. Я стоял в дверях и плакал, потому что знал, что мое сердце мертво — как и сердца остальных.
   А потом — слава богу! — он заплакал. Я бросился к колыбели, чтобы прижать сына к груди. Но когда заглянул в кроватку, то увидел, что белые простыни пропитались кровью. Не кровью Эдди, нет! В колыбели я увидел демона. Он покоился на окровавленных простынях, в сердце у него торчал кол, а в затылке зияла дыра. Демон неподвижно лежал в кроватке. Из ран текла кровь. Он был мне знаком — одновременно мужчина и ребенок. Пустые глаза без выражения смотрели на меня. Я знал его.
   Это был я сам.

   Этот город — сама смерть.

   [Эдгар Аллан] По на несколько недель остановился в Балтиморе. Мэри с мальчиками уехала в Лексингтон, и я решил, что настало время для встречи.

   Я поведал По о Генри, об охоте и чудовищной правде, которая мне открылась. Мой гость рассказал о своей неизменной одержимости вампирами. Недавно он познакомился с бессмертным по имени Рейнольдс и теперь близок к раскрытию какого-то «зловещего заговора». По говорит уверенно и с большой увлеченностью, но его словам трудно верить, потому что они произносятся человеком, которого едва ли можно назвать трезвым. Он устал. Состарился от виски и неудач. Годы, прошедшие с нашей последней встречи, не пощадили его. Его любимая жена оставила наш мир, а успех не принес богатства.

* * *

   У пациента высокая температура и галлюцинации. Приходя в сознание, зовет какого-то Рейнольдса. Судя по симптомам, мы имеем дело с брюшным тифом, однако стремительное развитие заболевания свидетельствует об иной, глубинной причине. Случай безнадежен.

   Место в Конгрессе… не принесло мне радости, на которую я рассчитывал. Все два года я ужасно скучал по жене и маленьким проказникам. В Вашингтоне не найдется ничего, что удержало бы меня здесь хоть минутой долее.

 
Прочь клыки и прочь глаза,
Где чернеет жуть.
Я хочу в покое жить,
Мира я прошу.
 

* * *

   Я потерял своего малыша… Как же я по нему тоскую. В жизни больше нет радости.

   Мэри не могла допустить, чтобы Эдди умер в одиночестве. Она прижимала к груди его бесчувственное тело и всю ночь качала малыша… пока он не скончался.

   Мэри безутешна. Что ж, все равно я не смог бы найти ободряющие слова. Я написал Армстронгу и Спиду с просьбой приехать. Получил письмо от Генри: он выражает соболезнования и обещает прибыть [в Спрингфилд] не позднее завтрашнего полудня. Не знаю, каким образом ему стало известно о кончине Эдди.

   Всю службу я обнимал Боба и Мэри. Мы плакали. Рядом стояли Армстронг со Спидом, а также наши многочисленные друзья и доброжелатели. Генри остался в некотором отдалении — он не хотел усугублять горе Мэри или подтверждать ее подозрения.^[33] Все же до службы он прислал мне записку, в которой еще раз выражал соболезнования, а также напоминал, что существует и другой выход.
   Я мог снова увидеть своего мальчика.

   Он навсегда остался бы ребенком, ангелочком-убийцей. Мне была невыносима мысль о том, что придется держать его в темноте. Учить убивать ради того, чтобы он выжил. Я не решился ввергнуть сына в ад.

 
На небесах померкли звезды,
Что ярко освещали путь.
Душа покинула младенца,
Румянец щечкам не вернуть.
И ангел смерти рядом был,
Дитя он за собой манил.
 
 
Блестящие шелка волос
На побледневший лоб спадали,
А жемчуга уст и ланит
Господство смерти отмечали.
Господь тебя призвал и сам
Забрал к себе в цветущий сад.
 
 
На небе ребенку милее парить
С лирой златой, в драгоценном венце.
Познав благодать, что нам не открыть,
Спасителя славит он в небесном дворце.
Милостью Божьей расцветший цветок
В райском саду свой пускает росток.
 
 
Прощай же, о, малютка Эдди,
О, ангел наш, прощай!
Нам не отправиться с тобой
В благословенный край.
В сияющем доме теперь его место,
«Ибо таковых есть Царство Небесное».
 

ГОРОД СОДРОГАЕТСЯ

ОТ ЖЕСТОКИХ СТЫЧЕК

Странные случаи среди массовых беспорядков

Г. Грили

   Варварские бои, охватившие за прошедшие два дня большую часть Манхэттена, наконец утихли. По приказу губернатора в воскресенье вечером ополченцы вошли в район Пяти углов и обрушили на агрессоров шквал мушкетных залпов. Этим утром Бакстер, Мулберри и Элизабет-стрит оказались завалены неописуемым количеством тел. Все это — жертвы самого страшного бунта, какой когда-либо случался в нашем городе. Волна насилия зародилась, когда печально известные банды Пяти углов — «Пожарники» и «Дохлые кролики» — схлестнулись со своими врагами, «Деревенщинами». По мнению [полиции], убийства начались в воскресный полдень на Байард-стрит, а затем охватили весь район, словно стремительный и необузданный пожар.
   Ни в чем не повинным горожанам пришлось забаррикадироваться в домах, пока враждующие бандиты избивали и расстреливали друг друга на улицах. Торговцы смотрели, как гибнут их лавки, а товар бесстыдно растаскивают, воспользовавшись всеобщей суматохой. Одиннадцать прохожих (среди них женщина и ребенок) были забиты до смерти лишь потому, что оказались слишком близко к бесчинствующей толпе.

СТРАННЫЕ СЛУЧАИ

СРЕДИ МАССОВЫХ БЕСПОРЯДКОВ

   В «Трибьюн» поступили многочисленные свидетельства о «странных» и «невероятных» событиях, которые имели место вечером в субботу и в воскресное утро. Говорят, что люди перепрыгивали через крыши «словно по воздуху» в погоне друг за другом и карабкались по стенам зданий «так же легко, как кошка лезет на дерево».
   Один из свидетелей, торговец по имени Джаспер Рубс, утверждает, что наблюдал, как бандит из шайки «Дохлых кроликов» «поднял парня из „Деревенщин“ над головой и дошвырнул его до второго этажа [фабрики на Бакстер-стрит], да так сильно, что мог бы проломить кирпичи». Невероятное дело, но несчастный, по словам свидетеля, «приземлился на ноги и ринулся в драку, будто ничего и не произошло».
   «А глаза у него, — добавил Рубс, — были чернее сажи».

* * *

   Я пишу эти строки, а Боб тем временем рыдает в соседней комнате, — писал Эйб Спиду в 1853 г. — Мэри выпорола его за то, что он сбежал и не объявлялся. Полагаю, что к тому времени, как я закончу письмо, он снова сбежит и еще долго не объявится.

   То были добрые годы. Тихие годы. Я больше и слышать не хотел ни о вампирах, ни о политике. Подумать только, сколько всего я пропустил, пока убивал время в Вашингтоне! Сколько дней из краткой и прекрасной жизни Эдди я упустил! Нет… Больше никогда. Я стремлюсь к простой жизни — вот какую клятву я принес. Семья — вот главная моя забота. Когда я не могу остаться с мальчиками дома, то позволяю им носиться по конторе (полагаю, к вящему ужасу Леймона^[34]). Мы с Мэри предпринимаем долгие прогулки, невзирая на погоду. Разговариваем о наших милых мальчиках, о друзьях, о будущем… О том, как стремительно пролетела наша жизнь.
   От Генри писем не было. Он не приезжал ко мне и никак не давал знать, где находится. Порой я думал: возможно, он понял наконец, что я не стану больше охотиться, а может, сам пал от чьего-то топора. Чем бы ни объяснялось его отсутствие, я был рад. Хоть я и испытывал к Генри самые нежные чувства, любая мысль о нем неразрывно связана с самыми кошмарными воспоминаниями.

   Спид, этот олух погиб из-за лошади.
   Старина Джек стоял под зимним [дождем] и тянул упрямую скотину за повод. Почти целый час они проторчали на одном месте. Джек (истинный уроженец Клэрис-Гроув) даже не подумал захватить плащ или позвать кого-нибудь на помощь, несмотря на то, что управлялся одной рукой и к тому же промок до нитки. К тому моменту, как лошадь стронулась с места, Джек уже подхватил смертельную болезнь. Неделю он горел в лихорадке, потом впал в беспамятство и умер. Что за несуразный конец для крепкого малого, для того, кто выбирался из самых опасных передряг и видел то, что довелось повидать и нам с тобой.

   Боюсь, что жизнь на грани смерти сделала меня нечувствительным к обоим проявлением бытия.

   Как ни старался, я не мог сдержать ярость. Злость просачивалась в мой разум, точно вода к корням дерева, пока наконец не захватила все мое существо. Сон не приносил облегчения. Каждую ночь мне снилось море черных лиц. Безымянные жертвы вампиров, рабы взывали ко мне:
   «Справедливости! — кричали они. — Справедливости, мистер Линкольн!»
   Само существование [рабства] уже оскорбительно. Я знал, что оно порочно вдвойне. Но теперь! Гнойные пальцы рабства должны протянуться дальше на север и на запад! Достать до моего родного Иллинойса! Так не пойдет. Я оставил политику, но когда меня пригласили выступить в дебатах [против Дугласа], я не мог отказаться. Лица ночных призраков не позволили мне ответить «нет».

   Его лицо [постепенно] осветилось гением, а тело начало двигаться в унисон с мыслями. Речь его трогала сердца, потому что шла от самого сердца.
   «Я могу только его ненавидеть! — заявил мистер Линкольн о выдвинутом предложении. — Я ненавижу его, потому что само рабство являет собой чудовищную несправедливость».
   Мне доводилось слушать прославленных ораторов, которые срывали громкие аплодисменты, но после их речи ни один слушатель не менял своего мнения. Красноречие мистера Линкольна было сортом выше: он мог убедить других, потому что сам верил в то, о чем говорил. «Я ненавижу рабство, ибо оно лишает республиканцев возможности подавать миру пример справедливости! — продолжал он. — Оно дает врагам свободного общества право небезосновательно называть нас лицемерами!»
   Слушатели чувствовали, что он верит в каждое свое слово и, подобно Мартину Лютеру, скорее взойдет на костер, чем хоть на йоту поступится своими убеждениями. Преображенный собственным пылом, он представлялся мне древним иудейским пророком, о котором в детстве нам рассказывали в воскресной школе.

