I

   Перемеченные огнем снарядов — красные, кроваво-красные и тяжелые, низко обламывались облака над городом. Невнятные гулы шли по деревянным тротуарам, между досок их — мокрая, седая осенняя трава. Люди в узких деревянных щелях домов; слышен шепот:
   — Через Сусловицу перешли…
   — Сначала коммуну бить… начнут…
   — Говорят, всех прощают, только масштабы их признавай…
   — Какие масштабы?
   — Господи, а мы-то при чем?..
   В этот вечер, когда калечили облака желтые — пахнущие углем и серой снаряды, когда солнце в маслянистой крови — как незарубцованная рана, уездный кузнец Василий в горне варил картошку. Был он подслеповат — не от кузнечной, а от портняжной работы; от болезни глаз и в кузнецы пошел.
   Кузница была под горой — «на подоле»; ниже — город; выше, на горе кладбище. Почему кладбище на горе, а не город — неизвестно. Живым и так весело, а мертвецу с горы лучше видно: может быть, так думали?
   Подручный Ерошка — кузнец всех подручных Ерошками звал — качал мехи. Голосенко у него какой-то подтянутый, словно пищали мехи или скрипела сухая кожа. Грызя полусырую картошку, махал он тонкой, как ремень, рукой и спрашивал:
   — А обозы белу муку скоро повезут? Утикают…
   — Муки белой не полагается, муку белую едят белые, а нам надо исть муку черную.
   Кузнец погнул в пальцах изржавевший жестяной обручишко, изорвал его в куски и бросил в угол. Обошел вдоль сен, выглянул, вдохнул сладковатой сырости и захлопнул торопливо дверь.
   — В городе-то — тьма, даже в тюрьме огня нету. Ты картошку не проследи, уплывет… Белые поди сегодня придут, надо б домой идти. Пущай здесь убивают, одна могила, да и та хоть своя, а?.. Всех трудящихся чересчур, говорят, убивают. Возьмут нас, Ерошка, да и повесят вот тут, в станке на перекладинах, где коней куем.
   — А за ноги вешают? У которых шея поди тонкая, не выдержит, дяденька?
   — Проси — повесят за ноги.
   — А на том свете в рай попадем?
   Василий оттянул котелок, щеточкой попробовал картошку. Седоватая бороденка отсырела и запахла табаком. Ему захотелось курить, он поскоблил в карманах.
   — А на этом свете в рай хочешь?
   — Хочу.
   — Давай табаку, дорогу расскажу.
   Ерошка выпустил ремень меха и сказал медленно:
   — Я некурящий.
   Подумал и, подхватывая ремень, кашлянул тихонько:
   — У нас, дяденька, парнишки порешили в бога не верить.
   — Ишь!
   — Большевики в бога не верют… Кипит!..
   — Кипит. Доставай.
   В крестах, на горе, ухнуло и посыпало мелким треском.
   — Бонба, — сказал боязливо Ерошка.
   — Ешь, пока картофель горяч.
   А сам кузнец не стал есть. Разломил, понюхал: пахнуло сыростью. Отложил. Поднялся и вдруг, ссутулясь, накрыл корчагой угли в горне. Ерошка зачавкал медленнее:
   — Темно, дяденька.
   Василий стоял у дверей. Ржала где-то далеко лошадь; по дороге неустанно шел ветер. У станка для ковки, подле кузницы, свистела, как бич, веревка… Кузнецу стало холодно, он вспомнил, что у воротника рубахи нет пуговиц. Тоненько пискнул в углу Ерошка:
   — Дяденька, темно… Пойдем в город… тут крысы…
   Обстрел, должно быть, кончился. Щели дверей расширились.
   Запах угля отяжелел.
   Здесь, от станка для ковки, глухо и медленно позвал голос:
   — Хозяин!

