Карсон МАККАЛЛЕРС
   Корень квадратный из прекрасного
 
   Carson McCullers. The Square Root of Wonderful, 1958
 

Пьеса в трех действиях

 
 
   Перевод с английского Людмилы Позняковой
 
 
 
 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 
   ПАРИС ЛАВДЖОЙ - сын Молли и Филиппа Лавджоя
   МОЛЛИ ЛАВДЖОЙ - красивая молодая женщина
   ДЖОН ТАКЕР - архитектор
   ЛОРИНА ЛАВДЖОЙ - сестра Филиппа Лавджоя
   МАМА ЛАВДЖОЙ - мать Филиппа Лавджоя
   ФИЛИПП ЛАВДЖОЙ - муж Молли
   ХЕТТИ БРАУН - подружка Париса
 
 
   Время действия: современность
   Действие первое: майская полночь.
   Действие второе: следующий день.
   Действие третье: Сцена первая: перед рассветом следующего дня.
   Сцена вторая: неделей позже
 
 

 

Майская ночь.

 
   Сцена: жилая комната комфортабельного дома в 12 милях от Нью-Йорка. Яблоневый садик. Удобная, скромная, уютная комната. В глубине сцены по центру - входная дверь с окнами по обе стороны. Когда дверь открыта, из-за старинных часов, что у подножия лестницы, видна цветущая яблоневая ветка. В левой части сцены - лестница, ведущая к небольшой площадке и двум спальным комнатам. Слева - небольшая кладовка, соединенная с кухней, Справа на авансцене дверь в швейную мастерскую. Здесь стоит диван и другая мебель, уютно. С оттенком элегантности, но уютно.
   При поднятии занавеса: сцена затемнена, из-под кухонной двери вбивается полоска света. Слышны всхлипывания. МОЛЛИ выходит из кухни, чуть позже - ДЖОН. Когда МОЛЛИ зажигает свет, мы видим спящего на диване ПАРИСА.
 
   МОЛЛИ: Тебе приснился страшный сон. Проснись, дорогой!
   ПАРИС: Где я?
   МОЛЛИ: Иди, мама тебя обнимет.
   ПАРИС: Ох! Это ужасно.
   ДЖОН: Что тебе приснилось, Парис?
   ПАРИС: Что в дом забрался грабитель. Темный силуэт в какой-то бандитской кепке - я сперва не разглядел лица.
   МОЛЛИ: Это всего лишь кошмар. Нет здесь никакого грабителя.
   ПАРИС: И лунный свет. Когда я увидел его лицо. Это было так странно, так ужасно.
   МОЛЛИ: Я так и знала: баранина была слишком жирной.
   ПАРИС: Дверь заскрипела, как оконные петли. Знаешь, как странно открываются во сне окна. Я хотел закричать, чтобы предупредить вас. И вдруг увидел его лицо. Это был...
   МОЛЛИ: Это все жирная пища.
   ПАРИС: Это был мой отец - в бандитской кепке.
   МОЛЛИ: Дурачок! Видишь, как все глупо. Никакого грабителя нет, и вообще уже третий час ночи.
   ПАРИС: Почему вы до сих пор не легли?
   МОЛЛИ: Пили на кухне чай, разговаривали.
   ПАРИС: О чем? Впрочем, я не любопытен.
   МОЛЛИ: О Сан-Франциско, о мышеловках. Джон поставил мышеловку.
   ПАРИС: А при чем здесь Сан-Франциско?
   МОЛЛИ: Джон скоро уедет туда работать. Мне будет одиноко без него.
   ДЖОН: Правда, Молли?
   МОЛЛИ: Очень одиноко, правда.
 
   Джон нежно обнимает Молли.
 
   ПАРИС: Джон!
   ДЖОН: Что?
   ПАРИС: Почему ты обнимаешь мою мама? Почему ты так на нее смотришь?
   ДЖОН: Как?
   ПАРИС: Когда ты смотришь на нее, у тебя глаза ненормальные.
   МОЛЛИ: Не капризничай, малыш. Не расстраивай меня.
   ДЖОН: Ложись спать, Парис. Мама устала и расстроена.
   МОЛЛИ: Да, когда я смотрела сегодня в зеркало, я нашла девять седых волос.
   Парис: Почему ты обнимаешь мою маму? Почему ты так странно на нее смотришь?
   ДЖОН: Потому что я люблю ее.
   ПАРИС: Ты не можешь ее любить. Это моя мама. Она была замужем за папой, и даже не один раз, а два.
   ДЖОН: Но теперь они в разводе.
   ПАРИС: Какая разница. Ты знаешь ее всего 10 дней.
   ДЖОН: Русская революция произошла за 10 дней, а любовь может вспыхнуть за час, или даже с первого взгляда.
   ПАРИС: Я нормально к тебе относился, возможно, даже любил. Но теперь не знаю. Сначала я был рад, что в доме опять появился мужчина. А теперь мне интересно, что сказал бы папа.
   МОЛЛИ: Твоего отца не было больше года, малыш, теперь мы разведены.
   ПАРИС: Но он звонил тебе.
   ДЖОН: Это так, Молли?
   МОЛЛИ: Только когда на него находило. Понимаешь, о чем я?
   ДЖОН: Да.
   ПАРИС: Ты всегда говорила, что папа вернется.
   МОЛЛИ: Да, я так думала, но теперь этого боюсь.
   ПАРИС: Я расскажу отцу, что говорил Джон.
   ДЖОН: Если я его когда-либо увижу, я сам расскажу.
   ПАРИС: Мой отец - величайший писатель в мире. Филипп Лавджой, автор "Японской вишни". Прочти о нем в "Кто есть кто".
   МОЛЛИ: Это правда, твой отец - гений.
   ПАРИС: Мой отец не из тех, кого можно водить за нос.
   МОЛЛИ: Не кричи так, малыш, ты разбудишь маму Лавджой и Сестрицу, они устали с дороги.
   ПАРИС: Пусть просыпаются. Я и бабуле расскажу, что говорил Джон.
   ДЖОН: Расскажи.
   ПАРИС: По мне любовь - сплошное надувательство. Ее нельзя съесть.
   МОЛЛИ: Не будь циничным, Парис.
   ПАРИС: Я не циничный, я умираю от голода.
   МОЛЛИ: Ночные кошмары. Объедаешься днем, и все голоден.
   ПАРИС: Ничего подобного. Я не могу спать на этом мерзком диване.
   МОЛЛИ: Пока мама Лавджой и Сестрица здесь, придется потерпеть.
   ПАРИС: Зачем приехали бабуля и тетя Сестрица?
   МОЛЛИ: Навестить нас и посмотреть пьесу твоего отца.
   ПАРИС: Его пьеса провалилась месяц назад.
   МОЛЛИ: Не надо об этом малыш. Это больной вопрос.
   ПАРИС: Я пойду досыпать в библиотеку, тот диван, кажется, больше.
   МОЛЛИ: Спокойной ночи, малыш.
   ДЖОН: Спи крепко.
   ПАРИС: По мне, любовь - глупость. Всем спокойной ночи.

 

   Парис уходит, унося с собой одеяло.
 
   ДЖОН: Что скажешь, Молли?
   МОЛЛИ: Прямо и не знаю. Ты раньше никогда не говорил, что любишь меня.
   ДЖОН: А нужно было:
   МОЛЛИ: Нет. В твоих глазах и в голосе есть отсвет любви. Но впервые сказать об этом при Парисе! Когда это началось?
   ДЖОН: В апреле, десять дней назад, когда мы встретились. В тот день жизнь моя изменилась. Зачем ты подобрала меня?
   МОЛЛИ: День был так хорош. Ты был в кожаном пиджаке... - и ты кривлялся как обезьяна. Кто бы еще сумел так обязательно гримасничать на безлюдной дороге?
   ДЖОН: У меня сломалась машина.
   МОЛЛИ: Ты выглядел очень одиноким, и дорога была такая унылая... Мне сразу захотелось поболтать, я остановила машину и спросила, не взять ли тебя на буксир.
   ДЖОН: День был прелестный.
   МОЛЛИ: Я привезла тебя домой, ни о чем не думая и не спрашивая.
   ДЖОН: Почему?
   МОЛЛИ: В тот день Парис был в походе, я чувствовала себя беззащитной и одинокой.
   ДЖОН: Ты сказала мне, что впервые проводишь ночь без ребенка.
   МОЛЛИ: И, правда. Я хотела пойти вместе с детьми, но Парис взбесился от одной мысли об этом.
   ДЖОН: Эти скауты в своих походах хотят вдосталь насладиться свободой. Даже спичек не берут, сами огонь высекают.
   МОЛЛИ: Я чувствовала себя такой одинокой и беззащитной - первая ночь, когда ребенка нет рядом.
   ДЖОН: И потому притащила к себе первого встречного? Молли, ты представляешь, что могло случиться?
   МОЛЛИ: Ты не похож на бродягу.
   ДЖОН: Я мог стащить лавджоевское серебро. Мог оказаться сумасшедшим, и всю ночь душераздирающе играть на цитре. Или сексуальным маньяком - и изнасиловать тебя, надругаться над тобой, придушить - что угодно. Ты говоришь, что была испугана и беззащитна, и все же привезла к себе первого встречного.
   МОЛЛИ: Я скучала по мужу и ребенку, мне надо было о ком-нибудь позаботиться.
   ДЖОН: С твоей стороны было очень мило предложить мне помощь, но почему ты привезла меня к себе домой?
   МОЛЛИ: Может быть, интуиция?
   ДЖОН: Интуиция?
   МОЛЛИ: Мне понадобились деньги, и я вдруг решила взять постояльца.
   ДЖОН: И ты решила это именно в тот момент на дороге?
   МОЛЛИ: Как только разглядела тебя.
   ДЖОН: Так почему ты все-таки меня подобрала?
   МОЛЛИ: Ты мне понравился. Просто интуиция.
   ДЖОН: Ты накормила меня.
   МОЛЛИ: Щами и кукурузными хлопьями. Ты съел три порции.
   ДЖОН: По вечерам у меня отличный аппетит. Ты показала мне комнату, дала зубную щетку и пижаму. Чья это была щетка?
   МОЛЛИ: Моя. Я вымыла ее с содой.
   ДЖОН: А пижама?
   МОЛЛИ: Филиппа.
   ДЖОН: Начался дождь. Ты сказала, что он до ночи не кончится, - и в твоих словах, в твоем голосе было что-то необыкновенное.
   МОЛЛИ: Все было совершенно обыкновенно. Я показала тебе комнату и назначила цену за жилье. Ты сказал, что тебе она подходит.
   ДЖОН: Я смотрел на тебя - не на комнату. Зачем мне комната в Рокланде? У меня вполне приличная квартира в Нью-Йорке, в двух кварталах от конторы.
   МОЛЛИ: Квартира в городе? Почему ты не сказал мне?
   ДЖОН: Ты и не спрашивала. Просто показала комнату, и в этом была какая-то недоговоренность. Я предвидел еще что-то.
   МОЛЛИ: Что именно?
   ДЖОН: Молли, когда женщина пускает к себе первого встречного - мужчина, естественно, что-то предвидит.
   МОЛЛИ: Ты думал, что дело дойдет до постели?
   ДЖОН: Я ждал, что ты придешь, и несколько раз звал.
   МОЛЛИ: Я сидела на кухне, просматривала бакалейные ценники. Я не собиралась тебя обсчитывать.
   ДЖОН: Вскоре до меня дошло, что все это - не улова, не повод. Но я ждал и ждал... Ты когда-нибудь так ждала?
   МОЛЛИ: Да, но при чем здесь любовь? Неужели ты подумал, что я могла бы заниматься любовью с человеком, которого только что встретила? Как ты мог подумать такое обо мне? Молли Хендерсон? Молли Хендерсон Лавджой?
   ДЖОН: Ты всегда пользуешься этим способом при отборе постояльцев?
   МОЛЛИ: У меня никогда не было постояльцев. Но когда я увидела, как ты идешь по унылой дороге, это стало неизбежным.
   ДЖОН: Я вышел из дому в ярости, починил свою машину и сказал себе: "Джон Такер, ты просто олух". Я, конечно, не собирался возвращаться.
   МОЛЛИ: Ты уверен, что не собирался?
   ДЖОН: Нет.
   МОЛЛИ: О, Джон! Мы бы никогда не узнали друг друга. Кроме того, ты заплатил за комнату.
   ДЖОН: Все утро я был в бешенстве. Потом, днем, Бог вразумил меня, я стал вспоминать тебя, Молли. Вспомнил твое лицо, твой голос, и как все было необыкновенно. Я забыл, что меня провели и, к собственному удивлению, повернул назад в Рокланд. И началось сумасшедшее время.
   МОЛЛИ: Почему же сумасшедшее? Самое обыкновенное.
   ДЖОН: Нет, не обыкновенное. Произошло какое-то чудо.
   МОЛЛИ: Чудо?
   ДЖОН: Я вдруг увидел цвет земли и неба.
   МОЛЛИ: Когда я встретила тебя, ты был растерян и обескуражен.
   ДЖОН: Моя жизнь зашла в тупик.
   МОЛЛИ: Но ты ведь архитектор!
   ДЖОН: В полнейший тупик. Ни полета, ни смысла.
   МОЛЛИ: Джон!
   ДЖОН: Ни цвета, ни ритма, ни формы. Но я встретил тебя и полюбил. Ты знала, что я люблю тебя.
   МОЛЛИ: Хотя ты ничего не говорил до сегодняшнего вечера. Видела, как ты на меня смотришь. Знала, что хочешь взять меня за руку. Знала, что хочешь поцеловать меня.
   ДЖОН: Но ты была неуловима - всякий раз заводила какой-нибудь умный разговор, да и Парис постоянно входил в комнату.
   МОЛЛИ: После Филиппа мне хотелось совершенно другого.
   ДЖОН: Чего же?
   МОЛЛИ: Я хотела, чтобы кто-нибудь полюбил меня не за то, что я женщина, не за тело.
   ДЖОН: Да?
   МОЛЛИ: Хотела, чтобы кто0нибудь полюбил мою душу, мой ус.
   ДЖОН: Но мне нравится твое тело.
   МОЛЛИ: И ты туда же!
   ДЖОН: И твое мудрое сердце, и твоя душа. Я люблю тебя, девочка, и все тут.
 
