ПОСВЯЩАЕТСЯ В. ГАРШИНУ

 
   – Старшина!
   – Что, Стрижик?
   – А я спать лягу.
   – Надо раньше котел окончить. Экзамен скоро.
   – А пусть им издохнуть с экзаменом. Я и так наработался. Две топки, все связи, заогненный ящик почистил. Десять часов работал. Я на полчасика лягу. Жалко тебе, что ли?
   – Жалко не жалко, а вот хозяин узнает, и нагорит. Ну, да бог с тобой, ляг. Мы за тебя уж поработаем.
   В котле о трех топках было невыносимо жарко, душно.
   Свечи от жары таяли, поминутно гасли и вспыхивали, вырисовывая по углам и меж горячих труб жарящихся, как на вертелах, детишек.
   Тоненькие, полуодетые и сонные, они апатично выстукивали молоточками трубы, и казалось, вот-вот молоточки выпадут из их рук, выпадут свечи, и они сомкнут глаза.
   Сверху, с палубы, слабыми отголосками доносились стук и визг подъемных паровых кранов, ржание лошадей и мычание коров, погружаемых в трюмы, голоса капитана, матросов и заунывное рабочих: «Вира помалу, майна, банда».
   Стрижик – мальчик лет двенадцати, с острой и лукавой мордочкой, карими глазками и курчавой головкой, получив от старшины разрешение, слез с заогненного ящика, потушил растаявшую и слившуюся в один нагар свечу, раза два зевнул, согнулся и сунулся комком под третью топку.
   Несколько минут Стрижик не мог заснуть. Над ним, под ударами шести молоточков, стонали связи и трубы, стонал заогненный ящик, и от этих стонов котел, это «пароходное сердце», казалось, не выдержит и лопнет.
   Но как ни стонал терзаемый молоточками котел, слабость и утомление взяли свое.
   Разбитый десятью часами работы, Стрижик сжался в еще меньший комок, подпер ручонкой свою курчавую головку, и скоро послышалось его ровное и спокойное дыхание.
   Стрижик заснул. И снилось ему:
   Он, Мишка Рябой, Ванька Колдун, Семка Клоп и Федька Дикарь сидят под эстакадой и играют в карты. В «три листика с подходцем».
   Мишка Рябой проигрался. Два рубля проиграл и злой такой.
   – Что ставишь? – спрашивает Рябого Колдун.
   – Пиджак.
   – Идет! Пас! Давай пиджак!
   – На, давись! Боком он у тебя вылезет. Ставлю жилетку!
   – Пас! Я выиграл! – радуется опять Колдун. – Давай жилетку! Что еще ставишь?
   – Картуз!
   – Пас! Картуз давай!
   Стрижик во сне улыбнулся. Откуда ни возьмись – стражник.
   – Ах вы, картежники! Вот я вас!
   Все разбежались кто куда. Колдун растерял пиджак и жилетку. А стражник:
   – Держи!
   Снилась Стрижику дальше – зима.
   Он и Семка Клоп лежат в бочке на набережной. Оба скрипят зубами, как волченята, обнялись и зарылись в солому. А ветер – у, какой злой! Так и шарит, валит клепки, тюки, черепицу, рвет электрические провода, эстакаду, залезает к ним в бочку и наносит снегу.
   Снился ему и моряк.
   Моряк этот держит его крепко-крепко и толкает в топку. А в топке – огонь страшнейший.
   Как пташка, бьется у него в руках Стрижик и плачет.
   Вдруг является господин, добрый такой, ласковый, и кричит моряку:
   – Не сметь, не пущу, отдай его!
   Моряк разжал руки и выпустил Стрижика.
   Снилось Стрижику после, что лежит он у обжорки пьяный-пьянехонький. Дикари напоили его.
   Лежит он, а из головки его бежит кровь. Кадык (вор) разбил ему камнем голову. Кровь бежит, и он тяжело дышит. Глазки у него смыкаются.
   Снилось ему еще, что сидит он в школе. И не один он. Тут и Мишка Рябой, и Ванька Колдун, и Семка Клоп, и Федька Дикарь. Все «свои», знакомые – шарики. Мордочки у них чистенькие, беленькие, как фарфоровые писанки, глазки сияют, волосенки подстрижены и намаслены, и на всех – новая одежонка.
   Все сидят и слушают. В классе тихо, и учитель с красным длинным носом читает. Читает все такое чудное: про «Волка и лисицу», «Красную Шапочку», «Козлика и его деточек».
   Спит Стрижик, улыбается во сне, и снится ему, снится.
   А товарищи заканчивают работу. Чистят последнюю трубку. И теперь все слабее и слабее звучат молоточки, слабее стонут связи и трубы.
   Скоро оборвется стон, и «сердце», как бы истекшее кровью, смолкнет и перестанет биться.
   Вот просунулась в горловину котла голова кочегара.
   – Кончили? – спросил он.
   – Кончили!
   Кочегар вынул голову, и из котла вынырнул мальчуган с открытой грудью и лицом, выпачканным накипью.
   – Все, старшина, в порядке?
   – Все, Еремеич.
   – Заогненный ящик почистили?
   – Почистили.
   – И связи тоже?
   – Тоже.
   – Экзаменовать, значит, не надо?
   – Не надо.
