Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe.Net
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Interdum tamen, et vocem Comoedia tollit.Horat. Ars Poet[1]
Syrus. Huic equidem consilio palmam do:
hiс me magnifice effero,
Qui vim tantam in me, et potestatem habeam
tantae astutiae,
Vera dicendo ut eos ambos fallam.Terent. Heaut.[2]
Итак, в комедии взошло светило,
Что звезды века прошлого затмило.
Длань наших предков, словно божий гром,
Врагов мечом разила и пером,
Цвел век талантов до потопа злого[3].
Вернулся Карл[4],- и ожили мы снова:
Как Янус[5], нашу почву он взрыхлил,
Ее удобрил, влагой напоил,
На сцене, прежде грубовато-шумной
Верх взяли тонкость с шуткой остроумной.
Мы научились развивать умы,
Но в мощи уступали предкам мы:
Не оказалось зодчих с должным даром,
И новый храм был несравним со старым[6].
Сему строенью, наш Витрувий[7], ты
Дал мощь, не нарушая красоты:
Контрфорсами усилил основанье,
Дал тонкое фронтону очертанье
И, укрепив, облагородил зданье.
У Флетчера[8] живой был диалог,
Он мысль будил, но воспарить не мог.
Клеймил пороки Джонсон[9] зло и веско,
Однако же без Флетчерова блеска.
Ценимы были оба всей страной:
Тот живостью пленял, тот глубиной.
Но Конгрив превзошел их, без сомненья,
И мастерством, и силой обличенья.
В нем весь наш век: как Сазерн тонок он,
Как Этеридж галантно-изощрен,
Как Уичерли язвительно умен.
Годами юн, ты стал вождем маститых,
Но не нашел в соперниках-пиитах
Злой ревности, тем подтверждая вновь,
Что несовместны зависть и любовь.
Так Фабий[10] подчинился Сципиону,
Когда, в противность древнему закону,
Рим юношу на консульство избрал,
Дабы им был обуздан Ганнибал;
Так старые художники сумели
Узреть маэстро в юном Рафаэле[11],
Кто в подмастерьях был у них доселе.
Сколь было б на душе моей светло,
Когда б мой лавр венчал твое чело!
Бери, мой сын, — тебе моя корона,
Ведь только ты один достоин трона.
Когда Эдвард отрекся, то взошел
Эдвард еще славнейший на престол[12].
А ныне царство муз, вне всяких правил,
За Томом первым Том второй возглавил[13].
Но, узурпируя мои права,
Пусть помнят, кто здесь истинный глава.
Я предвещаю: ты воссядешь скоро
(Хоть, может быть, не тотчас, не без спора)
На трон искусств, и лавровый венец
(Пышней, чем мой) стяжаешь наконец.
Твой первый опыт[14] говорил о многом,
Он был свершений будущих залогом.
Вот новый труд; хваля, хуля его
Нельзя не усмотреть в нем мастерство.
О действии, о времени и месте
Заботы нелегки, но все ж, по чести,
Трудясь упорно, к цели мы придем;
Вот искры божьей — не добыть трудом!
Ты с ней рожден. Так вновь явилась миру
Благая щедрость, с каковой Шекспиру
Вручили небеса златую лиру.
И впредь высот достигнутых держись:
Ведь некуда уже взбираться ввысь.
Я стар и утомлен, — приди на смену:
Неверную я покидаю сцену;
Я для нее лишь бесполезный груз,
Давно живу на иждивенье муз.
Но ты, младой любимец муз и граций,
Ты, кто рожден для лавров и оваций,
Будь добр ко мне: когда во гроб сойду,
Ты честь воздай и моему труду,
Не позволяй врагам чинить расправу,
Чти мной тебе завещанную славу.
Ты более, чем стоишь строк,
Прими ж сей дар любви: сказал — как мог.
Джон Драйден
Сэр!