   Пытается поцеловать ее.
 
   МОЛЛИ: Нет, Джон, я не могу! Впервые в жизни я должна быть практичной.
   ДЖОН: А разве не практично - чуточку поцеловаться?
   МОЛЛИ: Для всех поцелуй светел и сладок. И для меня он сладок, как сироп. Но в нем нет света. Он ведет прямо во тьму. Во грех.
   ДЖОН: Это как это?
   МОЛЛИ: Когда я впервые увидела Филиппа - мне было пятнадцать лет - в тот вечер на выпускном балу, он меня поцеловал. То был мой первый поцелуй. И - я не хочу шокировать тебя, Джон...
   ДЖОН: У тебя это все равно не получится.
   МОЛЛИ: Мы все целовались и целовались
   ДЖОН: Ну и что же?
   МОЛЛИ: И потом - может, это прозвучит грубо и вульгарно... - в общем, мы переспали.
   ДЖОН: Что же тут удивительного.
   МОЛЛИ: В тот же вечер. В лесу. Неподалеку от Сесайти-Сити. Точнее, в кустах шиповника.
   ДЖОН: Вам было там ничего?
   МОЛЛИ: Мы едва вылезли оттуда. Тебя это не шокирует?
   ДЖОН: Нет, но постарайся на нем не останавливаться подробно.
   МОЛЛИ: Я ревела и ревела. Ведь если бы мой отец узнал, это бы его прикончило. Я плакала, рыдала, выла. Сначала Филипп не собирался на мне жениться.
   ДЖОН: Не хотел жениться на пятнадцатилетней принцессе выпускного бала?
   МОЛЛИ: Нет. На следующее утро он сидел на кухне и злобно пил виски.
   ДЖОН: Но потом вы поженились.
   МОЛЛИ: В два часа дня на следующий день. Вот видишь, как сладкий и жаркий поцелуй может опрокинуть тебя во грех и горе.
   ДЖОН: Скажи, Молли, ты все еще любишь Филиппа?
   МОЛЛИ: Я сама этого не хочу.
   ДЖОН: Но любишь.
   МОЛЛИ: Однажды, что-то подобное случилось со мной в детстве. У нас в Сесайти-Сити жила одна старуха, она работала в аптеке и околдовала меня.
   ДЖОН: Околдовала?
   МОЛЛИ: Да. Я знала, что если она взглянет мне в глаза, я сделаю все, что она пожелает. Ужасно, правда?
   ДЖОН: Что же она заставила тебя сделать?
   МОЛЛИ: Однажды отец запретил мне есть мороженое. Я все же рискнула пойти к этой старухе, и она посмотрела мне в глаза. И вот против собственной воли я объелась мороженым. Наперекор отцу и себе самой.
   ДЖОН: Возможно, тебе его хотелось.
   МОЛЛИ: Нет, не хотелось. И с Филиппом в первый раз это было против моей воли.
   ДЖОН: А во второй?
   МОЛЛИ: Он меня околдовал. Любовь похожа на колдовство, на привидение, на детство. Когда она говорит с тобой, ты должен ответить ей и идти, куда она велит.
   ДЖОН: Ты веришь в колдовство?
   МОЛЛИ: Я уже выросла, но иногда...
   ДЖОН: Мальчишкой я ходил в цирк, там был человек, который гипнотизировал людей. Пожилые дамы катались по арене на велосипедах. Солидный господин в гетрах стоял на голове. Публика смеялась, все тряслось от хохота, но помнится, я безумно испугался.
   МОЛЛИ: Обожаю представления и цирк, но не люблю смотреть, как люди делают из себя дураков. По-твоему, я сваляла дурака с Филиппом?
   ДЖОН: Ты все еще любишь его?
   МОЛЛИ: Я полюбила Филиппа с первого взгляда. Тогда он был помолвлен с дочерью губернатора. Мамаша Лавджой говорила, что Филипп высоко метил, да низко пал.
   ДЖОН: Мамаша Лавджой должно быть редкая стерва, раз такое сказала.
   МОЛЛИ: Я всегда так думала в глубине души. Но, в конце концов, она - мать Филиппа. Аристократы. К тому же она переживала из-за Сестрицы.
   ДЖОН: Что же такого наделала Сестрица, чтобы из-за нее переживать?
   МОЛЛИ: 15 лет назад она достигла совершеннолетия, но ничего не произошло. Замуж она не вышла. Работает в библиотеке и все что-то шепчет. Она покорила мое сердце. Я люблю ее. Обычно невестка с золовкой на ножах, но я люблю Сестрицу.
   ДЖОН: Шепчет?
   МОЛЛИ: Это из-за такой работы. Даже дома она разговаривает шепотом. Читает, шепчет, иногда что-то пишет в блокноте. Однажды она влюбилась в мужчину на "Ц".
   ДЖОН: Что ты имеешь в виду?
   МОЛЛИ: Он стоял перед полкой "Ц".
   ДЖОН: Что он там делал?
   МОЛЛИ: Брал "Крысы, вши и история" некоего Циммермана. Не знаю, что там у них произошло, но это была любовь с первого взгляда.
   ДЖОН: Непохоже, что шепчущая Сестрица из секции "Ц" одной крови с Филиппом Лавджоем.
   МОЛЛИ: Сестрица кроткая, а Филипп... он бил меня, лупил и не раз! Однажды изорвал на мне ночную рубашку и выставил на улицу (показывает на дверь) в чем мать родила. И я вынесла это!
   ДЖОН: Почему, Молли?
   МОЛЛИ: Я...я... несмотря на свои жуткие недостатки, Филипп был очень обаятельным. Обаяние, за которое можно все простить, как кто-то однажды сказал.
   ДЖОН (иронично): Ясненько.
   МОЛЛИ: Я вынесла все. Вынесла побои. И то, что он вышвырнул меня из дома абсолютно голой. Все вынесла. Пока он не сделал то, чего я ему не могла простить.
   ДЖОН: Что же он эдакое выкинул?
   МОЛЛИ: Он стал меня унижать. Сказал, что я говорю штампами.
   ДЖОН: Штампами?
   МОЛЛИ: Так французы дают понять человеку, что он дурак.
   ДЖОН: И это унижает больше, чем побои?
   МОЛЛИ: Много, много больше! Я принесла ему тарелку спагетти, когда он работал. Увидела, что он очень возбужден и взволнован, и сказала, просто чтобы как-то его успокоить: "Жизнь коротка, а искусство вечно". И тогда он сказал это самое и вывалил спагетти на пишущую машинку. Висящие спагетти в томате и тяжелая черная машинка.
   ДЖОН: Выходит, вы развелись на почве штампов?
   МОЛЛИ: Не только поэтому, Джон.
   ДЖОН: А что же еще, Молли?
   МОЛЛИ: Я поняла, что Филипп изменяет мне, что он бегает за юбками.
   ДЖОН: Боже!
   МОЛЛИ: Я не хотела верить. Это было как гром в ясный день.
   ДЖОН: Что ты сделала?
   МОЛЛИ: Попыталась ничего не замечать.
   ДЖОН: Не видеть, не слышать, не говорить про зло.
   МОЛЛИ: Точно. Но после штампов и спагетти, еще и неверность... это уже слишком. Пришлось развестись, чтобы сохранить честь, свою и Париса. Парис, естественно, остался со мной, но за Филиппом оставалось право посещать его.
   ДЖОН: Скажи, Молли, почему же ты снова вышла за него замуж?
   МОЛЛИ: Я ...я ... была околдована... странное колдовство. Если ты была замужем за человеком, и решением суда ему позволено посещать сына...
   ДЖОН: И часто он приходил?
   МОЛЛИ: Да. Часто. Сначала на уик-энды. Потом наоборот.
   ДЖОН: Наоборот?
   МОЛЛИ: Уик-энды становились все длиннее. Вскоре он стал жить здесь, а на уик-энды уезжал в Нью-Йорк. Обстоятельства сложились так...
   ДЖОН: Стыдно, наверное, жить в грехе с человеком, за которым уже была замужем?
   МОЛЛИ: Я тоже так думаю. Но разве все рассчитаешь?
   ДЖОН: Верно.
   МОЛЛИ: Мне кажется, Филипп был счастлив, но не знал об этом. А когда он это осознавал, становился, печален, потому что тогда счастье кончалось. Даже после "Японской вишни", он был несчастлив.
   ДЖОН: Эта книга пользовалась успехом.
   МОЛЛИ: Единственная из всех. Иногда мне хотелось, чтобы ее не было. Она принесла ему славу и удачу, но успех был так грандиозен, что он его возненавидел. Несколько лет после этого он вообще не мог работать.
   ДЖОН: Разве он не написал другой книги?
   МОЛЛИ: Написал. Но она не получилась, и он проклял меня, Париса, город. Мамаша Лавджой купила для нас эту ферму с яблоневым садом. Мы собирались заняться физическим трудом.
   ДЖОН: Кто мы?
   МОЛЛИ: Все. Кроме того, Филипп начал писать пьесу. Он говорил, что это проще. Мы были полны надежд. Потом он устал и уехал в Мексику.
   ДЖОН: Чтобы изучить местный колорит?
   МОЛЛИ: Возможно, но не для своей пьесы. Он нашел кого-то и получил мексиканский развод. Целый год у меня было ощущение, будто кто-то сутки напролет колет меня ножом в сердце.
   ДЖОН: Что с пьесой?
   МОЛЛИ: Действие пьесы происходило через столетие после взрыва какой-то лунной бомбы. На земле уцелели только трое: мужчина, женщина и змей. Как видишь, она была жутко символичной.
   ДЖОН: Вижу.
   МОЛЛИ: Возможно, поэтому и провалилась. На премьере публика начала уходить после первого акта. Мамаша Лавджой стояла в вестибюле как овчарка и пыталась загнать зрителей обратно.
   ДЖОН: Где это было?
   МОЛЛИ: В Бостоне, месяц назад. Эти северяне совершенно фригидны. После того, как дали занавес. Филипп вернулся в отель и перерезал себе вены. Писать пьесы - это, наверное. Ужасная нагрузка на нервную систему.
   ДЖОН: Особенно, если проваливаются.
   МОЛЛИ: Не думаю, что Филипп хотел умереть. Но Мамаша Лавджой послала его в этот санаторий. Он теперь там. Бедняжка!
   ДЖОН: Неужели ты не целовала никого, кроме Филиппа?
   МОЛЛИ: Конечно, нет.
   ДЖОН: Никого?
   МОЛЛИ: Никого, кроме родных. Я же говорила тебе, что когда я целуюсь, со мной происходит что-то такое...
   ДЖОН: В этом нет ничего такого.
   МОЛЛИ: У меня кружится голова, и я теряю рассудок. А ноги превращаются в макароны. (Джон целует ее.) Вареные макароны.
 
   Появляется Сестрица, в ночной рубашке, с папильотками.
 