   – Смотри-и! Ну, ладно. Иду зарядить топки и пустить воду.
   Кочегар исчез. Старшина же, утирая рукавом лицо и втягивая с наслаждением свежий морской воздух, вливающийся свободной струей сверху через железные решетки и входы в машинную, сел на корточки у края горловины.
   В горловине блеснула свеча, и вылез другой шарик.
   – Какой час? – спросил он старшину.
   – Два будет.
   – А чтоб им света не видать! – выругался тот энергично и зло сплюнул.
   – Кому? – спросил старшина.
   – Известно, не мне. Ну, и общество же! До двух часов людей мучает.
   – Каких людей?
   – А таких! Что, мы не люди?
   – Выходит, не люди.
   – Ты вот, старшина, – горячился сморчок, шарик, – рассуди сам. Отчего нас так поздно держат?
   – А то как же? Пароход, умник ты этакий, ведь срочный. Сегодня итить ему надо.
   – Завтра пошел бы, не опоздал.
   – Говори! Станут ждать до завтра. Рейс из-за тебя откладывать, что ли? Время, брат, деньги… Ну, вы, идолы! Чего не вылазите?! – рассердился старшина.
   – Сейчас!
   Несколько свечей сразу вспыхнуло в горловине, и один за другим вынырнуло шесть черных, как дьяволята, шариков.
   – По домам! – скомандовал старшина, и все, обгоняя друг друга и гася на ходу свечи, бросились кверху.
   Наверху, на палубе, несмотря на позднюю ночь, продолжалась прежняя лихорадочная нагрузка.
   Гремели паровые краны, ржали зарываемые в трюмы лошади, мычали коровы и сливались в гул десятки голосов рабочих и матросов.
   Шарики юркнули вниз по сходне на набережную, разбежались в разные стороны и скрылись во мраке.
   А Стрижик продолжал спать.
   Товарищи забыли про Стрижика.
   И спит Стрижик под топкой. И снятся ему блаженные сны, и он во сне не перестает улыбаться.
   Ужасный, последний сон! Стрижик на минуту открыл глаза. В котле никого нет, тихо.
   Вверху над ним бледным матовым пятном, дробящимся на дымогарных трубах, светится круглая и открытая горловина.
   – Фу, дьявол! А чтоб тебе ни дна ни покрышки! – ворчит и ругается обычной руганью кочегар Еремеич. Голос его за котлом чуть слышен.
   Еремеич заряжает кардифом топки.
   – Чтоб вас рразорвало!
   Чудак Еремеич! И вечно он недоволен своими топками. Он находит их старыми, никуда не годными, вечно проклинает их и желает им от души разорваться, хотя вряд ли это ему выгодно, ибо разорвись топки – и первому влетит ему, Еремеичу.
   Стрижик, уловив эту ругань, улыбнулся, хотел было сделать движение, встать и вылезть из котла, но окаменелое от долгой и непосильной работы тельце его и не тронулось.
   Приподнятая было головка его упала опять на подпиравшую ее руку, из детской груди вылетел вздох, и Стрижик уснул опять.
   А Еремеич тем временем, зарядив все топки, полес закупоривать котел.
   Он заделал как следует горловину.
   Сперва обмазал края их суриком, потом залепил их несгораемым картоном – асбестом и привинтил гаечным ключом крышки. Он вспотел от этой работы. Тяжела эта работа и ответственна.
   Зато теперь он спокоен. В котле – ни одной дырочки, ни одной скважины и поры.
   Стрижик проснулся. Дыхание его сделалось частым и тяжелым, точно на него навалилась глыба.
   Печальное пробуждение! Матовое пятно вверху исчезло, исчезли заогненный ящик, трубы. Все исчезло, и глаза Стрижика потонули во мраке.
   Где-то сбоку визжала старательно завинчиваемая кочегаром гайка.
   Стрижик рванулся, но отяжелевшая головка упала назад и больно ударилась о топку.
   – Еремеич! – крикнул он сдавленно.
   (Еремеич потом рассказывал, что кто-то, кажется, его звал, но кто, он и не догадывался. И как тут догадаться.)
   Но Еремеич не слышал. Он возился с забортным краном.
   Кран был открыт, и на Стрижика хлынул дождь. В котле зажурчала вода, и все стихло…
   ……………………………………………………………
   Через пять-шесть часов сходня была отдана, поднят якорь, и пароход, гудя и выбрасывая клубы дыма, выходил за брекватер.
   А Еремеич старался. Сняв куртку и сорочку и похожий в таком виде на австралийца, он неутомимо отправлял по нескольку лопат угля и кусков промасленных тряпок то в одну, то в другую топку и разводил в них адское пламя.
   А если бы Еремеич знал!…
   Но он узнал обо всем после, в Константинополе.
   Была получена от пароходного общества телеграмма:
   «Загляните в котел. Нам заявили об исчезновении одного чистильщика котлов – мальчика. Кажется, катастрофа».
   Пар был из котла выгнан, и Еремеич заглянул…
   Но лучше бы он туда не заглядывал! Еремеич вскрикнул, выронил свечу и упал как подкошенный.
   Три месяца пролежал потом Еремеич.
   Он находился между жизнью и смертью и все время видел перед собой детский остов, протягивавший ему с тупым отчаянием на костистом лице руки.