Я желал бы от всего сердца, чтобы эта пиеса обладала наивозможнейшими совершенствами, дабы она была более достойна вашего благосклонного внимания, а мое посвящение ее вам было бы соразмерно с тем глубочайшим почтением, каковое всякий, кто имеет счастье быть с вами знакомым, испытывает к вашей особе. Сия комедия снискала ваше одобрение, быв еще в безвестности; ныне, представленная публике, она нуждается в вашем покровительстве.
Да не подумает кто-либо, что я почитаю свою пиесу лишенною недостатков, ибо иные из них очевидны для меня самого. Не стану скрывать, что намеревался (побуждаем к сему то ли тщеславием, то ли честолюбием) сочинить комедию искусную и при том правдивую; однако таковое предприятие привело мне на память поговорку Sudet multum, frustraque laboret Ausus idem[16]. И ныне, наказуя себя за гордыню, я вынужден покаяться: и замысел был дерзок, и выполнение его несовершенно. Однако же смею полагать, что не во всем постигла меня неудача, ибо в том, что относится к развитию действия, комедия построена правильно. Это я могу утверждать с некоторой долею самодовольства, подобно тому, как зодчий может утверждать, что дом построен по плану, начертанному им, или как садовник — что цветы посажены им в соответствии с таким-то рисунком. Поначалу мною была замыслена мораль, а уж потом к этой морали я сочинил басню и не думаю, чтобы воспользовался хоть в чем-нибудь чужой мыслью. Сюжет я сделал насколько мог ясным, ибо он в пиесе единственный; а единственным я его сделал потому, что хотел избежать путаницы и положил соблюдать три сценических единства. Впрочем, сэр, моя речь является большой дерзостью в отношении вас, чья проницательность лучше распознает ошибки, чем я сумею в них оправдаться, вас, чья благожелательная зоркость, подобно зоркости влюбленного, обнаружит скрытые здесь красоты (буде они имеются), о коих мне самому не пристало распространяться. Полагаю, что не совершил неприличия, назвав вас влюбленным в поэзию: весьма широко известно, что она была благосклонной к вам возлюбленной, — не умея отказать вам ни в каких милостях, она принесла вам многочисленное и прекраснейшее потомство… Я обрываю себя здесь на полуслове по причине понятной, надеюсь, каждому: дабы не сбиться на поток восхвалений, которые мне было бы столь легко расточать о ваших трудах, а вам было бы столь тягостно выслушивать.
С тех пор как комедия была представлена на театре, я прислушивался ко всем сделанным ей упрекам, ибо отдавал себе отчет, в каком месте тонкий критик мог бы приметить слабость. Я был готов отразить нападение; признаю с полной искренностью, что в иных местах предполагал настаивать на своем, в иных — оправдываться; а если бы уличен был в явных ошибках, то чистосердечно бы в них покаялся. Однако я не услышал ничего такого, что требовало бы публичного ответа. Самое существенное, что могло быть истолковано как упрек, следовало бы отнести не на счет сей пиесы, но на счет всех или большей части пиес, которые вообще были когда-либо написаны: речь идет о монологе. И потому я хочу ответить на этот упрек не столько ради самого себя, сколько для того, чтобы избавить от хлопот своих собратьев, коим могут сделать подобный же упрек.
Я допускаю, что когда человек разговаривает сам с собой, это может показаться нелепым и противоестественным; так оно и есть по большей части; но порою могут представиться обстоятельства, в корне меняющие дело. Так нередко бывает с человеком, который вынашивает некий замысел, сосредоточась на нем, и когда по самой природе сего замысла исключается наличие наперсника. Таково, конечно, всякое злодейство; есть и менее вредоносные намерения, которые отнюдь не подлежат передаче другому лицу. Само собою разумеется, что в подобных случаях зрители должны отчетливо видеть, замечает ли их сценический персонаж или нет. Ибо если он способен заподозрить, что кто-то слышит его разговор с самим собой, он становится до крайности отвратительным и смешным. Да и не только в таком случае, но и в любом месте пиесы, когда актер показывает зрителям, что знает об их присутствии, это невыносимо. С другой же стороны, когда актер, произносящий монолог, взвешивает наедине сам с собою pro и contra[17], обдумывая свой замысел, нам не следует воображать, что он говорит с нами, ни даже с самим собой: он лишь размышляет, и размышляет о том, о чем было бы непростительно глупо говорить вслух. Но поскольку мы являемся незримыми для него свидетелями развивающегося действия, а сочинитель полагает необходимым посвятить нас во все подробности затеваемых козней, то персонажу вменяется в обязанность уведомить нас о своих мыслях; а для того он должен высказать их вслух, коль скоро еще не изобретен иной способ сообщения мыслей.
