«…Наконец, он установил новую должность распорядителя наслаждений и назначил на нее римского всадника Тита Цезония Приска.
   Но на Капри, оказавшись в уединении, он дошел до того, что завел особые постельные комнаты, гнезда потаенного разврата. …Спальни, расположенные тут и там, он украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил в них книги Элефантиды, чтобы всякий в своих трудах имел под рукою предписанный образец. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил Венерины местечки, где в гротах и между скал молодые люди обоего пола предо всеми изображали фавнов и нимф. …Но он пылал еще более гнусным и постыдным пороком: об этом грешно даже слушать и говорить, но еще труднее этому поверить…»

 
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.
Но нет Востока, и Запада нет, что — племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
 

 
И я узнал, что этот круг мучений
Для тех, кого земная плоть звала,
Кто предал разум власти вожделений.
 

 
…Умел я песнями цветы
Срывать с их пестрой шали,
И жены, строги и чисты,
Мне верность соблюдали.
 

И.-В. Гете. «Западно-Восточный диван».

 
Чадра, гарем, под стражей заточенье,
Мужчинам вход строжайше воспрещен.
Тут смертный грех любое развлеченье,
Которых тьма у европейских жен.
Муж молчалив и деспот в обращенье,
И что же разрешает им закон,
Когда от скуки некуда деваться?
Любить, кормить, купаться, одеваться.
Здесь не читают, не ведут бесед
И споров, посвященных модной теме,
Не обсуждают оперу, балет
Иль слог в недавно вышедшей поэме…
 

   «В Париже турецкий стиль быстро вошел в моду, он проник в драму, оперу, живопись, литературу и в домашнюю обстановку. Турецкие шаровары, атласные чувяки и тюрбаны стали прихотливым чудачеством и криком моды. Дворяне стали одеваться, как паши, султанши и одалиски; в турецком платье они позировали в студиях самых модных художников. Поэты ударились в подражание восточным четверостишиям.
   Ароматические восточные курения, низкие софы, украшенные драгоценными камнями ятаганы из дворцов аристократии перекочевали и в простые дома всей Европы. Философия кайфа, „сладкого ничегонеделания“ распространилась, как лесной пожар, захватив всех со склонностью к тихой эйфории. Курение опия и гашиша стало эстетической и духовной необходимостью для свободного парения творческой мысли. …Устоявшиеся жанры литературы приелись, многие писатели бросились в лабиринт сказочного Востока, черпая сюжеты из этого неисчерпаемого источника».

   «Не следует забывать, что Восток дал нам медицину, химию и правила гигиены, восходящие к далеким тысячелетиям; и весьма прискорбно, что наши северные религии следуют им далеко не полностью.
   …Их верования и обычаи настолько отличны от наших, что мы часто можем судить о них, исходя только из наших представлений об испорченности нравов. Достаточно сказать, что мусульманский закон не считает грехом чувственность; напротив, она необходима для существования этого южного населения, которое много раз косили чума и войны. Но при этом отношения мусульман к своим женам, вопреки сладострастным картинам, созданным нашими писателями восемнадцатого века, полны достоинства и даже целомудрия».

   «В Мэйу были сооружены прекрасные дворцы и запасено провианта на двадцать лет вперед. Дун Чжо выбрал восемьсот самых красивых девушек, нарядил их в золото и парчу, украсил жемчугами и нефритом и вместе с родными поселил в своих дворцах. В столицу Дун Чжо наезжал один-два раза в месяц. Он придумывал страшные казни для пленных воинов, по его приказу им отрубали руки и ноги, выкалывали глаза, отрезали языки, варили в котле. А Дун Чжо весело пировал и смеялся под вопли истязаемых. Чаша терпения сановников, преданных государю, переполнилась, и тогда был придуман хитрый план убийства Дун Чжо. Один из сановников пообещал отдать красавицу Дяо-чань сперва Люй Бу — приемному сыну Дун Чжо, а потом самому Дун Чжо. В припадке ревности Люй Бу убил Дун Чжо. Крепость и дворцы Дун Чжо были разрушены, а труп Дун Чжо сожжен».

   «Вплоть до середины нашего века корейские законы разрешали мужчинам иметь наложниц, но на практике этим пользовались немногие, ведь большинству это было просто не по карману. …Правда, сколько бы наложниц у корейца ни было (редко даже самый богатый человек мог содержать больше двух-трех), жена у него была все равно только одна, и только она пользовалась соответствующими юридическими правами.
   Не удивительно, что наибольшее количество наложниц имел король. Однако и у корейского короля была только одна жена. Между главной женой и наложницами лежала пропасть… Конечно, король мог, если уж ему очень этого хотелось, развестись с женой и официально провозгласить своей новой женой бывшую наложницу. Такие ситуации в корейской истории действительно возникали (например, так поступил король Сукчжон в конце XVII века), однако случалось такое очень редко. Во-первых, королева обычно происходила из какого-либо влиятельного аристократического рода, и ее многочисленные родственники вполне могли за нее постоять. Например, тому же Сукчжону его развод (который в итоге пришлось аннулировать) доставил немало политических проблем самого серьезного свойства. Наложницы же, как правило, были если и не простолюдинками, то уж, по крайней мере, женщинами из довольно захудалых дворянских родов, за их спинами не было влиятельных и богатых семей, так что соперничать с королевой на равных они не могли.
   …Порою королевы обладали огромной реальной властью. В конце XIX века, например, именно королева Мин, жена последнего корейского короля Кочжона, во многом определяла и внутреннюю, и внешнюю политику страны (кстати сказать, во внешней политике королева находилась на прорусских позициях, что и стало одной из причин ее гибели — ее в конце концов убили японские агенты)».

   «„Камариновые же серьги“ у них был подарок и лестный, и противный. Это был первый знак особенной чести быть возведенною на краткий миг в одалиски владыки. За этим вскоре, а иногда и сейчас же, отдавалось приказание Аркадию убрать обреченную девушку после театра „в невинном виде святою Цецилией“, и во всем в белом, в венке и с лилией в руках символизированную innocence² доставляли на графскую половину.
   — Это, — говорила няня, — по твоему возрасту непонятно, но было это самое ужасное, особенно для меня, потому что я об Аркадии мечтала. Я и начала плакать. Серьги бросила на стол, а сама плачу и как вечером представлять буду, того уже и подумать не могу».

   «Сцена имела место в салоне ресторана „Яр“, в Петровском парке. С Распутиным были два журналиста и три молодые женщины, из которых по крайней мере одна принадлежала к лучшему обществу Москвы.
   Ужин начался около полуночи. Было много выпито. Балалаечники исполняли национальные мотивы. Сильно разгоряченный, Распутин принялся рассказывать с циничным воодушевлением о своих любовных похождениях в Петрограде, называя по фамилиям женщин, которые ему отдавались, раздевая их одну за другой, сообщая о каждой какую-нибудь интимную особенность, какую-нибудь смешную или скабрезную подробность.
   После ужина балалаечников заменили цыганки. Распутин, совершенно пьяный, принялся рассказывать об императрице, которую он называл „старушкой“. Это смутило общество. Он продолжал нисколько не смущаясь. Показывая вышитый жилет, который он носил под кафтаном, он заявил:
   — Этот жилет мне вышила „старушка“. Я делаю с ней все, что хочу.
   Светская дама, затесавшаяся в эту авантюру, запротестовала, хотела уйти. Тогда он, взбешенный, катаясь, сделал непристойный жест.
   Затем он кинулся к цыганкам. Те встретили его тоже не ласково. Он стал ругать их, вплетая в эти ругательства имя царицы.
   Между тем участники оргии боялись быть скомпрометированными в подобном скандале, о котором говорил уже весь ресторан и полицейские последствия которого могли оказаться серьезными ввиду оскорбления императрицы.
   Потребовали счет. Как только „человек“ принес счет, светская дама бросила на стол пачку рублей, суммой далеко превышавшую итог счета, и поспешно вышла. Цыганки вышли вслед за ней.
   Остальное общество тоже скоро последовало за ними. Распутин вышел последним, бранясь, рыгая и шатаясь».

   «Между тем в Царицыне он лишил невинности монахиню, из которой взялся изгонять беса. В Казани он, пьяный, вышел из публичного дома, бичуя поясом бежавшую перед ним голую девицу, что вызвало большой скандал в городе. В Тобольске он обольстил благочестивую супругу инженера г-жу Л. и до того влюбил ее в себя, что она всем рассказывала о своей любви и хвасталась своим позором: это она познакомила его с утонченным развратом светских женщин. Благодаря этим беспрерывно повторяющимся подвигам, престиж его святости возрастал с каждым днем. На улицах, когда он проходил, падали на колени, целовали ему руки, прикасались к краю его тулупа…
   В религиозных разглагольствованиях, которыми Распутин обычно прикрывает свой эротизм, постоянно повторяется одна идея: „Одним только раскаяньем мы можем спастись. Нам, значит, надо согрешить, чтоб иметь повод покаяться. Следовательно, если Бог посылает нам искушение, мы должны поддаться ему, чтобы обеспечить себе предварительное и необходимое условие плодотворного раскаяния… Впрочем, не было ли первым словом жизни и истины, которое Христос сказал людям: Покайтесь! Но как покаяться, предварительно не согрешивши?..“»

   «Полуденная тишина царила вокруг таинственного дворца, где за решетками окон томилось и скучало столько прелестных созданий, — писал Теофиль Готье. — И я невольно подумал о сокровищах красоты, навеки утраченных для людских глаз, обо всех этих изумительных женских типажах — гречанках, черкешенках, грузинках, индианках, африканках, которые угаснут здесь, не увековеченные ни в мраморе, ни на полотне для восхищения будущих веков, о Венерах, которые никогда не найдут своего Праксителя, Виолантах, лишенных Тициана, Форнаринах, которых не увидит Рафаэль.
   Какой же счастливый билет в земной лотерее — жизнь падишаха! Что такое Дон Жуан и его mille е tre по сравнению с султаном? Второразрядный искатель приключений, обманутый обманщик, чьи скудные желания — капризы нищего — исчерпываются горсткой возлюбленных, только и ждущих, чтобы их соблазнили, в большинстве своем уже соблазненных другими, имевших любовников и мужей, — их лица, руки, плечи, доступны взглядам каждого, фаты в танце пожимают им пальчики, уши их давно привыкли к нашептыванию пошлых комплиментов. Что за жалкая участь — шататься при луне под балконами с гитарой за спиной и томиться ожиданием в обществе полусонного Лепорелло!
   А султан?! Он срывает лишь самые чистые лилии, самые безупречные розы в саду красоты, останавливает взор лишь на совершеннейших формах, не запятнанных взглядом ни единого смертного, на дивных цветках, чья жизнь от колыбели до могилы течет под охраной бесполых чудовищ, среди сверкающего одиночества роскошных покоев, куда не дерзнет проникнуть ни один смельчак, в строжайшей тайне, непроницаемой даже для самых смутных желаний».

 
Али-бей, герой ислама,
Упоенный сладкой негой,
На ковре сидит в гареме
Между жен своих прекрасных.
Что игривые газели
Эти жены: та рукою
Бородой его играет,
Та разглаживает кудри,
Третья, в лютню ударяя,
Перед ним поет и пляшет,
А четвертая, как кошка,
У него прижалась к сердцу…
Только вдруг гремят литавры,
Барабаны бьют тревогу:
«Али-бей! Вставай на битву!
Франки выступили в поле!»
На коня герой садится,
В бой летит, но мыслью томной
Все еще в стенах гарема
Между жен своих витает, —
И меж тем, как рубит франков,
Улыбается он сладко
Милым призракам, и в битве
От него не отходящим…
 

   «Когда же настала девятьсот тридцать шестая ночь, она сказала: „Дошло до меня, о счастливый царь, что число вельмож, которые мылись с Царем в этот день, было четыреста душ. А количество того, что они дали из динаров, оказалось сорок тысяч, и невольников — четыреста, и рабов — четыреста, и невольниц — четыреста (достаточно с тебя такого дара!), а царь дал Абу-Сиру десять тысяч динаров, десять невольников, десять невольниц и десять рабов“
   И Абу-Сир выступил вперед, и поцеловал перед царем землю, и сказал: „О счастливый царь, обладатель здравого суждения! Какое место вместит меня с этими невольниками, невольницами и рабами?“ И царь молвил: „Я приказал это своим вельможам только для того, чтобы мы собрали тебе большое количество денег. Ты ведь, может быть, вспомнишь свою страну и семью и соскучишься по ней, и захочешь поехать на родину, и окажется, что ты взял из нашей страны основательное количество денег, которое поможет тебе жить в твоей стране“ — „О царь времени, да возвеличит тебя Аллах! — сказал Абу-Сир. — Эти многочисленные невольники, невольницы и рабы — по сану царям, и если бы ты велел дать мне наличные деньги, они были бы лучше, чем это войско, потому что люди едят и пьют и одеваются, и сколько бы мне ни досталось денег, их не хватит на содержание этих рабов“».

 
Какая нега в их домах,
В очаровательных садах,
В тиши гаремов безопасных,
Где под влиянием луны
Все полно тайн и тишины
И вдохновений сладострастных!
…Нет, жены робкие Гирея,
Ни думать, ни желать не смея,
Цветут в унылой тишине;
Под стражей бдительной и хладной
На лоне скуки безотрадной
Измен не ведают оне.
В тени хранительной темницы
Утаены их красоты:
Так аравийские цветы
Живут за стеклами теплицы.
 

   «У мужчин свои интересы, обычаи и мысли. Между тем как, с другой стороны, у женщин свои, исключительно им принадлежащие. Лица, по-видимому, представляющие членов одной и той же семьи, в действительности не имеют между собой ничего общего, — ни комнат, ни собственности, ни одежды, ни друзей, ни даже общих часов отдыха. Селамлик и гарем представляют собой два совершенно отдельных мира, находящихся рядом, где в каждом из них живут по-своему, мужчины с одной стороны, женщины с другой. Власть главы семейства, если он только в состоянии иметь таковую, представляет собой единственную связь между двумя половинами одного и того же хозяйства. Эта система отделения, на которой основана вся мусульманская семейная жизнь, управляемая лишь преобладающим законом личного интереса, представляет собой такую странную черту, которая не может избежать внимания тщательного наблюдателя. Делается ясным, что степень отделения, существующая в турецких хозяйствах между мужчиной и женщиной, может быть измерена большим или меньшим достатком, в каком живет семейство. Бедный мусульманин, имеющий одну или две комнаты для себя и своего семейства, должен соблюдать экономию, а на этом основании он, как хороший отец семейства, ест, пьет и спит вместе с женой и детьми. Человек же среднего сословия, более обеспеченный, устраивает свой дом более правоверным образом, и там уже замечается более резкая демаркационная линия между ним и его гаремом. Две или три комнаты совершенно отделены от остальной части дома и образуют селамлик и приемную, остальная часть дома — гарем, заповедное место.
   Если мы теперь перейдем к богатым, — например к трехбунчужному паше, или к министру с портфелем, мы находим, что его дворец устроен на большую ногу и отделение мужчин от женщин более полно. Селамлик такого аристократа занимает целое отдельное здание, а гарем имеет размеры огромного дворца, с железными дверьми, окнами с решетками и с садом, окруженным высокой стеной. Мужчины и женщины, запертые в эти два отдельных помещения, совершенно изолированы друг от друга и не имеют между собой других сношений, как лишь при помощи евнухов, или же женской христианской прислуги, находящейся при гареме. Паша, его сыновья и близкие родственники, которые одни имеют право свободного доступа в гарем, могут туда входить, так сказать, через моет, окруженный железными решетками, — нечто в роде тайного прохода, через который они идут в сопровождении евнуха.
   Такое полнейшее отделение гарема от селамлика как нельзя лучше удовлетворяет гордости и чванству константинопольских аристократов. Чем выше делается их положение, тем смешнее они делаются сами, принимая совсем ненужные предосторожности и вводя курьезные формальности с целью возвышения своих жен, оберегая их от глаз низших классов. Естественное последствие такого отделения этих двух помещений есть появление двух совершенно различных порядков жизни. Женщины, со своей стороны, имеют свои частные дела, свое собственное домашнее хозяйство и свои собственные интриги; они принимают своих друзей, имеют свои приемные дни и забавляются по-своему. В селамлике паши с друзьями и прислугой делают то же самое и проводят время, принимая посетителей и гостей, интригуя и сплетничая, или же сидят, как куклы, для того, чтобы на них дивились их паразиты и льстецы.
   Если, с одной стороны, мужчины расточительны и не щадят своих средств, то, с другой стороны, женщины поступают точно так же. Усилия, делаемые с обеих сторон для того, чтобы взять верх и превзойти друг друга в великолепии, в результате дают нечто вроде соревнования между обоими элементами. Хозяин дома — паша или эфенди, — кто бы он ни был, обыкновенно играет роль примирителя между различными членами сераля; но это участие, оказываемое более лишь для виду, чем с действительным желанием примирения, вообще сводится к двум пунктам — иметь возможность вполне пользоваться гаремом и удержать также блеск селамлика. Если паша достигает своей цели и доставляет полное удовольствие гарему, удовлетворяя себя на мужской половине светскими удовольствиями, он на все остальное не обращает уже внимания и закрывает глаза как на воровство, производимое прислугой, так и на проделки и лишние расходы своих жен. Паши, заботясь лишь об удовольствиях и наградах, заведование домом своим отдают обыкновенно в руки управляющего, который при этом хлопочет только о своих собственных выгодах, но нисколько не о выгодах хозяина, а потому часто вводит последнего по горло в долги. Паши знают это, но все же предпочитают лучше наживаться посредством выгодных мест на государственной службе, чем отуманивать себе голову разбором мелких мошенничеств, производимых их управляющими и прислугой. Таким образом, является нечто вроде безмолвного соглашения между господином и его слугой; каждый из них ворует по мере возможности, один — оптом, другой — по мелочам.
   Паша, раз освободившись от забот относительно своих частных дел, делается у себя в доме уже более гостем, чем хозяином. День он обыкновенно проводить на службе, где рассуждает с товарищами о политических и общественных делах, разъезжает с визитами по городу, посещает своих друзей и сторонников, расставляет сети для будущих политических интриг. К вечеру, часов около пяти-шести, его превосходительство в сопровождении своих адъютантов и свиты совершает торжественный въезд в свой дворец. Дойдя до лестницы, он не входит в селамлик, но, чтобы не терять времени, прямо направляется к большой двери, ведущей в гарем. Дежурный евнух, стоящий при дверях, отворяет их с требуемым церемониалом и вводит пашу в обитель блаженства. В приемной встречает его жена или заведующая гаремом, и ей принадлежит честь вести пашу во внутренние комнаты».

   «Дамы министров и придворных довольно часто посещают султанский гарем, — писал Джордж Дорис. — Их визиты не обставлены никакими протокольными правилами и сложными формальностями. Церемониальный наряд, однако, отличается строгостью: девицы — в белом, дамы — в черном платье, длинные манто, береты цвета ферадже с бриллиантовыми эгретами, в волосах — украшения и, непременно, — открытое лицо: ибо халиф единственный среди мусульман, кто имеет право видеть лицо у женщин без яшмака — этой обязательной вуали (сегодня уже прозрачной), которая загадочно туманит черты, утепляет в идеальной белизне свежесть красок лица и заставляет сверкать волшебным блеском прекрасные черные глаза».

   «Хозяин принял нас в просто убранной комнате с серым деревянным потолком в голубоватых узорах, вся меблировка которой состояла из двух расположенных друг против друга шкафов, циновки из манильской соломки и дивана, покрытого пестрой тканью; в углу дивана сидел паша, перебирая в руках четки сандалового дерева.
   Угол дивана — почетное место, которое хозяин дома никогда не покидает, за исключением случаев, когда ему наносит визит лицо более высокого звания, чем он сам.
   Пусть простота обстановки вас не удивляет. Селамлик — это в каком-то смысле покои наружные, отведенные под внешнюю жизнь, нечто вроде прихожей, дальше которой чужих не пускают. Вся роскошь предназначается для гарема. Вот где расстилаются ковры из Исфагана и Смирны, манят негой парчовые подушки и мягкие, покрытые шелками диваны, сверкают столики, инкрустированные перламутром, дымятся золотые и серебряные филигранные курильницы для благовоний. Здесь мерцают венецианские зеркала, стоят редкие цветы в китайских вазах и вызванивают причудливые мелодии часы с музыкой, здесь потолок оплетают замысловатые арабески, нависают сталактиты из мармарского мрамора и журчат в белых раковинах струйки ароматной воды. В этом таинственном убежище проходит подлинная жизнь турок, жизнь наслаждения и семейной близости, сюда никогда не приглашают ни родственников, ни ближайших друзей».

   «И Абу-ль-Хасан стал озираться направо и налево, глядя на самого себя, и всматривался во все эти вещи, крутя головой и хохоча, и затем он посадил возле себя нескольких невольниц, а другие стояли, держа в руках золотые опахала. Он посмотрел на невольниц, которых посадил с собой рядом, и увидел, что ни одна ничего не ест, и принялся их угощать, а некоторых даже кормил своей рукой. Потом он стал спрашивать невольниц, как их зовут, и одна отвечала: „Мое имя Даурат-аль-Камар“, а другая сказала: „Меня зовут Шамсан-Нахар“, а третья ответила: „Суккария“, а еще одна: „Малихат-аль-Кадд“, другая: „Будур“, и третья: „Насим-ас-Саба“, и халиф все больше веселился и смеялся, видя, как Абу-ль-Хасан разглядывает невольниц и выспрашивает, как их зовут.
   Когда же невольницы увидели, что Абу-ль-Хасан кончил есть и насытился, они крикнули главному евнуху: „Эй, ага, повелитель правоверных покончил с едой!“ — и главный евнух подошел, и взял Абу-ль-Хасана за руку, и поднял его, и посадил на скамью. Он принес таз и кувшин и вымыл Абу-ль-Хасану руки, и одна рабыня держала для него кувшин, а другая несла полотенце, а третья — курильницу с алоэ и амброй. И когда Абу-ль-Хасан вымыл руки, он поднялся, и главный евнух пошел впереди него, вместе с невольницами и рабынями. Его привели в другую комнату, не в ту, где он был прежде, и когда Абу-ль-Хасан вошел туда, у него помутилось в голове — такая это была красивая комната: разубранная, расписанная по стенам узорами и устланная роскошными коврами. И там он нашел множество невольниц, еще красивей, чем те, которых он уже видел, и каждая держала в руках какой-нибудь музыкальный инструмент, и когда Абу-ль-Хасан вошел к ним, все невольницы встали и разом пустились петь на один напев, ударяя по струнам, а любая из них своей красотой и прелестью могла превратить богомольца в безбожника. И Абу-ль-Хасан посмотрел и увидел, что столик уже поставлен и на нем плоды всех сортов и прозрачное вино, и кубки и чаши выстроились рядами, и яства лежат в золотой посуде, украшенной драгоценными камнями».

