Утром в воскресенье Клавдия Агафоновна:
   — Аполлон, киса моя, идём гулять!
   Принёс поводок и намордник. Унизительно. Но привык. Приучили, вернее.
   Вышли на двор. Запахи сырых дров, сосулек, подвальной гнилой пряности и тысяча других.
   Вздрогнул от радости предвкушения встречи с Хильдой — немецкой овчаркой из пятой квартиры.
   На дровяной поленнице лежали и грелись на солнышке кошка Мурка и кот Барсик. Не хотел ссориться. Но Мурка:
   — Эй, сукин сын, не жмёт тебе намордник?
   Сделал вид, что не расслышал.
   — А что, ему ещё может жать? — спросил у Мурки Барсик.
   Смолчал.
   Так славно пахло весной! Снег сошёл.
   Клавдия Агафоновна отцепила от поводка.
   На гранитной тумбе написал кое-что.
   — Интересно, — сказала Машка, — зачем он каждый раз поднимает ногу, а?
   — А что ему ещё поднимать? — спросил Барсик.
   Хотел залаять. Не смог — намордник. Делал и делал вид, что наплевать.
   — Криволапый друг человека оглох от студня по двадцать восемь копеек или от овсяной каши, — сказала Мурка. — И чего он всегда нюни распускает?
   — А что ему ещё распускать? — спросил Барсик.
   Никакой особой вражды с ними не может быть.
   Коты, кошки — твари не думающие, не анализирующие жизненный опыт.
   А мы, боксёры, всю жизнь тем и занимаемся, что доходим до сути вещей.
   Клавдия Агафоновна, например, обнаруживает во мне достоевщину. И потому при бессоннице читает мне вслух «Преступление и наказание».
   Зажжёт розовый торшер, челюсти положит в хрустальный бокал и шепелявит: «Аполлончик, мой маленький, подойди сюда!»
   Слезаю с кресла.
   Иду.
   Стараюсь не стучать когтями по паркету.
   Клавдия Агафоновна:
   — Умненький ты мой, киса ты моя!
   Непонятно. Почему я — киса?
   Кладу морду на одеяло, стараюсь не очень выпускать слюни. Моргаю на лампочку в торшере.
   Клавдия Агафоновна начинает читать.
   Сразу чешется брюхо.
   Блох нет.
   Так, наверное, какой-то атавизм, но чешется ужасно.
   Терплю.
   Из деликатности.
   До того хочется полязгать зубами в брюхе — всё бы отдал.
   Клавдия Агафоновна шамкает: «…ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца. Ошибка сердца есть вещь страшно важная: это есть уже заражённый дух иногда и во всей нации, несущий с собой иногда такую степень слепоты…»
   Вдруг какая-то потусторонняя сила сгибает пополам.
   И я на брюхе — лязг, лязг, лязг… Беру себя в лапы и опять кладу морду на одеяло.
   Слушаю.
   Ночь поздняя. От уличного фонаря в оконном стекле блики качаются.
   По полу от дверей — холодом.
   Клавдия Агафоновна читает и читает. В некоторых местах приостанавливается и легонько стучит мне по лбу пальцем.
   Делаю вид, что доставляет удовольствие стоять ночью у её кровати и чесать брюхо только в перерыве между главами.
   Ещё повиливаю хвостом. Вернее, кочерыжкой. Сам хвост зачем-то отхватили в раннем детстве и, как грузчики из овощной лавки объясняют, по самую завязку.
   Да, о чём я?
   О том, какая пакость случилась утром в воскресенье.
   Итак, написал кое-что для Хильды на гранитной тумбе у ворот и побежал к водосточной трубе. Там оставляет информацию для меня Ральф — бульдог адмирала в отставке.
   Возле трубы почему-то очень вкусно пахло борщом.
   Выяснил, что давеча Ральфу прищемило дверью лифта ухо.
   Было грустно за Ральфа, когда я бежал к фонарному столбу.
   — Ну, чего ты всё-таки нюни опять распустил, тяжеловес непрофессиональный? — с глупой издёвкой спросила Мурка.
   И Барсик, и Мурка-Машка всегда говорят гадости. А мне только один раз удалось спихнуть Барсика с перил в канал.
   Был, конечно, в наморднике.
   Подобрался сзади и ударил его лбом в зад.
   Он и мяукнуть не успел.