Другой весьма неосновательный упрек был сделан теми, кто не удосужился разобраться в характерах действующих лиц. По их мнению, герой пиесы, как им было угодно выразиться (имелся в виду Милфонт), — простофиля, которого легче легкого вставить в дураках, обвести вокруг пальца. Но разве каждый, кого обманывают, непременно простак или глупец? В таком случае я боюсь, что мы сведем два различных сорта людей к одному и что самим мошенникам будет затруднительно оправдать свое звание. Неужели же чистосердечного и порядочного человека, питающего полное доверие к тому, кого он полагает своим другом, к тому, кто ему обязан всем, кто (подтверждая это мнение) соответственно себя ведет и проверен в ряде случаев, неужели — говорю этого человека, оказавшегося жертвой предательства, следует поверстать тотчас же в дураки по единственной причине, что тот, другой, оказался подлецом? Да, но ведь Милфонта предостерег в первом акте его друг Беззабуотер. А что собственно означало это предостережение? Оно всего лишь должно было пролить некоторый свет зрителям на характер Пройда до его появления, но никак не могло убедить Милфонта в измене; этого Беззабуотер сделать был не в состоянии, ибо не знал за Пройдом ничего предосудительного, тот просто ему не нравился. Что же до подозрений Беззабуотера о близости Пройда с леди Трухлдуб, то следует обратить внимание, как на это отвечает Милфонт, и сопоставить ответ с поведением Пройда на протяжении всей пиесы.
Я снова просил бы своих оппонентов глубже заглянуть в характер Пройда, прежде чем обвинять обманутого им Милфонта в слабости. Ибо, подводя итоги разбору этого возражения, могу сказать, что, лишь недооценив хитрость одного персонажа, можно было прийти к выводу о глупости другого.
Но есть одно обстоятельство, которое задевает меня более, чем все кривотолки, которые довелось мне слышать: это утверждение, что на меня обижены дамы. Я душевно скорблю по сему поводу, ибо не побоюсь заявить, что скорее соглашусь вызвать неудовольствие всех критиков мира, чем одной-единственной представительницы прекрасного пола. Утверждают, что я изобразил некоторых женщин порочными и неискренними. Но что я мог поделать? Таково ремесло сочинителя комедий: изображать пороки и безумства рода человеческого. А коль скоро существуют лишь два пола, мужской и женский, мужчины и женщины, из коих и состоит человеческий род, то если бы я не касался одной из его половин, мой труд был бы заведомо несовершенным. Я весьма рад представившейся мне возможности низко склониться перед обиженными на меня дамами; но чего иного они могли ждать от сатирической комедии? ведь нельзя ждать приятной щекотки от хирурга, который пускает вам кровь. Добродетельным и скромным не на что обижаться: на фоне характеров, изображенных мною, они лишь выиграют, а их достоинства станут более заметны и лучезарны; особы же другого рода могут тем не менее сойти за скромных и добродетельных, если сделают вид, что сатира нисколько их не задела и к ним не относится. Поэтому на меня возводят напраслину, якобы я нанес вред дамам, тогда как на самом деле я оказал им услугу.
Прошу прощения, сэр, за ту вольность, с какою я излагаю свои возражения другим лицам в послании, которое должно бы быть посвящено исключительно вам; но коль скоро я намереваюсь посвятить вам и свою пиесу, то полагаю, что имею известное право привести доводы в ее пользу.