* * *

   Я тверже, чем когда-либо, убежден, что поступил мудро, решив оставить Вашингтон; совершенно убежден, что там меня окружало сборище недоумков, а также уверен, что нас ожидает «большая беда», о которой столько лет назад предупреждал По. Мачты враждебного флота уже показались на горизонте, и с каждой неделей корабли подходят все ближе. Если правы те, кто полагает, что их паруса раздувают ветра войны, то пусть они и сражаются. Мои мальчики в добром здравии. Супруга в превосходном настроении. И мы далеко-далеко от Вашингтона. Я с удовольствием буду произносить речи и послужу своим пером. Но я счастлив. Я понял, что счастье — благородная цель. Я служил своей стране и слишком многое потерял. Прошедшие тридцать лет я оставался рабом вампиров. Так дайте мне пожить на свободе. Дайте насладиться счастьем, которое уготовано мне Господом. Если счастье — всего лишь прелюдия к горестям, так тому и быть. Я хочу немного покоя.

* * *

   — Конгресс превысил свои полномочия, запретив распространение рабства на определенных территориях. Данные территории также не наделены правом самовольно запрещать рабство.
   — Рабы и их потомки (равно освобожденные и нет) не попадают под защиту Конституции и никогда не могут стать гражданами Соединенных Штатов.
   — Беглые рабы даже по достижении свободных территорий продолжают являться собственностью владельца.

   Где бы ни реял теперь звездно-полосатый флаг, он символизирует рабство и защищает его… Это и есть последний итог. Вот к чему привели все усилия политиков, кровь героев, неустанные труды наших предков, устремления ученых и молитвы добрых граждан! Америка взращивает рабство и лелеет его!

   Авраам,
   прости, что не писал тебе пять лет. Прости также мою краткость. Некоторые дела требуют моего неотложного внимания.
   Я буду просить тебя о большом одолжении, Авраам. Просьба может показаться бесцеремонной, принимая во внимание, что тебе пришлось вынести, и сколь мало я могу предложить взамен домашнего покоя и семейного уюта. Поверь, я не решился бы тебя обременять, не будь случай крайним или имей я возможность отыскать другого человека, который был бы в силах совершить то, о чем я прошу.
   Я приложил все необходимое для срочного путешествия в Нью-Йорк. Если ты дашь согласие, я просил бы тебя прибыть не позднее первого августа. По приезде ты получишь дальнейшие указания. Если же ты не согласен, я больше тебя не побеспокою. Прошу тебя, впрочем, немедленно сообщить об отказе, чтобы мы имели возможность рассмотреть иную стратегию. В противном случае надеюсь на скорую встречу, мой друг, — и на то, что смогу наконец предоставить тебе объяснения, которые ты давно должен был услышать. Время настало, Авраам.
   Всегда твой,

Г.

   Как меня разозлило [это письмо]! Генри и впрямь был умен. Он утверждал, что ничего не может мне предложить, но каждое слово в письме призвано было разжечь мое любопытство: Генри ругал себя, льстил мне, обещал все объяснить… К тому же имя, на которое в пансионе сняли комнату! Мне придется забросить все дела, оставить семью и проехать тысячу миль, не имея ни малейшего понятия, что именно мне предстоит.
   Но отказаться я не мог.
   Это злило меня еще больше, чем само письмо, — Генри был прав. Время настало. Какое именно время — этого я не знал. Вся моя жизнь — страдания, охота, смерть — все предваряло что-то большее. Даже в детстве я чувствовал, что течение несет меня по длинной прямой реке и нельзя свернуть. Меня несет все быстрее, берега совершенно безлюдны, а дальше, где-то далеко впереди, мне предстоит столкнуться с неким невидимым предметом. Конечно, я никогда не заговаривал о своем предчувствии из опасения показаться тщеславным (или, что хуже, ошибиться, ведь если бы каждый молодой человек, уверенный в будущем величии, оказывался прав, мир кишел бы наполеонами). Теперь же предмет постепенно обретал форму, хоть я еще и не мог разобрать его очертаний. Если мне предстоит преодолеть тысячу миль, чтобы наконец отчетливо его разглядеть, что ж, я готов. Мне доводилось ездить гораздо дальше по менее веским причинам.

* * *

   По рисункам невозможно составить впечатление о нем. У этого города нет конца и края, ему нет равных! Каждая улица продолжается другой, еще более величественной и бурной. Какие огромные здания! Я никогда не видел столько колясок! Воздух звенит от перестука подков по мостовой и голосов тысяч прохожих. Почти все женщины носят черные зонтики для защиты от солнца, так что если кому-либо придет в голову взглянуть на город с крыши дома, то мостовая будет едва видна. На ум приходит расцвет Римской империи. Величие Лондона.^[37] Мэри просит остаться здесь по меньшей мере на месяц! Как нам иначе оценить этот город?

   Я миновал несколько кварталов. Улицы становились все пустыннее и темнее. Величественные здания и шумные тротуары сменились рядами двухэтажных домов. В окнах не теплился свет. Вокруг было совершенно безлюдно. Проходя через Мэдисон-сквер-парк, я восхищенно воззрился на остов какого-то огромного, незнакомого мне строения.^[38] Меня поразила абсолютная тишина. Опустевшие улицы. Мне представилось, что я остался один во всем Нью-Йорке, но тут мое внимание привлек стук каблуков по мостовой.

   Как я мог раньше их не заметить? Неужели совсем оглох от старости? Ввиду последних городских происшествий я решил, что лучше всего запутать следы, и направился на юг, в сторону Вашингтон-сквер, назад к безопасному свету газовых фонарей и людным улицам. Генри может и подождать. Какой же я дурак! Я вышел из дома без оружия, хотя прекрасно знал, что в столь поздний час джентльмен рискует наткнуться на грабителей (или кого похуже), а на вмешательство полицейских рассчитывать не приходится. Я мысленно обругал себя и свернул налево, на Тридцать четвертую улицу. Позади послышались шаги, и сердце у меня ушло в пятки. Можно было не сомневаться в намерениях этих ребят. Я пошел быстрее. Они тоже. Только бы добраться до Бродвея, подумалось мне.

   Я все еще бегал быстро, но [они] оказались проворнее. Я понял, что от погони не уйти, обернулся и встретил преследователей кулаками.

   Я очнулся в полной темноте; где-то внизу слышался слабый скрип колес. Я находился в коляске.
   «Выруби его!» — приказал незнакомый голос.
   Голова взорвалась от острой и краткой боли… Я увидел все краски вселенной, все ее величие… А потом провалился в пустоту.

   Это был Генри.
   С меня сняли капюшон, и я увидел, что стою посреди огромного двухъярусного бального зала. Потолок с замысловатым узором раскинулся в тридцати футах над моей больной головой; длинные красные занавеси были задернуты; канделябры тускло подсвечивали окружающее пространство. Позолота на позолоте. Мрамор по мрамору. Тончайшая резьба, изысканнейшая обстановка, деревянный пол, настолько темный и гладкий, что казался черным зеркалом. Роскошнее зала я не видел и, раз уж на то пошло, даже не смог бы вообразить.
   За спиной у Генри трое мужчин разного возраста стояли вокруг камина, по-королевски отделанного мрамором. Все они взирали на меня с презрением. Полагаю, это и были те самые преследователи. Перед очагом друг напротив друга располагались два дивана, а между ними — невысокий столик. На столике стоял серебряный чайный сервиз. Огонь отражался в отполированных стенках чашек и отбрасывал странные, завораживающие тени на стены и потолок. На диване слева сидел с чашкой в руке невысокий, худощавый седеющий джентльмен. Я его уже где-то видел… Точно… Но я был настолько сбит с толку, что не сумел его узнать.
   Постепенно придя в себя, я заметил, что в комнате находятся еще два с лишним десятка джентльменов: некоторые стояли у меня за спиной, некоторые присели у стены в кресла с высокими спинками. Еще двадцать наблюдали сверху, из темного бельэтажа. Было ясно, что [они] не желают показывать свои лица.

   Я не решался и шагу ступить. Наконец Генри (он, видимо, почувствовал, в чем причина моей нерешительности) подал знак моим преследователям, и они отошли от камина.
   «Даю слово, — сказал он, — сегодня тебе больше не причинят вреда».
   Я принял его обещание на веру и сел лицом к тому самому джентльмену, которого никак не мог узнать. Левой рукой я держался за затылок, а правой опирался на диван, чтобы не упасть.

* * *

   Авраам,
   как ты правильно предположил в письме от 13 сентября, мы хотели бы просить тебя выступить против мистера Дугласа. Я полагаю, ты и сам подозревал, что сенатор, как и многие живущие, попал под влияние наших врагов. Не беспокойся об исходе выборов, просто постарайся использовать свой пыл и ораторское искусство для того, чтобы клеймить рабство при каждой возможности. Мы позаботимся, чтобы исход событий оказался благоприятным. Верь в себя, Авраам. Не забывай о своем предназначении.

Твой Г.

   P. S.: Матф. 12.-25^[39]

   Если вы желаете, чтобы [черные] имели право голосовать наравне с вами, обладали правом быть избранными, входить в число присяжных и выносить приговоры, тогда поддержите мистера Линкольна и партию черных республиканцев, которые выступают за гражданство для негров!

   Я согласен с судьей Дугласом, что [черный человек] во многих отношениях не является мне равным: ни по цвету кожи, ни, возможно, по моральным устоям или интеллекту. Но в праве есть хлеб, выращенный собственными руками, и не отчитываться в этом ни перед кем он равен мне, равен судье Дугласу, равен каждому смертному.

   Сегодня в толпе появились новые лозунги: «Равенство негров аморально!», «Америка для белых!». Я смотрю на людей… Смотрю на этих простаков. Они не имеют ни малейшего понятия, как следовать нравственным устоям, которые сами же исповедуют. Объявляют себя Божьими людьми, но ни в грош не ставят Его слово. Христиане за рабство! Рабовладельцы за мораль! Все равно что пьяница за умеренность. Шлюха — за скромность. Я смотрю, как эти идиоты призывают собственную гибель, и испытываю искушение открыть им всю правду. Как они тогда запоют? Как замечутся? Если бы я мог произнести всего одно слово: «Вампир»! Если бы мог указать на этого жирного коротышку^[41] и пристыдить его перед лицом всего сущего! Объявить его предателем! Предателем собственного рода! Если бы можно было увидеть Дугласа и Бьюкенена в цепях, когда они сделаются жертвами той системы, которую так яростно защищают!