II

   Ерошка для чего-то задергал ремень мехов; метнулась зола в очаге. Василий хотел было промолчать, но туго потер загривок и хрипло крикнул:
   — Чего ты-ы?..
   — Хозя-яин… — протяжно и густо позвал голос.
   В распахнутую дверь сразу, под бороду и на потную грудь, хлестнуло холодом.
   У станка, фыркая и звеня уздой, — лошадь. Выше ее — темный, широкий голос:
   — Подковы есть?
   Звякнуло стремя, мягко осела земля под пятой.
   — Кузнец?
   Василий порылся в карманах, сплюнул и, ленью голоса стараясь преодолеть дрожь, сказал:
   — Покурить нету?
   — Огня давай. — Потом, расстегивая одежду должно быть, медленнее добавил: — Коня куй.
   — Откуда ты?
   — Куй.
   Человек стоял поодаль; дыханье у него было медленное. Тонко, прерывисто запахло кислым хлебом.
   «Крестьянин», — подумал радостно Василий и, стукнув кулаком по бревну станка, твердо выговорил:
   — Ерошка, дуй уголь.
   Василий подошел к станку.
   — За ночную работу берем вчетверо. От ночной работы у меня глаз сочится, оттого ремесло переменил. Опять, кто ночью кует? Лошади спать надо. Каков размер копыта?
   Так же, словно роняя грузный мешок, повторил тот:
   — Куй.
   Огонь в горне поднялся, и отблеск переломился в синей луже за дверью. Огромное и теплое, лежало копыто перед Василием, как темное блюдо. Волос от копыта шел длинный, жесткий и седоватый, пахнущий прелой соломой. Ерошка, стукая пяткой по ящику, тащил подковы. И вот, перекидывая железо, набивая ладонь едкой ржавчиной, стал выбирать Василий подкову. Одна за другой, в связках, в одиночку, старые, стертые, блестящие, и совсем шершавые, и новые, еще пахнущие огнем, ложились подковы на кочковатую ладонь и звякали, падая обратно в ящик. Не то! От старых битюгов, давно, еще до войны, возивших барские клади, уцелело шесть пар, валялись они в углу. Ерошка вытащил их, свистнул и подкинул угля в горн — чтобы было светло. И эти — не то! Лежали они, словно кольца, на ладони.
   Человек, сошедший с лошади, звякнул чем-то позади станка. Василий обернулся и поглядел на него.
   Тоненькой ниточкой на огромном куске солдатского сукна блеснула винтовка. Ушастая островерхая шапка с пятиконечной звездой оседала на широкий лоб.
   Василий поспешно спросил:
   — Какой губернии?
   — Я-то?.. Муромской.
   Василий обежал кузницу; запнулся за подвернувшийся обруч, откинул его в угол. Подбросил для чего-то угля в горн, махая над углем куском железа, крикнул:
   — Нету подходящих подков! Нету!
   Звякнула тяжелыми кольцами узда.
   — По коню куй.
   Человек, сошедший с коня, огромным грузным шагом отошел куда-то в темень, и оттуда раздалось:
   — Куй.
   Раскаляя железо, Василий над искрами его хотел было охнуть, пожаловаться, а засвистел, заскрежетал молотом:
   — И-их!.. И-их!.. Ирошка-а!..
   И Ерошка вился худеньким телом: тоже под искрами, под молотом рвал мехи, в горн надавливал воздух, потел, попискивал:
   — Их, дяденька-а! Их…
   И только тогда, когда подкова лежала, как темновато-алая ржаная булка, крикнул Василий:
   — Туда, что ль, на них?..
   — Прямо! Куй.
   — Кую! И-их!.. Пря-ямо?
   — Прямо.
   — И-их!..
   Лошадь дышала тепло, прямо в затылок Василию. Человек в островерхой шапке так и не показывал лица.
   Шлепая, разрезая грязь, прошел в гору обоз.
   Хотел Василий пожаловаться, рассказывать долго и правильно, чего он, кузнец Василий, хочет. Конь, словно лопатами, откидывал подкованными копытами звонкую пахучую грязь. Седло под рукой Василия — теплое, ласковое.
   Он сказал, указывая на гору:
   — Город-то надо сюда перенести.
   Из тьмы опять, как грузные пласты земли, последний раз упало:
   — Перенесем. Обожди.
   1922