Я почитаю своим долгом, сэр, объявить во всеуслышание, какую благожелательность вы явили к моим стараниям: ибо во имя хорошего замысла вы отнеслись со снисхождением к дурному его исполнению. Я уповаю, что, следуя той же методе, вы примете и сие посвящение. За то великодушие, с коим вы взяли под свое покровительство мое новорожденное чадо, я не могу воздать вам ничем иным, как только определив его к вам на службу теперь, когда оно возмужало и вышло в свет. Иными словами, благоволите принять сие, как знак памяти об оказанных мне милостях и как свидетельство истинного почтения и благодарности от бесконечно вам обязанного вашего, сэр, покорного слугиУильяма Конгрива
У мавров способ был такой в дни оны
Определять, верны ль им были жены:
Младенцев, появившихся на свет,
Бросали в море — выплывет иль нет;
Законный — выплывет, считали люди,
А кто утонет, — тот зачат во блуде.
Вот так же и поэт, сомнений полный,
Свой труд в неверные бросает волны,
Не зная — к славе труд сей поплывет
Или безвестно канет в бездну вод,
Ублюдок он иль вдохновенья плод.
Прочь, критики! В неистовстве разбойном
Вы, как акулы, зрителей мутя,
Готовитесь пожрать мое дитя.
Да будет море тихим и спокойным.
Коль детище мое обречено,
Пусть раньше, чем пойти ему на дно,
Еще с волной поборется оно.
А мы, — могли бы мы без спасенья
Ручаться за свое происхожденье?
Отнюдь ничью я не намерен мать
В супружеской измене уличать,
Однако ж тьма почтенного народу
При испытанье канула бы в воду.
Но мы, блюдя сохранность брачных уз,
Ввели сей искус лишь для детищ муз;
Мужья же в нашем городе — не мавры,
Здесь принято носить рога, как лавры,
Равно лелеять чад своей жены,
Неважно, от кого те рождены.
Но что б ни претерпела пьеса эта,
Одно есть утешенье у поэта:
Он сохраняет право на развод,
Коль Музой будет порожден урод.
Итак, от вас он приговора ждет.
Уходят.
Довольно мига, чтоб разрушить то,
Что не построить снова лет за сто.
Mилфонт. Я отблагодарю вас попозже.Песня
музыка мистера Генри Перселла[35],
исполняет миссис Эйлифф[36]
Синтия скучает, слушая признания,
Но глядит с тревогой, когда прощаюсь с ней;
Потерять свободу нет у ней желания,
Но терять поклонника может быть страшней:
Может статься, за отказ счастием заплатит,
Проигрыша убоясь, выигрыш утратит.
Синтия, подумай, загляни в грядущее:
Красота не вечна, и лет не побороть;
Затоскует сердце, упоений ждущее,
Чем ему ответит немощная плоть?
Ты весной подумай о зиме холодной,
Что на свете горше старости бесплодной?
Уходит.
Нет, клятвам дружбы и любви обетам
Лишь дурни могут верить в мире этом;
Куда быстрее к цели ты придешь,
Взяв в спутники предательство и ложь.
Брехли. Опасаюсь, что сравнение это не совсем годится в случае плохой погоды: ведь у вас говорится, что солнце светит каждый день.
Как солнце светит каждый день,
Так кучер наш, отбросив лень…
Брехли. Правильно, отлично, отлично! "В назначенный являет миг".
Как солнце светит каждый день,
Так кучер наш, отбросив лень,
Свой пьяный и румяный лик
В назначенный являет миг.
Да, "возничий" решительно лучше.
Окончен труд дневной, и вот
Он, как небесный возничий тот…
Ведь Сьюзен, вы понимаете, олицетворяет Фетиду[44], и таким образом…
Хлеща коней, во весь опор
Закатывается на скотный двор;
И, с чаевыми в кулаке,
Вкусит покой он в молоке.
Брехли. Кратко, но не без соли, а? Таков мой стиль, ей-богу!