   «Сераль — значит дворец: это имя дается резиденции государя, а также и резиденциям губернаторов, управляющих провинциями от имени султана. Под словом „сераль“ разумеется совокупность дворцовых построек, обитаемых как женщинами, так и мужчинами. Наиболее распространенная часть этих построек предоставляется женщинам и называется гаремом…
   Сераль, в котором обыкновенно живет султан, представляет собой громадное мраморное здание, раза в четыре превосходящее размерами петербургский Зимний дворец. Три четверти всей этой массы построек составляет гарем, тогда как мобейн, относительно говоря, является только пристройкой к прочему зданию. Между мобейном и гаремом находится громадная зала с особыми лестницами, подъездами и своей почетной дверью, назначенная для официальных приемов иностранных монархов, посланников, министров и пр.
   Независимо от этого главного корпуса существует еще множество пристроек к сералю, обширных зданий, служащих конюшнями, кухнями, складами, казармами и пр. Все эти здания составляют как бы маленький город, тянущийся вдоль Босфора на протяжении приблизительно двух километров».

   «Комнаты располагаются анфиладой или выходят в широкий коридор… Апартаменты каждой из жен имеют единственную дверь, открывающуюся в просторный проход, как двери келий — в галерею монастыря. В обоих концах коридора стоят на страже евнухи или бостанджи».

   «Усадьба, подобная той, которой владел Симынь Цин в уездном городе Цинхэ, всегда имела одно центральное строение, перегораживающее весь замкнутый стенами прямоугольник как бы поперек. Оно строилось так, чтобы быть обращенным на юг, в сторону благих веяний. В нашем случае это покои старшей жены Симынь Цина — У Юэ-нян. По бокам двора перед этим строением расположены восточный флигель — покои второй жены хозяина, Ли Цзяо-эр, и западный, где живет третья жена — Мын Юй-лоу (восток, где восходит солнце, по старинным китайским представлениям, почетнее, чем запад, где оно заходит). Так в расположении покоев жен Симынь Цина выражается традиционная иерархия семейных отношений. Жилые отсеки усадьбы разделены сложной системой стен с различными боковыми проходами и своеобразными „проходными залами“, которые в таких домах, и у Симынь Цина тоже, обычно выполняли роль своеобразных гостиных. Именно такая „проходная“ зала замыкала в усадьбе Симынь Цина с юга дворик, в котором жили первые три жены героя. Позади покоев старшей из них, Юэ-нян, находился еще один небольшой дворик, в который выходили кухня и покои четвертой жены хозяина Сун Сюэ-э, ведавшей приготовлением всех изысканных блюд, которые подавались в доме Симынь Цина. Перед „проходной“ залой в больших резиденциях (а таковой и была усадьба Симынь Цина) располагался еще один дворик с флигелями, опять-таки с востока и с запада. В восточном флигеле здесь жила дочь его со своим мужем. …У наружной стены, выходящей непосредственно на улицу, находились в доме Симынь Цина две двухэтажные постройки, в которых жили две самые младшие по рангу жены Симынь Цина: пятая госпожа — Пань Цзинь-лянь и шестая — Ли Пин-эр. Они жили в наибольшем удалении от покоев старшей жены хозяина».

   «В апартаментах принцесс имеются разного рода салоны для собраний, и я имела возможность достаточно подробно осмотреть их обстановку во время моего посещения. Это было летом: белое полотно полностью закрывало начищенный дубовый паркет. Тут и там стояли софы, накрытые красным и желтым сатином, отороченным золотой бахромой; кресла и диванчики окружали полированный стол, инкрустированный слоновой костью. Восточная мебель соседствовала с тумбой эпохи Людовика XV. Стены были увешаны картинами (в основном пейзажами), обрамленными турецкими надписями, сделанными золотыми буквами по черному бархату. Расписной потолок изображал виды Босфора. Вход был замаскирован роскошной портьерой, на розовом фоне которой выделялась султанская тугра (монограмма султана)».

   «Покои султанши валиде — высокие комнаты с видом на Босфор, — замечательны своими потолками с фресковыми росписями несравненной свежести и изящества. …То это бирюзовые небеса поразительной голубизны, покрытые легкими облаками, то огромные покрывала из кружев восхитительного рисунка, то большая перламутровая раковина, отливающая всеми оттенками спектра, или прекрасные цветы, оплетающие золотую решетку. Иногда мотивом служит шкатулка с драгоценностями, рассыпанными в блистающем беспорядке, иногда ожерелье, с которого, точно капли дождя, падают жемчужины, иногда россыпи бриллиантов, сапфиров и рубинов. Вот плафон, как бы затянутый голубоватым дымом, поднимающимся от золотых курильниц с благовониями, изображенных на карнизах. …Рядом златотканый парчовый занавес, собранный подхватом из карбункулов, приоткрывает простор синевы, чуть дальше мерцает сапфирными отсветами лазурный грот. Нескончаемые переплетения арабесок, резные кессоны, золотые розетки, букеты цветов, фантастических и натуральных, голубые лилии Ирана и розы Шираза разнообразят темы, из которых я назвал лишь основные, не желая вдаваться в подробности, — их легко восполнит воображение читателя».

   «Три стены из четырех сплошь занимали окна, щедро наполняя комнату светом и воздухом, — трудно подобрать для нее более точное сравнение, чем оранжерея, ибо повсюду здесь благоухали дорогие цветы. Пол устилал великолепный мягкий ковер из Смирны; потолок украшали арабески и плетеные узоры, цветные и позолоченные; два длинных дивана, затянутых желтым и голубым атласом, тянулись вдоль стен; еще один диван, маленький и низкий, стоял в простенке между окнами, откуда открывалась великолепная панорама Босфора; по ковру были разбросаны голубые шелковые подушки.
   В одном углу сверкал большой, изумрудного цвета кувшин богемского стекла с золотыми разводами, стоявший на таком же подносе. В другом помещался сундук тисненой кожи с узорами, насечками и позолотой, очень красивый и напоминавший замысловатой отделкой марокканские сундуки, которые Делакруа не упускает случая изобразить на своих африканских картинах. К несчастью, в эту азиатскую роскошь вклинился европейский комод красного дерева. На его мраморной доске, между двумя вазами с искусственными цветами, высились часы под стеклянным колпаком, точь-в-точь как у какого-нибудь почтенного рантье из Марэ. Подобные диссонансы, столь досадные для художника, встречаются во всех турецких домах, претендующих на хороший вкус. К этой комнате прилегала другая, убранная более просто: она служила столовой и имела выход на лестницу для прислуги».

   «Сад, где было все, что желательно душе и услаждает очи. Там были высокие колонны и строения, уходящие ввысь, и были у сада сводчатые ворота, подобные дворцовым, и лазоревые ворота, подобные вратам райских садов, привратника которых звали Ридван, а над ними были виноградные лозы всевозможных цветов: красных, подобных кораллам, черных, точно носы негров, и белых, как голубиные яйца…
   И были в этом саду плоды разнообразные и птицы всех родов и цветов: вяхири, соловьи, певчие куропатки, горлинки и голуби, что воркуют на ветвях, а в каналах его была вода текучая, и блистали эти потоки цветами и плодами услаждающими…
   А на деревьях в этом саду было каждого плода по паре, и были в нем гранаты, похожие на кайраванские шарики, как сказал поэт:

 
Ты видишь: вот гранаты с тонкой кожей;
С девичьей грудью это диво схоже.
Очистив их, с ума сойдешь, постигнешь,
Что нет на свете яхонтов дороже…
 

   И были в этом саду яблоки — сахарные, мускусные и даманийские, ошеломляющие взор…
   И были в этом саду абрикосы, миндальные и камфарные, из Гиляна и Айн-Таба…
   И были в этом саду сливы, вишни и виноград, исцеляющий больного от недугов и отводящий от головы желчь и головокружение, а смоквы на ветвях — красные и зеленые — смущали разум и взоры…
   И были в этом саду груши — тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов…
   И были в этом саду султанийские персики разнообразных цветов, желтые и красные…
   И был в этом саду зеленый миндаль, очень сладкий, похожий на сердцевину пальмы, а косточка его — под тремя одеждами…
   И был в этом саду боярышник разнообразной окраски…
   И были в этом саду померанцы, подобные калгану…
   И были в этом саду лимоны, цветом подобные золоту, и спускались они с высочайшего места и свешивались на ветвях, подобные слиткам золота…
   И были в этом саду всякие плоды, цветы, и зелень, и благовонные растения — жасмин, бирючина, перец, лаванда и роза, во всевозможных видах своих, и баранья трава, и мирта, и все цветы полностью, всяких сортов. И это был сад несравненный, и казался он смотрящему уголком райских садов: когда входил в него больной, он выходил оттуда как ярый лев. И не в силах описать его язык, таковы его чудеса и диковинки…»

   Гарем султана:
   Валиде-султан (мать султана).
   Хазнедар-уста (великая казначейша).
   Бах-кадина (первая жена султана), вторая, третья и четвертая кадины.
   Бах-ирбаль (первая фаворитка его величества), вторая, третья и прочие ирбаль.
   Гезде (девицы, замеченные султаном, чающие или вздыхающие).
   Кадины-эфенди (матери принцев или принцесс).
   Султанши (не выданные замуж принцессы крови).

   «Предположим, что султан решил навестить свою мать или одну из своих законных жен, — пишет Осман-бей. — В покоях, которые желал посетить султан, начиналась страшная суматоха. Все шумят, кричат, наряжаются и украшают апартаменты.
   Когда его величество усаживается на предназначенный только для него диван, ему с особыми церемониями предлагают угощения.
   Рабыни, которые прислуживают на приеме, имели теперь возможность приблизиться к султану и предъявить его взору свои естественные и искусственные прелести.
   Султан и сам был не прочь взглянуть на этих очаровательных девушек, которые кружатся вокруг него, подавая кофе, набивая табаком трубку и стараясь всячески угодить повелителю. И нет ничего удивительного в том, что какая-то из этих прелестниц сумеет обратить на себя особое внимание повелителя. Плененный красавицей-рабыней султан не стеснялся демонстрировать вспыхнувшую страсть — жестом, слишком пристальным взглядом, легкой улыбкой.
   — Как ее зовут? — спрашивал султан.
   Этого было достаточно, чтобы рабыня была возведена в ранг гезде — попавшейся на глаза.
   Мать или жена султана подавали рабыне специальный знак, та приближалась и целовала край дивана, на котором сидел повелитель. Вслед за тем ему представляли рабыню, которая с этого момента и становилась гезде.
   На следующий день гезде покидала даирэ своей бывшей хозяйки и помещалась в другие апартаменты, где ее приводили в необходимый вид, наряжали и давали необходимые наставления, перед тем как султан пожелает поближе познакомиться со всеми ее достоинствами».

   «Может статься, что выбор падишаха падет на одну из рабынь, принадлежащих его родственницам-султаншам или его дочерям-принцессам, которые живут за пределами Йилдыза и лишь иногда посещают его. Так, однажды вечером, когда Его Величество давал в своем гареме танцы и балет, он приметил среди танцовщиц юную рабыню по имени Местэ-Алем, служанку его младшей дочери — принцессы Зеккие. Наутро двое евнухов султана прибыли во дворец принцессы и объявили ей, что они пришли за юной Местэ-Алем, которая удостоилась особой чести — монаршего желания.
   Велико было волнение юной черкешенки, даже не мечтавшей о таком возвышении! Ее госпожа поспешила распорядиться о том, чтобы она могла принять традиционную ванну и, окруженная своими рабынями, сама присутствовала при ее туалете. В аромате духов, в богатом наряде новая избранница, все еще думавшая, что она грезит, села в роскошную карету и в сопровождении верховых евнухов прибыла в Йилдыз, где валиде-султан тотчас же вызвала ее и дала ей обычные наставления.
   Однако, несмотря на поспешность, с какой ее доставили во дворец, лишь на четвертый день Местэ-Алем была представлена господину. И то ли его каприз прошел, то ли девушка показалась ему не так уж красива, то ли он не узнал ее в ее новом наряде, но Его Величество, поведя бровью при виде ее, резко сказал: „Эта не та. Отправьте ее назад“. Дрожащая, опозоренная, глубоко уязвленная в своей зарождавшейся гордости, взлетевшая столь высоко, чтобы так низко и так внезапно упасть, бедняжка была препровождена обратно к принцессе Зеккие — на сей раз без каких бы то ни было знаков почета, в сопровождении уродливого и старого чернокожего евнуха.
   Однако ей, безутешной в своем горе от пережитого тяжкого испытания, не пришлось долго страдать: она сделалась печальной, томной и бледной, стала кашлять и вскоре умерла».

   «Иногда он благоволит побеседовать со своими фаворитками, в глазах которых ему нетрудно выглядеть человеком блистательного ума: все они абсолютно невежественны, и то поверхностное воспитание, которое они получили, не мешает им оставаться по-детски наивными. Он посвящает их — в самых общих чертах — в дела мировой политики, рассказывает им разные истории, сенсационные анекдоты из заграничной дворцовой жизни (до которых он сам большой охотник), — и это единственные уроки истории, которые им преподаются.
   …Гарем — вот весь их мир. Сюда они были привезены еще детьми; здесь их берегут, как драгоценное стадо; здесь они живут и умирают, ничего не узнав об окружающем мире, не осознав даже, что такое жизнь».

   «И хотя последователи конфуцианства и считали женщину существом низшего порядка в сравнении с мужчиной, что было в их понимании вполне естественно, так как Земля находится ниже Неба, они ни в коем случае не ненавидели и не унижали женщину, как это делали многие средневековые христианские священники.
   Более того, женщины пользовались своими закрепленными за ними законом правами, и одним из них было право на удовлетворение сексуальных потребностей. Хотя физический контакт был строго ограничен спальней, там мужчина должен был уделить каждой своей женщине личное внимание, которого они были лишены, как только покидали ложе. В книге „Ли цзи“ отмечается, что отказ в удовлетворении сексуальных потребностей женщины был серьезным оскорблением, возраст, а не красота мог позволить мужчине менять строгую последовательность и частоту посещений жен и наложниц. Там говорится: „Даже если наложница становится старой, до тех пор пока ей не исполнится пятьдесят лет, муж обязан соединяться с ней один раз в пять дней. Со своей стороны, когда ее провожают в его спальню, она должна быть чистой, аккуратно одета, волосы должны быть причесаны и уложены, на ней должно быть длинное платье и ее домашние туфли должны быть правильно застегнуты“».

   «…Никаких ограничений на их число не существовало. Обычно официально признанных наложниц было около 10–15, но в распоряжении короля были также и кунъне, то есть в буквальном переводе „женщины дворца“. Кунъне являлись дворцовыми служанками. Они мыли, убирали, стирали, готовили, делали тысячи иных дел, без которых жизнь в огромном дворцовом комплексе была бы невозможной. Однако кунъне не были просто служанками. При „поступлении на работу“ они должны были быть девственницами и рассматривались как потенциальные наложницы короля. Король, если он только захотел, мог провести ночь с любой приглянувшейся ему служанкой, хотя в действительности в королевской постели смогли побывать лишь очень немногие из них. Любая любовная связь с иным мужчиной для кунъне считалась тяжким уголовным преступлением, она приравнивалась к измене супругу, то есть самому королю (даже в том случае, если король и в глаза ни разу не видел виновницу). Набирали кунъне раз в десять лет, при этом и они, и их родители должны были обладать хорошим здоровьем, а также не иметь среди своих предков тех, кто когда-либо осуждался за уголовные или политические преступления. Обычно на службу во дворец отбирали совсем маленьких девочек, которым было только пять-шесть лет, хотя бывали и исключения. Первые пятнадцать лет жизни во дворце считались временем ученичества, а потом девушки официально получали звание дворцовой прислужницы. Любопытно, что проводившаяся по этому случаю церемония была копией свадебного ритуала. Единственное отличие заключалось в том, что на этой „свадьбе“ отсутствовал жених. Дело в том, что женихом (так сказать, „виртуальным женихом“) был сам король и прошедшие церемонию женщины считались потенциальными наложницами короля. Даже в том случае, если кунъне с годами покидала дворцовую службу и возвращалась в «большой мир», вступать в брак она больше не могла, ведь до конца жизни она все равно формально оставалась как бы „резервной наложницей“ Его Величества.
   Однако мечтой большинства „женщин дворца“ было стать настоящей наложницей, которую называли „хозяйкой задних покоев“. Для этого, во-первых, кунъне должна была провести с королем ночь (кстати, называлось это официально „подняться до королевской милости“). „Подняться до королевской милости“ удавалось немногим, ведь для большинства прислужниц жизнь так и проходила на кухнях и в прачечных, в вышивальных мастерских и в кладовых дворца, то есть там, куда Его Величество, понятное дело, не заглядывал, где шансы попасться королю на глаза и привлечь к себе его внимание были практически нулевыми. Однако даже сама ночь или две, проведенные в королевской постели, значили не очень много. Как правило, для того чтобы стать официально признанной наложницей, женщина должна была родить королю ребенка. Удавалось это немногим, из примерно 300–400 находившихся во дворце кунъне полноправными королевскими наложницами обычно становились всего лишь 10–15 женщин. Большинству же дворцовых служанок оставалось надеяться на то, что со временем они смогут сделать карьеру и дослужиться, скажем, до старшей служанки, своего рода фрейлины. Старшие служанки или непосредственно прислуживали королеве и наложницам, или же были начальницами всяческих дворцовых хозяйственных учреждений (кухни, прачечные, гардеробные и т. д.). И тем не менее большинство из них мечтало о том, что, может быть, и им улыбнется счастье, что и они тоже когда-нибудь станут матерями королевских сыновей.
   Вообще говоря, с политической точки зрения главная задача наложниц заключалась вовсе не в том, чтобы время от времени разделять с королем ложе и радовать его своими прелестями. Им была поручена куда более важная миссия: обеспечивать стабильность династии, производя на свет сыновей — потенциальных наследников».

   «Галлы, кастрированные жрецы Аттиса, были известны римлянам еще во времена Республики. Эти скопцы в восточных одеждах, со статуэтками на груди, видимо, являли собой привычное зрелище на улицах Рима. Неся изображения богини, они под музыку кимвалов, барабанов, флейт и рогов процессией проходили по Риму, и пораженные фантастическим зрелищем, тронутые необузданными мелодиями люди в изобилии подавали им милостыню и забрасывали розами изображение богини и несущих его людей.
   …В Кровавый день оскоплялись новопосвященные. Доведя себя до наивысшей степени религиозного возбуждения, жрецы оскопляли себя и бросали отрезанные части тела в статую жестокой богини. Затем отрезанные детородные органы осторожно завертывали и погребали в земле или в подземных покоях Кибелы, где их наряду с принесенной в жертву кровью использовали для того, чтобы вызывать к жизни Аттиса и ускорять воскресение природы, которая под лучами теплого весеннего солнца одевается нарядом из листьев и цветов.
   …Если принять нашу гипотезу, то нетрудно догадаться, почему к культу других азиатских богинь плодородия тоже были приставлены евнухи. Богини эти требовали, чтобы жрецы, персонифицировавшие их возлюбленных, приносили им в жертву свои детородные органы: прежде чем передать всему миру жизнеродную энергию, богини сами нуждались в оплодотворении. Евнухами были и жрецы великой Артемиды Эфесской, и жрецы великой сирийской богини Астарты из города Иераполиса. Святилище Астарты, посещаемое толпами паломников, разбогатевшее на подарках, притекавших из Ассирии, Вавилонии, Аравии и Финикии, во время наивысшего расцвета было самым популярным на Востоке. Оскопленные же жрецы сирийской богини были так похожи на жрецов Кибелы, что некоторые их путали. Аналогичной была и церемония их посвящения в жреческий сан.
   Величайший праздник года в Иераполисе приходился на начало весны, когда к святилищу из Сирии и окрестных районов стягивались огромные толпы людей. Под звуки флейт, барабанный бой и крики евнухов-жрецов, наносивших себе раны ножами, религиозный экстаз, как океанский вал, перекидывался на толпу зрителей, и многие из них совершали такие поступки, каких и не предполагали, когда отправлялись на праздник. Один за другим они сбрасывали с себя одежды и с сердцем, бешено бьющимся от музыки, с блуждающим от зрелища льющейся крови взором выпрыгивали из толпы, хватали приготовленные специально для этой цели мечи и при всех оскопляли себя. Новопосвященный пробегал через весь город, держа в руке окровавленный кусок мяса, а потом запускал им в один из домов. Жители дома, удостоившегося такой чести, должны были дать евнуху женское платье и украшения, которые тот носил до конца жизни. После того как религиозный экстаз спадал и человек приходил в себя, он, должно быть, всю жизнь глубоко раскаивался в своем поступке и горько оплакивал невозвратимую утрату».

   «Евнухи являются первыми агентами такого рода по самому своему среднему положению между двумя великими фракциями человеческого рода, — писал Осман-бей. — Каждый из дворов, или даирэ, имеет от десяти до пятнадцати евнухов, которые расхаживают по гарему, чтобы получать и исполнять приказания, даваемые им дамами. Приказания эти исполняются ими по очереди, и только старший из евнухов может являться и получать непосредственные приказания от своей госпожи.
   Каждая султанша и каждая кадина имеет своего первого евнуха (первого камергера), который пользуется значительной властью над персоналом ее двора.
   Восходя по ступеням этой иерархии евнухов, мы найдем во главе ее первого евнуха императорского дворца, лицо, являющееся как бы маршалом империи, вторым вельможей после великого визиря. Титул его „Главный привратник дверей счастья“. Ему поручается охрана дверей гарема.
   „Готский альманах“ и „Оттоманский календарь“ помещают на своих страницах имя этой важной особы; впрочем, с некоторого времени его имя не фигурирует уже на своем месте, то есть тотчас после имени великого визиря. Это — перемена довольно странная и трудно объяснимая, потому что нужно бы было, для того чтобы она была понятна, чтобы первый евнух был разжалован и сброшен с вершины служебной лестницы. А так как этого на самом деле нет, то единственная мораль, которую отсюда можно вывести, та, что оттоманское правительство сочло нужным искусно скрыть от глаз цивилизованных народов такую возмутительную черту своей иерархической системы, нисколько не изменяя сущности вещей на деле.
   Первый евнух в полном смысле слова могущественнейший паша… У него свой дворец, свои придворные, лакеи, экипажи, лошади и, само собою разумеется, громадное жалованье.
   Первые евнухи кадин помещаются в серале около дам, при дворе которых они состоят, разумеется, не в одном с ними здании, а… недалеко от гарема.
   Эти господа тоже ведут роскошную жизнь и ни в чем себе не отказывают; комнаты их прекрасно меблированы, и каждый из них имеет несколько лакеев к своим услугам и несколько дорогих лошадей на конюшне. Они по большей части люди, любящие хорошо жить и проводить время за игрой в трик-трак и другие еще более ребяческие забавы. Вообще же евнухи большие любители хорошего оружия и хороших лошадей; это казалось бы странным, а между тем это так.
   …Подчиненные евнухи живут по казарменному порядку: спят они вместе в дортуарах, где каждый имеет свою кровать, свой комод и свои вещи. Эти комнаты, а также и те, кто их занимает, показались мне довольно скучными и меланхолическими; бедность, или, скорее, недостаток денег делает грустными людей вообще, а евнухов в особенности.
   Чтобы дать читателям верное понятие о службе, которую исполняют евнухи, а также и о тех безобразиях, которые совершаются в гареме, я расскажу здесь то, что видел собственными глазами.
   Мы как-то стояли отрядом у киоска (загородная резиденция. — Ш.К.) Чамлиджа, в котором на несколько дней остановилась часть императорского гарема. После обеда дамы обыкновенно гуляли по полям, окружающим киоск. За час до выхода дам войска запирались в казармы и человек тридцать евнухов с оружием и хлыстами бегали по полям, испуская дикие пронзительные крики: „Гальвет вар! Гальвет вар!“ „Берегитесь! Убирайтесь!“
   При этих криках все должны были удалиться и очистить пространство в круге, образованном этими ревнивыми стражами. Круг этот расширялся так, чтобы никто не мог видеть красавиц, гуляющих по полям. Я уверен, что эти ревностные охранители стесняли их больше, чем могли бы стеснить любые направленные на них лорнетки».