   Это противостояние сохранится в нашей стране, когда умолкнет как мой смиренный язык, так и язык судьи Дугласа. В мире идет беспрестанная борьба между добром и злом. Эти два принципа враждовали от начала времен — и будут продолжать свое противостояние вечно. Я говорю о естественном праве человека и божественном праве царей.

   Я подвел всех угнетенных… Не защитил тех, кто взывал о справедливости. Я не сумел оправдать ожидания поборников свободы. Об этом ли предназначении говорил Генри? Неужели я призван проигрывать?

   Рады слышать, что ты проиграл. Продолжаем двигаться к цели. Ожидай дальнейших указаний.

   Непогожим февральским вечером мы с Мэри с особенным удовольствием смотрели «Юлия Цезаря». Недавние волнения, связанные с выборами, наконец остались позади. Наш дорогой друг мэр [Уильям] Джейн был так любезен, что предоставил нам свою ложу — все четыре места.

   Я едва удержался от смеха, когда нищий прорицатель предупредил Цезаря: «Ид апреля^[42] берегись!» Я с удивлением (и облегчением) отметил, что никто из зрителей не стал хихикать или выкрикивать правильный текст. Как же актер мог допустить подобную ошибку? Или я ослышался?

 
Внемлите,
Друзья, собратья, римляне! Не славить
Пришел я Цезаря, а хоронить.
Людей переживают их грехи;
Заслуги часто мы хороним с ними…
 

   Я много раз перечитывал эти слова; дивился гению, сложившему их воедино. Но лишь теперь, в устах одаренного юноши, они зазвучали правдиво. Только сейчас я понял их истинное значение. «Вам всем он дорог был не без причины, — продолжал юноша. — Так где ж причина, чтоб о нем не плакать?» Тут он остановился — и спрыгнул со сцены прямо в зрительный зал. Что за странная постановка? Мы завороженно наблюдали за актером, а он шагал по направлению к нам — и скрылся за дверью, ведущей в нашу ложу. Меня пронзила внезапная догадка: так вот в чем дело, он собирается обыграть мое появление на спектакле. Я не обеспокоился, это уже случалось несколько раз. Такова уж цена известности. Впрочем, меня подобные выходки неизменно приводили в смущение.

   «О разум! — вскричал он. — Видно, ты к зверям бежал, а люди обезумели!» Актер выхватил револьвер откуда-то из-под костюма, прицелился [Анжелине] в затылок и выстрелил. Грохот напугал меня, но я рассмеялся, на мгновение решив, что все это — лишь часть постановки. Но затем я увидел, что ее платье испачкано кусочками мозга, сама Анжелина неловко склонилась вперед, а из раны, из ушей и ноздрей у нее струится кровь, будто вода из источника… Тогда я все понял. Мэри закричала. Внизу началась паника. Зрители отталкивали друг друга, чтобы пробраться к выходу. Я выхватил из-под сюртука нож (после встречи с Союзом я приучился не ходить без оружия) и приготовился схватиться с ублюдком. Леймон тем временем бросился к жене: он приподнял ее голову и все звал по имени, а кровь лилась у него по рукам. Актер наставил пистолет на Мэри, но тут я настиг его. Я ударил ножом, лезвие вошло прямо в мышцу, туда, где соединяются шея и плечо. Он бросил пистолет, так и не спустив курок. Я вытащил нож и хотел снова нанести удар, но не успел: мир завертелся кувырком.

   Мне сделалось дурно. Леймон заметил мое состояние, оставил жену и бросился в бой. Он наставил пистолет на мерзавца, но не успел прицелиться, как актер ударил его кулаком в лицо с такой силой, что раздробил ему зубы и выбил челюсть из сустава.

   Мэри не вынесла зрелища и упала в обморок рядом со своим креслом. Леймон отступил, облокотился на перила и попытался вправить челюсть. Вампир снова выхватил пистолет, прицелился Леймону в голову и выстрелил: осколки черепа посыпались на зрительские ряды внизу. Мой друг погиб. Актер повернулся к Мэри и, не обращая внимания на мои крики, выстрелил ей в грудь. Она так и не очнулась.
   Вампир встал надо мной. Я все еще беспомощно лежал на полу. Он направил дуло мне в лоб. Наши взгляды встретились.
   На меня смотрел Генри.

* * *

   Сьюард внезапно уехал в Европу и объявил, что пробудет там по меньшей мере полгода. Близятся судьбоносные выборы — что же означает его отъезд? Разве такой шаг может пойти ему на пользу? Многие приняли [поездку] за свидетельство высокомерия и равнодушия. Я же не спешу выказывать порицание, ибо думаю, что Сьюард отбыл по указанию Союза.

   Авраам,
   Наш друг С. отправился с поручением, которое, надеемся, принесет нам поддержку в грядущие месяцы и годы. Теперь настала твоя очередь обратиться всем сердцем к величайшему политическому состязанию.

Г.

   Мне с трудом верится, что я удостоился подобной чести, и в то же время (мои слова в любом случае прозвучат нескромно, так что даже не буду пытаться подбирать их) это вовсе не удивительно. Грядет война. Не человеческая война, но именно людям придется проливать на ней кровь, ибо им необходимо доказать свое право на свободу. И именно я должен одержать в ней победу.

   Каждое утро я иду в контору, по пути приветствую друзей и благодарю незнакомцев за добрые пожелания. Закончив дела, я возвращаюсь домой, играю с двумя младшими мальчиками, затем укладываю их спать и, если погода благоприятствует, совершаю [прогулку] вместе с Мэри. Жизнь прекрасна как никогда, за одним исключением: за нами наблюдают трое вампиров.

   Подозреваю, что подобное назначение скорее расстраивает их (впрочем, наверняка узнать невозможно, они редко открывают рот). Несколько раз я в шутку называл их своей «нечестивой троицей», но они даже не улыбнулись. Чертовски серьезные ребята. И смертельно опасные, а потому, полагаю, прекрасно справятся с задачей сохранить меня в живых.

   Авраам,
   я должен просить тебя об одолжении. Этот человек принадлежит к твоим соплеменникам, но его все время охраняют двое моих собратьев. Не забывай о предосторожностях.

   Джефферсон Дэвис

   Генри,
   я немолод, у меня три сына и жена, которая уже оплакала слишком много могил. Я не желаю причинить ей еще больше горя своей гибелью. Я уверен, что среди твоих собратьев есть сотни или даже тысячи тех, кто куда лучше справится с этим поручением. Зачем тебе уговаривать меня, когда мои лучшие годы остались далеко в прошлом?
   Пошли кого-нибудь другого.

Твой Авраам

   Авраам,
   трудно провидеть будущее. Мы видим его в ряби на воде — искаженным и в постоянном движении. И все же есть мгновения, когда рябь разглаживается и отражение становится ясным. Той ночью, в Нью-Йорке, Союз увидел одну из таких ясных минут в твоем будущем: тебе предначертано сразить Джефферсона Дэвиса, Авраам. Тебе одному. К тому же не думаю, что тебе суждено умереть во время этого задания. Я чувствую это всем своим существом. Иначе бы я тебя не посылал. Авраам, это должен сделать именно ты. Прошу, измени свое решение.
   Всегда твой,

Г.

   Я написал Спиду и попросил его немедленно встретиться со мной в Спрингфилде, а затем, хорошенько все обдумав, открыл правду Леймону. Он решил, что у меня «ум за разум зашел» или же я «совсем заврался», когда я в первый раз поведал ему о вампирах и их черных намерениях. Мой компаньон разозлился, но я уговорил одного из «троицы» подтвердить мои слова, что тот и проделал самым впечатляющим образом. Немногим можно доверять в этой войне. Хоть мы с [Леймоном] и не можем прийти к согласию по многим вопросам (включая и не самое мелкое противоречие касательно рабства), он показал себя верным другом. Теперь, когда Джека больше нет, нам просто необходим человек подобного сложения, в особенности учитывая, что Спид не отличается силой, а мне уже немало лет.
   Господи… Я чувствую себя как [король] Генрих при Арфлёре.^[44]

   Я наказал «троице» оставаться в Спрингфилде и присматривать за моими родными. Поручение не из трудных, заверил я вампиров. В конце концов, мы охотимся на обычного человека. Говорят, он немощен, к тому же наполовину ослеп после операции. Мы со Спидом и Леймоном легко справимся с Дэвисом и двумя вампирами-прихвостнями.

   Мне показалось странным, что мы не заметили патрульного или же огней в окнах. Однако Генри дал точные указания, а мы проделали неблизкий путь. Об отступлении нечего было и думать. Мы выждали достаточное время, вытащили оружие и прокрались на поляну, в центре которой находился двухэтажный дом. Он был выкрашен в белый цвет (или желтый, я не разобрал в темноте), а крыльцо, как и весь первый этаж, приподнято над уровнем земли на случай, если Миссисипи выйдет из берегов. Я ожидал увидеть у дверей вампира, давно встревоженного отдаленным ржанием наших лошадей и запахом «мученика» у меня в кармане. Но там никого не оказалось. Нас встретила тишина. Мы поднялись на крыльцо, но меня охватили сомнения. В силах ли я справиться с вампиром? Сумел ли подготовить Леймона к схватке с быстрым и могучим противником? Не подведет ли нас Спид? Топор казался тяжелее, чем когда бы то ни было. Даже в детстве было легче.

   Мы вошли. Я приготовил топор; Спид вскинул одиннадцатимиллиметровую [винтовку]; Леймон сжимал револьверы. В темноте мы обшарили первый этаж: мебели почти не было, а каждый наш шаг отзывался скрипом половиц. Если наверху Дэвиса и впрямь охранял вампир, теперь он точно был осведомлен о нашем присутствии. Внизу не обнаружилось ни мертвых, ни живых, так что мы повернули обратно к двери и двинулись вверх по узкой лестнице.