   ДЖОН: К нам пришли.
   МОЛЛИ: Сестрица. Все в порядке?
   СЕСТРА : Мне показалось, что я слышала голоса. Я вам не помешала?
   МОЛЛИ: Конечно, нет. Ты выглядишь взволнованной и растерянной. Что случилось?
   СЕСТРА: Ветер и стук.
   МОЛЛИ: Это дверь гаража. Она всегда хлопает от ветра.
   СЕСТРА: Я испугалась.
   ДЖОН: Пойду запру. (Выходит.)
   МОЛЛИ (вслед): Ящик с инструментом в гараже. (Сестрице). Ты была взволнована и расстроена еще утром, когда приехала. Что-нибудь случилось?
   СЕСТРА: Мне надо поговорить с тобой наедине. Без мамы и Париса.
   МОЛЛИ: Просто разговор по душам, дорогая? Или неприятность?
   СЕСТРА: И то, и другое.
   МОЛЛИ: Мамаша Лавджой сказала, что Парис коричневый как орех.
   СЕСТРА: Коричневый, как орех - это все очень хорошо, но я хотела поговорить о Филиппе. Он завтра приезжает.
   МОЛЛИ: Завтра? Филипп приезжает?
   СЕСТРА: Ты нужна ему, Молли. Он хочет, чтобы ты снова за него вышла.
   МОЛЛИ: Он такой эрратичный. Или эрротичный? Я всегда путаю эти слова.
   СЕСТРА: Эрратичный - это неустойчивый. Эрос - бог любви.
   МОЛЛИ: Любое из двух подходит.
   СЕСТРА: Ты все любишь его?
   МОЛЛИ: Филипп бросил нас. Но когда он входит в дверь, когда смотрит мне в глаза, и когда он... я... я всегда знаю точно, чего он хочет.
   СЕСТРА: Вероятно, всегда одного и того же.
   МОЛЛИ: Но не со мной! Не со мной, Молли Хендерсон!
   СЕСТРА: Филипп - человек, которым с колыбели правит секс.
   МОЛЛИ: Я это прекрасно знаю.
   СЕСТРА: Веселую жизнь он тебе устроил!
   МОЛЛИ: Не очень. Моя жизнь с ним была печальной.
   СЕСТРА: Ты собираешься выйти за Филиппа в третий раз?
   МОЛЛИ: Не думаю.
   СЕСТРА: Нет такого закона, который бы вынудил тебя выйти за него замуж.
   МОЛЛИ: Закона?
   СЕСТРА: Никакого официального закона. И никаких поощрений за длительное замужество.
   МОЛЛИ: Но когда я смотрю в его глаза... в его голубые глаза с золотыми искорками... Это невозможно описать.
   СЕСТРА: Я знаю, о чем ты.
   МОЛЛИ: Ты такая целомудренная. Мне трудно...
   СЕСТРА: Ты бы удивилась, узнав, какие мысли порой мне приходят в голову.
   МОЛЛИ: Почему же? Ты когда-нибудь была влюблена, Сестрица?
   СЕСТРА: Да.
   МОЛЛИ: О, моя милая. Я так рада. Он из Сесайти-Сити?
   СЕСТРА: Нет.
   МОЛЛИ: Из Атланты?
   СЕСТРА: Нет, не из Атланты.
   МОЛЛИ: А откуда?
   СЕСТРА: Моя любовь живет в дальних краях...
   МОЛЛИ: Он иностранец? Что же говорит по этому поводу Мамаша Лавджой?
   СЕСТРА: Она ничего не знает. Это не один человек, их много.
   МОЛЛИ: Много иностранцев? Ах, Сестрица, поездка утомила тебя. У нас ты отдохнешь.
   СЕСТРА: Предметы моей любви не существуют для остальных. Но для меня они реальны.
   МОЛЛИ: Вымышленные друзья?
   СЕСТРА: Вот, например, один из них, который долго был со мной. Его зовут Анжело. Он живет за границей, и мы любим друг друга как муж и жена. Это шокирует тебя, Молли?
   МОЛЛИ: Нет, дорогая.
   СЕСТРА: Потом у меня был любовник по имени Рокко, он умер от чего-то ужасного, и я тоже. Мы умирали очень долго. Ночи сменялись как главы в романе. Это было ужасно, но как всегда в таких грезах, в этом было свое очарование, ведь мы смертельно любили друг друга. А если оба любят очень сильно, даже смерть романтична, если умирают вместе.
   МОЛЛИ: Твои любовники существуют лишь в грезах, но они служат тебе утешением. Как мне Джон.
   СЕСТРА: Джон? Тот, что чинит дверь? Постоялец из флигеля?
   МОЛЛИ: Джон Такер. Прекрасное имя! Он влюблен в меня.
   СЕСТРА: Не причиняй ему боль, Молли.
   МОЛЛИ: Да я скоре отрежу себе уши, выколю глаза, вырву язык, чем сделаю это.
   СЕСТРА: Благодарю тебя, Молли. Ты клянешься как ребенок.
   МОЛЛИ: Он влюблен в меня, и я не могу сделать ему больно.
 
   Спускается Мамаша Лавджой, одетая как Сестрица, и в папильотках.
 
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Молли, есть тут английская соль или касторка?
   МОЛЛИ: В кухне на полке. Я принесу.
 
   Выходит.
 
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ужасный переезд. А еда в этих северных поездах! Когда я проснулась, я услышала разговор. Ничто не раздражает меня больше, чем голоса в доме, из которых ничего не разобрать. Я счастлива только в центре событий.
   СЕСТРА: Ну вот, ты здесь
   МОЛЛИ (возвращаясь): Сестрица сказала мне, что завтра возвращается Филипп.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Лорина Лавджой, разве тебе не известно, что я сама привыкла сообщать важные новости?
   МОЛЛИ: Филипп действительно в состоянии уехать из санатория?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Он мечтает вырваться оттуда.
   МОЛЛИ: Он здоров?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты нужна Филиппу, Молли, он хочет снова на тебе жениться.
   МОЛЛИ: Не думаю, чтобы это вас радовало.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: В первый раз меня чуть не хватил удар. Во второй - было горько, но я покорилась. А теперь я - за. Экономия и здравый смысл.
   МОЛЛИ: Экономия?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Санаторий, милая девочка, обходится в тысячу шестьсот долларов в месяц.
   СЕСТРА: Но у тебя есть деньги, которые оставил дядя Вилли.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Да, удивительное завещание. Замечательное завещание. Я ему - седьмая вода на киселе, и вдруг - главная наследница. Замечательное завещание и такая неожиданность для всех. Тот случай, когда в тихом омуте черти водятся.
   СЕСТРА: Ну, не такой уж дядя Вилли был тихий.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: У него была локомоторная атаксия. Это старинная болезнь, которая бывает у аристократов, и никогда у тех, кто имеет дело с акциями, нефтяными скважинами и биржевыми спекуляциями. Его считали немного безответственным, благослови его Боже. Кстати, он оказался у меня нетривиальным путем.
   МОЛЛИ: Нетривиальным?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Вечером, как раз перед ужином, когда повсюду стоял запах репы, Дядя Вилли зашел с парадного крыльца и уселся в качалку. ""Офелия, - сказал он, - я пришел в этот дом и намерен здесь остаться". Раскачиваясь, принюхиваясь, слушая. "Я пришел в этот дом и намерен здесь остаться". Невероятно! А потом вроде бы как пошутил: "А кроме овощей найдется что-нибудь на ужин?"
   МОЛЛИ: Вы были удивлены?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Откровенно говоря, вначале пришла в ужас. Он прожил с нами одиннадцать лет, каждый день, повязавшись салфеткой, ел сливочное мороженое, смазывал мою швейную машинку и подметал двор.
   МОЛЛИ: Сколько денег оставил вам Дядя Вилли?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Разве ты не знаешь, Молли, что можно спрашивать о деньгах бедных, но нетактично задавать подобные вопросы преуспевающим. Ло, детка, не знаешь, который час?
   МОЛЛИ: Уже поздно.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Вы, северяне - полуночники, как персонажи русских пьес. Пойдем, Сестрица. (Выходя шепотом): У тебя желудок в порядке?
 
   Входит Джон.
 
   ДЖОН: Мать Филиппа не задержится надолго?
   МОЛЛИ: Нет. Зато Филипп задержится надолго, и это меня тревожит.
   ДЖОН: Почему?
   МОЛЛИ: Когда любишь человека, с которым разведена, это, конечно, тревожит.
   ДЖОН: Филипп приезжает?
   МОЛЛИ: Да.
   ДЖОН: Когда?
   МОЛЛИ: Завтра.
   ДЖОН: Что ты собираешься делать?
   МОЛЛИ: С его помощью я уже нарушила десять заповедей.
   ДЖОН: Все десять?
   МОЛЛИ: Некоторые.
   ДЖОН: Ты сотворила себе кумира?
   МОЛЛИ: Конечно, нет.
   ДЖОН: Пожелала осла или вола ближнего своего?
   МОЛЛИ: Осла или вола?
   ДЖОН: Это мы вычеркнем.
   МОЛЛИ: Каждый день по одной.
   ДЖОН: Нет, только эту.
   МОЛЛИ: Но мне не следовало этого делать. Мне, Молли Хендерсон! Воспитанной в лоне первой баптистской церкви Сесайти-Сити. Я получила пять золотых наград за религиозное рвение.
   ДЖОН: Ты спала с ним, Молли, после развода?
   МОЛЛИ: Я знаю, это грех. Но не измена. Дважды я говорила: "Я, Молли, беру тебя, Филипп, в законные мужья. В богатстве и в бедности. В радости и в горе. В красоте и в убожестве."
   ДЖОН: Замолчи, Молли!
   МОЛЛИ: "И смерть разлучит нас". Дважды произносила эти слова перед священником. Какая может быть измена?
 
   (Стучит по столу).
 
   ДЖОН: Что ты делаешь?
   МОЛЛИ: Стучу по дереву.
   ДЖОН: Зачем?
   МОЛЛИ: Я не хочу, чтобы это случилось снова. Впрочем, Бог троицу любит.
   ДЖОН: Это как это?
   МОЛЛИ: Ну, "Три слепых мышонка", три ведьмы.
   ДЖОН: Которые приходят три раза, когда ты и так идешь ко дну.
   МОЛЛИ: Иногда мне кажется, что нас с Филиппом притягивает друг к другу как два магнита.
   ДЖОН: Молли, ты когда-нибудь думала выйти за меня замуж?
   МОЛЛИ: Но ты ведь не делал мне предложения.
   ДЖОН: Делаю его сейчас.
   МОЛЛИ: Ты кого-нибудь любил?
   ДЖОН: Конечно, много раз.
   МОЛЛИ: Но так и не женился.
   ДЖОН: Я был женат.
   МОЛЛИ: И на ком?
   ДЖОН: Она была очень красивая... трудно описать. Мне тяжело вспоминать. Я любил ее.
   МОЛЛИ: И как вы расстались?
   ДЖОН: Я демобилизовался с флота. Работал строительным рабочим. Мы были счастливы, во всяком случае, мне так казалось. Потом моя жена полюбила другого, хотя говорила, что любит и меня.
   МОЛЛИ: Ну и дела!
   ДЖОН: Потом еще одного. Дошло до того, что, входя в парадную дверь, я был почти уверен, что кто-то выходит через черный ход.
   МОЛЛИ: Жуткая история.
   ДЖОН: Пришлось оставить ее, хотя очень ее любил.
   МОЛЛИ: И после тоже?
   ДЖОН: Да, но я должен был уйти. До того, как я ее встретил, я был в полном порядке, а тут вдруг почувствовал, что вот-вот тронусь. Чтобы окончательно не рехнуться, я развелся с ней. Потом воспользовался армейскими льготами, пошел учиться. Мне всегда хотелось стать архитектором.
   МОЛЛИ: Не представляю, чтобы кто-нибудь мог так с тобой обойтись. Она просто ненормальная.
   ДЖОН: Скорее слабая. Я так любил ее. У нас был домик у самого океана, я готовил обеды на берегу.
   МОЛЛИ: На берегу?
   ДЖОН: Роешь в песке яму, разжигаешь костер и даешь ему погореть. Берешь омара, мидии, перекладываешь слоем водорослей, потом еще омар, еще мидии. Можно добавлять все, что угодно: кукурузу, картошку. Обед готовится в горячем песке весь день. А вечером, когда небо темнеет, и волны тоже становятся темными, и шуршит галька, пора его выкапывать. С тех пор я не готовил обедов на берегу, не любовался больше мерцающими океанскими сумерками.
   МОЛЛИ: Так, значит, она тебе изменяла. Женщины любят поговорить о своем горе, мужчина в несчастье немеет. Когда мой отец потерял галантерейную лавку, он заперся в доме и не произнес ни слова... банкротство... у него отобрали лавку. Он страдал до самой смерти, но никогда не говорил об этом. Никто не мог ему помочь.
   ДЖОН: Я думал о любви и после, но любовь невозможно предугадать, она приходит неожиданно.
   МОЛЛИ: Как в тот день, когда мы встретились на дороге.
   ДЖОН: И жизнь снова обрела смысл.
   МОЛЛИ: Ты веришь в Бога?
   ДЖОН: Сегодня я окончательно уверовал в Него.
   МОЛЛИ: Но ведь Бога нельзя увидеть.
   ДЖОН: Любовь тоже. Но она, как Бог, везде. Ее нельзя увидеть подобно стулу, часам, столу. Ее не видишь, но на все в мире смотришь через призму любви.
   МОЛЛИ: Сквозь призму любви?
   ДЖОН: Любовь прозрачна. Когда любишь, в глазах появляется пламя и заставляет светиться стул, часы, стол.
   МОЛЛИ: Как светится циферблат твоих часов?
   ДЖОН: Как светится любовь. Выходи за меня замуж, Молли, скорее выходи за меня замуж.
   МОЛЛИ: Джон, прости за банальность, но все так неожиданно. По правде говоря я хотела бы отложить этот разговор до утра.
   ДЖОН: Я буду во флигеле. Спокойной ночи, любимая.
   МОЛЛИ: Спокойной ночи.
 
 
   Джон выходит. Молли ошеломлена. Она трогает стол, стул, заводит часы. Мы замечаем вдруг Филиппа, который стоит у подножья лестницы. Он держит небольшой букет цветов.
 