   Летел в воду, как белка, — весь растопырился. Минут пять купался, пока под мостом ниже по течению не выплыл.
   Тогда у меня сработала так называемая ценностно-экспрессивная функция, представляющая как бы активный эквивалент защитной функции. И я, как забулдыга-дворняга, утвердил свою личность путём навязывания кошкам своей системы социальных установок.
   Употребляю такие обороты потому, что Клавдия Агафоновна — педиатр по трудновоспитуемым детям и до самой пенсии интересовалась современной психологией.
   Я, например, знаю, что и человек, имеющий враждебную установку к кошкам, обязательно опрокинет стул, на котором кошка устроилась. Другими словами, как только у такого человека возникает стимул — кошка, — в нём обязательно должна вспыхнуть агрессивная реакция. И у меня тогда вспыхнула.
   Глупо. И стыдно. Кошек надо давить презрением.
   Помню, пришёл к Клавдии Агафоновне знаменитый профессор, посмотрел на меня и говорит ей:
   — Разрешите, я обращусь к Аполлону с вопросом?
   — Пожалуйста.
   Он мне:
   — Аполлон, вы очень умная собака. Это видно по вашим глазам. Скажите, пожалуйста, как вы выражаете своё мнение другой особи?
   Я приветливо повилял в ответ кочерыжкой. Вообще-то, любой официант вам скажет, что угодить всем — дело безнадёжное, но мы, боксёры, стараемся.
   — Мнение выражается, — объясняет мне и Клавдии Агафоновне профессор, — и у людей, и у собак одинаково: лаем. А вот установка содержит в себе более глубинное начало, чем лай, и располагает возможностью более разнообразного выражения: жесты морды, мимика хвоста…
   В ответ Клавдия Агафоновна сразу начала мною хвастаться. Она всем хвастается мною и называет «мёртвый хватун». И рассказывает, как я ещё в ранней юности прикончил матёрого серого волка в Репино. И как кровь волка ручьём лилась по её кисе, то есть по мне. И как я ухватил волка за складки шкуры на глотке и потом медленно и неуклонно перепускал волчью шерсть и шкуру сквозь челюсти, пока не добрался до кадыка.
   Во-первых, даже Мурке понятно, что в Репино волки не водятся. Был это просто полукровка овчара с волком. Драка, конечно, была замечательная, но врать на старости лет зачем? Этот полукровка исполосовал меня от носа до кочерыжки. И кровь из меня хлестала, как вода с плотины Братской ГЭС. Промахнулся я в первом броске. Хватанул полукровку совершенно бездарно — куда-то в брюхо. Вот он и исполосовал меня, как зебру.
   Между прочим, Клавдия Агафоновна проявилась в напряжённой ситуации не с лучшей стороны. Только и делала, что ахала да авоську с помидорами к груди прижимала, а надо было палку схватить да по нам пару раз вжарить. Я действительно не всегда могу челюсти разжать. Нижняя челюсть у меня выдаётся вперёд, и я имею возможность спокойно дышать, не разжимая зубов, когда вопьюсь в затравленное животное, но властвует надо мной в этот момент не я сам, а моя природа. И — далеко не всегда! — полезная природа. Имею в виду мускулатуру пасти. Впившись зубами в жертву, я со страху уже не могу отцепиться от неё, то есть лишён нормальной возможности удрать.
   Временный паралич мускулов, сжимающих челюсти, на нервной почве.
   А Клавдия Агафоновна гордится этим. Но даже это я ей прощаю.
   Почему?
   Я уже говорил, что мы размышляем. Ну, вот скажите мне, кто она такая, эта Клавдия Агафоновна? Так — пшик. Ночью шкаф скрипнет, она уже валидол принимает, а выглядит-то, выглядит! Очки эти дурацкие, да ещё коробочки из-под конфет не выкидывает — копит. Зачем? Для пожара, что ли? А лысина? У неё ведь лысина — я-то знаю. А вы её когда-нибудь без зубов видели? Я-то видел! Хуже пиковой дамы, вот что я вам скажу. А я что? А я её люблю! И кому хочешь пасть порву за неё! За каждый её волосик! Фу, чёрт, нет у неё волосиков… Ну, тогда клык за клык… Фу, нет у неё клыков… Ну и что, что нет? Люблю — и всё. Хотя ей атомный физик за меня большие деньги сулил. Между прочим, я бы у этого физика как кот в масле катался… Тьфу, чёрт, терпеть котов не могу, а всё на них сбиваюсь! И ещё смерти боится. Как боится! А мы — собаки — к смерти спокойно относимся. Люди только в страхе смерти и едины, а мы без него обходимся.