   «Пока мы прохаживались по пристани, показался величественного вида мужчина; он был смуглым, как мулат, в прекрасном турецком костюме, но не в новом, послереформенном, а в таком, какой носили в старину. Увидев господина Б., он остановился; тот приветствовал его с большим почтением. Мой друг сказал, что этот человек — важная персона и что, когда он будет уходить, ему нужно будет сделать церемонный „салам алейкум“: приложить руки сперва к груди, потом — к губам. Я так и сделал; в ответ мулат изящно поклонился.
   Я знал, что это не султан, которого я уже видел.
   — Кто это? — спросил я, когда человек отошел.
   — Это кызлар-ага, — ответил мне художник с чувством восхищения, к которому примешивался страх.
   Я все понял: кызлар-ага — главный евнух сераля, самый влиятельный человек после султана, даже более грозный, чем первый визирь».

   «Во втором месяце четвертого года периода Установления спокойствия в Лояне случилось землетрясение, — пишет Ло Гуаньчжун. — Восемь лет спустя, в первом году периода под девизом Блеск и Согласие куры запели петухами. В день новолуния шестого месяца во дворец влетела огромная черная туча. Осенью в Нефритовом зале засияла радуга. Обрушились скалы в Уюане.
   Советник Цай Юн в докладе государю объяснил превращение кур в петухов тем, что власть перешла в руки женщин и евнухов. Тогда евнухи оклеветали Цай Юна, он был сослан в деревню, евнухи же фактически стали управлять страной. Возмущенный их произволом народ помышлял о восстании, роем поднялись, точно осы, разбойники и грабители».

   «Между евнухами я нашла друзей, — писала Мелек-ханум, — общество которых тем более было для меня приятно, что многие из них были совершенными поэтами и музыкантами. Фергад-ага, например, соединял в себе оба эти качества. Он был очень милым трубадуром, рыцарские чувства которого, а также и веселость заставляли забывать всякую скуку. Но, к сожалению, он имел слабость к ракии (водке), хотя это было и естественно, так как Вакх и музы издавна жили между собой в дружбе».

 
Ему известен женский нрав;
Он испытал, сколь он лукав
И на свободе и в неволе:
Взор нежный, слез упрек немой
Не властны над его душой;
Он им уже не верит боле.
…Он по гарему в тьме ночной
Неслышными шагами бродит;
Ступая тихо по коврам,
К послушным крадется дверям,
От ложа к ложу переходит;
В заботе вечной, ханских жен
Роскошный наблюдает сон,
Ночной подслушивает лепет;
Дыханье, вздох, малейший трепет —
Всё жадно примечает он;
И горе той, чей шепот сонный
Чужое имя призывал
Или подруге благосклонной
Порочны мысли доверял!
 

   «За султаном шли кызлар-агасы и капы-агасы, начальники черных и белых евнухов… — пишет Теофиль Готье. — Евнухи больше не носят высоких белых колпаков, какие на них напяливают в комической опере: они ходят в феске и сюртуке, но характерная внешность позволяет узнать их без труда. Кызлар-агасы довольно уродлив, его пористая, лишенная растительности кожа отливает сероватым оттенком, но капы-агасы еще безобразнее, ибо лишен защитной негритянской маски. Его бледное, заплывшее нездоровым жиром лицо испещрено мелкими морщинками, под дряблыми веками щурятся безжизненные глаза, брюзгливо отвисшая нижняя губа придает ему сходство с капризной старухой. Эти чудища очень могущественны и фантастически богаты… Они безраздельно властвуют над стаями таинственных гурий и, как вы догадываетесь, оказываются в центре массы интриг.
   …На эспланаде, перед казармой артиллеристов, щеголи похваляются лошадьми. Чернокожие евнухи с одутловатыми, лишенными растительности лицами и длиннющими ногами пускают великолепных скакунов в галоп. Они скачут наперегонки и испускают короткие, визгливые крики, нимало не заботясь о рыжих псах-фаталистах, спящих в пыли с философским спокойствием».

   «Мать или тетка султана должны в парадном экипаже торжественно отвезти девственную рабыню, которую она сама накануне купила на базаре.
   И впрямь, вскоре длинный кортеж экипажей двинется по центральной улице через людные кварталы Стамбула по направлению к святой Софии, к воротам большого сераля. Эти двадцать экипажей везут родственниц его высочества, а также султанш, которым дали отставку, после того как они родили принца или принцессу. Через решетки на окнах экипажей видны головы в белых покрывалах. Одна из дам поразила меня неимоверной толщиной. То ли по положению, то ли по возрасту ей разрешили прикрыть голову только тонкой газовой вуалью, которая позволяла видеть черты ее некогда прекрасного лица. Будущая кадина, видимо, была в главном экипаже, однако ее невозможно было рассмотреть среди других дам. С обеих сторон кортежа бежали слуги, держа в руках факелы и светильники.
   Процессия остановилась на великолепной площади, украшенной красивым фонтаном, перед воротами сераля; сам сераль с крышей в китайском стиле и блестящими бронзовыми украшениями был отделан мрамором, резьбой и позолоченными арабесками.
   …Обитательницы старого сераля выходят из своих экипажей. Факелы и светильники отбрасывали искры на одежды; гайдуки ударами палок заставляли потесниться первые ряды. Насколько я мог понять, все это было частью парадного ритуала. Новую рабыню султана должны были принять в апартаментах сераля три султанши и тридцать кадин; затем ничто не должно было помешать султану провести ночь накануне Бай-рама с прекрасной девственницей. Можно только восхищаться мусульманской мудростью, не допускающей того, чтобы любовь и благосклонность главы государства распространялись только на одну фаворитку, которая может оказаться бесплодной».

 
Я родилась в нагорной,
Далекой стороне,
И этот евнух черный
Постыл и страшен мне.
На воле, не в серале,
Росли мы без печали
И юношам внимали
Свободно в тишине…
 

   «В квадратный двор, где прогуливалось множество нубийцев и абиссинцев, выходили верхние галереи и портик, выполненные в строгом архитектурном стиле; широкие машрабийи, выточенные из дерева, находились под самым потолком прихожей, из которой в покои вела лестница, украшенная аркадами в мавританском вкусе. По этой лестнице поднимались самые красивые невольницы.
   Во дворе уже собралось много покупателей, разглядывавших совсем черных или более светлых негров. Их заставляли ходить, им стучали по спине и по груди, им велели показывать язык. Только у одного из них, одетого в полосатый желто-синий машлах, с волосами, заплетенными в косы и ниспадающими на плечи, как носили в Средневековье, через руку была перекинута тяжелая цепь, гремевшая при каждом его величественном движении; это был абиссинец из племени галла, вероятно, взятый в плен.
   Вокруг двора располагались комнаты с низкими потолками, где жили негритянки, подобные тем, которых я уже видел, — беззаботные и сумасбродные, они принимались хохотать по всякому поводу; между тем какая-то женщина, закутанная в желтое покрывало, рыдала, прислонившись к колонне передней. Безмятежное спокойствие неба и причудливые узоры, которые выписывали во дворе солнечные лучи, тщетно восставали против этого красноречивого отчаяния. Я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Я прошел мимо колонны, и, хотя лица женщины видно не было, я рассмотрел, что у нее почти белая кожа; к ней жался ребенок, чуть прикрытый плащом.
   Как мы ни стараемся приспособиться к жизни на Востоке, в подобные минуты все равно остаешься французом, чувствительным ко всему происходящему. На мгновение мне пришла в голову мысль купить, если это в моих возможностях, невольницу и предоставить ей свободу.
   — Не обращайте на нее внимания, — сказал мне Абдулла, — это любимая невольница одного эфенди, в наказание за какую-то провинность тот отправил ее на невольничий рынок, чтобы якобы продать ее вместе с ребенком. Через несколько часов хозяин придет за ней и, наверное, простит ее.
   Таким образом, единственная плакавшая здесь невольница горевала оттого, что лишается хозяина; остальные, казалось, были обеспокоены лишь тем, чтобы не оставаться слишком долго без нового господина.
   А это говорит в пользу мусульманских нравов. Сравните положение этих невольников с положением рабов в Америке! Воистину, в Египте на земле работают лишь феллахи. Рабы стоят дорого, поэтому их силы берегут и занимают лишь работой по дому. Вот та огромная разница, которая существует между невольниками в турецких и христианских странах.
   …Абд-аль-Керим отошел от нас, чтобы поговорить с покупателями-турками, затем вернулся и сказал, что сейчас одевают абиссинок, которых он хочет мне показать.
   — Они живут в моем гареме, — сказал он, — и с ними обращаются как с членами семьи; они едят вместе с моими женами. Пока они одеваются, вам могут показать самых молодых.
   Открылись ворота, и во двор, словно школьницы на переменке, вбежала стайка темнокожих девочек. Им позволили играть возле лестницы с утками и цесарками, которые плавали в чаше лепного фонтана, сохранившегося от неслыханной роскоши океля. Я разглядывал этих бедных крошек с огромными черными глазами, одетых словно маленькие султанши; наверное, их забрали от матерей, чтобы потакать прихоти местных богачей. Абдулла объяснил мне, что многие из них не принадлежат торговцу, вырученные за них деньги получат родители, специально приехавшие в Каир в надежде, что их дочери попадут в хорошие руки.
   — Кроме того, — добавил он, — они стоят дороже, чем зрелые девушки. И не беспокойтесь, здесь можно покупать с полным доверием; родители девушек все предусмотрели.
   …Абд-аль-Керим пригласил меня войти в дом. Абдулла деликатно остался стоять у лестницы.
   В большой комнате с лепным орнаментом и полустертыми золотыми и цветными арабесками вдоль стен сидело пять довольно красивых женщин; цвет их кожи напоминал флорентийскую бронзу; черты лица у них были правильные, нос прямой, рот маленький; классическая форма головы, грациозный изгиб шеи, умиротворение, написанное на лицах, делали их похожими на итальянских мадонн с картин, краски которых потемнели от времени. Это были абиссинки католического вероисповедания, возможно, потомки пресвитера Иоанна или царицы Капдаки.
   Трудно было остановить свой выбор на одной из них: все они походили друг на друга, как это бывает у туземцев. Видя мою нерешительность, Абд-аль-Керим счел, что девушки мне не нравятся, и велел позвать еще одну — она вошла плавной походкой и заняла свое место у противоположной стены.
   Я испустил радостный возглас, узнав миндалевидный разрез глаз яванок, как на картинах, которые мне доводилось видеть в Голландии; по цвету кожи эту женщину можно было безошибочно отнести к желтой расе. Не знаю, возможно, во мне пробудился интерес к неведомому и неожиданному, но я склонялся в ее пользу. Кроме того, она была весьма хороша собой и сложена на славу, так что смело могла выставлять себя напоказ; блестящие глаза, белые зубы, точеные руки и длинные волосы цвета красного дерева… Совсем юной ее взяли в плен пираты имама Маската где-то на островах Индийского океана.
   …Оставалось только условиться о цене. У меня просили пять кошельков (шестьсот двадцать пять франков); мне хотелось заплатить только четыре; но, вспомнив, что речь шла о покупке женщины, я подумал, что подобный торг неуместен. К тому же Абдулла предупредил, что торговец-турок никогда не уступит в цене.
   …В тот же вечер я с триумфом привел рабыню в покрывале в свой дом в коптском квартале. …Слуга из океля шел следом за нами, ведя за собой осла с большим зеленым сундуком на спине.
   Абд-аль-Керим оказался хорошим хозяином. В сундуке лежали два комплекта нарядов.
   …Если торговец обманет покупателя относительно достоинств рабыни и у нее обнаружится какой-то изъян, покупатель имеет право через неделю расторгнуть сделку. Мне представлялось невозможным, чтобы европеец прибегнул к подобной недостойной оговорке, даже в том случае, если его действительно обманули. Но вскоре я с ужасом обнаружил у несчастной девушки два клейма с монету в шесть ливров: одно под стягивающей лоб красной повязкой, другое — на груди, и на обоих — татуировка, изображающая нечто вроде солнца. На подбородке тоже была татуировка в виде острия пики, а левая ноздря проколота, чтобы носить кольцо. Волосы были подстрижены спереди и падали челкой до самых бровей, соединенных между собой нарисованной черной линией. Руки и ноги были выкрашены в оранжевый цвет; я знал, что это специально приготовленная хна, от которой через несколько дней не останется и следа».

   «Они продаются за различные цены, — писала Мелек-ханум, — соответственно красоте, смотря по которой они назначаются или в танцовщицы, или музыкантши, или же в банные прислужницы, горничные, или же одалиски. Цена на них колеблется от 1000 до 20 000 франков или около этого. Для того чтобы заплатить последнюю сумму, невольница должна быть необычайной красоты. Если у них вид не представительный, то они назначаются на должности, в которых они не должны появляться перед своим господином; в таком случае цена их не превосходит 1500–2000 франков. Они продаются обыкновенно в возрасте 12–13 лет, но бывали случаи продажи 6–7-летних. Это, впрочем, бывает только тогда, когда покупательница желает приучить их к службе или же перепродать с выгодой, когда они подрастут. Хозяйка делает им одежду, учит их вести себя прилично, а также говорить по-турецки. Главное внимание обращается на развитие таких талантов, которыми отличаются сами госпожи, как то: музыка, танцы, уборка волос и т. д.».

 
А ножки нежные стояли
На белом мраморе… Блистали
Они, как чистый снег в горах,
Когда, рожденный в облаках
И не успевший загрязниться,
На землю мягко он ложится,
И, дивной грации полна,
Как лебедь по водам, она
Походкой двигалась прелестной.
…В ней все гармонией дышало,
Любовью нежной трепетало.
 

   «Посмотрев, он увидал больше чем двадцать невольниц, подобных месяцам, окружавших ту девушку, а она среди них была, как луна меж звезд. И они заслоняли эту девушку, на которой была царская парча, а стан ее был повязан затканным поясом, шитым разными драгоценными камнями, и этот пояс сжимал ее бока и выставлял ее ягодицы, так что они были подобны холму из хрусталя под веткой из серебра, а груди ее походили на пару плодов граната.
   И когда Шарр-Кан увидал это, его ум едва не улетел от радости, и забыл он свое войско и своего визиря. И он всмотрелся в ее голову и увидал на ней сетку из жемчужин, перемежающихся с разными драгоценными камнями, и невольницы справа и слева от нее принимали ее полы, а она кичливо покачивалась».

   «Свободная по рождению женщина имеет право выходить из дома и наносить визиты, — писал Жерар де Нерваль. — Власть мужа ограничивается лишь тем, что он велит рабыням сопровождать жен, но это тщетная предосторожность, поскольку женам ничего не стоит взять рабыню в сообщницы или, переодевшись, улизнуть из бани или из дома подруги, пока сопровождающие ждут их у дверей. Покрывало и одинаковые одежды и впрямь предоставляют им больше свободы, чем европейским женщинам, склонным плести интриги. Забавные истории, которые вечерами рассказывают в кофейнях, часто повествуют о приключениях любовников, когда мужчины переодеваются в женское платье, чтобы проникнуть в гарем. Воистину, нет ничего проще, хотя добавим, что подобные истории порождены скорее воображением арабов, нежели турецкими нравами, уже два столетия царящими на Востоке. Мусульманин вовсе не склонен к адюльтеру и счел бы для себя оскорбительным любить женщину, которая ему не принадлежит».

   «Если бы европеец смог каким-то чудом проникнуть в сераль султана, не будучи предупрежден о том, в какое место он попал, он в первый момент посчитал бы, что видит перед собой европейских дам, собравшихся на феминистский конгресс, — писал Джордж Дорис. — В самом деле, туалеты этих дам по своей форме и покрою все больше и больше приближаются к образцам тиранической парижской моды.
   …Одно время каждая из них старалась так подобрать свое платье, чтобы оно сочеталось с муслиновыми энтари, которые носил султан. И когда Его Величество надевал розовое энтари, все эти дамы, готовясь принять его, тоже одевались в розовое. Однако господин, неизвестно почему, усмотрел что-то дурное в этом кокетливом обычае и формально запретил его».

   «Ханум была нарядно одета: у турчанок принято одеваться дома пышно, особенно если они ждут гостей. Ее черные волосы, заплетенные во множество мелких косичек, рассыпались по плечам. На голове сверкала, словно алмазный шлем, маленькая, небесно-голубая атласная тюбетейка, которую почти целиком покрывали нашитые на нее бриллианты изумительно чистой воды. Этот великолепный убор очень шел к ее строгой и благородной красоте, блестящим черным глазам, тонкому орлиному носу, алому рту, удлиненному овалу лица и всему надменно-благосклонному облику знатной особы.
   Длинную шею украшало колье из крупного жемчуга, а распахнутый ворот шелковой рубашки приоткрывал маленькую грудь — форма ее была прелестна и не нуждалась в корсете, неудобства которого неведомы восточным женщинам. На ней было атласное гранатового цвета платье, открытое спереди, наподобие мужской шубы, с боковыми разрезами до колен и со шлейфом, точно придворное одеяние. Оно было обшито белой лентой, присобранной кое-где в сборки. Персидская шаль стягивала в поясе широкие шальвары из белой тафты, прикрывавшие желтые сафьянные бабуши, от которых виден был лишь носок, загнутый кверху, как у китаянок.
   …Те, у кого красивые руки, умеют как бы невзначай показать тонкие, крашенные хной пальцы. Есть способы сделать непроницаемым или прозрачным муслин яшмака, удваивая складки или укладывая их в один слой; можно чуть приподнять или опустить несносную маску, сделать шире или уже щель между нею и головным убором. Между двумя этими белыми покровами блестят, как черные алмазы, как агатовые звезды, самые восхитительные в мире глаза, еще более яркие от подведенных век и словно вобравшие в себя всю выразительность лица, наполовину скрытого».

   «А затем певицы забили в бубны и засвистали в свирели, — и появились прислужницы, и посреди них дочь везиря; ее надушили и умастили, и одели, и убрали ей волосы, и окурили ее, и надели ей украшения и одежды из одежд царей Хосроев. И среди прочих одежд на ней была одежда, вышитая червонным золотом, с изображением зверей и птиц, и она спускалась от ее бровей, а на шею ее надели ожерелье ценою в тысячи, и каждый камешек в нем стоил богатства, которого не имел тобба и кесарь. И невеста стала подобна луне в четырнадцатую ночь, а подходя, она была похожа на гурию; да будет же превознесен тот, кто создал ее блестящей! И женщины окружили ее и стали как звезды, а она среди них была словно месяц, когда откроют его облака.
   А Бедр-ад-дин Хасан басрийский сидел, и люди смотрели на него; и невеста горделиво приблизилась, покачиваясь, и горбатый конюх поднялся, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась и повернулась так, что оказалась перед Хасаном, сыном ее дяди, — и все засмеялись. И видя, что она направилась в сторону Хасана Бедр-ад-дина, все зашумели, и певицы подняли крик, а Бедр-ад-дин положил руку в карман и, взяв горсть золота, бросил ее в бубны певицам; и те обрадовались и сказали: „Мы хотели бы, чтобы эта невеста была для тебя“. И Хасан улыбнулся.
   …И прислужницы открыли ее в первом платье, и Хасан уловил ее облик, и она принялась кичиться и покачиваться от чванства и ошеломила умы женщин и мужчин, и была она такова, как сказал поэт:

 
Вот солнце на тростинке над холмами
Явилось нам в гранатовой рубашке.
Вина слюны она дала мне выпить
И, щеки дав, огонь яркий погасила.
 

   И это платье переменили и одели ее в голубую одежду, и она появилась словно луна, когда луна засияет, с волосами как уголь, нежными щеками, улыбающимися устами и высокой грудью, с нежными членами и томными глазами. И ее открыли во втором платье, и была она такова, как сказали о ней обладатели возвышенных помыслов:

 
В одеянье она пришла голубом к нам,
Что лазурью на свет небес так похоже,
И увидел, всмотревшись, я в одеянье
Месяц летний, сияющий зимней ночью.
 

   Затем это платье переменили на другое и укрыли ее избытком ее волос и распустили ее черные длинные кудри, и их чернота и длина напоминали о мрачной ночи, и она поражала сердца колдующими стрелами своих глаз.
   И ее открыли в третьем платье, и она была подобна тому, что сказал о ней сказавший:

 
Вот та, что закутала лицо свое в волосы
И стала соблазном нам, а кудри — как жало.
Я молвил: „Ты ночью день покрыла“. Она же: „Нет!
Покрыла я лик луны ночной темнотою“.
 

   И ее открыли в четвертом платье, и она приблизилась, как восходящее солнце, покачиваясь от чванства и оборачиваясь, словно газель, и поражала сердца стрелами из-за своих век, как сказали о ней:

 
О, солнце красы! Она явилась взирающим
И блещет чванливостью, украшенной гордостью.
Лишь только увидит лик ее и улыбку уст
Дневное светило — вмиг за облако скроется.
 

   И она появилась в пятой одежде, подобно ласковой девушке, похожая на трость бамбука или жаждущую газель, и скорпионы ее кудрей ползли по ее щекам, и она являла свои диковины и потряхивала бедрами, и завитки ее волос были не закрыты, как сказали о ней:

 
Явилась она как полный месяц в ночь радости,
И члены нежны ее и строен и гибок стан,
Зрачками прелестными пленяет людей она,
И жалость ланит ее напомнит о яхонте.
И темные волосы на бедра спускаются, —
Смотри берегись же змей, волос ее вьющихся.
И нежны бока ее, душа же ее тверда,
Хотя и мягки они, но крепче скал каменных.
И стрелы очей она пускает из-под ресниц
И бьет безошибочно, хоть издали бьет она.
Когда мы обнимемся и пояса я коснусь,
Мешает прижать ее к себе грудь высокая.
О, прелесть ее! Она красоты затмила все!
О, стан ее! Тонкостью смущает он ивы ветвь!
 

