Лёнька с другими парнишками ходил на Мурачьи Озёра и вылавливал рогульки: водные орехи со скорлупкой, похожей на маленькие рога. Забрасывали в густо-синюю воду старые рогожи, ворошили ими неподвижную гладь. И вытаскивали обратно. Остроугольные чугунного цвета орехи цеплялись за рогожу, и ловцы собирали их тысячами. Было жарко. Пахло камышом, сочно блистали, точно лакированные, листья лопухов, и было приятно облегчать свою грудь радостным криком:
   — Пистери-и-и!
   И когда издали — с Косой Горы доносился к посёлку по Иртышу гулкий рёв парохода, Лёнька брал корзину с рогульками и бежал на пристань. Не столько занимала его торговля, сколь наблюдения над пробегающей мимо неизвестной жизнью. Выбегали на берег повара, весёлые матросы, господа в куцых пиджаках, как у поповского сына, и барыни с какими-то неестественными голосами. «Чимбары на выпуски носят, лешаки» — с завистью думал Лёнка.
   Сегодня пароход пришёл самый большой — «Андрей», белый, белый, как голова сахару, и столько же таящий в себе прелестей, как сахар. Два пистеря рогулек разобрали сразу, на донышке в одном немножко осталось. «На пароход пойду, — решил Лёнька, — вытурят, так пусть, а коли рогулек дать — может, и не вытурят». На нижней палубе он бывал уже не раз — изучил её достаточно.
   «На верх надо, сверху-то все на берег ушли».
   И Лёнька с пистерями в руках полез по железной лестнице вверх. Влез. В проходах никого не было. Лёньку с берега не видели — вылез он на борт, обращённый к Иртышу.
   — «Верно — никого нет, — проскользнуло у него в голове, — дураки с такого места в посёлок пошли».
   Лёнька уселся на скамейку, оглядел решётки, перила, пол.
   «Всё крашено, а у нас только ставни красят».
   Потом Лёнька повернулся и посмотрел в окно, у которого сидел:
   — Толсто. У нас в церкви таково нету. Заглянул в салон и удивился:
   — Вот, хаипы: столы-то каки? А зеркала!
   В салоне, у пианино, под цветами, сидела маленькая, бледная девочка, читавшая зелёную книжку. «Умная, — подумал Лёнька, — книжку читает, ни как те по берегу шляются. Пойду, може рогульки последние возьмёт». И, набравшись смелости, шагнул в коридор. С сильно бьющимся сердцем взялся он за стеклянную ручку двери:
   «Харю налупят али нет?»
   Бледная девочка оторвалась от книжки и с недоумением взглянула на веснушчатого белоголового мальчугана в синей дырявой рубашке, в коротких обмызганных штанишках с корзинками в руках.
   — Вам что? — спросила она.
   Лёнька почесал живот и, фыркнув, ответил:
   — А ничо. Так.
   — Кого же вам?
   — Никого. Рогулек, может, купишь?
   Девочка подошла ближе и заглянула в корзинку.
   — Какие нехорошие ягоды.
   — Сама ты ягода, — рассердился Лёнька, — не знаешь, так и молчи. Орехи, рогульки — а не ягоды.
   — Орехи-и… — протянула девочка, — у меня денег нет, мне мамочка не даёт.
   «Врёшь, поди», — подумал Лёнька, внимательно оглядывая её ещё раз. «Квёлая какая, будто репа мороженая».
   — А ты бы слямзила, — предложил он.
   — To-есть как?
   — Ну, попёрла, не понимаешь?
   — Ах, украсть? Нет, разве воровать можно! Грешно.
   — Маленьким воровать не грешно, — серьезно сообщил Лёнька, — у меня баушка так говорит.
   — Бабушка твоя ничего не понимает, она неучёная.
   Лёнька свистнул и уселся на стул.
   — Баушка знает, она зубы заговаривает, от лихоманки лечит… А ты «неучёная», брякнет тоже. А рогулек я так тебе дам, бери.
   — А как их брать?
   — Сейчас покажу.
   Лёнька взял со стола блестящий маленький ножичек и чугунное пресс-папье, наставил ножичек на орех и ударил.
   — На-а, трескай, — протянул он девочке извлечённое из рогульки беленькое ядрышко, — но, ладно?
   — Вкусно.
   — Баско? Ну я те ищо поколю, успевай в рот класть.
   Лёнька уселся на пол и стал усердно колоть рогульки.
   Девочка подумала немного и тоже села рядом с ним.
   Они мирно разговаривали:
   — Чо это? — мотнул головой Лёнька на пианино.
   — Пианино, музыка.
   — А кто играет?
   — Все.
   — Все. Ишь. И ты умеешь?
   — Умею.
   Лёнька с уважением поглядел на собеседницу.
   — Заливашь! Поиграй, айда.
   Девочка подбежала к пианино и взяла несколько аккордов.
   — Что?
