Веселитесь! Звените бокалом вина!
Пропивайте и жгите мильоны.
Хорошо веселиться… И жизнь не видна,
и не слышны проклятья и стоны!
 
 
Веселитесь! Забудьте про все. Наплевать!
Лишь бы было хмельней и задорней.
Пусть рыдает над сыном голодная мать.
«Человек, demi sec^[1], попроворней!»
 
 
Веселитесь! Зачем вам томиться и знать,
Что вдали за столицей холодной?
Пальцы собственных рук он готов искусать,
Этот люд, люд бездольный, голодный.
 
 
Веселитесь! И пейте, и лейте вино,
И звените звучнее бокалом,
Пусть за яркой столицей — бездолье одно,
Голод страшный с отравленным жалом;
 
 
Пусть над трупом другой возвышается труп,
Вырастают их сотни, мильоны!
Не понять вам шептаний измученных губ,
Непонятны вам тихие стоны!
 

   1912
   Петербург

 
Надо мной светит солнце горящее,
Светит солнце горящее мне,
В бесконечную даль уходящее
Поле в жарком и ярком огне.
 
 
А вдали, где волнистые линии,
Уплывая, впились в небосклон,
Расцветают кровавые лилии
И доносится жалобный стон.
 
 
Кто-то там, надрываясь от тяжести,
Истомленный, угасший идет,
Изнывая по маленькой радости,
Что так страстно, но тщетно он ждет.
 
 
Море ржи так красиво колышется,
Так красиво колышется рожь.
Тихий голос мучительно слышится:
«Нет! Напрасно ты радости ждешь!»
 

   1912
   Петербург

 
Мы въехали верхом в разрушенные стены,
Остатки древнего величия Ани.
Казалось мне, что вот — затеплятся огни,
И город зашумит, восстав живым из тлена.
И загудят опять забытые арены…
Но день был тих, как ночь, мы ехали одни,
Над нами веяли исчезнувшие сны,
А здесь, внизу, все шло без перемены.
 
 
Заброшенные в древний мир судьбой,
Среди руин церквей бродили мы, как дети.
Над нами свод небес прозрачно-голубой,
Он был свидетелем промчавшихся столетий.
А тени их, уставши от бессмертья,
Ворвались в жизнь веселою гурьбой.
 

   1912 Карс

 
Под свист, улюлюканье, адский хохот
Белоснежных зубов и ртов озорных
Пой, не боясь прослыть скоморохом,
О самых первых чувствах своих.
 
 
Пой о щенках с перебитыми лапами,
О любви, поруганной когортой самцов,
О покинутых девушках, любивших свято,
О младенцах, оторванных от грудных сосцов.
 
 
Пой о простых слезах человеческих,
О судорогах тоски вековой.
Пой о четырежды изувеченных,
О лежащих на каменной мостовой.
 
 
И чем горячей будет песня эта,
Тем холодней ее примет мир.
И первыми тебя осмеют поэты,
Превратив твою горькую песню в тир.
 

   1913

 
Меня дразнили мальчишки,
Высмеивая мой Карс:
«В нем пыльно и скучно слишком,
Не то что в столицах у нас».
Я отвечал им: пусть я
До ваших столиц не дорос,
Я рад, что в глухом захолустье
Мне летом жить довелось.
В столицах тенистые парки
И важные господа,
А в Карсе пыльно и жарко,
Но веселы мы всегда.
Шарманщик живет привольно,
Хоть нет за душой ни гроша.
Никто не крикнет: «Довольно!
Порядок не нарушай!»
В огромных ваших столицах
С печатью ума на лбу
Найдется ли карская птица,
Предсказывающая судьбу?
Вытягивая билетик,
Ты получаешь ответ:
Проживешь на земле не столетье,
А всего девяносто семь лет.
Разве это не лучше всех парков
И причесанных улиц столиц?
Ну и пусть у нас пыльно и жарко,
Но зато столько сказочных птиц!
 

   1913
   Карс

 
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси,
Вдыхая запах кабацкий…
Будет в поле дождь моросить.
 
 
Будут ночи сырые, как баржи,
Затерявшиеся на реке.
Так идти бы все дальше. Даже
Забыть про хлеб в узелке.
 
 
Не услышу я хохот звонкий.
Ах! Как сладок шум веток и трав,
Будут выть голодные волки,
Всю добычу свою сожрав.
 
 
И корявой и страшной дорогой
Буду дальше идти и идти…
Много радостей сладких, много
Можно в горьком блужданье найти.
 

   1914

 
Поют глупые птицы,
Тает кружевной снег,
Трескаются хрустальные льдинки,
Пляшут солнечные паутинки.
На набережной ругаются незлобно
Грузчики песка и кирпича.
Такое голубое небо,
Как будто на гениальной картине,
Изображающей боль и радость
Кольцеобразной весны.
Мне хочется кружиться до смерти
Вокруг поскрипывающих деревьев
И подбрасывать камушки в воздух,
Совершенно прозрачный и голубой.
 

   1914

 
Он стар и слаб. Никто его не знает.
Пришла пора, должно быть, умирать.
Царапает он камни и кусает
И боль свою им хочет передать.
 
 
Он корчится в лохмотьях на панели,
Хрипит, закрывшись холстяным мешком.
Проходят люди, и скрипят портфели,
Кто вскинет бровь, кто поведет зрачком.
 
 
Идут. Никто не убавляет шага.
Жизнь — это жизнь, а смерть — лишь только смерть.
И ветер шевелит трехцветным флагом,
Тяжелым, горьким, как земная твердь.
 
 
Нет, мысль не может, хоть убей, привыкнуть
К полярным льдам душевной мерзлоты.
Где ж сын его, который мог бы крикнуть:
«Отец, отец, ужели это ты?!»
 

   1914
   Новгород

 
Не степной набег Батыя,
Не анчара терпкий яд —
Мне страшны слова простые:
«Нет мне дела до тебя».
 
 
Не убийца, злу послушный,
Не кровавых пятен след —
Страшен голос равнодушный:
«До тебя мне дела нет».
 
 
Не смертельные объятья
И не траурный обряд —
Мне страшны слова проклятья:
«Нет мне дела до тебя».
 
 
Не взметенная стихия,
Не крушение планет —
Мне страшны слова людские:
«До тебя мне дела нет».
 
 
Забинтовывая раны,
И волнуясь, и скорбя,
Слышу голос окаянный;
«Нет мне дела до тебя».
 
 
Я ко всем кидаюсь жадно,
Жду спасительный ответ,
Слышу шепот безотрадный:
«До тебя мне дела нет».
 

   1915

 
Откуда ты взялся — черный, кудлатый,
Неимоверно славный пес?
Жил ты бедно или богато,
Где ты воспитывался и рос?
 
 
На мои вопросы не отвечая,
Ты только помахиваешь хвостом.
В безлюдном кафе, за чашкой чая,
Я раздумываю о житье твоем.
 
 
Как человек, я тебя жалею,
Общепринята жалость к бездомным псам.
За окном — черноморский ветер веет
И волны подкатываются к берегам.
 
 
Об этом подумал я не сразу,
Но вдруг предо мною встал вопрос:
Возможен ведь, правда, эдакий казус,
Что ты жалеешь меня, как пес.
 
 
И вот мы сидим — родные до боли,
Один — за столом, другой — под столом,
Я о твоей вздыхаю доле,
Ты — о житье-бытье моем.
 

   1915
   Сухуми

 
Не думай, друг, что лучшие плоды
Всегда сладки. Не так проста природа.
Прими же терпкий плод. Узнай, что есть сады,
Где хина иногда бывает лучше меда.
 
 
Не только сахарные груши хороши,
Возьми лимон, айву, кусты рябины.
Скажу по правде: горечь для души —
Немеркнущие краски для картины.
 
 
Пока есть в мире хоть один калека
И кто-то горько плачет в шалаше,
О, сможем ли назвать мы человеком
Того, кто горечи не чувствует в душе!
 

   1915
   Царское Село

 
Я вижу выцветшие лица,
Я слышу каждый вздох и шаг
Бредущих длинной вереницей,
Не помнящих родства бродяг.
Под крик и плач грудных младенцев
И причитанье матерей
Идут толпой переселенцы
К теплу неведомых морей.
Оставив маленькое тельце
Ребенка мертвого — земле,
Идут понуро погорельцы
В нерасплывающейся мгле.
 
 
Я вижу грузчиков, лежащих
В изнеможенье, в смертный час
Отдавших груз, принадлежавший
Не им, а одному из нас.
Я вижу бурлаков на Волге
И слышу их глубокий стон,
Я вижу странников убогих,
Стучащих боязно в окно.
Я рвусь к забытым и забитым,
Отверженным, осиротелым,
К живущим иль давно убитым
И до которых людям сытым
И именитым нету дела…
 
 
Ищу тепла я в скорбных взглядах,
Тепла, которого не сыщешь
У сытых, праздных и нарядных.
Тепла забытых и забитых.
Тепла живого душ открытых,
Всех обездоленных и нищих.
 

   1916

 
Довольно! Довольно! Довольно
Истошно кликушами выть!
Весь твой я, клокочущий Смольный,
С другими — постыдно мне быть.
 
 
Пусть ветер холодный и резкий
Ревет и не хочет стихать,
Меня научил Достоевский
Россию мою понимать.
 
 
Не я ли стихами молился,
Чтоб умер жестокий палач,
И вот этот круг завершился,
Россия, Россия, не плачь!
 
 
Не я ль призывал эти бури,
Не я ль ненавидел застой?
Дождемся и блеска лазури
Над скованной льдами Невой.
 
 
Чтоб счастье стране улыбнулось,
Она заслужила его.
И чтобы в одно обернулось
Твое и мое торжество,
Довольно! Довольно! Довольно!
Кликушам нет места в бою.
Весь твой я, клокочущий Смольный,
Всю жизнь я тебе отдаю!
 

   Октябрь 1917 г.
   Петроград

 
В ушах еще звучат восторженные крики
Народа. В глазах еще горят веселые огни,
И у трибуны море огневое.
О страсть народная! О смысл великий!
Одну лишь только ветку шелохни —
И затрепещет дерево живое.
 

   Петроград
   1918

 
Я помню день Октябрьского восстанья.
Кипели площади. Дворец был пуст.
С его дрожащих, побелевших уст
Последние срывались содроганья.
 
 
Дома пылали. Проносились люди.
Чудовищно гремя, броневики
Встречали залпы спрятанных орудий,
И кое-где щетинились штыки.
 
 
Я помню дым, и небо, и тревогу,
И мост Дворцовый, и веселый шум
Восставших войск, взошедших на дорогу
Гражданских войн, великих дней и дум.
 

   1918

 
От воздушного ли костра,
От небесной ли синевы —
Эти пышные вечера
Возрождающейся Москвы.
 
 
Я не помню такого сна,
Я не видел таких чудес.
Надо мной горит вышина,
Подо мною воздушный лес.
 
 
Эти пышные вечера
Возрождающейся Москвы —
Я, как пьяный, брожу до утра
По аллеям ее синевы.
 

   1918

 
Сурова жизнь — и все ж она
Елейно иногда нежна.
Раз навсегда уйти от зла,
Гори, но не сгорай дотла.
Есть столько радостей на свете,
Юнее будь душой, чем дети.
Едва ли это не судьба, —
Сегодня мы с тобою вместе,
Еще день, два, но с новой вестью
Нам станет тесною изба.
Игра страстей, любви и чести
Несет нам муки, может быть.
Умей же все переносить.
 

   1919
   26

 
Слова — ведь это груз в пути,
Мешок тяжелый, мясо с кровью.
О, если бы я мог найти
Таинственные междусловья!
 
 
Порой мне кажется, что вот
Они, шумя, как птицы в поле,
До боли разрезая рот,
Гурьбою ринутся на волю.
 
 
Но иногда земля мертва,
Уносит все палящий ветер.
И кажется, что все на свете —
Одни слова.
 

   1923

 
Милый голос, теплота руки…
Вот и все. Наука и законы,
Александры и Наполеоны,
Это все — такие пустяки.
 
 
Милый голос, чуточку усталый,
И улыбка тихая во мгле…
Чтобы быть счастливым на земле,
Сердцу надо до смешного мало.
 
 
Пусть же разорвут меня на части
И на всех соборах проклянут
За нечеловеческое счастье
Этих изумительных минут.
 
 
Милый голос, теплота руки…
Вот и все: моря и океаны,
Города, пустыни, царства, страны,
Это все — такие пустяки.
 
 
Милый голос, теплота руки…
 

   1926,
   Москва

 
Я шел и полз. Всего мне было мало,
Глазами все хотелось зачерпнуть —
И хризолит безмолвного Байкала,
И ручейков серебряную ртуть.
 
 
Как тешится порой судьба над нами —
Я все забыл на несколько минут
И всматривался жадными глазами
В Иркутск, запеленованный снегами,
И Ангары кипящий изумруд.
 

   1927

 
Глаза слезой не затуманились,
Душа почти уже мертва,
Не мы — друг другу чинно кланялись
Окаменевшие слова.
 
 
Не верилось, что радость общая
Когда-то связывала нас,
Ни по улыбке полусморщенной,
Ни по движенью наших глаз.
 
 
Глаза слезой не затуманились,
Душа почти уже мертва,
Не мы — друг другу чинно кланялись
Окаменевшие слова.
 

   1929
   Москва

 
Есть в жизни каждого один ужасный час,
Его знавали скифы и Эллада,
И от него не отрывали глаз
Ни Вавилон, ни Фивы, ни Гренада.
 
 
И нет такой твердыни на земле,
Где б не стоял он, точно вещий призрак,
Безмолвно копошащийся в золе,
Как будто силясь дух усопших вызвать.
 
 
То — час безмолвия, когда в душе у нас
Надежда рушится, как колоннада,
Когда любви последний луч угас
И нам от жизни ничего не надо.
 
 
Тогда осознаем мы, чуть дыша,
Что чем любили глубже и полнее,
Чем окрыленнее была у нас душа,
Тем этот час разит сердца больнее.
 

   1929
   Феодосия

 
Здесь не увидишь никаких различий
Зажиточности или бедноты,
Здесь все равны, как птицы в стае птичьей,
Спустившейся с небесной высоты.
И мнится мне, — среди живых творений
Один Адам на весь обширный зал,
А остальное — только отраженье
Его фигуры в множестве зеркал.
Здесь все равны не только по закону:
Энтузиаст, и скептик, и педант,
Храбрец и трус, невежда и ученый,
Крестьянский парень и столичный франт.
Как предки наши в тоге иль в мундире,
Устав от битвы, чтобы отдохнуть,
На сутки заключали перемирье,
Так здесь, пройдя тернистый долгий путь,
Добро и Зло, Порок и Добродетель,
За первенство, как на войне, борясь,
Отбросили натянутые сети,
Чтоб отдохнуть от ловли душ на час.
На час один забыть нетрудно сущность
Своей души, ведь нет к тому препон.
Среди людей, друг другу спину трущих,
Знак равенства. И здесь незыблем он.
Здесь все равны на этот час единый.
Но если бы, наперекор судьбе,
Могли мы взять хоть несколько крупинок
От равенства природного себе!
 

   1930

 
Воскресните, Сократ и Аристотель!
Платон, продолжи свой бессмертный пир.
Не для того, чтобы ответить — кто ты,
Зачем живешь и что такое мир.
 
 
Скажите мне от имени науки,
Как сердце на своем земном пути
Перенесло все горести и муки,
А счастья не смогло перенести.
 
 
Как отличить мне волю от неволи,
Поведайте мне, правды не тая.
И почему не умерев от боли,
От нежной ласки умираю я?
 

   1932
   Ленинград

 
Как это сердце биться не устало,
Уже пропевшее на все лады?
И как мне быть? Мне мало, мало, мало
Травы, и звезд, и солнца, и воды.
 
 
От этой алчности мне страшно поневоле,
Чего ты хочешь, знойная душа?
Ты видела леса, дышала ветром в поле,
И шум морей твою судьбу решал.
 
 
Забыв о том, что я имею имя,
Хочу одним движением руки —
Стереть года и все, что было с ними.
Как мел стирают с грифельной доски.
 
 
Как это сердце биться не устало,
Уже пропевшее на все лады,
И как мне быть? Мне мало, мало мало
Травы, и звезд, и солнца, и воды.
 

   1935
   Сочи

 
Быть может, все, что видел я когда-то:
Простор полей, и Тихий океан,
И дней мятежных длинный караван, —
Должно погаснуть, точно луч заката,
Пред мраморной вершиной Арарата.
 
 
Быть может, я пришел к заветной цели,
И больше нет желаний никаких,
И я стою у общей колыбели
Моей судьбы и судеб мировых.
 
 
И все, что ум и сердце волновало,
Смятение взволнованной души,
Вдруг отошло, и в мертвенной тиши,
Переливаясь радугой опала,
Одна вершина предо мной сверкала.
 

   1936
   Ереван

   Галактиону Табидзе

 
Ты не чернилами писал стихи, а кровью,
О солнце пел и ненавидел тьму,
Служил стихом народу своему,
Всегда смотрел вперед. Вот почему
Увенчан ты и славой и любовью.
 

   1938

 
От карты Франции не отрываю глаз.
Руан, Уаза, Монмеди и Сена.
Страна горит. Безумье иль измена?
И в этот задыхающийся час
Безмолвна корсиканская арена:
Наполеон приходит только раз.
 
 
Как раненая львица, предо мной
Булавками исколотая карта.
Но мысль летит сквозь пуль и ветра вой
Не к царственной гробнице Бонапарта.
 
 
Чудесный образ в памяти встает —
Уже не молодой, но вечно юной,
Убитой, но не умершей Коммуны
И Франции воскреснувший народ.
 

   1940
   Баку

 
Ни ограды, ни надгробных плит —
Над тобой лежит земля сырая.
Только солнце лист позолотит,
Да промчится птиц далеких стая.
 
 
Только ветер в страшной тишине
Вдруг взметнется, словно боль осмыслив,
При такой же каменной луне,
Как при Ольге или Гостомысле.
 
 
Первым встречным я хочу кричать,
Заглушая скрежет вьюги стоном:
«Без меня похоронили мать
На одном из кладбищ Апшерона».
 
 
Улыбнитесь мне хотя на миг
Иль откройте собственное горе,
Чтоб к чужим, как к близким, я приник,
Как к своей единственной опоре.
 

   1941

 
Сегодня ты зеленая, как море,
То желтая, то серая, Кура.
Ну может ли не испариться горе,
Неумолимое еще вчера?
 
 
Как фокусник, кидая свет и тени,
Играет солнце бликами воды,
Сирени нет, но запахом сирени
Напоены незримые сады.
 
 
Хочу застыть я вместе с этим мигом,
Чтоб не было ни завтра, ни вчера,
Чтоб век лежать, как мраморная книга,
Перед тобой, зеленая Кура!
 

   1943
   Тбилиси

 
Заменю ли тебе я отца-партизана?
Нет, родного отца заменить не могу.
Но любовью своей залечу твою рану,
Боль твою никогда не прощу я врагу.
 
 
Я сжимаю твою полудетскую руку.
В дни боев и она охраняла наш тыл.
Я приму на себя твою горькую муку,
Чтобы ты улыбнулся и горе забыл.
 
 
Но страна о тебе никогда не забудет,
Ни сестер полоненных, ни гибель отца.
С материнской заботой всю жизнь она будет
Охранять и лелеять сына бойца.
 
 
Заменю ли тебе я отца-партизана?
Нет, родного отца заменить не смогу,
Но любовью своей залечу твои раны,
Боль твою никогда не прощу я врагу.
 

   1944
   Тбилиси

 
Пишу тебе. Тбилисский воздух чист.
Я постарел. Тиха моя обитель,
Но зоркий взор по-прежнему лучист,
На дереве я вижу каждый лист
И не смотрю на грозный бой, как зритель.
 
 
Борюсь пером, как танками танкист,
Как пушками боец-артиллерист,
Как волею страны советский житель.
Я был в Берлине как простой турист,
Ты будешь в нем как воин-победитель.
 

   1944
   Тбилиси

 
Равно и к августу и к маю
Благоволящая листва.
Как жаль, что я не понимаю
Твои зеленые слова.
 
 
Быть может, речь твоя чудесней,
Нежней, чем мой язык родной.
Твои пленительные песни,
Увы, проходят стороной.
 
 
Я наслаждаюсь только звуком,
Но смысла слов мне не понять.
Быть может, в шелесте их — мука,
Волшебной неги благодать.
 
 
Я только молча наблюдаю,
Как листья, словно камыши,
Друг другу тайны поверяя,
Перекликаются в тиши.
 
 
О, если б мог я приобщиться
К блаженной тайне их речей,
Как пролетающая птица,
Как пробегающий ручей!
 

   1945

 
Я шел по дорогам, изрытым годами,
Дышал, задыхался и падал в крови.
И с тою же силою, как при Адаме,
Летели секунды, секунды любви.
 
 
Мы к древу познанья пришли не случайно.
Мы знаем так много, нам все не в нови,
Но с той же слепой, неразгаданной тайной
Несутся секунды, секунды любви.
 
 
Как будто все просто и так объяснимо,
Как голуби теплые — только лови.
Трепещут в руках, но проносятся мимо
Секунды, секунды, секунды любви.
 
 
Зачем же гадать о бесчисленных звездах.
Оставь их в саду поднебесья, не рви.
Смотри, как земной наш живительный воздух
Пронзают секунды, секунды любви.
 

   1946

 
Смотрю с горы на облака. Под ними
Восходит солнце. Краскам нет числа.
И видно ясно в лиловатом дыме,
Как перед светом распростерлась мгла.
 

   1947

 
Я слышу голос юный, звонкий,
И юноша чему-то рад.
Кому-то он кричит вдогонку:
«Я уезжаю в Ашхабад».
 
 
«Я там учусь!» Ну, что ж, с успехом
Учись, мой незнакомый брат,
И пусть с улыбками и смехом
Тебя встречает Ашхабад.
 
 
Ведь я тебя совсем не знаю.
Чего же я всем сердцем рад,
Как будто сам я уезжаю
За вечным счастьем в Ашхабад?!
 
 
И понял я душой поэта,
Что мы живем в чудесный век.
Мне дорог был в минуту эту
Простой советский человек.
 
 
И, необъятное объемля,
Как некий новый чародей,
Люблю я всю родную землю
И любящих ее людей.
 
 
И этой радостью большою
Лишь только наш народ богат.
И молодел я всей душою,
Хотя не ехал в Ашхабад.
 
 
Я слышу голос юный, звонкий,
И юноша чему-то рад.
Кому-то он кричит вдогонку:
«Я уезжаю в Ашхабад!»
 

   1947
   Баку

 
Они взметнулись пыльною горой,
Еще не уничтоженные письма.
Одни из них — как пласт земли сырой,
Другие — как готовящийся выстрел.
 
 
Какая смесь бумажных их одежд,
Почтовых дат, и штемпелей, и марок,
Сердечных клятв, несбывшихся надежд,
Внезапно превратившихся в огарок.
 
 
Благословляя и кляня судьбу,
Овладевая тишиной ночною,
Как мертвые, они лежат в гробу
И, как живые, говорят со мною.
 
 
И я от них уже неотделим,
Как от меня неотделимо имя.
И я кричу всем существом своим,
Что в этот час бессилен перед ними.
 
 
Обычный путь их — к печке от стола,
Но вдруг я понял их предназначенье:
Скорей они сожгут меня дотла,
Чем я предам их пеплу и забвенью.
 

   1948

 
Из плена будней ежедневных,
Из коридорных закоулков
Бегу к каспийским волнам гневным,
К небесной сини, к скалам гулким.
 
 
Бегу в ущелье Дагестана,
К простым, неискушенным людям,
Дыша предутренним туманом,
Дыша снегами полной грудью.
 
 
И вновь приковывают взоры
Недостижимые вершины,
И необузданные горы,
И камни крепости старинной.
 