   Мы шли по ступенькам; я уже воображал себе, как будут развиваться события. Мы поднимемся на второй этаж, тут один вампир выскочит из укрытия и набросится на меня справа. Я развернусь и ударю его топором в грудь, но сам упаду на спину и собью друзей, так что они покатятся вниз по лестнице. Пока мы будем подниматься на ноги, второй вампир нападет на Спида с Леймоном сверху. Леймон перепугается (он ведь впервые вышел на охоту) и примется палить из револьверов. В темноте ни одна пуля не попадет в цель. Придет черед Спида: он выстрелит вампиру прямо в сердце и в голову — и упокоит нашего врага. От шума проснется миссис Дэвис с детьми: они выбегут в коридор в тот самый момент, когда у подножия лестницы я наконец извлеку топор из груди первого вампира и отрублю ему голову. Полуслепой Джефферсон Дэвис нетвердой походкой выйдет на крики, и Спид с Леймоном застрелят его. Мы принесем семье искренние извинения и скроемся в ночи.

   Неужели мы попали в другой дом? А может, Дэвис по какой-то непредвиденной и необъяснимой причине встал с постели и отправился в Вашингтон? Да нет же, нет, Генри предоставил нам подробнейшие указания. Мы явились в тот самый дом. В тот самый день и час. Но все пошло не так.

   Меня наконец осенило. Ну почему я не доверился своим инстинктам? Зачем вообще сюда поехал? Будь проклят Генри с его рябью на воде! Как я мог вести себя столь безрассудно? Почему стал рисковать жизнью, когда дома у меня трое сыновей? И жена, которая и без того ослабла от горя? Нет… Сегодня я не умру. Я отказываюсь.

   Мы ринулись вниз по ступеням к входной двери, но она оказалась заперта снаружи. Вокруг застучало дерево: кто-то захлопывал ставни на окнах. По всему дому уже грохотали молотки: теперь нам было никак не вырваться. «Наверх!» — крикнул я.
   Но и там ставни были закрыты и заколочены.

   У меня родился план: мы выйдем через дверь и плечом к плечу будем двигаться вперед, пока не доберемся до опушки леса. Я встану в середину, возьму топор и буду отражать любое нападение спереди. Спид с Леймоном будут отстреливаться справа и слева. План был почти наверняка обречен на провал (учитывая, как быстро захлопнулись ставни, дом окружало по меньшей мере с десяток людей, вампиров или же и тех и других), но иного выхода у нас не было. Я вскинул топор и приготовился. «Джентльмены…» — начал я.

   В лицо дохнул огненный жар. Кожа пошла волдырями от ожогов, а одежда чуть не загорелась. Мы попятились. Когда глаза привыкли к ослепительному свету на крыльце, оно уже было полностью поглощено пламенем. Я заметил, что упавшая дверь легла словно узенький мостик. Я задержал дыхание и ринулся вперед: торопливо пробежал по двери, вниз по ступенькам и дальше, на траву. Едва я коснулся земли, как осознал всю тщетность наших усилий. Огонь освещал не менее двадцати человек: некоторые целились из винтовок, другие надели темные очки, чтобы защитить глаза от света. Люди и вампиры сошлись вместе, чтобы лишить нас надежды на побег. Один из смертных, пожилой джентльмен, шагнул вперед и остановился футах в десяти от меня.

   Дэвис на мгновение замер, потом едва заметно поклонился и отступил. Вперед вышли трое смертных с винтовками. Они ждали команды.

   Перед моим мысленным взором предстали лица всех тех, кого я любил и кто уже покинул нашу бренную землю. Я видел моего милого мальчика, крепыша Армстронга, возлюбленную Энн. Сестру и покойную мать. Но минуло мгновение, я открыл глаза и понял, что наши палачи все так же стоят напротив горящего дома, а на лицах у них написано потрясение. Спид с Леймоном оставались по обе стороны от меня.
   Мы были живы. А вот нашим противникам не так повезло. Все трое одновременно упали на землю с простреленными черепами.
   Случилось чудо.

   Он вылетел из темноты, а за ним мчались еще одиннадцать вампиров из Союза. Они сжимали винтовки, револьверы — и стреляли прямо на бегу. Несколько южных вампиров окружили Дэвиса и повели его куда-то в сторону, а остальные приготовились к бою с северными собратьями. Один южанин все же не забыл, что казнь осталась незаконченной. Он ринулся ко мне, мощным прыжком преодолел расстояние в двадцать ярдов, оскалил клыки и выпустил когти. За стеклами темных очков поблескивали черные глаза. Я метнул топор: он вонзился в цель, но силы у меня были уже не те, и лезвие погрузилось в тело вампира всего на дюйм или два. Нападающий повалился на спину и воззрился на темные змейки, расползающиеся от длинной раны в животе. Повреждение оказалось несерьезным. Вампир схватил мой топор и снова кинулся в атаку. Я сунул руку под плащ в тщетной надежде нашарить нож, который не носил уже лет двадцать. Бесполезно. Вампир уже был футах в четырех от меня, когда Леймон прицелился через мое плечо и выстрелил: я навсегда частично оглох на левое ухо, зато нападавший получил пулю прямо в лицо.

   Я прижал руку к лицу. [Вампир] ухитрился достать меня моим же топором. Из длинной раны капала кровь, стекала на рубашку, а перед нами в свете пожара схватились вампиры: они совершали невероятные прыжки и бросались друг на друга с такой силой, что земля вздрагивала у нас под ногами.
   Я впервые увидел Генри Стерджеса на поле боя. Он бросился на вампира-южанина и отшвырнул его к дереву. Ствол раскололся надвое. Однако противник Генри вовсе не пострадал: он вскочил и яростно замахал руками, словно орудовал двумя мечами одновременно. Генри отбивал удары ладонями, пока, показав себя более умелым «фехтовальщиком», не сумел пронзить противника. Генри проткнул врага распрямленными когтистыми пальцами и выдернул руку обратно, разорвав южанину позвоночник. Мой друг вытащил руку из живота противника, и тот упал на землю, не в силах пошевелиться. Я наблюдал, как Генри свернул вампиру шею и оторвал голову от туловища.
   Если простые смертные оказывались между двумя вампирами, их разрывали на куски. От случайных ударов отрывались конечности, кости ломались от силы, с которой сталкивались бессмертные противники. Оставшиеся южане поняли, что перевес не в их пользу, и торопливо отступили. Несколько вампиров Союза бросились в погоню, остальные, во главе с Генри, двинулись к нам.

   Шпион-ренегат передал Союзу ложную информацию, чтобы заманить меня в смертельную ловушку. Обман раскрылся, когда мы уже выехали из Спрингфилда. Генри не имел возможности связаться с нами (мы путешествовали под чужими именами), поэтому вместе со своими товарищами скакал два дня и две ночи, чтобы нагнать нас. Он также приказал «троице» укрыть Мэри и мальчиков в надежном месте.

* * *

   Выборы приближались. Ко мне стекался нескончаемый поток доброжелателей и прочих посетителей. Когда наконец наступило 6 ноября, я объявил, что не желаю никого видеть, пока голосование не будет окончено. Компанию мне составил лишь молодой [телеграфист]. Если все выйдет так, как запланировали мои соратники, в грядущие годы мне выпадет мало мирных минут.

   Поначалу Мэри была против того, чтобы я баллотировался. В прошлый раз Вашингтон пришелся ей не по вкусу, к тому же она прекрасно понимала, сколько времени отнимет у меня подобное предприятие. Однако моя кампания пользовалась все большим успехом, и жена постепенно изменила мнение. Подозреваю, что ей льстило внимание моих последователей, которые круглые сутки толпились у наших дверей; лесть богатых супружеских пар, которые заглядывали на ужин; пышные приемы в мою честь. Полагаю, она осознала, какие светские перспективы открываются перед женой президента Соединенных Штатов.

   Признаюсь, победа меня не слишком удивила — я был уверен, что Союз обеспечит мне ее, заслуженно или нет.^[46] Из-за этого я не ощущал гордости, какую испытал, когда друзья-солдаты выбрали меня капитаном. Теперь на мне лежала огромная ответственность, а впереди поджидали бесчисленные трудности и невзгоды.

   ПОЗДРАВЛЯЮ Г-Н ПРЕЗИДЕНТ
   ВСЕГДА ТВОЙ Г

   [Бьюкенен] продолжает просиживать задницу, в то время как страна разваливается на части. Наш флот переходит к южанам, форты сдаются им, а Союз распадается у нас на глазах. Меня поражает слабость президента. Совершенно очевидно, что он решил пустить кризис на самотек. Я, в свою очередь, жду не дождусь, когда смогу выставить его на Пенсильвания-авеню.

* * *

   Дни выдались нелегкие. Правда, у мальчиков отличное настроение: они носятся по всему поезду и смотрят в окно. Боб находит путешествие «крайне увлекательным», а Уильям с Тэдом, кажется, ничуть не переживают ни из-за постоянных толп вокруг, ни из-за огромного количества новых лиц. Мэри тоже легко переносит дорогу, хотя головные боли докучают ей теперь особенно часто.^[47]

   Кое-кто поклялся, что я не доберусь до Белого дома. Подобные слухи порождают серьезную (и небезосновательную) озабоченность на лицах моих защитников. Впрочем, скажу честно: я все равно сплю как младенец, ведь смерть сопровождала меня с самого детства, и я привык относиться к ней как к старому другу. Разумеется, Мэри весьма встревожена слухами (впрочем, как и многими другими вещами). Пока мальчикам ничего не известно о переполохе, я буду спокоен.

   Дорогой избранный президент,
   наш общий друг хотел бы сообщить вам, что в Балтиморе раскрыт заговор. Четверо убийц собираются напасть на вас, когда вы будете пересаживаться в другой поезд на станции Кальверт-стрит, с целью зарезать или застрелить вас. Наш друг полагает, что вам необходимо владеть этой информацией и принять все необходимые предосторожности. Искренне ваш,

Уильям Сьюард

   Припоминаю, что это решение вызвало бурные споры. Леймон (он знал, что я умело обращаюсь с оружием) настаивал, чтобы мне выдали револьвер и нож. Пинкертон возмущался: «Я не допущу, чтобы будущий президент Соединенных Штатов вступал в столицу с оружием в руках!»
   Они чуть не подрались, но тут я нашел компромисс: Леймон взял по два пистолета и ножа, но отдал бы мне оружие только в случае нападения. Мы достигли согласия и приготовились трогаться в путь.