   И ее открыли в шестой одежде, зеленой, и своей стройностью она унизила копье, прямое и смуглое, а красотой своей она превзошла красавиц всех стран и блеском лица затмила сияющую луну, достигнув в красоте пределов желания. Она пленила ветви нежностью и гибкостью и пронзила сердца своими прекрасными свойствами, подобно тому, как сказал кто-то о ней:

 
О, девушка! Ловкость ее воспитала!
У щек ее солнце свой блеск зеленый —
Явилась в зеленой рубашке она,
Подобной листве, что гранат прикрывает.
И молвили мы: „Как назвать это платье?“
Она же, в ответ нам, сказала прекрасно:
„Мы этой одеждой пронзали сердца
И дали ей имя ‚Пронзающая сердце‘“.
 

   И ее открыли в седьмой одежде, цветом между шафраном и апельсином, как сказал о ней поэт:

 
В покрывалах ходит, кичась, она, что окрашены
Под шафран, сандал, и сафлор, и мускус, и амбры цвет.
Тонок стан ее, и коль скажет ей ее юность: „Встань!“
Скажут бедра ей: «Посиди на месте, зачем спешить!»
И когда я буду просить сближенья и скажет ей
Красота: „Будь щедрой!“ — чванливость скажет:
„Не надо!“ — ей.
 

   …И ее стали открывать во всех семи платьях, до последнего, перед Бедр-ад-дином Хасаном басрийским, а горбатый конюх сидел один; и когда с этим покончили, людям разрешили уйти, — и вышли все, кто был на свадьбе из женщин и детей, и никого не осталось, кроме Бедр-ад-дина Хасана и горбатого конюха. И прислужницы увели невесту, чтобы снять с нее одежды и драгоценности и приготовить ее для жениха».

   «Со времени династии Сун очень маленькие остроконечные ступни стали обязательным атрибутом красивой женщины, и постепенно этот обычай положил начало особой науке о ступнях и обуви. Маленькие ноги женщин стали считаться их самым интимным местом, символом женственности и наиболее сильным центром сексуальности. На эротических картинах времен династии Сун и позднее женщины изображались полностью обнаженными, и даже их наружные половые органы изображались со всеми подробностями, но мне никогда не приходилось видеть или читать о картине, где женщина была бы изображена с неперевязанными ступнями. Изображение этой части тела женщины было строго запрещено. Самое большее, на что мог пойти художник, — это нарисовать женщину завязывающей или развязывающей повязки на ступнях. Такой же запрет распространялся и на изображение голых женских ног, единственное исключение составляли женщины-божества, такие как Гуаньинь. Исключение составляли картинки босоногих служанок».

   «Все это собрание представляло очаровательное зрелище. В комнате размещалось около сотни женщин, все почти смуглые, молодые, красивые и одетые в самые нарядные костюмы. Многие из них отличались огромными косами; у других на плечах надеты были что-то вроде поясов, составленных из восьми или десяти штук больших золотых монет; у некоторых по обе стороны лица висели кисти из крупного жемчуга; у арабских женщин в украшениях играют точно такую же важную роль жемчуг и золотые монеты, как у турчанок бриллианты. Бряцание золотых монет при каждом движении голов или тела, разнообразие и блеск цветов их костюмов, различные виды их трубок, то зеленых, то красных, то голубых, — все это вместе взятое придавало особенно интересный характер этому обществу».

 
И рай меня в объятья звал,
И пламень ждал бы под ногами.
Кто любовался только раз
Лейлы грустными очами,
Тот усомнился в тот же час,
Что бедных женщин назначенье
Служить орудьем наслажденья,
Что нет души у них в телах.
Сияньем бога в небесах
Был полон взор ее прекрасный,
Ланит ее румянец ясный
С цветком граната спорить мог,
И волосы до самых ног
Душистой падали волною,
Когда, блистая красотою,
Лейла распускала их
Среди прислужниц молодых…
 

   «Али-Баба перешел в комнату благовоний, духов и курений — а это была последняя комната — и нашел в ней все лучшие сорта и прекрасные разновидности вещей этого рода. Там веяло алоэ и мускусом и пахло запахом амбры и цибета, по комнате разносилось благовоние недда и всяких духов, и она благоухала шафраном и прочими ароматами. Сандал валялся там, как дрова для топки, и мандал лежал, словно брошенные сучья. Увидев эти богатства и сокровища, Али-Баба оторопел, и ум его был ошеломлен, и разум у него помутился».

   «Банный зал султана — маленькое чудо, — пишет Теофиль Готье. — …Он выстроен в мавританском стиле из египетского алебастра с лентообразным орнаментом, и все в нем кажется высеченным из одного огромного самоцвета: колонки с расширяющимися капителями, аркады в форме сердечка, свод, озаряемый игрой хрусталя и сверкающий так, словно он бриллиантовый. Какое наслаждение, должно быть, предаваться неге на этих плитах, прозрачных, точно агаты.
   …Традиция античных терм, утраченная у нас, сохранилась на Востоке. Христианство, проповедуя презрение к материи, постепенно отучило людей от заботы о своем бренном теле, чересчур отдающей язычеством. На Востоке же, где чистота тела есть религиозный закон, бани сохранили всю античную изысканность».

 
…Раскинув легкие власы,
Как идут пленницы младые
Купаться в жаркие часы,
И льются волны ключевые
На их волшебные красы,
Забав их сторож неотлучный,
Он тут; он видит, равнодушный,
Прелестниц обнаженный рой…
 

   «После этого его привели в четвертую комнату, еще больше и роскошней прежних — а солнце было уже на закате, — и он увидел в этой комнате три золотых подсвечника, украшенных драгоценными камнями, а в подсвечниках — камфарные свечи. И там тоже были невольницы, восхитительней всех, каких он видел, и каждая держала в руках какой-нибудь музыкальный инструмент, и, когда Абу-ль-Хасан вошел к ним, они поднялись, и ударили по струнам, и завели напевы, ошеломляющие разум. И Абу-ль-Хасан посмотрел и вдруг видит: перед ним столик, весь из чистого золота, над бассейном тоже из чистейшего золота, а вокруг бассейна чаши и в чашах вместо воды — чистое вино. И Абу-ль-Хасан обрадовался и возликовал».

   «Обучение обычно длится два года, — писал Джордж Дорис. — И заканчивается торжественным экзаменом, который принимает валиде-султан. Каждая из ее милых учениц должна к этому времени постичь все тонкости службы, которую ей предстоит выполнять: уметь наклонять перед султаном розовый кувшин с ароматной водой, подносить ему туфли и белье, подавать ему его любимые напитки. Она должна быть в курсе его антипатий и пристрастий, знать его прихоти и желания, прежде чем принести ему в жертву свою едва расцветшую красоту.
   Юная одалиска обычно достигает брачного возраста к моменту окончания своего обучения. Ей, созревшей для султанского алькова, остается отныне ожидать в гареме, пока каприз господина в один из его визитов не соблаговолит остановиться на ней».

 
Я в безмятежной тишине
В тени гарема расцветала
И первых опытов любви
Послушным сердцем ожидала.
Желанья тайные мои
Сбылись.
Гирей для мирной неги
Войну кровавую презрел,
Пресек ужасные набеги
И свой гарем опять узрел.
Пред хана в смутном ожиданье
Предстали мы. Он светлый взор
Остановил на мне в молчанье,
Позвал меня… и с этих пор
Мы в беспрерывном упоенье
Дышали счастьем…
 

   «По этой своеобразной картотеке государь потом выбирал себе подругу на ночь. Все наложницы наперебой давали Мао Янь-шоу взятки, чтобы он сделал их на портретах покрасивее. И только красавица Ван Чжао-цзюнь не пожелала подкупать художника, и он изобразил ее дурнушкой. Впоследствии по портрету государь выбрал ее для того, чтобы отдать в жены гуннскому князю. Когда же государь узрел женщину перед отъездом, он был поражен ее красотой, но сделать уже ничего было нельзя».

   «Когда царь встает после дневного сна, к нему приходит женщина, которая сообщает царю, какая из жен проведет с ним сегодня ночь. С ней приходят служанки жены, чья очередь пришла, а также тех, кто по разным причинам или по болезни пропустил свою очередь. Служанки кладут перед царем притирания и благовония, присланные этими женами, помеченные отпечатками их колец, и царю сообщают причины, по которым ему прислали эти притирания и благовония. После этого царь выбирает притирание одной из них, этой жене сообщают, что царь выбрал ее, и она готовится.
   …Поскольку у царя, как правило, было много жен, обычно он наслаждался ими по очереди. Но бывало так, что некоторые пропускали свою очередь из-за отсутствия царя или из-за нездоровья, в таком случае среди тех, кто пропустил свою очередь, и тех, чья очередь наступила, устраивалось нечто вроде лотереи; участницы посылали царю свои мази, и он, принимая мазь одной из них, решал спор».

   «Теперь, когда здесь не видно было ни зги, на темных кривых улицах появились женщины из аристократических гаремов. Тут и там мелькали их черные силуэты. Они спешили к цыганкам, чтобы поучиться у них кокетству, умению нравиться мужчинам. Из глинобитных домов доносились звуки музыки… Эти волнующие звуки очаровывали, сердца замирали от восторга, ноги отказывались идти дальше».

   «— Вы так добры и умны, — сказала мне однажды одна из них, — что я убеждена, что вы согласитесь сделать мне талисман для внушения паше любви ко мне.
   — Вы меня считаете гораздо умнее, чем я есть, ответила я. — Как могу я составить такой могущественный талисман?
   — Если захотите, то, наверное, можете это сделать, — настаивала она.
   Я увидела, что продолжая отказываться, я только достигну уменьшения ее привязанности, не доказав ей бессмысленности ее просьбы.
   — Очень хорошо, моя милая, — сказала я. — Я постараюсь исполнить ваше желание.
   Поэтому я на другой день взяла немного истолченного сахара, смешала с солью и положила все в маленький шелковый мешочек, завязанный веревочкой, весьма запутанной и с большим количеством узлов.
   — Вот талисман, который вы у меня просили, сказала я, отдавая мешочек. — Сегодня ночью, когда паша будет сидеть у вас и курить, надо тайком развязать шнурок и быстро всыпать содержимое в жаровню.
   Она так и сделала.
   — Что значит этот треск и дым? — воскликнул паша, услышав треск соли на огне и дым от горящего сахара.
   — Вероятно, невольница положила дурных углей в жаровню, — сказала бедная женщина, вся дрожа.
   Паша заметил ее расстройство, угадал, что здесь что-нибудь кроется, но не подал вида. Он решился исполнить ее желание и остался с ней на всю ночь. Предоставляю читателю решить, убедилась ли она после этого в могуществе моего волшебства.
   Когда я достигла репутации искусной волшебницы, каждая из жен просила меня дать ей какое-либо магическое средство для увеличения любви ее мужа. Одна из них, более честолюбивая, долгое время просила научить ее какому-нибудь волшебству, чтобы сделаться матерью, обещая мне за это весьма значительную сумму.
   Я дала ей большой мешок извести, советуя ей чаще ходить в ванну и каждый раз высыпать туда ложку этого состава, который имеет особенную силу для достижения требуемого результата. Случилось так, что она действительно забеременела вскоре после этого.
   Было бы почти невозможным описать все те нежности, которые она мне расточала. К моему великому удовольствию все эти женщины были вполне убеждены в моем глубоком знании таинственных наук.
   Все восточные женщины верят в действенность талисманов, наговоров, амулетов и тому подобных смешных проделок. Таким образом, много женщин и мужчин (так как и последние занимаются этим) живут за счет легковерия себе подобных. Но… бывает… вследствие невежества, а иногда даже недоброжелательства колдунов и колдуний, приходится испытывать серьезные последствия, а подчас можно и умереть от съеденной по совету этих плутов какой-нибудь… вредной смеси».

   «Когда уже все средства истощены, то женское самолюбие все-таки не позволяет сознаться, что чарующая красота ее соперницы восторжествовала; сознавая себя побежденною, она будет доискиваться причины своего поражения в колдовстве, будто бы употребленном ее соперницей с успехом.
   „Против колдовства нужно действовать колдовством, — говорит себе оскорбленная женщина, — и мы увидим, которая из нас лучше колдует“. Затем бедняжка обращается за советами к старым женщинам, которые премного сведущи по этой части.
   — Ах, моя милая, — говорит она одной из таких старух, беспрестанно трущихся около гаремов. — Что мне делать? — ума не приложу. Эта мерзкая „маленькая дама“ приколдовала к себе моего пашу. Она делает из него что только ей вздумается, и бедный паша так переменился, что его нельзя узнать. Нужно сыграть какую-нибудь штуку с этой дрянью. Не знаешь ли ты хорошего ходжи, который мог бы мне сделать буйю (вещицу, имеющую магическую силу)?
   — Как же, — отвечает старуха, — недавно прибыл сюда некий Сивасли-ходжа. Говорят, что он удивительный колдун (буюджи). Все бегут к нему. Если желаете, сударыня, то пойдемте к нему вместе.
   — Я пошла бы к нему, но боюсь, что он такой же плохой колдун, как и все колдуны, к которым я до сих пор обращалась и которые нисколько мне не помогли.
   — Будьте, сударыня, спокойны, — говорит старушка. — Сивасли-ходжа такой колдун, каких у нас еще не бывало; даже султанши ходят к нему.
   В назначенный день они отправляются к прославленному колдуну. Разумеется, колдун старается успокоить встревоженную женщину, уверяя, что в подобных вещах не трудно пособить горю, так как всегда есть средства затронуть сердце даже самого грубого и холодного к женщинам мужчины. Что же касается самого колдовства, то услужливый старик спешить заверить своих клиенток, что он один имеет настоящий дар привораживать и может снабдить кого угодно таким буйю, каких ни у кого нет и не может быть. Затем он берет несколько кусочков бумаги, вырезанных самым затейливым образом, на которых проводит карандашом или пером несколько черт и знаков, и к этим бумажкам прилагает пакетик с таинственной пудрой, составленной из смеси различных веществ.
   Вручая бумажки и пакет своей клиентке, ходжа дает ей наставления, как употреблять это магическое средство. Прежде всего бумажки должны быть положены под простыню постели, на которой муж ее должен спать с ее соперницей; затем нужно бросить горсть этой пудры на горячие уголья, чтобы дымом от нее изгнать духов, призываемых ее соперницей на помощь.
   Бедная женщина выслушивает все эти наставления с крепкой верой в силу ворожбы, вручает деньги колдуну и возвращается домой с облегченным сердцем. Дома она тотчас же приступает к делу и в удобную минуту приготовляет постель для своих жертв, подпихивая бумажки под простыню, и затем выжидает последствий колдовства.
   Подобные проделки совершаются в гаремах чуть ли не каждый день. Если бы женщины не верили в колдовство, то они не находили бы себе ни в чем утешения, а самим колдунам пришлось бы умереть с голоду.
   Эти „ходжи“ имеют также средства против женского бесплодия. Ремесло колдуна весьма выгодное. Нередко они злоупотребляют своим положением, так как женщины, обращающиеся к их помощи, должны быть с ними откровенны и открывать им свои тайны».

   «Шершавая ботва с овальными листьями едва-едва поднималась над землей, незаметная для неискушенного глаза. Но по темным, с орех, ягодам, которые и назывались мандрагоровыми яблоками, Рувим узнал, что здесь прячет земля. Он засмеялся и поблагодарил. Схватив тотчас же нож, он начертил кружок и окопал корневище, так что оно повисло только на тонких волокнах. Затем, произнеся заклинание из двух слов, он рывком отделил корешок от земли. Он ожидал, что тот закричит, но этого не случилось. И все-таки он держал за вихор самого настоящего волшебного человечка: телесного цвета, с двумя ножками, ростом с детскую ладонь, бородатый и сплошь покрытый волокнистым пушком, — это был гном, удивительный и смешной. Мальчик знал его свойства. Они были многочисленны и полезны; но особенную пользу — так слышал Рувим — они приносили женщинам. Поэтому он сразу предназначил свою находку Лии, своей матери, и побежал вприпрыжку домой, чтобы отдать ей корень».

   «Чтобы я стала плодовита, ибо разочарование от того, что я до сих пор бесплодна, сокращает мне жизнь, и своей неполноценности я горько стыжусь! Лань моя, златокудрая среди черноголовых, ведь ты же знаешь, что это за отвар и как он воздействует на мужчин, ведь он же, как влага небесная, на женскую засуху, и женщины с его помощью зачинают счастливо и разрешаются от бремени с легкостью!»

   «Юэ-нян велела слуге проводить ее во двор. Гадалка остановилась у внутренних ворот, положила расчерченный на секторы бумажный круг с помещенной в каждом секторе картинкой и достала чудотворную черепаху.
   — Погадай нам, — попросили женщины. Гадалка опустилась на колени, отвесила четыре земных поклона и подбросила черепаху. Та перевернулась и упала, застыв на месте. Женщина взглянула на одну из картинок. …На ней была изображена женщина в обществе троих мужчин: купца в маленькой шапочке, чиновника в красном одеянии и ученого. Была здесь и сокровищница, охраняемая слугами.
   — Вы, госпожа, родились в год цзя-цзы, — сказала гадалка. — Вашу судьбу омрачают три пытки и шесть бедствий. Их можно миновать, лишь переборов супруга. Вы нежны и приветливы, у вас добрая душа, но своей добротой вам не удается завоевать сердец. Всю жизнь вам приходится страдать из-за других, вы жертва злых наветов…
   После Юй-лоу гадалка погадала Пин-эр и ушла, получив от каждой женщины награду».

   «…В восхождении в сегодняшний день, согласно правилам науки счисления, Марс, и случилось так, что ему противостоит Меркурий, а это указывает на то, что брить сейчас волосы хорошо.
   …И я взял астролябию, и определил ему высоту, и нашел, что положение звезд для него неблагоприятно и что пустить кровь при этом тяжело, и осведомил его об этом; и он последовал моим словам и подождал».

 
Продолжу: в Турцию ворвался Тамерлан,
Был под Ангорою разгромлен ваш султан,
С женою вместе в плен попал он после боя,
И сделалась она презренною рабою.
Султаны с той поры вступают редко в брак,
Дабы над честью их не надругался враг.
Но истинной любви законы эти чужды.
Примеры приводить, пожалуй, нету нужды.
И все ж ответствуй мне: из ваших всех владык
Кто более могуч и более велик,
Чем Сулейман? И сей завоеватель гордый,
Который столько лет со славой правил Портой,
Рабыню полюбил, на ней женился он,
И Роксолана с ним с тех пор делила трон.
 

   «Эта экспозиция, — писала Мелек-ханум, — состояла из туалетного столика, массивного серебряного обеденного сервиза, вышитого золотом белья, зеркал, обуви, украшенных бриллиантами и другими драгоценностями кубков и часов, дорогих тканей и т. д. Во избежание соблазнов, сокровища невесты были отгорожены позолоченной решеткой. …На каждую свадьбу множество женщин стекается от всех сторон, чтобы полюбоваться волнующим зрелищем. Есть женщины, которые просто помешаны на свадьбах. …Приглашены они или нет, они одеваются и бегут прямо в дом невесты, делают различные замечания касательно новобрачной, критикуют ее туалет и приданое, едят плов и другие сладости, и затем возвращаются домой, чтобы рассказать соседкам все, что они видели».

   «День свадьбы у турок то же, что огненный столб, который указывал путь евреям во время странствования их в пустыне. Те, которые шли впереди столба, оборачивались назад, чтобы любоваться, а шедшие позади смотрели прямо на него.
   День свадьбы — это огненный столб, на который устремлены глаза всех турецких девушек, принадлежащих к подрастающему поколению, тогда как авангард старушек, престарелых девиц и всяких кумушек обращается к нему со взором, преисполненным самых сладостных воспоминаний…
   — Ах, если бы вы присутствовали на нашей свадьбе, — говаривали они, — то увидели бы то, чего никогда вам не видать!
   — Моя свадьба наделала шуму по всему городу, — говорит другая. — Все сбежались смотреть на меня!
   Эти восклицания сопровождались обыкновенно глубокими вздохами…
   — Нужно было видеть, как я была одета в этот день! Я была причесана, завита и наряжена, как султанша! На голове моей была диадема, кушак был весь обшит бриллиантами, платье же мое было залито золотом!»

   «„О дитя мое, — молвил старик, — что ты скажешь, если я дам тебе тысячу динаров, и платье в тысячу динаров, и мула в тысячу динаров“. „За что ты дашь мне это, о дядюшка?“ — спросил Ала-ад-дин. И старик сказал: „Этот мальчик, который со мною, сын моего брата, и у его отца никого нет, кроме него, а у меня есть дочь, кроме которой у меня никого не было, и зовут ее Зубейда-лютнистка, и она красива и прелестна. Я выдал ее замуж за этого юношу, и он ее любит, но она ненавидит его, и однажды он не сдержал клятву, трижды поклявшись тройным разводом; и едва только его жена уверилась в этом, она покинула его. И он согнал ко мне всех людей, чтобы я вернул ему жену, и я сказал ему: это удастся только через заместителя. И мы сговорились, что сделаем заместителем какого-нибудь чужеземца, чтобы никто не корил моего зятя этим делом, и раз ты чужеземец — ступай с нами. Мы напишем тебе договор с моей дочерью, и ты проведешь с ней сегодняшнюю ночь, а наутро разведешься с ней, и я дам тебе то, о чем говорил“.
   И Ала-ад-дин сказал про себя: „Клянусь Аллахом, провести ночь с невестой, в доме и на постели, мне лучше, чем ночевать в переулках и проходах!“ — и отправился с ними к кади. И когда кади взглянул на Ала-ад-дина, любовь к нему запала ему в сердце, и он спросил отца девушки: „Что вы хотите?“ — „Мы хотим сделать его заместителем этого юноши для моей дочери, — отвечал отец девушки, — и напишем на него обязательство дать в приданое десять тысяч динаров. И если он переночует с нею, а наутро разведется, мы дадим ему одежду в тысячу динаров, а если не разведется, пусть выкладывает десять тысяч динаров“.
   И написали договор с таким условием, и отец девушки получил в этом расписку, а затем он взял Ала-ад-дина с собою и одел его в ту одежду, и они пошли с ним и пришли к дому девушки. И отец ее оставил Ала-ад-дина стоять у ворот дома и, войдя к своей дочери, сказал ей: „Возьми обязательство о твоем приданом — я написал тебе договор с красивым юношей по имени Ала-ад-дин Абуш-Шамат; заботься же о нем наилучшим образом“. И потом купец отдал ей расписку и ушел к себе домой».