 
Все, что когда-то здесь шумело,
Шумит в моем сознанье снова,
И раздвигаются пределы
Существования земного.
 

   1948
   Махачкала

 
Приходит старость. С ней не так легко
Нам справиться, бредем в ее мы сети.
А наша юность где-то далеко,
Как будто даже на другой планете.
 
 
И кажутся каким-то дальним сном
Картинки из «Руслана и Людмилы»,
Деревья сада, двухэтажный дом
И женский образ — бесконечно милый.
 
 
Что может быть чудесней слова «мать»?
О, сколько губ, трепещущих и нежных,
Не уставали матерям шептать
О самых первых чувствах белоснежных!
 
 
О, сколько слез горячих, как огонь,
Жгли щеки детские и днем и ночью!
Слез не собрать теперь в одну ладонь
И не увидеть никогда воочью.
 
 
Любимая, не уходи… Постой!
Ты для меня всегда была святыней,
И на пути, завещенном тобой,
Как в раннем детстве, я стою поныне.
 
 
Вот почему я этот мир люблю,
Овеянный воспоминаньем детства.
Вот почему я подошел к Кремлю
В семнадцатом году с открытым сердцем,
Как подходил я к матери младенцем.
 

   1948
   Тбилиси

 
Курьерский поезд опоздать не мог,
Он несся вместе с запахом полыни
И за собою по степи волок
Полотнища небес прозрачно-синих.
А на ветру твой шелковый платок
Ласкал меня пушистой бахромою.
О большем счастье я мечтать не мог —
Я был с тобою, ты была со мною.
Курьерский поезд опоздать не мог.
 
 
Года прошли, но поезд не приходит.
Шестой десяток лет уж на исходе,
А поезд мчится призрачным волчком
С ветрами, с пылью, с запахом полыни
И с материнским шелковым платком,
Неведомою силою влеком.
 
 
Дрожит окно. Тебя на свете нет.
Стал стариком когда-то нежный отрок.
А поезд мчится в грохоте планет
По расписанью или недосмотру?
Вновь снежные хребты календарей
Мелькнут в глазах, как прежде это было.
В вагоне том же, в той же тишине,
Прижмется отрок к матери своей,
Святую радость рассказать не в силах,
И это чувство передастся мне,
Оно проникнуть может и в могилу.
 
 
Курьерский поезд опоздать не мог,
Он не пришел, и все ж — не опоздал он.
Не потому ль, что не было вокзала,
К которому он мог прийти бы в срок.
В окне еще сверкает твой платок,
Как молодости вечное начало.
Курьерский поезд опоздать не мог.
 

   1949

 
Ледяное поле. Я иду один
Средь полярной ночи и полярных льдин.
И звезда, что в раннем детстве снилась мне,
Не горела больше в черной вышине.
 
 
Нет, ее не сняли сказочным копьем —
В этом мире вовсе не было ее.
 
 
Ледяное поле. Я иду один
Средь полярной ночи и полярных льдин,
Только ты, родная, в горечи земной
Рядом, как живая, день и ночь со мной.
 

   1949
   Тбилиси

 
Явись ко мне сквозь тысячи миров,
Сквозь вихри звезд и лунные покровы,
Сквозь гущу огнедышащих костров,
Сквозь тьму веков и плит многопудовых.
 
 
Явись ко мне, бредущему без крова,
Сквозь пустыри обледенелых строф,
Средь горьких снов, что создал Саваоф,
Явись во имя самого святого.
 
 
Я жду тебя в душевном озаренье,
Как первый взлет младенческой весны,
Как музыку, как счастье, как спасенье,
Как весточку неведомой страны.
 
 
И все печали, боли, наважденья
Твоей улыбкой будут сметены.
 

   1949

 
Минутами, когда болит душа
При виде утонченного насилья,
На помощь мне услужливо спешат
Такие мысли, расправляя крылья:
 
 
«Смерть — лучший друг, корить ее не смей!
Встречай ее хлеб-солью на пороге».
Но эти мысли, как шипящих змей,
Я отгоняю от себя в тревоге.
 
 
Нет, жизнь светлей в ночи горящих звезд,
Нет, жизнь сильней надеждою волшебной.
Я снова перекидываю мост
От мук душевных к радости целебной.
 

   1951

 
Каждый носит в себе и спасенье и гибель.
Только знать бы, какие нажать рычажки,
Чтоб не биться, подобно трепещущей рыбе,
В заколдованном неводе горькой тоски,
Чтоб не жечь свое сердце напрасным томленьем,
Чтоб в душе не растить ненасытное зло,
Чтоб напрасно не мучить себя сожаленьем
И забыть упоенье того, что прошло,
Чтоб идти, не сбиваясь, по верной дороге,
Чтоб отдать свои чувства и мысли другим,
Чтоб чужая тоска и чужие тревоги
 Стали собственным, кровным волненьем твоим.
 

   1951
   Москва

 
Листьев вечереющих прохлада,
Облака проходят не спеша.
Сколько тысяч лет прожить мне надо,
Чтобы успокоилась душа?
 
 
Кажется, что все от жизни взято,
Что умолк твой юношеский пир,
Но лишь вспыхнут отблески заката —
И другой перед тобою мир.
 
 
И опять все начал бы сначала,
Все движенья повторил бы вновь,
В океане плыл бы без причала
С тайной верой в вечную любовь.
 

   1951

 
Как душепотрясающую скрипку,
Как звездной ночью трели соловья,
Люблю простую русскую улыбку,
Зовущую в счастливые края,
Ласкающую светлым обещаньем,
Дарующую солнечный простор,
Таящую и радость, и страданье,
И тот доброжелательный задор,
Который весь пронизан обаяньем.
 
 
Улыбка русская чиста и простодушна,
Слегка лукава и всегда светла.
Мягка — как воск, как буря — непослушна
Кривым дорогам и веленью зла.
Я в жизни часто совершал ошибки,
И мной не раз овладевала мгла, —
Меня спасала русская улыбка
Безбрежным морем света и тепла.
 

   1952
   Москва

 
Смотрите на меня во все бинокли,
Расширьте изумленные глаза:
Я пережил осаду Севастополя,
Хоть не был в нем сто лет тому назад.
Забыв от страха ощущенье страха,
Влюбленный в жизнь, но не дрожа за жизнь,
Я защищал крутой курган Малахов
Под ядрами средь беспрерывных тризн.
Я задыхался от священной мести
И становился варваром в тот миг,
Когда в бою в живых телах, как в тесте,
Орудовал мой очумелый штык.
Я был убит, как адмирал Нахимов,
Я разрывался на куски стократ
И был зарыт в бесчисленных могилах,
Как тысячи матросов и солдат.
Но, как сама бессмертная Россия,
Став в эти дни сильней, чем Голиаф,
Я, зубы сжав и муки пересилив,
Восстал из гроба, смертью смерть поправ.
 

   1955
   Москва

 
Где ты, счастье, милое, живое,
Теплое и нежное такое,
Как брюшко веселого щенка?
 
 
Вот, мелькнув, оно щеки коснулось,
Вот во сне внезапно улыбнулось,
Вот глядит уже издалека.
 
 
Вот вернулось, тихо скрипнув ставней
И напомнив об улыбке давней,
Светом дня наполнило меня.
 
 
Вот ушло, чтоб больше не вернуться,
Чтобы горем мог я захлебнуться
Черной ночью и при свете дня.
 
 
Но внезапно, позабыв угрозы,
Вновь вернулось. Я смеюсь сквозь слезы,
Я ловлю края его одежд.
 
 
И в порыве радости бескрайней
Я склоняюсь перед вечной тайной
Никогда не меркнущих надежд.
 

   3 августа 1956 г.
   Тбилиси. Вечер. Гроза

 
Я повинен пред тобой, Любовь!
Но скажи, Вселенная, как быть
И какой ценой угомонить
Буйную, неистовую кровь?
Эту кровь голландских моряков,
Признававших только страсть одну,
Что взошла из глубины веков
Для того, чтобы пойти ко дну.
Как мне этот ток разъединить,
Что идет от предков по наследству?
Как порвать нервущуюся нить
Их неумирающего детства?
Как унять мне этот шум в крови —
Отголосок вздыбленного моря,
Требующий страсти от любви
И всепоглощающего горя?
Как уйти мне от свирепых лиц
На несохранившихся портретах,
От несуществующих гробниц
Молодых пиратов кругосветных?
Как уйти, когда они — во мне
Воскресают каждое мгновенье,
Чтоб гореть на медленном огне,
Как в аду до светопреставленья?
Пред тобой повинен я, Любовь.
Но скажи, Вселенная, как быть
И какой ценой угомонить
Буйную, неистовую кровь?!
 

   1956 Москва

 
Не видел я кораллового рифа
И жемчугов Дахлакских островов.
Не орошал слезами труд сизифов
И не мелькал, кляня в душе улов,
Средь черных волн ныряющих голов.
Но я познал, как некогда Овидий,
Всю глубину волнений и тревог.
Мне кажется, что я когда-то видел
Морское дно, небесный потолок,
Что я нырял, как сомалийцы, в море,
Вылавливая жемчуг для купцов,
А для себя и для других ловцов —
Одни крупинки девственного горя,
Что я стоял над сомалийцем юным,
Когда нагим лежал он на песке,
Безмолвно, в неосознанной тоске,
Отдав дыханье европейским гуннам,
Жемчужины сжимавшим в кулаке.
Века прошли, но предо мной стоят
Пустые шхуны, выстроившись в ряд,
На трупы деревянные похожи.
Меня зовет ребенок чернокожий,
Свершающий последний свой улов,
Без горьких жалоб и без укоризны.
На мертвый жемчуг обменявший жизнь.
 

   1958

 
Как жаль мне тех, кто не жил никогда
В глухих провинциальных городах,
Кто не дышал нетронутой травою,
Припав к земле кудрявой головою;
Кто не встречал на улице коров,
Не подбирал заржавленных подков,
Кто не глазел на двухэтажный дом,
Как будто мир весь помещался в нем;
Кто не гулял в провинциальном сквере,
Где все, казалось, было на фанере,
Кто не впивал с восторгом в детском взоре
Цвета афиш на сгорбленном заборе;
Кто не сжимал в своей руке пятак
У входа в цирк средь записных зевак;
Кто не бежал за бочкой водовоза,
С румяных щек стирая наспех слезы;
Кто не смотрел на пламя фонарей,
Как на глаза неведомых зверей;
Кто по ночам не вздрагивал во сне
И кто лица не подымал к луне,
Кто не бродил за городской чертой,
Пронизанный необычайною мечтой.
 

   2 марта 1958 г.

 
Проносятся птицы с безудержным пеньем,
Мтацминда их буйным весельем взволнована,
Проспект Руставели в их полном владенье,
Деревья пронизаны яростным гомоном.
 
 
О, как мне знаком их неистовый щебет!
Скажи, не с тобой ли мы в Южной Осетии
Шумливые стаи их видели в небе
В те дни, когда всех был счастливей на свете я?
 
 
Я слушаю их беспрерывное пенье,
Овеянный с гор набегающим воздухом,
Как самое лучшее стихотворенье
Из всех, в этом мире когда-либо созданных.
 
 
Не может смутить их порыв ликованья
Ноябрьское небо с окраскою олова
Их песнь, перешедшая в гимн мирозданья,
Как счастье огромное, кружит мне голову.
 

   1959
   Тбилиси

 
Не спорь со мной. Все это было, было,
Быть может, сотни тысяч лет назад,—
И эта крепость меж лесных развилок,
Как вдруг окаменевшая гроза,
И мост, воскресший в памяти, как пламя
В подземных недрах в свой урочный час.
Все тайны мира были вместе с нами,
Глазами тигров пожирали нас.
Все это было так же, как журчанье
С гурийских гор бегущего ручья,
Как облака, летящие ночами,
Дневные мысли за собой влача.
Все это было, было так реально,
Как скрип калитки, как горячий спор
Как лампа керосиновая в спальне,
Как сочетанье неподвижных гор.
О, неужели кто-нибудь на свете
Мог до меня все это ощутить?!
Нет, только я при свете дня заметил
Невидимую мирозданья нить.
И я плыву среди камней и неба,
Среди живых и опочивших тел.
Не говори: ты отроду здесь не был,
Скажи: ты был, раз этого хотел.
 

   1959
   Москва

   А. И. Петухову

 
Мы подошли к окраине
Простора необъятного —
От Авеля и Каина
До расщепленья атома.
 
 
Теперь настала очередь
Иного измерения.
Весь мир мы будем потчевать
Невиданным явлением;
 
 
И с новою таблицею,
Уже не Менделеева,
Откроем все гробницы мы,
Минервою лелеемы.
 
 
Проведаем у прадедов
О древних поколениях,
Связь мыслей, злых и праведных,
С днем нашего рождения.
 
 
Тогда не интуицией,
А цифрами-антеннами
Начнем читать по лицам мы
Все мысли сокровенные.
 
 
Без ледяного ужаса,
Сомнений, пыток дыбочных
Пройти тропинкой дружеской
Мы сможем безошибочно.
 
 
Пока же, до открытия
Иного измерения,
Мы чарами наития
Скрепим свое сближение.
 

   1960
   Москва

 
В тиши глубокой Подмосковья,
Не на дороге столбовой,
Где люди в поисках здоровья
Глотают воздух голубой,
 
 
И я случайно пребываю,
С другими свой досуг делю,
Привыкший к августу и к маю
И равнодушный к февралю.
 
 
Березы, словно кружевные,
И сосны, строгие на вид,
Мне шепчут: «Мы тебе родные,
За что же ты на нас сердит?»
 
 
«Ведь за тобой несемся вдаль мы
Нам виден даже Арарат.
Ужель тебе милее пальмы
И олеандров аромат?»
 
 
А я пытаюсь им ответить,
В ста километрах от Москвы,
Что нет чудеснее на свете
Небес грузинских синевы.
 
 
Не это ль Альфа и Омега
Всех чувств, бушующих в крови,
Песнь торжествующего снега,
Песнь торжествующей любви.
 

   10 февраля 1960 г.

 
Как только я глаза открою,
Встречая утренний рассвет,
Я ощущаю всей душою,
Что мне всего семнадцать лет.
Позавтракав, лечу я в город,
Стремясь прохожих обогнать.
И начинаю верить скоро,
Что мне, должно быть, двадцать пять.
К обеду стукает все сорок,
Но наяву, а не во сие,
Я чувствую, как мир мне дорог
И молодость живет во мне.
Обед прошел, и все в порядке,
И я всему как будто рад,
Но, не играя с жизнью в прятки,
Я говорю: мне пятьдесят.
А час вечерний я встречаю,
Как рыцарь без железных лат,
И сознаюсь за чашкой чая,
Что мне уже — за шестьдесят.
Ложусь семидесятилетним,
Столетним засыпаю я.
Так и живу на белом свете,
Не унывая, не скорбя:
Ведь завтра я глаза открою,
Встречая утренний рассвет,
И снова будет мне — не скрою —
Не больше, чем семнадцать лет.
 

   23 февраля 1961 г.
   Москва

 
Ищут счастья все без исключения
Наяву, во сне или в бреду,
Ищут все звезду свою вечернюю,
Хоть взошла б она в самом аду.
Но от счастья не видать ни искорки,
Как ни мчись к нему на вороных.
Кажется, что счастье — это вымысел,
Кажется, что счастья нет в живых.
Но взгляни вокруг себя внимательно —
И тогда ты, может быть, поймешь,
Что приходит счастье обязательно
Лишь туда, где умирает ложь.
Вот они, счастливые избранники,
Счастьем овладевшие земным,
Вот они, грядущего посланники,
Горе обращающие в дым.
Над дорогой их жар-птица кружится,
Солнце правды славя без конца,
Счастье здесь, в стальных руках натруженных,
Счастье в их бесхитростных сердцах.
Вот они, как соловьи поющие,
Даже ружья взяв наперевес,
Вот они — ив помыслах не ждущие
Манны с ослепительных небес.
Грудью их свободно дышит родина,
Счастье их — неугомонный труд.
Сорок лет сквозь бури ими пройдено,
Как в легенде, в несколько минут.
Вот они, за счастьем не бегущие,
Как убийца за чужой душой.
Вот они — воистину живущие
В полном смысле, слова хорошо.
 

   22 марта 1961 г.
   Москва

 
За темно-синей Ладогой,
В дни бурные и грозные
Дорогой жизни прозванной,
Теперь сияют радуги.
Я пью зрачками жадными
Сиянье семицветное.
И крепнет все отрадное,
И крепнет все заветное.
И вера крепнет вечная,
Огнем неистребимая,
В тебя, добросердечная,
Страна моя любимая.
За темно-темно-синейЛадогой,
В дни бурные и грозные
Дорогой жизни прозванной,
Теперь сияет радуга.
 

   3 сентября 1961 г.
   Орша

 
Как редки вечера такие —
Вот так стоял бы до утра,
Смотря с горы на дивный Киев,
На гладь широкого Днепра.
Так сорок лет тому назад
Писал я о тебе в волненье.
И вновь ты смотришь мне в глаза,
Уже овеянные тенью.
Нет! Мне не высказать всего,
И, заглушив сердцебиенье,
Я вижу только торжество
Твоих бульваров и строений.
Я вижу мужество твое.
И трудолюбие народа.
Мне кажется, что все поет
Под этим ярко-синим сводом.
Пусть вспомнят прадеды мои,
Когда-то жившие в Полтаве,
О граде, вставшем из руин,
О счастье родины и славе.
Как сорок лет назад, и ныне,
В порыве искренней любви,
Родной по крови Украине
Я говорю: века живи!
 

   1962
   Киев

 
Я шел, как все, с невыносимой ношею —
Других поклаж не требуй у судьбы, —
Творил, как все, плохое и хорошее,
Как все, был грешен и безгрешен был.
 
 
И все-таки, счастливый и несчастный,
Влюбленный в мир во всей его красе
Себя я осуждаю ежечасно
За то, что я такой же, как и все.
 

   1963
   Москва

 
Я голову терял не раз
От мимолетного движенья,
От блеска непокорных глаз
И их внезапного вторженья.
Мы знаем — всякая потеря
Нас огорчает и томит,
Находка радует и греет,
Порою душу веселит.
Но, видно, кто-то мной играя,
Меня кроил на новый лад.
Когда я голову теряю,
То я потере этой рад.
Найду, — как изгнанный из рая,
Я попадаю прямо в ад.
 

   1963
   Москва

 
Забито прочно ставнею
Разбитое окно.
Забыто детство раннее
Уже давным-давно.
Но все ж сквозь щели узкие
Оттуда рвется свет,
Как огненная музыка
Исчезнувших планет.
 

   27 июля 1963 г.
   Москва

 
Все, что запомнилось особенно, —
Крик чайки над волною вспененной,
Лазурь Невы, улыбка Собинова,
И образ твой, навек утерянный,
Простор и блеск Востока Дальнего,
Грузинская Мтацминда в мае, —
Становятся еще реальнее, —
Когда о них я вспоминаю.
Пусть годы мнут их и калечат,
Они, нимало не смущаясь,
Вновь уготавливают встречи
Друзьям, с которыми расстались.
Чем дальше их уносит время,
Сопротивленья не прощая,
Тем ярче помыслами всеми
Мы их дыханье ощущаем.
И в беспощадном состязанье —
Двух ощущений необычных.
Победа за воспоминаньем
Над всем, в действительности бывшим.
 

   2 мая 1964 г.
   Москва

 
Есть тайная таблица измерений,
И, как бы ум ни изощрялся, он
Не распознает призрачные тени,
Которыми незримо окружен.
 
 
Быть может, все, что было и исчезло,
Что потонуло в хаосе времен,
Находится не в междузвездной бездне,
А окружает нас со всех сторон.
 
 
Когда подушка вся от слез промокла
И мозг перекликается с луной,
Быть может, мы касаемся Софокла;
И Кир стоит за нашею спиной.
 
 
Быть может, все волненья, и тревоги,
И все пожары, что сжигали мир,
На обагренной кровью лет дороге
Справляют свой неудержимый пир.
 

   1964

 
Все говорило здесь о яростных колоннах.
Сражавшихся в ожесточеньи войск
И в вечности растаявших, как воск,
Исчезнувших по жесткому закону.
 
 
И все-таки, как все здесь не похоже
На то, что было много лет назад.
Здесь не осталось ни костей, ни кожи
От пропотевших от ходьбы солдат.
 
 
Но каждый шаг мне кажется рискованным,
Мне чудится, что жизнь здесь бьет ключом
И что вот-вот, как в поле заколдованном,
Меня коснется теплое плечо.
 
 
И в этот миг, до ужаса таинственный,
Я ощутил тревогу в бастионе,
Растерянность российского правительству
И злую червоточину в короне.
 
 
А там, внизу, кипело море славы
И сам собою длился бой кровавый.
И тень Кутузова и тень Багратиона
Слились в одну —
Вне скипетра и трона.
 

   Июль 1965 г.
   Бородино

 
Пути и перепутья мира
Издревле неисповедимы,
И я лечу с горящей лирой
От Ардагана до Каира,
От финских берегов до Рима.
 
 
Но песней революционной,
Вдруг прилетевшей из эфира,
Вновь в стены крепости старинной,
В далекий Карс перенесен я…
По желтым волнам Карса-чая
На лодке плыли мы наемной,
Свободы первый день встречая,
От радости не замечая
Ее подкладки вероломной.
 
 
Чужая песня «Марсельеза»
Для нас дороже жизни стала,
И до рождения Тореза
Мы пели нашу «Марсельезу»,
Пока дыхания хватало.
 
 
Подросткам незнаком был Ленин,
Но все же был незримо с нами,
Как наше мироощущенье,
Как необузданное пламя.
 
 
И вновь гроза, огонь и ветер
Меня кидают в Карс старинный
Сквозь пласт шестидесятилетья,
Древней, чем Фивы и Афины.
 

   15–16 июля 1965 г.
   Москва

 
Ты ищешь сказок. Вот они лежат,
Как связка дров, готовая для топки.
Несутся нарты по снегу, визжа.
Вдали холмы, похожие на сопки.
В такой момент и смелый станет робким,
Когда блеснет, как лезвие ножа,
Скала из льда в четыре этажа,
Чтоб рухнуть вниз на змейчатые тропки.
 
 
В пещере ночь. Мороз невыносимый.
Огарок свечки стены осветил,
И, вырванный из недр глубоких, мимо
Горячий берег Африки проплыл.
Мир скованный и до сих пор незримый
Нам на мгновенье пасть свою открыл.
 
 
Здесь слон точил об острый камень бивни,
Валил деревья наземь носорог,
Львы и жирафы прятались от ливней,
Но от жары уйти никто не мог.
 
 
Резвились здесь гиены, антилопы
Под жарким солнцем Африки второй.
Здесь лед сковал всю землю до потопа,
Осколок солнца спрятав под корой.
 
 
И вот он выплыл в сказочных картинах,
Отобразивших выцветших зверей,
И, как цветок, засушенный во льдинах,
Мелькнул на миг, чтоб спрятаться скорей.
 
 
Казалось нам, что снова гром грохочет,
Над нами глыбы мчащихся веков.
Кто не прочесть, а в сказке жить захочет,
Пусть устремится в недра ледников.
 

   1965

 
Есть две реки, им никогда не слиться.
Одна течет спокойна и легка,
Другая, как взбесившаяся львица,
Летит стремглав сквозь бури и века.
Одна река несет покой и счастье,
Не рассуждая, есть ли камни в ней;
Другая рвет все встречное на части,
И с каждым веком бег ее быстрей.
Какие вычислительные дроби
Определят, которая нужней?
А может быть, они нужны нам обе
В чередованье бесконечных дней?
 