   — Валынка! У нас молодяжник как заиграет на гармошках, даже в ушах пищит. У нас басче. А ты на гармошке не умешь?
   — На гармошке? Нет.
   — И гармошки нету? Чо таки вы за люди.
   Лёнька высморкался на пол и утёр унизанные ципками пальцы о портьеру.
   — У те мать-то богата? — спросил он у девочки.
   — Не знаю.
   — Ну! А коров много у вас?
   — Коров у нас нет.
   — Врешь, поди. А лошади есть?
   — Одна, папа на службу ездит.
   — Бедные, значит, — соболезнуя сказал Лёнька, — а пошто так живёте? А вы откуда?
   — Из города.
   — Ишь. Все из города. Ты чо рогульки-то не ешь?
   Девочка улыбнулась:
   — Я наелась, мне много мама запрещает есть.
   — Ничо, ешь, я и твоей маме поколю. Всем хватит. Ешь.
   — Ты почему такой грязный? — спросила девочка.
   — Я-то? Ничего не грязный… я раз десять в день купаюсь, кожа аж слупилась.
   — В ванне купаешься?
   — В Иртыше, а когда в Собачью Ямлу ходим с парнишками, только туда далеко: шесть вёрст.
   — Не боитесь?
   — А чо бояться? Это ночью боязно, тогда ведьмы бегают.
   — Разве у вас есть ведьмы? — с испугом на лице спросила девочка.
   — Сколь хош.
   — А ты видел?
   Лёньке не хотелось потерять авторитет, и он соврал:
   — Видел.
   — Когда? Расскажи, — девочка схватила его за рукав.
   — Ладно, — сказал Лёнька, — а ты мне ножик отдашь?
   — Какой?
   — А которым рогульки колем.
   — Он не мой, я бы отдала.
   — Не твой, дак я и так возьму. Не разбрасывайся.
   Лёнька сунул ножик за пазуху и стал рассказывать:
   — Лонись дедушка Калистрат да я на рыбалку поехали: переметы ставить. Осётер шёл, прямо беда, как бревно. Ладно. Напились мы с дедом чаю вечером и спать, а ночь мисячная, мисячная, будто днём. И видим мы, значит…
   — Ну! ну! — торопила девочка.
   — Видим мы, значит…
   Но договорить ему не дали: в дверь просунулась пышноволосая голова, и тонкий женский голос спросил:
   — Ты что здесь делаешь, Нора?
   — Разговариваю, — отвечала девочка.
   — С кем?
   Сердце у Лёньки сжалось, и он почувствовал пот на спине.
   — С ним, с мальчиком.
   Дама взглянула на Лёньку и закричала, как укушенная:
   — Кто тут? Мария Павловна! Мария Павловна!
   Вбежала другая женщина, помоложе.
   — Почему вы ребёнка одного оставили? Мария Павловна?
   — Я… я… на минуту… — растерялась Мария Павловна.
   «Всыпят мне», — подумал Лёнька, поддёргивая штаны.
   — Ты что тут? А? Что? Где капитан, зовите сюда капитана.
   — Рогульки… купите… — смущённо тряс для чего-то корзинку Лёнька, рогульки…
   — Я вот тебе дам рогульки!..
   Вбежал капитан, полный густобровый человек с рыкающим, сердитым голосом:
   — Тебе что тут нужно? Зачем вполз?
   — Он отравлял мою дочь какой-то гадостью! — волновалась дама.
   — Нужно доктора, скорее. Доктор!
   Капитан развернулся и шлёпнул Лёньку по затылку. Корзинка у Лёньки выпала, выскочил из-за пазухи украденный ножичек, зазвеневший на полу, а сам Лёнька укатился под стол.
   — Господи! Он ещё и воришка. Ножичек украл, — кричала дама, — капитан!
   Капитан засуетился:
   — Я сейчас, ваше превосходительство.
   Дальше пошло совсем плохо… сбежался народ. Лёньку потащили из-под стола, он уцепился за скатерть, скатерть стащил, попадали со стола чашки, чайник.
   — Чертёнок, — шлёпал Лёньку капитан жилистой рукой, — не ползи, куда не надо, не ползи.
   — Дяденька, не буду… Не буду… — кричал Лёнька.
   Под смех матросов, пассажиров и казаков его выгнали по трапу на берег.
   Было ему стыдно, обидно, и сквозь слёзы, со злостью, орал он капитану:
   — Корзину отдай, толстопузая кикимора!
   Капитан погрозил шишковатым кулаком и выругался.
   * * *
   Больше Лёнька не бывает на пароходах.
   Когда к посёлку подходит пароход, Лёнька ложится на край яра, ест рогульки и бросает в воду скорлупы.
   Кружась, уплывают скорлупы.
   Река блестит, спину греет солнце, водой пахнет.
   С пронзительным рёвом пробегают белые, чистые, опрятные пароходы, наполненные иной, не Лёнькиной жизнью.
   «Откуда их лешак прёт?» — думает Лёнька.