 
   МОЛЛИ: Филипп, откуда ты?
   ФИЛИПП: Откуда я? Куда я? Откуда я? Моя голубоглазая банальность.
   МОЛЛИ: Как ты меня напугал!
   ФИЛИПП: Я шел от станции пешком.
   МОЛЛИ: Всю дорогу.
   ФИЛИПП: Увидел свет в окне и тебя с мужчиной.
   МОЛЛИ: Джон Такер, архитектор.
   ФИЛИПП: Я вошел с черного хода.
   МОЛЛИ: Зачем?
   ФИЛИПП: Хотелось застать тебя одну. Смотри, Молли, ничего не изменилось. Стол, стул, коврик. Как давно все это было... А вот и часы.
   МОЛЛИ: Старинные часы. Они дарят мне ощущение мира и семьи.
   ФИЛИПП: А мне напоминают о времени. Ты заводила часы, когда я вошел. Вечно, вечно бегущее время. Ненавижу часы.
   МОЛЛИ: У них чудесный бой.
   ФИЛИПП: Что случилось, Молли? Как странно ты смотришь!
   МОЛЛИ: Ничего.
   ФИЛИПП: Ты боишься меня?
   МОЛЛИ: Я горжусь тобой, Филипп. Горжусь твоим мужеством в санатории.
   ФИЛИПП: Какое там мужество!
   МОЛЛИ: Как тебе там жилось?
   ФИЛИПП: Это было ничто, ничто - ужасно, потому что ничто - это смерть.
   МОЛЛИ: Я разбужу Париса, Маму Лавджой, Сестрицу?..
   ФИЛИПП: Нет, я хочу побыть с тобой. У меня есть к тебе разговор.
   МОЛЛИ: О чем?
   ФИЛИПП: Кем я был т кем я стал.
   МОЛЛИ: Уже поздно, Филипп. Почти рассвело.
   ФИЛИПП: Я вижу рассвет, чистые зыбкие и холодные краски горизонта. Полоски лимонной и апельсиновой кожуры. Я вижу рассвет, могу его описать, но не могу почувствовать. Я многое могу описать. Например, еду - черничный морс, ватрушки, рассыпчатые золотистые вафли. Но не могу почувствовать их вкус.
   МОЛЛИ: Завтра я тебе что-нибудь такое приготовлю.
   ФИЛИПП: И цветов, Молли. Тюльпаны, ирисы, лилии. Я могу их описать, несмотря на предрассветные сумерки. Но они меня не радуют. Любовь я тоже могу описать, но любить - не могу.
   МОЛЛИ: Зачем ты вернулся, Филипп?
   ФИЛИПП: Хочу снова чувствовать. Вкус, запах. Хочу жить.
   МОЛЛИ: Ты всегда поражаешь меня после долгого отсутствия.
   ФИЛИПП: Что тебя поражает?
   МОЛЛИ: Ты сам, твой вид. Но мне пора быть практичной и взрослой.
   ФИЛИПП: Бога ради, зачем, девочка?
   МОЛЛИ: Десять дней назад я сдала комнату во флигеле.
   ФИЛИПП: Тому парню, что здесь был?
   МОЛЛИ: Он - моя опора, моя моральная поддержка.
   ФИЛИПП: Что ему нужно? Какое ему дело до нас?
   МОЛЛИ: Мы не одни на земле, Филипп.
   ФИЛИПП: От остального мира нас с тобой разделяют шторы - как в пульмановском вагоне. Разве ты забыла? Не помнишь нас с тобой ночью? Да и днем тоже.
   МОЛЛИ: Конечно. Так было.
   ФИЛИПП: Молли, я хочу открыть тебе секрет.
   МОЛЛИ: Какой?
   ФИЛИПП: Я еще не сдался.
   МОЛЛИ: Это и есть твой секрет?
   ФИЛИПП: Я хочу написать чертовски хороший роман о нашем поколении. И писать его буду наверху. Здесь, на ферме. Я снова обрету работу, мир, способность удивляться.
   МОЛЛИ: Но...
   ФИЛИПП: Я ощущаю приближение чуда, это как дуновение ветра в ночи. После всех черных лет я ощущаю приближение чуда. Ты должна любить меня.
   МОЛЛИ: Ты все еще любишь меня, Филипп?
   ФИЛИПП: Люблю ли я тебя? (Отрицательно качает головой). Я чувствую, что попал в замкнутый круг одиночества. Пытаюсь дотянуться, дотронуться, но под моими руками одна пустота. Потому, что только вещи долговечны. ( Трогает стол, стул). Стол, стул. Они переживут меня.
   МОЛЛИ: Почему ты вернулся, раз не любишь меня?
   ФИЛИПП: Потому, что слабый смотрит на сильного. Потому, что умирающий смотрит на живого. Нет, Молли, это не любовь.
   МОЛЛИ: Тогда что же?
   ФИЛИПП: Без тебя я чувствую себя так, будто с меня содрали кожу. Ты всегда знала, что я способен жить только в коконе. Ты знала, что мне нужно жить с тобой и чувствовать себя защищенным. Это не каприз, это требование природы.
   МОЛЛИ: Но коконы как шелуха, сами они безжизненны.
   ФИЛИПП: Да, это так.
   МОЛЛИ: Я не хочу умирать, Филипп.
   ФИЛИПП: Слушай, Молли, слушай же.

 
Как защитить мне душу от души
твоей прикосновений; не твоей
души коснуться ль ей во тьме ночей?
 
 
Ах, я бы душу пестовал в тиши,
во тьме темнее ночи, где ничей
глас не ответит жалобе души
в удушливой тиши ручья ручей
 
 
Но наши души делает одним
то, что сольет их, как смычок: под ним
так слиты струны, прежде столь немы.
Какого инструмента струны мы?
 
 
Под чьей рукой мы звучим из тьмы?
Сладчайшую мелодию храним...
 

 
   МОЛЛИ: Как прекрасно, Филипп!
   ФИЛИПП: Да, но не я их написал. Идем спать.
   МОЛЛИ: Я поставлю цветы в воду.
   ФИЛИПП: Давай скорее. ( Поднимается по лестнице).
   МОЛЛИ (про себя): Нужно положить в воду аспирин.
 
   Филипп уходит. Молли открывает дверь в комнату Париса, выключает свет, минуту стоит. Появляется Парис.
 
   МОЛЛИ: Парис?
   ПАРИС: Что случилось, мама? Почему ты не спишь?
   МОЛЛИ: Милый, о чем ты подумаешь, если твоя мать скажет, что любит сразу двоих?
   ПАРИС: Любовь. По-моему, любовь смешна. Очень смешна.
   МОЛЛИ: Ты помолился?
   ПАРИС: Да, мама.
   МОЛЛИ: О чем?
   ПАРИС: Я должен сказать?
   МОЛЛИ: Нет, малыш. Я не любопытна, но как мать...
   ПАРИС: Ну ладно, ты не любопытна.
   МОЛЛИ: Если бы ты любил сразу двоих - чтобы ты сделал, малыш?
   ПАРИС: Не знаю. Мне грустно, когда ты говоришь так серьезно и по-взрослому.
   МОЛЛИ: Джон сказал, что любовь светится. Давай проверим.
   ПАРИС: Как?
   МОЛЛИ: Смотри на стол и думай о ком-нибудь, кого любишь. Закрой глаза.
   (Она закрывает глаза. В это время утренний свет заливает комнату). Филипп Рэлстон Лавджой. (Медленно открывает глаза). О Боже, стол светится.
   ПАРИС: Обыкновенный деревянный стол.
   МОЛЛИ (пристально смотрит на стол и закрывает глаза): Джон Такер. (Открывает глаза). Стул светится. Оба. Как это у тебя вышло, стол? А у тебя, стул?
   ПАРИС: Обыкновенный деревянный стул. (Выходит).
   ФИЛИПП: Молли!
 
   (Молли идет к центральной двери, смотрит вверх).
 
   Молли!
 
   (Она касается рукой стола, затем стула).
 
 

ЗАНАВЕС.

 
 
   На следующий день.
   Сцена: никого нет. Слышен стук пишущей машинки. Хетти Браун и Парис входят через кухонную дверь. Хетти - миловидная девочка годом старше Париса.
 
   ХЕТТИ: Ну и головоломный же был экзамен! Расскажите о целях Томаса Джефферсона. Кто был автором доктрины Монро?
   ПАРИС: Доктрина Монро напоминает мне о Мерилин Монро, а когда думаешь о ней, невозможно сосредоточиться на экзамене. Это самое трудное - сосредоточиться.
   ХЕТТИ: Да еще эта муха! Я только и думала о мухе, которая жужжала у окна. Как будто не о чем было больше думать. Обычно не обращаю на них никакого внимания. Кто печатает на машинке?
   ПАРИС: Папа.
   ХЕТТИ (робко): ОН здесь?
   ПАРИС: Приехал вчера вечером.
   ХЕТТИ: Я пойду.
   ПАРИС? Не уходи.
   ХЕТТИ: Я пойду. Моя двоюродная бабушка Джейн лечилась в таком же заведении, но она нам дальняя родственница.
   ПАРИС: Ну и что?
   ХЕТТИ: Сони Дженкинс говорит, что твой отец сумасшедший.
   ПАРИС: Паршивый коротышка. Я его побил.
   ХЕТТИ: А я слышала, что он тебя побил.
   ПАРИС: После того, как папа написал пьесу, он отдыхал в санатории. Что тут такого?
   ХЕТТИ: Мы все читали в "Дейли Ньюс", что он сделал.
   ПАРИС: Папино имя много раз появлялось в газетах - с тех пор, как я себя помню.
   ХЕТТИ: Я знаю, он знаменит, но...
   ПАРИС: Папа отдыхал в санатории несколько месяцев и сейчас в полном порядке. Шикарный санаторий, там все время играют в теннис, а после обеда подают чай.
   ХЕТТИ: Мне казалось, что в таких местах кошмарно.
   ПАРИС: Теннис и чай после обеда?
   ХЕТТИ: Я и не знала, что сумасшедшие пьют чай.
   ПАРИС: Не говори сумасшедший. Мама сказала, что надо говорить "больной". А папа даже не был болен.
   ХЕТТИ: Все-таки я пойду.
   ПАРИС: Почему? Ты же только пришла.
   ХЕТТИ: Боюсь твоего отца. К тому же мама запретила мне приходить сюда.
   ПАРИС: Почему?
   ХЕТТИ: Потому что мы раздевались и рассматривали друг друга.
   ПАРИС: Зачем ты ей сказала?
   ХЕТТИ: Я все ей рассказываю. А ты разве нет?
   ПАРИС: Нет. К тому же, она бы меня не поняла.
   ХЕТТИ: Не поняла? Моя мама была просто потрясена.(смакует эти слова) - Потрясена. (Обнимает Париса) - Парис, я с тобой какая-то сумасшедшая... Прости. Я не должна была произносить это слово. - Я хочу сказать, что без ума от тебя. (Входит Филипп).
   ФИЛИПП: О!
   ХЕТТИ (в смущении): Мне пора... (Убегает)
   ФИЛИПП: Прекрасная Елена.
   ПАРИС: Ее зовут Хетти.
   ФИЛИПП:Я вошел в конце или в начале?
   ПАРИС: Не понимаю, о чем ты?
   ФИЛИПП: Четырнадцатилетний юноша должен бы понять.
   ПАРИС: Мне не четырнадцать.
   ФИЛИПП: А сколько?
   ПАРИС: Пошел тринадцатый. В прошлом году ты прислал мне на день рождения игрушечный скафандр. Ты не помнишь, сколько мне лет?
   ФИЛИПП: Пытаюсь.
   ПАРИС: Детский скафандр. По правде говоря, я не ожидал от тебя подарка.
   ФИЛИПП: Сын, у меня для тебя кое-что другое есть. (Идет к буфету, достает шахматы).
   ПАРИС: Что это?
   ФИЛИПП: Шахматы.
   ПАРИС: Но это же твои. Их сделал твой отец.
   ФИЛИПП: Он сам их выточил.
   ПАРИС: Здорово!
   ФИЛИПП: Шахматы напоминают мне о доме.
   ПАРИС: О каком доме?
   ФИЛИПП: Когда мы купили ферму, то было для меня, как если бы мы купили Уоллен.
   ПАРИС: Уоллен?
   ФИЛИПП: Дом Торо. Я мечтал о доме. Мечтал о себе.
   ПАРИС: Здесь?
   ФИЛИПП: Я решил купить коров и бросить пить.
   ПАРИС: Ты же терпеть не можешь молока, па.
   ФИЛИПП: Все лучшие годы своей жизни я мечтал любить молоко больше, чем виски, но у меня ничего не вышло.
   ПАРИС: Очень жаль.
   ФИЛИПП: Я мечтал, как встав на рассвете... дою корову...
   ПАРИС: Ты так и не купил ее.
   ФИЛИПП: Но мечтал о ней. Мечтал работать в саду...
   ПАРИС: А сам платил мне, чтобы я следил за садом! Ты что, забыл, па?
   ФИЛИПП: Ухаживать за кудрявым салатом, баклажанами, и красной капустой...
   ПАРИС: Ты платил мне два доллара в неделю.
   ФИЛИПП: Потом завтрак. Оладьи, домашние сосиски.
   ПАРИС: А сам пьешь по утрам только кофе.
   ФИЛИПП: Да ведь я мечтал! Мечтал, что каждый день работаю над романом. После полудня - починка изгороди, колка дров.
   ПАРИС: Все это можно сделать и сейчас.
   ФИЛИПП: Я мечтал о ферме в любую погоду... Мягкие майские дни... Зеленый летний пруд. Голубой октябрь, яблоки...
   ПАРИС: Ты ведь работал, па, ты гнал яблочный сидр.
   ФИЛИПП: Увы, гнал. Я мечтал о снежных зимних месяцах, мечтал, что на одном дыхании заканчиваю роман. Ты читал "Поворот винта"?
   ПАРИС: Это ты написал?
   ФИЛИПП: К сожалению, не я.
   ПАРИС: Не грусти, па.
   ФИЛИПП: Странное дело, Парис.
   ПАРИС: Что?
   ФИЛИПП: Мне казалось, что если я вернусь на яблочную ферму, то буду строчить как одержимый. Но за все утро, что я просидел, не вставая, сумел выжать из себя только отрывки и обрывки. Отрывки и обрывки. Думаю, надо подняться на чердак и вдохнуть аромат яблок.
   МОЛЛИ (за сценой): Малыш, Малыш!
 
   (Филипп уходит наверх. Входит Молли с двумя продуктовыми сумками).
 
   ПАРИС: Почему ты плачешь, мама?
   МОЛЛИ: Разве?
   ПАРИС: У тебя на глазах слезы.
   МОЛЛИ: Малыш, помоги мне. Цены на сельдерей просто сумасшедшие.
   ПАРИС: Я не люблю сельдерей.
   МОЛЛИ: Твоя пища должна быть разнообразной. Сельдерей полезен для крови, морковь улучшает зрение, шпинат дает силу. Что ты ешь, Парис?
   ПАРИС: Соленые огурцы и пироги.
   МОЛЛИ: Соленые огурцы и пироги! У тебя же будут ужасные газы!
   ПАРИС: Не говори так. Мне неловко.
   МОЛЛИ: Но это правда, малыш...
 