   1965

 
«Приеду». Боже мой! «Приеду».
Как это слово нам знакомо.
Оно, как колоколом медным,
Сзывает к дому, шлет из дома.
Оно как будто всем понятно
И в то же время — никому.
Так ширятся на солнце пятна,
Непостижимые уму.
Шесть букв, как шесть ударов грома,
Как шесть вбиваемых гвоздей,
Так в край, доныне незнакомый,
Плывут шесть черных лебедей.
Не верю числам, дням, неделям,
И только дальняя звезда
Следит сквозь бури и метели,
Как ночью мчатся поезда,
Ломая график расписаний,
По необузданным снегам,
Летят заветные желанья
К недостижимым берегам.
«Приеду». Боже мой! «Приеду».
Как это слово нам знакомо.
Оно, как колоколом медным,
Сзывает к дому, шлет из дома.
 

   21 ноября 1965 г.
   Москва

 
Дай мне силу вспомнить это счастье.
Я уже все прошлое забыл:
Цвет и запах корабельной снасти,
Хруст песка, дорожные столбы,
Шелест трав, покачиванье лодки,
Деревянных станций огоньки,
Все мои потери и находки,
Все моря и все материки.
Дай мне силу, вопреки забвенью,
Всем законам тленья вопреки,
Снова вспомнить каждое мгновенье,
Каждый вздох и каждый взмах руки.
 

   1965

 
Скрипят корабельные снасти,
Рокочут валы океана:
Слишком большое счастье
Не может быть постоянным.
 
 
И даже у тихих причалов,
Лаская листья деревьев,
Ветер шепчет упрямо:
«Счастье ведет к потерям».
 
 
И я ощущаю душою
Стон ветра и боль океана:
Счастье слишком большое
Не может быть постоянным.
 

   1965

 
Я знаю: можно верить собаке —
Она не покинет тебя никогда
И будет безмолвно любить одинаково
Твои золотые и злые года.
 
 
В минуту неистовых воплей Борея,
Покорная общей с тобою судьбе,
Не мысля куда-нибудь скрыться скорее,
Еще горячее прижмется к тебе.
 
 
И если ты даже бродяга бездомный,
Она, своих ласковых чувств не дробя,
В шалаш полусгнивший войдет, как в хоромы,
И теплою шерстью согреет тебя.
 
 
Она не предаст, не изменит вовеки
И, не понимая наук и искусств,
Всю жизнь не устанет искать в человеке
Таких же простых и возвышенных чувств!
 

   1965

 
Вся жизнь — это только накипь
На круглых волнах столетий…
Лучше моей собаки
Нет ничего на свете.
 
 
Я это знаю, знаю,
Неумолимо твердо…
У моей собаки такая
Славная рыжая морда.
 
 
Ну как в нее не влюбиться,
Ну как до нее не дотронуться,
Ее мягкая шерсть золотистая
Как желтый песок на солнце.
 
 
Пусть, на нас человечьи души
Глядят с высоты Ай-Петри.
Эти пестрые длинные уши
Будто парус при сильном ветре.
 
 
Но, впрочем, все это враки
Иль вымысел — бред поэта.
У меня никакой собаки
Нет и не было в жизни этой.
 

   1965

 
Волчонок смотрит в теплое окно:
Блестят заиндевевшие деревья.
Здесь так тепло, но все равно
Его влекут, как древние кочевья,
Просторы и туманы за окном.
Здесь так тепло. Но что ему тепло?
Он рвется за окно душой и шерстью,
Не знает он, что есть добро и зло,
А прежде было право кровной мести.
Не знает он, что люди жгли людей
И на кострах сжигали с ними книги.
Не знает он, что есть почти везде
Темницы, плахи, цепи и вериги.
Волчонок смотрит в теплое окно
И тайно рвется каждою шерстинкой
В дремучий лес, далекий, но родной,
С единственным оружием — инстинктом.
 

   13 декабря 1965 г.
   Москва

 
Бульвар гудит. Погода неплохая,
И юности не до благоразумия,
А тут же, рядом, охая, вздыхая,
Как навсегда затихшие везувии,
От бурной жизни старцы отдыхают.
Зеленые, веселые скамейки
И фейерверка огненные змейки,
Как давний сон, они припоминают.
Пусть некогда юнцам, а старцам смысла нет
Считать года и думать о грядущем.
К тем и другим приник вечерний свет,
Как примиритель самый наилучший.
 

   1966

 
Все берега необозримые,
Которые меня встречали,
Зовут вернуться, чтобы с ними я
Делил и радость и печали.
О берега Невы, Риона,
Широкой Волги, бурной Мтквари
Я вижу вас как на ладони!
Вы те же, вас ничто не старит,
И с вами вместе остальные
Зовут меня со всех сторон,
Вместив в себя свои стальные
И голубые груды воли.
Мы слиты с вами воедино,
Но я за вас в броне седин
Вступил в неравный поединок
С разящим временем один.
Пусть все окончится не сказкой,
Не сбросить со щитов года,
Но я окутан вашей лаской
И с ней останусь навсегда.
 

   3 августа 1966 г.
   Москва

 
Сколько тихой нежности и плавности
В этой доброй женщине седой.
Молодость почти столетней давности
Мне тепло кивает головой.
Неужели это сон? Я в тереме,
Странно в нем, но на душе легко.
Вдруг все то, в чем твердо был уверен я,
Разлетелось по миру песком?
Как же это ситцевое платье
Все пожары мира не сожгли?
А столбы железные понятий
Вырваны, как травы, из земли.
Все не так, как это полагается,
Как привычный глаз установил.
Может быть, задорный взгляд красавицы
Всем красавцам головы кружил.
Но сейчас уже не это главное,
А главней и радостней всего,
Что со мною рядом это славное,
Это неземное существо.
 

   1966

 
Мне кажется: весь мир в одном
Простом, чуть склеенном конверте.
А горькой муки больше в нем,
Чем в ледяном дыханье смерти.
 
 
Но сколько радости порой,
Ни с чем на свете не сравнимой,
Как не сравним и почерк твой,
И взор неистово любимый.
 
 
Пусть или слишком деловиты,
Иль слишком скупы писем груды,
Но от Камчатки до Тавриды
Когда-нибудь ты встретишь чудо.
 
 
Тогда и скромный почтальон,
О всех томящихся радея,
Хотя живет не в сказке он,
На миг бывает чародеем.
 
 
Листкам почтовым не узнать,
Что суждено им на мгновенье
Вершиной счастья просиять
И стать вершиной вдохновенья.
 

   1966

 
В двух шагах от Москвы, громыхающей сталью,
Мы случайно нашли тишину и покой.
Мне казалось, что мы никогда не дышали
И не знали, что значит дышать так легко.
 
 
Потому ли, что все мы прозрели впервые,
Потому ли, что лес сам внезапно прозрел, —
Он открыл нам радушно свои кладовые,
Что открыть для других ни за что не хотел.
 
 
Там сокровища древних преданий дремали,
Там таились сказания вещих слепцов,
Там в просмоленных свитках хранились скрижали
Из еще никогда не начертанных слов.
 
 
Мы стояли, вернее, мы просто летели
Мимо белых, почти невесомых берез,
Мимо чудом из сказок поднявшихся елей,
До которых еще не добрался мороз.
 
 
Мы попали в слияние ласки и света,
В устье виденных нами, несбывшихся снов,
Наш незримый полет был последним ответом
На немые вопросы угасших веков.
 

   1966

 
Впереди и за плечами
Только небо, только звезды,
Только листья, только воздух,
Только тишина ночная.
 
 
Мнится мне, что в океане
Растекающейся зелени
То плыву я, то ныряю
И тревожно и уверенно.
 
 
Где же люди? Где шаги их?
Где знакомый звон трамваев?
Подмосковье иль Египет
Мне созвездьями кивает?
 
 
Вижу только эту зелень,
Покорившую пространство,
Словно перевоплощенье
Слов в зеленое убранство.
Плыть бы век, как в древней сказке,
По раскинувшейся зелени
Ею найденным, обласканным,
А для всех других потерянным.
 

   11–13 июля 1966 г.
   Москва

 
Есть что-то странно притягательное
В обычных дачных поездах.
Не в них ли поиск подсознательный
Тепла забытого гнезда?
Чтоб взвесить все необъяснимое,
Еще не создано весов.
Пусть сотни раз мелькали мимо мы
Знакомых станций и лесов,
Все ж от волнения дрожим мы,
Как перед буквами любимыми
Почти истертых адресов.
Ты наклоняешься, качаешься
Под музыку стальных колес,
В чужом дыханье растворяешься
И не удерживаешь слез.
Тебе в тот миг невольно кажется,
Что ты в кругу своей семьи,
Хотя уют ее не вяжется
С потертой спинкою скамьи.
И все ж ты радостью утешен,
Мечтою сам себя согрев,
Как листик, вдруг зазеленевший,
Средь стужей скованных дерев.
 

   24 июля 1966 г.
   Станция Отдых — Москва

 
Кому из нас не кажется минутами,
Что все предметы радугой окрашены,
Что мы несемся с ветрами попутными
К своей мечте от берега вчерашнего?
Смотрю, как голубок шажками мелкими
Дорогу мне перебегал потешно.
Я не слежу за часовыми стрелками
И верю, что дела пойдут успешно.
Сегодня все мне кажется пленительным,
Как будто я впервые мир увидел
Глазами сердца, а не умозрительно.
Должно быть, так смотрел на мир Овидий.
И благодарен я простому платьицу.
Как крылья бабочки, наивно пестрому,
И псу, который от машины пятится,
И в синем небе облачному острову…
Кончался день, но странно: был уверен я,
Что этот день лишь только начинается,
И меж закатом с огненными перьями
И светом зорь не замечал я разницы.
А все, что со стихами так не вяжется,
Вдруг увязалось и легко и прочно:
И хлеб обдирный, и сырок, и ряженка,
И толчея обычная в молочной.
 

   1966

 
Я не хочу ни мудрых изречений,
Ни пышных слов, ни выкладок ума.
Верни мне классы и урок черченья,
Игру в крокет и томики Дюма,
Шум детских игр, и смех, и огорченья,
И первый платонический роман.
Верни мне все, что стало древним мифом,
Улыбки материнской теплоту,
Карамзина, и даже логарифмы,
И Торричеллиеву пустоту.
Верни мне дни, когда дыханье рифмы
Еще не ощущал и за версту…
Все вдаль ушло, а небосвод и ныне
По очереди шлет нам свет и тьму
Такой же черный и такой же синий,
Никак не поддающийся уму.
И гласом вопиющего в пустыне
Мой крик истошный кажется ему.
 

   1966

 
Друзья всегда незримо с нами,
Пусть это не совсем обычно,
Они не в застекленной раме,
А в наших мыслях и привычках.
 
 
И если мы на пароходе,
Они сопутствуют нам в море
И первыми всегда приходят,
Когда нас постигает горе.
 
 
И не было таких мгновений,
Когда б они нас забывали,
Когда б их траурные тени
В нас ярче солнца не сверкали.
 
 
Их снимков нам не надо трогать,
Чтоб оживить воспоминанья,
Мы вечно чувствуем их локоть
И ощущаем их дыханье.
 
 
Так, принимая в нас участье,
Они все предрассудки рушат,
Оберегая наше счастье,
Облагораживая души.
 
 
Лишь иногда щемящей болью
Мы нарушаем равновесье
И плачем, плачем поневоле
При виде опустевших кресел.
 

   1966

 
Ты плывешь без лодки и без весел
По снегам глубоким Подмосковья,
Как по Волге у ее низовья,
Видя только белизну и просинь.
 
 
Белый цвет тебя сопровождает,
Как дитя заботливая няня,
Он один все краски порождает,
Что от глаз скрываются в тумане.
 
 
И плывя по этим белым волнам
Русских зим, в одну соединенных,
Радостью такой ты переполнен,
О которой знает отдаленно
Юноша, ни разу не влюбленный.
 
 
Все кругом белым-бело, все в белом,
Ты плывешь, забыв про все волненья
Это счастье, счастье без предела,
Каждому дано со дня рожденья.
 

   1966

 
Проплывают в подсознанье
Первой ласточкой весны
Золотых воспоминаний
Трижды золотые сны:
Хвойные леса Ликани,
Будто детскими руками,
Синевой обведены.
И без всяких понуканий
На единственном экране
Ткут невиданные ткани
Золотых воспоминаний
Трижды золотые сны…
После бури в океане
Дни лазурны и ясны,
Чайка это или сани, —
Мы опять летим лесами
В блеске снежной белизны,
Не подозревая сами,
Что своими голосами
Мы рисуем очертанья
Золотых воспоминаний,
Где ютятся в подсознанье
Трижды золотые сны.
Полстолетья легкой ланью
Из народного сказанья
Промелькнуло, став преданьем…
Но тепло мне от дыханья
Молодой моей страны.
И опять звездою ранней,
Первой ласточкой весны
Проплывают в подсознанье
Золотых воспоминаний
Трижды золотые сны.
 

   1966

 
Был хмурый день, темнели облака.
Цвета небес тебя не украшали.
Безмолвно ты лежало в серой шали,
Как будто утомленное слегка.
 
 
Любившее недавно горячо,
Ты никого теперь не обольщало
Ни золотисто-радужной парчой,
Ни серебристо-лунным покрывалом.
 
 
Ты было морем, морем без прикрас,
Ты было зимним морем одноцветным,
Но взгляд твоих огромных серых глаз —
Прекрасней блеска жемчугов несметных.
1966
Норд-ост
Сегодня с отсветом трагическим
Каспийский ветер — яростный норд-ост —
Мне показался вестником магическим
Надземных бурь, грозящих тверди звезд.
 
 
Он звал меня к последнему сужденью,
К слиянию понятий всех времен,
Он возвещал о светопреставленьи
Обрывками заоблачных знамен.
 
 
Казалось, мощь неистового Каспия
Перекликалась с гулом тех часов,
Когда упала Атлантида на спину,
Чтоб слиться с тенью мертвых голосов.
 
 
Я натиск бури выдержал стоически,
Не отступив от жизни ни на пядь.
И снова — свет, и снова гимн лирический,
Который будет все века звучать.
 

   1966

 
По городу бродить не устаю
И перечислить не пытаюсь звенья
Любви глубокой до самозабвенья,
Навеки полонившей грудь мою.
Резьба балконов, окон и перил,
Дома, в которых каждый камень мил,
И теплый воздух, лаской напоенный,
Убор осенний, золотой и синий,
И рокот Мтквари — словно гимн без слов.
Какой неописуемый улов
До сей поры не превзойденных линий!
Не может голова не закружиться,
Не может вздох не замереть в груди.
Не устаю я целый день бродить,
Как будто околдованный столицей,
Как будто все, что вижу я вокруг,
Мне Грузия преподнесла, как сказку,
Как ключ неосязаемый к Дамаску,
Как щит для отраженья тяжких мук.
 

   1966

 
У каждой мысли есть свои оттенки,
У ощущений — собственные гаммы.
И, как мы ни стараемся упрямо
Поймать их магнетические стрелки,
Они таятся за двойною рамой.
 
 
Ни сочетанье опыта и знанья,
Ни поступь торжествующей науки
Не помогают нашему сознанью
Любовь слепую отделить от муки.
 
 
А иногда, вне всяких ожиданий,
Какие-то неведомые токи
Сквозь лес души проносятся, как лани,
Ломая все понятия и сроки.
 
 
По-прежнему себя не понимая,
Слова и звуки пропуская мимо,
Мы чьи-то руки мысленно сжимаем
С волнением, никак не объяснимым.
 

   1967

 
Наедине с природой, независимо
От всех философических препон,
Магический я слышу перезвон
Высоких сосен и деревьев лиственных.
Я и природа. Никаких посредников!
И хоть все горы на меня обрушь,
Я не приму назойливых серебреников
За то, чтобы покинуть эту глушь.
Ослепшие становятся здесь зрячими,
Оглохшие здесь обретают слух,
Как будто мы впервые мыслить начали
Вне тесных пут свиданий и разлук.
 

   2 июня 1967 г.

 
Мы встречаемся и расходимся,
Будто перистые облака,
То случайно в вагоне поезда,
То у маленького ларька.
Мы, друг друга совсем не зная,
Составляем целую рать,
Но воистину неземная
Сила тянет нас всех узнать.
Незнакомые все ж знакомы
По улыбке и блеску глаз,
Незнакомые все ж знакомы
И всегда у любого дома
Будут двери открыты для нас.
Мы себя узнаем в прохожих,
И они понимают, кто мы.
Давний образ внезапно ожил,
Яркой спичкой мелькнув из тьмы.
Кто-то утром водою студеной
Напоил вороного коня,
Чье-то сердце согрело смущенно
Жаром солнца целого дня.
Это люди, простые люди!
Боже мой, когда ж мы поймем,
Что, мечтая всю жизнь о чуде,
Каждый день растворяемся в нем.
 

   1967

 
Я не знаю, то детские грезы ли
Или мужественные мечты.
Выплывает волшебное озеро
Из убийственной темноты,
Расцветает, как дикая лилия,
И ласкает глаза страны.
Вез него так легко не могли бы мы
Ощущать наши вещие сны.
Боже мой! Это — Русь стародавняя,
Это — мать наших дум и забот,
Это все, что нас мучило, ранило
И что в нас никогда не умрет.
С фантастическим именем Неро, —
Большей милости ты не проси! —
Было озеро символом веры
В негасимое пламя Руси.
Может быть, мнится мне потому-то
Здесь знакомым все и родным,—
Это озеро перламутра,
Каждый камешек древней стены,—
Что мой предок с неистовым жаром —
Был ли молод он или стар —
Кремль ростовский отстаивал яро
От свирепых набегов татар.
Я не знаю, но так или иначе —
Да святятся эти места,
Как Московскою Правдою вынянченная
Человеческая мечта!
 

   1967

 
Пусть промчится столетий двадцать, —
Можно ль время остановить?
Но должны мы себе признаться:
Арифметики нет у любви.
 
 
Пусть любовь, как подбитая птица,
Дух мятежный не в силах спасти,
Но не хочет она приземлиться
И в небесные глуби летит,
 
 
Чтоб в краю ослепительно белом
Вспомнить прежнюю силу и страсть
И оттуда трепещущим телом,
А не мертвою птицей упасть.
 

   1967

 
Поговори со мною, ветерок,
Верни мне запах смятых трав зеленых,
Чтоб в памяти восстановить я мог
Без напряженья каждый уголок
Белян варшавских, вихрем унесенных.
Приникни к холодеющим губам,
Ворвись мне в душу, освяти седины,
И, пролетев по кубикам-годам,
По океанам, рекам, городам,
Зажги мне снова лампу Аладдина.
 

   1967

 
Уходит все в пустые дали,
И никогда не возвращается
Ни запах чая, ни миндаля,
Ни пряный аромат акации.
Уходят поезда российские,
 Уходят конные и пешие,
Уходят дальние и близкие,
И протекают воды вешние.
Не огорчайся и не сетуй,
Что от тебя любовь уходит,
И с нею вся твоя планета,
Как легкий дым над пароходом.
И ты уходишь постепенно,
Роняя листья сожалений,
Как неоконченная песня,
За уходящим поколеньем.
 

   1967

 
Не перечислить всех часов,
От нас ушедших без возврата,
Как и далеких голосов,
Что были близкими когда-то.
Но есть один заветный час,
И голос есть один заветный,
Они не покидают нас,
Хотя их близость незаметна.
То — час раздумий в тишине,
И голос собственного сердца.
Ни наяву и ни во сне
От них нам никуда не деться.
 

   30 октября 1967 г.
   Москва

 
Машины летят, будто птицы небесные,
Как будто им тесно у нас на земле,
Как будто им мало лесов, перелесков,
Асфальтовых простынь, зеленых аллей.
 
 
Их путь трафаретен: дела и прогулки,
Пансионаты и скромные дачи.
Но что-то на мысль вдруг меня натолкнуло,
Что есть у машин и другие задачи.
 
 
На солнце блестя, утопая в лучах его
И выплывая пловцами стремительными,
Они нам дарят свои краски участливо,
Как будто в музее картин изумительных.
 
 
Лучи фонарей как сигналы надзвездные
В потоке машин на заре и ночами,
Как будто они с дня рождения созданы
Миры открывать за своими плечами.
 
 
Чтоб мы, наслаждаясь классической радугой
И близостью чьих-то веселых зрачков,
Запомнили эти мгновения надолго,
А может быть, даже на веки веков.
 

   1970

 
Я пью тебя, пленительная жизнь,
Глазами, сердцем, вздохами и кожей.
Казалось бы, что все — одно и то же,
Как совершенно точный механизм.
Но как мы ошибаемся, — о боже!
 
 
На самом деле все разнообразно
И каждый день наполнен новизной.
По-разному горят в ночи алмазы
Бездонных звезд — зимою и весной.
 
 
По-разному мы ощущаем лето
И ненасытной осени настой.
Мы знаем все вопросы и ответы,
И все ж кричим мы времени: «Постой!»
 

   12–14 мая 1972 г.
   Москва

   А. Зелонджеву в его сейф

 
Когда закатный луч в обиде,
Что он потерян для других…
Мы, это только раз увидя,
Уже запечатляем в стих.
В лесу мы прячемся за ветви, —
Должно быть, от себя самих.
И то, что нас легко отвергли,
Мы снова превращаем в стих.
Мы сокрушаемся, но скупо,
Когда обидели других.
И боль за наш дурной поступок
Опять мы обращаем в стих.
Но в глубине души нам ясен
Математический расчет:
Что стих, будь трижды он прекрасен,
Нас от терзаний не спасет.
 

   1972

 
Средь ужаса внезапных катастроф,
Смертей, убийств, пожаров, наводнений
Мы — словно запятые между строф
Или, вернее, — призрачные тени.
 
 
И если мы сохранены пока,
Считайте это чудом небывалым.
Так будьте другом каждого цветка,
Увядших листьев и травинок малых.
 
 
Не разоряйте теплых птичьих гнезд,
Не потакайте жалкому невежде
И, как зеницу, берегите мост,
Ведущий от отчаянья к надежде.
 

   1972

 
Она сама себя не понимает,
Да и не сможет никогда понять,
Свою планету нежно обнимая,
Как сына обожающая мать.
 
 
Воистину, она ничем не скована.
Как пульс в ней бьется щедрость, доброта,
Священный гнев, любовью продиктованный,
И ослепительная красота.
 
 
Но что творят ее шальные дети,
Сжигая все — от листьев до корней.
Когда бы жили мы тысячелетья,
Мы б осторожней обходились с ней!
 

   13 июня 1974 г.
   Голицыно

 
Сколько раз эти люстры смотрели,
Не мигая, мне прямо в глаза,
И, закутанный плотно в шинели,
Замирал от волнения зал.
 
 
Я казался песчинкой беззвучной
И себе самому, и другим.
Брестский мир плыл тяжелою тучей,
Задыхались от счастья враги.
 
 
Все гудели: «Конец неизбежен», —
От кадетов и меньшевиков
До заклятых врагов зарубежных
И отечественных кулаков.
 
 
А под сводом Колонного зала
Голос Ленина твердо звучал.
Торжествующее начало
Дней победных он возвещал.
 
 
Этот день не забыть никогда мне,
Пусть ракетами мчатся года,
Не давнишним, а будто недавним
Он мне будет казаться всегда.
 