   «В двадцать четыре часа после того, как султан испустит последний вздох, жены его и фаворитки должны съехать, — писал Осман-бей. — Все женщины должны собрать свои вещи и покинуть сераль. Эта перемена декораций представляет совершенную картину армии после поражения или экипажа после кораблекрушения, когда каждый старается ухватиться за спасительную доску, которая могла бы удержать его на поверхности воды и не дать потонуть в глубине Старого сераля.
   Те из них, которые имеют детей — принцев или принцесс, остаются под императорской кровлей, так как государственные соображения не позволяют, чтобы дети вышли из-под надзора подозрительного и сурового наследника. Поэтому и их матери оставляются во дворце, где положение их, конечно, лучше, чем если бы они были заперты в Старом серале. Все же прочие должны укладываться и уходить со всеми женщинами и рабами своего двора. Само собою разумеется, что некоторым из последних удается при помощи протекции отделаться от своих прежних господ и остаться во дворце, где их зачисляют в какой-нибудь из вновь формируемых дворов.
   Старый сераль, помещающийся в конце дворца, представляет скучное и мрачное здание, настоящую могилу, куда погребают живых людей. Вообразите себе средневековой замок с высокими зубчатыми стенами, маленькими окнами, со всех сторон окруженный густой стеной старых платанов и кипарисов, и вы составите себе приблизительное понятие о здании, в котором заперты павшие богини сераля.
   …Заключение это, впрочем, не пожизненное, потому что с течением времени стражи становятся более снисходительными и отпускают, так сказать, поводья. Но это случается уже тогда, когда заключенные достигли того возраста, который поневоле делает их скромными. Действительно, когда кадине стукнет лет пятьдесят, можно вполне рассчитывать, что она стоит гораздо выше житейских треволнений. Царствующий султан отдает в ее распоряжение одну из императорских резиденций и милостиво разрешает ей делать все, что ей угодно».

   «Когда рабыни султана достигают тридцати лет, — писал Теофиль Готье, — он некоторым из них дарует свободу, и они делают хорошие партии благодаря связям при дворе и предполагаемому покровительству султана. Эти девушки прекрасно образованы, умеют читать, писать, сочинять стихи, танцевать, играть на музыкальных инструментах и отличаются изысканностью манер, какую можно приобрести лишь при дворе. К тому же они лучше, чем кто-либо, сведущи в дворцовых интригах и кознях и нередко узнают через своих подруг, оставшихся в гареме, политические тайны, которыми пользуются их мужья, чтобы войти в милость или избежать немилости. Так что взять невесту из сераля очень выгодно для человека честолюбивого или осторожного».

   «— Свободна! — сказала она. — И чем прикажете мне заниматься? Свободна! Куда мне идти? Лучше продайте меня обратно Абд-аль-Кериму.
   — Но, дорогая моя, не в правилах европейца продавать женщин, получать деньги таким образом бесчестно.
   — Как же быть? — сказала она, плача. — Разве я смогу заработать себе на жизнь? Ведь я ничего не умею!
   — Может быть, ты пойдешь в услужение к какой-нибудь даме, исповедующей ту же религию?
   — Я? В услужение? Ни за что. Продайте меня. Меня купит мусульманин — шейх или паша. Я смогу стать госпожой! Вы хотите со мной расстаться… Отвезите меня на рынок.
   Что за необычная страна, где рабы не желают быть свободными! Однако я знал, что рабыня права…»

   «…Если дети родились в срок, правилами шариата определенный, и если, кроме хозяина, никто другой не имел с невольницей сожития, то дети эти имеют одинаковое с прочими детьми право на наследство отца.
   Собственное признание и объявление лица свободного состояния, что дети, рожденные его невольницей, им прижиты, делают их свободными и этого достаточно для определения законного их рождения.
   …Невольницы, с которыми хозяин их имел сожитие и прижил детей, именуются умме-велед.
   Сожитие хозяина и рождение ребенка не дает права на свободу; но умме-велед приобретает то преимущество, что при жизни ребенка ее хозяин не имеет права ее продать и по смерти хозяина она достается в наследство на часть ребенка и через это получает свободу».

   «Законы о наследовании трона устанавливали, что власть от умершего султана переходит не его сыну, а старшему мужчине из живущих членов семьи. Мехмед Завоеватель, хорошо поднаторевший в дворцовых интригах, сформулировал положения, которыми жила Османская империя на протяжении веков. Эти правила, в частности, позволяли султану умертвить всю мужскую половину своей родни, чтобы обеспечить трон для собственного отпрыска. Результатом этого в 1595 году стало страшное кровопролитие, когда Мехмед III по наущению матери казнил девятнадцать своих братьев, включая младенцев, а семерых беременных наложниц своего отца велел завязать в мешки и утопить в Мраморном море. „После похорон принцев толпы народа собрались возле дворца смотреть, как матери умерщвленных принцев и жены старого султана покидают насиженные места. Для их вывоза были использованы все экипажи, лошади и мулы, какие только имелись во дворце. Кроме жен старого султана под охраной евнухов в Старый дворец были отправлены двадцать семь его дочерей и более двухсот одалисок… Там они могли сколько угодно оплакивать своих убиенных сынов“, — пишет посол Г. Д. Роуздейл в книге „Королева Елизавета и Левантийская компания“ (1604).
   В 1666 году Селим II своим указом смягчил суровые уложения законов Завоевателя. По новому указу имперским принцам даровалась жизнь, но до смерти правящего султана им запрещалось участвовать в общественных делах.
   С этого момента принцев содержали в кафесе (золотая клетка), помещении, примыкающем к гарему, но надежно изолированном от него.
   Вся жизнь принцев проходила вне всякой связи с другими людьми, кроме нескольких наложниц, у которых были удалены яичники или матка. Если по чьему-либо недогляду какая-то женщина беременела от заключенного принца, ее немедленно топили в море. Принцев охраняли стражники, у которых барабанные перепонки были проколоты, а языки надрезаны. Эта глухонемая охрана могла стать при необходимости и убийцами заключенных принцев.
   Жизнь в „золотой клетке“ была пыткой страхом и мучением из-за полного неведения всего, что происходило за стенами. В любой момент султан или дворцовые заговорщики могли там всех поубивать. Если принц выживал в таких условиях и становился наследником трона, он чаще всего был просто не готов править огромной империей. Когда в 1640 году умер Мурад IV, его брат и преемник Ибрагим I так испугался толпы, рвавшейся в кафес, чтобы провозгласить его новым султаном, что забаррикадировался в своих покоях и не выходил до тех пор, пока не принесли и не показали ему тело мертвого султана. Сулейман II, проведя в кафесе тридцать девять лет, стал настоящим аскетом и увлекся каллиграфией. Уже будучи султаном, он не раз высказывал пожелание вернуться к этому тихому занятию в уединении. Другие принцы, как упомянутый Ибрагим I, вырвавшись на свободу, пускались в дикий разгул, как бы мстя судьбе за погубленные годы. Служившая фундаментом сераля невольничья система пожирала в „золотой клетке“ своих творцов и превращала их самих в рабов».

 
Суровы, знаешь сам, обычаи в серале.
Припомни, сколько раз тут братьев убивали:
Брат может посягнуть на трон, и оттого
Он кровью платится за кровное родство.
Лишь хилый Ибрахим здесь может быть спокоен.
Хотя ни умереть, ни жить он не достоин,
Но жизнь ничтожную бессмысленно влачит:
Убожество ума — ему надежный щит.
А Баязид умен, отважен и прекрасен,
И в силу этого особенно опасен».
 

   «В серале ведутся такие интриги, каких нельзя встретить ни в одной части света. Каждая женщина там интригует или в свою пользу, или в пользу своих принцев и принцесс, если они у нее есть. Если у нее принц (шах-заде), то она постоянно предвидит в будущем возможность видеть своего ребенка на троне и самой сделаться валиде-султан. Если у нее дочь, ее постоянно мучит и заставляет интриговать забота о приискании выгодной партии для своей султанши.
   Здесь мы коснулись чрезвычайно чувствительной струны, которая связана с самым жгучим вопросом, можно сказать, душой внутренней турецкой политики, — вопросом о престолонаследии. Действительно, каждая кадина, имеющая сына, есть претендентка, так как каждый шах-заде может сделаться султаном; поэтому все окружающие его, в особенности же матери, делают себе из его вступления на престол idee fixe, осуществление которой становится целью всей их жизни.
   Поэтому каждая кадина и ее двор составляют партию, денно и нощно интригующую и работающую в пользу своего принца. Этот принц является для них идолом, которого они ласкают и берегут с чрезвычайной нежностью и уважением. Арслан, лев — вот имя, с которым эти люди обращаются к своему принцу; так как султан-отец считается львом львов, то само собою разумеется, что его сыновья по праву могут называться львятами. Поэтому кадина никогда не назовет своего сына иначе как арсланум — мой лев: назвать его иначе было бы нарушением придворного этикета.
   Так как эти стремления питают все партии, то ясно, что в серале столько партий, сколько претендентов. Каждая из этих партий представляет очаг интриг, отпрыски которых тянутся во все стороны внутри сераля так же, как и вне его, потому что, если жены и принцы стараются привлечь себе партизан, то те, которые стремятся к власти, тоже имеют интерес в том, чтобы приобрести себе поддержку возле падишаха или по крайней мере знать все, что делается вокруг него.
   Сказанного мною, кажется, достаточно для того, чтобы объяснить то политическое брожение, которое оттуда распространяется в административные, а подчас даже и дипломатические сферы.
   Эти интриги с их разнообразными комбинациями задают, как легко можно понять, много работы женскому населению сераля».

   «Сыновья же пашей обыкновенно получают весьма плохое воспитание и образование, — писала Мелек-ханум. — Они рано предаются всякого рода излишествам и тем самым преждевременно расстраивают свое физическое и умственное здоровье. По смерти отцов они скоро проматывают свое состояние и по большей части умирают в крайней бедности».

   «Казалось бы, Абдул-Хамид, обладатель столь огромного сераля, должен быть отцом многочисленного семейства, — писал Джордж Дорис. — Однако это отнюдь не так, и число его детей сравнительно невелико — их всего тринадцать. Женщины из его гарема редко становятся матерями, и это результат строгих мер, принятых с целью не допустить чрезмерного увеличения числа потомков султана. Произвольный выкидыш — частое явление в гареме: старые рабыни-кальфа в совершенстве владеют этим мерзким искусством. Надзор, который осуществляют за женщиной, удостоившейся чести разделить ложе падишаха, очень строг и позволяет распознать самые первые симптомы беременности, которую они тут же прерывают.
   Впрочем, случается, что бедная одалиска, иногда из гордости, а иногда из-за материнского инстинкта, весьма развитого у турчанок, с помощью различных уловок обманывает бдительность надзирательниц. Она скрывает беременность до самого конца и, делая султана отцом вопреки его желанию, из простой икбал становится кадиной».

   «Три тысячи лиц, составляющих императорский гарем и двор, образуют зерно партии, называемой партией сераля, — писал Осман-бей. — Влияние всего этого народа, окружающего султана, без сомнения, чрезвычайно велико; но если захотеть приблизительно высчитать численную силу этой партии, силу, фигурирующую между политическими факторами, нужно сюда прибавить еще около 10 000 человек, связанных с сералем тысячами самых жгучих интересов.
   Точно так же население Бедиктага и др., равняющееся населению большого города, целиком составлено из лиц, служащих при дворце и по необходимости обязанных следовать его политике.
   Таким образом, эти двенадцать-тринадцать тысяч человек составляют партию, настолько сильную и влиятельную, что сам падишах принужден сообразовываться с ее видами и покровительствовать ее интересам».

   «Разумеется, эти визиты иногда приносят мужьям стремительное повышение, которое не всегда означает признание их личных заслуг или результат вмешательства валиде-султан. Так, в гаремах Константинополя ходит много слухов о влиянии, которым пользуется одна милая дама из гарема Хасана-паши — министра морского ведомства, прозванного „бессменным“ за свое умение выходить из всех министерских и прочих бурь и за особое расположение к нему султана».

   «Заговорить с турком о его женах — значит допустить вопиющую бестактность, — писал Теофиль Готье. — Этой деликатной темы нельзя касаться даже иносказательно, даже малейшим намеком. Поэтому привычные для нас фразы вроде „Как здоровье вашей супруги?“ из разговора исключены. Самый суровый и бородатый османлы покраснеет, как девица, услыхав подобную непристойность. Жена французского посла, желая преподнести Решид-паше несколько отрезов лионского шелка для его гарема, вручила их ему со словами: „Вы сумеете лучше, чем кто-либо другой, найти применение этим тканям“. Выразить назначение подарка более ясно означало бы совершить неловкость даже в глазах Решида, приученного к французским нравам, и редкостный такт маркизы подсказал ей эту изысканно-расплывчатую форму, чтобы не ранить восточную щепетильность».

   «Ничего примечательного после последней почты не случилось, кроме вещи здесь небывалой, а именно: валиде-султан, то есть мать султанская, прислала в церемонии чиновника своего валиде-кегая-колфосы, провождаемого переводчиком Порты, спросить об моем здоровье, объявить внимание ее ко мне и вручить от лица ее подарки, состоящие из шалей, трех платков, которые вечно сохраню, и многих парчей турецких, ост-индских и ормусских, и чашечку для кофея с дорогими каменьями; всего пиястров на 10 000. Да, чтобы тебе дать об великолепии азияцком понятие, надобно сказать об обеде капитан-паши; он молодой человек, фаворит султанской, женат на его сестре, великолепен, мот, три миллиона [пиастров] должен; учтив и любезен. Мебель и платье на людях, все новое было; слуг до тысячи в парче; ковры малиновые, бархатные, золотом шитые; софы с жемчугом; на ближних слугах очень много бриллиянтов. Между многих забав, был жирит, то есть скачка на лошадях. Все лошади его конюшни, которая, конечно, первая в свете. Он так великолепен, что лишь только увидел, что мне две лошади понравились, тотчас их на другой день и послал мне, и я уже с сей конюшни имею пять лошадей».

   «Дворец его, двор его, наряд придворных, строение и убранство покоев мудрено, странно, церемонии иногда смешны, но все велико, огромно, пышно и почтенно. Это трагедия Шекспирова, поэма Мильтонова или Одиссея Гомерова. А вот какое впечатление сделало мне, как я вступил в аудиенц-залу: комната немножко темная, трон, при первом взгляде, оценишь в миллиона в три; на троне сидит прекрасной человек, лучше всего его двора, одет в сукне, просто, но на чалме огромной солитер (большой бриллиант в оправе. — Ш.К.) с пером и на шубе петлицы бриллиантовые. Обратился несколько ко мне, сделал поклон глазами, глазами и показал, кажется, все, что он мне приказывал комплиментов прежде; или я худой физиономист, или он добрый и умный человек. Во время речи моей слушал он со вниманием, часто наклонял голову и, где в конце речи адресуется ему комплимент от меня собственно, наклонился с таким видом, что кажется сказал: „Мне очень это приятно, я тебя очень полюбил; мне очень жаль, что не могу с тобою говорить“. Вот в каком виде мне представился султан».

 
Гирей сидел потупя взор;
Янтарь в устах его дымился;
Безмолвно раболепный двор
Вкруг хана грозного теснился.
…Горит ли местию кровавой,
Открыл ли в войске заговор,
Страшится ли народов гор,
Иль козней Генуи лукавой?
Нет, он скучает бранной славой,
Устала грозная рука;
Война от мыслей далека.
Ужель в его гарем измена
Стезей преступною вошла,
И дочь неволи, нег и плена
Гяуру сердце отдала?..
 

   «Кадина не может никогда, ни под каким предлогом, покидать султанский сераль — в отличие от одалиски, простой икбал, у которой нет детей. Последняя может быть подарена султаном фавориту или какому-нибудь крупному вельможе: в этом случае она, естественно, занимает первое место в гареме своего нового господина.
   Часто падишах делает такого рода подарок для того лишь, чтобы избавиться от женщины, к которой его каприз уже прошел или присутствие которой во дворце покажется ему бесполезным. Иногда за этим щедрым жестом кроется тайный расчет и на подаренную таким образом женщину возлагается миссия, роковая для того, чьей женой она становится. Так, алим
   Сайфеддин-эфенди, более других внушавший опасения султану, получил от него в подарок изумительной красоты рабыню, которая оказалась слишком прекрасна: он так любил ее и так был любим ею, что от этой любви умер…
   Еще чаще этим женщинам, рассылаемым в гаремы к подозреваемым лицам, приходится заниматься таким низким делом, как шпионаж. Турецкие мужья гораздо откровеннее со своими женами, чем это обычно представляют. Они часто посвящают жен в свои планы, делятся своими проблемами, иногда даже советуются с ними, и это доверие отчасти служит для них вознаграждением за то жалкое положение, которое они обречены занимать в обществе: этим легко пользуется Абдул-Хамид. Если случается, что женщина привязывается к своему новому господину и не выполняет свою предательскую миссию, она теряет право когда-нибудь вернуться в султанский гарем. Чтобы иметь возможность вернуться в этот „Сад Наслаждений“, она должна прежде всего оказывать некоторые услуги. На жаргоне сераля это называется „получить паспорт“. Во время армянских событий женщины-шпионки сыграли важную роль. Именно благодаря им власти выяснили, кто из турок выказывал симпатии к армянам, злоумышляя против султана.
   В обычное время они занимаются этим в стенах самого дворца, наряду с евнухами, которые, прячась за шторами, постоянно подслушивают из-за перегородок все разговоры. Иногда Абдул-Хамид лично узнает то, что ему важно знать. Так, однажды, увидев юную рабыню, которая стирала платки своей госпожи-кадины, он приказал, чтобы ее доставили к нему и удовлетворил с нею свою внезапную прихоть. И так как, говоря словами поэта, удовольствие всегда располагает к беседе, он пообещал ей титул принцессы при условии, что она будет сообщать ему о том, что думают дамы из ее гарема и какого они мнения о нем. Поощренная таким образом, новая фаворитка не замедлила удовлетворить любопытство повелителя и сообщила ему, что кадина, ее госпожа, находит его слишком старым и неспособным к любви. Получив горький урок,
   Абдул-Хамид поставил юную рабыню над ее впавшей в немилость госпожой, сказав: „Так я поступлю со всеми, у кого на сердце не то же, что на языке“».

   «Кто знает, сколько крови и слез утекло уже за непроницаемыми двойными стенами и сколько безвинных душ было принесено в жертву безмерной подозрительности Абдул-Хамида? — писал Джордж Дорис. Все знают, что при малейшем подозрении в адрес своих жен он выходит из себя и наносит удар не задумываясь.
   Известна история одной рабыни, которую он застрелил в своей собственной постели: она позволила себе резкое движение, и деспоту показалось, что несчастное дитя хотело его задушить.
   Юность, красота и нежность робких созданий не могут смягчить жестокость господина. Часто по малейшему подозрению его евнухи получают приказ устранить какую-нибудь из них, подругам исчезнувшей девушки запрещается расспрашивать о ней. На сей счет рассказывают трагическую историю двух одалисок, проникнувшихся друг к другу теснейшей симпатией. Одна из них, заподозренная в греховном умысле, внезапно исчезла. Ее подруга, не видя ее более в гареме и не осмеливаясь даже произнести ее имя, увяла, потеряв единственное в жизни близкое существо, и умерла, как срезанный цветок, лишенный влаги.
   Удушение, утопление в Босфоре, истязания — все это, кажущееся в наше время неправдоподобным, здесь чаще практикуется — причем чаще, чем обычно считают — против жен падишаха.
   Вот простой пример, дающий достаточно наглядное представление о драмах, разыгрывающихся в Йилдызе.
   Однажды султан, выйдя из своего кабинета, забыл на столике один из своих миниатюрных карманных револьверов, с которыми он никогда надолго не расстается. Вернувшись вскоре, он застает двенадцатилетнюю девочку, маленькую рабыню из гарема, которая по недосмотру проникла в комнату и вертела в руках оружие, приняв его, быть может, по своей наивности, за диковинную игрушку. Мысль о покушении мгновенно пронеслась в больном мозгу Абдул-Хамида! Увидев страх на лице господина, девочка залилась слезами, и волнение невинного ребенка показалось деспоту признанием в преступлении, в котором он ее подозревал. Он повелел схватить девочку и тотчас же „допросить“ ее, что в Йилдызе означает: подвергнуть самым отвратительным пыткам. Но от невинной бедняжки не могли добиться ничего, кроме криков и слез, хотя под ногти ей загоняли раскаленные иглы! С помощью этих методов следствие установило, что ей, невиновной, было не в чем признаваться: лишь тогда было прекращено истязание маленькой мученицы, горестная история которой, верно, уже забыта в султанском гареме!»

   «Это был первый случай в истории Оттоманской империи, — писал Осман-бей, — когда жена султана вступила во вторичный брак с обыкновенным смертным.
   Вышеупомянутый паша, несмотря на свое весьма маленькое жалованье, проводил жизнь среди удовольствий, делал долги и надувал каждого, кто имел к нему какое-либо отношение. Смелый поступок Тефик-паши, без сомнения, должен был вызвать гнев Абдул-Меджида и презрение его верных подданных; турки бывают неумолимы к оскорбителям величества. …Спустя недолгое время, Тефик-паше пришлось ответить за свое преступление преждевременной смертью. Но столь строгое наказание было совершено со всею изобретательностью и предусмотрительностью, на которую способна только восточная тонкость.
   Сначала Абдул-Меджид сделал вид, что он очень равнодушно относится к замужеству своей законной жены; он даже до такой степени скрыл свое неудовольствие по этому поводу, что предоставил Бессиме право пользоваться одним из дворцов, принадлежащих казне. Отвлекши таким образом общественное мнение, султан однако же вскоре придрался к незначительному предлогу, чтобы сослать Бессиме и ее мужа в Бруссу. И нет сомнения, что Тефик-паша должен был бы там расстаться с жизнью; но так как это требовалось совершить со всевозможными предосторожностями, то было решено вернуть несчастного пашу в Константинополь и отравить. Поэтому Тефик получил прощение и вернулся в Константинополь, где спустя несколько месяцев и умер. Официальная милость и широкое прощение произвели желаемое впечатление, и никому не пришла мысль подозревать причину смерти Тефика. Бессиме, как предмет слабости султана, осталась в живых».