   Парис уходит, хлопнув дверью. Входит мама Лавджой, за ней Сестрица, которая берет с полки книгу и начинает читать.
 
   МОЛЛИ: Ужасно, когда сын хлопает дверью у матери перед носом. Даже просто закрыть дверь - и то нехорошо, "Насколько больней, чем быть укушенным змеей, иметь неблагодарного ребенка". Обязательное школьное чтение.
   СЕСТРА: Молли, сколько тебе было, когда ты бросила школу?
   МОЛЛИ: Четырнадцать. Я читала большой отрывок из "Короля Лира" и была первой по испанскому... Cierra la puerta. Вы говорите по-испански, Мама Лавджой?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет. У нас в Женской Академии был французский. Parlez-vous francais?
   МОЛЛИ: Нет. Смешно, что из всей школы у меня в голове остались отрывок об укушенном змеей и cierra la puerta. Это значит закрой дверь.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Смешно, что ты запомнила именно это.
   СЕСТРА: Ты ведь знала больше, Молли!
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Всю ночь думала. Думала, вспоминала, переживала. Помнишь, Молли, как ты выглядела, когда мы были здесь в последний раз?
   МОЛЛИ: Перед тем, как Филипп меня бросил?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты так осунулась, что я испугалась, не старость ли твоя пришла. И тут я сказала себе: вот и Молли утратила свой блеск!
   МОЛЛИ: Вы не только себе, вы и мне это сказали.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Но теперь ты опять прежняя. Та же фигура, и цвет лица, и жизнь в глазах.
   СЕСТРА: Молли отлично выглядит - она так и светится!
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я спросила себя: что это? Витамины? Или от природы? Сестрицу я с детства пичкала витаминами. Рыбий жир, печенье, шпинат. Худая была, как и сейчас, деревенское питание, а что толку?
   СЕСТРА: Я здорова. Вот и весь толк.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет, не витамины. И не от природы. По-моему, причина может быть только одна.
   СЕСТРА: О чем ты?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я никогда раньше не употребляла это слово... ни одна леди не позволила бы себе этого. Но я рада, что теперь оно вошло в обиход.
   СЕСТРА: Что?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: С-Е-К-С, вот что.
   СЕСТРА: И об этом ты всю ночь думала?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот смотрю я на тебя... Когда ты выпрямишься, ты грациознее Молли. И фигура у тебя , на мой вкус, стройнее. Я люблю хрупкие, аристократичные фигуры. У тебя интеллигентный музыкальный голос.
   МОЛЛИ: К тому же Сестрица умна...
   МАМА ЛАВДЖОЙ: А что толку? Утонченность, обаяние, хорошие манеры ровно ничего не дают. Потому что землю заставляет вертеться это самое слово из четырех букв.
   СЕСТРА: Я должна перестать быть собой?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет! Но ты или слишком возвышенна, или просто глупа, чтобы это понять. С-Е-К-С. Ты просто издеваешься надо мной!
   СЕСТРА: Это как же?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: В восемнадцать лет ты появилась на балу в Пичтри. Ответственнейший дебют для любой девушки из Джорджии. Белое бальное платье с тысячью мельчайших складочек. Я сама его шила. Когда мы ехали на бал, я мечтала о принцах и будущих президентах - я надеялась. А чем все кончилось?
   СЕСТРА: Меня стошнило
   МАМА ЛАВДЖОЙ: После всех моих надежд и мечтаний она стояла в бальном зале, и там... прямо там...
   СЕСТРА: Я ничего не могла поделать, мама, я так волновалась!
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот так вы издеваетесь надо мной, мисс. В мое время девушка не зависела от этого слова из четырех букв. Тогда предпочитали обаяние и живость. Достаточно было одной привлекательности. Джентльмены приезжали ухаживать за мной даже с Чаттахучи и из Джоплина. Меня рассматривали, мною любовались, делали предложения, чествовали. Я была самой красивой в Сесайти-Сити.
   СЕСТРА: А потом ты встретила папу.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Жарким полднем я шла через площадь у здания суда, и что же я там увидела?
   МОЛЛИ: Мистера Лавджоя?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Греческого бога и к тому же совершенно мне незнакомого. День был жаркий, а меня трясло от макушки до кончиков пальцев.
   МОЛЛИ: Вы хотите сказать, что это была любовь с первого взгляда?
   СЕСТРА: По-моему, это был секс.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Не говори это слово.
   СЕСТРА: А потом все пошло к чертям.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Не будем об этом.
   СЕСТРА: Он оставил тебя, мама. Бросил без средств и с двумя детьми.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Довольно, Лорина.
   СЕСТРА: Ты испробовала все, чтобы его найти. Даже дала объявление в газету.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Моя семья предприняла осторожные поиски.
   СЕСТРА: Которые ни к чему не привели. Он исчез и унизил тебя, как ты пытаешься унизить меня.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: О-о, вон он идет из флигеля, наш мистер Такер. Я всегда мечтала, чтобы Сестрица вышла замуж за врача. Сама-то она здорова, а вот я иногда неважно себя чувствую.
   СЕСТРА: О чем ты?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: В этом розовом платье ты кажешься бледной.
   СЕСТРА: Я пожалуй пойду наверх.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты останешься здесь, и будешь вести себя прилично.
 
   (Входит Джон)
 
   Легок на помине! Мы как раз о вас говорили, мистер Такер.
   ДЖОН: Вот как?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Вы не женаты?
   ДЖОН: Да, разведен.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Работаете?
   ДЖОН: Я архитектор.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ну что ж, тогда присядьте вон на кушетку рядом с Сестрицей. Выпрями-ка спину, Сестрица. Не тяни шею, как гусыня. Сними очки.
   СЕСТРА: Я ничего не вижу без очков.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Когда в 12 лет ты оказалась у окулиста, я подсказывала тебе буквы. Красавица в очках - загубленная жизнь.
   СЕСТРА: Она действительно это делала. Как вам это нравится?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Но ты бы увидела буквы? Если бы не услышала мои подсказки?
   СЕСТРА: Он услышал тебя первым и выставил из кабинета.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я уйду, и тактично предоставлю вас самим себе. Займусь наверху вышиванием. А ты, Молли, ступай на кухню.
 
   Мама Лавджой выходит, Молли тоже.
 
   СЕСТРА: Когда ситуация подготовлена так откровенно, чувствуешь себя глупо. Чтобы я не сделала, все будет глупо. Не знаю, что делать с руками и ногами, головы не могу повернуть. Я, в самом деле, ничего не вижу без очков. Очень рада, что Молли вас встретила.
   ДЖОН: А я рад, что у меня есть Молли.
   СЕСТРА: Как это люди встречаются?
   ДЖОН: Просто встречаются.
   СЕСТРА: Я имею в виду мужчину и женщину, которые полюбили друг друга.
   ДЖОН: Я это понял.
   СЕСТРА: И все-таки?
   ДЖОН: Я встретил Молли на пустынной дороге. У меня сломалась машина.
   СЕСТРА:А если бы она не сломалась?
   ДЖОН: Я бы встретил Молли в другом месте.
   СЕСТРА: Моя подруга Алиса встретила своего жениха на автобусной остановке.
   ДЖОН: Могло случиться и так.
   СЕСТРА: Значит, я должна всю жизнь бродить по пустынным дорогам и ждать автобуса? Мне 36 лет. Я не умею поддержать даже светского разговора.
   ДЖОН: Светского разговора?
   СЕСТРА: Ну, например, о погоде или об увлечениях. Если девушка не умеет поддержать светского разговора, ей нечего рассчитывать на существенные перемены в жизни.
   ДЖОН: Кто это сказал?
   СЕСТРА: Мама. Ничего существенного и не произошло. Годами я молилась, чтобы встретить подходящего мужчину, в подходящем месте, в подходящий час, в подходящем платье. Даже к гадалке ходила.
   ДЖОН: В молодости я тоже ходил к гадалке, она сказала мне довольно жуткую вещь.
   СЕСТРА: Что же именно?
   ДЖОН: Что я долго, очень долго буду влюбляться с первого взгляда. Все так и было. Я десятки раз влюблялся с первого взгляда и так же часто остывал.
   СЕСТРА: Как жаль!
   ДЖОН: Когда я служил в армии, я влюблялся сотни раз. Это была любовь с первого взгляда.
   СЕСТРА: Любовь с первого взгляда ужасна.
   ДЖОН: Я это знаю.
   СЕСТРА: Как Ромео и Джульетта. Убийства, могилы, отрава, смерть.
   ДЖОН: И почти всегда без всякого секса.
   СЕСТРА: А возможна ли иная любовь?
   ДЖОН: Цыганка сказала, что я много лет буду влюбляться с первого взгляда. Так оно и было. Еще она сказала, что я буду влюбляться со второго, сотого, тысячного взгляда. Так говорили линии моей руки, так оно и было.
   СЕСТРА: Что же вы сделали, Джон:
   ДЖОН: Я женился. (Пауза). Еще цыганка сказала, что я потеряю мою любовь, и все придется начать сначала.
   СЕСТРА: Меня бросает в дрожь от гаданий и спиритизма. Но я стараюсь не поддаваться им. Первое, что я говорю, это: "Не говорите мне ничего плохого. Если вы предвидите несчастье, не говорите о нем. Говорите только хорошее". Обычно они тут же замолкают. Честно говоря, мне уже сорок лет.
   (Входит Молли).
   ДЖОН: Я был бы рад подружиться с вами, Лорина.
   СЕСТРА: Странно, мы уже подружились. Со мной это редко случается. (Ударяется рукой о перила). Ох!
   ДЖОН: Что случилось?
   СЕСТРА: Локоть ударила. Интересно, почему это место называют "смешной косточкой"+ {Локоть - funny bone - буквально "смешная кость"}, если так больно?
 
   Сестрица уходит наверх.
 
   МОЛЛИ: О чем вы говорили?
   ДЖОН: О логике любви.
   МОЛЛИ: Но любовь нелогична. А если бы меня не оказалось на той пустынной дороге, в тот день, в тот час?
   ДЖОН: Мы встретились бы в другом месте.
   МОЛЛИ: Где?
   ДЖОН: У Статуи Свободы.
   МОЛЛИ: Прямо там?
   ДЖОН: Это вполне логично.
   МОЛЛИ: Но...
   ДЖОН: Или на Панамском канале.
   МОЛЛИ: Почему?
   ДЖОН: Тоже логично.
   МОЛЛИ: Нет, правда, в чем тут логика?
   ДЖОН: Я серьезно. Чем дольше я тебя знаю, тем сильнее верю в ненормальную, сумасшедшую логику любви.
   МОЛЛИ: Мне надо тебе что-то сказать, Джон.
   ДЖОН: Что?
   МОЛЛИ: Я хочу сказать тебе, но не могу. (Отворачивается). Ведь Филипп дома.
   ДЖОН: Ты выглядишь не очень-то счастливой.
   МОЛЛИ: А я и не счастлива.
 
   Входит Парис с кипой синек.
 
   ПАРИС: Что это, Джон?
   ДЖОН: Архитектурные чертежи.
   ПАРИС: Для чего они?
   ДЖОН: Это здание, которое я собираюсь построить. Дом.
   МОЛЛИ (растерянно): Где оно будет построено?
   ДЖОН: Ты сама решишь. Я хочу, чтобы ты мне помогла.
   ПАРИС: Мама ничего не понимает в строительстве.
   ДЖОН: Мне хотелось бы, чтобы дом стоял на холме, возле реки. Крепкий из местного камня, и пусть северный ветер, восточный ветер воют и бьются о холм, дом выдержит.
   МОЛЛИ: Заманчиво звучит.
   ДЖОН: Стены почти сплошь стеклянные, чтобы солнечный свет заполнял комнаты, и все искрилось, сверкало. Пол выложен каменными плитками, а под ними - трубы парового отопления.
   МОЛЛИ: А ногам не будет горячо?
   ДЖОН: Нет, Молли, плиты будут очень большие. А раз стены стеклянные, вокруг должно быть много деревьев и кустов, - чтобы было уединенней.
   МОЛЛИ: Представляю, как ты бегаешь вокруг дома нагишом.
   ДЖОН: А кухня...
   МОЛЛИ: Ой, ты мне напомнил. Пойду присмотрю за обедом. (Выходит).
   ДЖОН: Детская - что-то потрясающее. Специальный стенной шкаф для удочек и спортивного инвентаря, и даже бар...
   ПАРИС: Бар?
   ДЖОН: Там ты всегда сможешь подкрепиться.
   ПАРИС: О!
   ДЖОН: Подожди, я еще не рассказал про детскую ванную комнату. Красива, удобная и прямо напротив ванны - телевизор.
   ПАРИС: Отлично! Каждый захочет такую ванную. А где этот дом будет? В Рокланде?
   ДЖОН: Не знаю. Ты не любишь Рокланд?
   ПАРИС: Раньше любил.
   ДЖОН: А что произошло?
   ПАРИС: Все дело в моем имени. Ведь меня зовут Парис.
   ДЖОН: Я помню.
   ПАРИС: Здесь есть один паршивый коротышка, Сонни Дженкинс. Он стал петь: "Парис - для психа имечко, и папа у Париса - псих". Ну, я и вправил ему мозги.
   ДЖОН: Молодчина!
   ПАРИС: Расквасил ему нос, а пока он соображал, в чем дело, подбил глаз. И только когда у него глаза на лоб полезли, отпустил. Тебе приходилось такое видеть, Джон?
   ДЖОН: Да. Но редко.
   ПАРИС: А потом вся его шайка стала распевать: Парис - для психа имечко, и папа у Париса - псих". Когда все повторяют одно и то же, это становится похоже на правду, как телереклама. Когда мальчишки запели это, у меня все поплыло перед глазами, и я заплакал,... понимаешь, Джон, заплакал на виду у всех - открыто. Вот что произошло, Джон. Я даже драться не мог. Стоял и плакал.
   МОЛЛИ (выходя из кухни): Никогда бы не поверила, что Сонни Дженкинс на такое способен. Окажись я там, я бы его трясла до тех пор, пока у него все зубы не высыпались.
   ПАРИС: Мама, ты подслушивала?
   ДЖОН: Оставь нас, Молли.
   МОЛЛИ: Я много пережила и выстрадала за свою жизнь.
   ПАРИС: Это ни для кого не секрет.
   МОЛЛИ: Твою мать ничем не удивишь. Я тоже плакала у всех на виду.
   ПАРИС: Мама, ты подслушиваешь и читаешь чужие дневники. Я не уважаю соглядатаев. Гадкие люди.
   МОЛЛИ: Я не гадкая. Просто хотела узнать, о чем ты думаешь.
 