   1976

   На одну невидимую нить были нанизаны, как бусины, и это венецианское окно снимаемой мною комнаты, и ветки берез с едва раскрывшимися почками, и книга Александра Блока «Нечаянная радость», и колеблемая ветерком желтая занавеска, похожая на мантию самого солнца, которое взошло в это майское утро 1909 года только для того, чтобы взглянуть, как юный студент теряет голову не от любви, а от стихов.
   Но если я потерял голову от стихов Александра Блока, то и неожиданно сделал находку — ответ на мучивший меня вопрос, почему мои стихи не печатают. Ответ был равносилен падению с Эйфелевой башни. Хотя я видел ее только в раннем детстве, но хорошо представлял, что это значит. «Нечаянная радость» Блока, казалось, убедила меня в том, что, еще не родившись, я уже умер как поэт. Забегая вперед, скажу, что через два с половиной года Александр Блок если не воскресил меня, то, во всяком случае, не подписал смертного приговора, вынесенного тогда его стихами. Он же протянул мне рецепт для воскресения.
   В чем же была тайна обаяния стихов Александра Блока? Никто из нас, всей тогдашней молодежи, любящей поэзию, не мог этого объяснить обыкновенными словами. Мы становились в тупик, когда кто-нибудь из «трезвомыслящих» говорил нам, что «куплеты Блока» ничто перед такими, к примеру, стихами Батюшкова:

 
Я берег покидал туманный Альбиона,
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
 

   Нам эти стихи очень нравились, но «Незнакомка» Блока, лишенная торжественности Батюшкова и полная неведомой нам таинственной силы, больше волновала, больше кружила голову.
   В то время никто из нас еще не знал, что Александр Блок, по его же словам, был лишен самого элементарного музыкального слуха. Да и вряд ли мы тогда поверили бы этому, очарованные прежде всего тончайшей инструментовкой, музыкой его поэзии.
   Певучесть стихов Блока была равна соловьиной. Мы могли только чувствовать эту певучесть, но не анализировали ее.
   Теперь я думаю, что, может, отсутствие музыкального слуха и сделало столь тонким и изощренным его поэтический слух.
   В 1911 году «его величество случай» поселил меня рядом с Александром Блоком, с его Большой Монетной — на Малой Монетной в маленьком деревянном особнячке, похожем на мальчика, заблудившегося в каменном лесу новых домов, стремительно выраставших на Каменноостровском проспекте за рекой Карповкой. Подумать только, Александр Блок проходит каждый день по улицам, по которым хожу я! И опять взрывается пласт времени и перекладывает по-своему все предметы и впечатления, ставя знак равенства между реально существующими вещами и оттенками мыслей и ощущений.
   И над всем этим витает маленькое облачко все более и более увеличивающегося желания пойти к Александру Блоку. Оно вырастало как бы пробиваясь через ограду юношеской скромности, препятствовавшей ворваться без спроса в жизнь большого поэта. Только в эти дни я понял по-настоящему, что спор с самим собой куда труднее спора с другими. Мой товарищ Юра Ясницкий говорил мне, что если я не решусь пойти к Блоку теперь, когда он живет рядом с нами, то я уже никогда к нему не соберусь, и добавлял: «И будешь потом рвать на себе волосы».
   И вот я решился. Волнуясь с каждой ступенькой все больше, поднялся по лестнице и нажал наконец кнопку звонка, от которой отскакивал раз десять, если не больше.
   …Дверь открылась. Все оказалось проще, чем я ожидал. Никто меня не спросил, кто я такой, живу ли я в Петербурге или приехал из провинции и по какому делу пришел. Потом, когда я рассказывал моим сверстникам о посещении Блока, восхищаясь той простотой, с которой он меня встретил, кто-то из них пытался острить, что нет ничего удивительного в том, что автор «Незнакомки» так легко и просто принял незнакомца. Когда Блоку сказали, что пришел студент, он вышел в переднюю и повел меня в глубь квартиры. Если бы это происходило сейчас, в наши семидесятые годы, то я бы не удивился, но тогда обстановка, в которой жил Блок, меня поразила. В ней ничего не было типичного для того времени, для среднебуржуазного быта, даже обязательных, как погоны или кушак для солдата, спальни, столовой и гостиной. Александр Блок выбросил этих «трех китов» в свои большие светлые окна. Все три комнаты напоминали усеченную анфиладу. В каждой из них были широкие диваны, полки с книгами, цветами, небольшие книжные шкафы. Полное отсутствие громоздкой мебели, несколько картин, из которых я запомнил Кустодиева и Судейкина, и две или три фарфоровые вазы. Модных тогда кресел и диванов стиля «модерн» не было, стулья простые, полумягкие. Быт отсутствовал или так глубоко запрятался, что его никак нельзя было обнаружить.
   Мы прошли через две комнаты в третью. Все двери были раскрыты настежь. В последней комнате Блок остановился у одного из столиков, на котором не было ничего, кроме нескольких книжек, по-видимому, только что полученных. У меня было такое впечатление, как будто я вошел не в незнакомую квартиру, а в обжитую, где я часто бывал. И Александр Блок был простым, отнюдь не натянутым. Обычно большинство известных людей бессознательно играют роль, которую полагается играть знаменитостям. Блок не задал мне ни одного трафаретного вопроса, он просто начал говорить со мною, как с человеком, с которым часто встречался, и вышло как-то естественно, что я без всякого прямого вопроса начал ему рассказывать, что учился в Тифлисском корпусе, но не захотел поступать в юнкерское и приехал в Петербургский университет только потому, что в Петербурге у меня много родственников, в Москве — никого. Блок слушал с таким вниманием и интересом, что я рассказал почти всю свою биографию и, конечно, не скрыл, что начал писать стихи с девятьсот четвертого года, и что в девятьсот шестом году дал тетрадь моих ученических стихов преподавателю русского языка Владимиру Ивановичу Базилевичу, и как меня удивило то, что, указав на наименее слабые стихи, — он ни слова не сказал про политические, вроде «Добьемся кровавой ценою свободы, столь жданной для всех». Блок улыбнулся, вероятно вспомнив свои стихи девятьсот пятого года, и задал мне единственный вопрос: «Какого поэта вы больше всего любите?» Я молчал, так как сказать «вас» было бы как-то неудобно. «А стихи молодого Алексея Толстого вам нравятся?» Молодого Алексея Толстого я не читал, поэтому я промолчал. Блок, вероятно, это понял и взял со стола маленькую книжечку стихов, прочел:

 
Родила меня мать в гололедицу,
Пестовал меня лютый мороз.
 

   Разве это не хорошо? Или вот:

 
И росли золотые волосики
У меня на груди и спине.
 

   Мне эти стихи очень понравились, но сказать «нравятся» не повернулся язык. Потом я понял, что это было глупо с моей стороны, но, наверное, объяснимо: я так был счастлив, что разговор с Блоком шел гладко и естественно, что боялся какой-нибудь неудачной фразой все испортить. Ответил я так: «Стихи хорошие, но не такие, которые любишь до самозабвения». Александр Блок улыбнулся опять, вероятно поняв, чьи стихи я люблю до самозабвения. Беседа закончилась тем, что я попросил его прочесть мои стихи и рассказик, напечатанные в одном сборнике. Блок взял мой адрес и сказал, что свое мнение он мне напишет.
   С этого дня я только и думал о том, что мне напишет Блок. Наконец пришел ответ в лиловом конверте с черной подкладкой.
   Письмо было очень суровое, но доброжелательное. Он дал мне рецепт лекарства, которое должно было вылечить меня от слепого подражания декадентам.
   В шестидесятые годы я прочел запись в дневнике Блока: «…ноября 1911 года. Приходил студент Ковалев с честными, но пустыми глазами». И я подумал, как опасно приходить к знаменитостям. А вдруг бы он написал «с выразительными, но лживыми глазами»? Это было бы куда неприятнее. Зато в письме ко мне, в котором он подвергал строгой критике мои стихи, он писал: «Все, что Вы рассказывали мне о себе, было гораздо живее и интереснее того, что Вы пишете».
   Александр Блок был замкнут не для всех, но для многих. Числясь в литературном кругу Петербурга, он в то же время как бы отсутствовал в нем, так как не любил бывать в литературных салонах и ни разу не был в кафе «Бродячая собака», хотя там очень часто бывала его жена.
   У Блока было врожденное отвращение ко всякой ходульности, напыщенности, шаблону, пошлости и мещанству. Даже легкий налет пошлости раздражал его и вызывал неприязнь к тем, кто был в этом повинен.
   Особенно он ненавидел «окололитературных прилипал», которые проникали во все щели помещения, в котором хотя бы чуть-чуть «пахло литературой». От них некуда было деться, и оставалось только одно — терпеть их присутствие, так как все же их услугами иногда администраторы театров и литературных кафе пользовались. Все они были назойливы и трусливы, и стоило им резко ответить, как они стушевывались. Корректный и вежливый Блок не мог произнести резкого слова и поэтому просто избегал те места, где мог их встретить.
   Я представляю себе, как его отпугивала одна мысль, что какая-нибудь весьма почтенная дама, вздыхая и охая, начнет просить его, чтоб он ей рассказал, как он себя чувствует, когда создает стихи или же отвечает на вопрос: «Вы часто думаете о своей Прекрасной Даме?», или скажет: «Но кто же была эта „Незнакомка“, которую вы так дивно описали?» Я убежден, что именно эти причины отпугивали Александра Блока от слишком частого соприкосновения с литературным кругом Петербурга.
   …Второй раз судьба столкнула меня с Блоком через четыре года после встречи на Большой Монетной именно в одном из салонов, которые он так не любил.
   Это было в 1915 году. Жене Федора Сологуба Анастасии Николаевне Чеботаревской удалось каким-то образом «заманить» Блока в свой салон.
   Я был на этом вечере с моим другом пианистом Николаем Бальмонтом (сыном поэта). Александр Блок пришел позже, как всегда корректный и собранный, очень мрачный. Мрачность эта не была ни напускной, театральной, ни тем более вульгарной мрачностью опустившегося человека. Это была мрачность, одухотворенная глубоким страданием.
   В ту пору публичных собраний было больше обычного, ибо война породила множество благотворительных вечеров в пользу раненых, сбора средств для фронта и т. п. Блок нередко выступал на таких вечерах. Но выступать в салоне… Однако вежливость не позволила Блоку отказаться, когда хозяйка вскоре попросила его прочесть «что-нибудь новое».
   И вот он своим характерно глуховатым голосом, без тени скандирования, модность которого он игнорировал, начал вместо «нового» читать самое подходящее к его настроению стихотворение из цикла «Пляски смерти» (1912 год). В сущности, это была публичная исповедь, ибо всем было ясно, кто был героем стихотворения Блока. Когда он дошел до строк, как, утомившись хождением по городу,

 
В зал многолюдный и многоколонный
Спешит мертвец. На нем — изящный фрак.
Его дарят улыбкой благосклонной
Хозяйка — дура и супруг — дурак, —
 

   аудитория замерла. Я сидел на одном пуфе, спиной к спине, с Николаем Бальмонтом и почувствовал, как его спина дрожит от сдерживаемого смеха. Я посмотрел на Чеботаревскую и Сологуба. И он и она настолько были убеждены в том, что Блок читал это стихотворение без задней мысли, что все прошло бы вполне благополучно, если бы вдруг не раздался визгливый смешок какой-то девицы. Но и этот смешок быстро утонул в благопристойном молчании, не вызвав, как это бывает в театрах, всеобщего хохота.
   Строгое правило не аплодировать, введенное Художественным театром, было установлено и в салоне Сологуба — Чеботаревской. После того как Блок кончил читать, хозяйка сделала как бы маленький перерыв и потом попросила меня прочесть стихи. Я набрался смелости или, вернее, наглости, сидя почти рядом с Блоком, прочесть, да еще вдобавок яростно скандируя, стихотворение — явное подражание Блоку:

 
Пересекаю всю Россию,
И предо мной одно: вокзал,
И в нем горят твои слепые
И сумасшедшие глаза.
 

   Кончив читать, я посмотрел на Александра Блока. Но у него был такой отрешенный вид, как будто он даже не слышал того, что я читал.
   Ни один поэт не был так кровно связан с Петербургом, как Блок. Казалось, что он дышит петербургским воздухом даже тогда, когда бывает вдали от него. Тени Блока витают по всему Петербургу, особенно по тем местам, где он бывал часто. Вот шпиль над Адмиралтейством. Вот неповторимый Летний сад; сколько раз гулял я там с Володей Чернявским, ярым поклонником Блока, и Володя, сжимая мне руку, шептал: «Посмотри, вот идет Блок». А вот аудитория Же-де-Пом в университете, в которой юный Блок читал свои ранние стихи. Я помню эту аудиторию с 1908 года. От нее веяло как бы законсервированной стариной, перенося нас в Париж 1789–1794 годов. Петербург неотделим от Блока. Иной раз мне казалось, что Исаакий, Петр на вздыбленном коне, Острова, кони Клодта на Аничковом мосту и Летний сад — это не что иное, как иллюстрация к ненаписанной книге «Петербург и Александр Блок».
   И вот последняя встреча. Середина декабря 1917 года… Я иду к Александру Блоку с приглашением выступить на большом митинге «Интеллигенция и Советская власть». Свое согласие уже дали А. М. Коллонтай, В. Э. Мейерхольд, художник Петров-Водкин, Сергей Есенин. Блок жил уже не на Большой Монетной, столь памятной мне, а на Офицерской, вблизи Мариинского театра. Блок был один. Открыл дверь и, увидев меня, приветливо улыбнулся. Мы вошли в его кабинет. Блок был весь как натянутая струна — он остро переживал тревогу за судьбу России. Когда я объяснил ему цель митинга, он без всякого колебания дал согласие.
   О благородной позиции А. А. Блока в самые бурные дни и месяцы Советской власти было столько написано, что я не буду повторять известного.
   Перехожу к последнему эпизоду, связанному с именем Александра Блока.
   Хотя один из моих друзей уверял меня, что мелкие подробности этого эпизода уместны лишь для новеллы, а для очерка недопустимы, я все же пренебрег его советом их опустить, ибо мне кажется, что это было бы равносильно тому, чтобы вырезать ножницами беленький платочек из картины Крамского «Неутешное горе» на том основании, что это «маленькая деталь».
   Каждое утро, как секретарь Луначарского, я приезжал к Анатолию Васильевичу домой. Жил он тогда на углу Бассейной улицы и Литейного проспекта с женой Анной Александровной и четырехлетним сыном Толиком.
   Утром 18 февраля 1918 года я, как обычно, приехал к нему в 9 часов. Толик почти всегда вертелся у него в кабинете во время моего доклада. На этот раз он был настроен особенно шаловливо. Взобравшись на колени отца, он его тормошил и мешал подписывать бумаги. Луначарскому приходилось отодвигаться то в одну, то в другую сторону, чтобы Толик не свалился на пол. Малышу, очевидно, эти «живые качели» нравились, и, он норовил их раскачать еще сильнее. Я не знаю, чем бы кончились его шалости, если бы не вошла Анна Александровна и не увела его из кабинета.
   Кончив заниматься, мы собрались ехать в Зимний дворец. Когда мы садились в машину, один из наших сотрудников, Артур Лурье, протянул газету и сказал: «Анатолий Васильевич, в газете „Знамя труда“ опубликованы „Двенадцать“ Блока».
   О том, что Александром Блоком написана поэма «Двенадцать», знал уже весь литературный Петербург.
   Я наблюдал, как Анатолий Васильевич углубился в чтение, время от времени поправляя пенсне.
   Солнце то выглядывало из-за туч, то пряталось. Оно, попадая своим ослепляющим лучом в стекла пенсне Луначарского, заставляло его маневрировать, отодвигаясь то в одну, то в другую сторону, совсем как недавно он отодвигался от Толика, мешавшего ему подписывать бумаги.
   По выражению его лица я понял, что поэма ему нравится.
   Закончив чтение, Анатолий Васильевич взглянул в окно, за которым вырисовывались колонны Зимнего дворца, и сказал:
   — Так написать мог только большой поэт. Это не гимн революции, но ее глубокое и искреннее понимание. Рождено оно долгим раздумьем. Этой поэме суждено бессмертье.
   Когда я думаю об Александре Блоке, мне кажется, что я стою на перроне огромного вокзала и провожаю глазами медленно проходящий поезд, в котором собраны все события жизни поэта — страстная любовь к матери, женитьба, разочарование, смятение, страдания, доводящие Блока до трактирной стойки, волшебные стихи, искания, заблуждения, просветление, взлеты духа и падение и ранняя смерть. Но вот поезд исчез, окутанный сплошным туманом, а поэт стоит на перроне. Он не умер, нет, он никуда не уезжал и не уезжает…

   В 1913 году тихая патриархальная Москва была взволнована приездом находившегося в зените славы поэта Константина Бальмонта. В «Обществе свободной эстетики» готовилось торжественное чествование.
   И вот на этот вечер, ставший как бы выставкой самых известных писателей и художников Москвы, явились два никому не ведомых студента, не знакомые друг с другом. Один из них был студент Училища живописи, ваяния и зодчества Владимир Маяковский, другой — автор этих воспоминаний, студент Московского университета.
   Явились они на вечер с противоположными целями. Маяковский — чтобы произнести гневную речь против юбиляра, которого он считал отжившим и устаревшим, и против всех, кто собрался его чествовать, то есть против всей аудитории. Я, завороженный поэзией Бальмонта, пришел выразить поэту свое восхищение в стихах, напоминавших оду. Маяковский явился в сопровождении нескольких своих молодых единомышленников.
   Из глубины зала время от времени слышались их иронические возгласы, особенно резкие, когда их выкрикивал сам Маяковский. Я с трепетом прочел свою оду и передал ее дрожащими руками Бальмонту. В этот момент Маяковский громко захохотал.
   После чествования Маяковский произнес свою гневную речь, разумеется, с места, а не с трибуны. Он сам «дал себе слово». Говорил он ярко и страстно.
   Оба молодых поэта достигли своей цели. Маяковский получил большое удовольствие, что выразил свой протест и отчитал юбиляра, я же получил в награду за свою оду милостивую улыбку Бальмонта.
   Писатели и художники слушали речь Маяковского, снисходительно улыбаясь и, вероятно, вспоминая свою юность. Но несколько снобов квалифицировали выступление Маяковского как «злостное нарушение порядка в приличном обществе». Однако до «скандала» дело не дошло: публика сочла выступление Маяковского вполне парламентарным, ибо в нем не было «недопустимых слов». И главное, сам Бальмонт, по-видимому, не обиделся. Он был на вершине славы и мог благодушествовать.
   Маяковский произвел на меня большое впечатление. Его дерзость я воспринял как естественное бунтарство против чуждых ему эстетических взглядов. Его бурный протест был глубоко искренним, а искренность всегда подкупает, особенно молодежь. Если на этом вечере мы не были с ним союзниками, то в союзе была наша молодость. Да и сама наружность Маяковского не могла не вызывать симпатии. Мне, как и многим молодым поэтам того времени, казалось, что поэт должен быть именно таким, каким был Маяковский: высоким, красивым, смелым.
   В тот вечер мы только увидели друг друга. Позже, в Петербурге, познакомились, так как вращались в одном кругу. Мы никогда не сходились с ним так близко, как это было у меня с Есениным и Мандельштамом, но стихи Маяковского я полюбил с того дня, когда их услышал впервые. Я всегда был против сопоставлений имен. Мне казалось, что бессмысленно сравнивать стихи разных поэтов, ибо каждый поэт — отдельная, особая планета и потому несравнимая.
   Но читателей интересуют не столько рассуждения о поэтах, а факты, то есть встречи, впечатления, беседы.
   Наше общение началось с полушутливого столкновения.
   Это было зимой 1913 года в Петербурге, в литературном кафе «Бродячая собака». Там обычно собирались поэты, артисты и художники. Из поэтов особенно часто бывали М. Кузмин, О. Мандельштам, Анна Ахматова, Георгий Адамович и Георгий Иванов. Так как артисты, занятые в театре, не имели возможности приезжать рано, то кафе открывалось в 11 часов вечера. Расходиться начинали в 5–6 часов утра. Стены «Бродячей собаки» были расписаны художником Судейкиным.
   Как-то раз после моего выступления, когда я прочел строки:

 
На станциях выхожу из вагона
И лорнирую неизвестную местность,
И со мною всегдашняя бонна —
Будущая известность,—
 

   Маяковский поднялся с места и прочел экспромт:

 
Кружева и остатки грима
Будут смыты потоком ливней,
А известность проходит мимо,
Потому что я только Ивнев.
 