   [Они] как сквозь землю провалились где-то между Филадельфией и Гаррисбергом, никак не объяснив свое отсутствие. Я отказался бросать Мэри с мальчиками без охраны, поэтому Пинкертон решил остаться с моей семьей, а Леймон по-прежнему должен был сопровождать меня. Телеграфное сообщение между Пенсильванией и Мэрилендом было в то время нарушено, так что заговорщики никак не смогли бы сообщить о нашем отъезде из Гаррисберга.

   Мы пережили тревожные минуты, пока вагон шел по центру города (кажется, медленнее, чем любой поезд, на котором мне доводилось ездить). Неужели наш план раскрыт? Вдруг в эту самую минуту убийцы готовятся дать залп по поезду из пушки?

* * *

   Двое джентльменов лишились головы. Еще одного зверски избили, до такой степени, что полицейские не сумели определить его возраст или даже расу. Четвертый, по всей видимости, попал под колеса проезжающего локомотива. Свидетели утверждают, что джентльмен невероятным образом прожил еще несколько минут после того, как поезд разделил его надвое. Несмотря на перерезанный позвоночник, несчастный все еще шевелил руками и поворачивал голову. Говорят, что перед смертью он слабо стонал и пытался оттащить оставшуюся половину тела с путей.

   Мы не враги, но друзья. Нам не пристало быть врагами. Хоть страсти и ослабили узы нашей дружбы, им не должно разорваться. Непостижимые струны памяти, что тянутся от каждого поля брани, от каждой могилы, где лежит патриот, и к каждому живому сердцу и очагу по нашей необъятной стране, еще воспоют Союз, когда их тронут — а это случится наверняка — ангелы прекрасного в наших душах.

   Лишь потом я узнал, что за то время, что я произносил речь, мои соратники бесшумно устранили двоих убийц. В отличие от нападавших в Балтиморе, эти оказались вампирами.

   Мне приходится выбирать из двух зол: либо я позволю нескольким солдатам погибнуть с голоду, либо развяжу войну, в которой, несомненно, погибнут сотни солдат. Как бы я ни бился, третьего пути не отыскать.

   Только что узнал ужасные новости. Хотя подробности еще неизвестны, я не сомневаюсь, что в деле замешаны вампиры, как и в том, что в его смерти отчасти виноват я сам.

   — На теле покойного обнаружено четыре маленьких округлых раны: две — на левом плече над подмышечной артерией, две — на шее прямо над правой сонной артерией;
   — все ранки окружены синяками; каждая пара ран разделена расстоянием в полтора дюйма;
   — тело покойного сильно разложилось и приобрело серо-голубой оттенок, лицо осунулось, кожа стала ломкой. Создается впечатление, что смерть имела место за несколько недель или даже месяцев до осмотра;
   — в желудке обнаружены ярко окрашенные фрагменты непереваренной пищи, указывающие на то, что покойный поел незадолго до смерти, которая произошла менее чем за двадцать четыре часа до осмотра.

* * *

   Он пожелал присоединиться ко мне в борьбе с расколом. Я попросил его произнести несколько речей в городах пограничных штатов и к северо-западу (то есть там, где наши усилия еще могут раздуть пламень единства, а равнодушие — его погасить). Лучшего посланника мне было не сыскать; он являл собой воплощенное единение. Признаюсь, предложение Дугласа застало меня врасплох. Вероятно, он раскаивался, что сотрудничал раньше с вампирами-южанами, и теперь искал способ искупить свою вину. Какими бы побуждениями он ни руководствовался, помощь пришлась как нельзя более кстати.

   Сегодня он явился в неурочный час и обнаружил, что у меня совещание с кабинетом министров, так что ему придется некоторое время подождать. [Секретарь президента Джон] Николэй попросил его зайти попозже, но судья Дуглас стоял на своем. Наконец мне наскучили проклятия, которые он баритоном изрыгал в коридоре, я распахнул дверь и воскликнул: «Бога ради, пустите его наконец или нам придется вести две войны!» Мы разговаривали с глазу на глаз час или более. Я никогда не видел Дугласа таким напуганным. «Они пойдут прямиком на Вашингтон и убьют меня! — кричал он. — Они нас всех убьют! Я требую ответа, сэр: как вы собираетесь противостоять этой угрозе?»
   Я сообщил ему, как можно спокойнее, что на следующее утро призову семьдесят пять тысяч ополченцев и что собираюсь подавлять мятеж, используя всю политическую власть и силу оружия, которое окажется в моем распоряжении. Дуглас не успокоился, но, кажется, перепугался еще сильнее. Он призывал меня собрать втрое больше народу.
   «Господин президент, — обратился он ко мне, — я лучше вас осведомлен о бесчестных намерениях этих людей. При всем уважении, сэр, вам не знакомо истинное лицо врага».
   «Напротив, мистер Дуглас, оно мне знакомо, пожалуй, чересчур хорошо».

   Едва ли можно описать, как он удивился, услышав о вампирах из моих уст. Теперь, когда правду больше не было нужды скрывать, мы могли говорить начистоту: я рассказал о гибели матери и годах, проведенных в охоте на вампиров. Дуглас описал тот судьбоносный день, когда к нему, молодому и амбициозному демократу, состоявшему в законодательном собрании Иллинойса, подошли двое южан «с землистыми лицами». «Тогда-то я и узнал про [вампиров], — объяснил он. — Их богатства и влияние совершенно поработили меня».

   «Почему они не пойдут на компромисс с Севером? — спрашивал он. — Почему любой ценой пытаются развязать войну? И почему, ради всего святого, так усердно пытаются сохранить само [рабство]? Я не видел никакой связи и, будучи в здравом рассудке, решил прекратить вражду».
   Стало ясно, что Дугласу не открыли всей правды, и, хоть он и совершил преступление, его нельзя было судить подобно предателю [Джефферсону] Дэвису. Меня охватило раскаяние, и я решил поведать Дугласу о связи между рабством и процветанием южных вампиров. Я рассказал, как они задумали поработить весь род людской за редким исключением, держать нас в клетках и заковать в цепи подобно тому, как мы поступали с неграми. Я объяснил, что вампиры задумали создать новую Америку, населить ее себе подобными, свободными от угнетения и тьмы, вольными пожирать живых людей.
   Когда я закончил, Дуглас разрыдался.

* * *

   «Джентльмены, — начал я наконец, — сегодня я хотел бы говорить с вами о вампирах».

   И тем не менее я хотел, чтобы эти люди готовились к войне! Разве подобает слепцу вести пароход?

   Мне представлялось особенно важным, чтобы эти люди, которым надлежит стоять подле меня в дни невообразимых горестей, точно знали, что их ожидает. В этом кабинете больше не будет ни тайн, ни недомолвок. Я расскажу им всю правду, как Дугласу, а Сьюард подтвердит каждое мое слово. Я расскажу о своей жизни. Об охоте. О сотрудничестве с группой вампиров, которые именуют себя Союзом, и о немыслимых последствиях грядущей войны.
   Некоторые из министров были поражены моими словами. Кажется, [министр военно-морских сил Гидеон] Уэллс и [министр финансов Сэлмон] Чейз всю жизнь полагали вампиров всего лишь мифом. Уэллс побледнел, но смолчал. Чейз же раздраженно воскликнул: «Я не собираюсь терпеть насмешки, когда на пороге война! Не позволю вытаскивать меня из дома лишь по той причине, что президенту вздумалось пошутить!» Тут вмешался Сьюард: он подтвердил, что мои слова — чистая правда, и признал, что сам долго скрывал правду от соратников. Чейз ему не поверил. Сомневались и остальные. Заговорил [министр обороны Эдвин] Стэнтон, который полагал, что вампиры существуют, но скрываются от живущих: «Я не понимаю, — признался он, — зачем [Джефферсону] Дэвису… да и любому другому человеку замышлять против самого себя? Он же способствует собственному порабощению».
   «Дэвис хочет выжить и думает только о собственной шкуре, — ответил я. — Он ведет себя как рыба-лоцман, та, что вычищает объедки из акульих зубов, лишь бы ее саму не сожрали. Быть может, в новой Америке им обещаны власть и богатство, избавление от цепей. Но знайте: какую бы награду Дэвис ни ждал, все это — ложь».
   Чейз не выдержал. Он поднялся и вышел из кабинета. Я ждал, что за ним последуют и другие. Никто больше не вставал, и я продолжил: «Даже теперь мне порой нелегко в это поверить. Иногда, после всех этих лет, после всего, что я пережил, я все еще жду, что вот-вот очнусь от полувекового сна. Неудивительно! Существование вампиров противоречит здравому смыслу! Если мы признаем, что они есть, мы соглашаемся с тем, что в нашем мире присутствует тьма, которой здесь не должно быть места. Не сейчас, не в наш великий век, когда наука объясняет все, кроме немногочисленных загадок. Нет, та тьма осталась в ветхозаветных временах, в трагедиях Шекспира. В нашей жизни ей места нет.
   Потому, джентльмены, они и благоденствуют. Долгие века вампиры кропотливо насаждали убеждение, что тьме не дотянуться до нас. Так слушайте: в этом и состоит величайшее заблуждение человечества!»

   Авраам,
   «Во имя бога, храбрые друзья, одним кровавым, смертным испытаньем, мы жатву мира вечного пожнем».^[50]

Г.

   Макдауэлл жалуется, что его подчиненные неопытны. «Вы зелены, — сказал я ему. — Но [конфедераты] ничем от вас не отличаются. Вы в равном положении. Мы не станем ждать, пока враг строем войдет в Вашингтон. Сражение произойдет рядом с их домом. На Ричмонд, с Богом!»