   (Уходит на кухню).
 
   ПАРИС: Джон, тебя когда-нибудь унижали?
   ДЖОН: Да, у меня в твоем возрасте были жуткие прыщи. Я был влюблен в девушку - очень красивую. Но я ее так идеализировал, что не смел поцеловать. Знаешь, когда идеализируешь девушку, очень много думаешь о ее добром имени.
   ПАРИС (с умудренным видом): Знаю.
   ДЖОН: Однажды вечером мы сидели на заднем сиденье в машине моего приятеля. Они со своей девушкой тискали друг друга, целовались на переднем сиденье, обнимались и все такое. Мой приятель не слишком беспокоился о добром имени с в о е й девушки. А МЫ просто разговаривали о лунном свете, потом я вдруг дотронулся до ее лица. Просто погладил указательным пальцем. Кожа была мягкой, как цветочный лепесток. И Я захотел так сильно, что не смог удержаться.
   ПАРИС: Что ты сделал, Джон?
   ДЖОН: Обнял ее и поцеловал. Я хотел, чтобы это длилось вечно, - но все кончилось в один миг. Она оттолкнула меня и сказала: "Говорят, это не заразно, - но я боюсь подцепить прыщи".
   ПАРИС: Она не смела так говорить!
   ДЖОН: И я вынужден был сидеть там, на заднем сиденье - пока мой приятель тискал свою девушку, а лунный свет был такой яркий.
   ПАРИС: Ты заплакал?
   ДЖОН: Я сдержался, пока не добрался до дому.
 
   Пауза.
 
   ПАРИС (желая утешить Джона): У тебя сейчас почти нет прыщей. Вполне приличная кожа. Хотел бы я, чтобы у меня была такая большая борода, как у тебя.
 
   Пауза.
 
   ДЖОН: Я разработал собственную теорию насчет таких случаев.
   ПАРИС: О чем?
   ДЖОН: О квадратном корне из греха.
   ПАРИС: Что?
   ДЖОН: Греха оскорбления человеческих чувств. Унижения личности. Квадратный корень из греха. То же самое, что убийство.
   ПАРИС: То же, что убийство?
   ДЖОН: В этом и есть квадратный корень. Но существует еще большая сила. Война - это квадратный корень из унижения, возведенный в миллионную степень...
   ПАРИС: В миллионную степень?
   ДЖОН: Когда унижаешь человека - это и есть один из видов убийства. Ты убиваешь его достоинство.
   ПАРИС: Я люблю мужские разговоры.
   ДЖОН: Я тоже.
   ПАРИС: Они лучше, чем разговоры по душам. Разговоры по душам меня смущают.
 
   Молли выходит из кухни.
 
   МОЛЛИ: Обед почти готов. Парис, взгляни на свои гадкие руки.
   ПАРИС: Они были еще гаже.
   МОЛЛИ: Неважно. Пойди, вымой их перед обедом.
   ПАРИС: "Гадкий" - это гадкое слово. Я не хочу, чтобы ты так говорила, мама. (Выходит)
   МОЛЛИ: Самое обычное английское слово.
 
   Входит Филипп.
 
   ФИЛИПП: Быть гадким то же самое, что делать гадости. Вы, вероятно, жилец из флигеля?
   МОЛЛИ: Джон Такер - Филипп Лавджой. Джон - Филипп.
   ФИЛИПП: Вы пробыли здесь вчера вечером довольно долго.
   ДЖОН: И многие вечера до этого.
   ФИЛИПП: Я работал в этом флигеле.
   ДЖОН: Над чем?
   ФИЛИПП: Это место, где я сижу на горшке. Мой флигель, мой горшок. Моя собственность.
   ДЖОН: Что?
   ФИЛИПП: Когда я был маленьким, мама сажала Сестрицу в мою коляску. Считалось, что я с ней гуляю. Вместо этого я всю дорогу орал: "Это моя коляска, это моя коляска!" Дошло?
   ДЖОН: Дошло.
   ФИЛИПП: Мой нужник, мой флигель, моя коляска, моя жена.
   МОЛЛИ: Не будь гадким, Филипп.
   ФИЛИПП: Я чувствую себя гадко. Слышу гадости и вижу гадости.
   МОЛЛИ: не вини нас, Филипп.
   ФИЛИПП: Кого это "нас"?
   МОЛЛИ: Меня и Джона.
   ДЖОН: Я хочу жениться на Молли.
   ФИЛИПП: Ну, так поцелуй меня в зад. Вы уже переспали?
   МОЛЛИ: Нет.
   ФИЛИПП: Разве ты не собираешься переспать с ним? Ведь надо выяснить!
   МОЛЛИ: Что?
   ФИЛИПП: Так ли он хорош в постели, как я?
   МОЛЛИ: Прошу тебя, Филипп.
   ФИЛИПП: "Прошу тебя, Филипп". Как ты ломаешься.
   МОЛЛИ: Я ломаюсь?
   ФИЛИПП: Ты ведь можешь заниматься этим и в машине, и в канаве, и в поле.
   МОЛЛИ: В канаве мне это никогда не нравилось.
   ДЖОН: не обращайте на меня внимания.
   ФИЛИПП: Я не обращаю на вас внимания. Вы вьетесь передо мной, как комар.
   МОЛЛИ: Джон был в школе чемпионом по боксу.
   ФИЛИПП: О, крепкий малый - в школе.
   МОЛЛИ: Джон четыре года служил во флоте.
   ФИЛИПП: И, конечно же, был героем.
   ДЖОН: Не совсем. Нас обучали высаживаться на берег и проникать в потайные, опасные и уязвимые места.
   МОЛЛИ: Звучит прямо-таки сексуально.
   ФИЛИПП: И что вы делали, проникнув в потайные, опасные и уязвимые места?
   ДЖОН: Дрались.
   МОЛЛИ: Филипп тоже был в армии - но недолго.
   ДЖОН: А что случилось? Вас ранили?
   МОЛЛИ: Нет, нет! Он подцепил свинку.
   ФИЛИПП: Я подцепил свинку, то есть женился на Молли.
   МОЛЛИ: Как ловко ты играешь словами.
   ФИЛИПП: Я отступил в самое потайное, опасное и уязвимое место в мире.
   ДЖОН: Наверняка в какой-нибудь бар или ресторан.
   МОЛЛИ: Бар "Клевер" и ресторан в Бруклине.
   ФИЛИПП: Вот именно, детка. Молли, где яблочная водка?
   МОЛЛИ: Неужели ты...?
   ФИЛИПП: Будь я проклят, если нет. Я сам ее гнал. Все 300 галлонов. На этом яблоневом саду можно разбогатеть. Где она?
   МОЛЛИ: Я ее выпила.
   ФИЛИПП: Триста галлонов? (Уходит на кухню).
   МОЛЛИ: Я ее спрятала, но уверена, что он ее найдет.
 
   Входит Парис.
 
   ПАРИС: Что на обед?
   МОЛЛИ: Клюквенный мусс, свинина в вине с овощами и пудинг.
   ПАРИС: Свинина в вине с овощами - этим можно проверять, жив я или умер. Если тарелку со свининой поднесут к моему носу и я не подскочу, значит, можно заколачивать гроб, я и в самом деле умер.
   МОЛЛИ: Когда родился Парис, мне ужасно хотелось свинины. Очень трудные роды.
   ПАРИС: Джон, ты играешь в шахматы?
   МОЛЛИ: Орала часов восемь. А когда устала орать, как все действовало мне на нервы.
   ПАРИС: Их выточил мой дедушка. Очень трудно,
   МОЛЛИ: Золотые и серые тени струились по стенам как волны. Мама Лавджой прикрыла лампу абажуром. Мне было так больно, что вся комната наполнилась болью. А потом...
   ПАРИС: Перестань, мама, это ужасно.
   МОЛЛИ: Рассказ про страдание окончен, малыш. Разве можно быть таким неженкой?
   ПАРИС: Я не неженка, Просто мне стыдно.
   МОЛЛИ: Стыдно?
   ПАРИС: Стыдно! Не понимаешь? Когда я слышу слово "страдание" или "родовые муки", у меня начинаются судороги.
   МОЛЛИ: Но ведь это было, Парис. Это действительно со мной было.
   ПАРИС: Какая разница? Все равно стыдно.
   МОЛЛИ: Это касалось и тебя, Парис Лавджой, не забывай.
   Филипп, как всегда был неподражаем. Он восседал посреди комнаты и накачивался виски.
   ПАРИС: Король может передвигаться только на одну клетку, а ферзь как угодно. Почему?
   ДЖОН: Потому что ферзь защищает короля. Король - главный в игре.
   ПАРИС: Я знаю, что главный. Когда королю объявляют мат, игра кончается.
   МОЛЛИ: Когда все кончилось, Мама Лавджой приготовила роскошный обед из свинины с овощами. Я не могла есть, но Парис знал, чего хочет, стоило только поднести его к моей груди.
   ПАРИС: Замолчи, мама!
   ДЖОН: Хватит, Молли.
   МОЛИ: Инстинкт. А мне это показалось чудом.
   ПАРИС: Ты вывела меня из себя. (Уходит).
   ДЖОН: Молли, почему его назвали Парисом?
   МОЛИ: Это было неизбежно. Мы с Филиппом ехали в Ричмонд, ночевали в мотеле "Стратфорд Армс", чтобы встретиться с Мамой Лавджой до родов. Мама Лавджой уже назвала его Филлипом Ролстоном Лавджоем IV.
   ДЖОН: Четвертый - очень аристократично. Я улавливаю.
   МОЛЛИ: Филипп стоял голый у окна - луч утреннего солнца на его тело - и мы говорили о Париже, о том, как мы собирались туда поехать. Я думала, что здорово было бы поехать за границу и избавиться от Мамы Лавджой.
   ДЖОН: Это можно понять.
   МОЛЛИ: Когда я смотрела на Филиппа, стоящего в лучах солнца у окна, - меня вдруг захватило невероятное ощущение, - блаженство - неуловимое, призрачное - и, почувствовав его, я воскликнула: "Филипп!" Филипп обернулся, и я сказала: "Филипп, кто бы не родился, мальчик или девочка, назовем его Парис, Филипп пристально посмотрел на меня и спросил: "Что?"
   ДЖОН: Законный вопрос.
   МОЛЛИ: Но поскольку речь зашла об имени моего ребенка, сердце матери оскорбилось.
 
   Слышны звуки гитары. Входит Мама Лавджой.
 
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис учится играть на гитаре.
   МОЛЛИ: Без всякой системы.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я слышу. Слуха у него нет. Насколько я понимаю. Во всяком случае, если сравнивать с Падеревским. Как сейчас помню Падеревского. Мы вместе с мисс Бёди Граймс ездили в Атланту слушать его игру. Бёди Граймс и еще восемнадцать девушек. Мы остановились в Генри Клей-отеле на один день, все в одной комнате.
   ДЖОН: Любопытное, должно быть, было зрелище.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я очень люблю поляков, особенно аристократов, а Падеревский из их числа. Очень эффектный мужчина, и такой изящный. Он пожал руку всем восемнадцати ученицам, как, впрочем, и трем тысячам на концерте. Он носил крохотный меховой воротничок. Когда Падеревский бывал в Атланте, я каждый раз ездила его слушать. Именно на концерте Падеревского, после того, как я вышла замуж, начался Филипп.
   ДЖОН: То есть как?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я слушала концерт, знаете, ту часть, что начинается с дум-да-дум. Я была на пятом месяце. И вдруг я поняла.
   ДЖОН: Что?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Поняла, что мой ребенок будет величайшим гением. Такое предчувствие - тяжкое бремя для матери. Когда я ждала Лорину, меня просто тошнило. Вот какое значение имеет дородовый период.
   МОЛЛИ: Где Сестрица?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот именно, где Сестрица? Сидит унылая, уткнувшись в книгу. Если бы она меньше утомляла глаза, ей не пришлось бы носить эти безобразные очки. Приросла к книге. Лорина Лавджой - залежалый товар.
   МОЛЛИ: Что вы имеете в виду?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой отец был лавочником - должна знать. Вещи, которые трудно продать. Галантерейная лавка была ими забита. От жевательного табака до ночных горшков. Сама лавка была залежалым товаром. Неудивительно, что твой отец обанкротился. Армейский гарнизон в Ли раскупил по дешевке залежалый товар, кроме Лорины.
 