   Война с Германией разделила петербургских поэтов на две группы, занимавшие противоположные позиции. Одни стали ура-патриотами, славя войну до победного конца и тем самым поддерживая царский режим, другие резко критиковали империалистическую войну. Как известно, Маяковский стал революционером еще задолго до победы революции.
   В 1915 году имя Маяковского стало широко популярно. Круг его почитателей увеличился. Помню, как одна из самых пламенных поклонниц его таланта, художница Любавина, устроила в своей студии большой вечер в честь Маяковского, на котором поэт должен был читать свои новые стихи. Любавина пригласила всех, кто любил и ценил творчество Маяковского. Стало известно, что на этом вечере будет присутствовать Алексей Максимович Горький. В ту пору Горький был единственным из знаменитых писателей, отнесшихся к Маяковскому с большим вниманием. И вот вечер состоялся. Я присутствовал на нем и был свидетелем необычайного происшествия, ошеломившего всех. Надо напомнить, что Маяковский уже с первых шагов своей литературной деятельности поразил знатоков поэзии не только своим мощным, своеобразным талантом, по и мастерским чтением. Кроме того, он обладал врожденным остроумием, а его умение молниеносно парировать наскоки противников на диспутах восхищало одинаково как его друзей, так и недругов. Поэтому то, что произошло с ним на вечере у Любавиной, вызвало всеобщее изумление.
   Сначала все шло гладко… Приглашенные оживленно беседовали в ожидании выступления поэта. Молодежь почтительно наблюдала за Маяковским, расхаживавшим саженными шагами по студии. Когда все были в сборе, из передней послышалось покашливание Алексея Максимовича. Он вошел в затихшую комнату, высокий, немного сутулый, привыкший к любопытным взглядам и все же как будто чуть-чуть стесняющийся. Можно было начинать, и Любавина пригласила Маяковского к столу, на котором стоял графин с водой. Маяковский подошел к столу. Лицо его было бледнее обыкновенного. Наступила тишина. Маяковский приступил к чтению. Но более четырех строк ему не удалось прочесть. С ним что-то случилось. Он прервал чтение. Все это было так не похоже на Маяковского, что все как бы застыли от удивления. Маяковский тряхнул головой и попытался продолжать чтение. Еще несколько строк — и снова молчание.
   — Володя, что с вами? — испуганно спросила Любавина.
   Вместо ответа он залпом выпил стакан воды, а через несколько секунд резким движением отодвинул стакан, который, натолкнувшись на графин, жалобно зазвенел. Студия затаила дыхание, как бы прислушиваясь к звону стекла. Маяковский махнул рукой и произнес сдавленным голосом:
   — Не могу читать, — и вышел в соседнюю комнату.
   Никто ничего не понимал.
   Вскоре уехал Алексей Максимович, и публика начала расходиться. Ушел и я, и только на другой день, зайдя к Любавиной, я узнал от нее, что произошло с Маяковским.
   — Когда все разошлись, — рассказывала Любавина, — я вошла в комнату, в которую удалился Володя. Он сидел на маленьком диванчике, низко опустив голову. На мой вопрос, что с ним случилось, он мрачно ответил:
   «Сам не знаю. Ну как это объяснить? Никогда со мной так не бывало. Короче говоря, у меня было такое ощущение, как будто меня обложили ватой, закутали в вату, запеленали в вату. Мне было слишком тепло и тесно. Когда знаешь наперед, что все будут слушать чуть ли не затаив дыхание, читать невозможно. В такой пряной атмосфере даже дышать трудно. И я чуть не задохнулся. Очевидно, без острых углов я не могу обойтись. В Политехническом в Москве или у нас в Тепишевском я выхожу, как на бой, а здесь вышел, как на парад. А парадов я не терплю. Вот и провалился перед Горьким».
   Этот эпизод очень характерен для Маяковского. Ему нужны были стадионы и площади, а не салоны.
   …Многих читателей очень интересуют отношения между Маяковским и Есениным. Мне трудно полностью осветить этот вопрос, так как с Маяковским я очень мало говорил о Есенине, но с Есениным я не раз говорил о Маяковском и должен сказать, что Есенин прекрасно понимал силу таланта Маяковского. Вышло так, что в известный период Маяковский и Есенин стали наиболее популярными поэтами, и вполне естественно, что одним читателям был ближе по духу Маяковский, другим — Есенин. Но читатели бывают объективные и субъективные. А субъективные делятся еще на спокойных и неистовых. И вот эти неистовые сторонники Маяковского и Есенина создали миф о том, что Маяковский и Есенин чуть ли не ненавидели друг друга.
   Этот миф искажает истину.
   Моя дружба с Есениным и любовь к его стихам нисколько не мешали мне, например, ценить и любить замечательные стихи Маяковского. Тогда я еще смутно понимал, но позже понял ясно и отчетливо, что можно любить стихи совершенно разных поэтов.
   О том, как Маяковский встретил великие дни Октября, слишком хорошо известно, чтобы заново рассказывать. Он одним из первых пришел в Смольный в 1917 году. И потому я коснусь лишь тех эпизодов, которые никому не известны или мало известны.
   Вскоре после моего приезда в Москву я начал встречаться с Маяковским в «Литературном кафе» в Настасьинском переулке. Это кафе было организовано им, Василием Каменским и Давидом Бурлюком. В нем выступали поэты, проходили диспуты о новом искусстве. В те короткие приезды в Москву, которые совершал иногда Луначарский, он не раз бывал в этом кафе.
   В Москве 1918 года было голодно и холодно, но это не мешало москвичам, особенно молодежи, интересоваться искусством. Интерес был даже сильнее, чем прежде, потому что революционное искусство было новинкой. Вход в кафе был по рекомендациям, но все равно кафе было всегда переполнено.
   В один из приездов, после моего доклада в Наркомпросе, Луначарский спросил меня:
   — Вы бываете в кафе футуристов?
   Я ответил, что бываю довольно часто.
   — Маяковский и Каменский просили меня принять участие в сегодняшнем диспуте. Я обещал. Если встретите их, скажите, что я обязательно приеду. Но не раньше десяти часов вечера, как мы и условились.
   Ровно в десять часов приехал Луначарский. В руке Давида Бурлюка зазвенел колокольчик. Луначарский прошел на эстраду. Молодой, но уже тучный Бурлюк, играя своим неизменным лорнетом, потребовал от аудитории тишины.
   — Товарищи! Слово имеет наш добрый друг и гость Анатолий Васильевич Луначарский.
   Когда аплодисменты затихли, Луначарский, как всегда, легко и свободно начал говорить, расхаживая по эстраде. На этот раз он ограничился краткой приветственной речью, сказав, что не будет отнимать у публики времени, предназначенного для диспута. И добавил:
   — Я уверен, что все участники диспута, несмотря на имеющиеся у них разногласия, объединены одним желанием, чтобы молодое советское искусство отражало великие перемены, происшедшие в нашей стране, и только такое искусство будет иметь будущее.
   — Будущее — это футуризм, — раздался громовой голос Маяковского.
   — Если будет правильно отражать великие перемены, — парировал Луначарский.
   Диспут, как и ожидали, протекал бурно. По существу, это было состязание в остроумии между Луначарским и Маяковским. Собрание вели по очереди Василий Каменский, Давид Бурлюк и Маяковский. Во время председательствования Маяковского, когда один из посетителей кафе назойливо выпрашивал у него слово, Маяковский с подчеркнутой учтивостью спросил:
   — Простите, товарищ, как ваше имя и отчество?
   — Какое это имеет значение? — удивился тот. — Не достаточно ли будет, если я назову вам свою фамилию.
   — А как ваша фамилия? — с той же учтивостью спросил Маяковский.
   — Охотников.
   — Прекрасно, товарищ Охотников. А теперь назовите ваше имя и отчество.
   — Если вас это так интересует, извольте: Николай Аристархович.
   — Дорогой Николай Аристархович, к сожалению, я никак не могу нарушить устав нашего клуба, в котором черным по белому написано, что выступать у нас на диспутах имеют право только те товарищи, имя которых совпадает с их отчеством.
   — Что за чепуха? — возмутился Охотников.
   — Простите, дорогой Николай Аристархович, — мягко пояснил Маяковский, — но это далеко не чепуха. Я имею право здесь выступать только потому, что меня зовут Владимир Владимирович, Каменский потому, что его зовут Василий Васильевич, а Бурлюк потому, что его зовут Давидом Давидовичем.
   Это не смутило жаждавшего выступить Охотникова, и он спросил, скорее насмешливо, чем раздраженно:
   — А Луначарский? Насколько мне известно, его зовут Анатолий Васильевич, а не Анатолий Анатольевич.
   Публика смеялась. Маяковский поднял руки и, когда в зале наступила относительная тишина, ответил с той же нарочитой учтивостью:
   — Дорогой Николай Аристархович! Неужели вы не понимаете, что для высокого гостя мы не можем не сделать исключения?
   Новый взрыв хохота.
   Из всех поэтов, принявших безоговорочно Октябрь, Маяковский был наиболее активным. Поэты, стоявшие на противоположных позициях, бурно осуждали Маяковского. Один из них в газете «Раннее утро» резко напал на всех, кто поддерживал большевиков, в том числе на Маяковского и Каменского. В статье «Стальной корабль» я выступил в защиту Маяковского и Каменского, за что в свою очередь подвергся нападкам не только «Раннего утра», но и других, еще существовавших тогда, буржуазных газет.
   Маяковский своим творчеством и устными выступлениями боролся за укрепление Советской власти. Он был глубоко принципиален, но в его принципиальности не было ни малейшего оттенка педантичности, мелочности.
   Когда я, высланный из Грузии меньшевистским правительством еще в июне 1920 года, в ноябре наконец добрался до Москвы, Маяковский при встрече просил рассказать, как мне удалось вырваться из «меньшевистского плена». Я ответил, что меня выслали.
   — Хорошо еще, что не посадили в Метехи, — заметил он. — Ну, а теперь для вас пришло время освободиться от пут имажинизма. Тогда все будет в порядке. Все имажинистские декларации — сплошное пустословие. Не понимаю, что вас тянуло к ним. Дружба с Есениным? Но ведь дружить можно и без платформ. Да, в сущности, ни вы, ни Есенин не имажинисты, а Шершеневич — эклектик. Так что весь имажинизм помещается в цилиндре Мариенгофа.
   Я не стал с ним спорить, и на этом разговор наш закончился.
   …В день смерти Маяковского я был в Москве, видел, как была потрясена столица его неожиданной кончиной.
   Маяковского нет с нами, но живут и всегда будут жить созданные им произведения, пронизанные страстной любовью к Родине. Они служат великому делу коммунизма.

   Самыми правдивыми мемуарами считают «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Но я никогда не забуду, что сказал однажды Вячеслав Иванов:
   «Руссо думал, что он дал предельно правдивую исповедь, но она получилась у него самой лживой, так как он исказил в ней до неузнаваемости свой собственный образ, исказил сознательно, полагая, что смакование своих недостатков есть наивысшая правдивость.
   А самое большое достоинство мемуаров — это то, когда автор дает правдивый образ человека, а не одни правдивые факты».
   Вячеслав Иванов сказал мне это, когда я был еще молодым человеком, когда у меня не было знания жизни, и лишь теперь, на склоне лет, я понял, насколько он был прав.
   Если автору мемуаров удалось дать правдивый образ того, о ком он пишет, — значит он честно выполнил свой долг перед историей.
   Приступая к воспоминаниям о Сергее Есенине, я прежде всего руководствовался целью дать глубоко правдивое повествование.
   Поэзия Есенина дорога миллионам русских людей и миллионам людей других национальностей, читающих и пишущих на русском языке.
   Вот об этих миллионах людей и надо думать, когда пишешь о Есенине, стараясь, чтобы образ их любимого поэта дошел до них таким, каким он был в жизни, чтобы в своих воспоминаниях не допускать ни одного неточного факта и ни одного неточного освещения факта.
   …Глубокая ночь. За окном, задернутым синей шторой, бушует вьюга.
   Поселок Голицыно погружен в сон. Я пишу свои воспоминания о Сергее Есенине.
   Сейчас февраль, 1964 год.
   Первая моя встреча с Есениным произошла почти полвека тому назад. Не хватает одного года и одного месяца до этой даты.
   В эту минуту мне кажется, что я смотрю с отвесной скалы на раскинувшуюся передо мной равнину, подернутую легким туманом, сквозь завесу которого иногда прорываются яркие картины прошлого. По загадочным законам памяти эта первая встреча с Есениным, со всеми ее мельчайшими подробностями, вырисовывается передо мной так ясно и выпукло, будто произошла она не в марте 1915 года, а вчера.
   Сейчас, в ночной тишине, которую нарушает только вьюга, образ Есенина встает передо мной, и мне кажется, что в картинной галерее моей памяти портрет Есенина нарисован какими-то особенно яркими и теплыми красками, — не только потому, что он бесконечно дорог мне, но и потому, что он обладал редким свойством «врезаться» в память всех, кто его видел.
   Март 1915 года. Петроград. Зал Дома Армии и Флота. Литературный вечер, один из тех, которые устраивались в ту пору очень часто. Война, начавшаяся в 1914 году, не только не мешала устройству таких вечеров, но скорее даже способствовала, так как давала повод не только частным импресарио, но и многочисленным общественным организациям приобщаться к «делу обороны страны», объявляя, что доход с вечера идет «в пользу раненых», «на подарки солдатам» и т. п.
   В антракте подошел ко мне юноша, почти еще мальчик, скромно одетый. На нем был простенький пиджак, серая рубаха с серым галстучком.
   — Вы Рюрик Ивнев? — спросил он.
   — Да, — ответил я немного удивленно, так как в ту пору я только начинал печататься и меня мало кто знал.
   Всматриваюсь в подошедшего ко мне юношу: он тонкий, хрупкий, весь светящийся и как бы пронизанный голубизной.
   Вот таким голубым он и запомнился на всю жизнь.
   Мне хотелось определить, понимает ли он, каким огромным талантом обладает. Вид он имел скромный, тихий. Стихи читал своеобразно. Приблизительно так, как читал их и позже, но без того пафоса, который стал ему свойствен в последующие годы. Казалось, что он и сам еще не оценил самого себя. Но это только казалось, пока вы не видели его глаз. Стоило вам встретиться взглядом с его глазами, как «тайна» его обнаруживалась, выдавая себя: в глазах его прыгали искорки. Он был опьянен запахом славы и уже рвался вперед. Конечно, он знал себе цену. И скромность его была лишь тонкой оболочкой, под которой билось жадное, ненасытное желание победить всех своими стихами, покорить, смять.
   Помню хорошо его манеру во время чтения перебирать руками концы пиджака, словно он хотел унять руки, которыми впоследствии потрясал свободно и смело.
   Как выяснилось на этом же вечере, Есенин был прекрасно знаком с современной литературой, особенно со стихами. Не говоря уже о Бальмонте, Городецком, Брюсове, Гумилеве, Ахматовой, он хорошо знал произведения других писателей. Многие стихи молодых поэтов знал наизусть.
   В этот вечер все познакомившиеся с Есениным поняли, каким талантом обладает этот на вид скромный юноша.
   Один Федор Сологуб отнесся холодно к Есенину. На мой вопрос: почему? — Сологуб ответил:
   — Я отношусь недоверчиво к талантам, которые не прошли сквозь строй «унижений и оскорблений» непризнания. Что-то уж больно подозрителен этот легкий успех!
   Литературная летопись не отмечала более быстрого и легкого вхождения в литературу. Всеобщее признание свершилось буквально в какие-нибудь несколько недель. Я уже не говорю про литературную молодежь. Но даже такие «метры», как Вячеслав Иванов и Александр Блок, были очарованы и покорены есенинской музой.
   Анализируя сейчас, почти полвека спустя, причины такого необыкновенно легкого и быстрого успеха Есенина, мне кажется, что я не ошибусь, если скажу, оставляя в стороне огромный талант Есенина, что его появление и быстрое признание были как бы подготовлены той литературной атмосферой, которая царила в ту пору в Петрограде.
   В 1915 году уже отошли на второй план первые боевые схватки футуристов, успевших добиться известности (особенно в столице футуризм, разбившись на несколько групп, порой враждовавших друг с другом, перестал занимать публику). Многие футуристы, не переставая называть себя футуристами, начали печататься и в нефутуристических издательствах и журналах, их имена запестрели в газетах и журналах, прогрессивных по тому времени.
   Появилась новая школа акмеистов с двумя лидерами: Николаем Гумилевым и Сергеем Городецким, в которую вошли уже тогда известные поэты Анна Ахматова, Осип Мандельштам и Георгий Иванов. У них был свой журнал «Гиперборей», отличавшийся от всех прочих журналов тем, что имел только два отдела: «Стихи» и «Критика» (причем критике подвергались только стихи).
   На смену вечерам «одних футуристов» или «одних акмеистов» стали все чаще и чаще устраиваться «смешанные вечера», без упоминания школ, которым принадлежали выступавшие на этом вечере поэты.
   Несмотря на обилие крупных талантов, общая атмосфера в столичной писательской среде была душной и нездоровой. Пусть просвещенный, но все же «голый эстетизм» — искусство для искусства, стихи для стихов — царил в ней.
   «Животрепещущие вопросы» — о народе, о России, о войне — затрагивались как-то вскользь и тоже с позиций эстетизма. Здесь почти все литературные направления, несмотря на их внешнее несходство, как бы сливались в одном течении реки, катившей свои волны мимо народа с его чаяниями и надеждами. Многие поэты и писатели того времени все это сознавали, и некоторые из них (особенно Александр Блок) тяготились этим, но выйти из «заколдованного круга» или не могли, или не решались. И в этот момент появился Есенин.
   Для литературного Петрограда «крестьянский парень из Рязани» явился как бы «представителем народа». В душной комнате запахло свежей травой. Кроме того, огромный природный талант Есенина нельзя было не заметить. К Есенину протянули свои щупальца и эстетствующие дамы (Зинаида Гиппиус), и «деловые люди» вплоть до придворных кругов, желая «приручить» «крестьянского парня».
   Есенин, сам того не ожидая, оказался «козырем», который противодействующие элементы захотели заполучить для своей игры. Одними (как Зинаида Гиппиус) руководило мелкое тщеславие украсить свой салон «восходящей звездой», у других (придворные круги) был более дальний прицел.
   Им хотелось сделать Есенина рупором своих взглядов, сделать из него если не придворного поэта, то, по крайней мере, нового, более певучего «соловья над кровью»^[2].
   Есенин пришел в Петроград минута в минуту, в момент, когда его как бы ожидали многие, хотя по совершенно разным мотивам. А виновник неожиданного для него торжества всех вежливо выслушивал, хитро улыбаясь и ни с кем не соглашаясь, удивительно ловко обходил расставленные для него сети.
   После литературного вечера в марте 1915 года небольшой компанией — я, Чернявский, Струве, Есенин, с которым я познакомился, — мы отправились к Косте Ландау. У Ландау была отдельная комната в полуподвальном помещении на Фонтанке, на углу Невского. Эту комнату он обставил столь причудливо, что я шутя назвал ее «лампой Аладдина».
   Здесь в течение нескольких дней Есенин читал нам свои стихи. А мы, как завороженные, без устали слушали эти стихи, казавшиеся нам откровением, уводившие нас в совершенно другой мир, вовсе незнакомый или знакомый только понаслышке. В эти дни мы жили и дышали только стихами Есенина. Все остальное отошло на дальний план.
   Судя по тому, что я абсолютно не помню, у кого жил в то время Есенин, с кем, помимо нашей компании, он встречался, какие у него были планы на дальнейшее, я, поглощенный его стихами, никогда ни о чем его не расспрашивал и не касался никаких «бытовых вопросов».
   Недели через две после первой встречи с Есениным я решил, что можно и нужно познакомить с его творчеством более широкий круг моих друзей и знакомых. Но для этого надо было найти помещение более обширное, чем подвал Ландау.
   Я жил в ту пору на Большой Сампсоньевской улице, около Литейного проспекта, снимал комнату на «полном пансионе» у родителей моего друга детства Павлика Павлова. Квартира Павловых занимала целый этаж. Я попросил их уступить на «вечер в честь Есенина» большой библиотечный зал. Они не только охотно согласились, но Анастасия Александровна Павлова взяла на себя обязанность «невидимой хозяйки» готовить чай и угощение, не показываясь гостям, чтобы «не мешать молодежи».
   Я разослал по почте приглашения.
   В назначенный час публика начала съезжаться.
   Есенин, Чернявский, Ландау и Струве пришли ко мне задолго до этого и встречали гостей вместе со мной. Сначала мы расположились в моей комнате, а когда гости съехались, перешли в библиотечный зал. Здесь Есенин, взобравшись на складную библиотечную лестницу, начал читать стихи.
   Выступление юного поэта в тот памятный вечер было только началом его триумфального пути. Все присутствовавшие не были связаны никакими «школами» и искренне восхищались стихами Есенина только потому, что любили поэзию, — ведь то, что они услышали, было так не похоже на все, что им приходилось до сих пор слышать. Неизменным спутником успеха в то время являлась зависть, которой были одержимы более других сами по себе далеко не заурядные поэты Георгий Иванов и Георгий Адамович. Я нарочно не пригласил их.
   В тот вечер я сделал все, чтобы даже тень зависти и недоброжелательства не проскользнула в помещение, где Есенин читал свои стихи.
   Но не обошлось и без маленького курьеза.
   Когда я почувствовал, что Есенин начал уставать, я предложил сделать перерыв. Есенин и наиболее близкие мне друзья снова перешли в мою комнату. Я носился между библиотекой и столовой Павловых, помогая Анастасии Александровне по хозяйству так как она, верная своему «обету», не показывалась гостям. Вдруг раздался звонок. Пришел запоздалый гость, которого я пригласил специально для Есенина, зная, что Есенин очень любит стихи Баратынского. Запоздалый гость был правнуком поэта — Евгением Георгиевичем Геркен-Баратынским. Мы задержались на минуту в передней.
   В это время я услышал громкий хохот, доносившийся, из моей комнаты, и сейчас же открыл дверь. Меня встретило гробовое молчание. В комнате было темно, электричество выключено. Я включил свет. Есенин, лукаво улыбаясь, смотрел на меня невинными глазами. Струве засмеялся и тут же, взяв всю вину на себя, объяснил мне, что Есенин по его просьбе спел несколько деревенских частушек, которые неудобно было исполнять публично.
   Стены моей комнаты, отделявшие ее от столовой, были фанерные. Я посмотрел на Есенина и глазами показал ему на стену. Он сразу все понял, виновато заулыбался своей необыкновенной улыбкой и прошептал:
   — Ну не буду, не буду!
   В это время вошел Геркен-Баратынский. Я познакомил его с Есениным и сказал:
   — Вот правнук твоего любимого поэта.
   Есенин тут же прочел несколько стихотворений Баратынского.
   Потом мы снова перешли в библиотечный зал, и Есенин продолжал чтение своих стихов.

* * *

   После вечера в «библиотеке Павлова» наши встречи с Есениным продолжались в подвале «Лампы Аладдина», где Есенин читал все свои новые стихотворения.
   Никому из нас не приходила в голову мысль устраивать какой-либо «литературный кружок» и читать там свои стихи. Мы так были увлечены творчеством Есенина, что о своих стихах забыли. Я думал только о том, как бы скорее услышать еще одно из его новых стихотворений, которые ворвались в мою жизнь, как свежий весенний ветер.
   Под впечатлением наших встреч я написал и посвятил ему стихотворение, которое «вручил» 27 марта 1915 года.
   Два дня спустя, 29 марта, Есенин ответил мне стихотворением «Я одену тебя побирушкой»^[3].
   С этих пор наша дружба была скреплена стихами.
   Если я и продолжал выступать на литературных вечерах, когда получал приглашение, то делал это как бы механически. Сейчас меня удивляет, как я мог остаться самим собой и не попасть под его влияние, настолько я был заворожен его поэзией. Может быть, это произошло потому, что где-то в глубине души у меня тлело опасение, что если я сверну со своей собственной дороги, то он потеряет ко мне всякий интерес.
   Слушая стихи, Есенин всегда высказывал свое откровенное мнение, не пытаясь его смягчать, если оно было отрицательным. Больше того, если он даже хотел это сделать, то не смог бы. Он не умел притворяться, когда речь шла об оценке стихов. Это хорошо знали мои друзья по «Лампе Аладдина» и потому не пытались представить на «суд Есенина» свои стихи. Что касается меня самого, то, хотя его просьба в первый день нашего знакомства прочесть ему свои стихи давала мне повод думать, что они ему нравились, я начал читать только тогда, когда убедился, что, несмотря на разные темы и разные «голоса», ему не чуждо мое творчество.
   Когда Есенину что-либо нравилось, он высказывал свое одобрение не только словами. Первыми реагировали глаза, в которых загорались какие-то особенные, ему одному свойственные искорки, затем появлялась улыбка, в которой просвечивала радость, а потом уже с губ слетали слова.
   Есенин очень любил шутить и балагурить. У него было удивительное умение перевести на «шутливые рельсы» самый серьезный разговор и, наоборот, шутливый разговор незаметно перевести в серьезный. Иногда, как бы тасуя карты разговора, он, хитро улыбаясь, нащупывал мнение собеседника быстрыми вопросами, причем сразу нельзя было понять, говорит он серьезно или шутит. Как-то, беседуя с ним, я сказал, что у него хитрые глаза. Он засмеялся, зажмурился, потом открыл свои повеселевшие глаза и спросил, улыбаясь:
   — Хитрые? Ты находишь, что они хитрые? Значит, считаешь, что я хитрый? Да?
   Он очень огорчился, когда я ему ответил, что хитрые глаза совсем не означают, что он хитрый.
   — Пойми меня, — объяснил я ему, — что хитрость в том и заключается, чтобы о ней никто не догадывался. А если хитрость сама вылезает наружу, сияет в глазах и как бы довольна, что ее замечают, какая же это хитрость?
   Но Есенин не сдавался, он не скрывал своего огорчения моим «разъяснением» и продолжал:
   — Но как могут глаза быть хитрыми, если сам человек не хитер?
   — Значит, я неправильно выразился. Не хитрые, а кажущиеся хитрыми.
   — Нет, нет, — не унимался Есенин, — вот ты хитришь со мной. Назвал хитрым, а теперь бьешь отбой.
   — Можно подумать, что ты цепляешься за хитрость, как за высшую добродетель.
   — Нет, нет, ты мне отвечай на вопрос: я хитрый? Да?
   — Нет, ты совсем не хитрый. Но хочешь казаться хитрым.
   — Значит, я все же хитрый, раз хочу быть хитрым.
   — Самый хитрый человек — это тот, о хитрости которого никто не подозревает. Хитер тот, о хитрости которого узнают только после его смерти, а какая же это хитрость, если о ней все знают при жизни?
   Есенин слушал меня внимательно. Над последней фразой он задумался. Потом, тряхнув головой, засмеялся:
   — Ты думаешь одно, а говоришь о другом. Сам знаешь, что таких хитрецов не существует. Шила в мешке не утаишь.

* * *

   Увы! Ямы и провалы существуют не только на лесных тропах и на целине, но и в памяти. Я совершенно не помню, как оборвалась пестрая лента встреч в подвале «Лампы Аладдина». Помню только, как мрачнела столица империи, сотрясаемая неудачами на фронте, Мережковский опубликовал в московской газете «Русское слово» мистическую статью «Петербургу быть пусту», вытащив из архива запыленную фразу какого-то старца времен Петра Первого; помню «министерскую чехарду» и отголоски дворцовых клоунад.
   Струве отправился на фронт. Чернявский болел. Я получил телеграмму из Тифлиса о серьезной болезни матери и уехал на Кавказ.
   После выздоровления матери я возвратился в Петроград. Есенин в это время был взят в армию и служил «нижним чином» в Царском Селе.
   Шел 1916 год. Свершилось убийство «легендарного старца» Распутина.
   Исчезает хлеб, появляются очереди. Гудки заводов и фабрик начинают звучать по-иному. В них слышится уже мощный голос 1917 года. Георгий Иванов через 30 лет в своих воспоминаниях, изданных в Париже, жаловался, что «девизом» этого года для «литературного Петербурга» была песенка поэта Михаила Кузмина, которую тот исполнял сам под свой же аккомпанемент на рояле:

 
Дважды два — четыре,
Два плюс три — пять.
Остальное в мире
Нам не надо знать.
 