   Мы задали [конфедератам] жару с самого начала. Пользуясь численным превосходством, мы теснили противника на юг, вверх по холму Генри-Хаус, прямо к деревьям на вершине. Конфедераты разбежались, словно мыши! Наши ряды растянулись на полмили в ширину. Со всех сторон взрывался порох!
   «Погоним их до самой Джорджии!» — к восторгу солдат, закричал полковник Хантер.
   Мы подступили к вершине холма. Мятежники прикрывали отступление. Дым от выстрелов сделался таким густым, что едва можно было разглядеть деревья, среди которых конфедераты скрывались всего в десяти ярдах от нас. Из-за дымовой завесы неожиданно послышались дикие вопли. Кричало человек двадцать — тридцать, и вопли делались громче с каждой минутой.
   «Первые ряды! Примкнуть штыки!» — скомандовал полковник.
   Солдаты подчинились. И тут из дыма вырвалась небольшая группа конфедератов. Они мчались на нас с невероятной скоростью. Даже на некотором расстоянии я разглядел их странные, безумные глаза. В руках у нападающих не было ни винтовок, ни пистолетов, ни сабель.
   Первые ряды дали залп, но выстрелы не возымели ни малейшего действия. Мелисса, я на смертном одре мог бы поклясться, что видел, как пули ударялись врагам в грудь, в руки, в головы. И все же мятежники наступали, будто вовсе не были ранены! Они врезались в наши ряды и прямо на моих глазах стали рвать солдат на куски. Нет, я не хочу сказать, что они протыкали их штыками или стреляли из револьверов. Я имею в виду, что те самые тридцать безоружных конфедератов разорвали целую сотню солдат на куски голыми руками. Я смотрел, как они отрывают нашим руки. Откручивают головы. Видел, как пальцами пронзают шеи и животы. Кричал мальчишка: там, где только что были его глаза, теперь зияли кровавые раны. У рядового в трех ярдах от меня вырвали винтовку, а потом размозжили ему голову прикладом. На лицо мне брызнула его кровь. Я чувствовал привкус смерти на языке.
   Наши ряды рассыпались. Без стыда признаюсь, что бросил винтовку и бежал вместе со всеми, Мелисса. Мятежники ринулись в погоню: мы отступали, а они жестоко убивали наших солдат. Я мчался вниз по холму, отовсюду неслись крики.

   На закате я проезжал мимо небольшого пруда и увидел, как люди промывают в нем раны. Вода стала красной, но самые отчаявшиеся все равно подползали к кромке пруда и пили. Неподалеку я увидел мальчишку-конфедерата, в которого попал снаряд. От тела остались только руки, плечи и голова. Глаза были открыты и смотрели без всякого выражения. Грифы пожирали его внутренности и склевывали кусочки мозга, разлетевшиеся по земле. Мне никогда не забыть этой картины. Сегодня я видел сотню подобных ужасов. Можно было пройти хоть милю в любую сторону и ни разу не коснуться земли, такое количество трупов ее покрывало. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне слышатся крики раненых. Они просят о помощи. Стонут от жажды. А кто-то молит о смерти.
   Я больше не боюсь ада, ибо сегодня видел его собственными глазами.

* * *

   Если бы я только прислушался к Дугласу! И к Макдауэллу! Если бы собрал больше людей и дал им время подготовиться, тогда война могла уже окончиться, а мы были бы избавлены от тысяч смертей и страданий. Теперь мне ясно, что южане намереваются компенсировать свою малочисленность присутствием вампиров на полях сражений. Да будет так. Я половину жизни охотился на вампиров с топором. Теперь я постараюсь уничтожить их с помощью своей армии. Если нам предстоит долгая и мучительная борьба, надо удвоить решимость и волю к победе.

   Помолимся за будущих мертвецов. Хоть их имена нам еще неизвестны, мы знаем, что их будет немало.

   Я только что получил донесение об успехе [генерала Улисса С.] Гранта в форте Генри, штат Теннесси. Это важная победа — и долгожданная перемена к лучшему после долгих месяцев ожидания. Мои мальчишки играют за дверью. Чудесное выдалось воскресенье!

   Порой (признаюсь, даже слишком часто) за весь день с пробуждения до отхода ко сну меня радуют только шумные игры мальчиков. Как только предоставляется возможность, я с упоением гоняюсь за ними и борюсь, вне зависимости от того, кому случится нас лицезреть. Не далее как неделю назад [сенатор от штата Айова Джеймс] Граймс вошел в кабинет, желая переговорить со мной, и обнаружил, что меня пригвоздили к полу четверо мальчишек: Тэд с Уилли держали меня за ноги, а Дружок и Холли^[52] — за руки. «Сенатор, — обратился я к вошедшему, — не могли бы вы обсудить условия моего освобождения?»
   Мэри полагает, что подобные игры ниже президентского достоинства, но если бы я был лишен этих быстротечных минут, наполненных радостью и весельем, спятил бы через месяц.

   В нем обнаружилась ненасытная любовь книгам и загадкам. Если где-то случается драка, Уилли непременно примирит спорщиков. Некоторые говорят, что мы очень похожи, но я не согласен: Уилли добрее меня, да и умом быстрее.

   Тэд с Уилли, как это у них водилось, устроили военно-полевой суд над Джеком,^[53] обвинив его в очередном преступлении. Ярдах в десяти от них поеживались от холода двое солдат (сами еще мальчишки). Они, видимо, не могли в толк взять, за что им такое задание.

   Заслышав шум, я выглянул в окно с северной стороны и увидел, что человек продолжает двигаться вперед с винтовкой наперевес. Раздался крик: «Стой, стрелять буду!» Со всех сторон сбежались часовые.
   Трое охранников двигались быстрее остальных. Они не боялись пуль. Завидев их (и, подозреваю, их клыки), человек наконец бросил винтовку и поднял руки вверх. Мои друзья сшибли его на землю. Леймон обыскал его, пока вампиры из «троицы» держали незнакомца за руки и за ноги. Позже мне передали, что он был напуган и, кажется, не понимал, что происходит. «Он дал мне десять долларов! — повторял он со слезами на глазах. — Десять долларов!»
   Страх прошел, и тут я заметил среди остальных караульных двух молодых парней.

   Мальчики так увлеклись игрой, что не услышали криков и не заметили, как замерзшие охранники бросились кому-то на подмогу. В этот самый момент к ним подошел незнакомец.
   Они бы и на него не обратили внимания, если бы он не наступил каблуком на игрушечного солдатика и не положил конец игре. Уилли с Тэдом подняли глаза и увидели мужчину среднего роста и телосложения. На нем был черный плащ, черная шляпа и шарф. Глаза незнакомца скрывались за темными очками, а губы терялись под густыми каштановыми усами. «Привет, Уилли, — произнес он. — Я бы хотел, чтобы ты передал послание своему отцу».

   Первыми примчались вампиры, за ними по пятам следовал Леймон и несколько солдат. Я стремглав слетел вниз по лестнице со стороны Южного портика и бросился к Тэду. Он плакал, но, кажется, был цел и невредим. Уилли же тер язык рукавом курточки и яростно отплевывался. Я подхватил сына на руки и тщательно осмотрел его лицо и шею, вознося молитвы, чтобы на теле не обнаружилось ран.
   «Вон он!» — закричал Леймон, указывая на человека, который бежал куда-то на юг.
   Вместе с «троицей» мой друг бросился в погоню, а остальные охранники повели нас в дом. «Живым брать! — крикнул я вслед. — Живым!»

   Мне нравится думать, что в последний миг жизни, когда все его тело содрогнулось в предсмертной судороге, а кровь хлынула из носа и изо рта и полилась вниз, смешиваясь с кровью животных, у него под ногами разверзся ад и он ощутил начало вечной агонии. Мне нравится думать, что он боялся.

* * *

   Сын объяснил, что незнакомец схватил его за подбородок, заставил открыть рот и влил ему на язык что-то «горькое». Мне немедленно вспомнилась мамина смерть от нескольких капель вампирской крови, и меня охватило тихое отчаяние. Я не желал верить, что мой любимый мальчик разделит участь моей матери. Доктор не обнаружил ни ран, ни симптомов отравления, но в качестве меры предосторожности все же заставил Уилли проглотить несколько ложек угольного порошка^[55] (сына это расстроило больше, чем само нападение).
   Той ночью Мэри занялась Тэдом (его совершенно потрясли события минувшего дня), а я сидел возле постели Уилли и смотрел, как он спит. Я пытался уловить малейшие признаки болезни. К величайшему облегчению, на следующее утро сын прекрасно себя чувствовал, и я уже тешил себя слабой надеждой, что он отделается испугом.
   Но когда понедельник близился к вечеру, Уилли начал жаловаться на усталость и плохое самочувствие. На вторую ночь у него начался жар. Становилось все хуже. Я бросил все дела и созвал к сыну лучших врачей в Вашингтоне.
   Они пытались облегчить симптомы, но не могли найти лекарства. Три дня и три ночи мы с Мэри неусыпно бодрствовали у детской кроватки и молились о выздоровлении сына. Мы искренне верили, что молодость вкупе с провидением помогут ему справиться с болезнью. Уилли спал, а я читал вслух отрывки из его любимых книг, перебирал мягкие каштановые волосы и отирал пот с его лба. На четвертый день мы решили, что наши молитвы услышаны. Уилли стало легче, и я снова поверил в лучшее. Его не могли напоить кровью вампира, твердил я себе, не то бы он уже умер.

   Мэри не выдержала бы, если бы еще один сын умер у нее на руках. Я прижал спящего мальчика к груди и качал его — всю ночь, все утро и весь день. Я не желал отпускать его, не желал расставаться с самой призрачной надеждой на выздоровление, не верил, что Бог может быть таким жестоким.

   [Уилли] никогда не познает женской ласки, не испытает радости первой любви. Ему не доведется держать на руках своего крошечного сына. Он никогда не прочтет великих книг, не увидит прекраснейших городов мира. Не встретит новый рассвет, не почувствует, как на лицо падает капелька дождя…

   Я понял, что покой в жизни наступает только с ее концом. Так дай же мне очнуться от страшного сна, от краткого и бессмысленного кошмара, наполненного потерями, страданиями и вечными жертвами. Все, кого я люблю, ожидают меня на той стороне. Пусть мне достанет храбрости наконец открыть глаза.

   Я хочу заглянуть в лицо тому трусливому Богу, который наслаждается моими горестями! Заглянуть в лицо тому, кто, шутя, истребляет детей! Крадет невинных сыновей из объятий матерей и отцов. О, дайте мне заглянуть ему в глаза и вырвать его черное сердце! Дайте сразить его, так же как я сражал его демонов!