   Входит Филипп, неся яблочную водку.
 
   ФИЛИПП: Нашел. Кто-нибудь хочет выпить.
   МОЛЛИ: Обед почти готов.
 
   Выходит. Мама Лавджой продолжает говорить.
 
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я остановила свой выбор на генерале Слейде, который открыл бал котильоном и, по слухам, мог съесть одиннадцать порций жареного цыпленка. Что стало с моими мечтами? Армия открывает перед женщиной огромные перспективы. Но Лорина позволила ей пройти мимо.
   ФИЛИПП (поглощая выпивку): Оставь Сестрицу в покое.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты прекрасно знаешь, что я никогда не была деспотом.
   ФИЛИПП: Прекрасно знаю!
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я позволяла детям жить собственной жизнью. Сначала, правда, я хотела, чтобы ты стал президентом, но потом удовлетворилась тем, что ты -гений.
   ФИЛИПП: Думаю, из меня вышел бы непрактичный президент.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Что касается Сестрицы, то я хотела, чтобы она стала петь в опере. Я сказала: "Сестра, я буду счастлива, если ты споешь в Метрополитен-опера". Но разве она захотела петь в Метрополитен-опера?
   ФИЛИПП: Оставь ее в покое, мама.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Разочаровавшись с оперой, я сказала: "Ну, хорошо, мисс, резвитесь, порхайте". Но она и этого не захотела.
   ФИЛИПП: Она не может, мама.
   МАМА ЛАВДЖОЙ (Обращаясь к Джону): Почему она не захотела?
   ДЖОН: Не знаю, миссис Лавджой.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот так-то, сударь. Горе одно. (Уходит наверх).
   ФИЛИПП: Такер, пока мы одни, хочу вам сказать, что рад, что вы поняли Молли. Она особенная, ей нужен особенный человек в особенное время.
   ДЖОН: Зачем вы мне это говорите, Лавджой?
   ФИЛИПП: Затем, что хочу, чтобы вы поняли Молли. Она поэт.
   ДЖОН: Поэт?
   ФИЛИПП: Вы, верно, заметили, что все вокруг нее полно поэзии? Чистота, гармония. Огонь - это и есть поэзия. Это и есть Молли.
   Она чиста, как стакан воды, и гармонична, как церковный орган. Вечерняя звезда не так светла, как Молли. Вам нравится писать стихи, Такер?
   ДЖОН: Я не писал стихов.
   ФИЛИПП: Вы заметили, что в глупостях Молли есть своя логика? Та non
   sequitur, через которую выражается сущность. Поэтическая амбивалентность.
   ДЖОН: Что значит амбивалентность?
   ФИЛИПП: Ну, когда жара и холод соединяются вместе. Сладкое и горькое.
   ДЖОН: Вы и стихи пишете?
   ФИЛИПП: Все пишут стихи, когда влюблены.
   ДЖОН: Возможно, но я не писал. В детстве, правда, пробовал, но когда строчка заканчивалась словом "любовь", следующей рифмой всегда была "кровь". Банальность.
   ФИЛИПП: А вот в Молли нет ничего банального, и это в ней самое главное. Только поэзия и понимание. Этой ночью, когда мы лежали с ней в постели...
   ДЖОН: Молли спала с вами этой ночью?
   ФИЛИПП: Да, Молли никогда меня не бросит.
   ДЖОН: Почему вы так уверены?
   ФИЛИПП: Потому, что я слаб; поэтому и уверен.
   ДЖОН: Не встречал еще человека, если он только не ублюдок, который гордился бы своей слабостью.
   ФИЛИПП: Я не горжусь ею. Просто пользуюсь.
   ДЖОН (зовет): Молли.
 
   Входит Молли.
 
   ДЖОН: Это правда, Молли?
   МОЛЛИ: Что правда?
   ДЖОН: Филипп сказал, что этой ночью ты приходила к нему.
   ФИЛИПП: Отвечай, Молли. Тебя спрашивают.
   МОЛЛИ: Если бы я сделала что-то, чего стыдилась, ты бы простил меня? Например, напилась перед этим?
   ФИЛИПП: Ты не пьешь.
   МОЛЛИ: Или наглоталась наркотиков или еще чего-нибудь в этом роде? Ты бы смог простить?
   ДЖОН: Нет
   МОЛЛИ: А если бы я сказала тебе, что пока мы вместе, это больше никогда не повторится, - ты бы мне поверил?
   ДЖОН: Нет. Зачем ты это сделала? Ты по-прежнему его любишь?
   МОЛЛИ: Нет.
   ДЖОН: Значит, просто жалость.
   МОЛЛИ: "Просто" - неподходящее слово для жалости. То же самое, что сказать "просто еда", "просто Бог". И какими бы ни были мои чувства к Филиппу, ничтожными они не были. Но теперь все кончилось. Не веришь? Не можешь простить?
   ДЖОН: С тобой, Молли, если уж выбирать, лучше быть нечестным и оставаться самим собой, чем безумно счастливым. Когда, наконец, у тебя будет достаточно сил, чтобы полюбить сильного?
   МОЛЛИ: Когда я смотрю на тебя, я сильная.
   ДЖОН: Когда я смотрю на тебя, я в этом не уверен.
   (Выходит).
    МОЛЛИ: Я хочу уйти с ним.
   ФИЛИПП: Не советую.
 
   Молли выходит вслед за Джоном. МАМА ЛАВДЖОЙ спускается по лестнице в панаме и перчатках. Она поет.
 
   МАМА ЛАВДЖОЙ: "Я сегодня бродил по горам, моя Мегги". (Смотрит на Филиппа). Что это ты так уставился? Все лицо перекосило. Сынок, что случилось?
   ФИЛИПП: Мама, приходилось ли тебе когда-нибудь, мучаясь и чувствуя пронзительный стыд или страшное смущение, подсознательно произносить чье-либо имя? Приходилось бы тебе в глубине души, без слов, взывать к кому-нибудь о помощи?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: К кому это мне прикажете взывать?
   ФИЛИПП: Не знаю. Ну, хотя бы к моему отцу.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой отец давно для меня умер. Но со мной такое случалось. Однажды мы с Патрицией Фленей обсуждали платье, и я глядела на занавеску в швейной мастерской, как вдруг занавеску вздуло ветром, и у меня мурашки побежали по телу. Мне показалось, что я уже видела эту вздувшуюся от ветра занавеску, и слышала голос Патриции Фленей: "Крои по косой, Офелия". Те же слова, та же занавеска, тот же ветер.
   ФИЛИПП: Это deja vu, аберрация памяти.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Меня передернуло.
   ФИЛИПП: Аберрация памяти.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты был трудным ребенком, Филипп. Одиннадцатимесячный малыш лежал во мне и брыкался, а я сходила с ума от нетерпения.
   ФИЛИПП: Я не хотел рождаться. Я уже тогда боялся.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ничего подобного! Ты начал ползать раньше других, ходить раньше других, говорить раньше других. Когда тебе было полтора года, ты взял американский флаг, и промаршировал вокруг дома, распевая "Марсельезу": "Вставай, поднимайся, рабочий народ!..."
   ФИЛИПП: Довольно, мама.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Удивительное зрелище! Малютка в ползунках распевает "Марсельезу" и марширует вокруг дома. Я никогда не могла понять, что на тебя находило, да и теперь не знаю, что с тобой происходит.
   ФИЛИПП: Ничего, мама. Ничего.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты не единственный, кто страдает. Когда твой отец от нас сбежал, для меня настали тяжелые времена. Оправившись от удара, я снова взялась за иглу. Шила крестильные рубашки, бальные платья, праздничные костюмы, саваны. Иногда приходилось шить целый день. За шитьем я пела:

 
По пути из Перу в Аргентину,
Дикий кот вскочил на швейную машину,
Пришил двадцать две застежки
К штанишкам дикой кошки.
 

 
   Вот так и шила.
   ФИЛИПП: А потом дядя Вилли оставил тебе все деньги.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Прекрасное завещание! Я хотела отдать тебя в музыкальную школу. Помнишь, как ты играл пьесу Рахманинова, посвященную сожжению Москвы. (Поет). Дам-дам-дам-дам... Так нет же, ты захотел стать писателем. Писатель! Кто-нибудь когда-нибудь слышал, как становятся писателями? Мне приходилось отвечать на письма. Но сидеть и писать о том, чего никогда не было... Ты писал рассказы и стихи, которые тебе всегда возвращали.
   ФИЛИПП: Кроме двух стихотворений - 10 долларов, и одного рассказа -20 долларов.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я сказала тебе: "Почему ты не займешься более доходным делом?"
   ФИЛИПП: И даже сделала, мама.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Да, я нашла тебе место в продуктовой лавке. А стал ты работать в этой лавке? Нет.
   ФИЛИПП: Я писал.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я таскала тебе в беседку шоколадные кексики и лимонад до тех пор, пока ты не перешел на пиво и не заглушил в себе страсть к сладкому. Падеревский ты или нет, а я всегда в тебя верила. Всегда. Даже когда Бёди Граймс и Патриция Фленей сказали, что ты или лентяй, или псих, или просто уродился в отца. Когда ты стал знаменитым, им стало не до смеха. Вот что я сделала.
   ФИЛИПП: А что случилось потом?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Потом ты женился на Молли. И она устроила так, что ты смог работать и в то же время оставаться праздным.
   ФИЛИПП: Мама, неужели можно работать и в то же время оставаться праздным?
   МАМА ЛАВДЖОЙ: После твоего грандиозного успеха все ждали. Бёди Граймс, Патриция Фленей. Беби Гозарт. Вся наша компания. Весь мир.
   ФИЛИПП: Я пытался, мама. Пытался.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Это как с горою и мышью. У горы начались схватки, и тьма народу пришла посмотреть, что она родит. И, после всех содроганий и потуг, гора произвела на свет мышь.
 
   Входит Сестрица.
 
   ФИЛИПП: Заткнись, старая болтливая тварь!
   СЕСТРА: Филипп, как ты смеешь!
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Боже, что я слышу?
   СЕСТРА: Извинись немедленно.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Что я слышу? Меня никогда так не оскорбляли!
   СЕСТРА: Зато ты оскорбляешь всех, мама.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Как ты назвал меня, Филипп?
   ФИЛИПП: Не помню
   МАМА ЛАВДЖОЙ: А я помню. Такое не забывается. Ты назвал меня старой болтливой тварью. Болтают ручьи, болтают красотки, южные красотки. Почему бы и нет, у них это профессиональное. Кстати, и у тебя тоже, мистер Лавджой. Чем ты еще занимаешься, кроме болтовни? Записываешь то, что я рассказываю о дяде Вилли и Бёди Граймс. Если бы ты писал занимательно, вроде "Унесенных ветром", тогда другое дело.
   ФИЛИПП: Я никогда не писал о Бёди Граймс.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты написал про маленького мальчика на заборе, про японскую вишню, и про дядю Вилли на шестистах страницах, и совершенно никакого действия. Абсолютно никакого.
   ФИЛИПП: Он умер в конце,
   МАМА ЛАВДЖОЙ: М-о-й дядя Вилли.
   ФИЛИПП: Да, мама.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Эти бесконечные воспоминания и нудные бессодержательные романы. Почему ты ни разу не писал ничего мало-мальски прибыльного? Бери пример с этой маленькой ^{француженки[1]}
   ФИЛИПП: Хорошо, мама.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Старая болтливая тварь... старая... кто сделал меня старой? Я скажу вам, мистер Лавджой - ты и Лорина! Как ты мог, Филипп? Старая болтливая тварь! Эти слова будут звучать в моих ушах до Второго Пришествия. Немедленно возьми их обратно!
   СЕСТРА: Когда ссорятся родственники, они знают, как больнее ранить друг друга. Знают, какое выбрать слово, как оно подействует.
   ФИЛИПП: Беру свои слова обратно.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Сын мой, почему ты так меня ненавидишь?
   ФИЛИПП: Потому что я ненавижу себя.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я гордилась тобой... и перед всеми, кто готов был слушать, хвасталась... людям на улице, в транспорте, - везде. Но когда меня обижают, я тоже могу проявить характер.
   ФИЛИПП: Что-то не замечал у тебя характера, одну только стервозность.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Смотрите! Слушайте! Никогда в жизни я не буду больше оплачивать тебя и твои безобразия. Знаешь, во сколько мне обошелся санаторий?
   ФИЛИПП: Да.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Санаторий и прочие глупости. Никаких домов отдыха - домов отдыха для сумасшедших.
   ФТЛЛТП: Я здоров.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Немедленно уезжаю.
   ФИЛИПП: Тоже неплохо.
   МАМА ЛАВДЖОЙ: Я иду наверх, Лорина. После того, что я выслушала в этом доме, я не останусь здесь ни на минуту. Идем, Лорина.
 
   Мама Лавджой выходит. Сестрица задерживается.
 