   Кадетам грезилась буржуазная республика. Милюков атаковал в Государственной думе царского премьера Штюрмера. Речь Милюкова была запрещена военной цензурой, но армия машинисток молниеносно перепечатала и распространила ее по всему городу. Через каждые десять строчек в ней повторялись слова:
   «Что это — глупость или измена?»
   С Есениным в это время я не встречался, так как он жил в Царском Селе на положении солдата. Зато другого солдата «пулеметной роты», Владимира Маяковского, я встречал почти каждый день в квартире Лили Юрьевны Брик, где по вечерам в узком кругу друзей он читал свои замечательные стихи.
   Вновь встретился я с Есениным уже после того, как он вышел из «царскосельского плена». Это было недели через две после Февральской революции. Был снежный и ветреный день. Вдали от центра города, на углу двух пересекающихся улиц, я неожиданно встретил Есенина с тремя, как они себя именовали, «крестьянскими поэтами»: Николаем Клюевым, Петром Орешиным и Сергеем Клычковым. Они шли вразвалку и, несмотря на густо валивший снег, в пальто нараспашку, в каком-то особенном возбуждении, размахивая руками, похожие на возвращающихся с гулянки деревенских парней.
   Сначала я думал, они пьяны, но после первых же слов убедился, что возбуждение это носит иной характер. Первым ко мне подошел Орешин. Лицо его было темным и злобным. Я его никогда таким не видел.
   — Что, не нравится тебе, что ли?
   Клюев, с которым у нас были дружеские отношения, добавил:
   — Наше времечко пришло.
   Не понимая, в чем дело, я взглянул на Есенина, стоявшего в стороне. Он подошел и стал около меня. Глаза его щурились и улыбались. Однако он не останавливал ни Клюева, ни Орешина, ни злобно одобрявшего их нападки Клычкова. Он только незаметно для них просунул свою руку в карман моей шубы и крепко сжал мои пальцы, продолжая хитро улыбаться.
   Мы простояли несколько секунд, потоптавшись на месте, и молча разошлись в разные стороны.
   Через несколько дней я встретил Есенина одного и спросил, что означал тот «маскарад», как я мысленно окрестил недавнюю встречу. Есенин махнул рукой и засмеялся.
   — А ты испугался?
   — Да, испугался, но только за тебя!
   Есенин лукаво улыбнулся.
   — Ишь как поворачиваешь дело.
   — Тут нечего поворачивать, — ответил я. — Меня испугало то, что тебя как будто подменили.
   — Не обращай внимания. Это все Клюев. Он внушил нам, что теперь настало «крестьянское царство» и что с дворянчиками нам не по пути. Видишь ли, это он всех городских поэтов называет дворянчиками.
   — Уж не мнит ли он себя новым Пугачевым?
   — Кто его знает, у него все так перекручено, что сам черт ногу сломит. А Клычков и Орешин просто дурака валяли.
   Прошло месяца три. Как-то мы шли с Есениным по Большому проспекту Петроградской стороны. Указывая глазами на огромные красивые афиши, возвещавшие о моей лекции в цирке «Модерн», он подмигнул мне и сказал: «Сознайся, тебе ведь правится, когда твое имя… раскатывается по городу?»
   Я грустно посмотрел на Есенина, как бы говоря: если друзья не понимают, тогда что уж скажут враги?
   Он сжал мою руку:
   — Не сердись, ведь я пошутил.
   После небольшой паузы добавил, опять заулыбавшись:
   — А знаешь, все-таки это приятно. Но ведь в этом нет ничего дурного. Каждый из нас утверждает себя, без этого нельзя. Афиша ведь — это то же самое, если бы ты размножился и из одного получилось двести или… сколько там афиш бывает? Триста или больше?
   Спустя некоторое время я поделился с ним моими огорчениями, что мои друзья и знакомые отшатываются от меня за то, что я иду за большевиками. Вот, например, Владимир Гордин, редактор журнала «Вершины», любивший меня искренне и часто печатавший мои рассказы, подошел ко мне недавно и сказал: «Так вот вы какой оказались? Одумайтесь, иначе погибнете!»
   — А ты плюнь на него. Что тебе, детей с ним крестить, что ли? Я сам бы читал лекции, если бы умел. Да вот не умею. Стихи могу, а лекции — нет.
   — Да ты не пробовал, — сказал я.
   — Нет, нет, — ответил Есенин с некоторой даже досадой, — у меня все равно ничего не получится, людей насмешу, да и только. А вот стихи буду читать перед народом.
   Вдруг он громко рассмеялся.
   — Вот Клюева вспомнил. Жаловался он мне, что народ его не понимает. Сам-де я из народа, а народ-то меня не понимает. А я ему на это: да ведь стихи-то твои ладаном пропахли. Больно часто ты таскал их по разным «церковным салонам».
   — А он?
   — Обозлился на меня страшно.
   В другой раз Есенин рассказал мне о своей встрече с Георгием Ивановым.
   — На улице. Подошел ко мне первый. «Здравствуйте, Есенин». Губы поджал и прокартавил: «Слышали, ваш друг Ивнев записался в большевики? Ну что же, смена вех. Вчера футурист, сегодня — коммунист. Даже рифма получается. Правда, плохая, но все же рифма…» Язвит, бесится. Я ему отвечаю: «Знаете что, Георгий Иванов, упаковывайте чемоданы и катитесь к чертовой матери». И тут вспомнил слова Клюева и ляпнул: «Ваше времечко прошло, теперь наше времечко настало!» Он все принял за чистую монету и отскочил от меня, как ошпаренный кот.

* * *

   Когда сейчас вспоминаешь о событиях и встречах того времени, некоторые из них кажутся бесконечно далекими, а некоторые такими близкими, будто они про изошли вчера. Многие дружеские связи, давно забытые, тогда были крепкими, и рвать их было все-таки больно, и поддержка такого друга, каким был Есенин, в ту пору была гораздо значительнее и глубже, чем может показаться теперь.
   Другая поддержка пришла от еще более «аполитичного» поэта, чем мы, Осипа Мандельштама. Меня это особенно радовало в то время. Он не отшатнулся от меня, подобно Владимиру Гордину, Георгию Иванову и многим другим, а всегда сочувственно улыбался при встречах, будучи на несколько голов выше обывательских мнений и предрассудков.
   Есенин и Мандельштам, два противоположных по духу поэта той поры, сходились в сочувствии к зарождающейся Советской власти.
   Вспоминая об этих незабываемых днях, ставших историческими, не могу умолчать и о моем друге Николае Бальмонте, который оказался дальновиднее и прогрессивнее своего знаменитого отца. Молодой пианист Бальмонт не только поддерживал меня духовно в это переломное время, но бывал со мной вместе на всех большевистских митингах и лекциях.
   В самом начале марта 1918 года Москва была объявлена столицей нашего государства. Нарком по просвещению А. В. Луначарский назначил меня своим секретарем-корреспондентом в Москву, куда я и выехал 7 марта. Одновременно редакция газеты «Известия», в которой я сотрудничал, поручила мне быть ее корреспондентом в Москве.
   Таким образом, петербургский период моей жизни закончился, но встречи с Есениным возобновились, точно не вспомню, через сколько месяцев, но во всяком случае очень скоро: Есенин оказался тоже в Москве.
   Еще в 1914–1915 годах я вел переписку с тремя московскими поэтами, с которыми лично не был знаком, — Сергеем Бобровым, Николаем Асеевым, пригласившими меня сотрудничать в издательство «Центрифуга», и с Вадимом Шершеневичем, издавшим книгу моих стихов «Пламя пышет» (1913) в своем издательстве «Мезонин поэзии».
   Вадим Шершеневич, узнав, что я еду в Москву, просил меня остановиться у него. Я воспользовался его приглашением и первые дни по приезде в Москву прожил у него на Крестовоздвиженском, до получения собственной комнаты в Трехпрудном переулке.
   Вскоре по приезде в Москву я познакомился с Анатолием Мариенгофом (он работал тогда в издательстве ВЦИК техническим секретарем К. С. Еремеева^[4]).
   Я часто бывал в издательстве, так как знал Еремеева еще по Петербургу: в 1912 году он был членом редколлегии газеты «Звезда», в которой печатались мои стихотворения^[5].
   Бывая у Еремеева, я познакомился ближе с Мариенгофом и узнал от него, что он «тоже пишет стихи». Не помню, как познакомились с Есениным Мариенгоф и Шершеневич, но к 1919 году уже наметилось наше общее сближение, приведшее к опубликованию «Манифеста имажинистов». Если бы в то время мы были знакомы с творчеством великого азербайджанского поэта Низами^[6], то мы назвали бы себя не имажинистами, а «низамистами», ибо его красочные и яркие образы были гораздо сложнее и дерзновеннее наших.
   Не буду останавливаться подробно на всем, что связано с возникновением школы имажинистов, так как об этом написано довольно много воспоминаний и литературоведческих исследований. Скажу только, что меня лично привлекла к сотрудничеству с имажинистами скорее дружба с Есениным, чем «теория имажинизма», которой больше всего занимались Мариенгоф и Шершеневич. В 1971 году вышла в свет в издательстве «Наука» книга «Поэзия первых лет революции». В ней, в разделе об имажинизме, есть много неточностей, вызванных тем обстоятельством, что многие факты не могли быть известны авторам по той простой причине, что часть из них была в свое время опубликована, но стала достоянием различных архивов, а часть еще совсем не опубликована. В частности, авторы книги утверждают, что «имажинисты (подразумеваются все имажинисты. — Р. И.) составляли оппозицию к левому крылу футуризма во главе с Маяковским» (стр. 110).
   Если бы они (то есть авторы книги) были знакомы с моей полемикой с Вадимом Шершеневичем (его статьи печатались в газете «Утро России», а мои статьи — в газете «Анархия»)^[7], где я выступал в защиту Маяковского от нелепых нападок Шершеневича, то они, несомненно, упомянули бы об этом и, вероятно, добавили бы, что не все имажинисты были в оппозиции к Маяковскому. Кроме того, авторы книги не потрудились просмотреть все советские газеты, выходившие в то время. Иначе они обратили бы внимание на то, что один из имажинистов печатал в советской прессе стихи и статьи: более близкие к революционному духу Маяковского, чем к теоретическим утверждениям своих коллег по имажинизму. Это навело бы их на мысль о более глубоком психологическом анализе тогдашних литературных школ и дало бы повод рассматривать тогдашние взаимоотношения имажинистов с более правильной точки зрения.
   В тот период я встречался с Есениным почти ежедневно, и наша взаимная симпатия позволила нам игнорировать всякие «формальности» школы имажинистов, в которой, в сущности говоря, мы были скорее «постояльцами», чем хозяевами, хотя официально считались таковыми.
   В январе 1919 года Есенину пришла в голову мысль образовать «писательскую коммуну» и выхлопотать для нее у Моссовета ордер на отдельную квартиру в Козицком переулке, почти на углу Тверской (ныне ул. Горького). В коммуну вошли, кроме Есенина и меня, писатель Гусев-Оренбургский, журналист Борис Тимофеев и еще кто-то, теперь уже не помню, кто именно.
   Секрет заключался в том, что эта квартира находилась в доме, в котором каким-то чудом действовало паровое отопление, почти не работавшее ни в одном доме Москвы.
   Я долго колебался, потому что предчувствовал, что работать будет очень трудно, если не совсем невозможно, но Есенин так умел уговаривать, что я сдался, тем более что он имел еще одного мощного союзника — невероятный холод моей комнаты в Трехпрудном переулке. Но я все же пошел на «компромисс»: я сказал бывшему попечителю Московского округа, который мною «уплотнялся», что уезжаю на месяц в командировку, и, взяв с собой маленький чемоданчик и сверток белья, въехал в квартиру «писательской коммуны». Таким образом, «тыл» у меня был обеспечен.
   Есенин не удивился, что у меня так мало вещей, потому что тогда больше теряли, чем приобретали вещи. Жизнь в «коммуне» началась с первых же дней небывалым нашествием друзей, которые привели с собой друзей своих друзей. Конечно, не обошлось без вина. Один Гусев-Оренбургский оставался верен своему крепчайшему чаю, — других напитков он не признавал.
   Здесь надо упомянуть (и это очень важно для уяснения некоторых обстоятельств жизни Есенина после возвращения его из Америки), что в ту пору он был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить, как это было у большинства наших гостей и особенно у милейшего и добрейшего Ивана Сергеевича Рукавишникова. Есенина просто забавляла эта игра в богему. Ему нравилось наблюдать ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он мало пил и много веселился, тогда как другие много пили и под конец впадали в уныние и засыпали.
   Второй и третий день ничем не отличались от первого. Гости и разговоры, разговоры и гости и, конечно, опять вино. Четвертый день внес существенное «дополнение» к нашему времяпрепровождению: одна треть гостей осталась ночевать, так как на дворе стоял трескучий мороз, трамваи не ходили, а такси тогда не существовало. Все это меня мало устраивало, и я, несмотря на чудесную теплоту в квартире, пытался высмотреть сквозь заиндевевшие стекла то направление, по которому, проведя прямую линию, я мог бы мысленно определить местонахождение моего покинутого «ледяного дома». Есенин заметил мое «упадническое» настроение и, как мог, утешал меня, что волна гостей скоро спадет и мы «засядем за работу». При этом он так хитро улыбался, что я понимал, насколько он сам не верит тому, о чем говорит. Я делал вид, что верю ему, и думал о моей покинутой комнате, но тут же вспоминал стакан со льдом вместо воды, который замечал прежде всего, как только просыпался утром, и на время успокаивался. Прошло еще несколько шумных дней. Как-то пришел Иван Рукавишников. И вот в 3 часа ночи, когда я уже спал, его приносят в мою комнату мертвецки пьяного и говорят, что единственное «свободное место» в пятикомнатной квартире — это моя кровать, на остальных же — застрявшие с вечера гости. Я завернулся в одеяло и эвакуировался в коридор. Есенин сжалился надо мной, повел в свою комнату, хохоча, спихнул кого-то со своей койки и уложил меня около себя.
   На другой день, когда все гости разошлись и мы остались вдвоем, мы вдруг решили написать друг другу акростихи. В квартире было тихо, тепло, тишайший Гусев-Оренбургский пил в своей комнате свой излюбленный чай. Никто нам не мешал, и вскоре мы обменялись листками со стихами. Вот при каких обстоятельствах «родился» акростих Есенина, посвященный мне. Это было 21 января 1919 года. Вот почему Есенин к дате добавил «утро» (этот акростих вошел в пятый том собрания сочинений Есенина).
   Дней через десять я все же сбежал из этой квартиры В Козицком переулке, так как нашествие гостей не прекращалось. Я вернулся в свой «ледяной дом», проклиная его и одновременно радуясь, что не порвал с ним окончательно. Есенин понял меня сразу и не рассердился за это бегство, а когда узнал, что я, переезжая в «коммуну», оставил за собой мою прежнюю комнату, то разразился одобрительным хохотом.
   Мы продолжали встречаться с ним каждый день. Оба мы сотрудничали в газете «Советская страна», выходившей раз в неделю, по понедельникам. Есенин посвятил мне свое стихотворение «Пантократор», напечатанное впервые в этой газете, я тоже посвятил ему ряд стихов.
   Удивительное было время. Холод на улице, холод в учреждениях, холод почти во всех домах — и такая чудесная теплота дружеских бесед и полное взаимопонимание. Когда вспоминаем друзей, ушедших навсегда, мы обычно видим их лица по-разному — то веселыми, то печальными, то восторженными, то чем-то озабоченными, но Есенин с первой встречи до последнего дня передо мной всплывает из прошлого всегда улыбающийся, веселый, с искорками хитринок в глазах; оживленный, без единой морщинки грусти, простой, до предела искренний, доброжелательный.
   Мы говорили с Есениным обо всем, что нас волновало тогда, но ни разу ни о «шкоде имажинистов», в которую входили, ни о теории имажинизма. Тогда в голову не приходила мысль анализировать все это. Но теперь я понимаю, что это было очень характерно для Есенина, ибо весь имажинизм был «кабинетной затеей», а Есенину было тесно в любом самом обширном кабинете. Мне кажется, что мы были похожи тогда на авгуров, которые понимали друг друга без слов. Но дружба с Есениным не помешала мне выйти из группы имажинистов, о чем я сообщил в письме в редакцию, которое было опубликовано 12 марта 1919 года в «Известиях ВЦИК» (№ 58). Это было вызвано тем, что я не соглашался со взглядами Мариенгофа и Шершеневича на творчество Маяковского, которое очень ценил.
   Мой разрыв с имажинистами совершенно не повлиял на дружеские отношения с Есениным, мы продолжали встречаться не менее часто. С 1 сентября 1918 года я получил новое назначение — завбюро по организации поезда имени Луначарского. А 23 марта 1919 года выехал в командировку в Киев и Харьков. С Есениным я простился дружески. До этого я очень сблизился с Велимиром Хлебниковым, с которым был знаком еще в Петербурге. Свой «ледяной дом» в Трехпрудном переулке я оставил за собой, так как рассчитывал вернуться в Москву месяца через два. Второй ключ от комнаты я передал Хлебникову, и он, как я потом узнал, часто туда приходил и работал. Но вихрь гражданской войны оторвал меня от Москвы на полтора года; я смог вернуться только в ноябре 1920 года. То, что происходило за эти полтора года, я опускаю, так как, во-первых, это не имеет прямого отношения к Есенину, а во-вторых, уже описано в моих воспоминаниях о политкоме Красной Армии Петре Лукомском^[8] (лето 1919 г.) и в воспоминаниях о Всеволоде Мейерхольде, находившемся тогда в Новороссийске (1919).
   Новая моя встреча с Есениным произошла в конце ноября 1920 года.
   В первый же день приезда в Москву я помчался к нему в Козицкий переулок. Жил он уже не в той «писательской коммуне», о которой я рассказывал, но в том же переулке, рядом с театром Корша, вместе с Мариенгофом. В общей квартире на третьем этаже они занимали две комнаты.
   Было семь часов вечера. Есенина и Мариенгофа не оказалось дома. Соседи сказали, что они на литературном вечере в Большом зале консерватории. Я отправился на Большую Никитскую. Как только я вошел в консерваторию, то первыми, кого я увидел, были Есенин и Мариенгоф. Они сбегали с лестницы, веселые, оживленные, держа друг друга за руки. В ту минуту они мне показались двумя гимназистами, резвящимися на большой перемене. Мое появление было для них совершенно неожиданным. Они бросились ко мне с бурной радостью, которая тронула меня и доказала лишний раз, что можно быть большими друзьями и любить друг друга независимо от литературной платформы.
   Как всегда бывает при первой встрече после долгой разлуки, посыпались вопросы, ответы невпопад, веселая неразбериха.
   После окончания вечера они повели меня к себе, и мы до рассвета пили чай и говорили, говорили без конца обо всем, что тогда нас интересовало. Я вкратце рассказал им мои странствия, похожие на страницы из приключенческого романа, они — про свои литературные дела, про свое издательство и свой книжный магазин на Никитской улице, который обещали мне показать завтра же.
   И вот на другой день я увидел своими глазами этот знаменитый в то время «книжный магазин имажинистов» на Большой Никитской улице во всем его великолепии. Он был почти всегда переполнен покупателями, торговля шла бойко. Продавались новые издания имажинистов, а в букинистическом отделе — старые книги дореволюционных изданий.
   Есенин и Мариенгоф не всегда стояли за прилавками (было еще несколько служащих), но всегда находились в помещении. Во втором этаже была еще одна комната, обставленная, как салон, с большим круглым столом, диваном и мягкой мебелью. Называлась она «кабинетом дирекции».
   Как-то раз, когда я зашел в магазин, Есенин встретил меня особенно радостно. Он подошел ко мне сияющий, возбужденный и, схватив за руку, повел по винтовой лестнице во второй этаж, в «кабинет дирекции». По дороге сказал:
   — Новое стихотворение, только что написал. Сейчас прочту.
   Усадив меня в кресло, он, стоя передо мной, прочел, не заглядывая в листок бумаги, который держал в руке, «Песнь о хлебе», делая особенное ударение на строках:

 
Режет серп тяжелые колосья,
Как под горло режут лебедей.
 

   Но я забежал вперед. Это было позже. А в первый день моего знакомства с магазином он с явным удовольствием показывал мне помещение с таким видом, как будто я был покупатель, но не книг, а всего магазина.
   Мариенгоф в то время стоял за прилавком и издали посылал улыбки, как бы говоря: «Вот видишь, поэт за прилавком!»
   Надо пояснить тем, кто не знаком с эпохой двадцатых годов, что все магазины были в ту пору государственными и Москва сделала исключение только для двух писательских магазинов, в которых шла так называемая частная торговля. Государственное издательство еще не успело наладить массовое издание художественной литературы, а издательство имажинистов выпускало одну книгу за другой. Распространением книг по всей стране ведало учреждение, называвшееся «Центропечать», во главе которого стоял один из самых обаятельных людей, с кем мне приходилось встречаться, Борис Федорович Малкин. «Секрет» успеха и процветания книжного магазина имажинистов состоял в том, что финансовый оборот по тогдашним правилам был весьма прост. Как только типография заканчивала брошюровку очередного издания имажинистов, Есенин или Мариенгоф (а иногда оба вместе), взяв несколько экземпляров напечатанной книги, направлялись в служебный кабинет Малкина, и тот покупал все издание «на корню», выдавая деньги вперед. Но порой, когда для оборота книжного магазина нужны были лишние деньги, Есенин и Мариенгоф шли к Малкину не с готовыми экземплярами книги, а с «заявкой», что такая-то книга готовится к печати, и просили Малкина выдать им аванс в счет издания. Обычно Малкин удовлетворял их просьбу.
   С именем Бориса Федоровича Малкина связан один очень забавный эпизод.
   В числе издававшихся имажинистами в ту пору многочисленных книг была и книга стихов Вадима Шершеневича, который в погоне за оригинальностью назвал свой сборник «Лошадь как лошадь». Когда эта книга поступила в «Центропечать», то какая-то неопытная сотрудница, в обязанность которой входило распределять книги по тематике, направила все издание книги, основываясь на заглавии, в книжный магазин, распространявший сельскохозяйственную литературу.
   Бедный Малкин, узнав об этом, схватился за голову.
   Потом он рассказывал Есенину о своей беседе с Лениным по этому поводу. Когда Ленин узнал, что произошло, он разразился смехом. Но при расставании сделал строгий выговор Малкину и потребовал от него наказания виновника этой путаницы. Малкин исполнил требование Ленина и перевел юную сотрудницу на другую работу, не зная, по его собственному признанию, в чем она больше виновата — в невежестве, в рассеянности или в том и в другом вместе.
   Долгое время после этого друзья и знакомые Малкина приставали к нему с просьбой рассказать подробно о своей беседе с Лениным по поводу книги «Лошадь как лошадь».
   Конечно, больше всех был доволен этим происшествием главный виновник всей путаницы, веселый и остроумный Вадим Шершеневич: его книга хотя и своеобразным путем, но стала известна В. И. Ленину.
   Есенин был очень увлечен издательской работой, и, мне кажется, его больше всего увлекал сам процесс этой деятельности.
   Так как Есенина легче было застать в магазине, чем дома, я стал проводить почти весь день в этом магазине, сделавшемся для меня «вторым домом», тем более что он был недалеко от места, где я нашел приют после моего возвращения в Москву, ибо моя комната в Трехпрудном переулке («ледяной дом») давно уже была потеряна. Уезжая в командировку весной 1919 года, я ее не забронировал, рассчитывая скоро вернуться. А приютил меня директор «Дома искусства» Иван Сергеевич Рукавишников, из-за которого в 1919 году я сбежал из «писательской коммуны» в Козицком переулке.
   В этом доме на улице Воровского, 52 (в котором ныне помещается Союз писателей СССР) я и получил на втором этаже прекрасную комнату. Дом отапливался, внизу находилась столовая для сотрудников дома и для живущих в доме немногих писателей. Я упоминаю об этом потому, что Москва в те годы была по-прежнему — еще холодная и голодная.
   Среди близких друзей Есенина и Мариенгофа были в то время Гриша Колобов, занимавший ответственный пост в НКПС, и Ванечка Старцев — юноша «еще не нашедший себя», а впоследствии крупный работник. Я познакомился с ним еще в 1919 году и был тоже в дружеских отношениях.
   Колобов жил в одной квартире с Есениным и Мариенгофом.
   В этот же период времени Есенин сблизился с Вячеславом Полонским, который очень ценил его творчество.
 