   «Что же касается женщин-любимиц, из наложниц и других, которые были причиной убиения визирей и порчи государства из-за своих хитростей и обманов, то когда все, кто пришел в диван из городов и селений, отправились к своим местам и дела их выправились, царь приказал визирю, малому по годам, большому по разуму, то есть сыну Шимаса, призвать прочих визирей, и они все явились к царю, и тот уединился с ними и сказал: „Знайте, о визири, что я уклонялся от прямого пути, был погружен в невежество, отвращался от добрых советов, нарушал обещания и клятвы и прекословил советчикам, и причиной всего этого была забава с этими женщинами, и их обманы, и ложный блеск их слов, и ложь, и мое согласие на это. Я думал, что их слова — искренний совет, так как они были нежны и мягки, а оказалось, что это яд убийственный. Теперь же я утвердился в мнении, что они хотели для меня лишь смерти и гибели, и заслужили они наказание и возмездие от меня по справедливости, чтобы я сделал их назиданием для поучающихся. Но каков будет правильный план, чтобы их погубить?“
   И визирь, сын Шимаса, ответил: „О царь, великий саном, я говорил тебе раньше, что вина падает не на одних только женщин, — ее разделяют с ними и мужчины, которые их слушаются. Но женщины при всех обстоятельствах заслуживают возмездия по двум причинам: во-первых, для исполнения твоего слова, ибо ты есть величайший царь, а во-вторых, потому, что они осмелились идти против тебя и обманули тебя и вмешались в то, что их не касается и о чем им не годится говорить. Они более всех достойны гибели, но довольно с них того, что их теперь поражает. Поставь же их от сей поры на место слуг, и тебе принадлежит власть в этом и во всем другом“.
   И некоторые из визирей посоветовали царю то же самое, что говорил ибн Шимас, а один визирь выступил к царю, пал перед ним ниц и сказал: „Да продлит Аллах дни царя! Если необходимо сделать с ними дело, которое их погубит, сделай так, как я тебе скажу“. — „А что ты мне скажешь?“ — спросил царь. И визирь сказал: „Самое правильное вот что: прикажи одной из твоих любимиц, чтобы она взяла женщин, которые тебя обманули, и отвела их в комнату, где произошло убийство визирей и мудрецов, и заточила их там, и прикажи давать им немного пищи и питья — лишь в такой мере, чтобы поддерживать их тело, и совершенно не позволять им выходить из этого места. И пусть тех, кто помрут сами по себе, оставляют среди них, как есть, пока все женщины не умрут до последней. Вот ничтожнейшее воздаяние им, ибо они были причиной этой великой смуты, — нет, корнем всех бедствий и смут, которые были во все времена“. И оправдались в них слова сказавшего: „Кто выроет своему брату колодец, сам в него упадет, хотя бы долго длилось его благополучие“.
   И царь принял мнение этого визиря и сделал так, как он говорил. Он послал за четырьмя жестокосердыми наложницами и отдал им тех женщин, приказав отвести их к месту убиения и заточить там, и назначил им немного плохой пищи и немного скверного питья. И было дело их таково, что они печалились великой печалью и клялись в том, что из-за них случилось, и горевали великой горестью, и наделил их Аллах, в воздаяние, позором в здешней жизни и уготовил им пытки в последней жизни, и они оставались в том темном месте с зловонным запахом. И каждый день несколько из них умирало, пока они не погибли до последней».

   «…Из любимой наложницы государя сделали „человека-свинью“; ей отрубили руки и ноги, выкололи глаза, проткнули уши, дали выпить снадобья, вызывающего немоту, и поместили жить в отхожее место».
   «…Государь древней династии Инь был влюблен в красавицу Да-цзи и потакал всем ее прихотям. Тогда У-ван поднял войска и разгромил армию Чжоу Синя. Чжоу Синь покончил с собой, а Да-цзи была казнена. Ее голову привязали к белому знамени в знак того, что именно она погубила царство Чжоу Синя и династию Инь».

   «Кущи-баши должен, во-первых, находиться в кухне во время приготовления обеда его величеству, — писал Осман-бей. — Когда все блюда готовы и уложены на носилки, он покрывает их красным сукном, которое припечатывает сургучом. Исполнив эту формальность, он представляет блюда султану, причем всегда первый отведывает их. Эта последняя формальность совершенно понятна, потому что без нее султан мог бы вдруг почувствовать себя дурно, поев какого-нибудь блюда; но раз уж кущи-баши подает пример, серьезных опасений быть не может и аппетит является сам собою».

   «…И он не переставал приходить к могиле в течение месяца. И случилось так, что халиф вошел в гарем, когда эмиры и визири разошлись по домам, и проспал немного, и у него в головах сидела невольница и обмахивала его опахалом, а другая невольница, у его ног, растирала их. И халиф спал, и проснулся, и открыл глаза, и зажмурил их, и услышал, как та невольница, что сидела в головах, сказала невольнице, бывшей у ног: „Послушай-ка, Хайзуран!“ И та ответила: „Да, Кадыб-аль-Бан!“ И первая сказала: „Наш господин не ведает, что случилось, он не спит, проводя ночи у гроба, где ничего нет, кроме обструганной деревяшки, которую сделал плотник“. „А Кут-аль-Кулуб, что же с ней случилось?“ — спросила другая. И первая девушка сказала ей: „Знай, что Ситт Зубейда послала с невольницей кусок банджа (сильное снотворное с наркотическим эффектом, изготавливаемое из конопли, подобие гашиша. — Ш.К.) и одурманила Кут-аль-Кулуб. Когда бандж овладел ею, Ситт Зубейда положила ее в сундук и велела Сауабу и Кафуру вынести его из дворца и поместить в гробницу“. И вторая невольница спросила: „Послушай, Кадыб-аль-Бан, разве госпожа Кут-аль-Кулуб не умерла?“ „Нет, клянусь Аллахом, да сохранит он ее юность от смерти! — отвечала невольница. — Я слышала, как Ситт Зубейда говорила, что Кут-аль-Кулуб у одного юноши, купца, по имени Ганим-ибн-Айюб Дамасский, и что с сегодняшним днем у него четыре месяца. А наш господин плачет и не спит ночей над гробом, в котором ничего нет“.
   И они еще долго говорили об этом, и халиф слушал их, а когда невольницы окончили разговор, халиф узнал все: и то, что могила поддельная, ненастоящая, и то, что Кут-аль-Кулуб уже четыре месяца у Ганима-ибн-Айюба. И халиф разгневался великим гневом…»

 
Для них унылой чередой
Дни, месяцы, лета проходят
И неприметно за собой
И младость и любовь уводят.
Однообразен каждый день,
И медленно часов теченье.
В гареме жизнью правит лень;
Мелькает редко наслажденье.
 

   «Пение, музицирование, катание на лодке, а для некоторых — занятие фотографией и даже, говорят, велосипедные прогулки фигурируют в числе других их развлечений, — писал Джордж Дорис о гареме конца XIX века. — В основном же они проводят время в совершенно детских забавах: играют в куклы, изображают крики животных, пение петуха, жужжание мухи, лай собаки… Напудрив мукой лица негритянок, они заставляют их кривляться или драться друг с другом — короче, делают все, чтобы спастись от скуки. Лежа на диванах или софах, покрытых шелком, сидя на бухарских коврах в непринужденных позах, подчеркивающих стройность их тел и выдающих всю печальность их пустого существования, одни смотрят за голубыми струйками дыма от их сигарет или наргиле и перебирают рукой в браслетах янтарные или сандаловые бусинки своих тесбих (четки). Другие потягивают сироп и розовый шербет, едят мороженое, грызут фисташки, жуют мастику (род ароматной резинки), сосут леденцы. Все они любят конфеты, табак, цветы, благовония — особенно мускус и фиалку, запах которой особенно нравится султану, и к которой они питают явное расположение; они обожают кошек, попугаев, голубей; кофе, карты и фривольности; от двух вещей они просто без ума, потому что они им запрещены и потому что они женщины, — это вино и раки (восточная виноградная водка), которые им иногда доставляет услужливый евнух.
   Время, которое им не удается „убить“, они проводят в бесконечных печальных думах — о далекой родине, покинутом очаге, пропавших родителях, о неизвестном будущем, о сказочном возлюбленном, о старом господине, угрюмом и безобразном…»

 
Младые жены, как-нибудь
Желая сердце обмануть,
Меняют пышные уборы,
Заводят игры, разговоры,
Или при шуме вод живых,
Над их прозрачными струями
В прохладе яворов густых
Гуляют легкими роями…
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых коврах оне
Толпою резвою сидели
И с детской радостью глядели,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
Нарочно к ней на дно иные
Роняли серьги золотые.
Кругом невольницы меж тем
Шербет носили ароматный…
 

   «Мне известно, — заговорил князь Шэнь, обращаясь к Яну, — что принцесса привезла трех моих наложниц: две из них бывшие гетеры из Чанъани, третья — дочь простолюдина. Все они несравненно поют и танцуют, сочиняют стихи, ездят верхом и стреляют из лука. Думаю, они не уступят вашим наложницам, князь! Не хотите устроить меж ними состязание?»
   Некоторые правители сами не прочь были позабавить свои гаремы. Порой развлечения эти были весьма жестокими. Шехерезада рассказывала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что повелитель правоверных приказал Масруру-меченосцу снять с Абу-Новаса одежду и привязать ему на спину седло и надеть ему на голову повод и на зад подхвостник и водить его по комнатам невольниц и помещениям женщин и другим покоям, чтобы над ним смеялись, а после этого отрубить ему голову и принести ее. И Масрур сказал: „Слушаю и повинуюсь!“»

   «Одна часть гостей начала петь под аккомпанемент кудума (инструмента, похожего на два маленьких тамбурина, поставленных рядом на пол и ударяемых двумя палочками) и тара или большого тамбурина, — вспоминала Мелек-ханум. — Две гостьи принялись танцевать: они стали одна против другой на некоторое расстояние и сходились и расходились, двигаясь взад и вперед под такт музыки. Танец этот не допускает поднимания всей ноги, а только едва заметное движение нижней ее части. Стан перегибается из стороны в сторону, голова наклоняется то вправо, то влево, руками делаются грациозные жесты, и все позы и движения их во все время продолжения танца исполнены страстности и упоения. Под конец танцы сделались общими, в них приняли участие и старые и молодые: жены кади (судей), накиба (главного законоведа), имама (священника) и многих других важных личностей как военного, так и гражданского ведомств».

 
Как хочешь, сотворена она, соразмерная,
По форме красы самой — не меньше и не длинней.
И, кажется, создана она из жемчужины,
И каждый из ее членов равен луне красой.
 

 
Плясунья! Подобен иве гнущейся стан ее,
Движенья ее мой дух едва не уносят прочь.
Не сможет стоять нога, лишь только плясать начнет
Она, словно под ногой ее — пыл души моей».
 

   «Вот в облаках табачного дыма появились альмеи, — описывал Жерар де Нерваль свои каирские впечатления. — Они поразили меня блестящими тюбетейками на заплетенных в косы волосах. Они притоптывали каблучками, отбивая ритм; на поднятых вверх руках позвякивали колокольчики и браслеты, они сладострастно покачивали бедрами, а под прозрачным муслином между кофточкой и роскошным, спадающим на бедра, как у Венеры, поясом виднелась полоска обнаженного тела. Эти обворожительные особы так быстро кружились, что было почти невозможно разглядеть их лица.
   Они ударяли в маленькие цимбалы, размером не более кастаньет, звуки которых почти заглушала примитивная мелодия, выводимая флейтой и тамбурином. Две гордые альмеи, с восточными глазами, подведенными кохлем, со свежими, слегка нарумяненными щеками, были очень красивы, но зато третья — третья явно принадлежала к иному, не столь нежному полу, о чем свидетельствовала недельная щетина на „ее“ лице. После того как закончился танец, я сумел лучше разглядеть лица и двух первых и убедился в том, что перед нами были альмеи… мужского пола.
   Вот вам сюрпризы Востока! А я-то чуть было не проникся поспешной страстью к этим „прелестным созданиям“ и уже готов был прилепить им на лоб по нескольку золотых монеток согласно одной из самых невинных восточных традиций… Меня могут счесть расточительным, но спешу объяснить: существуют золотые монеты — гази — достоинством от пятидесяти сантимов до пяти франков. Разумеется, зрители выбирают самые мелкие монеты, чтобы покрыть лица танцовщиц своеобразной золотой маской, когда, проделав изящные па, они склоняют перед каждым свой влажный лоб; но эти простые танцовщики, переодетые женщинами, не заслуживали подобной церемонии, им можно было просто бросить несколько пара.
   В самом деле, египетская мораль весьма своеобразна. Еще недавно танцовщицы могли свободно ходить по городу, вносили оживление в праздники и доставляли удовольствие посетителям казино и кофеен. Сегодня они имеют право выступать лишь на торжествах в частных домах, и поборники морали считают более пристойным, чтобы эти танцы исполняли женоподобные длинноволосые мужчины, чьи обнаженные руки, тело и грудь являют собой плачевную пародию на прелести полуобнаженных танцовщиц».

   «Из числа сотни штук, проделываемых с несчастными карликами, одною из самых забавных считается — посадить карлика в груду рисового плова, — писал Осман-бей. — Эта штука делается обыкновенно, когда в серале какой-нибудь большой праздник. …Берут большое обеденное блюдо, посреди которого помещают маленькую картонную нишу, в которой помещается карлик. После того все покрывается рисом и подается гостям, которые с ложками в руках ждут последнего блюда. Все по обыкновению спешат опустить свои ложки в эту груду плова; но не успеют они сделать один или два глотка, как в куче риса происходит странное движение, и из середины ее вылезает человек, весь запачканный смесью риса, масла и пота. Чтобы заставить карлика выпрыгнуть с большим эффектом, те, которые знают в чем дело, иногда нарочно впускают в него иголку, укол которой заставляет его прыгать, как сумасшедшего. …Другой род забавы, в которой участвуют карлики и шуты, — смешной танец вроде канкана, исполняемый иногда на ипподромах. Этот танец по-турецки называется джуржуна и состоит в ряде кривляний и гримас, исполняемых в такт с хором. Чтобы придать еще более пикантности этой смешной сцене, карликов одевают в шутовские костюмы с громадными тюрбанами в виде груш, тыкв и пр. Ничто не может быть смешнее этого танца».

   «…За ними ехал приземистый, одетый, как паша, толстый карлик со злобным лицом, занимающий при своем повелителе то же положение, что и шуты при дворе средневековых королей. Этот карлик, которого Веронезе изобразил бы в двухцветном одеянии с попугаем на руке или играющим с борзой во время обеда, сидел, вероятно, для контраста, на огромном коне, с трудом обхватывая его кривыми ногами».

   «Спектакль давался в саду, под деревьями; низкие табуреты для местных жителей и соломенные стулья для гяуров представляли собой партер, — писал Теофиль Готье. — Публика собралась многочисленная. От трубок и наргиле поднимались в воздух голубоватые спирали, сливаясь в ароматный туман над курильщиками, а головки трубок светились на земле, как светлячки. Синее ночное небо, усыпанное звездами, служило потолком, а луна заменяла люстру; официанты сновали взад и вперед, разнося кофе и воду, без которых не обходится ни одно турецкое зрелище.
   …Театр Карагёза устроен еще проще, чем балаганчик Полишинеля: угол между двумя стенками затягивают плотной тканью, в которую вставлен прозрачный белый квадрат, высвечиваемый сзади одной-единственной плошкой. Роль оркестра принимает на себя бубен. Импресарио стоит в треугольнике из двух стен и занавеса, двигает фигурки и произносит за них текст.
   Квадрат, где предстояло двигаться маленьким актерам, светился во тьме, притягивая нетерпеливые взгляды. Вскоре между полотном и пламенем плошки возникла тень. Прозрачная разноцветная фигурка прильнула к газовой ткани. Это был китайский фазан на кусте. Вздрогнул и загудел бубен, и пронзительный гортанный голос затянул протяжную монотонную песню в неуловимом для европейских ушей ритме. Пение звучало в полной тишине, ибо при появлении фазана шум разговоров и тот невнятный гул, какой неизбежно создает всякое скопление людей, даже самых спокойных, внезапно смолкли. В переводе на наш театральный язык это были поднятие занавеса и увертюра.
   …Взрыв смеха возвестил о появлении Карагёза, и гротескная фигурка высотой в семь-восемь дюймов, нелепо жестикулируя, остановилась перед оградой.
   Карагёз заслуживает отдельного описания. Его маска — разумеется, существующая лишь в виде силуэта, как того требует принадлежность к театру теней, являет собой довольно удачную карикатуру на турецкий тип.
   …В отличие от марионеток Серафена, он не выделяется черным непроницаемым силуэтом на промасленной бумаге, а расписан прозрачными красками, как картины волшебного фонаря. Его можно сравнить с фигурой витража, извлеченной из композиции вместе со свинцовой оправой.
   …Вторая пьеса „Женитьба Карагёза“ — целиком построена на действии. Карагёз видит красивую девушку, и в нем немедленно вспыхивает страсть, ибо человек он темпераментный. Отметим мимоходом, что в театре Карагёза у женских фигурок лицо открыто. Его идеал — стройная красотка и в самом деле довольно хорошенькая, с подведенными сурьмой глазами, алым ротиком и нарумяненными щечками. Наряжена она, как султанша из Комической оперы, и вертится очень кокетливо. Заключив брак, Карагёз посылает свадебные подарки: четыре арбы, четыре талики, четыре лошади, четыре верблюда, четыре коровы, четыре козы, четыре собаки, четыре кошки и четыре клетки с птицами. Но это еще не все: далее шествуют хаммалы, неся сундуки с нарядами, диваны, табуреты, столики, ковры, трубки, наргиле, светильники, ларцы с драгоценностями, посуду и ночные горшки. Этот кортеж, чрезвычайно интересный для иноземца, ибо знакомит с предметами турецкого быта, движется под татарский марш с четким, настойчивым ритмом, который постепенно начинает нравиться, и мотив потом привязывается надолго. Щедрость, однако, не спасает Карагёза от краха еще не начавшейся супружеской жизни. Девушка, только что такая изящная, на глазах округляется от скороспелой беременности, в которой никак не может быть повинен муж. Бедный Карагёз в самый день своей свадьбы оказывается отцом — это чрезвычайно его удивляет, но, подобно парижским мужьям, он в конце концов смиряется.
   Меня очень позабавило это представление, так как в отличие от предыдущего оно не требовало понимания диалога: я получил удовольствие, подобное тому, какое получают в Париже иностранцы, не знающие французского, когда смотрят балет.
   …Наше современное ханжество делает невозможным пересказ этих игривых ателлан, где сладострастные сцены Аристофана переплетаются с озорными грезами Франсуа Рабле. Представьте себе античного бога садов, переодетого турком и пущенного по гаремам, базарам, кофейням, невольничьим рынкам, где он гуляет, как смерч, порождая сумятицу и неразбериху, циничный, бесстыдный и жизнерадостно ненасытный. Трудно превзойти этого итифаллического гения в изобретательности блудливого воображения. Театр Карагёза часто дает представления в сералях, где женщины смотрят их, укрывшись на обнесенных решетками галереях. Как увязать столь вольные зрелища с мусульманской суровостью нравов? Быть может, это своего рода предохранительный клапан, всегда необходимый в перегретом котле, ибо, как бы ни была строга мораль, она вынуждена оставлять порочной человеческой натуре выход для пара. Впрочем, эти греховные фантазии неопасны и исчезают как тень, когда гаснет фонарь балагана».

   «Никто не осмеливался донести султану о всех этих жестокостях; влюбленный Абдул-Меджид не поверил бы ничему, и тогда горе доносчику! — писала Мелек-ханум. — Однако один из верных слуг нашел возможность довести о таковом положении дел до сведения своего владыки, не подвергая при этом себя ни малейшей опасности. Приглашенный для развлечения султана дать представление, называемое „Кара-Гез“, он составил для этого случая несколько небольших пьес, род комедии, в которых решился изобразить перед своим государем влюбленного султана, женящегося на невольнице, и султаншу, сводящую любовные интриги с самыми низшими слугами своего дворца, жестоко обращающуюся с наследником престола и под конец умерщвляющую его, и что все это прощается ей ее очарованным и слабым мужем.
   Абдул-Меджид понял намек. Он послал за юным принцем, расспросил его, увидел на его теле следы жестокого обращения и получил от него признание во всех вынесенных им страданиях. Читатель, может быть, подумает, что после всего этого султан вне себя от ревности за ее поведение и преисполненный негодованием за своего сына немедленно отдал повеление, по старому обычаю, завязать ее в мешок и бросить в море. Совсем нет. Оправившись весьма скоро от своего гнева, он послал за валиде-султаншей и, не говоря ей о причинах побуждающих его действовать таким образом, отдал ей приказание отправить Бессиме-ханум на следующее же утро со всеми ее драгоценностями, полученными ею от него, в загородное помещение, которое он назначил для нее».

   «Дамы выходят из своих экипажей, для них расстилают ковры, и они садятся со своими невольницами за роскошно убранные столы, уже заранее приготовленные по этому случаю, — вспоминала Мелек-ханум. — В убранстве и роскоши этих столов дамы соперничают друг перед другом и щеголяют блеском золотой и серебряной посуды. Нельзя при этом не обратить внимания на некоторых знатных дам, окруженных своими невольницами и грациозно сидящих в богатых малиновых платьях, обшитых золотой бахромой, а также на множество лодок, снующих по реке, и на оркестр, помещающийся неподалеку от дам. Разнообразные плащи, красные, зеленые, голубые; щегольские экипажи, общее оживление, вызываемое звуками музыки, приезд и отъезд экипажей, кавалеры верхом и пешком, разнообразные костюмы слуг, евнухов, курьеров и продавцов фруктов — все это вместе представляет живописное зрелище».

   «Вся эта конструкция из навощенного или лакированного бука, иногда с тонким золотым ободком, отличается невероятным изяществом и тщательностью отделки. Каиджи сидят на маленьких поперечных скамейках, покрытых овечьей шкурой, чтобы не скользить, и каждый орудует парой весел с утолщением у рукояти, упираясь ногами в деревянную перекладину.
   Пассажиры размещаются на дне лодки, у самой кормы, чтобы нос приподнимался над водой, — это облегчает скольжение.
   Каиджи — здоровенные молодцы, арнауты обладают геркулесовой силой и в большинстве своем — мужественной красотой. Под ветром и солнцем кожа их приобретает цвет меди, что усиливает их сходство с медными скульптурами.
   …На Сладких водах Азии, неподвижно сидя под деревом или прислонясь к фонтану, будто задремавший мечтатель, я видел не один прелестный профиль, едва затуманенный газовым покровом, не одну грудь, белоснежную, как паросский мрамор, мягко выступающую под складками приоткрывшегося фередже, пока евнух, обманутый моим рассеянным и сонным видом, прохаживался неподалеку или глядел на идущие по Босфору пароходы.
   …Продавцы воды, шербетов, винограда и вишни сновали от одной группы к другой.
   …Чуть поодаль всадники на прекрасных конях занимались джигитовкой — несомненно, в честь невидимой красавицы. Чистокровные скакуны из Неджда, Хиджаза и Курдистана в сверкавших драгоценными каменьями чепраках горделиво потряхивали длинными шелковистыми гривами, чувствуя, что ими любуются, а когда какой-нибудь всадник поворачивался спиной, из окошка одной из талик выглядывала прелестная головка».