Филлида[46] дряхлая все краше, все моложе,
А почему? Вы вправе удивиться.
Хотите, вам шепну словцо?
Умеет малевать она по старой коже
Сама себе молоденькие лица,
Что день, то новое лицо!
(Уходит.)
Не в том ли наивысшее из благ,
Чтоб быть собой довольным? Если так,
То горе умному — блажен дурак.
Леди Слайбл. Ах, это очаровательно!
Язык ваш довершил победу ваших глаз,
И ваш поклонник бедный впал в экстаз.
"…после ужина в гардеробной, возле галереи; а если сэр Пол нас застанет, то касательно вас он дал мне буквально все полномочия".Буквально! Очень мило — словно бы я сам хлопочу, чтобы у меня выросли рога. Изменнически, прикрываясь моим же именем, поднять оружие против меня! И дальше:
"а до тех пор я буду изнывать в тоске по обожаемой очаровательнице. Умирающий Нед Беззабуотер".Боженька ты мой, вот если бы подпись можно было понимать буквально. Умри и будь проклят, как Иуда Маккавей, то бишь Искариот![52] О дружба! Что ты есть, как не звук пустой? Впредь каждый пусть знает: не успеешь обрести друга, как обретешь рога. Ибо тот, кому ты откроешь сердце, залезет в твою постель и там воздаст за твою любовь твоей жене и с процентами. Так вот ради чего я еженощно запеленывался на протяжении трех лет? Закатывался в одеяла до полной неподвижности? Трепетно приближался к брачному ложу, как к ковчегу, и отказывал себе в счастии вкусить законных семейных услад, дабы соблюсти его чистоту? Ради того, чтобы обнаружить ложе сие оскверненным каким-то нечестивцем? О миледи Слайбл, вы были чисты, как лед, но лед растаял и растекся предательской водой!.. Однако провидение не отступилось от меня и открыло мне заговор. И потому я должен возблагодарить провидение; если бы не провидение, то сердце твое, бедный сэр Пол, все конечно разбилось бы.
Уходит.
Ведь женщины — как пламя: все губя,
Стихают лишь, когда пожрут себя.
Входит Mилфонт.
Плащ правды лжи к лицу; и в том причина,
Что нагота есть лучшая личина.
Все уходят.
Двуличию преподан здесь урок:
Злой умысел, взращенный в строгой тайне,
Созрев, карает самого злодея.
Так, чуть рожден на свет, зловредный гад
Впервые жалит и вливает яд
В то чрево, в коем сам он был зачат.
Увы, пред сочиненьем эпилога
Поэт не знает — ласково иль строго
К его пиесе отнесется зал,
Что он пожнет — успех или провал,
Он выиграл игру иль проиграл.
Вот так воришка, совершивший кражу.
Не знает, угодит ли он под стражу.
Но как перед судом ни трусит плут,
Еще страшней для автора ваш суд.
Там есть закон; перед решеньем важным
Судья там обращается к присяжным;
А здесь закон и право ни при чем,
Любому зрителю стать нипочем
Судьей, присяжным, даже — палачом.
По праву каждый чем-то недоволен,
И со своих все смотрят колоколен.
Ученым людям угодишь едва ль:
То слаб сюжет, то неясна мораль.
Галерка ценит шутки и остроты
И не таит ни смеха, ни зевоты.
Наоборот, волнует светских львиц
Воспитанность всех действующих лиц
И соблюдение канонов чести;
А как точны сужденья их о месте
И времени! — Ручаюсь головой,
Им назначать свиданья не впервой.
Остряк поносит песни, франт — костюмы,
Измен не одобряет муж угрюмый.
И сочинитель ежится, бедняк,
Всем угодить не может он никак.
Я на партер взираю с интересом:
Мне кажется, там есть особы с весом,
Что дышат злобою ко всем пиесам.
Ждем приговора. Если плох поэт,
Готов пиес не выпускать он в свет,
Но угождать всем без разбора — нет!
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe.Net
Оставить отзыв о книге
Все книги автора