   Кто из мемуаристов не испытывал момента, когда рука, быстро и гладко скользящая по бумаге, как бы прорезая волны воспоминаний, то бурных, то затихающих, вдруг начинает тяжелеть и наконец опускается, будто налитая свинцом.
   Вот такое ощущение испытываю я сейчас, когда приступаю к описанию одного грустного и нелепого столкновения двух талантливейших, но совершенно разных поэтов — Сергея Есенина и Бориса Пастернака.
   Если любишь и ценишь кого-либо из друзей, то всегда бывает больно за них, когда они теряют душевное равновесие.
   Столкновение Есенина и Пастернака произошло в кафе поэтов «Домино», принадлежавшем Всероссийскому Союзу поэтов (СОПО)^[9]. Точно дату не помню, но, по моим вычислениям, это было в период с декабря 1920 по февраль 1921 года.
   В двадцатых годах в этом кафе происходили почти ежедневно выступления поэтов, как по заранее составленной Правлением Союза программе, так и экспромтом.
   Причину столкновения, вернее, повод, из-за которого оно произошло, я не знаю, так как вошел в кафе в момент, когда ссора была в разгаре.
   Оба поэта были возбуждены, но держались корректно, по всей видимости не желая «раздувать пожара», но «пожар» все же разгорелся как бы помимо их воли.
   Зрительно я очень хорошо помню и фигуру Есенина и его насупившееся лицо, гневно сверкающие глаза Пастернака и какую-то необычную для него растерянность, явно вызванную отвращением ко всяким столкновениям, да еще вдобавок публичным. Чувствовалось, что ему очень хочется махнуть рукой на все и уйти со «спортивной площадки», на которой оказался случайно и не по своей воле.
   Увидев эту сцену, я так растерялся, что не мог произнести ни слова.
   Первую фразу, которую я услышал, сказал Есенин, хмуро смотря на Пастернака:
   — Ваши стихи косноязычны. Их никто не понимает. Народ вас не признает никогда!
   Пастернак с утрированной вежливостью, оттеняющей язвительность, ответил:
   — Если бы вы были немного более образованны, то вы знали бы о том, как опасно играть со словом «народ». Был такой писатель Кукольник, о котором вы, может быть, и не слышали. Ему тоже казалось, что он — знаменитость, признанная народом. И что же оказалось?
 
   — Не волнуйтесь, — ответил Есенин. — О Кукольнике я знаю не меньше, чем вы. Но я знаю также и то, что наши потомки будут говорить: «Пастернак? Поэт? Не знаем, а вот траву пастернак знаем и очень любим».
   Вокруг Есенина и Пастернака стала собираться публика. Но тут подошел дежуривший в этот день в Союзе молодой поэт Матвей Ройзман и со свойственной ему дипломатичностью развел их в разные стороны.
   Есть «любители поэзии», которые, находя у какого-нибудь поэта большое количество черновиков одного стихотворения, делают вывод: «Поэт много работал над стихом. Блеска и выразительности он достиг благодаря упорному труду».
   Когда же они удостоверяются, что стихотворение написано сразу и без единой помарки (как, например, «Скажи мне, ветка Палестины»), то у них готова другая формула: «Все гениальное рождается без всякого труда».
   Почти на моих глазах Есенин написал стихотворение «Песнь о хлебе» и прочел его мне наизусть, держа в руке лист бумаги с еще не высохшими чернилами.
   В этом стихотворении не было ни одной помарки, и оно никогда им не исправлялось.
   Можно ли сделать из этого вывод, что Есенин всегда писал стихи «молниеносно», без единой помарки и, следовательно, никогда не работал над стихом?
   Этот вывод не сделает никто. Разве только тот, кто считает непреложной истиной, что «все гениальное рождается без всякого труда».
   Нет такого поэта, если он действительно поэт, который пишет по готовому рецепту, составленному им самим или кем-нибудь другим.
   (Я говорю, разумеется, о настоящем творчестве, а не механическом, которое, увы, всегда существовало и, очевидно, долго будет существовать.)
   У Есенина много стихов, которые он написал «на едином дыхании», как «Песнь о хлебе», и много таких, над которыми он работал до изнеможения. Но те и другие были рождены в порыве вдохновения, и все это потому, что он не мог их не написать. Они были в его душе и требовали выхода.
   Означает ли это, что у Есенина не было ни одного стихотворения, созданного механически? Отнюдь нет, ибо не часто найдешь такого поэта, который никогда не прибегал бы к механическому способу писания стихов.
   Я считаю, что стихи можно разделить на две категории. Первая — это стихи, которые поэт не мог не написать. Вторая — это стихи, которые поэт мог бы и не писать.
   Говоря о творчестве Есенина, я отвечаю читателям, которые после смерти Есенина просили меня рассказать, как работал он над своими стихами.
   «Ключи» от тайны обаяния и успеха его поэзии находятся не в шкатулке формул, а в единстве дыхания поэта с дыханием своего народа.

* * *

   После долгой разлуки, при встрече с Есениным и Мариенгофом, не было сказано ни одного слова о моем выходе из группы имажинистов. Радость встречи была так велика, что никому из нас не приходило в голову возвращаться к прошлому и обсуждать причины моего разрыва с имажинистами.
   Разумеется, мы читали друг другу свои стихи. Мариенгоф любил только «острые блюда» в стихах. У Есенина был более широкий взгляд на искусство. Любовь к поэзии у Есенина была врожденной, если так можно выразиться. Он необычайно тонко чувствовал, когда стихотворение настоящее, идущее из глубины души, и когда оно «искусственное», надуманное.
   Как талантливый композитор не может перенести не только фальшивой ноты, режущей ухо, но и «внутренней фальши», хорошо задрапированной высокой техникой, так и Есенин чувствовал, как никто, малейшее фальшивое звучание. С ним было очень легко и радостно не теоретизировать о стихах, а просто слушать его стихи и читать ему свои.
   Однажды Есенин заговорил об издании моих стихов. Мы сидели с ним за кофе в одной из «тайных столовых» (их было немного, и они тоже составляли «исключение» вроде книжных магазинов, с той разницей, что магазины существовали с разрешения Моссовета, а «тайные столовые» без всякого разрешения, вопреки закону).
   В двадцатых годах было еще много «барских квартир» или совсем не уплотненных или формально — уплотненных, а по существу единоличных. В них открывали столовые или «дамы общества», или просто «предприимчивые особы». Они покупали на частном рынке хорошие продукты и готовили дорогие обеды для знакомых и полузнакомых посетителей. Все шло до поры до времени гладко, но иногда спокойствие барской квартиры нарушалось «налетом» милиции, составлялся протокол. Записывались фамилии посетителей, иногда вылавливались «подозрительные лица», потом все утихомиривалось, и перепуганные «дамы» и «особы» снова приходили в себя и продолжали свою незаконную деятельность. Столовая, в которой мы сидели с Есениным, была его излюбленной, так как находилась на Никитской улице, наискосок от магазина. Есенин приступил к разговору сразу и неожиданно:
   — А знаешь, хорошо бы издать твою книгу.
   — Где?
   — Как где? В нашем издательстве.
   — Но я же… не имажинист. Я вышел из группы..
   — Это ничего не значит. Издадим — и все.
   Это предложение застало меня врасплох. Я совершенно не думал об издании книги в издательстве имажинистов, тем более что вел уже переговоры с Госиздатом… Я сказал об этом Есенину.
   — Улита едет, когда-то будет.
   — Ты думаешь?
   — Уверен. Пока они раскачаются, мы двадцать книг успеем выпустить.
   — Не знаю, право, удобно ли это будет. Тебя и Мариенгофа я люблю не только как поэтов, но и как хороших друзей, но раз я вышел из группы имажинистов…
   Есенин перебил меня:
   — Все это чепуха. Вот Хлебников дал согласие, и мы его издаем.
   Нет поэта, который не хотел бы издать свои стихи, но у меня все же было какое-то чувство неловкости. Я поделился своими сомнениями с Есениным.
   — Стихи — главное, — сказал Есенин, ласково и лукаво улыбаясь. — Хорошие стихи всегда запомнят, а как они изданы и при каких обстоятельствах — скоро забудут.
   Через несколько дней Есенин снова вернулся к этому разговору уже в присутствии Мариенгофа.
   Мариенгоф поддержал его предложение с большой охотой, но только добавил:
   — Рюрик должен снова войти в нашу группу.
   Я запротестовал:
   — Выйти, войти — это не серьезно. Да еще понадобится писать об этом какое-то письмо.
   — Зачем официальщина? Напиши письмо, и не в газету, а нам: дорогие Сережа и Толя, я опять с вами. Вот и все.
   Есенину это понравилось.
   — Молодец, Толя! Просто и… неясно.
   Оба рассмеялись, за ними и я.
   Так совершилось мое «грехопадение». Я дал согласие.
   Есенин рьяно взялся за подбор стихов. И «родилась» моя книга «Солнце во гробе» (название взято из древнерусской молитвы, о существовании которой знал Есенин). Фактически он был единственным редактором книги, причем, в отличие от многих редакторов, он только выбирал стихи, но ни разу не предлагал что-нибудь в них изменить — ни одной строчки, ни одного слова. Мариенгоф установил последовательность. Книга вышла в свет в издательстве имажинистов.
   Вскоре в том же издательстве вышла вторая моя книга — «Четыре выстрела в четырех друзей» (опыт параллельной автобиографии). Идея этой книги зародилась у Есенина и была поддержана как Мариенгофом, так и Шершеневичем.
   Книга «Солнце во гробе» еще печаталась, когда Есенину пришла в голову мысль устроить необыкновенный литературный вечер, на котором выступали бы поэты всех направлений. Мы долго обсуждали с ним этот вопрос вдвоем, потому что Мариенгоф был против устройства такого вечера «всеобщей поэзии». Он считал, что лучше устроить один «грандиозный вечер имажинистов, только имажинистов», но Есенин был непреклонен. Мариенгоф махнул рукой и сказал:
   — Я, во всяком случае, не буду выступать на таком вечере.
   На этом его оппозиция и закончилась, а Есенин и я начали вести переговоры с теми поэтами, которых мы считали нужным привлечь, независимо от школ и направлений. Я предложил назвать этот вечер «Россия в грозе и буре». Это название, на мой взгляд, оправдывало участие поэтов разных направлений.
   Название Есенину очень понравилось. Поддержал он и мое намерение пригласить на вечер А. В. Луначарского. На другой день я пошел к Анатолию Васильевичу. Он одобрил нашу идею и охотно дал согласие произнести вступительную речь.
   Через неделю-две состоялся этот интересный и своеобразный литературный вечер, афиша которого у меня сохранилась.
   Вскоре после этого произошло любопытное событие, о котором я вспомнил лишь недавно, разбирая мой архив, переданный мною в филиал Государственного литературного архива Евдоксии Федоровне Никитиной.
   Нашел я письмо Луначарского к Карахану в Наркомат иностранных дел, датированное 10 февраля 1921 года:
   «Уважаемый товарищ Карахан!
   Прошу Вас оформить поездку за границу поэтов Сергея Есенина и Рюрика Ивнева».
   Прочтя этот документ, как будто он был фонарем, осветившим забытый уголок моей памяти, я сразу вспомнил все.
   Мы часто говорили с Есениным о далеких странах, в которых никогда не бывали. Кого из поэтов не влекло к путешествию!
   Продолжая дружить с Мариенгофом, Есенин и я все более сближались, и постепенно у нас начал создаваться, «свой мир» — близкий и дорогой только нам двоим, третьему здесь не было места. Это происходило стихийно, незаметно даже для нас самих. Это сближение и так уже близких друзей происходило без охлаждения к третьему другу, к Мариенгофу.
   — Подобно тому, как неожиданно для меня было предложение Есенина издать мою книгу стихов в 1920 году, так же неожиданно и вдобавок одновременно мы пришли с ним к мысли, что хорошо было бы поехать на два-три месяца за границу, «людей посмотреть и себя показать», увидеть новые страны, новые города. Оба мы были молоды, оба любили Россию, как нам казалось, какою-то особенной любовью, и нам хотелось заразить этой любовью чужие страны. И вот я снова у Анатолия Васильевича. Как он умел все понимать и чувствовать! А к Есенину и ко мне он относился с каким-то трогательным вниманием. Я вышел от А. В. Луначарского с письмом к Карахану в НКИД.
 
   Итак, решено — мы едем за границу. Все было сделано, все готово. Но… вскоре после того, как письмо А. В. Луначарского к Карахану оказалось у нас в руках, в Грузии была установлена Советская власть. С Грузией у меня были давние связи.
   Когда я узнал, что Грузия стала Советской, мне страстно захотелось туда вернуться. Возможно, и у Есенина были какие-нибудь изменения в планах ехать за границу, ибо если б он сильно воспротивился моей поездке в Грузию, то я, может быть, и поборол бы свое желание туда поехать.
   Так или иначе, наша поездка расстроилась. Письмо А. В. Луначарского к Карахану сохранилось у меня, мы с Есениным не успели даже передать это письмо по назначению.
   Итак, снова разлука с Есениным, теперь уже не на полтора, а на два года.
 
   Если стать спиною к отелю «Люкс» на улице Горького (ныне гостиница «Центральная», то на противоположной стороне нельзя было не заметить вывеску кафе «Стойло Пегаса». В то время улица эта была узкой. Вот в этом-то кафе я вновь встретил Есенина в начале августа 1923 года.
   Встреча была настолько своеобразной и так ярко мне запомнилась, что я не могу не описать ее во всех подробностях. Но перед этим я должен сказать несколько слов, что было с нами в промежуток между 1921 и 1923 годами.
   Есенин через несколько месяцев после нашей разлуки познакомился в студии художника Якулова с гостившей в Москве Айседорой Дункан, на которую он произвел такое сильное впечатление, что она не могла себе представить дальнейшей жизни без Есенина. Он искренне ответил ей на ее большое чувство, и они отправились вместе за границу, где у Дункан предстояли публичные выступления во многих городах многих стран.
   Я вернулся из Грузии в Москву в середине 1922 года. В это время «Стойло Пегаса» уже существовало. В правлении «Ассоциации вольнодумцев» были в то время Мариенгоф, Иван Грузинов, Николай Эрдман и Матвей Ройзман. Я был введен в правление и стал принимать участие в заседаниях и выступлениях.
   Мы знали по письмам Есенина, что гастроли Айседоры Дункан в скором времени заканчиваются и что приближается момент возвращения супругов в Москву, но точного дня приезда никто из нас не знал.
   И вот однажды, в начале августа 1923 года, когда я находился в «Стойле Пегаса» и только что собирался заказать себе обед, с шумом распахнулась дверь кафе и появился Есенин. В первую минуту я заметил только его. Он подбежал ко мне, мы кинулись в объятия друг к другу. Как бывает всегда, когда происходят неожиданные встречи друзей, хочется сказать много, но, в сущности, ничего не говоришь, а только улыбаешься, смотришь другу в глаза, потом начинаешь ронять первые попавшиеся слова, иногда не имеющие никакого отношения к данному моменту. Так было и на этот раз. Я не успел еще прийти в себя, как Есенин, показывая на стройную даму, одетую с необыкновенным изяществом, говорит мне:
   — Познакомься. Это моя жена, Айседора Дункан.
   А ей он сказал:
   — Это Рюрик Ивнев. Ты знаешь его по моим рассказам.
   Айседора ласково посмотрела на меня и, протягивая руку, сказала на ломаном русском языке:
   — Я много слышал и очень рада… знакомить…
   Вслед за Дункан Есенин познакомил меня с ее приемной дочерью Ирмой и мужем дочери — Шнейдером.
   Я всмотрелся в Есенина. Он как будто такой же, совсем не изменившийся, будто мы и не расставались с ним надолго. Те же глаза с одному ему свойственными искорками добродушного лукавства. Та же обаятельная улыбка, но проглядывает, пока еще неясно, что-то новое, какая-то небывалая у него прежде наигранность, какое-то еле уловимое любование своим «европейским блеском», безукоризненным костюмом, шляпой. Он незаметно для самого себя теребил свои тонкие лайковые перчатки, перекладывая трость с костяным набалдашником из одной руки в другую.
   Публика, находившаяся в кафе, узнав Есенина, начала с любопытством наблюдать за ним. Это не могло ускользнуть от Есенина. Играя перчатками, как мячиком, он говорил мне:
   — Ты еще не обедал? Поедем обедать? Где хорошо кормят? В какой ресторан надо ехать?
   — Сережа, пообедаем здесь, в «Стойле». Зачем куда-то ехать?
   Есенин морщится:
   — Нет, здесь дадут какую-нибудь гадость. Куда же поедем? — обращается он к Шнейдеру.
   Кто-то из присутствующих вмешивается в разговор:
   — Говорят, что самый лучший ресторан — это «Эрмитаж».
   — Да, да, «Эрмитаж», конечно, «Эрмитаж», — отвечает Есенин как будто вспомнив что-то из далекого прошлого.
   Айседора Дункан улыбается, ожидая решения.
   Наконец все решили, что надо ехать в «Эрмитаж». Теперь встает вопрос, как ехать.
   — Ну конечно, на извозчиках.
   Начинается подсчет, сколько надо извозчиков.
   — Я еду с Рюриком, — объявляет Есенин. — Айседора, ты поедешь…
   Тут он умолкает, предоставляя ей выбрать себе попутчика. В результате кто-то бежит за извозчиками, и через несколько минут у дверей кафе появляются три экипажа. В первый экипаж садятся Айседора с Ирмой, во второй Шнейдер с кем-то еще. В третий Есенин и я.
   По дороге в «Эрмитаж» разговор у нас состоял из отрывочных фраз, но некоторые из них мне запомнились. Почему-то вдруг мы заговорили о воротничках.
   Есенин:
   — Воротнички? Ну кто же их отдает в стирку! Их выбрасывают и покупают новые.
   Затем Есенин заговорил почему-то о том, что его кто-то упрекнул (очевидно, только что, по приезде в Москву) за то, что он, будучи за границей, забыл о своих родных и друзьях. Это очень расстроило его.
   — Все это выдумки — я всех помнил, посылал всем письма, домой посылал доллары. Мариенгофу тоже посылал доллары.
   После паузы добавил:
   — И тебе посылал, ты получил?
   Я, хотя ничего не получал, ответил:
   — Да, получил.
   Есенин посмотрел на меня как-то растерянно, но через несколько секунд забыл об этом и перевел разговор на другую тему.
   По приезде в «Эрмитаж» начались иные волнения.
   Надо решить вопрос: в зале или на веранде? Есенин долго не мог решить, где лучше. Наконец выбрали веранду. Почти все столики были свободны. Нас окружили официанты. Они не знали, на какой столик падет наш выбор.
   — Где лучше, где лучше? — поминутно спрашивал Есенин.
   — Сережа, уже все равно, где-нибудь сядем, — говорил я.
   — Ну хорошо, хорошо, вот здесь, — решает он, но, когда мы все усаживаемся и официант подходит к нам с меню в папке, похожей на альбом, Есенин вдруг морщится и заявляет: — Здесь свет падает прямо в лицо.
   Мы волей-неволей поднимаемся со своих мест и направляемся к очередному столику.
   Так продолжалось несколько раз, потому что Есенин не мог выбрать столик, который бы его устраивал. То столик оказывался слишком близко к стеклам веранды, то слишком далеко. Наконец мы подняли бунт и не покинули своих мест, когда Есенин попытался снова забраковать столик.
   Во время обеда произошло несколько курьезов, начиная с того, что Есенин принялся отвергать все закуски, которые были перечислены в меню. Ему хотелось чего-нибудь особенного, а «особенного» как раз и не было.
   С официантом он говорил чуть-чуть ломаным языком, как будто разучился говорить по-русски.
   Несмотря на все эти чудачества, на которые я смотрел как на обычное есенинское озорство, я чувствовал, что передо мной прежний, «питерский» Есенин.
   Во время обеда, длившегося довольно долго, я невольно заметил, что у Есенина иногда прорывались резкие ноты в голосе, когда он говорил с Айседорой Дункан. Я почувствовал, что в их отношениях назревает перелом.
   Вскоре после обеда в «Эрмитаже» я посетил Есенина и Дункан в их особняке на Пречистенке (ныне ул. Кропоткина), где помещалась студия Дункан (во время отсутствия Дункан студией руководила Ирма). Айседора и Есенин занимали две большие комнаты во втором этаже.
   Образ Айседоры Дункан навсегда останется в моей памяти как бы раздвоенным. Один — образ танцовщицы, ослепительного видения, которое не может не поразить воображения, другой — образ обаятельной женщины, умной, внимательной, чуткой, от которой веет уютом домашнего очага.
   Это было первое впечатление от первых встреч, от разговоров простых, задушевных (мы обыкновенно говорили с ней по-французски, так как английским я не владел, а по-русски Айседора говорила плохо) в те времена, когда не было гостей и мы сидели за чашкой чая втроем — Есенин, Айседора и я. Чуткость Айседоры была изумительной. Она могла улавливать безошибочно все оттенки настроения собеседника, и не только мимолетные, но и всё или почти всё, что таилось в душе… Это хорошо понимал Есенин, он в ту пору не раз во время общего разговора хитро подмигивал мне и шептал, указывая глазами на Айседору:
   — Она все понимает, все, ее не проведешь.
   Дункан никогда не говорила мне в глаза, но Мариенгоф и некоторые другие передавали, что больше всех и глубже всех любит «ее Есенина» Риурик — так она произносила мое имя. Не знаю, чем я заслужил такое трогательное внимание ко мне. Первое время ни о каких литературных делах с Есениным мы не говорили, но «жизнь брала свое», и вот начали строиться разные планы.
   Шли разговоры о необходимости устроить грандиозный вечер в тогдашней «цитадели поэзии» — Политехническом музее. Нашлись, конечно, и устроители, и импресарио, и администраторы. Мариенгоф настоял, чтобы вечер был устроен под «флагом имажинистов». Есенин в ту пору еще не успел окончательно охладеть к этой школе и согласился.
   И вот вскоре по всему городу запестрели огромные афиши, извещающие о «вечере имажинистов», на котором приехавший из-за границы Сергей Есенин поделится с публикой своими впечатлениями о Берлине, Париже и Нью-Йорке и прочтет свои новые стихи.
 