   «Взяв с собою мою дочку Аише, двух невольниц и евнуха, и в сопровождении лиц, посланных за мной принцессой, я отправилась в Яффу, а оттуда поехала морем в Александрию, где нашла экипажи и слуг, высланных ко мне навстречу ее светлостью. Кареты были обиты внутри красным бархатом и вместо окон с обеих сторон имели тонкие переплеты, пропускавшие воздух. Я тотчас же доехала к принцессе в ее дворец, находившийся вблизи Нила, посреди великолепного сада, наружная архитектура дворца имела почти европейский вид. Мозаики, покрывавшие полы апартаментов, были замечательно хороши.
   Выйдя из кареты на одном из дворов дворца, я вошла в широкое фойе с великолепной лестницей, ведшей в верхние покои. По обе стороны этой лестницы стояли в ряд невольницы, одетые в блестящие шелковые платья, с ценными ожерельями на шее, серьгами в ушах и браслетами на руках. Чтобы оказать мне особый почет, меня, когда я подымалась наверх, вели под руки несколько невольниц, другие же, а также и евнухи, несли шлейф моего широкого плаща (ферадж), застегнутого спереди и имевшего еще обширные рукава и пелерину. На верху лестницы меня встретила казначейша принцессы, ввела в большую залу, где, посадив меня на диван, просила отдохнуть, прежде чем представиться принцессе.
   Спустя некоторое время казначейша пришла сказать, что ее светлость ждет меня. Войдя в ее покои, я увидела ее сидящей на великолепном диване и спокойно курящей кальян. При моем входе она привстала и, твердой поступью приблизившись ко мне, сказала мне приветствие.
   Принцесса была среднего роста и довольно смугла; лицо ее носило отпечаток энергии и страстности, что не всегда бывает вместе; глаза ее были проницательны и смелы и выражали ум. Я, по обычаю, простерлась перед ней на полу; она грациозно наклонилась в ответ на мой поклон и пригласила меня движением руки сесть на диван против нее.
   В комнате находились разные старухи, которые развлекали принцессу, рассказывая ей сказки. Как скоро я села, мне подали кальян, и я принялась курить. Принцесса вступила со мной в разговор, начав расхваливать меня и передавать все, что она слышала лестного обо мне. После этого мы говорили о различных предметах, и Назли-ханум выказала много ума и большое знание в делах Востока. Во время нашего разговора нам подали шербет с различными благовониями, а потом кофе. Спустя часа полтора я простилась с принцессой и удалилась в отведенные для меня покои. Подобно всем комнатам дворца, и мои комнаты были великолепно убраны: вышитые бархатные диваны, подушки и занавесы были повсюду. Когда наступил час обеда, Назли-ханум обедала со мной вдвоем. Стол был накрыт шитой шелковой скатертью и уставлен множеством серебряных блюд редкой работы, а также и ложки были разукрашены драгоценными каменьями.
   Во время обеда мы говорили мало, и когда вышли из-за стола, то пошли в сад, где сели у стола, курили и пили кофе. Около десяти часов нам подали фрукты и шербет в золотых кубках, с крышками, украшенными бриллиантами.
   В это же самое время некоторые невольницы танцевали под такт медных кастаньет, а другие пели. Те же, обязанность которых была неотлучно присутствовать в комнате стоя, падали от усталости; лица их ясно говорили о том, что они проводили ночи без сна. Они не смели выказывать утомления или нетерпения, иначе госпожа их, заметя это, велела бы их немилосердно бить; многие не выдерживали такого жестокого наказания и даже умирали вследствие этого.
   …Назли приказала принести две шкатулки, из которых каждая была в три фута длины и очень широка и глубока. „Теперь, — сказала она, — будем выбирать камни“. Обе шкатулки были доверху наполнены бриллиантами, изумрудами и другими драгоценными камнями; некоторые из них были весьма больших размеров и не имели себе цены. Принцесса, пересмотрев все, хотела уже запереть шкатулки, как вдруг сказала: „Я вам сделаю маленький подарок; здесь есть два бриллианта; возьмите их и один отдайте вделать в кольцо для себя, а другой для вашего мужа“. Каждый из этих бриллиантов был впоследствии оценен в пять тысяч франков.
   После того Назли-ханум потребовала большой ящик, который был весь наполнен слитками золота. „Я думаю перелить эти слитки в блюда, — сказала принцесса. — Что вы на это скажете?“ — „Полагаю, — отвечала я, — что блюда из чистого золота будут слишком тяжелы; лучше сделать их из серебра“. — „Вы правы, — отвечала она, — и я лучше употреблю это золото для чего-нибудь другого“. Тогда, взяв два или три слитка, она бросила их к ногам одной из своих невольниц, сказав ей: „На, возьми, это тебе“».

   «Когда валиде-султан принимала у себя императрицу Германии, — писал Джордж Дорис. — Она ждала почтительного целования руки; когда же гостья удостоила ее лишь дружественным рукопожатием, валиде была до крайности шокирована. Когда прием окончился, она сказала дамам из своей свиты, что сиятельная иностранка „плохо воспитана“ („эдебсиз“).
   Не приходится удивляться такому высокомерию, если учесть, что подле султанского трона они вдыхают пьянящий фимиам, который неустанно курят перед господином сонмы угодливых придворных льстецов. Еще детьми их научили, что султан есть Царь Царей, тень Бога на земле, единственный Вершитель судеб мира. Владыка Обеих Земель и Обоих Морей, Повелитель Востока и Запада (некоторые из титулов султана), и они искренне считают глав других государств простыми вассалами Великого Господина».

   «Тот же барабанный бой, который во время Рамазана подает сигнал к пробуждению жителей от сна, — писала Мелек-ханум, — во время Байрама раздается для призыва их приветствовать наступающей сезон. Барабанщик проходит по всем улицам в сопровождении толпы ребятишек обоего пола; дамы из за своих решетчатых окон бросают им мелкую монету, завернутую в кисейные платки. Бедные толпятся у домов богатых и потчуют дам апельсинами и конфетами, взамен чего обыкновенно получают одежду и несколько мелких монет. Мужчины также делают визиты, а подчиненные подносят при этом своим начальникам конфеты и фрукты. …Народ же празднует Байрам шумными увеселениями, отправляясь толпами на главную площадь, где размещаются странствующие музыканты и дают представления фокусники, плясуны, акробаты, показываются волшебные фонари и продаются пирожки и сласти, словом, все то, что обыкновенно встречается у всех народов на публичных гуляньях».

   «Топхане, весь в красных и зеленых бенгальских огнях, сиял, словно в апофеозе: ежесекундно стреляли пушки, трещал фейерверк, зигзагами взлетали шутихи, взрывались и расцветали пиротехнические бомбы, — описывал празднества Теофиль Готье. — Махмудие исчезала и вновь возникала в клубах опалового дыма, подобно сверкающим дворцам из восточных сказок, где обитает царица пери. Это было потрясающе. На освещенных пароходах с цветными стеклами курсировали вдоль берегов оркестры, и их фанфары радостно разносил морской ветерок. Небо, словно тоже пожелав участвовать в празднестве, щедро разбросало содержимое своего звездного ларца по лазуритовому куполу, чуть тронутому у самого края заревом земного пожара».

   «Женская половина дворца, как и раньше, напоминала улей, где процветали интриги, так как каждая женщина буквально из кожи вон лезла, чтобы привлечь внимание императора. Двум женщинам удалось пробиться на вершины с помощью своей красоты и незаурядности, и их имена хорошо известны в истории страны.
   Первая была госпожа У Чжао, которая, будучи супругой императора Тай-цзуна, вступила в интимные отношения с его сыном-наследником… Когда она стала фавориткой Кай-цзуна, она убила своего собственного ребенка и затем ложно обвинила императрицу и другую фаворитку императора в злодеянии. Император отправил обеих женщин в темницу и в 655 году возвысил У Чжао, сделав ее императрицей. Но он все же выказывал некий интерес в отношении двух отвергнутых женщин, и У Чжао приказала забрать их из темницы, жестоко избить, а затем отрезать кисти рук и ступни и утопить в бочке с вином. Вскоре после смерти императора У Чжао узурпировала всю власть, управляя империей „железной“ рукой. В личной жизни она отличалась крайней похотливостью. Еще при жизни императора она уговорила его разместить большие зеркала вокруг кушетки, где она обычно развлекалась с ним в дневное время. Однажды, когда император находился там один, известный генерал Лю Цзяньгуй (601–685) пришел на аудиенцию. Он ужаснулся, когда увидел императора, сидящего среди зеркал, и сказал: „На небе не бывает двух солнц, на земле не может быть двух правителей. Но твой слуга видит здесь многочисленных Сынов Неба. Разве это не зловещий знак?“ Тогда император приказал убрать все зеркала, но когда после его смерти императрица У Чжао продолжила свои любовные приключения, она приказала поставить зеркала снова. Должно быть, эта женщина обладала потрясающей жизнеспособностью. Когда ей было около семидесяти лет, она все еще забавлялась с Чан Чанцуном, молодым человеком, который был ее фаворитом в течение восьми лет и который расхаживал по дворцу с нарумяненным и напудренным лицом. Ян Ляньфу написал сатирическое стихотворение об амурных делах императрицы:

 
Ясным весенним днем в зеркальном зале
Разыгрывается много тайных игр,
Отраженные образы тел цвета нефрита
Точно повторяют их каждое движение.
Господин Шесть, упоенный победой,
Улыбается сверкающей пустоте,
Резвится пара мандаринок
В зеленых волнах.
 

   Вторая удачливая наложница была Ян-гуйфэй, „драгоценная наложница Ян“. Ее имя было Юй Хуань — „Нефритовое кольцо“, она была наложницей сына императора Мин-хуана (712–755), известного покровителя искусств и литературы. Ян-гуйфэй описывают как замечательную белокожую красавицу, правда, довольно полную — как этого требовала мода того времени. Очень скоро ее взял себе старый император и возвысил, а в 745 году она получила ранг гуйфэй. Император исполнял ее малейшее желание. Три ее сестры пришли в гарем фаворитками, а кузен был назначен министром. Император очень любил наблюдать за ней, когда она, обнажившись, купалась, и построил для нее дворец Хуацзин на горячих источниках в провинции Шаньси, куда каждый год ездил вместе с ней. Но ее карьера была внезапно прервана восстанием Ань Лушаня. Когда в 756 году армии повстанцев приблизились к столице, император вместе со своими женщинами сбежал. В пути стража потребовала голову Ян-гуйфэй, которая, как считали в народе, была источником бед, обрушившихся на империю. Император вынужден был уступить, и она и ее сестры были убиты. После поражения Ань Лушаня войсками сторонников империи император вернулся в столицу, но он так и не смог забыть Ян-гуйфэй и скорбел о ней до конца своих дней».

 
…Но где Зарема,
Звезда любви, краса гарема? —
Увы! печальна и бледна,
Похвал не слушает она.
Как пальма, смятая грозою,
Поникла юной головою;
Ничто, ничто не мило ей:
Зарему разлюбил Гирей.
Он изменил!..
Но кто с тобою,
Грузинка, равен красотою?
Вокруг лилейного чела
Ты косу дважды обвила;
Твои пленительные очи
Яснее дня, чернее ночи;
Чей голос выразит сильней
Порывы пламенных желаний?
Чей страстный поцелуй живей
Твоих язвительных лобзаний?
Как сердце, полное тобой,
Забьется для красы чужой?
Но, равнодушный и жестокий,
Гирей презрел твои красы
И ночи хладные часы
Проводит мрачный, одинокий
С тех пор, как польская княжна
В его гарем заключена.
…Мария! ты пред ним явилась.
Увы, с тех пор его душа
Преступной думой омрачилась!
Гирей, изменою дыша,
Моих не слушает укоров,
Ему докучен сердца стон;
Ни прежних чувств, ни разговоров
Со мною не находит он.
Ты преступленью не причастна;
Я знаю: не твоя вина…
Итак, послушай: я прекрасна;
Во всем гареме ты одна
Могла б еще мне быть опасна;
Но я для страсти рождена,
Но ты любить, как я, не можешь;
Зачем же хладной красотой
Ты сердце слабое тревожишь?
Оставь Гирея мне: он мой;
На мне горят его лобзанья,
Он клятвы страшные мне дал,
Давно все думы, все желанья
Гирей с моими сочетал;
Меня убьет его измена…
Я плачу; видишь, я колена
Теперь склоняю пред тобой,
Молю, винить тебя не смея,
Отдай мне радость и покой,
Отдай мне прежнего Гирея…
Не возражай мне ничего;
Он мой! он ослеплен тобою.
Презреньем, просьбою, тоскою,
Чем хочешь, отврати его…
 
 
Невинной деве непонятен
Язык мучительных страстей,
Но голос их ей смутно внятен;
Он странен, он ужасен ей.
Какие слезы и моленья
Ее спасут от посрамленья?
Что ждет ее? Ужели ей
Остаток горьких юных дней
Провесть наложницей презренной?.
 

   «Жены и одалиски составляют высшее сословие из невольниц, — писала Мелек-ханум. — Если их господин богат, то они пользуются всеми прихотями роскоши: экипажами, выездами, пирами, прислугой всех родов. Но часто случается, что раба не долго остается единственной женой; муж вводит другую, которая делается уже подругой по привязанности. В каком бы положении ни находилась первая жена, будь она свободной или рабой, вторая жена всегда старается свести первую на задний план. Если вторая тоже раба, то дело оканчивается ревностью, если же она свободная женщина и происходит из семейства, уважаемого мужем, то бедная жена-раба должна переносить все неприятности, все унижения, которые только может придумать ревнивая и могущественная соперница. Жизнь первой жены становится рядом мучений, нередко оканчивающимся трагически.
   Если же раба поступит в гарем высокопоставленной женщины, то положение ее становится крайне плачевным: раба должна проводить ночи стоя, прислуживая во время оргий своей госпожи. Из простого каприза рабы часто осуждаются на бичевание их евнухами, вооруженными курбачами или кнутами из слоновой кожи.
   С другой стороны, эти несчастные создания иногда одновременно служат предметом страсти их господина и предметом ревности своих госпож. Ввиду постоянного одиночества, подстрекаемые мыслью быть одалиской или второстепенной женой, часто взятые насильно — они сами ищут случая вступить в связь. Но лишь только их госпожа узнает о какой-либо интриге, как на рабу обрушиваются все ужасы ее бешенства. Муж, терпение которого обыкновенно совершенно теряется, оставляет несчастную жертву во власти своей жены, которая с целью освобождения себя от соперницы старается ее продать».

   «Ревность принцессы простирается и на тех из ее невольниц, — писала Мелек-ханум, — которые служат ее страстям; при малейшем подозрении в измене она приговаривает их к смерти под ударами кнута».

   «А потом она взяла меня и положила в сундук и заперла его, и затем подошла к евнуху, с которым было много вещей, и стала брать их и складывать в другие сундуки и запирала их один за одним, пока не сложила всего. И сундуки положили в челнок и поехали, направляясь к дворцу. И меня взяло раздумье, и я сказал про себя: „Я погиб из-за своей страсти! Достигну я желаемого или нет?“
   И я стал плакать, находясь в сундуке, и взывать к Аллаху, чтобы он выручил меня из беды, а они все ехали, пока не оказались с сундуками у дверей покоев халифа, и сундук, в котором я был, понесли в числе других.
   И моя подруга прошла мимо нескольких евнухов, приставленных наблюдать над гаремом, и слуг и дошла до одного старого евнуха; и тот пробудился ото сна и закричал на девушку и спросил ее: „Что это такое в этих сундуках?“ — „Они полны вещей для Ситт-Зубейды“, — ответила она. И евнух сказал: „Открой их один за одним, чтобы мне взглянуть, что лежит в них!“ Но девушка возразила: „Зачем открывать их?“ И тогда евнух закричал: „Не тяни, эти сундуки необходимо открыть!“ — и поднялся и сразу же начал открывать сундук, в котором был я. И меня понесли к евнуху, и тогда мой разум исчез, и я облился от страха, и моя вода полилась из сундука; и девушка сказала евнуху: „О начальник, ты погубил и меня и себя и испортил вещи, стоящие десять тысяч динаров! В этом сундуке разноцветные платья и четыре манна воды Зезема (Замзама, священного источника в Мекке. — Ш.К.), и сейчас вода потекла на одежды, которые в сундуке, и теперь в них полиняет краска“. „Бери твои сундуки и уходи, сказал евнух, и слуги подняли мой сундук и поспешили уйти, а другие сундуки понесли вслед за моим“».

   «Обычно он выбирал многолюдные места и однажды установил свой аппарат в тени Сладких вод.
   Внимание его привлек ребенок, игравший на траве; художник сделал снимок и получил прекрасное изображение на пластинке. Он выставил портрет на обозрение; вокруг немедленно собралась толпа зевак.
   Из естественного любопытства подошла и мать ребенка; она была поражена, увидев прекрасный портрет, и решила, что это — колдовство.
   Художник не знал турецкого языка и сперва не понял комплиментов дамы. Сопровождавшая ее негритянка сделала ему знак следовать за ними. Дама села в арбу и поехала в Скутари (часть Стамбула. — Ш.К.).
   Художник, взяв под мышку довольно увесистый ящик с дагеротипом, отправился пешком вслед за арбой. Дойдя до первых домов Скутари, он увидел, что арба остановилась, дама вышла и направилась в деревянный особняк, стоявший на берегу моря. Старуха-негритянка сделала ему знак не входить в дом, а подождать на улице; только с наступлением темноты она ввела его внутрь.
   Когда художник предстал перед дамой, она ему заявила, что пригласила его для того, чтобы он сделал с помощью своего аппарата ее портрет.
   — Мадам, — пытался объяснить художник, — мой аппарат работает только при солнечном свете.
   — Ну что ж, — ответила дама, — подождем, пока встанет солнце.
   К счастью для мусульманской морали, это была вдова.
   На следующее утро, пользуясь солнечными лучами, проникавшими через зарешеченные окна, художник попытался запечатлеть черты прекрасной дамы из предместья Скутари. Она была еще молода, несмотря на то, что у нее был уже большой сын; как вы знаете, на Востоке обычно выходят замуж в двенадцать лет. Пока художник обрабатывал свои пластины, в наружную дверь постучали.
   — Прячьтесь! — крикнула дама и с помощью служанки затолкала художника вместе с его аппаратом в крошечный чулан рядом со спальней. У несчастного было достаточно времени, чтобы предаться грустным размышлениям. Он не знал, что дама была вдовой, и, естественно, подумал, что неожиданно из какого-нибудь путешествия вернулся ее муж. У него возникло и другое предположение, также сулящее ему неприятности: в дом нагрянула полиция, которой сообщили, что накануне сюда зашел гяур. Он прислушался и, поскольку комнаты в турецких домах разделены тонкими перегородками, вскоре несколько успокоился, так как различил только женский шепот.
   Действительно, дама принимала одну из своих подруг, но такие визиты в Константинополе могут продолжаться целый день: прекрасные бездельницы ищут любой повод убить время. Показываться было опасно: посетительница могла быть старой и некрасивой; к тому же, хотя мусульманкам нередко приходится делить мужа, это отнюдь не означает, что им неведомо чувство ревности, особенно в делах сердечных. А несчастный художник имел неосторожность понравиться.
   Наступил вечер; докучливая подружка пообедала, отведала прохладительных напитков и, вдоволь позлословив, удалилась восвояси, позволив наконец французу покинуть свое тесное убежище.
   Было слишком поздно, чтобы вновь приниматься за долгое и трудоемкое изготовление дагерротипа. Помимо всего художник испытывал голод и жажду. Пришлось отложить сеанс до утра.
   На третий день его положение напоминало положение матроса из народной песни времен Людовика XV, которого долго держала взаперти жена судьи: он начал томиться.
   …Художник изготовил заказанный ему портрет и дал понять, что важные дела требуют его возвращения в Перу. Но выйти из дома днем было невозможно, а когда наступил вечер, прекрасный ужин, предложенный дамой, удержал его в не меньшей степени, чем признательность за ее очаровательное гостеприимство. Однако на следующий день он решительно заявил о своем намерении уйти. Опять нужно было дожидаться вечера. Но его дагеротип спрятали, а как можно было уйти без этого ценного аппарата, в те времена единственного в городе? Кроме того, с его помощью он зарабатывал себе на жизнь. Женщины Скутари несколько необузданны в своих привязанностях; дама дала понять художнику, который уже стал разбирать некоторые турецкие слова, что если он попытается уйти, то она позовет соседей и громогласно заявит, что он пробрался в дом, покушаясь на ее честь.
   В конце концов эта обременительная связь истощила терпение молодого человека. Пока дама спала, ему удалось удрать через окно, пожертвовав дагеротипом.
   Самым печальным в этой истории было то, что друзья художника в Пере, обеспокоенные его трехдневным отсутствием, известили полицию. Нашли свидетелей, которые видели, что произошло на Сладких водах. Крестьяне заметили, как проезжала арба, за которой несколько поодаль шел художник. Показали и дом; несчастную турчанку наверняка бы растерзали фанатики за то, что она принимала гяура, если бы полиция вовремя ее не увезла. Она отделалась пятьюдесятью палочными ударами, а негритянка получила двадцать пять, так как по закону невольнику полагается наказание в два раза меньше, чем свободному человеку».

   «В большей части случаев они служат предлогом для заранее условленных встреч, для свиданий и всевозможных интриг, — писал Осман-бей. — Эти дамы до того привыкли к подобному препровождению времени, что часто они и выезжают только с целью подразнить гуляющих и заставить их делать тысячи глупостей. Они находят это более занимательным, чем сидеть взаперти в серале; что, впрочем, совершенно понятно.
   Так, например, увидев какого-нибудь молодого человека, проходящего мимо их экипажа, они начинают делать ему знаки, гримасы и тем увлекают его за экипажем и заставляют бегать целые часы, а потом вдруг приказывают лакею прогнать его или уезжают галопом.
   Но точно так же, когда они хотят, они не боятся передавать и получать платки, конфеты и даже любовные записки.
   Что же касается лакеев и дворцовых надзирателей, то эти люди часто бывают принуждены играть самую печальную роль, потому что трудно ладить с женщинами, ищущими приключений, и теми, которые гоняются за ними. Ловкие из них успевают устроиться полюбовно с обеими партиями и забирают в карманы все, что им дают для того, чтобы они смотрели сквозь пальцы. Впрочем, если бы даже они и хотели действовать, то не могли бы, потому что женщины всегда могут пожаловаться и выбрать себе кого-нибудь более сговорчивого».

   «Однажды, когда нас четверо поехало в одной карете, мы увидели, что двое пашей, еще молодых, приблизились к нам, — передает их рассказ Мелек-ханум. — Они рассмотрели наши черты лица через яшмак и приблизились к дверцам нашего экипажа. Они спросили знаками, не желаем ли мы фруктов; мы ответили утвердительно. Предложив нам освежиться, они угостили нас музыкой и затем предложили нам по маленькому кошельку с золотом, которые мы и приняли. Ободренные успехом, они отправились за нами, чтобы узнать, где мы живем и кто мы. Каково же было их удивление, когда они увидели, что наш экипаж направляется ко дворцу и останавливается перед большими воротами гарема. Бедняги, казалось, были совершенно уничтожены от досады. Для того чтобы над ними посмеяться, мы махали им руками в знак прощания».