* * *

   Я присел подле него, как сидел много раз за его короткую жизнь. Я словно ждал, что он очнется и обнимет меня, ибо бальзамировщик проделал поистине мастерскую работу. Казалось, что Уилли просто спит. Я провел с ним час или даже больше, ласково говорил. Смеясь, я рассказывал сыну о его детских проказах… О первых шагах… Вспоминал его удивительный смех… Говорил, что всегда буду его любить. Когда наше время истекло и гроб снова закрыли, я заплакал. Мне было невыносимо думать, что Уилли останется в этом холодном и темном ящике. Он будет один, и я не смогу его утешить.

   Когда он произнес имя Уилли, у меня помутился рассудок. От бесстрастных слов Генри я впал в ярость, схватил топор со стены и с воплем нанес удар. Я промахнулся всего на дюйм, разрубил часы на каминной полке. Тогда я выпрямился и снова замахнулся, но Генри перепрыгнул прямо через обух. У нас за спиной распахнулась дверь: в кабинет ворвались двое вампиров из «троицы». Увидев нас, они нерешительно замерли, не зная, к кому бросаться на подмогу. Леймон не терзался подобными вопросами. Он влетел в кабинет, немедленно вытащил револьвер и прицелился в Генри, но выстрелить не успел: ему помешал один из вампиров.
   Генри стоял в центре комнаты, опустив руки. Я снова бросился на него, вскидывая на бегу топор. Генри и глазом не моргнул. Он перехватил рукоять топора, который я собирался обрушить ему на голову, переломил ее пополам и отбросил на пол. Я кинулся на него с кулаками, но он схватил меня за руки и выкрутил их так, что я упал на колени. Генри, не отпуская, опустился сзади и прижал клыки к моей шее.
   «Нет!» — Леймон бросился к нам.
   Его удержали вампиры. Я чувствовал, как по моей коже скользят две острейшие бритвы.
   «Давай!» — заорал я.

   «Давай, ну пожалуйста!»
   Он вонзил клыки мне в шею, и я почувствовал, как по коже стекают тонкие струйки крови. Я закрыл глаза и приготовился к свиданию с неизведанным, к новой встрече с моими любимыми мальчиками… Но этому было не суждено сбыться.
   Генри отпустил меня.
   «Некоторые люди представляют слишком большой интерес, чтобы их убивать, Авраам».
   Он встал на ноги, снова взял плащ и шляпу, а потом вышел за дверь, прямо к трем охранникам, сердца у которых бились быстрее моего.

   Я приехал не затем, чтобы меня баловали, и не затем, чтобы от других слышать о ходе сражения. Я намеревался сам увидеть все ужасы войны, понять, что другие пережили за три долгих года, пока я отсиживался в теплом доме и наслаждался достатком. Офицеры всеми силами пытались отговорить меня, но все же я настоял на своем и через парапет наблюдал, как в соответствии с традициями ребята выстроились и принялись друг друга расстреливать. Я видел, как солдат разрывало [пушечными ядрами] и как они протыкали друг друга штыками.

* * *

   Я спасу Союз, потому что он того заслуживает. Я защищу его в память о тех, кто строил его своей кровью и гением, ради грядущих поколений, которые заслужили свободу. Каждый свой горестный час я отдам борьбе за мир и победу. Но будь я проклят, если еще хоть раз взгляну на вампира.

   Полагаю, дело было не только в бесстрашии. Мне кажется, он призывал смерть.

   На протяжении недели в Белом доме я встречаю тысячу незнакомцев. Должен ли я в каждом из них предполагать убийцу? Говоря откровенно, любой, кто решит пожертвовать жизнью ради того, чтобы убить меня, не встретит препятствий на своем пути. Значит ли это, что я должен запереться в железную коробку и дожидаться окончания войны? Если Господу угодно прибрать мою душу, он знает, где ее искать. Он волен сделать это когда пожелает и тем образом, каким сочтет необходимым.

   Полное облегчение наступит только со временем. Сейчас невозможно представить, что когда-нибудь вам станет лучше. Ведь так? Но нет, вы снова будете счастливы. Это знание, без сомнения, истинное, немного уменьшит вашу боль в настоящем. Я на своем опыте знаю, о чем говорю. Вам нужно только поверить, и сразу же станет легче. Воспоминания о вашем дорогом отце вместо мучительной боли будут рождать сладкую грусть, чище и возвышеннее, чем вы когда-либо испытывали.

   Она не может заставить себя встать с постели долее чем на час. Не может ухаживать за Тэдом, который скорбит не только о брате, но и о матери. Порой сам вид ее рождает во мне злость. Мне стыдно, ведь она не виновата ни в приступах ярости, ни в том, что верит шарлатанам, которые утверждают, будто за деньги смогут «наладить сообщение» с нашими дорогими сыновьями. Она вынесла больше, чем должно пережить любой матери. Я опасаюсь, что Мэри навсегда утратила рассудок.

   Сегодня мне сообщили, что конфедераты передают пленников вампирам-южанам для пыток и казни. «Нам доложили, — сказал мне Сьюард, — что людей вешают вниз головой и растягивают между столбами. Два вампира берут пилу и медленно распиливают пленника пополам, начиная с [паха]. В это время третий вампир ложится прямо под несчастным и пьет кровь, которая стекает по его телу. Поскольку голова расположена ниже всего, мозг все время снабжается кислородом, и пленник остается в сознании, пока зубья пилы терзают его живот, а после и грудь. Остальных узников заставляют смотреть на казнь товарищей, а затем и самих обрекают на такую же участь».

 
От Флориды до Вирджинии он шумит по всей стране,
Ведь мятежник Джонни дал клятву сатане.
Теперь на север двинулся, змеей прокрался, гад,
Чтоб в огненную бездну тащить наших ребят.
 

   Ночью они выволокли его из палатки и принялись бить, обвиняя в том, что он «демон-кровопийца». (Если бы парень и в самом деле оказался вампиром, он уж сумел бы получше за себя постоять.) Солдаты привязали его к коновязи и продолжили избивать палками и лопатами, требуя, чтобы он сознался. «Скажи, что ты демон-кровопийца, и мы тебя отпустим!» Наконец парень расплакался и стал умолять о прощении. Еще через четверть часа с его окровавленных губ сорвалось невнятное признание. Подозреваю, что мальчишка бы и Господом Богом назвался, пообещай они ему освобождение. Услышав признание, солдаты облили его маслом и сожгли заживо. Он наверняка испугался… Ничего не понимал… Когда я думаю об этом случае, у меня сжимаются кулаки. Если бы только каким-то чудом я мог оказаться там и вмешаться…

   Как мы можем надеяться одержать победу в войне, если наши солдаты начали убивать друг друга? Как нам одолеть противника, если скоро наши воины будут слишком перепуганы, чтобы сражаться? На каждого вампира-союзника приходится десять вампиров, выступающих на стороне врага. Как мне с ними бороться?

   Я снова был ребенком и сидел на перекладине знакомого забора. Стоял прохладный облачный день. По Старой камберлендской дороге шли путники. Я увидел повозку, набитую неграми. Там было множество женщин разного возраста. Их запястья сковывали кандалы, все рабыни сидели прямо на полу повозки. Им не дали ни охапки сена, чтобы смягчить дорогу, ни одеяла, чтобы укрыться от зимнего ветра. Возницы, разумеется, восседали на подушках спереди и кутались в теплую одежду. Я встретился взглядом с самой младшей девочкой, кажется, моей ровесницей. Ей было лет пять или шесть. Мы смотрели друг на друга всего мгновение. Я хотел отвернуться, не в силах выносить выражение скорби на ее лице, но не смог: я знал, куда ее везут. Наступила ночь. Вместе с маленькой негритянкой (не знаю, каким образом) я оказался в просторном амбаре, освещенном изнутри факелами и висячими масляными лампами. Из темноты я наблюдал, как рабов выстроили в ряд. Все негры неотрывно смотрели себе под ноги. Я видел, как за спиной у каждого раба встал вампир. Девочка смотрела мне в глаза. К ее шее приблизились клыки, а на плечи опустились когтистые лапы. «Справедливости…» — молила она, по-прежнему глядя на меня.
   Клыки впились в ее плоть.
   Девочка закричала, я тоже — и проснулся.

* * *

   «Джентльмены, — начал я, — мы много раз говорили об истинной природе этой войны и о наших истинных врагах. Мы вели споры — неизменно дружеские — о том, как наилучшим образом оказать сопротивление. Мы ужасались умению врагов вселять ужас в сердца наших людей. Рискну сказать, что даже мы сами испытали этот ужас. Так продолжаться не может. Джентльмены, пусть враг убоится нас.
   Лишим его тех работников, которые обрабатывают земли живых союзников, тех, кто строит гарнизоны и перевозит порох. Оставим врага без тех несчастных, которых растят на убой, будто скот, а потом ввергают во тьму. Джентльмены, давайте же заморим мерзавцев голодом — объявим рабов Юга свободными людьми!»

   [Он] сказал, что прокламацию стоит обнародовать сразу после победы, тогда никто не сможет сказать, что мы решились на этот шаг от безысходности.
   «Что ж, — заключил я, — значит, нам нужна победа».

   [Макклелан] считает меня буффоном. Он полагает, что не пристало мне командовать им, человеком превосходного воспитания и ума. Я бы не обращал внимания, если бы он выигрывал побольше сражений! Вместо этого он сидит в лагере и вообразил, что вся Потомакская армия — свора его телохранителей! Ему не хватает предусмотрительности: когда следует идти в атаку, он ждет; когда необходимо удержать позицию и сражаться — отступает. Такого я генералу простить не могу.

   Только я устроился поудобнее, как у меня над головой просвистел снаряд. Я чуть не оглох. Правой рукой я ощутил удар и увидел, что мундир запачкан чем-то белым. Я ощупал свою руку и возблагодарил Господа, что она осталась при мне. В этот самый момент я почувствовал, что лицо у меня в чем-то мокром. Это была кровь. Я поднял глаза и увидел, что солдату, сидевшему рядом (его звали Кесслер), снесло полголовы. Его мозги залепили лицо нашему соседу, Меркелю, так что он теперь почти ничего не видел. Такое могло произойти с любым из нас, так что никто особенно не испугался.