   Я смело могу сказать, что в настоящее время огромная часть собаковечества — во всяком случае, его ведущая часть — обладает общим языком. Общность языка в нашем случае — одинаковость семантической системы при разных формах её выражения. Конечно, мопс или легавая — разные имеют формы. Но мы от роду интернационалисты, нам расовые различия ничуть не мешают понимать друг друга и уважать. Возьмите таксу из Кейптауна, дворнягу из Парижа, водолаза из Аддис-Абебы и гончую Святого Губерта (блоудхоунда) из Москвы и сведите вместе.
   И что?
   И будем общаться без всяких переводчиков, без Интуриста, без паспортов и даже без виз.
   Ну, вполне может быть, подерёмся. И что? Хорошая драка — один из видов общения, разговора, развлечения. Как хоккей или вонючий бокс…
   Тут надо одного дога вспомнить. На даче познакомились. Звали прямо по породе — Мастиф.
   Напротив он жил.
   Молчаливый дог, замкнутый. Не знаю, английский там он был, немецкий или датский. Но мнение выражал только жестами и мимикой. Не лаял вовсе. Раздражал.
   Как-то напоминаю Мастифу, что его предки травили в Северной Латинской Америке несчастных рабов. И ему должно быть стыдно.
   Он — жест хвостом. Уничижающий меня жест: твои, мол, предки тоже рабов преследовали.
   Клевета.
   Мы от голой египетской собаки происходим и только медведей давили. Попробуй-ка медведя задави! А доги от африканского шакала. Потому с чёрными рабами им и карты были в лапы.
   Драка.
   Опять промахнулся в первом броске. Рост у этого мастодонта огромный, а я низкорослый, вот и промахнулся… Вообще-то причина драки другая была. Мастиф всё у меня спрашивал, почему он так любит людей, почему у него вроде бы как расстройство желудка начинается, когда хозяин куда-нибудь уезжает?
   Сколько раз ему объяснял! Не понимал, бестолочь. Талдычу ему: «КОГДА МЫ, СОБАКИ, ОЩУЩАЕМ ЛЮБОВЬ К ЧЕЛОВЕКУ, ТО ЧУВСТВУЕМ СЕБЯ СОБАКОЙ, НАСТОЯЩЕЙ СОБАЧЬЕЙ СОБАКОЙ. А КОГДА МЫ ОБЩАЕМСЯ ДРУГ С ДРУГОМ, ТО НИКОГО С ТАКОЙ СИЛОЙ НЕ ЛЮБИМ И ПОТОМУ СОБАКАМИ СЕБЯ НЕ ЧУВСТВУЕМ!» Вот и весь фокус! Я вот Клавдию Агафоновну без всякой корысти люблю, а Хильду, например, уже с корыстью — употребить её хочу, сучку этакую! Или того же Мастифа почему я любил? Потому, что всегда с ним подраться мог, удовлетворить врождённый инстинкт и клыки поточить! С Клавдией Агафоновной мне и в голову не придёт драться. Ну, не за овсянку же я её, скрягу безобразную, тогда люблю? У неё, кстати, в шестом томе Достоевского сберкнижка лежит, а на сберкнижке тысяча семьсот шесть рублей с копейками — могла бы мне и отбивные покупать… А я люблю, потому что чувствую себя при этом настоящей Собакой. А Собака — это звучит гордо!
   Почему Мастиф такой простой вещи понять не мог?
   И у нас получилась психическая несовместимость при наличии взаимной потребности друг в друге и даже дружеских чувствах. Такое и у людей бывает.
   А кончилось трагически.
   Ну, сперва сцепились в обыкновенной драке. Хозяин Мастифа опытный офицер был, подполковник десантных войск. Сразу выломал доску из забора да по нам и врезал. У меня челюсти разжались, и мы с Мастифом нормально разошлись, не имея друг к другу никаких претензий. Дело в том, что когда у нас, боксёров или бульдогов, получается повторный стресс, то челюсти легко разжимаются. Первый стресс у меня был, когда мы схватились. Второй, когда мне доской попало между ушей.