   «Они окружены роскошью и блеском, но в единственной радости, для которой они, казалось бы, были созданы, — в любви им отказано, — писал Джордж Дорис. — Это лишение, самое жестокое из всех возможных лишений для восточной женщины, этот придирчивый, постоянный унизительный надсмотр, сопровождающий их даже в заточении, эта атмосфера вялости и лени, в которой угасает их жизнь, — все это повергает их в особое состояние души. В отсутствие повелителя, одно имя которого заставляет их трепетать, они нервны, раздражительны, капризны и порочны.
   …Это монотонное, праздное и нездоровое существование часто толкает их к противоестественным порокам: многие из них предаются сапфизму — преступлению, строго наказуемому в серале. Иногда их греховная любовь остается платонической, но из опасения, что она перерастет в бурную страсть, подозрительные пары разлучают.
   …Часто случается, что евнухи вносят еще больший беспорядок поддержкой той или иной стороны в этих ссорах, проникаясь к какой-нибудь из этих прекрасных женщин безнадежной страстью, которую из сострадания, из-за собственной порочности или по любви — кто знает? — не одна из невольных полудевственниц Йилдыза позволила, насколько это было возможно, удовлетворить. Однако не всегда добровольно отдаются они ласкам евнухов, ибо часто последние выискивают свои жертвы среди тех девушек, которые, будучи представлены повелителю, оказываются им отвергнуты: перенесенное оскорбление делает их объектом издевательств как со стороны остальных женщин, так и со стороны евнухов.
   Догадывается ли Абдул-Хамид об этих попытках измены? Не чрезмерная ли ревнивость нрава заставила его запретить впускать в свой гарем собак, даже кастрированных? По крайней мере известно, что на просьбу одной из своих фавориток позволить ей иметь гаванского бишона он ответил мягким отказом, сославшись на опасность бешенства. Чтобы утешить молодую женщину, он галантно предложил ей в подарок бриллиантовую диадему».

   «Абдулла был мавр из Марокко и с давних пор вел свою коммерцию в Константинополе, — писал Осман-бей. — …Но репутацию свою он составил благодаря тонкому такту, с которым умел обращаться со своим товаром, и в особенности свойственной ему одному способностью укрощать строптивых рабов. Когда в каком-нибудь гареме не знали, как справиться с своенравной невольницей, то ее отдавали на выучку к Абдулле, который мастерски обуздывал ее нрав и из рук его она выходила шелковая. В обыкновенных случаях неповиновения Гаджи-Абдулла наказывал строптивых на месте, но если дело шло об исправлении закоренелых пороков, то Абдулла брал пациентку к себе на дом, где имел всевозможные лекарства против хронических душевных недугов, вроде подпольных ям, инструментов для пытки и т. д. Одна из наших невольниц, прошедшая школу Абдуллы, не могла вспоминать о нем без содрогания. „Если б вы знали, — твердила она нам частенько, — что за злодей этот Абдулла. Он уже многих отправил на тот свет и хотел сделать то же самое со мною“. Выражение, которое принимало при этом лицо несчастной женщины, давало понять, каков был с нею Абдулла».

   «Принцесса была женщина с сильными страстями и притом — жестокого характера, — пишет Мелек-ханум о сестре султана. …Рассказывают, что она для своего развлечения собирала около себя до десяти молодых греков, совершенно обритых и разрисованных, заставляя их танцевать в женских костюмах. Когда до султана доходили слухи о развлечениях его сестры с этими танцорами, он приказывал казнить их, и это нисколько не печалило принцессу.
   …Однажды, прогуливаясь в окрестностях столицы, она увидала молодого крестьянина привлекательной наружности и пригласила его прийти во дворец с цветами и растениями. После того как он раз попал туда, никто более не видел его: несчастный юноша после удовлетворения страсти этой прихотливой и жестокой женщины был убит по ее приказанию».

   «Родственники императора Цзин-ди (156–140 гг. до н. э.) были по большей части выродками и садистами, они вступали в кровосмесительные отношения со своими сестрами и другими родственницами и также распутничали с любой замужней женщиной, которая им понравилась. Их супруги и наложницы часто вели себя не многим лучше. В главе 53 „Истории династии Хань“ нарисована мрачная картина сексуальной жизни при дворах этих князей.
   Князь Туан страдал от „истощения потенции“, „инь вэй“, и заболевал каждый раз, когда ему предстояла близость с женщиной. У него тем не менее был мальчик-любовник, которого он убил собственными руками, когда обнаружил, что тот вступает в тайные связи с женщинами его гарема.
   Князь Чень, будучи дегенератом с садистскими наклонностями, развратничал со своими сестрами, а чтобы повеселить себя, он приказывал топить в озере перед дворцом мальчиков и девушек. Он заставлял провинившихся женщин гарема стоять нагишом во дворе в течение дня и бить в барабан, заставлял их голышом сидеть на дереве на протяжении нескольких дней, морил их голодом».

   «Утром Назиб-ханум взяла карету принцессы, и мы отправились. Две маленькие невольницы следовали за нами верхом на лошадях. Вскоре мы увидали приближавшегося к нам молодого джентльмена, который, поравнявшись с нами, бросил в нашу карету цветы и записку. Молодая черкешенка вся вспыхнула, сказала ему украдкой несколько слов и незаметным образом сунула ему в руку письмо. Мужчина этот был греческий купец, в которого Назиб была влюблена. Он был незнатен и небогат и, очевидно, рассчитывал на выгодный брак с придворной особой. Надо заметить, что Назиб играла в опасную игру. Выбрав себе женихом христианина, она рисковала быть брошенной в волны Босфора в мешке с ядром.
   Несколько времени спустя разнесся слух, что она бежала, и этот побег ее спас. Она написала своему возлюбленному, чтобы он приехал к ней в назначенный день в лодке и остановился против дворца со стороны, ближайшей к морю. С помощью греческих женщин, допускаемых в гаремы для выполнения различных обязанностей, она достала себе европейское платье и густую вуаль и взяла с собою несколько бриллиантов и других драгоценных вещей, составлявших часть ее приданого, подаренного ей Эссемах-султаншей, которая имела намерение в скором времени выдать ее замуж. Для своего побега она воспользовалась тем временем, когда европейские дамы приезжают с визитами во дворцы, а мужья их дожидаются на улице: быстро пройдя мимо стражи, заметившей, однако, что эта дама похожа на приемную дочь султанской сестры, и подав руку тому, кто ее ожидал, она отправилась в лодке к кораблю, готовившемуся сняться с якоря, и таким образом покинула Константинополь и Турцию.
   На следующий день Эссемах-султанша приказала позвать свою воспитанницу, чтобы ехать вместе с нею с поздравлением к султану Абдул-Меджиду, ее племяннику, только что вступившему тогда на престол. Все поиски были, конечно, тщетны. Молодой черкешенки нигде не нашли. И только спустя несколько времени узнали, что она вышла замуж в Галаце за своего возлюбленного, похитившего ее.
   Вступив в супружество с греком, Назиб-ханум много за свою жизнь испытала превратностей судьбы. Муж ее бежал со всеми ее сокровищами и кончил свою карьеру банкротством. Наконец, бедная женщина осталась вдовой с двенадцатью детьми. Невозможность существовать с таким огромным семейством заставила Назиб-ханум прибегнуть к прежним своим повелителям. Она вернулась в Константинополь старухой и в лохмотьях. Турки, оставив всякие упреки за ее поведение, приняли ее ласково и снабжают ее средствами для существования до настоящего времени».

 
Гарема сладостные пляски,
Красавиц пламенные ласки —
Ничто Гассана не влечет,
Охота в лес его зовет,
В горах он целый день проводит,
Но все ж забвенья не находит.
Иначе жизнь его текла,
Когда Лейла с ним жила:
Гарема игры были милы…
Но разве там уж нет Лейлы?
Так где ж она?
Об этом нам
Сказать бы мог
Гассан лишь сам.
Различно в городе судили.
Она бежала, говорили,
Когда ночная скрыла тень
Последний Рамазана день
И минарет с его огнями
Меж правоверными сынами
Благую весть распространял:
Байрама праздник возвещал.
Она в ту ночь ушла купаться,
Чтобы домой не возвращаться.
Переодетая пажом,
За мусульманским рубежом
Она от мести грозной скрылась…
 

   «И царь сел на ложе вазира, и женщина поднялась на ноги и принесла ему книгу с увещаниями и наставлениями, чтобы царь почитал ее, пока она приготовит кушанье. И царь взял книгу и стал ее читать и нашел в ней увещания и изречения, которые удержали его от прелюбодеяния и сломили его решимость свершить грех. А женщина, приготовив кушанье, поставила его перед царем (а было число блюд девяносто). И начал царь есть из каждого блюда по ложке, и кушанья были разных родов, но вкус их — один. И царь до крайности удивился этому и молвил: „О женщина, я вижу, что сортов много, а вкус их один“. И женщина ответила: „Да осчастливит Аллах царя! Это — сравнение, которое я тебе предложила в назидание тебе“. „А какова причина этого?“ — спросил царь. И женщина молвила: „Да исправит Аллах обстоятельства владыки нашего царя! В твоем дворце девяносто наложниц разного рода, а вкус их — один“».

   «Таблакиары — носильщики, обязаны дважды в день, утром и вечером, носить обеды из кухни в гарем, писал Осман-бей. — Таблакиары обыкновенно носят обеды на больших деревянных носилках, покрытых крышкой в виде купола. Все это они носят на голове и складывают у дверей двора, при котором они состоят. После их ухода дежурные девушки берут принесенные блюда и подают их своим госпожам. Эта передача обедов от таблакиаров девушкам совершается под надзором евнухов».

   «Любимая рабыня ханум принимала участие в трапезе подле своей хозяйки, — писал Теофиль Готье. — Бронзовая мулатка с белой перевязью на лбу, небрежно закутанная в белое покрывало, чудесно оттенявшее цвет ее кожи, стояла босиком перед дверью и принимала блюда у служанок, приносивших их из кухни с нижнего этажа».

   «По окончании бала, был подан ужин, — вспоминала Мелек-ханум. — Прислуга принесла софразы (круглые толстые деревянные доски с перламутровыми, бронзовыми, мраморными и другими инкрустациями); каждая из этих досок была положена на подставку, вышиной в один фут, а вокруг них уложены по десяти подушек для сиденья. Все блюда подавались зараз: суп, мясо, рис и десерт. …Каждая из гостей, прежде чем сесть за стол, вымыла руки, а потом все ели пальцами».

   «Они часто приглашают друг друга на обед из одной даирэ в другую, — писал Джордж Дорис, — и, оказывая друг другу бесчисленные знаки внимания такого рода, почти всегда собираются втроем или вчетвером к часу трапезы. Все они — дамы, рабыни и негритянки, не утратили привычки есть по-турецки, то есть сидя на коленях или скрестив ноги перед очень низким, длинным и узким столом. В центре стола стоит блюдо, с которого они берут кусочки пальцами и пренебрегают тарелками и вилками, кажущимися им неудобными.
   …Перед тем как сесть за стол, принято хором произносить короткую молитву, адресованную господину и повелителю: „Да осыплет Аллах благодеяниями нашего славного падишаха!“
   Разумеется, на торжественных приемах, как, например, на обеде, даваемом в честь супруги Хедива, все происходит иначе: в этом случае дамы едят по-европейски, за высоким столом, уставленным роскошной золотой и серебряной посудой. В обычные дни кушанья подают на простых медных блюдах, которые разносят на больших подносах — таула.
   …Обычно после трапезы все эти прелестные ротики и маленькие ручки умываются розовой водой».

   «В медных треножниках воскуривают аромат. В вазах золотых цветы благоухают. Богатая утварь — редкие сокровища. Открыли занавес, жемчужины сверкнули. На подносах из хрусталя алеют груды фиников и груш. В зеленых кубках из нефрита вино играет — расплавленная яшма. Рядом с вареной печенью дракона жареные потроха феникса. Каждый глоток — чуть ли не десять тысяч стоит.
   Здесь лапы черного медведя и копыта бурого верблюда. Рис, разваренный и красным лотосом приправленный, изысканные блюда из ичуаньского леща и карпа с реки Ло — каждое дороже стоит, чем бык или овца. „Драконовы Глаза“ и плоды личжи — деликатесы Юга. Вот растерли плитки фениксова чая, и в чашках из белого нефрита взыграла пена. Открыли золотой кувшин с вином, и заструился нежный аромат. Мынчанского господина самого затмили роскошью, Ши Чуна превзошли богатством».

   «Согласно принятому обычаю, — вспоминала Мелек-ханум, — паша не должен оставаться более получаса в гареме; это, так сказать, время, необходимое ему для того, чтобы снять с себя мундир и надеть халат и горностаевую шубу. В этом костюме, который и удобен, и красив, он идет в мужское отделение и занимает привычное место на диване. Едва лишь он усядется, как является целая толпа друзей, льстецов и лиц, жаждущих от него милостей; все они, один за другим, целуют подол его платья и садятся рядом перед ним.
   Окруженный этой публикой, паша выпивает бутылку раки, съедает немного сухого винограда и миндаля и выкуривает несколько трубок. При наступлении обеденного часа его превосходительство встает с дивана и идет впереди всей этой голодной фаланги гостей в столовую. Счастливцы, удостоенные чести разделить с ним его обед, громко выражают ему свою благодарность и при каждом глотке не преминут сделать глубокий поклон. Паша, видя, что его присутствие стесняет хороший аппетит его гостей, принимается поощрять их своим могучим голосом. С этой целью он при появлении каждого нового блюда громко и звучно приглашает их есть, восклицая: „Байурун, байурун“, что означает: „Ешьте, друзья мои, ешьте“.
   По окончании обеда паша и его друзья снова возвращаются в первую комнату и занимают те же места, что и перед обедом; затем наступает очередь кофе и трубок, а также возобновляется и разговор об общественных и политических сплетнях. Иногда играют в карты; но больше в трик-трак, так как константинопольский аристократ предпочитает эту игру всякой другой. Паша и его гости проводят таким образом все вечера, нисколько не заботясь о том, что делают их жены в гареме. Они же в свою очередь стараются забавляться как могут: собирают своих подруг и всех соседних сплетниц и с ними хохочут, играют в разные игры, а иногда занимаются музыкой, играя на небольших барабанах, или теф».

   «Близились сумерки, последние оранжевые отсветы погасли на краю неба, и долгожданный пушечный выстрел радостно прогремел над Константинополем: пост кончился. Появились слуги, неся трубки, воду и кое-какие сладости — эта легкая закуска означала, что правоверным можно принимать пищу.
   Через некоторое время они поставили подле дивана большой медный поднос, тщательно начищенный и сверкавший, словно золотой щит: на нем были расставлены разнообразные кушанья в фарфоровых мисках. Такие подносы на низкой ножке заменяют в Турции столы, за ними могут разместиться три-четыре человека. Столовое, как и нательное белье, — роскошь, неведомая на Востоке. Едят здесь без скатерти, зато вам дают, чтобы вытирать руки, маленькие квадратики муслина, вытканные золотом и очень похожие на чайные салфетки, которые подают у нас на английских вечерах; надо сказать, что это предмет отнюдь не лишний, ибо за восточным столом пищу берут вилкой праотца Адама. Гостеприимный хозяин, видя мое замешательство, велел было принести, как выразился Кастиль-Блаз, „чтоб угощенье брать, серебряную ложку“, однако, поблагодарив его, я отказался, желая во всем придерживаться турецких обычаев.
   С точки зрения всех наших Брийа-Саваренов, Кюсси, Гримо де ла Реньеров и Каремов, турецкое кулинарное искусство должно, вероятно, казаться глубоко варварским: здесь приняты самые неожиданные сочетания продуктов и блюд, дикие для парижских дворцов, но по-своему не лишенные изысканности и подобранные отнюдь не случайно. Кушанья, которые вы берете руками и отведываете в небольшом количестве, быстро сменяют друг друга, причем их очень много. Это куски баранины, жареные цыплята, рыба в масле, фаршированные огурцы, приготовленные на разные лады, маленькие скользкие испанские козельцы, похожие на алтейный корень, и очень высоко ценимые за полезные для желудка свойства, рисовые котлеты в виноградных листьях, пюре из тыквы с сахаром, блины с медом — все это спрыснуто розовой водой, приправлено мятой и ароматическими травами, а венчает трапезу сакраментальный плов, национальное блюдо турок, такое же, как у испанцев puchero, у арабов кускус, у немцев кислая капуста, а у англичан пудинг; плов непременно подается к каждой еде и во дворцах, и в хижинах. Пили мы воду, шербет и вишневый сок, который черпали в компотнице ложкой, изготовленной из створки раковины, с ручкой слоновой кости».

   «Тем временем появились две девочки: одна несла на подносе хрустальную компотницу, другая — графин с водой и стаканы, она держала также полотенце, расшитое шелком и серебром. Черкешенка, видимо, играя роль хозяйки, подошла к нам, зачерпнула ложкой из позолоченного серебра варенье из роз и поднесла к моему рту с самой любезной улыбкой. Я знал, что в таком случае полагается попробовать угощение и запить его водой; девочка подала мне полотенце, чтобы вытереть рот. Все это происходило в соответствии с этикетом лучших турецких домов».

   «На базаре повсюду стояли продавцы мороженого и шербета, — вспоминал Жерар де Нерваль. — Они смешивали напитки со снегом, собранным на вершине Саннина. Прохладительные, ароматные напитки подавали также в большой кофейне, расположенной в центре рынка. …На лотках этих необычных продавцов расставлено множество сосудов и чаш с водой, которая является здесь большой редкостью. В Константинополь вода поступает только по акведуку Валента и хранится в резервуарах, построенных византийскими императорами, где часто приобретает неприятный привкус».

   «Собираясь выйти из кондитерской, я случайно обнаружил у себя в кармане бутылку, которую купил на площади Сераскира, — вспоминал Жерар де Нерваль. — Я спросил у мадам Мёнье, что это за жидкость, которую мне продали как прохладительный напиток, а я не смог сделать ни одного глотка, — испорченный лимонад, скисшее пиво или какая-то местная настойка? Кондитерша и ее продавщицы покатились со смеху при виде бутылки; от них невозможно было добиться объяснений. Выведя меня на улицу, художник сказал, что такого рода жидкость продают туркам, достигшим определенного возраста».

   «Рассказывают также, что аль-Мутеваккиль выпил лекарство, и люди стали подносить ему диковинные подарки и всякие приношения, и аль-Фатх-ибн-Хакан подарил ему невинную невольницу высокогрудую из числа прекраснейших женщин своего племени и прислал вместе с нею хрустальный сосуд с красным питьем и красную чашу, на которой были написаны чернью такие стихи:

 
Как кончит имам целебное пить лекарство,
Что хворь приведет к здоровью и исцелению,
Лекарством лучшим будет ему выпить
Из этой чаши этой винной влаги,
И сломит пусть печать ему отданной, —
Оно полезно будет вслед лекарству
 

   А когда невольница вошла с тем, что было с нею, к халифу, у того находился Юханна, врач. Увидав эти стихи, врач улыбнулся и сказал: „Клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, поистине, аль-Фатх лучше меня знает искусство врачевания! Пусть же не ослушается его повелитель правоверных в том, что он ему прописал“.
   И халиф согласился с мнением врача, и употребил это лекарство, как того требовало содержание стихов, и исцелил его Аллах и оправдал ее надежду».

   «Как только я занял место в зале, — вспоминал Жерар де Нерваль, — ко мне подошел элегантно одетый юноша с тонкими чертами лица, которого можно было принять за девушку, и предложил мне чубук или кальян; вместе с трубкой он принес мне чашку кофе».

   «После еды кадина поднялась, и они перешли в гостиную, — писал Теофиль Готье. — Хозяйка с изящной небрежностью кочевала с дивана на диван, куря сигарету вместо традиционного наргиле. На Востоке сигареты нынче в моде. В Константинополе теперь выкуривают не меньше „папелитос“, чем в Севилье. Для томящихся от праздности турчанок приятное развлечение заворачивать легкие волокна латакийского табака в тонкую бумагу».

   «В свое время сераль султана Абдул-Меджида был местом безумных оргий, — писал Джордж Дорис, — и его жены в отсутствие строгого надзора предавались самым разнузданным вольностям. Сменивший его Абдул-Азиз, ревнивый как тигр, выправил эти пошатнувшиеся нравы. Но никогда султанский гарем не содержался в такой строгости, не был таким закрытым и, если можно так выразиться, таким „правильным“, каким он стал при нынешнем султане.
   …Мы еще помним легенды о тех временах, когда могущество восточных монархов было равным разве что их храбрости, сластолюбию и роскоши.
   Эти времена, по счастью, давно прошли, и обветшалое состояние современного сераля — не более чем один из очевидных признаков его упадка. Но прежде чем он исчезнет окончательно, свидетельницей скольких преступлений, казней и средневековой жестокости станет мрачная тюрьма Йилдыза?
   Сегодня в Йилдызе невозможно себе представить не только любовную интригу, но даже самый ничтожный каприз, самую маленькую страстишку, самый беглый взгляд очей.
   Запертые в двойном кольце высоких и толстых стен, обитательницы сераля живут в неправдоподобном мире, доступ в который закрыт для любого мужчины, кроме Великого Турка. Не только тщеславие или ревнивый нрав побудили Абдул-Хамида сделать свой великолепный гарем столь неприступным. Здесь прежде всего — как и во всех его поступках — сказался извечный страх перед заговорами, боязнь появления среди стада его покорных рабынь какой-нибудь мусульманской Юдифи, восточной Шарлотты Корде.
   Раньше султан был очень склонен к наслаждениям. Не чужд он их еще и теперь, но предается им лишь в моменты спокойствия, когда у него нет серьезных забот и мысль о какой-либо реальной или мнимой опасности не поселяется в его воображении».

 
От испанцев в Алытухару
Мавританский князь уходит.
Юный вождь, он, грустный, бледный,
Возглавляет отступленье.
С ним — на рослых иноходцах,
На носилках золоченых
Весь гарем его. На мулах —
Чернокожие рабыни.
В свите — сотня слуг надежных
На конях арабской крови.
Статны кони, но от горя
Хмуро всадники поникли.
Ни цимбал, ни барабанов,
Ни хвалебных песнопений,
Лишь бубенчики на мулах
В тишине надрывно плачут…
 

 
Коней приветливое ржанье,
Рабов заботливых старанье
Исчезли в замке с этих пор…
Там паутины лишь узор
Заткал в пустынных залах ниши,
Жилищем стал летучей мыши
Гарем, и занят был совой
На башне пост сторожевой,
И у фонтана пес голодный
Уныло воет, но холодной
Себе напрасно влаги ждет…
С тех пор, как здесь Гассана нет,
Его дворец стал жертвой тленья…
 

 
…Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах;
Играют воды, рдеют розы,
И вьются виноградны лозы,
И злато блещет на стенах.
Я видел ветхие решетки,
За коими, в своей весне,
Янтарны разбирая четки,
Вздыхали жены в тишине.
…Где скрылись ханы?
Где гарем?
Кругом всё тихо, всё уныло…
 

Рассказ о царе Шахрияре и его брате

Рассказ о шести невольницах

Триста тридцать пятая ночь

Триста тридцать шестая ночь

Триста тридцать седьмая ночь

Триста тридцать восьмая ночь

Рассказ об Абд-Аллахе-ибн-Мамаре

Триста восемьдесят пятая ночь

Рассказ об Абу-ль-Хасане из Хорасана

Ночь, дополняющая до девятисот шестидесяти

Девятьсот шестьдесят первая ночь

Девятьсот шестьдесят вторая ночь

Девятьсот шестьдесят третья ночь