   ФИЛИПП: Не знаю почему, но мне хочется попросить прощения. Ты знаешь, что я вынес за эти годы?
   СЕСТРА: Знаю, Филипп.
   ФИЛИПП: Четырнадцать лет назад "Японскую вишню" признали гениальной. Она завоевала все премии и сделала мне карьеру.
   СЕСТРА: Филипп, как ты умудрился спустить все деньги?
   ФИЛИПП: Я не верил, что слава и деньги были настоящими.
   СЕСТРА: Они были настоящими.
   ФИЛИПП: Лишь тогда. Я был прав, что не доверял им. Что со мной случилось?
   СЕСТРА: Не знаю, не знаю.
   ФИЛИПП: Я знаю одно: все произошло так неуловимо, что я и не заметил. Другие поняли это задолго до меня. Сестрица, почему ты мне не сказала?
   СЕСТРА: Как я могла сказать?
   ФИЛИПП: Когда ты увидела, что я выпиваю по три мартини перед обедом, почему ты не выбила у меня из рук стакан?
   СЕСТРА: Как я могла?
   ФИЛИПП: Когда я годами бесцельно скитался, почему не спрашивала, куда я иду?
   СЕСТРА: Потому что не знала, куда бы ты хотел поехать.
   ФИЛИПП: Когда я развлекался с женщинами, а Молли была здесь, почему не послала меня к чертям?
   СЕСТРА: Я это делала, просто ты не помнишь.
   ФИЛИПП: Лучше бы я никогда не писал этой проклятой книги! Никогда не забуду дня, когда она вышла.
   СЕСТРА: Что же произошло?
   ФИЛИПП: Ничего. Полная опустошенность. Я думал, что никогда больше не смогу писать, и чувствовал себя опустошенным и напуганным.
   СЕСТРА: Любой писатель, закончив книгу, думает, что никогда не напишет другой.
   ФИЛИПП: Год, два, три я боялся что-нибудь написать, а потом, когда я кончил вторую книгу, ее так беспардонно раскритиковали!
   СЕСТРА: Критики имели на тебя зуб. Я помню, как рвала и топтала рецензии.
   ФИЛИПП: Не было такой гадости, которой не удостоилась моя вторая книга, как не было такой похвалы, которую бы пропустили, говоря о первой. Что же со мной произошло? Я не переставал удивляться. Что я такого сделал?
   СЕСТРА: Я говорила, чтобы ты не принимал этого так близко к сердцу.
   ФИЛИПП: Когда-то я восхищался писателями. Теперь, чем больше я их узнаю, тем меньше уважаю... Две тети - гомосексуалисты, да и остальные омерзительны. Они готовы опустит тебя в унитаз ради премии или возможности появиться на обложке журнала "Тайм" - завистливые, бездарные, старающиеся так состряпать свои книги, чтобы они прошли на "ура" и не противоречили великому Закону.
   СЕСТРА: Какому закону?
   ФИЛИПП: Закону умолчания. Закону чистогана.
   СЕСТРА: Как ты можешь так говорить о писателях?
   ФИЛИПП: Потому, что их знаю, я сам писатель. Но раньше я был доброжелательным. В молодости мне нравилось, когда мои друзья добивались успеха. Я вырезал хорошие рецензии, а плохих просто не замечал. Но сейчас, после стольких лет неудач, единственное, что еще может меня ободрить, это известие о чьем-либо сокрушительном провале. Я кормлюсь чужими бедами, потому что сам на успех уже не способен. Первое, что я читаю в газетах по утрам, это некрологи. Мой талант умер.
   СЕСТРА: И где же он умер?
   ФИЛИПП: Вопрос откуда он взялся? Не из головы...
   СЕСТРА: Тогда откуда, Филипп?
   ФИЛИПП: Из крохотного моторчика в душе. Теперь этот моторчик остановился.
   СЕСТРА: Он может включиться снова.
   ФИЛИПП: Я пытался работать. Лежа, стоя. Даже возле холодильника.
   СЕСТРА: Зачем?
   ФИЛИПП: Так работал Томас Вулф.
   СЕСТРА: И тебе работалось?
   ФИЛИПП: Нет. Я просто начинал есть. Лучше бы я умер, когда вышла "Японская вишня".
   СЕСТРА: Наверное, это был самый великий день в твоей жизни.
   ФИЛИПП: Лучше бы меня поразил гром или молния или что-нибудь другое, от меня не зависящее...
   СЕСТРА: Как ты можешь так говорить, Филипп?
   ФИЛИПП: Или искалечило бы вдруг так, чтобы я не нес бремя ответственности за все последующие годы. Но я ответственен за все эти годы, за медленное разрушение, за провалы. Я сам все сделал, хотя все произошло так незаметно, что и не заметил. Я один ответственен за свой провал. Я и только я.
 
   Входит Молли.
 
   МОЛЛИ: Я хочу поговорить с тобой, Филипп.
   ФИЛИПП: Поговорим позже.
   МОЛЛИ: Мне надо кое-что тебе сказать.
   ФИЛИПП: Ну, тогда скажи.
   СЕСТРА: Я пойду наверх и успокою маму.
 
   Уходит.
 
   МОЛЛИ: Я собираюсь тебя оставить, Филипп.
   ФИЛИПП: Почему?
   МОЛЛИ: Из-за Джона.
   ФИЛИПП: Из-за этого строителя! Он надоест тебе в течение суток.
   МОЛЛИ: Он никогда мне не надоест. Мы с Джоном любим друг друга. Джон собирается построить нам прекрасный дом с водопроводными трубами, пересекающими пол.
   ФИЛИПП: Ты свернешь себе шею.
   МОЛЛИ: Я имела в виду не пересекающие пол, а проходящие под ним. Прекрасный дом, новый, солнечный.
   ФИЛИПП: Ты нужна мне. Я нужен тебе. Это так просто.
   МОЛЛИ: Совсем не просто.
   ФИЛИПП: Ты хочешь, чтобы я умер?
   МОЛЛИ: Нет, Филипп, нет.
   ФИЛИПП: А я без тебя умру. Ты этого не понимаешь?
   МОЛЛИ: Нет.
   ФИЛИПП: Вспомни мотель "Стратфорд Армс", там мы занимались любовью с утра до вечера.
   МОЛЛИ: Не надо!
   ФИЛИПП: И ты лежала на кровати, упиваясь своей наготой.
   МОЛЛИ: Пожалуйста, ради Бога, Филипп.
   ФИЛИПП: А я стоял голый на пороге. И вдруг ты сказала: "Парис. Имя".
   МОЛЛИ (вспыльчиво): Из уважения к приличиям, оставь Париса в покое.
   ФИЛИПП: Господи, при чем здесь приличия?
   МОЛЛИ: Позволь мне уйти.
   ФИЛИПП: Я слаб, а ты стала сильной. Почему?
   МОЛЛИ: Потому что снова полюбила.
   ФИЛИПП: Ты не можешь меня бросить. Ты должна меня любить.
   МОЛЛИ: Пока я была ребенком, я еще могла жить с тобой. Ты мог побить меня, а на следующий день я снова тебя любила. Мы были, как дети, Филипп. Сексуальны, но примитивны, как дети.
   ФИЛИПП: Вспомни выпускной бал.
   МОЛЛИ: Не хочу.
   ФИЛИПП: Тебе придется.
   МОЛЛИ: Нет.
   ФИЛИПП: Ритм танца. Барабаны и трубы. Желание.
   МОЛЛИ: Не хочу. Не хочу вспоминать.
   ФИЛИПП: Вспомни куст шиповника.
   МОЛЛИ: Нет, Филипп, нет.
   ФИЛИПП: И постель изо мха, которую я соорудил потом.
   МОЛЛИ: Я все помню. Затоптанные конфеты, разбросанные консервные банки. Рассвет после бала. Моя диадема была сломана. Платье порвано.
   ФИЛИПП: Это был день нашей свадьбы.
   МОЛЛИ: Очень давно... я была еще ребенком.
   ФИЛИПП: Как ты орала и скандалила, пока я на тебе не женился!
   МОЛЛИ (тяжело глядя на Филиппа): Я помню бал и все остальное. Я помню наперечет, как ты бил меня и как я плакала.
   ФИЛИПП: Это была любовь, Молли, - щекотание, возня...
   МОЛЛИ: Я все помню. Но теперь с этим покончено.
   ФИЛИПП: Ты не уйдешь от меня. Ты любишь меня, Молли, я хочу тебя.
 
   Филипп пытается схватить Молли, рвет на ней блузку.
 
   МОЛЛИ: Дай мне уйти, Филипп, дай мне уйти.
   ФИЛИПП: Карты открыты.
 
   Он удерживает ее. Молли хватает нож со стола. Сестрица входит незамеченная.
 
   Продолжим, Молли. Ты вся дрожишь.
   МОЛЛИ: Ты сумасшедший, Филипп.
   ФИЛИПП: Это ведь ты хватаешься за нож.
 
   Молли отдает нож.
 
   СЕСТРА: Брат, идем со мной.
   ФИЛИПП: Одерни платье, Молли.
   СЕСТРА: Давай вернемся, брат.
   ФИЛИПП: Куда?
   СЕСТРА: Домой. Ты сможешь писать в беседке.
   ФИЛИПП: Там, где я начинал?
   СЕСТРА: Помнишь июльские цветы, из которых мы плели венки? Тени в беседке?
   ФИЛИПП: Однажды нам показалось, что в беседке появилось привидение. Наше привидение.
   СЕСТРА: Да. Привидение, которое устраивало для нас чаепитие. Паштет из грязи, жаркое из жимолости.
   ФИЛИПП: Бутерброды из одуванчиков.
   СЕСТРА: Мы надевали мамины туфли и шляпы, и я накладывала тебе и себе румяна. Помнишь испанскую шаль, из-за которой мы постоянно ссорились?
   ФИЛИПП: И дуэты, которые мы пели: "Турецкий марш" и "Марш смерти" из "Саула".
   ССТР.: И лето на побережье, когда мы давали концерт.
   ФИЛИПП: Мы довели музыкантов до слез, а публику до тошноты.
   СЕСТРА: Скрежещущие жуткие звуки.
   ФИЛИПП: Большинство роялей бывают расстроены.
   СЕСТРА: В те времена ты был спокойным ребенком.
   ФИЛИПП: Но когда я вырос и уехал, что-то случилось, что-то рухнуло.
   СЕСТРА: Да.
   ФИЛИПП: Что меня разрушило? Алкоголь? Секс?
   СЕСТРА: Вернемся домой. Вернемся в беседку и тенистые полдни. Ты слаб.
   ФИЛИПП: Я не поеду домой, сестра. Возвращайся с мамой. И если ты не можешь этого вынести, пей, дорогая. Пей в беседке, вот тебе мой совет.
 
   Сестрица уходит.
 
   Позволь мне остаться, Молли. Можешь заниматься с ним любовью. Пожалуйста, но люби меня! Позволь мне остаться, и я снова стану писать.
   МОЛЛИ: Я никогда не понимала твоих книг, Филипп.
   ФИЛИПП: Какая разница?
   МОЛЛИ: Но, не понимая, любила их еще больше.
   ФИЛИПП: Не надо понимать мои книги. Пойми меня.
   МОЛЛИ: Это одно и то же.
   ФИЛИПП: Неужели ты не понимаешь, что я нуждаюсь в тебе, что я снова могу писать? Позволь мне остаться.
   МОЛЛИ: Нет, Филипп.
   ФИЛИПП: Мы прожили вместе полжизни.
   МОЛЛИ: С тех пор, как мне исполнилось пятнадцать лет.
   ФИЛИПП: Что я делал все это время?
   МОЛЛИ: Ты написал две книги и пьесу.
   ФИЛИПП: А что делала ты, Молли?
   МОЛЛИ: Заботилась о тебе, о Парисе...
   ФИЛИПП: Заботься обо мне теперь. Ты всегда меня любила. Скажи, что это не так!
   МОЛЛИ: Я не отрицаю. Я любила тебя, но теперь с этим кончено.
   ФИЛИПП: А вот и старый друг!
   МОЛЛИ: О чем ты?
   ФИЛИПП: Старинные, старинные, старинные часы. Послушай, какой у них ход. Тик-так, тик-так. Если ты меня бросишь, куда денутся все эти годы?
   МОЛЛИ: Что ты имеешь в виду?
   ФИЛИПП: Разве ты не знаешь, Молли, что каждое последующее мгновение - отражение предыдущего? Без тебя нет ничего.
   МОЛЛИ: Пожалуйста, Филипп...
   ФИЛИПП: А ничто похоже на ничто. Но это пустота. Вот где настоящий ад!
   МОЛЛИ: Дай мне пройти.
   ФИЛИПП: Ад с действующими лицами. Разве ты не понимаешь?
   МОЛЛИ: Мне нужно уходить.
   ФИЛИПП: И теперь, в сумерках, эти часы ...
   МОЛЛИ: Ты пьян, Филипп.
   ФИЛИПП: Я потерял себя. И это ужасно.
   МОЛЛИ: Мне страшно, когда ты так говоришь.
   ФИЛИПП: Спаси меня.
   МОЛЛИ: Как, Филипп?
   ФИЛИПП: Не знаю, но ты уже столько раз меня спасала.
   МОЛЛИ: Я больше не знаю, как.
   ФИЛИПП: Может быть мне страшно оттого, что я тебя теряю?
   МОЛЛИ: Не надо говорить о наших отношениях, Филипп.
   ФИЛИПП: Или, может, от этого места? От времени? Или от дурацкой комедии, которую мы разыгрываем?
   МОЛЛИ: Перестань.
   ФИЛИПП: Между нами осталась одна лишь боль. Застывшая боль.
   МОЛЛИ (зовет): Сестрица!
   ФИЛИПП: Тем временем этот дремучий идиот бродит, стеная, по земле. (Молли молчит). После всего, что мы пережили. Ты не бросишь меня. ( Бьют часы. Он смотрит на Молли. Она молчит. Он кричит в бешенстве). После всего, что мы пережили!... ( Он колотит по часам обеими руками. Потом смотрит на Молли. Оба вздрагивают, когда часы начинают бить снова).
 
 

ЗАНАВЕС.

 
 

Сцена 1

Сцена 2

   Вероятно, имеется в виду популярная в те годы в США Франсуаза Саган (прим. перев.).