   …24 августа 1923 года, задолго до назначенного часа, народ устремился к политехническому музею. Здание музея стало походить на осажденную крепость. Отряды конной милиции едва могли сдерживать напор толпы. Люди, имевшие билеты, с величайшим трудом пробирались сквозь толпу, чтобы попасть в подъезд, плотно забитый жаждущими попасть на вечер, но не успевшими приобрести билеты. Участники пробирались с не меньшим трудом.
   Но вот вечер наконец начался.
   Председатель объявил, что сейчас выступит поэт Сергей Есенин со своим «докладом» и поделится впечатлениями о Берлине, Париже, Нью-Йорке. Есенин, давно успевший привыкнуть к публичным выступлениям, почему-то на этот раз волновался необычайно. Это чувствовалось сразу, несмотря на его внешнее спокойствие. Публика встретила его появление на эстраде бурной овацией. Есенин долго не мог начать говорить. Я смотрел на него и удивлялся, что такой доброжелательный прием не только не успокоил, но даже усилил его волнение. Мною овладела какая-то неясная, но глубокая тревога.
   Наконец наступила тишина, и раздался неуверенный голос Есенина. Он сбивался, делал большие паузы. Вместо более или менее плавного изложения своих впечатлений Есенин произносил какие-то отрывистые фразы, переходя от Берлина к Парижу, от Парижа к Берлину. Зал насторожился. Послышались смешки и пока еще негромкие выкрики. Есенин махнул рукой и, пытаясь овладеть вниманием публики, воскликнул:
   — Нет, лучше я расскажу про Америку. Подплываем мы к Нью-Йорку. Навстречу нам бесчисленное количество лодок, переполненных фотокорреспондентами. Шумят моторы, щелкают фотоаппараты. Мы стоим на палубе. Около нас пятнадцать чемоданов — мои и Айседоры Дункан…
   Тут в зале поднялся невообразимый шум, смех, раздался иронический голос:
   — И это все ваши впечатления?
   Есенин побледнел. Вероятно, ему казалось в эту минуту, что он проваливается в пропасть. Но вдруг он искренне и заразительно засмеялся:
   — Не выходит что-то у меня в прозе, прочту лучше стихи!
   Я вспомнил наш давнишний разговор с Есениным весной 1917 года в Петрограде и его слова: «Стихи могу, а вот лекции не умею».
   Публику сразу как будто подменили, раздался добродушный смех, и словно душевной теплотой повеяло из зала на эстраду. Есенин начал, теперь уже без всякого волнения, читать стихи громко, уверенно, со своим всегдашним мастерством. Так бывало и прежде. Стоило слушателям услышать его проникновенный голос, увидеть неистово пляшущие в такт стихам руки и глаза, устремленные вдаль, ничего не видящие, ничего не замечающие, как становилось понятно, что в чтении у него нет соперника. После каждого прочитанного стихотворения раздавались оглушительные аплодисменты. Публика неистовствовала, но теперь уже от восторга и восхищения. Есенин весь преобразился. Публика была покорена, зачарована, и если бы кому-нибудь из присутствовавших на вечере напомнили про беспомощные фразы о трех столицах, которые еще недавно раздавались в этом зале, тот не поверил бы, что это было в действительности. Все это казалось нелепым сном, а явью был триумф, небывалый триумф поэта, покорившего зал своими стихами. Все остальное, происходившее на вечере: выступления других поэтов, в том числе и мое, — отошло на третий план. После наших выступлений снова читал Есенин. Вечер закончился поздно. Публика долго не расходилась и требовала от Есенина все новых и новых стихов. И он читал, пока не охрип. Тогда он провел рукой по горлу, сопровождая этот жест улыбкой, которая заставила угомониться публику. Так закончился этот памятный вечер.
 
   Я никогда не расспрашивал Есенина про его отношения с Дункан, хотя чувствовал, что у них назревает разрыв.
   Мне казалось тогда, да и теперь я остаюсь при своем убеждении, что при самой большой духовной близости даже закадычные друзья не должны касаться некоторых сторон жизни, связанных с любовью. Есенин, несомненно, любил Айседору Дункан, и мне не только тогда не хотелось, но и сейчас не хочется строить догадки о причинах их разрыва. Это дело самого Есенина и самой Айседоры Дункан. Я любил Есенина и как поэта, и как друга и питал к Айседоре Дункан самые теплые и дружеские чувства, и этот разрыв, независимо от причин, породивших его, произвел на меня тягостное впечатление.
   Об этом разрыве я узнал только после того, когда, придя как-то к Мариенгофу, застал там Есенина, распаковывающего свои чемоданы. Он вернулся в ту квартиру, в Козицком переулке, в которой жил с Мариенгофом до своей поездки с Дункан за границу.
   Я подумал, как странно складывается судьба людей. Вот если бы в феврале 1921 года не расстроилась наша поездка с Есениным за границу, то не было бы и поездки с Дункан, которая ворвалась в жизнь Есенина не «попутным ветром», а скорее самумом, перенесшим его в другой мир, давший ему много красочных и ярких впечатлений и переживаний, но в какой-то степени опустошивший его душу. Я уже не раз упоминал о моем восхищении Айседорой Дункан, о моих дружеских чувствах к ней и глубоком уважении, но это не мешает мне считать, что поездка Есенина была роковой. Здесь дело даже не в самой Дункан, а в той резкой перемене жизни Есенина, которая наступила для него с того дня, когда он уехал из России.
   Сильное впечатление имеет не только свои плюсы, но и свои минусы. Закаленный жизнью пожилой человек, может быть, и перенес бы сравнительно благополучно такую встряску, но Есенин был молод, впечатлителен и уж никак не мог считаться в ту пору закаленным жизнью. Но это еще полбеды. Главное душевное потрясение заключалось в том, что как бы он искренне ни любил Айседору, но, во-первых, для его самолюбия не могло пройти бесследно, что не он, известный русский поэт, получивший признание еще до революции, привлекал внимание заграничной публики, а его спутница, артистка с мировым именем. Он был только «добавочной сенсацией», но никак не главным козырем гастрольной игры.
   Я не был около Есенина и Дункан во время их заграничной поездки, но я много слышал от людей, заслуживающих полного доверия, что Есенин чувствовал себя далеко не в своей тарелке, часто оказывался в двусмысленном положении. Все это не могло не действовать на него.
   Несомненно, что и пристрастие к алкоголю зародилось в нем не в рязанской избе, не в Петрограде 1915–1917 годов, не в Москве 1918–1919 годов. Все это время, начиная с Петрограда (с небольшим перерывом), я часто встречался с ним и знаю хорошо и точно, что он был равнодушен к вину. Особенно это стало мне ясно, когда мы жили под одной крышей в писательской «коммуне». Миф № 1, созданный вокруг его имени далекими и от Есенина и от литературы безграмотными и беспринципными людьми, знавшими о существовании Есенина лишь от «окололитературных» пьяниц и забулдыг, не нуждается в опровержении, до того он нелеп и беспочвен.
   Представьте себе, что отпетые игроки, одержимые картоманией и рулетоманией, пытались бы провозгласить своим «вожаком» Достоевского, о котором они узнали только то, что один раз в Дрездене он «проигрался до ниточки» в тамошнем «казино», и вам станет ясно, какое кощунство со стороны людей, опустившихся до дна, стараться загрязнить святые имена, чтобы почувствовать себя в своем воображении чище, чем они были на самом деле.
   Но, как известно, недаром существует иезуитское правило: «Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется». И вот мне часто приходилось слышать вопрос молодых людей, далеких от мысли чернить память Есенина: правда ли, что Есенин писал свои стихи только тогда, когда находился в состоянии опьянения?
   Трижды развеянный по ветру миф о Есенине все же оставил, оказывается, свои следы.
   Я пишу в надежде, что те, кто еще не разучился чувствовать правду, поверят мне, знавшему Есенина очень близко, что даже в самые трудные моменты его жизни, уже после возвращения из-за границы, с ним подобного никогда не случалось.
   Ко всем обстоятельствам, ломавшим его жизнь и подтачивавшим здоровье, нельзя не прибавить еще одного: при всем обаянии Айседоры столь большая разница в годах не могла психологически пройти для Есенина бесследно, особенно когда в некоторых кругах становилась притчей во языцех. Опять-таки большинство Друзей не придавали этому особенного значения. Но жизнь есть жизнь.
   Вспомните строчку из прекрасного стихотворения Анны Ахматовой:

 
Я дрожу от каждой соринки, от каждого слова глупца.
 

   С какой бы стороны мы ни подошли к поездке Есенина за границу, нельзя не признать, что такие перемены и потрясения, как внутренние, так и внешние, не могли не подготовить почвы будущей трагедии.
   Журнал имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасное» начал свое существование до отъезда Есенина за границу. По его возвращении в Москву в нем были напечатаны новые стихи Есенина. Таким образом, сотрудничество продолжалось, но началось уже его охлаждение к журналу. В № 3 после больших колебаний он все же дал свою «Москву кабацкую», а в № 4 наотрез отказался сотрудничать.
   Были у нас и новые сотрудники, как называл их Мариенгоф — «молодое поколение» имажинистов, — Иван Грузинов, Николай Эрдман, Матвей Ройзман. Последний славился среди нас своей кипучей энергией, он принимал деятельное участие во всех делах, связанных с изданием журнала и будущего сборника под лаконическим заглавием «Имажинисты» с четырьмя участниками: Мариенгофом, Ивневым, Шершеневичем, Ройзманом (1925 г.).
   У Есенина в ту пору назревал разрыв с Мариенгофом, и он не дал своих стихов для этого сборника.
   С Есенина начала постепенно сползать искусственная позолота Запада, проявлявшаяся в какой-то странной манере держать себя, словно он так долго путешествовал по дальним странам, что отвык от родных мест и едва их узнавал (первое время он даже говорил с нарочитым акцентом). Он становился снова прежним Есениным времен 1915–1920 годов. Но все же в нем чувствовалась какая-то надломленность.
   Встречи наши с Есениным продолжались, как будто в жизни его не произошло никаких перемен. А перемены все же были. Хотя он стал «прежним Есениным», но в нем не было прежней есенинской простоты и непосредственности. Он иногда задумывался, иногда смотрел рассеянно, потом как бы стряхивал с себя что-то ему чуждое, и опять становился самим собой, улыбался и балагурил.
   Однажды он неожиданно взял мою руку и, крепко сжав, тихо проговорил:
   — А все-таки ты счастливый!
   — Чем же это? — спросил я удивленно.
   — Будто не знаешь?
   — Не знаю…
   — Ну вот тем и счастлив, что ничего не знаешь.
   И быстро переменил тему разговора, так что я до сих пор и не знаю, что он имел в виду. Предполагаю, что это был порыв, когда он хотел поделиться со мной какой-то своей болью, но потом раздумал. Еще до этого странного разговора я стал замечать, что его что-то тяготит. Но пока все это было только как бы намеком на будущее признание.
   Разрыв между Есениным и Мариенгофом прошел мимо меня. Или Есенин не хотел меня впутывать в свои «распри», или не хотел оказывать на меня давление, чтобы я последовал его примеру и отстранился от Мариенгофа. Есенин не был никогда ни мелочным, ни мстительным. Благородство души не позволяло ему искать союзников для борьбы с бывшими друзьями. Здесь я не могу не высказать своего мнения, что его дружба с Мариенгофом была связана романтикой и скреплена душевной привязанностью. Говоря об их отношениях, я должен коснуться мифа № 2, скорее комического, чем злостного (каковым считаю миф № 1, о котором я писал выше). Миф № 2 заключается в том, что в одно время некоторым людям понадобилось найти «козла отпущения», чтобы доказать, что Есенина кто-то «совращает», тянет в болото. А так как Мариенгоф кому-то был неугоден, то на него и посыпались «палочные удары».
   Дошло до того, что хороший писатель, добрый и благородный товарищ — Борис Лавренев, живший в то время в Ленинграде, был кем-то из недоброжелателей Мариенгофа до того «нашпигован», что, не разобрав, в чем дело, разразился статьей, в которой обвинил огульно всех имажинистов в том, что они «спаивают Есенина». Между тем Мариенгоф не брал в рот вина, да и жизнь вел такую, которая также была далека от богемы.
   Я написал письмо Лавреневу, он тотчас же отозвался, но амнистировал только меня, написав, что меня он «не имел в виду» в своей статье, но от своих обвинений не отказывался. Между прочим, и Вадим Шершеневич тоже не грешил пристрастием к алкоголю.
   Этот случай еще раз доказал мне, как трудно бывает опровергнуть нелепые слухи, даже если они пущены без злого умысла. Я считаю, что дружба Есенина с Мариенгофом была настолько большой и настоящей, что она продолжает «посмертное существование», несмотря на происшедший разрыв.
   Что касается дальнейших обвинений Мариенгофа, что он «затянул в сети имажинизма» Есенина, то и эти обвинения совершенно беспочвенны, так как Есенин приехал в Москву в 1918 году далеко не ребенком, а молодым и признанным всей Россией поэтом, не склонным влезать в чьи-либо сети, что доказал петербургский период его жизни, когда за ним охотились более зрелые и опытные «ловцы человеческих душ». То, что Есенин оставался всю жизнь самим собой, дружил ли он с «крестьянскими писателями», подписывал ли «манифест» с имажинистами, доказывает, что Мариенгоф, если бы даже хотел, не мог бы в этом отношении «совратить» Есенина.
   Я никогда не был рьяным поклонником теории имажинистов (все знают, что и Есенин не был таковым), но ведь нельзя же вычеркнуть из истории тот факт, что «манифест» имажинистов был опубликован в газете «Советская страна», а не в каком-нибудь эмигрантском листке.

* * *

   Еще до отъезда Есенина на Кавказ я навестил его в больнице на Полянке. Это было своеобразное лечебное заведение, скорее похожее на пансионат. У Есенина была своя комната — большая, светлая, с четырьмя окнами. Опять встреча, поцелуи, расспросы. На вид Есенин был совершенно здоров.
   Во время разговора мы сидели у окна. Вдруг Есенин перебил меня на полуслове и, перейдя на шепот, как-то странно оглядываясь по сторонам, сказал:
   — Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна…
   Я удивленно посмотрел на Есенина, ничего не понимая. Он, не замечая моего изумленного взгляда, отвел меня в другой угол комнаты, подальше от окна.
   — Ну вот, — сказал он, сразу повеселев, — здесь мы в полной безопасности.
   — Но какая же может быть опасность? — спросил я.
   — О, ты еще всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли бы попасть. А я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.
   Теперь я уже понял, что у него что-то вроде мании преследования, и перевел разговор на другую тему.
   Есенин охотно перешел к разговору о толстом журнале, который он собирается издавать. О «Гостинице для путешествующих в прекрасное» он не хотел больше слышать.
   — Пусть Мариенгоф там распоряжается, как хочет. Я ни одной строчки стихов туда не дам. А ты… ты как хочешь, я тебя не неволю. Все равно в моем журнале ты будешь и в том и в другом случае. Привлеку в сотрудники Ванечку Грузинова. Он хороший мужик. Это не то, что многие… да ну их… и вспоминать не хочу. Грузинов хорошо разбирается в стихах, из него бы критик вышел дельный и, главное, честный. Не юлил бы хвостом. И стихи у него неплохие, есть из чего выбрать для журнала. Правда, любит мудрить иногда, но это пройдет, да и кто в этом не грешен.
   — Знаешь что, — сказал он мне вдруг, — давай образуем новую группу: я, ты, Ванечка Грузинов…
   Есенин назвал еще несколько фамилий (насколько помнится, крестьянских поэтов). Я ответил ему, что группы и школы можно образовывать только до двадцати пяти лет, а после этого возраста можно оказаться в смешном положении. Ему это понравилось. Он засмеялся, но через минуту продолжал в том же духе:
   — Я имажинизма не бросал, но я не хочу видеть этой «Гостиницы», пусть издает ее, кто хочет, а я буду издавать «Вольнодумец».
   Потом он вдруг, без всякой видимой причины, опять впал в какое-то нервное состояние, опустив голову, задумался и проговорил сдавленным голосом:
   — Все-таки сколько у меня врагов! И что им от меня надо? Откуда берется эта злоба? Ну, скажи, разве я такой человек, которого надо ненавидеть?
   Я, как мог, успокаивал его и, чтобы отвлечь, напомнил ему один эпизод, когда он однажды в кафе «Стойло Пегаса» рассердился на завхоза Силина и до того рассвирепел, что от него все отскочили в сторону, а я подошел к нему, взял за руки, и он, к величайшему удивлению всех присутствовавших, залился заразительным смехом. Есенин вспомнил это, и в глазах его зажглись те веселые искорки, которые так часто сверкали у него прежде. Он пододвинулся ко мне ближе и, будто это был очень важный вопрос для него, спросил:
   — Скажи откровенно, только не дипломатничай, ведь ты все-таки боялся? В душе, конечно. Дрожал?
   Я улыбнулся.
   — Если бы боялся, то не подошел бы к тебе.
   — Нет, — упрямился Есенин, — ты боялся, но думал: авось сойдет, и тогда все скажут: «Какой он храбрый».
   — Ну пусть так, — согласился я, теперь уже действительно боясь, что если я буду противоречить, то он опять потеряет душевное равновесие и заговорит о «врагах», которые его окружают.
   Но Есенин неожиданно для меня сказал совершенно спокойно:
   — Нет, я шучу. Ты просто хорошо меня знаешь.
   А ведь меня не все знают хорошо. Думают, что хорошо знают, а… совсем не знают и не понимают. Есть люди, на которых я не мог бы замахнуться, если бы они даже… ударили меня.
   После небольшой паузы он добавил:
   — Но, правда, таких людей было очень мало. Наперечет.
   В это время раздался стук в дверь. Есенин вздрогнул.
   — Покоя не дают. Кто там? — окликнул он раздраженно.
   Вошла сотрудница больницы.
   — А, это вы, — сразу смягчился Есенин. — Заходите, заходите. Познакомьтесь с моим другом, поэтом…
   Я перебил его:
   — Сережа, не надо никаких представлений.
   Сотрудница взглянула на меня и улыбнулась. Я понял, что время посещения истекло, и сказал Есенину:
   — Я заговорился с тобой и забыл, что ведь у меня важное дело. Боюсь опоздать.
   Есенин пробовал меня отговорить, но мне удалось убедить его, что я действительно тороплюсь по делу.
   Есенин любил всякие затеи, выдумки. Ему нравилось, когда какой-нибудь его поступок вызывал удивление. Например, хождение в цилиндре и лаковых ботинках по заснеженным улицам Москвы двадцать первого года, когда все ходили в ушанках и валенках.
   Я уже не говорю про нашумевшие проказы с росписью стен Страстного монастыря цитатами из своих стихов. Для него было сущим наслаждением ошарашить всех чем-нибудь неожиданным и необычным. Кроме того, Есенин любил строить всякие планы, иногда замаскированно шутливые, а иногда просто неисполнимые.
   В моих ранних воспоминаниях о Есенине в сборнике «С. А. Есенин» (Гослитиздат, 1926) я допустил ошибку, утверждая, что якобы Есенин никого по-настоящему не любил. Это казалось мне потому, что Есенин имел такой огромный успех у женщин, который как бы затмевал его собственные чувства.
   Как-то раз при одной из встреч он с таинственным видом отвел меня в сторону (это было на Тверском бульваре), выбрал свободную скамейку на боковой аллее и, усадив рядом с собой, сказал:
   — Ты должен мне дать один совет, очень… очень важный для меня.
   — Ты же никогда ничьих советов не слушаешь и не исполняешь!
   — А твой послушаю. Понимаешь, все это так важно. А ты сможешь мне правильно ответить. Тебе я доверяю.
   Я прекрасно понимал, что если Есенин на этот раз не шутит, то, во всяком случае, это полушутка… Есенин чувствовал, что я не принимаю всерьез его таинственность, но ему страшно хотелось, чтобы я отнесся серьезно к его просьбе — дать ему совет.
   — Ну, хорошо, говори, — сказал я, — обещаю дать тебе совет.
   — Видишь ли, — начал издалека Есенин. — В жизни каждого человека бывает момент, когда он решается на… как бы это сказать, ну, на один шаг, имеющий самое большое значение в жизни. И вот сейчас у меня… такой момент. Ты знаешь, что с Айседорой я разошелся. Знаю, что в душе осуждаешь меня, считаешь, что во всем я виноват, а не она.
   — Я ничего не считаю и никогда не вмешиваюсь в семейные дела друзей.
   — Ну хорошо, хорошо, не буду. Не в этом главное.
   — А в чем?
   — В том, что я решил жениться. И вот ты должен дать мне совет, на ком.
   — Это похоже на анекдот.
   — Нет, нет, ты подожди. Я же не досказал. Я же не дурачок, чтобы просить тебя найти мне невесту. Невест я уже нашел.
   — Сразу несколько?
   — Нет, двух. И вот из этих двух ты должен выбрать одну.
   — Милый мой, это опять-таки похоже на анекдот.
   — Совсем не похоже… — рассердился или сделал вид, что сердится, Есенин. — Скажи откровенно, что звучит лучше: Есенин и Толстая или Есенин и Шаляпина?
   — Я тебя не понимаю.
   — Сейчас поймешь. Я познакомился с внучкой Льва Толстого и с племянницей Шаляпина. Обе, мне кажется, согласятся, если я сделаю предложение, и я хочу от тебя услышать совет, на которой из них мне остановить выбор?
   — А тебе разве все равно, на какой? — спросил я с деланным удивлением, понимая, что это шутка.
   Но Есенину так хотелось, чтобы я сделал хотя бы вид, что верю в серьезность вопроса. Не знаю, разгадал ли мои мысли Есенин, но он продолжал разговор, стараясь быть вполне серьезным.
   — Дело не в том, все равно или не все равно… Главное в том, что я хочу знать, какое имя звучит более громко.
   — В таком случае я должен тебе сказать вполне откровенно, что оба имени звучат громко.
   Есенин засмеялся.
   — Не могу же я жениться на двух именах!
   — Не можешь.
   — Тогда как же мне быть?
   — Не жениться совсем.
   — Нет, я должен жениться.
   — Тогда сам выбирай.
   — А ты не хочешь?
   — Не не хочу, а не могу. Я сказал свое мнение: оба имени звучат громко.
   Есенин с досадой махнул рукой. А через несколько секунд он расхохотался и сказал:
   — Тебя никак не проведешь! — И после паузы добавил: — Вот что, Рюрик. Я женюсь на Софье Андреевне Толстой.
   В скором времени состоялся брак Есенина с С. А. Толстой.
   Есенин так любил шутить и балагурить, и делал это настолько тонко и умно, что ему часто удавалось ловить многих «на удочку». Мне рассказывали уже значительно позже некоторые из тех, с кем говорил Есенин о своем, тогда еще только предполагавшемся браке, что они до сих пор убеждены, что Есенин всерьез спрашивал их совета, на ком жениться, на Толстой или на Шаляпиной.
   Запомнилась мне еще одна беседа с Есениным, относящаяся к тому же периоду, когда однажды я показал ему афишу большого концерта, в котором я участвовал: он прежде всего обратил внимание не на известные имена, а на извещение в самом конце афиши, что «зал будет отоплен». Когда я выразил свое удивление, что он обращает внимание на такие мелочи, он ответил: «Эти мелочи для историков будут иметь более важное значение, чем имена людей, которые и без афиши не будут забыты».
   И тут же он мне привел пример из моего документа 1918 года, который я ему незадолго до этого показывал.
   Это была официальная бумага с тремя подписями: наркома просвещения А. В. Луначарского, управделами Наркомата Покровского (однофамильца историка М. Н. Покровского) и начальника канцелярии К. А. Федина, но не однофамильца известного писателя Константина Федина, а его самого. Эта любопытная бумага^[10] гласила:
   «Прошу выдать моему секретарю тов. Ивневу Р. А. теплые перчатки, которые ему крайне нужны, так как ему часто приходится разъезжать по служебным делам в открытом экипаже».
   Есенин, который до упаду хохотал, когда я первый раз показал ему бумагу, теперь, вспомнив о ней, сказал:
   — Вот видишь, что значит мелкая подробность: сейчас, спустя четыре года после ее появления на свет, она стала сверхлюбопытна, а что же будет через десять лет? Ведь она скажет будущим историкам больше, чем свод постановлений об улучшении бытовых условий жизни, если таковой бы существовал. Теперь ты понял, какое значение имеют так называемые «мелкие подробности»?!
   Эти слова Есенина я вспоминаю всегда, когда мне приходится писать воспоминания.
   Говорят, что время — лучший лекарь. И все же этот «лучший лекарь» никогда не может нас окончательно вылечить от боли, которую мы испытываем, теряя лучших друзей. Эта боль то затихает, то опять вспыхивает. И вот с этой вновь вспыхнувшей болью я и заканчиваю мои воспоминания о Есенине. Но эта горечь смягчается сознанием, что того, о ком я вспоминаю, помнит вся Россия, помнит весь многонациональный Союз родных и близких нашему сердцу народов.