   У нас над головами засвистели шальные пули и снаряды. Вокруг загремели взрывы. Наступление наших рядов перегородили тела мертвых и раненых. Прямо перед нами я увидел парня: ему оторвало ногу. Другой был изранен градом осколков и кричал от боли.

* * *

   Я поприветствовал [Макклелана], пожал руки его офицерам, а затем попросил оставить нас с генералом наедине. Я опустил завесу на входе в шатер, снял шляпу, положил ее на низенький столик, оправил сюртук и обернулся к Макклелану.
   «Генерал, — обратился я к нему, — я должен задать вам вопрос».
   «Пожалуйста», — разрешил он.
   Я сгреб его за воротник и притянул к себе, настолько близко, что его лицо оказалось всего в нескольких дюймах от моего носа.
   «Покажите, а?»
   «О чем вы, черт подери?»
   Я притянул его еще ближе.
   «Покажите клыки, генерал! Дайте-ка посмотреть!»
   Макклелан силился вырваться, но его ноги не доставали до пола.
   «Они же у вас наверняка есть. — Рукой я попытался открыть ему рот. — Разве смертный человек может желать продлить агонию войны? Давайте! Покажите ваши черные глаза! — Я яростно встряхнул его. — Давайте!»
   «Я не… не понимаю…» — проговорил он наконец.
   Генерал и впрямь растерялся. Я чувствовал его страх. Я отпустил его и устыдился, что вышел из себя.
   «Да, — кивнул я. — Вижу, что не понимаете».
   Я поправил сюртук и откинул завесу над входом.
   «Идемте, — окликнул я генерала. — Пусть Гарднер^[60] делает свою фотографию, и покончим с этим».

* * *

   Я плакал, ведь каждый из этих мальчиков был Уилли. У любого из них остался отец, на которого, как и на меня, пало проклятие; и мать, которая рыдает, как и моя Мэри.

   Его затылок раскололся, большая часть кости и мозга отсутствовала, поэтому лицо мальчика покоилось на земле, словно опустевший мешок из-под зерна. Меня отталкивало это зрелище, но все же я не мог отвести глаз. Этот мальчик — безымянный мальчик — проснулся сентябрьским утром, еще не зная, что ему не суждено увидеть завтрашний рассвет. Он оделся, позавтракал. Храбро ринулся в бой. А потом погиб, и вся его жизнь обесценилась перед лицом единственной неудачи. Весь его опыт, прошлый и грядущий, окончился на незнакомом поле вдали от дома.
   Я оплакиваю его родителей, братьев и сестер. Но по нему я не скорблю, ибо верю теперь в старую поговорку: «Лишь мертвые дождались конца войны».

   Сегодня я получил ошеломительное известие от наших союзников из Нью-Йорка. Сьюард пересказал мне историю недавнего восстания на плантации неподалеку от Виксберга, штат Миссисипи. Я уверен, что повествование ничуть не приукрашено, ведь новость поведал беглый негритянский мальчишка, который видел все собственными глазами.
   «Счастливое известие об [освобождении] они получили утром, — рассказывал Сьюард. — Негры обрадовались и начали распевать восторженные песни. Однако хозяева веселья не одобрили и принялись охаживать негров плетьми. Одну девушку схватили и заковали в колодки. Обычно, если с рабом так поступали, больше он не возвращался к своим. Негры же, вместо того чтобы смириться с жестокостью, как они всегда делали раньше, собрались и все вместе окружили сарай для откорма скота, в который утащили девушку. Они ворвались внутрь, размахивая серпами и косами, и их глазам предстало такое зрелище, что даже храбрейшие из бывших рабов вскрикнули от страха. Двое белых с какими-то нечеловеческими глазами склонились над закованной девушкой и окровавленными ртами прильнули к ее обнаженной груди. Негритянка уже потеряла сознание. Ее кожу окрасила неестественная бледность. Негры вскинули оружие и бросились на негодяев, полагая их смертными. Но вампиры перемещались с такой скоростью, что нападавшие растерялись. Вампиры метались по сараю, с легкостью насекомых запрыгивая на стены, а вокруг них плясали лезвия. Первые из нападавших немедленно погибли: заостренные когти рвали горло, а руки наносили такие сокрушительные удары, что люди падали замертво. Вампиров задавили числом. Шестеро негров схватили каждого из них, выволокли из амбара, поставили к поилке для скота и обезглавили».

* * *

   Мы просидели на сцене три часа. Пережили три часа беспрестанного беспокойства. Я был уверен, что убийца попробует совершить покушение. Мне казалось, что на всех лицах написана ненависть к президенту. В каждом движении мне мерещилось посягательство на его жизнь.

   Я решил ждать результатов на телеграфе, точно так же, как в Спрингфилде четыре года назад. Если я проиграю, не хочу слушать слова утешения. Если выиграю, не хочу, чтобы меня поздравляли. У меня немало причин желать первого исхода и скорбеть о втором.

   «Не испытывая ни к кому злобы, с милосердием ко всем, с непоколебимой верой в правое дело, как Господь учит нас отделять правое от неправого, приложим же все усилия, чтобы окончить начатое: перевязать раны нации, позаботиться о тех, кто принял битву, и о вдовах их, и о сиротах. Сделаем же все, чтобы достичь мира и сохранить его — справедливым и долгим — среди нас самих и среди всех наций».

   Я смотрел, как они маршируют, и растрогался до слез. Солдаты отдавали честь, и в каждом лице мне чудился безымянный искатель справедливости. Мне виделась маленькая девочка, которая проезжала по Старой камберлендской дороге столько лет назад. Каждое лицо являло мне былые муки и обещание грядущего.

* * *

   Авраам,
   прошу тебя позабыть вражду и прочитать мои поздравления.
   С радостью сообщаю, что наши враги покидают страну. Некоторые возвращаются в Европу, некоторые едут в Южную Америку и на Восток, где они вряд ли попадутся охотнику. Они заглянули в грядущее, Авраам, и увидели, что Америка навсегда останется страной живых. За четыре долгих года ты совершенно оправдал свое имя и стал «отцом народов». И, в полном соответствии с твоим именем, Господь потребовал от тебя немыслимых жертв. Но ты блестяще выдержал все испытания. Ты подарил благословенное будущее своим современникам и тем, кому еще предстоит жить на этой земле.
   Она гордилась бы тобой.
   Всегда твой,

Г.

 
Мне опять,
как встарь, близка
подруга давняя,
тоска.
 

   Президент положил правую руку мне на плечо, я обернулся, и мы замерли. Полагаю, на моем лице он прочел удивление и скорбь. Я смотрел на него и видел слабость, которой прежде за ним не водилось. Плечистого великана, способного разрубить вампира пополам, больше не было. Я не видел радости в его глазах, не видел уверенности. Передо мной стоял согбенный, сухопарый, болезненно бледный джентльмен. Линкольн выглядел лет на двадцать старше, чем ему полагалось.
   «Дорогой мой Спид!» — воскликнул он и заключил меня в объятия.

   Все было так, как я мечтал. Мои беды остались где-то далеко, сердце успокоилось, и я вновь ощутил себя самим собой, пусть даже всего на несколько часов.

   Вокруг стояла мертвая тишина. Потом я услышал сдавленные всхлипы, как будто плакала целая толпа. Я встал с постели и направился вниз. Там раздавались те же всхлипы, но скорбящих не было видно. Я блуждал из комнаты в комнату: вокруг не было ни души, но повсюду меня встречал безутешный плач. Я растерялся и встревожился. Что это означает? Я шел все дальше, пока наконец не добрался до Восточного зала. Там меня поджидало нечто чудовищное и неожиданное. Передо мной возвышался катафалк, на котором покоилось тело в погребальных одеждах. Вокруг стояли часовые. В зале собралась целая толпа: одни со скорбью смотрели на покойника (лицо у него было закрыто), другие рыдали.
   «Кто скончался в Белом доме?» — спросил я у одного из солдат.
   «Президент, — ответил он. — Его убили».
   Толпа горестно взвыла. Я проснулся.
   Больше той ночью уснуть мне не удалось.

* * *

   Я чувствую себя необычно бодро. [Спикер палаты представителей Шайлер] Колфакс, с которым мы с утра обсуждали послевоенное восстановление, после получасовой беседы даже осведомился, не хлебнул ли я с утра скотча вместо кофе. Сегодня испортить мне настроение не смогли ни министры, ни [вице-президент Эндрю] Джонсон (хотя они приложили к этому все усилия). Все же я не рискую говорить о своем настроении вслух, ведь Мэри наверняка сочтет подобную нескромность за дурное предзнаменование. Она давно, как и сам я, разучилась доверять тихим и спокойным минутам. Но деревья сегодня в цвету — и я не могу этого не отметить.

* * *

 
Но живущим он не был.
Жизнь — ускользающая тень, фигляр,
Который час кривляется на сцене
И навсегда смолкает; это — повесть,
Рассказанная дураком, где много
И шума и страстей, но смысла нет.^[61]
 

* * *

* * *

* * *

 
Ребенок, что матерью был так любим,
И мать, что вовек пребывала бы с ним,
Отец, их хранивший могучей рукой, —
Все обретают свой вечный покой.^[62]
 

   Если мои враги быстры, сделай меня быстрым. Если они сильны, Господи, даруй мне силу, чтобы я мог сразить их. Ибо я всегда был на стороне праведных. На стороне справедливости. На стороне света.

   Я рад, что снова оказался в Вашингтоне. Мне странно писать эти строки, но, очевидно, и я не остался в стороне от сегодняшних волнений. День обещает войти в историю. Надеюсь только, что это произойдет по той причине, на которую я рассчитываю, а не из-за вспышки насилия, которую некоторые предсказывают (а другие с нетерпением ожидают). Еще нет и восьми, но я уже вижу, как толпы стекаются через Эллипс прямо к монументу. Сколько их там соберется? Кто будет говорить, как примут слушатели их речи? Увидим всего через несколько часов. Жаль, что они выбрали именно это место. Честно говоря, здесь я испытываю определенную неловкость. Однако я удивлен, как мало меня смутила ночевка в собственном кабинете. Полагаю, это вполне логично. Ведь именно здесь, в этой самой комнате, я вписал свое имя в историю и передал страну потомкам. Надо послать президенту Кеннеди записку с благодарностью за гостеприимство.

* * *

* * *