   Конечно, про эту драку Клавдия Агафоновна тоже рассказывает фантастические глупости. Мол, участковый совал её кисе в пасть топор-колун с одной стороны, а подполковник с другой стороны совал мне в пасть дуло пистолета. И я на всё это только жмурил глаза и сопел носом. Опять враки. Когда тебе в пасть суют наган или топор, то повторный стресс бывает ещё сильнее, чем от доски. Тут уж и последний атавистический и дефективный щенок челюсти разожмёт.
   А что на самом деле получилось тогда плохо? А то, что Клавдия Агафоновна — мелкая женщина — написала в политотдел на полковника донос. Так, мол, и так, рядом с её дачей проживает кадровый военный с баскервильским мастодонтом. Полковнику: «Вы советский офицер и, будьте любезны, если уж имеете собаку, то чтобы это была нормальная, человеческая собака, а мастодонта — отставить!» Тот, конечно: «Слушаюсь!» И отдал Мастифа безо всяких денег одному всемирно известному пианисту — там же, в Репине. А сам купил болонку и уехал на Дальний Восток в десант.
   Мастиф дважды от пианиста убегал.
   Всё подполковника искал.
   Переживал мучительно.
   Ловили.
   Привык.
   Пианист был хороший человек, отличный музыкант и горький пьяница. Мастифа полюбил. И Мастиф к нему со временем привязался.
   Однажды дочка пианиста отобрала у папы деньги, чтобы сохранить ему здоровье и чтобы он «не добавлял».
   Пианист дождался, когда дочь уйдёт в филармонию, вытащил из-под дивана чемодан и полез на чердак. Там у него пустых бутылок было на сто рублей. А у Мастифа на чемоданы выработалась отрицательная установка. Все доги, если честно говорить, глуповаты. И Мастиф заволновался, когда хозяин с чемоданом вызвал знакомого таксёра Васю. Понять, что пианист едет только бутылки сдавать, он не смог. Ну, взвой тогда, цапни хозяина за брюки, закати вообще истерику, как это Клавдия Агафоновна в нужный момент всегда делает! Так нет! Мастиф внешне изображал этакое безразличие.
   Вероятно, он всё-таки английский дог был. А сам решил, что и новый хозяин его бросил навсегда.
   Когда пианист вернулся с поллитрой, Мастиф лежал возле калитки. Отнялись задние лапы. Паралич.
   Не знаю, отравили или застрелили его. А потом похоронили у дальней ограды участка. И когда мы с Клавдией Агафоновной приезжаем на дачу, я всегда навещаю Мастифа, хотя там воняет известью…
   Да, о чём я?
   О том, какая унизительная история случилась в воскресенье утром.
   Я радостно обходил двор, нюхал запахи и вспоминал кое-что из прошлого. И вдруг Барсик:
   — Ну что ты здесь крутишься, как электрон на орбите? Твою Хильду вчера водили на случку к Пирату. У него, между прочим, медалей ещё больше, чем у тебя.
   Весенний свет померк в моих глазах.
   — Она натянула тебе нос не только с Пиратом, — сказал Барсик. И спрыгнул с поленницы.
   Кровь приливала к белкам.
   Губы вздрагивали.
   Почувствовал: ветер обдувает клыки, сушит на них слюну.
   — Медалированный скот, выйдем на улицу, — предложил Барсик угрюмо.
   Зарычал и ударил задними лапами по земле. У меня действительно четыре лауреатских медали есть. А кошкам их не дают. Отсюда и зависть, и недоброжелательность.
   Барсик метнулся в подворотню.
   Я уже не имел возможности проанализировать альтернативы поведения из-за слишком высокого эмоционального возбуждения.
   Прыгнул за Барсиком.
   Он в подворотню и на улицу — к скверу возле церкви.
   Он несся как угорелый, как будто его выкупали в валерьянке. Но я уже близко видел светлые подушечки его негритянских, чёрных лап. Брызги — мне в морду. И — бах! Он промчался между прутьями ограды, а я застрял в них широкой грудью.
   Горько было мне. Потому ещё было так горько, что застрял я под самой вывеской:

   «ВХОД В СКВЕР С СОБАКАМИ СТРОГО ВОСПРЕЩЁН!»

 
   1978